Минут пять, не смотря на обилие неожиданно нахлынувших на нас событий, мы шли молча. Звенящая тишина психологически давила не меньше усталости и первым не выдержал я.

– Слушай, Кузьмич, а откуда ваш председатель мог узнать, что мало того я инженер, так ещё у тебя заночевал и выпивал?

– Ты, Федь, опять, как с Луны свалился, – это ж деревня: на одном конце чихнут, на другом – сопли вытирают.

– Да это-то понятно, просто всякий раз удивляюсь…кто, как, когда? – пытался я кровь из носу, но узнать, как произошла про меня утечка информации в деревню.

– А чего удивляться, сам знаешь, – мы, русские, народ любопытный – всё нам понимаешь интересно узнать да на собственной шкуре испробовать: то революцию аль перестройку, будь они неладны, замутим, а то, напротив – вон как ты – в космос свой нос суём.

– Эк тебя, в какую философию понесло, – удивился я неожиданному ответу. – Но к счастью или, к сожалению, ты, Кузьмич, прав: видимо для того Создатель, неистребимую страсть к неизвестному в наше племя неспокойное сверх меры вложил, что б от тоски и безделья мы облика человеческого не теряли.

– К счастью, Федь, к счастью…только у нашего брата русака у счастья всегда горький привкус…

– Согласен, и всё же, Кузьмич, – не унимался я, опасаясь, что разговор уйдёт от интересующей меня конкретики в трясину рассуждений о смысле бытия и там, как всегда, завязнет, – сам-то что думаешь, как ваш, этот проныра председатель, всё про меня разнюхал, утоли любопытство?

– А чего тут думать: Груня моя, наверное, по своей бабьей натуре у магазина или ещё где растрепала, аль внученька по-детски чего ляпнула – сам же слышал, как она вчера «инджинер» из под стола, проказница эдакая, мяукала, – улыбнулся дед, – ну и понеслось из уст в уста, из окон в ворота.

– Гм…вроде, логично, но уж больно быстро у вас новости расходятся, – ответил я нарочито буднично и как будто что бы только поддержать пустяшный разговор.

– Обыкновенно расходятся, как и везде в деревнях – со средней скоростью перемещения старух, а тебя, походу, наш Бориска очумелый до печёнок пронял; да и он, как в воду опущенный мне встретился – ни разу его таким не видел: небось, полаялись в кузнеце? – вопросительно прокашлял егерь, как обычно хитро прищурившись.

– От тебя, Кузьмич, как от хорошего психолога, ничего не скрыть: насквозь видишь: был грех – поцапались, всё настроение мне ваш хам испортил.

– Да уж, скользкий тип: он и раньше-то был ни то ни сё, а как, лет пять тому назад, в председатели пролез – совсем совесть вместе с головой потерял: ты бы, Федь, держался бы этого чёрта подальше – от таких вот гнилых людишек любой пакости можно ожидать…

– Не боись, дядя Ваня, и не таких на место ставил: где залезет там и слезет, – неожиданно для самого себя жёстко и даже зло, что со мной вообще редко случается, – ответил я.

– Ну и хорошо коли так – моё стариковское дело предупредить, а то в своё время этот прыщ всё к Надьке клеился, так насилу отбились: прилип, как, понимаешь, банный лист к заднице, пока она в Москву не уехала… Если б не этот козёл, может дочка и с нами жить осталась. Уж десять лет прошло, а он до сих пор в ёе строну, гад, не ровно дышит, так и ходит на четвёртом десятке холостой.

– Любит, наверное, раз ещё не женат? – без задней мысли спросил я.

– А хоть бы и так! – возбудился Кузьмич, – но только, Федь, без взаимности, какая к лешему любовь – шиш ему без масла, сморчку такому, а не Надьку – вот домой придём я тебе её фотку покажу – сам всё поймёшь; она, хоть и не путёвая и характер колючий, но красавица, каких ещё поискать надо. Пусть Бориска и неказист и мелок с виду – мужику наружность, как говорится, особенно и не к чему, – слюбится, стерпится – лишь бы человеком был, если уж на то пошло. Так ведь и тут – беда: душонка-то крысиная – за копейку мать, прости Господи, удавит. Мало того: всем, сволочь, исподтишка гадит: в открытую боится, гнида: у нас народ простой – в лоб сразу окрестят. В общем, порядочная дрянь, а не человек.

«Прям Шекспировские страсти тут у вас», – хотел я уже сказать, как вдруг на нас из калитки – мы тем временем уже подошли к дому Кузьмича – выскочила Машенька с надувными шариками, и бросилась на шею к деду, радостно прервав вечернюю тишину высокой, как соловушка, трелью своего озорного голоска:

– Маменька приехала, маменька приехала!

– О как! Помяни блоху – она тут как тут наскоку, когда ж это мама твоя приехала? – спросил внученьку дедушка.

– После спокойной ночи малыши: пойдём скорее, я тебе мишку косолапого покажу! – изо всех сил тянула Машенька деда к дому.

– Да тише ты, егоза, руку оторвешь – идём уже… вот сейчас, Фёдор Фомич, ты сам увидишь Наденьку мою непутёвую воочию – никаких фотографий ненужно.

Мы вошли на крылечко, где за самоваром рядом с Аграфеной Петровной сидела необыкновенной красоты молодая женщина. Хотите – верьте, а хотите – нет, Командор, но я был до самого последнего нейрона отвечающего за высокие чувства, потрясен увиденным совершенством черт её лица, бездонной глубиной и неописуемой чистоте изумрудно зелёных глаз, дивными кружевами золотых локонов её волос и вообще той удивительной гармонией, которая она олицетворяла собой. Знаете, у землян есть такое понятие как любовь с первого взгляда, так вот я, – вы уж простите меня в очередной раз, – в нарушении всех инструкций ВВС втюрился в Надежду, что называется, по уши. Вы должны меня понять ведь сердцу не прикажешь. Помните как на вашем 80-летнем юбилее, когда официальные лица уже расползлись кто куда, с избытком перебрав вашей несравненной леивки, вы поведали узкому кругу своих оставшихся друзей, к коим по счастью был причислен и я, трогательную историю первой любви.

Так вот: о любви… В тот роковой момент я не смел себе в этом признаться, ну, а главное – даже и не надеялся на страстно алкаемую мною взаимность. Я с ужасом всей своей сутью безнадёжно осознал, что в её бескрайне искренних, доверчивых глазах, отражаюсь не я, Флудий Аквинский, а некий фантомный Фёдор Фомич Флудов, которого и в природе-то не существует. Таким образом, если даже, Великая Бесконечность, каким-то невероятным чудом подарит мне счастье быть, хотя бы на сотую часть желанным с её стороны, как в свою очередь это испытываю я, то – о горе мне! – я не в праве буду чистосердечно открыться ей.

То есть, нечаянно вспыхнувшая любовь, с тайной надеждой на взаимность в лице остатков разума моего получила ожесточённый отпор: «куда, мол, ты, шарик залётный, суёшься не в свои сани – уймись пока бока не намяли». Поток упрямого сознания и неукротимых чувств настолько переплелись друг с другом, что я растерялся, и, не зная, куда себя деть, нервно перетаптываясь, глупо уставился на лампочку, вокруг который одиноко бился, постоянно обжигаясь, мотылёк, ощущая, что медленно начинаю краснеть. Но к величайшему счастью во Вселенной, любовь, как одно из самых искренних и светлых чувств не подвластна рассудку иначе бы жизнь была серой, нудной и скучной, если вообще возможна. Но всё по порядку, а, то меня опять в беспролазную философию затянет.

– Ну, здравствуй дочка, чего это ты вдруг, без телеграммы? – иронически, но с всё же с некоторым упрёком покашлял Кузьмич, – мы бы тебя с оркестром всей деревней встретили – это ж какая честь для нас, прям праздник какой-то.

– Здравствуй папа, всё шутишь? За Машенькой приехала, середина августа уже – в школу надо собираться, – немного обиделась Наденька.

– А мне, доченька, только и остается, что шутки шутить – слез то уже нет давно – всё с матерью выплакали, пока ты, не путёвая, в городе из угла в угол мыкаешься.

– Пап – не начинай, сколько можно, люди кругом, – впервые робко и, как мне показалось, с любопытством взглянула на меня Надя, заволакивающими горькой влагой глазами, отчего у меня тут же сочувственно съёжилось и без того колотящееся сверх меры сердце.

– И, вправду, дед, чего ты опять заводишься, – вступилась за дочь Аграфена Петровна, – садитесь-ка лучше за стол – вон, глянь, Надюшка чего из Москвы навезла.

– Ладно, после потолкуем, – согласился он тоном, из которого неумолимо следовало, что продолжения разговора в более узком, семейном кругу всё равно не избежать.

– Мам, а бенгальские огни будем искрить? – спросила Машенька, разделавшись, наконец, с большой конфетой.

– Обязательно будем, доченька, – наконец выдохнув напряжение, с облегчением очаровательно улыбнулась ей и невольно всем нам Наденька.

– Урра!!! – рассыпался хрусталём голос, абсолютно счастливого в эту секунду ребёнка во всей Вселенной…

– Вот ведь, свиристелка – аж уши заложило! Ладно, давай, Надежда, поцелуемся что ли, а то и вправду не по-людски как-то, – начал понемногу оттаивать от привычной строгости в данном вопросе Кузьмич, поочерёдно глядя, то на дочь, то на накрытый стол, где посреди мудрёной городской снеди, вызывающе возвышалась фирменная бутылка Московской особой водки, то на радостную Машеньку, – погостишь хоть?

– Дня три – четыре, наверное, надо успеть форму и учебники купить, – тоже успокаивалась она.

– Ну и на том спасибо, – окончательно «остыл» Кузьмич, трижды, как ребёнка, нежно поцеловав дочь в лоб и щёки.

– Вот и, слава Богу, – перекрестилась Аграфена Петровна, – давайте уже за стол садится, а то картошка стынет, небось, весь день толком неемши: как с утра ушли, так и пропали: всю деревню с Машенькой впустую обошли.

– Ну, я же тебе говорил, какие сороки на хвостах разнесли склоки, – подмигнул мне Кузьмич, – вот знакомься, Наденька, рекомендую тебе Фёдора Фомича Флудова, инже…

– Знаю, знаю, – прервав отца, лукаво улыбнувшись, продолжила она, – инженер-конструктор по ракетам из Москвы.

– Вот что вы бабы, за народ, ничего вам сказать нельзя – всё растреплете! – безнадёжно и с укоризной взглянул егерь в сторону супруги, – разболтала?!

– Больно надо, – обиделась Аграфена Петровна, – ничего я ей не говорила, Надька вообще только час назад приехала.

– О как! Ну и откуда же ты доченька про гостя нашего дорогого знаешь? – искренне удивился Кузьмич.

Я напрягся, как мышь перед мышеловкой.

– Начальник пристани нашей, Степан Егорович рассказал, – победоносно приподняв чудесную головку, таким образом вступаясь за мать, ответила Наденька.

– А этот-то, дырявый поплавок, откуда узнал, – на секунду задумался Кузьмич, вновь укоризненно взглянув на жену, – а впрочем, и так всё ясно: природу не исправишь, – махнул он на неё рукой, сев, наконец, за стол.

– Ворчи, ворчи…старый хрыч, – тихо прошипела хозяйка на мужа, – а, вы, Фёдор Фомич, – громко и нарочито уважительно обратилась она ко мне, – ближе к Наденьке садитесь, вот так… пусть поухаживает за кавалером.

Я робко втиснулся между Кузьмичом и Надеждой, всячески стараясь не смотреть и даже не дышать в её сторону. Сердце моё начало ещё неистовей биться от неожиданной близости к вожделенному плоду только что вспыхнувшей любви, душа безответно пылала, а разум под давлением нахлынувших чувств начинал предательски стопорится, обрывая нити логики и взламывая замки предосторожности.

– Ну, что…- как всегда по-хозяйски уверенно поднял рюмку Кузьмич, – не каждый день и не всякий раз, а исключительно по поводу…

– У тебя, Ванечка, завсегда повод найдётся…- укоризненно, но едва слышно проворчала Аграфена Петровна.

– Цыц, женщина, когда мужчина говорит! – услышал всёпроникающий Кузьмич, – без повода только алкаши пьют, а мы люди работящие, научные…ну, стало быть – за приезд и знакомство! – кивнул он сначала Наденьке, а затем мне.

Я машинально выпил за компанию, так как почти не контролировал себя по вышеупомянутой причине и уже по выработанной на земле привычке начал предвкушать худшее. Но удивительным образом горькая чаша пусть и временно, но минула меня. Видимо, моему организму после вчерашнего «крещения» харловкой с этого фланга бытия уже ничего более не угрожало до конца дней, ну или захлестнувшее чувство любви каким-то чудом сделало мою плоть непробиваемой высоко градусными раздражителям. Так или иначе, Командор, но по факту – московская особая водка была употреблена как обыкновенная вода в один глоток и без заметных сиюминутных последствий для меня.

Между тем разговор по мере уменьшения содержимого тульского самовара и столичной казённой бутылки потихонечку разгорался, как долгожданный, зажжённый на привале костерок. Опуская дежурные банальности о погоде и здоровье, обязательные в начале подобных посиделок за рюмкой чая, в итоге, насколько помню, от безобидных искр всё-таки разгорелось остроязычное пламя дискуссии о горькой судьбе Наденьки и что с этим делать. Я же находясь под перекрёстным огнём достаточно бурного семейного спора скорее похожего на небольшую домашнюю ссору, тупо улыбаясь и мало что понимая, как китайский болванчик, кивал опухшей головой поочерёдно обеим сторонам, искренне желая любым способом прервать этот бессмысленный артобстрел так как сердце моё всякий раз буквально останавливалось от жалости и любви к Наденьке, когда мой воспалённый и уже слегка мутноватый взгляд пересекался с её влажными изумрудными усталыми от постоянных пересудов глазами.

Но, увы, мой миротворческий нейтралитет никак не охлаждал возрастающий пыл сторон, где особенно нравоучительно наседал Кузьмич отчего я, и без того потерянный, был в полном отчаянии. И тут…чёрт ли меня дёрнул или напротив – ангел подсказал, но меня словно перезагрузили и я, хлопнув последнюю стопку водки, резко прервал не стихающую перепалку, объявив, что сейчас покажу фокус, который никто никогда не видел и вряд ли увидит в будущем. Публика, в особенности Машенька, которая, не смотря на шум, уже едва не зевала, замерла как кролик перед удавом, впившись в меня ошарашенным взглядом.

Не мешкая ни секунды, я положил на ладонь яблоко и медленно приподнял его над столом так, что б оно было равноудалено от всех. Затем я резко убрал ладонь, а… яблоко осталось висеть в воздухе, как ни в чём не бывало, под моим, сами понимаете, шеф, скрытым от доверчивых глаз землян телепатическим воздействием.

Минуту, а то и две – в доме была воистину космическая тишина, пока Машенька не прервала её своим очаровательным хрустальным голоском: «…оно на ниточке?» Но дедушка, пошарив руками вокруг застывшего над столом фрукта и ничего там не обнаружив, разочарованно выпив остатки водки, начал нервно сворачивать козью ногу, буравя меня немым, но многозначительным, вопросительным взором, как, впрочем, и все остальные. Еще, наверное, около минуты я таинственно улыбался и тянул актёрскую паузу для пущего эффекта, согласно, уже упомянутому мной в начале рассказа учению великого Станиславского, внутренне напрягаясь из последних сил, но оные… меня внезапно, предательски покинули…

Первым всё же упало яблоко, разбив, как потом оказалось, любимую чашку Аграфены Петровны, а секундой позже рухнул и я, бесформенно и постыдно, как потом мне поведал Кузьмич, распластавшись под столом… Не зря говорят, что любовь требует жертв…В общем, занавес: finita la comedia, alles caput, а по-русски – полный звиздец…

Вы не представляете, наимудрейший Мудриус – простите за невольную игру слов – как мне было стыдно за тот вечер, когда ближе к полудню следующего дня Кузьмич напомнил его заключительные подробности, которые моя зависшая память не смогла зафиксировать в момент полной потери контроля над собой ввиду полного истощения сил приведших меня под стол. Мало того, что в очередной раз я нарушил инструкции контактёра, показав наивным аборигенам элементарный для нас, но невероятный для них пример телепатии, завуалировав его фокусом, но что более всего ужасно – я публично пал ниц перед субъектом моей любви – Наденькой, показав ей свою физическую слабость и немощность. Как всегда, я не рассчитал, свою энергию, необходимую для показательного эксперимента с яблоком, наивно положившись на спасительный русский авось, который к тому же был замешан на московской казённой водке. У меня началось даже складываться устойчивое суждение, что под влиянием бескрайней местной природы, богатой культуры, во многом философского общения с гуманоидами я начал более чем нужно перенимать и их повадки, привычки и традиции.

Одним словом я с горечью осознал, что этот казус не мог не подорвать мои шансы на взаимность в её критической женской оценке. И посему надо мной, как топор над плахой, неотвратимо завис извечный русский вопрос: «что делать?» для того что бы хотя бы восстановить свой упавший статус в исходное состояние в глазах Наденьки, а заодно и её семьи. Но ответа, на тот момент, увы, я не находил, отчего уныние, как ненасытный червь переспелый плод, грызло меня изнутри. Впрочем, человек предполагает, а судьба располагает, и слава Великой Бесконечности, что во Вселенной именно так и происходит! Но, не отвлекаясь на рассуждения общего характера, продолжим…

Очнулся я от того, что по щеке назойливо и бесцеремонно, что-то ползало и еле слышно хихикало. «Муха наверное…вот зараза» – сокрушался я, не в силах смахнуть её рукой ибо после неудачной имитации подвига Стаханова в кузнеце мышцы мои и без того весьма рыхлые вдруг налились неподъёмной свинцовой тяжестью и всякая попытка пошевелить перегруженными накануне членами плоти отзывалась нудной и глухой болью. «Стоп. А ведь мухи не смеются…они же не люди…» – продолжал оживать мой мозг, воскресший из небытия и, к слову сказать, третью ночь к ряду не генерировавший абсолютно никаких сновидений. «А почему собственно мухи не могут смеяться? Кто это доказал?» – отчего-то усомнился я и пошевелив усами надеялся прогнать насекомое.

Но не тут-то было: муха лишь вновь хихикнула, даже не соизволив перебазироваться куда-либо прочь. Я начинал медленно и верно раздражаться неописуемой наглости этой летающей бестии, которая, пардон, шляется с утра до ночи по помойкам и отхожим местам, а затем едва ли не в рот норовит залететь. Мой нервная система в ответ на брошенный вызов со стороны фауны, напряглась, и я в отчаянии, наконец, резко раскрыл слипнувшиеся за ночь веки. Но мухи ещё не полностью сфокусировавшиеся зрачки мои не обнаружили, как собственно и лицевые нервы не ощущали щекотливое топтание её грязных лапок на коже. «Свинтила чертовка…как, блин, успела?» – даже обиделся я, так и не увидев своего вредного «будильника», в тайной надежде раздавить её за вопиющее хамство, не смотря на все свои гуманистические убеждения. Но, вдруг, за головой я опять услышал, как неуловимая муха прыснул едва сдерживаемым смехом.

– М…машенька? – искренне удивился я, обернувшись.

– Дядя Федя, а ты на этой верёвочке яблочко вешал? – как ни в чём не бывало, спросила она и показала белую нитку, которой это небесное создание, по-видимому, и водило по моему лицу, и которую я нечаянно принял за назойливую и не воспитанную муху.

– Наверное, – невнятно буркнул я себе под нос, растерявшись неожиданному детскому вопросу.

Машенька, радостно вскочила со стоявшей у изголовья кровати табуретки и, размахивая над головой нитью, как игрушечной сабелькой, выскочила из горницы, крича на весь дом: «Мама, Мама, дядя Федя – фокусник, проснулся…!»

Я же, окончательно прозрев, одолевая боль в мышцах и ощущая уже ставшую привычной похмельную сухость во рту потерянно сел на край постели. И, о реанимационное чудо! – передо мной, как и вчерашним ранним утром, на маленьком столике стояли гранёная стопочка харловки и литровая банка волшебного рассола. «А емкость сосудов Кузьмич – дай Бог ему здоровья – день ото дня уменьшает», – заметил я себе, между прочим, – «интересно: я действительно привыкаю к местным традициям или уже безнадёжно втянулся?» и жадно опрокинул в себя поочерёдно вышеупомянутые жидкости. И живительная влага прервала мои нестройные попытки системного анализа происходящего, вдохнув в поникшую плоть столь и нестройный разум необходимые им импульс жизни, отчего я, покрывшись испариной пота, облегчённо вдохнув свежего воздуха надежды. Но, не успел я, в полной мере, насладится нарастающей упругостью тела, как в дверь постучали.

– Да…да… входите, – тем не менее, ловко предал я голосу утраченную ночью строгость и деловитость в соответствии с выбранным для легенды статусом главного инженера-конструктора секретного предприятия.

– Проснулись уже, а я вам рубашку с брюками принесла, – держите, – ангельским голосом сказала появившаяся как свежий весенний ветерок в дверном проёме Наденька.

От неожиданности я едва не поперхнулся воздухом и начал, как всегда, от стыда и тайной любви багроветь. Ну, представьте себе, Командор, всю неловкость моего положения: перед молодой, красивой женщиной в огромных, равнобедренных, семейных трусах и ещё более нелепой выцветшей майке, на взъерошенной кровати сидел плохо бритый, едва похмелившийся, фактически незнакомый ей мужчина, с трудом соображающий о чём идёт речь, а посему не смеющий посмотреть в её чистые, как после прошедшей грозы небо, глаза.

– Да не волнуйтесь вы так – малиновое варенье почти отстиралось – еле видно, – продолжала она, – вот посмотрите…

– Спасибо вам Наденька, – наконец, дрогнувшим голосом, вымолвил я, бестолково вглядываясь в чисто отстиранную и отутюженную одежду, так и не смея поднять головы.

– Не за что… папа велел, как встанете, чаем вас напоить и проводить до Кузницы, так что приводите себя в порядок, а я буду ждать на крыльце…

– Наденька, вы…уж извините меня, если я вчера набедокурил чего или, не дай Бог, обидел вас, – повинно молвил я, робко взглянув в её наполненные заведомым прощением ставшие для меня бесценными глаза.

– Что вы…напротив, это вам спасибо, за чудо…Машенька просто в восторге… и вообще, – продолжила она, чуть смутившись, голосом, нежный тембр которого меня буквально наэлектризовал долгожданным чувством надежды на взаимность, – мне кажется, что вы очень интересный человек и такой таинственный, словно… из другого мира…

Завершив абсолютно неожиданным для меня образом столь драгоценную фразу, она еще раз обнадёжила изумрудным взглядом мою начинающуюся переполняться чувствами и энергией, было отчаявшуюся персону, тут же исчезнув, как мимолётное видение за дверью горницы. В этом взгляде, я впервые заметил тот еле уловимый огонёк, ради которого во все времена и в любых цивилизациях мужскими особями большей частью совершаются безумные в своём безрассудстве, а иногда даже и великие поступки, память о которых навсегда остаются в истории Вселенной как образчики искреннего чувства благородной любви.

Сказать, что я был обескуражен, шокирован – значит полностью девальвировать самоё понятие этих слов, а другого, более ёмкого, если исключить местные нецензурные выражения, я до сих пор не подобрал, что бы наиболее точно передать то новое для меня состояние души. Сущность моя едва не возопила в голос от, вдруг, пролившегося на неё, дождя счастливой надежды ответной любви, которая, как пустыня истомилась в тайне алкая хотя бы каплю влаги.

Кое-как переварив нахлынувшие чувства, я оделся и, посмотрев на часы, с ужасом осознал, что проспал в небытие до полудня и тем самым подвёл своих товарищей, которые сейчас в поте лица своего трудятся для моего же спасения, но без моего обещанного участия. «Всё! Баста! Больше местного алкоголя не пью – так и до греха не долго» – поклялся я в очередной раз. Наскоро умывшись, оставив бритьё на потом, я перекусил свежевыпеченной ватрушкой с чаем и мы с Наденькой вышли из дома, весьма поспешно направляясь к кузнице.

С одной стороны вперёд меня гнал священный долг перед ВВС и моими новыми товарищами, а с другой – я хотел как можно дольше находиться вблизи с любимым человеком и попытаться, если хватит духа, каким-то невероятным способом признаться Наденьке в своём чувстве. Плюс ко всему, в голове забитым огромным ржавым гвоздём торчала оставленная без ответа её странная фраза, мол, я «…словно из другого мира…». «Интересно это у них семейное: предполагать в почти идеально законспирированном под человека гуманоиде пришельца или опять невозможное с точки зрения здравого смысла совпадение?» – продолжал я бесперспективно гадать, как на кофейной гуще.

Но, только мы вышли со двора дома, как вдруг навстречу нам из-за угла забора, словно чёрт из табакерки, на большой скорости выскочил велосипедист и едва не сбил нас. Лишь в самый последний момент, руль дёрнулся в сторону, и обладатель оного вместе со средством передвижения по умопомрачительной дуге спикировали в кустарник, где вперемешку друг с другом обильно произрастали крапива, репейник и дикий шиповник.

– …вашу мать! – спустя секунду из гущи колючей и обжигающей плоть человеческую растительности раздался писклявый голос, в котором угадывались столь противные для меня интонации местного председателя.

– Вы не ушиблись, вам помочь?! – крикнула Наденька изменившимся от волнения голосом, подбежав к аварийному месту приземления незадачливого велосипедиста безуспешно вглядываясь в непролазные заросли.

– Я т…тебе, к…курва, покажу п…помощь… – век помнить будешь…, – завывая и всхлипывая, но тем не менее угрожающе раздалось из зашевелившихся кустов.

– Хам! – резко, как серпом по лопухам, отрезала уже своим восстановившимся до прежнего уверенного тембра голосом Наденька и, развернувшись, пошла ко мне.

– Надя, ты што ли?! – ошарашено удивился и, как мне показалось, обрадовался, показавшийся по грудь из агрессивной растительности, судорожно почёсывая свою раненую плоть прошепелявил Никакой.

– Я, Пашенька,…я…вот как ты был лаптем некультурным, таким и остался – прощай.

– Погоди, погоди…не уходи, я ж…не знал, что это ты…вон глянь, чем пожертвовать пришлось, что б только тебя не поранить, – и он в доказательство к уже известному факту исцарапанной и обожженной средой плоти вытащил разбитый в хлам велосипед и сплюнул на землю выбитый верхний передний зуб.

– Если бы вы, аккуратней ездили, то и не надо было, как вы изволили, выразится «жертвовать» собою, тем более, сдаётся мне, что от вашего неминуемого наезда на Наденьку её спасла вот эта выбоина на дороге.

– А…это вы, Фёдор Фомич, извините, не заметил, – смутившись и тут же существенно съёжившись, как-то особенно неприязненно ответил он мне, зло, взглянув на дорожную ямку.

– Ничего, до свадьбы всё заживёт, правда Пашенька, – нарочито ласково, видимо в отместку за все годы его назойливых притязаний презрительно хитро улыбнулась ему Наденька, – пойдёмте, Федор Фомич, а то и так много времени потеряли, – и нежно взяв меня под руку, повела к кузнице.

Я был просто потрясён, Командор, её переменой ко мне. И словно телёнок, увязавшийся за выменем матери, послушно и счастливо, боясь даже на секунду потерять её руку, едва дыша, с трепетом от неожиданной близости к объекту моей вожделенной любви, я шёл, вернее, почти летел, в будущее, исполненный надеждой на воплощение моей тайной мечты в реальность. Единственное, не смотря на бурный фонтан наполняющих через край душу положительных чувств, что меня омрачало и подспудно настораживало, было то, что я буквально ощущал на своей спине как озлобленный до невозможности председатель, насквозь буравит меня уничтожающим взглядом. Но по мере удаления от Никакого, щедро извергаемая им ненависть, как всепроникающая, но не видимая и не осязаемая смертельная радиация ослабевала своё губительное воздействие на меня, а после того как мы свернули за угол, я и вовсе позабыл об этом будучи целиком и полностью поглощённым с новой силой разгорающейся любовью.

– А вы, Фёдор Фомич, пользуйтесь авторитетом, хотя всего второй день в деревне…и потом… этот вчерашний невероятный фокус с яблоком, – как вам это удаётся? – спросила Наденька с такой интригующей интонацией, от которой у меня по телу, словно орды ошпаренных кипятком вошек, проскакали мурашки вдруг пробуждённой гордости и, возможно, завышенной самооценки.

– Да как вам сказать…, – уже по привычке и с большой для себя пользой, взял я театральную паузу, застигнутый неожиданно приятным вопросом врасплох, – просто – усердие и труд.

– Вы к тому же и скромны – весьма похвально, сейчас это большая редкость, – грустно вздохнула она, – но внутренний голос мне подсказывает, что усердие в труде есть необходимое, но не достаточное условие для проявления нечеловеческих талантов.

«А в логике её не откажешь» – мелькнуло у меня в левом полушарии головного мозга, тогда как правое, – параллельно проворачивало в памяти весь массив информации на тему техники знакомства с женщиной и признаний ей в любви в соответствии с местными традициями, отсканированный бортовым компьютером «малютки».

– Наденька, может, перейдём на ты, если вы, конечно, не против? – наконец робко выдавил я из себя столь необходимую в подобных обстоятельствах фразу.

– Я… против?! Что вы…ой…- ты…Федя…, – согласилась она и одарила меня таким взглядом, что я едва полностью не потерял контроль над собой.

«О, Святая Бесконечность, «Федей» назвала она меня…какое, оказывается, это чудесное русское имя; из уст любимой оно приобрело совершенно новый звук и смысл, и отдаленно напоминало моё собственное, истинное – Флудий.

– Может, Наденька, тогда встретимся вечером где-нибудь, погуляем, – неожиданно для себя напирал я, пока мощный дух любви наполнял смелостью мои не самые прочные паруса характера.

– Я право…не знаю, как-то всё быстро и сумбурно, что люди скажут, – ответила она, опуская огромные, черней ночи ресницы на переполненные чёрт знает какой красоты изумрудные глаза.

– Но…но мы ведь свободные люди…и… потом…я…я…- так и не нашёл в себе самой малой толики духа, что бы окончить фразу долгожданным признанием в любви.

– Хорошо, хорошо… – видимо, откликнулись взаимностью в Наденьке мои так и не материализовавшиеся в словах чувства, – жди меня у мостков за пристанью после 11 вечера – раньше мне Машеньку не уложить, только старайся лишний раз не попадаться кому-либо на глаза.

– Да…да…конечно…, – задыхаясь от волнения, будто молодой жеребец перед юной кобылицей кивал я головой и едва не вздувал от нетерпения ноздри, готовый слепо исполнить любое её условие и прихоть ради ещё одной встречи с любимой наедине.

– Ну, вот и кузница, – мы остановились перед воротами и Наденька чуть взволнованным голосом, продолжила, – и всё-таки ты очень странный, правильно папа говорит, что ты словно с другой планеты и… очень милый…- тут она оглянулась по сторонам…и, вы не поверите Мудриус, быстро чмокнув меня в щеку, смеясь, побежала к дому.

В мановение ока я был вознесён на седьмое небо от свалившегося оттуда счастья, и, не шелохнувшись, как забетонированный столб, минут пять стоял и заворожено смотрел Наденьке в след, пока её точенная лучшим «скульптором» природы фигурка не скрылась за углом забора дальнего дома Харловки. В тот благодатный миг я даже пропустил мимо расслабленного сознания очередное «откровение» о своём внеземном происхождении уже их сахарных уст Наденьки. «Похоже, в этой семье дар проницательности действительно наследственный» – утешал я себя впоследствии, не в состоянии объяснить этого с точки зрения здравого смысла и элементарной логики.

Бог весть, сколько бы я ещё простоял, расцветшим от нахлынувшего чувства очарованным пнём, тупо вглядываясь в точку горизонта, где исчезла моя Любовь, если бы ворота кузнецы не заскрипели за спиной и хриплый голос Кузьмича не вернул меня с небес на землю.

– Ба…! Ты уж тут, а я хотел до дому идти – не случилось ли что…

– А? Да…нет… спасибо…всё хорошо, – рассеяно улыбнулся я товарищу, – даже…очень, – тихо добавил я, чувствуя, как меня всего буквально распирает от счастья.

– Гм… странный ты Федь какой-то сегодня, – как блин на масленицу сияешь, словно влюблённый какой, – как всегда в десятку угадал мои чувства мудрый егерь.

– Да что ты, Кузьмич, – уже не удивился я его фантастической проницательности, – просто настроение хорошее…выспался в первый раз по-человечески, а ты, кстати, чего, меня не разбудил-то…вон, сколько времени потерял? – попытался я увести в сторону от пикантной темы разговор.

– Извини, Федь, но после твоего вчерашнего фортеля с яблоком и падением под стол, – у меня как-то духу не хватило тебя с зорькой поднимать, да и Наденька говорит, что, мол, у тебя обыкновенный упадок сил и надо дать выспаться…

– Да уж…что-то я вчера силёнок не рассчитал, – веришь ли, Кузьмич, первый раз со мной такой конфуз, ты уж прости…друг…

– Да ладно… с кем не бывает – дело житейское – и не такое видывали…

– Спасибо, Кузьмич, ты – настоящий человек…

– Всё – проехали…вот только с фокусом твоим загвоздка вышла – сколько живу – ничего подобного не встречал: мы с Петькой всё утро головы ломали, как это ты яблоко без ниточек над столом подвесил – так толком и не додумались…он говорит что эдак не возможно, мол, сила притяжения не даст, а я думаю – может, гипноз какой…расскажешь, а? – уж больно любопытство нас распирает…

Таким образом, дорогой Мудриус, моё беспечное ребячество с яблоком пусть и спровоцированное высоким чувством любви в очередной раз вынудило лгать этим честным и верящим мне на слово людям. Ох…если б вы знали, как это всё меня достало… ну, не мог же я им вот так с бухты-барахты раскрыть основы анти гравитационного закона перемещения масс ибо, во-первых – не поймут, а во-вторых – по инструкции, чёрт бы её задрал, не положено. В общем, пришлось ребятам такую лапшу на уши вешать, от которой мне самому тошно стало, но результат был достигнут – они, раскрыв рот отчаянно пытаясь вникнуть в суть вопроса, так ничего и не поняли. Более того, от напущенного псевдо научного тумана липовый авторитет мой ещё больше раздулся в их доверчивых глазах. Но ведь для нас, профессиональных контактёров, главное ведь результат, а уж каким способом мы его добились – дело десятое… не так ли, шеф? Грустно всё это…осознавать и делать, что-то у меня сердечко закололо…

Можно ещё несколько капель вашей спасительной леивки? Спасибо…вы исключительно чуткий руководитель.