Термины «абстрактное» и «конкретное» употребляются и в разговорном языке и в специальной литературе весьма неоднозначно. Так, говорят о «конкретных фактах» и о «конкретной музыке», об «абстрактном мышлении» и об «абстрактной живописи», о «конкретной истине» и об «абстрактном труде». В каждом случае такое словоупотребление, по-видимому, имеет свое оправдание в том или ином оттенке этих слов, и требовать полной унификации словоупотребления было бы смешным педантизмом.
Но если речь идет не просто о словах, не просто о терминах, а о содержании научных категорий, исторически сросшихся с этими терминами, то дело обстоит уже по-иному. Определения абстрактного и конкретного как категорий логики в пределах этой науки должны быть устойчивыми и однозначными, так как с их помощью раскрываются важнейшие принципы научного мышления. Диалектическая логика выражает через эти термины ряд своих фундаментальных принципов («абстрактной истины нет, истина всегда конкретна», тезис о «восхождении от абстрактного к конкретному» и др.). Поэтому в диалектической логике категории абстрактного и конкретного имеют вполне определенное значение, неразрывно связанное с диалектико-материалистическим пониманием истины, отношения мышления к действительности, способа теоретического воспроизведения действительности в мышлении и т. д. И если речь идет не о словах, а о категориях диалектики, с этими словами связанными, то любая вольность, нечеткость или неустойчивость в их определениях (а тем более неправильность) обязательно поведут к искаженному пониманию существа дела. По этой причине и необходимо очистить категории абстрактного и конкретного от всех наслоений, которые по традиции, по привычке или просто по недоразумению тянутся за ними через века и сочинения, часто мешая правильному пониманию положений диалектической логики.
1. Категории абстрактного и конкретного в формальной логике
Вопрос об отношении абстрактного и конкретного в его общей форме в пределах формальной логики не ставится и не решается, так как представляет собой чисто философский, гносеологический вопрос, выходящий за пределы ее компетенции. Однако там, где речь идет о классификации понятий, и именно о делении понятий на «абстрактные» и «конкретные», формальная логика необходимо предполагает совершенно определенное понимание соответствующих категорий. Это понимание выступает в качестве основания деления и потому может быть выявлено анализом.
Поскольку наша учебно-педагогическая литература по формальной логике ориентируется в своих гносеологических установках на философию диалектического материализма, постольку традиционное деление понятий на абстрактные и конкретные небесполезно подвергнуть критической проверке, — насколько оно оправдано с диалектико-материалистической точки зрения на мышление и понятие, не требует ли оно известных «поправок», не сохраняются ли на нем следы традиции, несовместимой с философией диалектического материализма. Иначе может случиться, что вместе с разделением понятий на абстрактные и конкретные в сознание учащегося проникнет и неправильное понимание философских категорий абстрактного и конкретного, которое позже — при усвоении логики диалектической — может стать помехой, повести к недоразумениям и путанице и даже к искаженному пониманию ее важнейших положений.
Анализ учебно-педагогической литературы, изданной у нас в течение последних 10‑15 лет, показывает, что в данном пункте большинство авторов довольно единодушно примыкает к известной традиции, хотя и с определенными оговорками, с «поправками». Согласно этому традиционному взгляду, понятия (или мысли) делятся на абстрактные и конкретные следующим образом:
«Конкретным понятием называется такое понятие, в котором отображен реально существующий, определенный предмет или класс предметов. Абстрактным понятием называется такое понятие, в котором отображено какое-либо свойство предметов, отвлеченное мысленно от самих предметов».
«Конкретное понятие — это такое понятие, которое относится к группам, классам вещей, предметов, явлений или к отдельным вещам, предметам, явлениям… Абстрактное понятие — это понятие о свойствах предметов или явлений, когда эти свойства взяты как самостоятельный объект мысли».
«Конкретными называются понятия, предметы которых реально существуют в качестве вещей материального мира… Абстрактными, или отвлеченными, называются понятия, в которых мыслится не целый предмет, а какой-либо один из признаков предмета, отдельно взятый от самого предмета».
Примеры, которые приводятся в подтверждение, в большинстве случаев однотипны. В рубрику конкретных понятий обыкновенно зачисляются такие понятия, как «книга», «Жучка», «дерево», «самолет», «товар», под названием абстрактных фигурирует «белизна», «храбрость», «добродетель», «скорость», «стоимость» и т. д.
Фактически (по составу примеров) деление остается тем же самым, что и в учебнике Г.И. Челпанова. Поправки, которые делаются к челпановскому толкованию, касаются, как правило, не самого деления, а его философско-гносеологического основания, поскольку в философии Челпанов был типичным субъективным идеалистом.
Вот его версия деления понятий на абстрактные и конкретные:
«Абстрактные термины — это такие термины, которые служат для обозначения качеств или свойств, состояний, действия вещей. Они обозначают качества, которые рассматриваются сами по себе, без вещей… Конкретными являются понятия вещей, предметов, лиц, фактов, событий, состояний сознания, если мы рассматриваем их имеющими определенное существование…»
Для Челпанова было безразлично — говорить о понятии или о термине. «Состояния сознания» у него находятся в одной категории с фактами, вещами и событиями. «Иметь определенное существование» — для него одно и то же, что иметь определенное существование в непосредственном сознании индивидуума, т. е. в его созерцании, в представлении или хотя бы в воображении.
Поэтому Челпанов именует конкретным все то, что можно представить (вообразить) в виде отдельно существующей единичной вещи, образа, а абстрактным — то, что в таком виде вообразить невозможно, то, что можно таковым лишь мыслить.
Подлинным критерием деления на абстрактное и конкретное у Челпанова тем самым и оказывается способность или неспособность индивидуума наглядно представить себе что-либо. Такое деление хотя с философской точки зрения и шаткое, но довольно определенное.
Поскольку же наши авторы попытались исправить философско-гносеологическое толкование классификации, но затрагивая при этом фактический состав примеров, эта классификация осталась уязвимой.
Если под конкретными понятиями понимать только те, которые относятся к вещам материального мира, то, само собой понятно, кентавр или Афина Паллада попадут в рубрику абстрактных вместе с храбростью и добродетелью, а Жучка и Марфа-Посадница окажутся в числе конкретных заодно со стоимостью — этой «чувственно-сверхчувственной» вещью материального мира.
Какой смысл для логического анализа может иметь такая классификация? Традиционная классификация такой поправкой разрушается, спутывается, ибо в нее вводится совершенно чужеродный ей элемент. Никакой новой строгой классификации, с другой стороны, не получается.
Невозможно посчитать удачными и те попытки противопоставить Челпанову новый принцип (основание) деления, которые делают некоторые авторы.
Н.И. Кондаков, например считает, что деление понятий на абстрактные и конкретные должно выражать «различие понятий по содержанию». Это значит, что конкретные понятия должны отражать вещи, а абстрактные — свойства и отношения этих вещей. Если деление должно быть полным, то в конкретном понятии, согласно Н.И. Кондакову, ни свойства, ни отношения вещей мыслить нельзя. Однако как вообще можно мыслить вещь или класс иначе, чем мысля об их свойствах и отношениях, — это остается неясным. Ведь любая мысль о вещи на поверку неизбежно окажется мыслью о том или ином ее свойстве, ибо осмыслить вещь — это и значит осмыслить всю совокупность ее свойств и отношений.
Если же очистить мысль о вещи от всех мыслей о свойствах этой вещи, то от мысли вообще не останется ничего, кроме названия. Иными словами, деление по содержанию на самом деле значит: конкретное понятие — это понятие без содержания, а абстрактное — с содержанием, хотя и тощим. Иначе деление неполно, стало быть, неверно.
Не более удачно то основание деления, которое предлагает В.Ф. Асмус: «реальное существование предметов этих понятий».
Как это понимать? Что предметы конкретных понятий реально существуют, а предметы абстрактных — нет? Но ведь в категорию абстрактных понятий зачисляются не только добродетель, но и стоимость, и тяжесть, и скорость, т. е. предметы, существующие не менее реально, чем самолет или дом. Если этим хотят сказать, что протяженность, стоимость или скорость в реальности не существуют без дома, дерева, самолета и других единичных вещей, то ведь и единичные вещи существуют без протяженности, без тяжести и прочих атрибутов материального мира тоже лишь в голове, лишь в субъективной абстракции.
Следовательно реальное существование здесь совсем ни при чем, тем более невозможно его сделать критерием разделения понятий на абстрактные и конкретные. Это может лишь создать ложное впечатление, будто единичные вещи более реальны, нежели всеобщие законы и формы существования этих вещей. С действительностью такое представление не имеет ничего общего.
Все это говорит о том, что поправки к разграничению Челпанова, сделанные нашими авторами, крайне недостаточны и формальны, что критически-материалистического анализа этого разграничения авторы книг по логике так и не дали, а остановились на частичных коррективах, которые только запутали традиционную классификацию, отнюдь ее не исправив.
Поэтому приходится совершить небольшой экскурс в историю понятий абстрактного и конкретного, чтобы внести здесь ясность.
2. История понятий абстрактного и конкретного
Определение абстрактного понятия, разделяемое Челпановым, в четкой форме встречается у Вольфа. Согласно Вольфу, «абстрактное понятие — это такое понятие, которое имеет своим содержанием свойства, отношения и состояния вещей, обособленные (в уме) от вещей» и «представленные как самостоятельный объект».
X. Вольф — не первоисточник. Он лишь воспроизводит взгляд, сложившийся еще в логических трактатах средневековой схоластики. Схоласты называли абстрактными все имена-понятия (имя от понятия они тоже не отличали), обозначающие свойства и отношения вещей, в то время как названия вещей они называли конкретными.
Это словоупотребление первоначально было связано с простой этимологией. Конкретное на латинском языке означает попросту смешанное, сращенное, составленное, сложенное; абстрактное же по-латыни означает изъятое, вынутое, извлеченное (или отвлеченное), отрешенное. Ничего больше и не заключается в первоначальном этимологическом значении этих слов. Все остальное уже принадлежит составу той философской концепции, которую через них начинают выражать.
Противоположность средневекового реализма и номинализма не касается непосредственно-этимологического значения слов «абстрактное» и «конкретное». И номиналисты и реалисты одинаково называют конкретным отдельные, чувственно-воспринимаемые, наглядно-представляемые «вещи», единичные предметы, а абстрактным — все понятия и имена, обозначающие или выражающие их общие «формы». Различие их состоит в том, что первые считают «имена» только субъективными обозначениями единичных конкретных вещей. Вторые же полагают, что эти абстрактные имена выражают вечные и неизменные «формы», пребывающие в лоне божественного разума. прообразы, в соответствии с которыми божественная мощь создает единичные вещи.
Характерное для христианского мировоззрения вообще презрение к миру чувственно-воспринимаемых вещей, к «плоти», особенно отчетливо выступающее у реалистов, и связано с тем, что абстрактное — отрешенное от плоти, от чувственности, чисто мыслимое — считается чем-то гораздо более ценным (и в нравственном и в теоретико-познавательном отношении), нежели конкретное.
Конкретное здесь является полным синонимом чувственно-воспринимаемого, единичного, плотского, мирского, преходящего («сложенного», потому и обреченного на распадение, на исчезновение). Абстрактное же выступает как синоним вечного, нетленного, неделимого, божественно учрежденного, всеобщего, абсолютного и т. д. Отдельное «круглое тело» пропадает, но «круглое вообще» существует вечно, как форма, как энтелехия, создающая новые круглые тела. Конкретное преходяще, неуловимо, мимолетно. Абстрактное пребывает, не изменяется, составляя сущность, невидимую схему, по которой устроен мир.
Именно со схоластическим пониманием абстрактного и конкретного как раз и связано то антикварное почтение к абстрактному, которое впоследствии так едко вышучивал Гегель.
Материалистическая философия XVI–XVII вв., начавшая в союзе с естествознанием разрушать устои религиозно-схоластического мировоззрения, по существу переосмыслила и категории абстрактного и конкретного.
Непосредственный смысл терминов остался тем же самым: конкретным — как и в схоластических учениях — по-прежнему назывались единичные, чувственно-воспринимаемые вещи и наглядные их образы, а абстрактным — общие формы этих вещей, одинаково повторяющиеся свойства и закономерные отношения этих вещей, выражаемые в терминах, в именах и числах. Однако философско-теоретическое содержание категорий оказывалось прямо противоположным схоластическому. Конкретное, данное человеку в чувственном опыте, стало представляться единственно достойной внимания и изучения реальностью, а абстрактное — лишь субъективно-психологической тенью этой реальности, его обедненной мысленной схемой. Абстрактное стало синонимом словесно-цифрового выражения чувственно-эмпирических данных, знакового описания конкретного.
Это понимание отношений абстрактного к конкретному, характерное для первых шагов естествознания и материалистической философии, очень быстро, однако, встало в противоречие с практикой естественнонаучного исследования. Естествознание и материалистическая философия XVI–XVII вв. все отчетливее приобретали односторонне механистическую форму. А это означало, что единственно объективными качествами и отношениями вещей и явлений стали признаваться только их временно-пространственные характеристики, только абстрактные геометрические формы. Все остальное начинает казаться лишь субъективной иллюзией, создаваемой органами чувств человека.
Иными словами, всё «конкретное» стало пониматься как продукт деятельности органов чувств, как известное психофизиологическое состояние субъекта, как субъективно окрашенная копия с бесцветного, абстрактного геометрического оригинала. По-иному представилась и основная задача познания: для того чтобы получить истину, нужно стереть, омыть с чувственно-наглядного образа вещей все привнесенные чувственностью краски и обнажить абстрактный геометрический скелет, схему.
Теперь конкретное было истолковано как субъективная иллюзия, лишь как состояние органов чувств, а предмет вне сознания превращался в нечто совершенно абстрактное.
Картина получалась такая: вне сознания человека существуют только вечно неизменные абстрактно-геометрические частицы, сочетающиеся по одним и тем же вечным и неизменным абстрактно-математическим схемам, а конкретное имеет место лишь в субъекте, как форма чувственного восприятия абстрактно-геометрических тел. Отсюда и формула: единственно верным путем к истине является воспарение от конкретного (как неистинного, ложного, субъективного) к абстрактному (как выражению вечных и неизменных схем строения тел).
С этим связана и сильная номиналистическая струя в философии XVI–XVIII вв. Любое понятие — за исключением математических — толкуется просто как искусственно изобретенный знак, как имя, служащее для удобства запоминания, для упорядочивания многообразных данных опыта, для общения с другим человеком и т. д.
Субъективные идеалисты этой эпохи Дж. Беркли и Д. Юм прямо сводят понятие к имени, к названию, к условному знаку-символу, за которым нелепо искать какого-либо иного содержания, кроме известного сходства рядов чувственных впечатлений, кроме «общего в опыте». Эта тенденция особенно прочно укоренилась на английской почве и доживает ныне свои дни в виде неопозитивистских концепций.
Слабость такого подхода, в законченной форме характерного для субъективного идеализма, была свойственна и многим материалистам той эпохи. В этом отношении характерны исследования Дж. Локка. Не чужды они и Т. Гоббсу, и К.А. Гельвецию. Здесь она присутствует как тенденция, притупляющая их материалистическую основную позицию.
В доведенной до конца форме такой взгляд приводил к тому, что логические категории растворяются в психологических и даже в лингвистически-грамматических категориях. Так, согласно Гельвецию, метод абстракции прямо определяется как способ, облегчающий «запоминание наибольшего количества предметов». В «неправильном употреблении имен» Гельвеций усматривает одну из самых важных причин заблуждения. Аналогично мыслит Гоббс:
«Подобно тому, как люди обязаны всем своим истинным познанием правильному пониманию словесных выражений, так и основание всех их заблуждений кроется в неправильном понимании последних».
В итоге если рациональное познание внешнего мира сводится к чисто количественной, математической обработке данных, а в остальном — лишь к упорядочиванию и словесной фиксации чувственных образов, то, естественно, место логики занимает, с одной стороны, математика, а с другой — наука о правилах сочетания и разделения терминов и высказываний, «о правильном употреблении созданных нами самими слов», как определяет задачу логики Гоббс.
Это номиналистическое сведé ние понятия к слову, к термину, а мышления — к способности «правильного употребления созданных нами самими слов» ставило под удар самый материалистический принцип. Уже Локк, классик и родоначальник такого взгляда, убеждается, что понятие субстанции невозможно ни объяснить, ни оправдать в качестве просто «общего в опыте», в качестве предельно широкой «универсалии», абстракции от единичных вещей. И Беркли совсем не случайно бьет в эту брешь, поворачивая локковскую теорию образования понятий против материализма, против самого понятия субстанции. Он объявляет ее просто бессодержательным именем. Юм, продолжая его анализ основных понятий философии, доказывает, что и объективность такого понятия, как причинность, нельзя ни доказать, ни проверить ссылкой на то, что оно выражает «общее в опыте». Ибо абстракция от чувственно-данных единичных предметов и явлений, от конкретного с одинаковым успехом может выражать одинаковость психофизиологической структуры субъекта, воспринимающего вещи, а вовсе не одинаковость самих вещей.
Узко-эмпирическая теория понятия, сводящая понятие к простой абстракции от единичных явлений и восприятий, фиксировала лишь психологическую поверхность процесса рационального познания. На этой поверхности мышление действительно предстает как процесс отвлечения «одинакового» от единичных вещей, как процесс воспарения ко все более и более широким и универсальным абстракциям. Однако такая теория с одинаковым успехом может служить прямо противоположным философским концепциям, так как оставляет в тени самый важный пункт — вопрос об объективной истинности всеобщих понятий.
Последовательные материалисты прекрасно понимали слабость номиналистического взгляда на понятие, его полную неспособность противостоять идеалистическим спекуляциям и заблуждениям. Спиноза неоднократно подчеркивает, что понятие субстанции, выражающее «начало Природы», «не может быть ни конципировано абстрактно или универсально (abstracte sive universaliter), ни быть более широко взято в интеллекте, чем оно есть на самом деле…»
Через весь трактат Спинозы красной нитью проходит мысль, что простые «универсалии», простые отвлечения от чувственно-данного многообразия, зафиксированные в именах, и терминах, представляют собой лишь форму смутного, имагинативного познания. Подлинно научные, «истинные идеи» таким путем не возникают. Процесс установления «сходств, различий и противоположности вещей» — это, по Спинозе, путь «беспорядочного опыта», никак не управляемый разумом. «Помимо того, что он весьма недостоверен и не закончен, через его посредство к тому же, никем и никогда, не перципируется в естественных вещах ничего, кроме случайных признаков (praeter accidentia), которые не могут быть ясно поняты, если им не предшествовало познание сущностей».
«Беспорядочный опыт», образующий универсалии, во-первых, никогда не закончен. Таким образом, любой новый встречный факт может опрокинуть абстракцию. Во-вторых, он не заключает в себе никакой гарантии на тот счет, что в универсалии выражена действительно истинная всеобщая форма вещей, а не просто субъективная фикция.
«Беспорядочному опыту» и его философскому оправданию в концепциях эмпириков Спиноза противополагает высший путь познания, опирающийся на строго выверенные принципы, на понятия, выражающие «реальную сущность вещей». Это уже не «универсалии», не абстракции от чувственно-данного многообразия. Как же они образуются и откуда берутся?
Нередко Спинозу комментируют так: эти идеи (принципы, всеобщие понятия) заключены в человеческом интеллекте априорно и выявляются актом интуиции, самосозерцания. Позиция Спинозы при такой интерпретации становится весьма похожей на позиции Лейбница и Канта и весьма мало похожей на материализм. Однако это не совсем так, и даже совсем не так. Мышление, о котором идет речь у Спинозы, — это никак не мышление отдельного человеческого индивидуума. Это понятие скроено у него вовсе не по мерке индивидуального самосознания, а ориентируется на теоретическое самосознание человечества, на духовно-теоретическую культуру в целом. Индивидуальное сознание принимается тут в расчет лишь в той мере, в какой оно оказывается воплощением этого мышления, т. е. мышления согласующегося с природой вещей. В интеллекте отдельного индивидуума идеи разума вовсе с необходимостью не заключены, и никакое, самое тщательное самосозерцание их там обнаружить не может.
Они вызревают и откристаллизовываются в человеческом интеллекте постепенно, в результате неустанной работы разума над своим собственным совершенствованием. Для интеллекта, не развитого подобным трудом, эти понятия вовсе не очевидны. Их в нем попросту нет. Только развитие разумного познания, взятое во всем его объеме, вырабатывает подобные понятия. Спиноза категорически утверждает этот взгляд аналогией с процессом усовершенствований орудий материального труда.
«С методом познания дело обстоит так же, как с естественными орудиями труда… чтобы выковать железо, надобен молот; чтобы иметь молот, необходимо, чтобы он был сделан; для этого нужно опять иметь молот и другие орудия; чтобы иметь эти орудия, опять-таки понадобились бы еще другие орудия и т. д. до бесконечности; на этом основании кто-нибудь мог бы бесплодно пытаться доказывать, что люди не имели никакой возможности выковать железо».
«Однако, так же как люди вначале, с помощью врожденных им [естественных] орудий (innatis instrumentis) сумели создать нечто весьма легкое, хотя с большим трудом и мало совершенным образом, а выполнив это, выполнили следующее более трудное, уже с меньшей затратой труда и с большим совершенством…, точно так же и интеллект, путем прирожденной ему силы (vi sua nativa), создает себе интеллектуальные орудия (instrumenta intellectualia), с помощью которых приобретает новые силы для новых интеллектуальных творений, а путем этих последних — новые орудия или возможность к дальнейшим изысканиям, и таким образом постепенно идет вперед, пока не достигнет наивысшей точки мудрости».
При всем желании это рассуждение трудно уподобить взгляду Декарта, согласно которому высшие идеи интуиции непосредственно заключены в интеллекте, или взгляду Лейбница, согласно которому эти идеи представляют собой нечто вроде прожилок в мраморе. Врождены они, по Спинозе, совершенно особым образом — в виде естественных, т. е. от природы человеку свойственных, интеллектуальных задатков, совершенно аналогично тому, как рука человека есть первоначальное «естественное орудие».
Врожденность «интеллектуальных орудий» Спиноза пытается здесь истолковать принципиально материалистически, выводя ее из естественной, природной организации человеческого существа, а не из «бога» в смысле Декарта или Лейбница.
Чего Спиноза не понимал — так это того, что первоначальные несовершенные «интеллектуальные орудия» есть продукты материального труда, а не продукты природы. Он считает их продуктами природы. И в этом — не в чем ином — заключается слабость его позиции. Но эту слабость он разделяет даже с Фейербахом. Идеалистическими шатаниями этот недостаток назвать никак нельзя. Это просто органический недостаток всего старого материализма.
Поэтому рационализм Спинозы следует четко отличать от рационализма и Декарта и Лейбница. Он заключается в том, что способность мыслить врождена человеку природой, и объясняется из субстанции, толкуемой явным образом материалистически.
И когда Спиноза называет мышление атрибутом, то это означает исключительно следующее: сущность субстанции нельзя сводить только к протяженности, мышление принадлежит к той же самой природе, что и протяженность, — это такое же не отделимое от природы (от субстанции) свойство, как и протяженность, телесность. Отдельно ее представлять себе нельзя.
Именно с этим взглядом и связана спинозистская критика «абстрактных универсалий», тех путей, на которых субстанцию стараются объяснить схоласты, окказионалисты и эмпирики-номиналисты. Путь от конкретного существования к абстрактной универсалии Спиноза потому-то и расценивает очень невысоко. Проблему субстанции этот путь раскрыть не в силах, он всегда оставляет почву для схоластических, религиозных построений.
Такой путь, ведущий от конкретного существования к пустой универсалии, путь, объясняющий конкретное сведé нием к пустой абстракции, Спиноза по праву считает малоценным в научном отношении.
«…Чем более обще (generalius) конципируется существование, тем в то же время оно конципируется более смутно (confusius) и тем легче оно может быть фиктивно отнесено к любой вещи, и обратно, чем оно конципируется более специально (particularius), тем яснее оно понимается, и тем труднее отнести его фиктивно к некоторой другой, а не к самой исследуемой вещи…».
Без комментариев ясно, насколько ближе к истине этот взгляд, чем взгляд узкого эмпиризма, согласно которому сущность рационального познания вещей заключается в систематическом воспарении ко все более и более общим и пустым абстракциям, в удалении от конкретной, специфичной сущности исследуемых вещей. Согласно Спинозе, этот путь не ведет от смутного к ясному, а, наоборот, уводит от цели.
Путь рационального познания как раз обратен. Он начинается с ясно установленного всеобщего принципа (но ни в коем случае не с абстрактной универсалии) и протекает как процесс постепенной мысленной реконструкции вещи, как рассуждение, посредством которого частные свойства вещи выводятся из ее всеобщей причины (в конце концов из субстанции). В истинной идее, в отличие от простой абстрактной универсалии, должна заключаться необходимость, следуя которой можно объяснить все наглядно данные свойства вещи. «Универсалия» же фиксирует одно из более или менее случайных свойств, из которого другие свойства никак не вытекают.
Спиноза поясняет это свое понимание примером из геометрии, примером определения сущности окружности. Если мы скажем, что это фигура, в которой «линии, проведенные от центра к окружности, будут равны между собой», то всякий увидит, что такое определение нимало не выражает сущности круга, но только некоторое его свойство. Зато согласно правильному способу определения, «круг есть такая фигура, которая описывается некоторой любой линией, один конец которой закреплен, другой движется…» Такое определение, указывающее способ возникновения вещи и заключающее в себе понимание ее ближайшей «причины», а тем самым — способа мысленной реконструкции, дает возможность понять все остальные свойства ее, в том числе и вышеуказанное.
Итак, надо исходить не из «универсалии», а из понятия, выражающего реальную, действительную причину вещи, ее конкретную сущность. В этом вся суть метода Спинозы.
«…Поскольку мы имеем дело с исследованием вещей, никогда не будет допустимым делать какие-либо заключения на основании абстракций (ex abstractis); и мы в особенности должны будем остерегаться того, чтобы не смешивать содержаний, которые находятся исключительно в интеллекте, с теми, которые присущи вещи…».
Не «сведé ние конкретного к абстрактному», не объяснение конкретного путем его подведения под универсалию, а наоборот, путь выведения частных свойств из реально-всеобщей причины ведет к истине. В связи с этим Спиноза и различает два вида общих идей: notiones communes — понятия, выражающие действительно всеобщую причину рождения вещи, и простые абстрактные универсалии, выражающие простые сходства или различия многих единичных вещей, notiones generales, universales. К первым относится субстанция, ко вторым — например, «существование вообще».
Подвести любую вещь под общую «универсалию» существующего — значит ровно ничего не объяснить в ней. Схоластика и занималась этим бесплодным делом. Еще хуже, когда свойства вещей дедуцируются по формальным правилам силлогистики ex abstractis — «из универсалии».
Зато трудно исследовать и реконструировать мысленно весь путь возникновения всех частных, особенных свойств вещи из одной и той же действительно всеобщей реальной причины, выражаемой в интеллекте с помощью notiones communes. Такая «дедукция» есть лишь форма реконструкции в интеллекте действительного процесса возникновения вещи из природы, из «субстанции». Такая дедукция совершается не по правилам силлогистики, а по «норме истины», по норме согласия, единства мышления и протяженности, интеллекта и внешнего мира.
О недостатках спинозовского понимания здесь говорить излишне, они известны: это прежде всего отсутствие понимания связи мышления с предметно-практической деятельностью, теории с практикой, непонимание практики как единственно объективного критерия истинности конкретного понятия. Но с формальной стороны взгляд Спинозы, конечно, несравненно глубже и ближе к истине, чем взгляд Локка.
От локковской теории можно было с легкостью перейти к Беркли и Юму, почти ничего в ней по существу не меняя, а только интерпретируя ее положения. Позиция Спинозы такой интерпретации принципиально не поддается. И не случайно современные позитивисты клеймят эту теорию как «непроходимую метафизику», в то время как Локку время от времени отвешивают вежливые поклоны.
В понимании природы и формального состава конкретно всеобщих понятий (так, пожалуй, можно передать его термин notiones communes) — в противоположность простой абстрактной универсалии — у Спинозы то и дело встречаются блестящие диалектические догадки. Например, понятие «субстанции» — типичный и основной случай такого понятия — у него явно представляется как единство двух взаимоисключающих и одновременно взаимопредполагающих определений.
Между мышлением и протяженностью — двумя атрибутами, двумя способами осуществления субстанции — нет и не может быть ничего абстрактно-общего. Нет, иными словами, такого абстрактного признака, который одновременно входил бы и в состав определения мышления и в состав определения внешнего мира («протяженного мира»).
Такой признак был бы той самой «универсалией», которая шире и определения внешнего мира и определения мышления. Ни природы мышления, ни природы протяженности такой признак не выдержал бы. Ему не соответствовало бы вне интеллекта ничего реального. Представление о «боге», характерное для схоластики, как раз и конструируется из подобных «признаков».
И вещи протяженные и вещи мыслимые, согласно Н. Мальбраншу, начинают «созерцать в боге» — в том общем, что, как средний член, как общий к тому и другому признак, опосредует идею с вещью. А такого общего (в смысле абстрактной универсалии) между мышлением и протяженностью нет. Общее между ними — как раз их изначальное единство. Бог Спинозы поэтому и есть природа плюс мышление, единство противоположностей, единство двух атрибутов. Но тогда от традиционного бога вообще ничего не остается. Богом называется только вся протяженная природа в целом, обладающая мышлением как стороной своей сущности. Лишь вся природа в целом обладает мышлением как атрибутом, как абсолютно необходимым свойством. Отдельная, ограниченная часть протяженного мира этим свойством с необходимостью не обладает. Камень, например, как модус вовсе не «мыслит». Но в «субстанцию», которая мыслит, он входит, он есть ее модус, ее частичка, — и вполне может мыслить, если войдет в состав подходящей для этого организации, скажем, станет частичкой человеческого тела. (Так и расшифровал основную идею спинозизма Дидро: может камень ощущать? — Может. Надо его растолочь, вырастить на нем растение и съесть это растение, превратить материю камня в материю ощущающего тела.)
Но блестящие диалектические догадки Спинозы, сочетавшиеся с принципиально материалистическим взглядом на человеческий интеллект, оказались похороненными, утонули в общем потоке метафизического мышления XVII–XVIII вв. Локковская теория абстракции, клонящаяся к номинализму, по ряду причин оказалась более приемлемой для естествознания и общественных наук той эпохи. Рациональные зерна диалектики Спинозы всплыли только на рубеже XVIII–XIX вв. в немецкой классической философии и развиты на материалистической основе лишь Марксом и Энгельсом.
И. Кант, предпринявший попытку примирить принципы рационализма и эмпиризма на основе субъективно-идеалистических взглядов на познание, вынужден был прийти к выводу, что понятия вообще невозможно раз и навсегда рассортировать на два класса — на абстрактные и конкретные. Про отдельное понятие, рассматриваемое вне связи его с другими понятиями, вне его употребления, как выражается Кант, нелепо спрашивать — абстрактно оно или конкретно.
«…Выражения абстрактный и конкретный относятся не столько к понятиям самим по себе — ибо всякое понятие есть абстрактное понятие — сколько лишь к их употреблению. А это употребление опять-таки может иметь различные степени — соответственно тому, как понятие трактуется: то более, то менее абстрактно или конкретно т. е. то больше, то меньше отбрасывается от него или соединяется с ним определений», — говорит он в своей «Логике».
Понятие, если это действительно понятие, а не просто пустое название, имя единичной вещи, всегда выражает нечто общее, родовую или видовую определенность вещи и, стало быть, всегда абстрактно, будь то субстанция или мел, белизна или добродетель. С другой же — стороны, любое такое понятие всегда так или иначе определено «внутри себя», через ряд своих признаков. Чем больше таких признаков-определений присоединяется к понятию, тем оно, по Канту, конкретнее, т. е. определеннее, богаче определениями. А чем оно конкретнее, тем полнее оно характеризует эмпирически данные единичные вещи. Если же понятие определяется путем, его подведения под «высшие роды», путем «логической абстракции», то оно употребляется in abstracto и к большему числу единичных вещей и видов оно обретает отношение, но тем меньше определений сохраняется в его составе.
«При абстрактном употреблении понятие приближается к высшему роду; напротив, при конкретном употреблении — к индивидууму… Посредством более абстрактных понятий мы познаем немногое во многих вещах; посредством более конкретных понятий мы познаем многое в немногих вещах, следовательно, что получаем на одной стороне, то снова теряем на другой».
Пределом конкретности, таким образом, здесь выступает чувственно-созерцаемая единичная вещь, отдельное явление. Этого предела понятие, однако, никогда не достигает. С другой стороны, самое высокое и абстрактнейшее понятие всегда сохраняет в своем составе некоторое единство, некоторый синтез различных определений, который нельзя разорвать (путем отмысливания последнего определения), не обессмысливая, не уничтожая тем самым понятия, как такового. Поэтому определенная степень конкретности свойственна и самому высокому родовому понятию.
Здесь явственно проглядывает тенденция эмпиризма, традиция Локка. Однако с нею Кант соединяет предельно рационалистический взгляд на природу «синтеза определений понятия». Этот синтез, соединение определений в составе понятия (т. е. конкретность понятия) не может, естественно, ориентироваться просто на чувственно-данное эмпирическое многообразие явлений. Чтобы претендовать на теоретическое значение, этот синтез должен опираться на другой принцип — на способность соединить определения «априори», независимо от эмпирического опыта. Тем самым «конкретность» понятия (т. е. то единство во многообразии, единство различных определений, которое обладает всеобщим и необходимым значением) объясняется и выводится Кантом из природы человеческого сознания, которое якобы обладает изначальным единством — трансцендентальным единством апперцепции. Это последнее и есть истинное основание конкретности понятия. К вещам «в себе», к чувственно-данной конкретности. конкретность понятия тем самым никакого прочного отношения не имеет.
Гегель также исходил из того, что абстрактно всякое понятие, — если понимать под абстрактностью тот факт. что понятие никогда не выражает в своих определениях всю полноту чувственно-созерцаемой действительности. В этом смысле Гегель стоял гораздо ближе к Локку, чем к Миллю и средневековому номинализму. Он прекрасно понимал, что определения понятия всегда заключают в себе выражение некоторого общего, — уже потому, что понятие всегда осуществляется через слово, а слово всегда абстрактно, всегда выражает нечто общее и не может выразить абсолютно единичного, неповторимого.
Поэтому абстрактно мыслит всякий, и тем абстрактнее, чем беднее определениями те понятия, которыми он пользуется. Мыслить абстрактно — это вовсе не достоинство, а, наоборот, недостаток. Вся хитрость в том, чтобы мыслить конкретно, чтобы выражать через абстракции конкретную, специфичную природу вещей, не просто сходство, не просто общее между различными вещами.
Конкретное понимается Гегелем как единство во многообразии, как единство различных и противоположных определений, как мысленное выражение органической связи, сращенности отдельных абстрактных определенностей предмета в составе данного, специфического предмета.
Под абстрактным же Гегель понимает (как и Локк, но не так, как Милль и схоластики) любое общее, выраженное в слове и в понятии сходство, простое тождество ряда вещей друг другу, — будь то дом или белизна, будь то человек или стоимость, собака или добродетель.
Понятие «дом» в этом смысле ровно ничем не отличается от понятия «доброта». И то и другое фиксируют в своих определениях то общее, что свойственно целому классу, ряду, роду или виду единичных вещей, явлений, духовных состояний и пр.
И если в слове, в термине, в символе, в названии выражено только это — только абстрактное сходство ряда единичных вещей, явлений или образов сознания, то это и не есть еще, по Гегелю, понятие. Это всего-навсего абстрактно-общее представление, форма эмпирического знания, чувственной ступени сознания. Смыслом, значением этого псевдопонятия всегда оказывается то или иное чувственно-наглядное представление.
Понятие же выражает не просто, общее, но «общее такое, которое заключает в себе богатство частностей», постигнутое в их единстве. Иными словами, подлинное понятие не только абстрактно (чего Гегель, конечно, не отрицает), но и конкретно — в том смысле, что его определения (то, что старая логика именует признаками) сочетаются в нем в единый комплекс, выражающий единство вещей, а не просто соединяются по правилам грамматики.
Единство определений, их смысловая связь, через которую только и раскрывается содержание понятия, это и есть его конкретность, по Гегелю. Вырванное из контекста, отдельное словесное определение абстрактно и только абстрактно. Введенное же в контекст научно-теоретического размышления, любое абстрактное определение становится конкретным определением.
Подлинный смысл, подлинное содержание каждого отдельно взятого абстрактного определения раскрывается через его связь с другими такими же определениями, через конкретное единство абстрактных определений. Поэтому конкретное существо дела всегда выражается не в абстрактной «дефиниции», а через развертывание всех необходимых определений предмета в их связи.
Поэтому-то понятие, по Гегелю, и не существует виде отдельного слова, отдельного термина, символа. Oно существует только в процессе его раскрытия через суждение, через умозаключение, выражающее связь отдельных определений, и в конце концов — только через систему суждений и умозаключений, только через целостную развернутую теорию. Если же понятие вырвать из такой связи, то от него остается только его словесная оболочка, лингвистический символ. Содержание понятия, его смысл, остался вне его — в рядах других определений, ибо отдельно взятое слово способно только обозначать предмет, называть его, способно служить только знаком, символом, меткой, признаком.
Таким образом, конкретный смысл отдельного словесного определения всегда заключается в чем-то другом — будь то чувственно-наглядный образ или развитая система теоретических определений, выражающих существо дела, суть предмета, явления или события.
Если определение существует в голове отдельно, обособленно от чувственно-созерцаемого образа, вне связи с ним или с системой других определений, то оно и мыслится абстрактно. Разумеется, ничего хорошего в таком мышлении нет. Мыслить абстрактно — это просто-напросто мыслить бессвязно, мыслить отдельное свойство вещи без понимания его связи с другими свойствами, без понимания места и роли этого свойства в действительности.
«Кто мыслит абстрактно?» — спрашивает Гегель; и отвечает: «Необразованный человек, а не образованный». Мыслит абстрактно (т. е. односторонне, случайными и несвязанными определениями) рыночная торговка, рассматривающая всех людей исключительно со своей узко прагматической точки зрения и видящая в них только объект надувательства, мыслит абстрактно солдафон-офицер, видящий в солдате только объект побоев, мыслит абстрактно уличный зевака, видящий в человеке, которого везут на казнь, только убийцу и не видящий в нем никаких других качеств, не интересующийся историей его жизни, причинами преступления и т. д.
И наоборот, «знаток людей», мыслящий конкретно, не удовлетворяется навешиванием на явление абстрактного ярлыка — убийца, солдат, покупатель. Тем более «знаток людей» не видит в этих абстрактно-общих словечках выражение сущности предмета, явления, человека, события.
Понятие, раскрывающее суть дела, развертывается только через систему, через ряды определений, выражающих отдельные моменты, стороны, свойства, качества, отношения единичного предмета, причем все эти отдельные стороны в понятии соединяются логической связью, а не просто грамматически (с помощью словечек «и», «или», «если… то», «есть» и пр.) сцепляются в некоторый формальный комплекс.
Идеализм гегелевской концепции абстрактного и конкретного заключается в том, что способность к синтезу абстрактных определений толкуется им как изначальное свойство мышления, как дар божий, а не как выраженная в сознании всеобщая связь реальной, объективной, не зависимой от какого бы то ни было мышления чувственно-предметной действительности. Конкретное в итоге толкуется им как продукт мышления.
Это, конечно, тоже идеализм, но только гораздо более «умный», чем субъективный идеализм Канта.
Буржуазная философия XIX в., постепенно сползавшая к позитивизму, оказалась неспособной даже просто вспомнить не только о взглядах Спинозы и Гегеля, но и Канта и Локка. Блестящий пример тому — Милль, который даже локковскую теорию абстракции и ее отношение к конкретности считает «злоупотреблением» теми понятиями, которые окончательно и бесповоротно, по его мнению, установила средневековая схоластика.
«Я употребляю слова “конкретный” и “отвлеченный” в том смысле, который им придали схоластики, которые, несмотря на недостатки их философии, не имеют себе соперников в создании специальной терминологии;…по крайней мере, в области логики — их, по моему мнению, редко можно изменить без ущерба для дела». Школа Локка, по мнению Милля, совершила непростительный грех, распространив название «абстрактное» на все «общие имена», т. е. на все «понятия», рождающиеся «в результате отвлечения или обобщения».
В итоге Милль заявляет: «А потому я разумею (специально в логике) под отвлеченным всегда противоположное конкретному: под отвлеченным именем — название признака, под конкретным — название предмета».
Такое «словоупотребление» у Милля теснейшим образом связано с субъективно-идеалистическим пониманием отношения между мышлением и предметной реальностью.
Милль недоволен Локком за то, что тот все понятия (за исключением индивидуальных имен) рассматривает как абстрактные на том основании, что все они суть продукты отвлечения одинакового признака, общей формы многих единичных вещей.
Согласно Миллю, такое словоупотребление «лишает краткого специфического обозначения целый класс слов», а именно «названия атрибутов». Под атрибутами, или признаками, Милль разумеет такие общие свойства, качества или отношения между единичными вещами, которые не только можно, но и нужно мыслить абстрактно, т. е. отдельно от единичных вещей, как особые предметы.
Так, понятие «дом» или «пожар», «человек» или «стул» нельзя мыслить иначе, как общее свойство единичных вещей. «Дом», «пожар», «белое», «круглое» всегда относятся к той или иной единичной вещи в качестве их характеристики. Мыслить «пожар» как нечто, существующее отдельно от единичных пожаров, нельзя. «Белое» так же нельзя мыслить как особо — вне и независимо от единичных вещей — существующее нечто. Все эти общие свойства существуют только как общие формы единичных предметов, только в единичном и через единичное. Поэтому мыслить их абстрактно — значит мыслить их неверно.
Иное дело — абстрактные имена, названия «атрибутов». Абстрактные имена (или понятия, что для Милля одно и то же) выражают такие общие свойства, качества или отношения, которые не только можно, но и нужно мыслить независимо от единичных предметов, как особые предметы, хотя в непосредственном созерцании они и кажутся такими же общими признаками единичных вещей, как и «белое», «деревянное», как «пожар» или «джентльмен».
К таким понятиям Милль относит «белизну», «храбрость», «равенство», «сходство», «квадратность», «видимость», «стоимость» и т. п. Это — тоже общие имена. Но предметы этих имен (или, как еще выражаются в формальной логике, содержание этих понятий) не следует мыслить как общие свойства единичных вещей. Все эти свойства, качества или отношения якобы лишь по ошибке принимают за «общие свойства самих (единичных) вещей». На самом-то деле эти «предметы» находятся вовсе не в вещах, а вне их, существуют независимо от единичных вещей, хотя в акте восприятия и сливаются с ними, кажутся общими признаками единичных вещей.
Где же эти предметы в таком случае существуют, если не в единичных вещах?
В нашем собственном духе, отвечает Милль. Это либо «способы восприятия», либо «устойчивые состояния духа», либо «духовные сущности, испытывающие эти состояния», либо «последовательности и сосуществования, сходства или несходства между состояниями сознания».
Все эти предметы и следует мыслить абстрактно, т. е. отдельно от вещей, именно потому, что они не есть свойства, качества или отношения этих вещей. Мыслить их отдельно от вещей и значит мыслить их правильно.
Принципиальная порочность этого разграничения заключается в том, что оно одни понятия обязывает мыслить в связи с единичными вещами (явлениями), данными в созерцании, а другие — вне этой связи, как особые предметы, мыслимые вполне независимо от каких бы то ни было единичных явлений.
Согласно Миллю, например, стоимость вообще, стоимость как таковую, можно мыслить абстрактно, т. е. не анализируя ни одного из видов ее существования вне головы. Это можно и нужно делать именно потому, что вне головы как реальное свойство предметов она не существует. Существует она только как искусственный способ оценки или измерения, как некоторый общий принцип субъективного отношения человека к миру вещей, т. е. как известная нравственная установка. Как признак самих вещей вне головы, вне сознания ее поэтому рассматривать нельзя.
Согласно той логике, классиком которой является Милль, стоимость, как таковую, поэтому-то и следует рассматривать только как понятие, только как априорный нравственный феномен, не зависимый от объективных свойств вещей вне головы и им противостоящий. Как таковая, она только в самосознании, в абстрактном мышлении и существует. Поэтому ее и можно мыслить «абстрактно», и это будет правильным способом ее рассмотрения.
Мы остановились так подробно на взглядах Милля только потому, что они ярче и последовательнее других представляют антидиалектическую традицию в понимании абстрактного и конкретного как логических категорий. Эта традиция проявляется не только как антидиалектическая, но и вообще как антифилософская. Милль сознательно не желает считаться с соображениями, развивавшимися мировой философией на протяжении последних столетий. Для него не существует не только Гегеля и Канта, — даже исследования Локка кажутся ему чем-то вроде излишнего мудрствования по поводу вещей, абсолютно строго и навсегда установленных средневековой схоластикой. Поэтому для него все просто. Конкретное — это то, что непосредственно дано в индивидуальном опыте в виде «единичной вещи», в виде единичного переживания, а конкретное понятие — это такой словесный символ, который может быть использован в качестве имени индивидуального объекта. Тот символ, который в качестве непосредственного имени для единичной вещи использован быть не может, есть «абстрактное». Можно сказать: «Это — красное пятно». Нельзя сказать: «Это — краснота». Первое поэтому — конкретное, второе — абстрактное. Вот и вся премудрость.
То же самое различение сохраняет и весь неопозитивизм, с той лишь разницей, что абстрактное и конкретное превращаются здесь (как и все философские категории) в лингвистические категории и вопрос о том, допустимы или недопустимы обороты речи, выражающие так называемые «абстрактные объекты», сводится к вопросу о плодотворности и целесообразности их использования при построении «языковых каркасов». Под «абстрактным» здесь последовательно понимается все то, что не дано индивидуальному переживанию в виде индивидуальной вещи и не может определяться «в терминах тех типов объектов, которые даны в опыте», не может относиться в качестве прямого наименования для единичных объектов, к тому же толкуемых субъективно-идеалистически.
Такое использование терминов «абстрактное» и «конкретное» не имеет ничего общего с философской терминологией, откристаллизовавшейся в течение тысячелетий в мировой философии, и может быть расценено (поскольку оно претендует на философское значение) только как антикварный курьез.
3. Трактовка понятий абстрактного и конкретного в диалектической логике
Марксистско-ленинская философия, развивающая лучшие, передовые традиции мировой философской мысли на почве последовательного материализма, раскрыла сложную и богатую диалектику в отношении между абстрактным и конкретным в процессе теоретического познания.
Раскрыть и изложить в одной статье все содержание этой диалектики, естественно, невозможно, так как диалектико-материалистическое решение вопроса об абстрактном и конкретном органически переплетается со многими другими логическими проблемами: с вопросом о конкретности истины, с вопросом об отношении всеобщего к особенному и единичному, с проблемой отношения мышления к созерцанию и практике и т. д.
Здесь мы затронем только один аспект проблемы — вопрос о том, как выглядят эти категории в их применении к анализу понятия, т. е. в том пункте, где интересы диалектической логики непосредственно пересекаются с интересами логики формальной. Здесь исследователь сталкивается с конфликтной ситуацией. Оказывается, что в ряде случаев квалификация того или иного понятия как абстрактного или как конкретного с точки зрения диалектики будет обратной квалификации, принятой в нашей учебно-педагогической литературе по формальной логике.
Этот факт требует, очевидно, обсуждения. Не претендуя на окончательный вывод, мы тем не менее считаем необходимым высказать свою оценку этой ситуации и предложить определенное решение, которое устранило бы возможность конфликта между диалектикой и формальной логикой в этом пункте.
Конкретное, если придерживаться определения К. Маркса, ни в коем случае не есть синоним единичной вещи, данной непосредственному созерцанию. Это прежде всего единство во многообразии, т. е. объективно-реальное множество взаимодействующих «вещей». Под это всеобщее (логическое) определение конкретности подводится, как само собой понятно, также и то, что воспринимается индивидуумом в виде «отдельной вещи», ибо каждая, на первый взгляд самая несложная, единичная вещь всегда окажется на поверку весьма сложным образованием. Не биологический, так химический, не химический, так физический анализ покажет в ней и составные части, и способ их соединения в целое, и закономерности, управляющие ее рождением и исчезновением, и т. д.
Естественно, что так понимаемая конкретность не может быть выражена в мышлении с помощью одного единственного определения. В «мышлении (в понятии) конкретное может быть выражено только через сложную систему логически связанных определений, в виде единства многообразных определений, каждое из которых, само собой понятно, выражает лишь сторону, фрагмент, «кусочек» конкретного целого и в этом смысле абстрактно. Конкретность, иными словами, принадлежит не отдельному определению, а только определению в составе теории, в составе сложного синтеза абстрактных определений. Отдельное, вырванное из связи определение абстрактно в самом строгом и точном смысле слова, хотя бы оно и было связано с наглядно представляемой деталью или стороной конкретного целого. Строго говоря, вырванное из контекста определение утрачивает и качество теоретического (логического) определения, превращается в простое словесное наименование соответствующего чувственного образа, представления, становится словесной формой выражения представления, а вовсе не понятия, — если, конечно, не возводить в ранг понятия любое слово, имеющее какое-то общепринятое значение. И если исходить из того определения конкретного и абстрактного, которое принято (и совсем не случайно) в материалистической диалектике, то логическая характеристика понятий сплошь и рядом окажется как раз обратной по сравнению с той, которая получается с точки зрения определений, принятых в литературе по формальной логике Абстрактными придется называть все понятия, в определениях которых выражено лишь абстрактное тождество многих единичных «вещей», будь то «собака» или «храбрость», «книга» или «полезность». С другой стороны, то понятие, которое авторы руководств по формальной логике дружно заносят в разряд абстрактных — понятие стоимости, выступят характернейшим образцом конкретного понятия, так как в его определениях выражено не простое абстрактное тождество, а конкретно-всеобщее единство, закон, организующий товарное производство. Точно так же неразумно было бы раз и навсегда объявлять абстрактным и такое понятие, как «храбрость»: если этика или психология развернут научное, материалистическое понимание предмета, именуемого этим словом, то определения понятия станут совершенно конкретными. Вообще конкретность понятия — это синоним его истинности, согласия его определений с конкретной определенностью предмета.
Ведь определить понятие — вовсе не значит раскрыть тот смысл, который вкладывают люди в соответствующий термин. Определить понятие — значит определить предмет. С точки зрения материализма это одно и то же. Поэтому единственно правильной дефиницией является только раскрытие существа дела.
Относительно смысла или значения термина всегда можно условиться, договориться; совсем по-иному дело обстоит с содержанием понятия. Хотя содержание понятия? всегда непосредственно раскрывается как «значение термина», это совсем не одно и то же.
Это крайне важный пункт, тесно связанный с проблемой конкретности понятия, как ее понимает материалистическая диалектика (диалектическая логика).
Неопозитивисты, для которых проблема определения понятия сводится к установлению значения термина в системе терминов, построенной по формальным правилам, вообще снимают вопрос о соответствии определений понятия его предмету, существующему вне и независимо от сознания, т. е. от определения. В итоге они получают абсолютно не разрешимую проблему так называемого «абстрактного предмета». Под этим названием здесь фигурирует значение такого термина, который нельзя отнести в качестве названия к единичной вещи, данной в непосредственно-чувственном опыте индивидуума. Заметим, что последний, т. е. чувственный образ единичной вещи в сознании индивидуума, здесь опять именуется «конкретным предметом», что вполне соответствует вековым традициям крайнего эмпиризма.
Поскольку же реальная наука сплошь состоит из такого рода определений, которые непосредственного эквивалента в чувственном опыте индивидуума не имеют (т. е. имеют в качестве своего значения некоторый «абстрактный предмет»), то вопрос об отношении абстрактного к конкретному превращается в вопрос об отношении общего термина к единичному образу в сознании. Как вопрос логики он тем самым тоже снимается, подменяется вопросом отчасти психологического, отчасти формально-лингвистического порядка. Но в этом плане вопрос о предметной истинности любого общего понятия и в самом деле разрешить невозможно, ибо сама постановка вопроса заранее исключает возможность ответа на него. Неопозитивистская «логика», замыкаясь в исследовании связи и перехода от одного понятия к другому понятию (на самом деле от термина к термину), заранее предполагает, что перехода от понятия к предмету вне сознания (т. е. вне определения и вне чувственного переживания) нет и быть не может. Переходя от термина к термину, эта логика нигде не может обнаружить моста от термина не к термину же, а от термина — к предмету, к «конкретности» в ее подлинном смысле, а не к единичной вещи, данной индивидууму в его непосредственном переживании.
Единственным мостом, по которому только и можно перейти от термина к предмету, от абстрактного к конкретному и обратно и установить прочную однозначную связь между тем и другим, является, как показали Маркс и Энгельс еще в «Немецкой идеологии», предметно-практическая деятельность, предметное бытие вещей и людей. Чисто теоретического акта здесь недостаточно.
«Для философов одна из наиболее трудных задач — спуститься из мира мысли в действительный мир. Язык есть непосредственная действительность мысли. Так же, как философы обособили мышление в самостоятельную силу, так должны были они обособить и язык в некое самостоятельное, особое царство. В этом тайна философского языка, в котором мысли, в форме слов, обладают своим собственным содержанием», — писал Маркс еще в 1845 г., почти за сто лет до новейших позитивистских открытий в области логики. В результате же такой операции «задача спуститься из мира мыслей в действительный мир превращается в задачу спуститься с высот языка к жизни» и воспринимается философами подобного направления как задача, подлежащая опять-таки словесному решению, как задача изобретения особых, магических слов, которые, оставаясь словами, тем не менее есть что-то большее, чем только слова.
К. Маркс и Ф. Энгельс блестяще показали в «Немецкой идеологии», что сама задача эта — мнимая, возникающая только на почве того представления, что мысль и язык есть особые сферы, организованные по своим имманентным правилам и закономерностям, а не формы выражения действительной жизни, предметного бытия людей и вещей.
«Мы видели, что вся задача перехода от мышления к действительности и, значит, от языка к жизни существует только в философской иллюзии… Эта великая проблема… должна была, конечно, в конце концов заставить одного из этих странствующих рыцарей отправиться в путь в поисках слова, которое в качестве слова образует искомый переход, в качестве слова перестает быть просто словом и указывает таинственным сверхъязыковым образом выход из языка к действительному объекту, им обозначаемому…».
Переход от знака к десигнату многие философы и в наши дни стараются найти на том же самом направлении, что и «Единственный» странствующий рыцарь левогегельянства, не подозревая, что сама проблема, которую они решают, есть псевдопроблема, возникающая только на базисе представления, будто вся грандиозная система «абстрактных понятий» зиждется на таком жиденьком и неуловимом основании, как единичный образ в восприятии индивидуума, как «единственное индивидуальное», которое к тому же именуется «конкретным» предметом. Это — всё те же поиски абсолюта. Но если Гегель искал этот абсолют в понятии, то неопозитивисты ищут его в сфере слов, знаков, сочетаемых по абсолютным же правилам.
К. Маркс и Ф. Энгельс, решительно отбросив идеализм в философии, увидели в мышлении и языке «только проявления действительной жизни», а в определениях понятий — словесно зафиксированные определения действительности. Но под действительностью здесь понималось уже не просто море «единичных» вещей, из которого единичные же индивидуумы вылавливают сетями абстракции те или иные абстрактно-общие определения, а организованная в себе самой конкретность, т. е. закономерно расчлененная система отношений людей к природе. Непосредственным выражением (формой проявления) этой системы людей и вещей как раз и являются и язык и мысль.
На этой основе Марксом и Энгельсом и была решена проблема предметного значения всех тех «абстракций», которые до сих пор кажутся идеалистической философии (в том числе и неопозитивистской) особыми, самостоятельно существующими в языке «абстрактными предметами».
Все те таинственные абстракции, которые, согласно идеалистической философии, существуют только в сознании, в мышлении и языке, Маркс и Энгельс истолковали материалистически, отыскав их предметные, фактические эквиваленты в конкретной действительности. Проблема отношения абстрактного к конкретному тем самым перестала для них быть проблемой отношения словесно выраженной абстракции к единичной, чувственно-данной вещи. Она выступила непосредственно как проблема внутреннего расчленения конкретной действительности внутри нее самой, как проблема отношения различных дискретных моментов этой действительности друг к другу.
Решение проблемы Маркс и Энгельс нашли самое, казалось бы, простое: определения понятий есть не что иное, как определения различных моментов действительной конкретности, т. е. закономерно организованной системы отношений человека к человеку и человека к вещи. В научном исследовании этой конкретной действительности и должны быть получены «абстрактные» определения понятий, выражающих ее структуру, ее организацию. Каждое абстрактное определение понятия должно выражать действительно (объективно) выделяющийся в составе конкретной действительности ее дискретный момент. Решение на первый взгляд очень простое, но оно сразу же разрубает гордиев узел проблем, которые до сих пор не может распутать идеалистическая философия.
Абстрактное, с этой точки зрения, вовсе не есть уже синоним чисто мыслимого, обитающего только в сознании, под черепной крышкой человека в виде смысла или значения слова-знака. С полным правом этот термин применяется Марксом также и в качестве характеристики действительности вне сознания, например: абстрактный человеческий труд, или абстрактный — изолированный — человеческий индивид, или «золото есть материальное бытие абстрактного богатства» и т. д.
Для логики и философии, для которой абстрактное — синоним чисто мыслимого, а конкретное — синоним единичного, чувственно-воспринимаемого, все эти выражения покажутся несуразными и непонятными. Но это только потому, что с помощью подобной логики никогда нельзя было бы решить ту диалектическую задачу, которую ставит перед мышлением конкретная действительность товарно-капиталистических отношений. Для школьной логики эта действительность кажется сплошь мистической. Здесь, например, не «абстрактное» имеет значение стороны или свойства «конкретного», а как раз наоборот: чувственно-конкретное имеет значение лишь формы проявления абстрактно-всеобщего. В этом перевертывании, суть которого смог рассмотреть только Маркс, заключается вся трудность понимания формы стоимости:
«Это перевертывание, посредством которого чувственно-конкретное имеет значение лишь формы проявления абстрактно-всеобщего, а не наоборот, не абстрактно-всеобщее — значение свойства конкретного, и характеризует выражение стоимости. Это и делает трудным его понимание. Если я скажу: римское право и немецкое право суть оба “право”, то это понятно само собой. Если же я скажу, наоборот, что Право (Das Recht) — этот абстракт — осуществляется в римском праве и в немецком праве, в этих конкретных правах, то отношение делается мистическим…».
И это — не просто мистифицирующая форма выражения фактов в речи, в языке и вовсе не спекулятивно-гегельянский оборот речи, а совершенно точное словесное выражение действительного «перевертывания» связанных друг с другом моментов действительности. В этом выражается не что иное, как реальный факт всеобщей зависимости отдельных разрозненных звеньев общественного производства друг от друга, факт, совершенно не зависимый ни от сознания, ни от воли людей. Людям же этот факт неизбежно кажется мистической властью «абстрактного» над «конкретным», т. е. всеобщего закона, управляющего движением отдельных (единичных) вещей и людей, над каждым единичным человеком и над каждой единичной вещью.
В этом «мистическом» обороте речи, так напоминающем гегелевский способ выражения, отражена реальная диалектика «вещи» и «отношений», внутри которых эта вещь существует. Но, что самое интересное, мистический характер этого выражения получается как раз в силу того, что «абстрактное» и «конкретное» употребляются в том смысле, какой им придает школьная логика.
В самом деле, если «конкретным» называется определение вещи, а «абстрактным» — определение отношения между вещами, рассматриваемого как особый, самостоятельный предмет мысли и определения, то такой факт, как деньги, сразу же начинает выглядеть крайне мистически. Ибо объективно, независимо от иллюзий, которые можно составить на их счет, деньги есть «общественное отношение производства, но в форме естественной вещи с определенными свойствами…» (курсив мой. — Э.И.). В силу этого буржуазные экономисты, как замечает Маркс, постоянно впадают в изумление, «когда то, что они только что, как им казалось, определили как вещь, вдруг выступает пред ними в качестве общественного отношения, а затем то, что они едва успели зафиксировать как общественное отношение, вновь дразнит их в качестве вещи».
Заметим, что эта «мистика» вовсе не есть нечто специфическое для товарно-капиталистического производства. Диалектика отношения между отдельной «вещью» (т. е. предметом «конкретного понятия») и тем «отношением», внутри которого эта вещь является именно данной вещью (т. е. предметом «абстрактного понятия»), — это универсальное отношение. В этом проявляется тот объективно всеобщий факт, что в мире нет вообще изолированных, вне всеобщей связи существующих «вещей», а есть всегда вещи в системе отношений друг к другу. И эта система вещей, взаимодействующих друг с другом (то, что Маркс и называет конкретностью), всегда есть нечто определяющее, а стало быть, и логически первое по отношению к каждой отдельной чувственно-воспринимаемой вещи. Благодаря этой диалектике постоянно и возникает то оригинальное положение, когда «отношение» принимают за «вещь», а «вещь» — за «отношение».
Всегда в виде отдельной чувственно-воспринимаемой вещи перед созерцанием выступает некоторая система взаимодействующих вещей, некоторая закономерная система их отношений (т. е. «конкретное»), но только в каком-то фрагментарном, частном ее проявлении, т. е. абстрактно. И вся трудность теоретического анализа заключается в том, чтобы ни «отношение» между вещами не рассматривать абстрактно, как особый, самостоятельный предмет, ни, наоборот, «вещь» — как особый, вне системы отношений к другим вещам существующий предмет, а понять каждую вещь как элемент, как момент некоторой конкретной системы взаимодействующих вещей, как конкретно-единичное проявление известной системы «отношений».
В виде словесного оборота, изображающего «конкретное» как нечто подчиненное «абстрактному» и даже как его продукт (а в этом и лежит корень всей гегелевской мистификации проблемы всеобщего, особенного и единичного), выражается на самом деле не что иное, как тот совершено реальный факт, что каждое единичное явление (вещь, событие и т. д.) всегда рождается, существует в своей определенности, а затем погибает в лоне того или иного конкретного целого, внутри той или иной закономерно развивающейся системы единичных вещей. «Власть» или определяющее действие закона (а реальность всеобщего в природе и в обществе и есть закон) по отношению к каждой единичной вещи, определяющее значение целого по отношению к своим частям, как раз и воспринимается как власть «абстрактного» над «конкретным». В итоге получается мистифицирующее выражение.
К. Маркс разоблачил эту мистификацию тем, что показал реальность «конкретного» не в виде единичной, изолированной вещи, а в образе целой, развившейся и развивающейся системы взаимодействующих вещей, закономерно расчлененного целого, «тотальности». При таком понимании исчезает всякая мистификация.
Конкретное (а не абстрактное) — как действительность, взятая в ее целом, в ее развитии, в ее закономерном расчленении — всегда есть нечто первое по отношению к абстрактному (толкуется ли это абстрактное как отдельный, относительно изолированный момент действительности или как его мысленное, словесно зафиксированное отражение). Вместе с тем любая конкретность существует только через свои собственные дискретные моменты (вещи, отношения) как их своеобразное сочетание, синтез, единство.
Именно поэтому в мышлении конкретное отражается только в виде единства многообразных определений, каждое из которых точно фиксирует один из моментов, реально выделяющихся в его составе. Последовательное мысленное воспроизведение конкретного поэтому именно и совершается как процесс «восхождения от абстрактного к конкретному», т. е. как процесс логического соединения (синтеза) частных определений в совокупную, общую теоретическую картину действительности, как движение мысли от частного к общему.
При этом процесс выделения отдельных (частных) определений и связывания выделяемых определений друг с другом вовсе не произволен по своей последовательности. Общую детерминацию этой последовательности, как показали классики марксизма-ленинизма, задает исторический процесс рождения, формирования и усложнения той конкретной сферы действительности, которая в данном случае воспроизводится в мысли. Фундаментальные, исходные, всеобще-абстрактные определения целого, с которых всегда должно начинаться теоретическое построение, образуются здесь вовсе не путем простой формальной абстракции от всех без исключения «частностей», входящих в состав целого.
Так, исходная всеобщая категория «Капитала» — стоимость — определяется вовсе не через абстракции, в которых было бы удержано то общее, что одинаково свойственно и товару, и деньгам, и капиталу и прибыли, и ренте, а через точнейшие теоретические определения одной «частности», и именно товара. (Но при строжайшем отвлечении от всех других частностей.)
Анализ товара — этой простейшей экономической конкретности — дает всеобщие (и в этом смысле абстрактные) определения, относящиеся к любой другой «частной» форме экономических отношений. Все же дело в том, что товар — это такая частность, которая одновременно есть всеобщее условие существования всех остальных частностей, фиксируемых в других категориях. Это — такое особенное, вся особенность которого заключается как раз в том, что оно есть всеобщее, абстрактное, т. е. неразвитое, простое, «клеточное» образование, развивающееся в силу имманентно присущих ему противоречий в другие, более сложные и развитые образования.
Диалектика абстрактного и конкретного в понятии здесь совершенно точно выражает объективную диалектику развития одних фактических (исторически определенных) отношений между людьми — в другие фактические же отношения, опосредствованные вещами. Поэтому все движение мысли от абстрактного к конкретному является вместе с тем совершенно строгим движением мысли по фактам, переходом от рассмотрения одного факта к рассмотрению другого, а не движением «от понятия к понятию».
Эту особенность метода Маркса классики марксизма постоянно были вынуждены подчеркивать в спорах против кантианских интерпретаций логики «Капитала». Заключается эта особенность в том, что при этом методе «дело идет не о чисто логическом лишь процессе, но об историческом процессе и объясняющем его отражении в мышлении, логическом прослеживании его внутренних связей».
Только на основе такого подхода правильно решается вопрос об отношении абстрактного и конкретного в понятии. Каждое понятие абстрактно в том смысле, что фиксирует далеко не всю полноту конкретной действительности, а только какой-то один из ее частных моментов. Но каждое же понятие конкретно, так как фиксирует не формально-общие «признаки» разнородных фактов, а точно выражает конкретную определенность того факта, к которому оно относится, его особенность, благодаря которой он играет в совокупном составе действительности именно такую, а не какую-нибудь иную функцию и роль, имеет именно такое «значение», а не иное.
Поэтому каждое понятие (если это действительно разработанное понятие, а не просто словесно зафиксированное общее представление) есть конкретная абстракция, как бы «противоречиво» ни звучало это положение с точки зрения старой логики. В нем находит выражение всегда «вещь» (т. е. чувственно-эмпирически констатируемый факт), но вещь со стороны того ее «свойства», которое ей специфически принадлежит как элементу данной конкретной системы взаимодействующих вещей (фактов), а не просто как абстрактной «вещи», неизвестно к какой конкретной сфере действительности относящейся. Вещь, рассматриваемая вне всякой конкретной системы отношений ее с другими вещами, есть тоже абстракция — ничуть не лучшая, чем «отношение» или «свойство», рассматриваемые как особый предмет, отдельно от вещей, их материальных носителей.
Дальнейшую разработку марксистского понимания категорий абстрактного и конкретного как логических (универсальных) категорий мы находим в многочисленных философских работах и фрагментах В.И. Ленина, а также в тех экскурсах в логику, которые он предпринимал по ходу рассмотрения социальных, политико-экономических и политических проблем. Но это тема для особой статьи, особого исследования. Здесь же важно констатировать одно. Везде, где речь заходила об этих категориях, Ленин категорически защищал взгляды, развитые Марксом и Энгельсом, подчеркивая предметное значение теоретических абстракций, резко возражая против пустых, формальных абстракций, фиксирующих в словесной форме произвольно выбранные формальные сходства, «аналогичные признаки» разнородных, на самом деле не связанных между собой явлений. В этом смысле «абстрактное» всегда было для Ленина синонимом оторванной от жизни фразы, синонимом формального словотворчества, пустого и неистинного определения, которому в действительности не соответствует никакой определенный факт. И наоборот, Ленин всегда настаивал на тезисе конкретности истины, конкретности понятий, в которых выражается действительность, на неразрывной связи слова с делом, ибо только эта связь и обеспечивает действительный разумный синтез абстрактного с конкретным, всеобщего — с особенным и единичным. Взгляды Ленина по этому вопросу представляют огромную важность для логики и требуют тщательнейшего изучения и обобщения, сведения в систему. Нетрудно заметить, что эти взгляды не имеют ничего общего с метафизическим, раз и навсегда прочерченным делением понятий на «абстрактные» (как понятия об отдельных вещах или фактах) и «конкретные» (как относящиеся к отношениям и свойствам, рассматриваемым «отдельно от вещей», как «особые предметы»). И те и другие понятия Ленин всегда расценивал как одинаково абстрактные, т. е. весьма невысоко, и всегда требовал понимать факты и вещи в их совокупном сцеплении, в их конкретном взаимодействии (т. е. «в отношениях»), а всякое рассмотрение общественных отношений требовал проводить на основе самого тщательного и бережного отношений к «вещам», к строго фактически удостоверенным фактам, а не как «особый предмет», рассматриваемый отдельно от вещей и фактов. Иными словами, Ленин в каждом случае обязывал мыслить конкретно, ибо конкретность для него, как и для Маркса, всегда была синонимом предметного значения, истинности понятий, а абстрактность — синонимом их пустоты.
* * *
Из сказанного можно сделать следующий вывод: ни в диалектической, ни в формальной логике недопустимо раз и навсегда делить понятия на два класса — абстрактные и конкретные. Такое деление связано с далеко не лучшими традициями в философии, как раз с теми традициями, против которых боролись не только Ленин и Маркс, но и Гегель, и Спиноза, и вообще все те мыслители, которые понимали, что понятие (как форма мышления) и термин (словесный символ) — это вещи по существу разные. Если термины еще можно с известным основанием делить на имена отдельных чувственно воспринимаемых индивидуумом вещей и на имена их «общих» свойств и отношений, то такое деление не имеет смысла в отношении понятий. Это — не логическое деление. В логике для него основания нет.
Данный вывод подтверждается и анализом учебно-педагогической литературы по формальной логике, нами упоминавшейся. Это деление, даваемое в разделе о классификации понятий, не играет в дальнейшем изложении аппарата формальной логики никакой роли. Оно оказывается ненужным самим авторам. Так стоит ли его вообще воспроизводить, если оно с философской точки зрения просто неверно?