Анна Качалина, музыкальный редактор Всесоюзной студии грамзаписи «Мелодия» (1964–1982 годы), близкая подруга Анны Герман «Душа в песне»

Эта глава стала для меня наиболее сложной при работе над книгой…

Я познакомился с Анной Николаевной Качалиной в сентябре 1999 года, на её даче в подмосковной Мамонтовке. Мы были очень близкими людьми друг для друга на протяжении тринадцати лет, до самого последнего дня жизни Анны Николаевны. Не будет преувеличением сказать, что это самая дорогая в моей жизни дружба.

То, что сделала Анна Николаевна для советского музыкального искусства, заслуживает отдельной книги. А её роль в жизни Анны Герман – неизмерима и неоценима. Благодаря Анне Качалиной в репертуаре певицы появлялись прекрасные песни на русском языке, выходили пластинки, благодаря которым песни Анны входили в миллионы домов и в Советском Союзе и расходились по всему миру. В наше время нет должности «музыкальный редактор», сейчас таких людей называют продюсерами. Анна Качалина была для Анны Герман не просто музыкальным редактором, не просто подругой – она была для неё очень близким человеком.

Я всегда поражался, насколько сильным было в Анне Николаевне желание сохранить память об Анне Герман: она всегда приезжала на вечера памяти, никогда не отказывала журналистам в интервью для фильмов о великой певице.

Две Анны: Герман и Качалина у входа в студию «Мелодия», 20 октября 1978 года. Фото Валерия Плотникова

Анна Качалина и автор книги Иван Ильичев на вечере памяти Анны Герман в Доме Литератора, 21.02.2002 год

В доме Качалиной ежегодно зажигался Очаг памяти – в день рождения и в день ухода нашей любимой Анны (14 февраля и 25 августа). Мы – друзья и поклонники Анны Герман – всегда собирались у Анны Николаевны в её московской квартире на Большой Никитской. Этот дом был открыт для всех, кто любил Анну, и, конечно же, большое счастье, что на этих встречах с нами вместе несколько раз присутствовали Збигнев и Збышек Тухольские – муж и сын Анны.

Анна Николаевна сохранила все письма, которые ей писала Анна Герман (их более ста), собрала огромный архив фотографий, публикаций и материалов. Она очень хотела, чтобы многое из сохранённого ею увидело свет. Частично материалы из архива Качалиной были изданы в самой первой книге о певице – «Анна Герман» Александра Жигарева в 1987 году. Когда книги об Анне Герман с годами стали появляться ещё и ещё в России и Польше, в них также всегда публиковались уникальные материалы из архива Анны Николаевны.

Незадолго до своего ухода весь архив Анна Николаевна передала в мои руки. Теперь драгоценные жемчужины этого архива (фотографии, письма, пластинки, открытки) украшают и эту книгу, которую вы держите в руках. Безусловно, это лишь фрагменты того, что было сохранено в архиве Анны Качалиной, которая всегда подчёркивала: «Если эти материалы будут опубликованы во благо имени Анны Герман – я разрешаю их публикацию».

За тринадцать лет нашей непрекращающейся дружбы Анна Николаевна многое рассказала мне об Анне, рассказала истории записей почти всех её песен, её московских концертов. Если собрать воедино все эти рассказы, получится отдельная большая книга.

В этой книге я решил опубликовать моё самое первое интервью с Анной Николаевной, напечатанное в 2000 году в московской газете «Русский вестник». Оно очень нравилось Качалиной: «В нём я сказала почти всё, что можно сказать об Анне в рамках одной беседы». Я читаю эти строки и слышу голос Анны Николаевны – удивительного, неповторимого человека. Вижу слёзы в её глазах, потому что об Анне она не могла рассказывать равнодушно. Чувствую её присутствие рядом.

В дополнение к этому интервью впервые публикуются фрагменты писем Анны Герман к Анне Качалиной. За 18 лет переписки в письмах звучат и радостные, и трагические ноты. Сохраняя светлую память о двух дорогих мне Аннах, я публикую светлые и добрые фрагменты некоторых из этих писем.

Когда-то я спросил Анну Николаевну: «Как вы думаете, что сказала бы Анна, если бы знала, насколько она популярна и любима сегодня, в XXI веке? Что она сказала бы о новых дисках, о книгах?» – «Она бы подошла, обняла за плечи, улыбнулась бы и сказала: „Как это здорово!“» – ответила Качалина.

И. И.

– Анна Николаевна, расскажите, как произошло ваше знакомство с Анной Герман?

– Была осень 1964 года. Я работала музыкальным редактором Всесоюзной студии грамзаписи «Мелодия» и пошла на очередной концерт «Гости Москвы» в Театр киноактера на Поварской. Тогда певцы из соседних братских республик приезжали довольно часто, я ходила на такие концерты, слушала хороших певцов и выбирала, кого из них пригласить к нам на студию записать песни.

В том концерте были участники из Венгрии, Чехословакии, Югославии и, конечно, Польши. После концерта я прошла за кулисы, где с помощью переводчиков стала знакомиться с артистами. Когда подошла к Анне, она ответила мне на русском языке, улыбнулась и сказала переводчику: «Я справлюсь, спасибо!». Я пригласила её записать у нас на «Мелодии» несколько песен. Тогда в репертуаре Анны не было песен на русском языке, поэтому записали две ритмичные польские песенки и две очень красивые лирические итальянские. Как оказалось, эта пластинка была её первой пластинкой, даже в Польше ещё ничего не было. Тот миньон тогда хорошо разошелся, вся страна смотрела трансляцию фестиваля в Сопоте, и многие знали, что Анна Герман обладает превосходным голосом. Та пластинка сыграла ещё одну важную роль: Аню услышали советские композиторы и начали приносить мне ноты, чтобы я предложила ей. Уже в следующий приезд Анечка с большим оркестром записала песню Арно Бабаджаняна «Не спеши», потом были песни Вадима Гамалии, Марка Фрадкина, Оскара Фельцмана… Так шаг за шагом в её репертуаре появлялись песни на русском языке. Тогда же и началась наша дружеская переписка, которая длилась с 1964 по 1982 год. Я сохранила почти все письма, их чуть больше ста.

– Анна Герман появилась в СССР уже профессиональной певицей. Как на неё реагировали советские звезды? Не было ли зависти?

– Нет, зависти не было. Аня обладала удивительным обаянием не только в пении, но и в общении с людьми. Всегда мягкая, деликатная… Я ни разу не видела злости или негодования на её лице. Внутри она переживала многое, но внешне это никак не проявлялось.

Первая советская пластинка-миньон, изданная на «Мелодии» при помощи Анны Качалиной

В СССР Аню любили не только зрители, но и артисты. У нас её выделяли, понимали, что она необыкновенное дарование… Бывали, конечно, и обидные моменты. Один раз Аня попросила меня проехать с ней в автобусе до гостиницы. Дело было после съёмок на московском телевидении, выступали польские артисты. Мы с ней сели на переднее сиденье в автобусе, а поблизости была Марыля Родович и ещё кто-то… Вдруг я вижу, что у Ани из-под тёмных очков покатились слёзы. Она сказала: «Анюта, хорошо, что ты не понимаешь по-польски. Слышала бы ты, что они обо мне говорят… Это невыносимо слушать…». Я не сразу поняла, а оказалось, поляки обсуждали, за что так хорошо принимают Герман – старомодную и скучную для молодёжи… Почему зрители сходят с ума от её лирических песенок, а другим участникам лишь вежливо аплодируют. Кто-то из музыкантов сказал: «Знаете, сколько она тратит денег на цветы, чтобы ей потом на концерте дарили…». Эти глупые и жестокие слова заставили Аню заплакать…

– Одну из лучших песен Анне Герман подарил её друг, композитор Евгений Птичкин. Это «Эхо любви». Правда ли, что у Анны с ней связаны особенные чувства?

– Режиссёр Евгений Матвеев в 1977 году заканчивал работу над новым фильмом «Судьба». Он попросил поэта Роберта Рождественского написать стихи, которые бы передавали тонкости любви. Песня была написана за одну ночь, композитор Птичкин записывал одной рукой ноты, другой тут же наигрывал на рояле рождающуюся мелодию. Режиссёр Евгений Матвеев настоял: эту песню будет петь только Анна Герман. Только её голос казался ему способным передать всю силу чувства настоящей любви, всю гамму человеческих переживаний. Я отправила ноты в Варшаву, а Матвеев направил официальное письмо – приглашение от «Мосфильма». Вскоре Аня приехала в Москву. На студии репетировал оркестр кинематографии, Аня послушала их игру и предложила записать первый дубль. Она запела, а в оркестре дрогнул смычок. Кто-то из музыкантов заплакал. Аня продолжила запись, оркестр с трудом сдерживал слёзы, у пульта тоже все вытирали слезы. Мы присутствовали при рождении чуда, и все это понимали! Аня допела и попросила ещё один дубль, но Матвеев ей не позволил. Повторить такое было просто невозможно! Аня спела выше всех ожиданий. Так эта запись и вошла в фильм, потом на пластинку – записанная без репетиций, на одном дыхании.

– В 1979 году Анна была на очередных гастролях в СССР, её программа называлась «Песни о любви». Почему такое название, она что-то вам говорила об этом?

– Это были необычные концерты. Аня не только пела, но и говорила со зрителем. Мне очень нравилось, как она сама ведёт концерты, это сближало её с публикой. Перед каждой песней она произносила короткий монолог, иногда рассказывала содержание польских песен, но чаще это были её размышления о жизни, о музыке. Помню, она говорила так: «Л разве есть на свете что-нибудь важнее, чем любовь? Это главный мотор, который двигает нас к жизни». Она называла себя «владыкой моих слушателей». Два часа зрительный зал был в её власти, во власти её голоса и обаяния.

Две Анны на студии «Мелодия», подготовка к записи новых песен. Фото из архива Анны Качалиной

– Одним из способов творческого самовыражения Анны была её авторская музыка, она написала больше 70 песен. Расскажите об этом.

– Писать музыку Аня начала ещё студенткой, но потом оставила это занятие и вернулась к сочинению во время реабилитации после итальянской аварии. У неё было слишком много свободного времени из-за её неподвижного состояния. Это время она не тратила зря. Да и душа ее просила других песен, она не знала, каких именно, и тогда рождались прекрасные, очень необычные мелодии на стихи польских поэтов, а иногда просто на стихи её друзей. Именно тогда она сочинила песню «Быть может» на стихи польского поэта Станислава-Рышарда Добровольского, тогда же родились 10 песен «Освенцимской оратории» – цикл произведений, написанных на основе рапорта одной из узниц Освенцима, а потом возник целый цикл её авторских песен на стихи Алины Новак «Человеческая судьба». Эти песни были символом возвращения Анны на сцену, песня «Человеческая судьба» стала очень популярной, а её пластинка была признана «золотой», и Анне вручили в Варшаве «Золотой диск».

На кухне у Качалиных: Анна Николаевна, Александр Жигарев, Людмила Качалина (сестра), Анна Герман, 1978 год. Фото из архива Анны Качалиной

В начале 70-х Аня попросила записать в Москве несколько её авторских песен с русскими переводами. Сделать это было непросто, публиковать можно было только музыку членов Союза Композиторов СССР. Но у Ани тогда уже было признание в Польше, поэтому я в Министерстве сказала: в Польше авторские песни Анны Герман очень ценят. Там покачали головой и дали разрешение на запись… Так в пластинки вошли её песни «Давняя игра», «Небо голубое», «Костыль», «Грошики фантазий».

– Анна когда-нибудь говорила, какая песня у неё самая любимая?

– Думаю, что она любила всё, что пела. Иначе песня не попала бы в её репертуар. Помню, когда Аня записала шлягерную песню Шаинского «А он мне нравится», её запел весь Советский Союз. Песня мгновенно стала популярной. Но я не раз слышала такое мнение: «Анне нельзя исполнять такие песни. Её голос предназначен для других песен, а не для однодневных шлягеров». Мы с ней говорили на эту тему. Наш общий друг Боря Метальников даже написал ей письмо: «Не могу понять, как в одной пластинке ты поставила рядом "Из-за острова на стрежень" и эту низкопробную песню Шаинского…». Но Анечке нравились простые песенки, с юмором, она любила их петь. Её жизнь была тяжёлой, очень много испытаний, мне кажется, такие песенки поднимали ей настроение. Да и зрители не всегда любят слушать крупные формы. Иногда нужны и простенькие шлягеры. У Ани это превосходно получалось.

– А от каких песен она отказывалась?

– Аня не любила песни с примитивными текстами. Иногда поэты приносили неплохие стихи, но в них не хватало красоты, которую она искала во всём. Я, как музыкальный редактор, сама выбирала то, что ей могло бы подойти, высылала клавиры в Варшаву. А потом получала ответ, понравилась ли Ане песня. Она никогда лично не отказывала авторам, обещала подумать, а потом просила меня передать её отказ или согласие. Но ведь были еще песни, которые в СССР ей не разрешали петь…

– ???

– Например, она хотела записать маленькую пластинку с песнями московского барда Евгения Бачурина, но среди них было две, которые я посоветовала ей не петь. В одной есть такие слова: «Сизый лети, голубок, в небо лети голубое, ах, если бы крылья мне только пожаловал Бог, я б улетел за тобою…», а вторая песня называлась «Осторожность», о том, что вокруг таится много опасностей. В СССР нельзя было исполнять песни со словом «Бог», с религиозным оттенком. А в песне «Осторожность», скорее всего, углядели бы политический акцент. Ещё Ане не разрешили записать песню из репертуара Шаляпина «О двенадцати разбойниках». Посчитали её церковной, архаичной. Сейчас я жалею, что не добилась, не помогла…

Проводы Анны во дворе дома Качалиных: Анна Николаевна, Борис Метальников, Анна Герман, Людмила Качалина, Александр Жигарев, 1978 год. Фото из архива Анны Качалиной

– Кого из советских артистов Анна выделяла? Кто ей нравился?

– Володя Высоцкий. Она одна из первых отметила его талант, сказала: «Он мне очень нравится по стихам и по манере».

– На ваш взгляд, что для Анны было важным в исполнении?

– Аня всегда стремилась к полной отдаче во время пения. Иначе – нечестное исполнение. Она не принимала выступления под фонограмму. Даже в последние годы она не жалела себя, работала так, будто была абсолютно здоровым человеком. Каждый выход на сцену ей давался непросто. Перед выступлением она страшно нервничала. Могла целый час перед выступлением ходить за кулисами, вся в себе, теребила пальцы рук, иногда казалось, что она молится или повторяет слова песен. На запись песен она всегда приезжала абсолютно готовая, никогда не требовалось ни одной лишней минуты на подготовку. Обратите внимание на её дикцию во всех записях, как точно она произносит в песнях каждую букву.

– Какие песни были записаны в её последний приезд в Москву?

– Это была весна 1980 года, Аня плохо себя чувствовала. Ещё не знала своего страшного диагноза, а организм уже давал сбои. Мы её жалели, предлагали больше отдыхать, лучше питаться. А она почти ничего не ела, иногда заваривала кипятком геркулес и пила чай. Той весной мы записали несколько песен – «Люблю тебя» и «Колыбельную» Арно Бабаджаняна и «Идёт ребенок по Земле» Жени Птичкина. Аня спела очень быстро, голос звучал хорошо. В песне «Идёт ребенок по Земле» в финале есть момент, когда надо подержать ноту, тянуть её подольше… Оркестр играет свою партию, Аня поёт, а её голос не заканчивается… Было какое-то космическое ощущение, что песня закончилась, а голос всё звучит. Помню, звукорежиссер сказал: «Это какой-то сбой, не может она так долго держать ноту!». Когда слушали готовый дубль, не поверили своим ушам: финальное слово Аня тянула почти 50 секунд, не прерываясь. Эта песня вышла в свет уже после смерти Ани. Каждый раз, когда я слушаю её, вспоминаю ту запись…

Во время последней записи на «Мелодии» с Анной Качалиной и звукорежиссером А. Штильманом, апрель 1980 года. Фото из архива Раисы Птичкиной

– В последнем письме, которое Анна Герман написала вам в мае 1982 года, она пишет, что приняла крещение и счастлива…

– В те годы на такие темы мы почти не говорили. Аня никогда не посвящала меня в свои духовные дела. Даже в последнем письме она лишь написала мне, что крестилась в веру своей бабушки и очень счастлива. Только после её ухода я узнала, что выбор Анны был крещение у адвентистов седьмого дня. В её облике, в её голосе было столько духовности, столько мудрости! В ней жила какая-то недосягаемая тайна, которую никто никогда не разгадает. Не зря её называют «белым ангелом песни». Я помню, как у нас в студии Аня записывала с гитаристом Романом Землянским романс «Выхожу один я на дорогу» на стихи Лермонтова. Сам романс воздушный, гитара звучала очень нежно, а голос Ани передавал такие эмоции, что казалось, будто ты уже не на Земле. Был записан первый дубль, мы попросили: «Аня, спой по-земному. У тебя получилось слишком космически». До сих пор ругаю себя за то, что не сохранила тот первый дубль. Как будто это пел ангел, спустившийся с небес.

– Как вы считаете, в чём секрет её обаяния, её влияния на людские сердца?

– Мы много говорим о голосе Анны, а я бы хотела сказать о её душе. Её голос и душа – неразрывны. Голос – инструмент, передающий душу человека. Духовный мир Анны Герман остался скрытым от большинства слушателей. Но по песням мы догадывались о высоком предназначении этой певицы. Особенно духовность проявилась в ней после автокатастрофы. Ей предлагали петь в церкви, но она считала себя неготовой. А незадолго до смерти она сочинила музыку к словам Библии. Она была прикована к постели, уже не могла передвигаться без посторонней помощи, но на домашний магнитофон на простую кассету сделала несколько записей, без аккомпанемента, просто записала голос – тихий и смиренный, глубоко духовный, отстранённый…

Сообщение ТАСС о кончине Анны Герман

– Как вы узнали, что Анны не стало?

– В начале 80-х из Москвы было очень трудно связаться с Польшей. Нужно было ходить в Дом дружбы народов и заказывать переговоры, из частных квартир связи не было. В Польше началось военное время – Солидарность. Часто в соединении отказывали, поэтому мы мало что знали о состоянии Анны. При малейшей возможности передавали с оказией для неё какие-то посылки: в основном еду, какие-то лекарства… В Варшаве в то время магазины были пусты, достать еду было трудно. Аня говорила: «В магазинах пустые полки, продают только уксус».

26 августа 1982 года я была на даче в Мамонтовке, готовила обед и услышала по радио объявление ТАСС: «Сегодня в Варшаве после продолжительной болезни умерла знаменитая польская певица Анна Герман». Внутри всё оборвалось. Мы верили, что всё обернётся и Аня в очередной раз победит болезнь.

Через два дня у меня на руках были все документы для поездки в Польшу. В какой бы кабинет я ни заходила, всё делали незамедлительно, даже сберкасса работала на несколько часов дольше, узнав о цели моей поездки. Я видела успех Анны на сцене, видела восторг зрителей на концертах, но в тот момент я поняла, насколько искренне и по-настоящему её любили люди! Одного её имени было достаточно, чтобы чиновники оформили все документы без промедлений и проволочек. И это в советские-то годы! Так я попала на похороны. Прощались в военном госпитале, где умерла Аня, потом поехали на кладбище. Было горько и тяжело видеть осиротевшим маленького Збышека, убитую горем Ирму, молчаливого Збигнева. После ухода Ани я не смогла работать на «Мелодии», там всё напоминало о нашей дружбе. Через год на «Мелодии» вышла пластинка «Последняя встреча», куда вошли песни, которые мы с Аней готовили для новой программы, а в 1987 году вышла ещё одна посмертная пластинка – с записью одного из последних концертов в Ленинграде.

Фрагменты писем Анны Герман к Анне Качалиной

«Москва – это уже не чужой далёкий город, с тех пор как мы подружились. В Москве живет Аничка Качалина, думаю про себя: не просто подруга, а почти сестра – родной человек» (лето 1970 года).

Письма Анны Герман Анне Качалиной

«Аничка, мне недавно передали от тебя подарок. У меня просто слов нет! Аничка, неужели ты клад какой-то нашла, что ты такие дорогие подарки мне присылаешь?!! Пол-литра египетских духов в чудесной красной коробке с шоколадом… Аничка, я себя плохо чувствую, я никак не заслужила, прямо никак! Духи прекрасные, я с мамой поделилась. Не сердишься? А от шоколада и след простыл. Аничка, у меня тоже есть подарки для тебя, но я уж тебе их лично в этом году, т. е. 1972, вручу» (20 ноября 1971 года).

«Я теперь совсем уже занялась нашей новой квартирой. Как приятно всё это делать. Чистить, убирать, мыть и мебель перетаскивать с места на место. Руки у меня как у „чёрного“ рабочего, но зато удовольствие громадное. Вчера Збышек купил абажуры из соломы, ну просто чудо!! Мне очень нравятся такие „народные“ вещи» (лето 1973 года).

«Дорогая Аничка! Большущий тебе привет из Сочи! Мы уже 10 дней в СССР. Но только вот сегодня я выспалась и дошла или же, вернее, „пришла“ в себя. Работаем много, часто по 2 концерта в день. Ребята очень просили, если смогу, чтобы по два. Понимаю всё и стараюсь. Сижу в комнате до выезда на концерты, чтобы никого не видеть, чтобы была тишина, и тогда как-то выдерживаю напряжение двух концертов. Сочи чудесный, но я бы тут никогда не смогла отдохнуть. На пляже была только раз – 5 минут. Такая уйма народу, детей, радио и разговоров, что быстро спряталась в свою комнату. Мне бы куда-нибудь в дремучий лес попасть с кусочком озера…» (4 августа 1974 года).

«А как, Анюточка, проходил твой день рождения? Хорошо, весело? Друзья были? Селёдочка была? Знаешь, когда мы встретимся опять, то отпразднуем наши дни рождения все, которые были, ладно? Значит, 10 лет назад, только обязательно с танцами, ладно? Ладно, Аничка?!! Ой, только поместятся ли наши друзья в твоей комнате? Ну, балет будет скромный, мы даже на одном квадратном метре можем притоптывать – так, по-модному, да? А руки будут работать и тело. Вот… А потом с аппетитом бросимся на селёдку. Аничка, я так обрадовалась твоему письму! Ты всё-таки большущий специалист! Нам со Збышеком очень, очень нравится порядок песен на пластинках. Лучше бы никто не придумал, сказал Збышек, а я точно такого же мнения.

Анюточка, конечно, пластинку эту ты можешь продавать кому угодно – на все четыре стороны света, даже в Космос, если вообще кто-нибудь её захочет, кроме советских людей!» (14 февраля 1975 года).

«Дорогая Аничка, я так рада, счастлива, что ты у меня есть. Москва – это не просто Москва – для меня это прежде всего всё, что с тобой связано, и твоя откровенная, добрая дружба. Спасибо тебе, Аничка, за заботу, за жареную картошку и нашу работу. Жаль только, что всегда всё так второпях надо делать, иногда хотелось бы что-нибудь повторить, переделать… Но, может быть, так и надо – пока всё вперёд спешить?..» (1 октября 1975 года).

«Я тоже, Аничка, ежедневно вспоминаю тебя! Всё, всё связано с тобой. Ведь каждое письмо (их много приходит) из СССР – это благодарность за песни. А если бы не ты, их бы не было… Для одних в жизни – это только „приложение“, а для меня это самое главное – радость и смысл моей жизни. Вот, говорят, ребёнок теперь всё изменит. Не думаю. Я буду всё делать, чтобы он был здоровый и счастливый, но никто ведь от меня не требует, чтобы я перестала делать то в жизни, что даёт мне счастье и удовлетворение, правда? Через год, сказал Збышек, возьмём его под мышку и вместе поедем в СССР, только туда, где мы еще не были – в Прибалтику и Азербайджан, Бухару и т. д. Конечно, репертуар надо заранее приготовить, чтобы все довольные остались. Збышек возьмёт месяц отпуска, и поедем. Ну, пока это мне так кажется возможным, посмотрим, правда?» (22 ноября 1975 года, за пять дней до рождения сына).

«Дорогая Аничка! Ну, я счастлива. Оказывается, что моего сыночка мне мало… мне ещё обязательно надо порадоваться работе. Любимой работе! Аничка, прибежал Бояджиев с женой и дочкой, я взяла моего сынулю на руки, воткнула ему сладкий-пресладкий сок в бутылке в рот (чтобы хоть немножко помолчал), и мы стали всё слушать. Нет слов у меня, как я довольна „Стенькой“… Как я рада… Технически это просто мастерство. Панчо, который всегда очень много говорит, умолк совсем, и только глаза восхищённо блестели. „Звукорежиссера приглашу коньяк пить, как только буду в Москве, – сказал он, – вот молодец!!!“. Я всей душой присоединяюсь, может быть не к коньяку, но… пожалуйста, Аничка, поблагодари от меня пока, а потом, надеюсь, я сама и расцелую, и поработаю снова!» (22 января 1976 года).

«Наконец-то Збышек сделал несколько фотографий, и я тебе посылаю прежде всего. Ведь ты первая узнала о воробышке-зайчике и обрадовалась тому, что он к нам „едет“. Мне было очень приятно тогда читать твоё милое, восторженное письмо. Я их берегу – вырастет, сам прочтёт, какой ему друг тётя Аня – чёрненькая.

Фото маленького Збышека, на обороте надпись Анны Герман: «Тете Ане – солист Бисек (так он уже себя называет). Из архива Анны Качалиной

Аничка, уже пошел четвёртый месяц. Чуть-чуть легче стало. Он ночью просыпается «только» 2–3 раза, а вчера заснул в четыре после обеда и спал до 12 ночи. Но на молоко так набросился, что чуть бутылку не съел. Всё ещё такой хороший аппетит» (21 февраля 1976 года).

«Аничка, я перед выездом получила твоё долгожданное письмо и посмеялась от души. Ну что же, Анечка, получается… раз я Анна Герман – надо серьёзно и с колоколами?! Нет… Я люблю танцевать и шутить. И. Шаинского мы обязательно берём в нашу пластинку! Ты ведь тоже этого мнения, я знаю» (18 октября 1976 года).

«Да, сегодня Збышочек делал писю-писю. Это значит (нет, нет – не то) – именно писать. Конечно, на бумаге он писал недолго. Сразу перешёл на стол и потом на собственную рубашку и ножки. Стенка ещё чиста – до завтра. Я была так неосторожна, что нарисовала ему машину. Потом я битый час рисовала машины „до обалдения“. А когда он засыпает (я с ним, пока он не уснёт), он теперь говорит: „Байка“. Сказка, значит. Ну и я начинаю: „Жила-была, нет – лучше: жил-был громадный старый трактор“. И он сразу прерывает: „Кола, кола“ (колёса, колёса). "Вот-вот, – продолжаю я, – были у него большущие колёса и много, много бензина и труба, из которой шёл черный дым… " И мой сыночек, восторженно улыбаясь, бормочет, засыпая: „Дым… тр-р-р, колёса… дырка…“ Ни королей, ни принцесс – ничего не надо. Лишь бы заржавленная дырка, бензин и колёса. Вот так… Говорят, что это нормально.

Аничка, я так ужасно рада новой пластинке, сказать трудно. И вижу, что мы ещё сделаем в декабре» (июль 1977 года).

«Я совсем недалеко от тебя, а всё-таки – далеко! Я в Донецке – с группой, т. е. огромной толпой в 400 человек. Здесь проходят Дни дружбы молодёжи польской и советской. Мои земляки-режиссёры, которые слышали, что я здесь популярна (потому пригласили, т. е. заставили), понятия не имели, что это слово значит. Каждый поёт в программе 1 вещь, а я с трудом ухожу со сцены после 4 песен и то, извиняясь и обещая приехать на сольный концерт. Как мне приятно, Аничка!! Всё-таки на меня совсем иначе смотрят – как смешно!! Аничка, я даже позвонить тебе не могу, мы здесь без денег, а я не успела пойти в банк и выменять 70 рублей – это можно дома. Дали вначале 10 рублей, я думала, что это каждый день, и купила сразу бульдозер – Збышеку, а придя в гостиницу, оказалось, что эта сумма на все 7 дней. Занять не у кого, так что я просто пишу тебе. Придётся даже без ряженки обойтись!!» (октябрь 1977 года).

Фото с надписью Анны Герман: «Збышек только что из мусорного ящика вытащил свой клад, машинные такие бутылочки от бензина или какой-то другой мази…». Из архива Анны Качалиной

«Аничка, мне приятно было очень прочесть про Антса от тебя. Да, он совершенно „сказочное явление“ в нашем сухом, суетливом, безразличном мире. Он для меня – как самый желанный серебряный браслет на витрине за толстым, толстым стеклом, Я его вижу, любуюсь им, но никто никогда мне его не подарит.

Так как ты написала – каждому своё… Но мы с тобой хоть пройдёмся по этой улице, постоим и посмотрим на него, ладно? Аничка, пахнет осенью, значит, скоро я приеду – в тулупе, платке и тёплой юбке!» (7 августа 1979 года).

«Аничка! Огромное тебе спасибо и за пряники, и за молочко с фруктами. И пряники, и молоко он ел самоотверженно, до пустого дна и боли в животике. „Это ничего, это пройдёт с животом, зато как приятно было кушать“. Это, кажется, его взгляд на жизнь. И ещё он меня спросил, когда уже последнюю банку вылизал: „А ты не могла бы простое молоко так переварить, чтобы оно получилось такое вкусное. Ведь кто-то это делает и удаётся?!!“. Да, соображает он ничего себе в свои 5 лет.

Аничка, твои письма всегда для меня такая радость – сказать трудно. Ты мне как родная, и твоя мама тоже. Без тебя Москва была бы чужим городом, но там живёшь ты и Людмила Ивановна, а потом уже все другие добрые наши люди. Передай всем привет, кого увидишь – я не в силах писать, но всех помню, хорошо, Аничка?» (6 января 1981 года).

«Хочу тебе сказать самое важное. Вчера я приняла крещение – это вера моей бабушки, и я очень счастлива. Как мне хотелось бы посидеть рядом с тобой и всё рассказать!! Я никому больше не могу писать – сил нет – ты уж скажи, кому надо, сама.

Аничка, моя милая, моя дорогая, моё солнышко, поцелуй маму и всех-всех от меня. Будь здорова и напиши мне, я очень жду. Целую тебя и обнимаю, мой друг сердечный, очень жду и так страшно соскучилась за тобой, Людмилой Ивановной и вашими сердцами… Твоя Аня» (24 мая 1982 года, это последнее письмо Анны Герман).

Александр Жигарев, поэт, журналист, друг певицы (Москва) «Вспоминаю нашу многолетнюю совместную работу и дружбу…»

С Александром Жигаревым на телевидении в Останкино, 1977 год. Фото Алексея Агеева

В 1988 году в издательстве «Искусство» вышла в свет книга «Анна Герман», её автор – Александр Жигарев. К сожалению, автор так и не увидел своё творение, он скончался в Варшаве, возвращаясь с церемонии присвоения концертному Амфитеатру в городе Зелёна-Гура имени Анны Герман.

Благодаря Александру Жигареву Анна Герман принимала участие во многих телевизионных программах на центральном телевидении, он писал для неё песни, которые принесли певице огромную зрительскую любовь, продвигал новые записи на советском радио. Александр Жигарев – автор большого количества статей о певице в советской прессе, его стараниями в СССР вышел уникальный фотоальбом о жизни Анны Герман, а книга «Анна Герман» стала памятником не только великой певице, но и самому Александру Львовичу, вложившему в книгу всю душу и любовь.

В 1982 году, сразу после ухода Анны из жизни, Жига-рев создал на центральном телевидении фильм «Анна Герман. Судьба и песни». Фильм впервые вышел в эфир в ноябре 1982 года и впоследствии много раз повторялся по просьбам телезрителей. Благодаря этому фильму сохранены редкие кадры выступлений Анны Герман на советском телевидении.

Обложка книги Александра Жигарева «Анна Герман»

Вот что написали Александра Пахмутова и Николай Добронравов к выходу книги Александра Жигарева:

«Горько и больно писать о том, что Саши уже нет среди нас, что он не увидит даже этих первых экземпляров своей книги. Когда рукопись была отправлена в типографию, автор скоропостижно скончался. Александр Жига-рев умер буквально на „боевом посту“. В 1987 году Фестиваль советской песни в Зелёна-Гуре проходил под знаком памяти Анны Герман. Фестивальному залу было присвоено имя выдающейся польской певицы. Александр Жигарев произнёс во время официальной церемонии проникновенную речь, посвящённую Анне. Как счастлив он был в эти минуты! После окончания фестиваля он сел в поезд, доехал до Варшавы, где в гостинице ему стало плохо. Сердце не выдержало перенапряжения последних дней – врачи не спасли его… Саша Жигарев был удивительно добрым и чистым человеком. Его хорошо знали и любили и в нашей стране, и в Польше. В минуту отчаяния Анна Герман позвонила в Москву именно Саше, родному человеку, доброму верному другу».

Дружба связывала Александра Жигарева и с Анной Качалиной, она помогала ему в создании книги, ведь многие факты биографии певицы появились в ней из писем Анны Герман к Анне Качалиной.

В наши дни в России и в Польше выходят книги об Анне Герман, снимаются документальные фильмы и пишутся публикации. Но отдадим должное: именно Александр Жигарев был первым, кто написал книгу, снял фильм и написал множество статей о великой певице.

Одна из статей Александра Жигарева – перед вами. Она – о двух Аннах!

И. И.

* * *

В один из январских дней 1983 года брёл я по заснеженным улицам старой Москвы с небольшим свёртком в руках: в свёртке было несколько банок сгущёнки, масло облепихи и письмо Анне Герман. Эту скромную посылку ещё летом должен был завезти в Варшаву мой знакомый. Но из Польши пришло известие о смерти Анны. И вот спустя несколько месяцев я возвращал непереданную посылку её отправительнице – Анне Николаевне Качалиной.

Они познакомились в середине шестидесятых: восходящая звезда польской эстрады Анна Герман и редактор студии грамзаписи фирмы «Мелодия» Анна Качалина. Обе высокие, худощавые, стройные, даже чуточку похожие внешне друг на друга.

Позже я часто думал: что так поразительно сблизило эту удивительную певицу, уже привыкшую к аплодисментам, к славе, свету юпитеров, огням рампы, вспышкам фотоаппаратов, и эту энергичную русскую женщину, тоже активно работающую в искусстве, но всегда остающуюся за кадром, вдали от шумной славы кумиров?

Просто взаимное притяжение? Вряд ли…

Скорее всего, отношение к жизни, к искусству, своё видение мира. Для подавляющего числа слушателей и зрителей, воспринимающих спектакль или концерт как праздник, естественно, за занавесом остаётся черновая работа – творческие и нетворческие споры, муки переживаний, неудачи, сомнения…

А само слово «музыкальный редактор» звучит как-то туманно, расплывчато, иногда просто непонятно. Меж тем от музыкального редактора, от его вкуса, образованности, бескорыстия зависит очень многое: и репертуар, и манера исполнения, и оркестровка той или иной песни, и звучание оркестра…

Одним словом, чему суждено родиться – пустой однодневке, не трогающей душу и сердце, или настоящему произведению, остающемуся в памяти поколений, заставляющему размышлять, сопереживать, грустить или радоваться…

С Александром Жигаревым в студии телевидения Останкино, 18 марта 1977 года. Фото Бориса Вдовенко

Итак, они подружились в середине шестидесятых, когда Анна Герман потрясла весь музыкальный мир своим исполнением «Танцующих Эвридик» и приехала в нашу страну, чтобы выступить в сборном концерте, вовсе не подозревая о том, как много ей эта поездка даст.

Анна Качалина оказалась тем музыкальным редактором, который очень точно сумел распознать сущность огромного музыкального дарования Анны Герман, соразмерить её творческий поиск, её неутолимую жажду петь… Она как бы подсмотрела, а потом и помогла раскрыть огромный запас интеллигентности, задушевности, обаяния, мудрости и благородства в совершенно новом и необычном для Анны Герман того времени репертуаре – в советских песнях…

…Я сижу в гостях у Анны Николаевны, перебираю уже тронутые временем фотографии, читаю трогательные до слёз письма Анны Герман, написанные в разное время, в разном настроении. И тогда, когда ей светила звезда удачи, и тогда, когда судьба оказывалась к ней беспощадной. Вот строки письма из Италии, написанные незадолго до автомобильной катастрофы, вычеркнувшей из её жизни три обещавших быть счастливыми года: «Знаешь, милая, до чего мне здесь грустно. Никто не поймёт и не поверит. Люди другие, и сердца – тоже. А чаще их совсем нет. Очень бы хотелось приехать к вам, к тебе, погреться. Уж совсем я замёрзла от их улыбок». А Италия принимала её в то жаркое лето 1967 года так, как умеют принимать итальянцы зарубежных «звёзд» первой величины. Газеты пестрели фотографиями Анны Герман, журналисты подстерегали каждый её шаг… А она писала в далекую Москву: «Мне жизнь „звезды“ совершенно не по сердцу». И никто не мог упрекнуть её в ханжестве, позёрстве, самолюбовании. Её душа была далеко от красот Италии, от вздорных и самолюбивых кумиров эстрады, выступавших вместе с ней в концертах и ревниво посматривающих на восхитительную иностранку.

Беда пришла 27 августа 1967 года. Водитель не справился с управлением. И машину на скорости сто шестьдесят километров в час вынесло в кювет. И без того не отличавшаяся крепким здоровьем, Анна оказалась в трагической ситуации. Врачи ставили безнадёжные диагнозы и поражались её выносливости, умению переносить жесточайшие физические страдания. Восхищались её мужеством.

На приеме в Милане, 1967 год. Фото из архива Збигнева Тухольского

Я перечитываю письма Анны Герман, написанные два года спустя после катастрофы, письма её матери, близких друзей и именно теперь, как никогда раньше, отдаю себе отчёт в силе её духа, её жизнелюбии и отваге. Она боролась за своё выздоровление не только потому, что просто хотела жить, двигаться, гулять, дышать. Прежде всего и больше всего она мечтала снова петь.

И был ещё один человек, который свято верил в исцеление Анны Герман, в её возвращение. Это была Анна Качалина, которая в те суровые и мучительные дни и месяцы готовила для польской певицы новый репертуар, которая нашла для неё одну из самых любимых и дорогих и всем нам и Анне Герман песен – «Надежду».

Вот одно из писем, адресованных Анне Качалиной, когда кризис уже миновал: «Милая Анечка, не присылай мне больше пантокрин. Знакомый доктор сказал, что нельзя пить его как компот, надо иногда и перерыв делать. Я себя всё лучше чувствую, только вот колено и руки заупрямились. Но пою, пою уже почти как прежде. Правда, сил не хватает, и после двух-трёх песен я устаю, как будто пол мыла. А ведь прежде я могла день и ночь петь. Старею, что ли?».

Но Анна от природы была оптимисткой. «Я очень много работаю, песни сочиняю, пластинки записываю, варю, убираю, полы мою».

Записывать пластинки – это, конечно, здорово, но это ещё не выступления в концертах. А Анна боялась встречи со зрителями, боялась, что вдруг собьётся, забудет слова или, ещё хуже, закружится голова и она упадет. И всё это: и травмы физические, и не менее тяжкие травмы нравственные, психические – надо было преодолевать. «Анечка, самое плохое позади. И теперь меня уже ждут в 1970 году самые хорошие „дела“ – моя любимая работа. А знаешь, люди даже говорят, что, мол, „она поет лучше, чем прежде“. Это, конечно, не так. Но, слава богу, что не хуже. Правда, моя милая?».

«Раньше это были только мечты, а теперь уже всё совсем реально. На репетициях атмосфера хорошая – это для меня страшно важно. Вот теперь я как раз собираюсь на репетицию».

И подпись: «Аня – рабочий человек». Иногда она подписывалась по-другому: «Композитор, писатель, ежедневный повар». И первое, и второе, и третье было правдой.

Анна не очень любила разговаривать с журналистами. Она искренне считала, что самое убедительное интервью – это песни. Несмотря на усталость и старые травмы, она могла работать с композиторами, дирижёрами, музыкальными редакторами день и ночь. Она обожала работать. И я не зря так часто подчеркиваю это. Как сейчас вижу её у микрофона. В глазах – радость. Нет, пожалуй, «радость» не слишком удачное слово. Счастье. Жизнь или продление жизни.

В студии московского телевидения. Фото из архива Анны Качалиной

Композиторы, и умудрённые, и молодые, восторгались её музыкальностью, её высшим профессионализмом, её умением как бы «выудить» из песни самое главное, самое значимое, её даром сгладить несовершенство иных песенных текстов, ярко раскрыть сущность подлинной поэзии. Четыре диска-гиганта записала с Анной Герман редактор студии грамзаписи «Мелодия» Анна Качалина, множество пластинок-миньонов – 85 музыкальных произведений. Анна Герман стала первой исполнительницей лучших песен М. Блантера, А. Пахмутовой, В. Шаинского, Я. Френкеля, А. Бабаджаняна, Е. Птичкина, В. Левашова, Р. Майорова, Э. Ханка. Специально с расчётом на её исполнение писали стихи Р. Рождественский, Л. Ошанин, Н. Добронравов, И. Шаферан, А. Дементьев, М. Рябинин.

Отчасти благодаря «чудесам» телевидения у наших зрителей создалось впечатление, что Анна Герман чуть ли не жила в Советском Союзе – во всяком случае, приезжала сюда очень часто. Увы, это не так. С концертами она приезжала к нам редко. Всё время возникали сложности в организации гастролей: у Анны не было постоянного оркестра, с музыкантами приходилось договариваться самой. Часто они подводили. Тогда приходилось «изворачиваться» – в наше время акустических гитар и синтезаторов петь под рояль. Зрители, очарованные голосом певицы, её актерским дарованием, не замечали этого. Но самой ей приходилось нелегко, она, по природе легкоранимый, незащищённый человек, болезненно воспринимала все шероховатости и подводные камни эстрадного мира, где, увы, ещё есть место зависти и недоброжелательности. Всё это ей от природы было чуждо. Помню, как Анна рассказывала мне, что некоторые импресарио предлагали ей по три-четыре концерта в день. «Знаешь, как заманчиво, – говорила она. – Деньги очень нужны. Но что поделаешь, по-настоящему я могу петь только один концерт в день. А петь вполсилы, обманывать людей, которые придут на мой концерт, я не могу, не имею права».

…Вот уже прошло почти три года с тех пор, как мы с Анной Николаевной Качалиной пришли на последнее выступление Анны Герман в Лужниках. Разумеется, мы и не предполагали этого. Думали, что недомогание – опять последствие автомобильной катастрофы, старые травмы. Перетерпится, пройдёт. Увы, другой жестокий неизлечимый недуг уже поразил её организм. Потом были телефонные разговоры, письма и, главное, была надежда, даже уверенность, что Анна справится и с этой коварной болезнью. «Эх, Анечка, милая, – писала Анна А. Качалиной. – Ты даже сама не знаешь, как много здоровья и хорошего настроения мне дала твоя дружба. Анечка, так мы уже до самого «финала» будем дружить, правда?».

…Накануне операции Анне Герман принесли кассету с написанными специально для неё песнями А. Пахмутовой и Е. Птичкина. И вот одно из последних писем, адресованных А. Качалиной: «Сегодня пятый день после операции. Я не могу ещё читать, всё сливается. Но писать могу. Только тебе. Збышек принёс мне кассету, и я слушала такие добрые, сердечные слова и песни. Знаешь, что это значит для меня в такое время и в такой час. Я так ждала, что и твой голос услышу, но я только чувствовала, что ты там находишься рядом. И всё это благодаря твоей любви и знанию искусства. Это благодаря твоим заботам у меня такое сокровище, как симпатии советских слушателей».

Незадолго до смерти Анна Герман попросила, чтобы к ней на похороны из Москвы обязательно приехала её самая близкая подруга Анна Николаевна Качалина. Об этом дали знать в советское посольство. И воля умершей была выполнена…

Читаю и перечитываю письма Анны Герман, вспоминаю нашу многолетнюю совместную работу и дружбу и думаю о прекрасных и удивительных судьбах двух женщин. Как много мы потеряли бы, не услышали, не повстречайся они много лет назад в Москве.

Борис Метальников, друг певицы, сотрудник магазина грампластинок «Мелодия» (Москва) «Преданный поклонник»

Автограф для Бориса Метальникова в студии «Мелодия»

Добрую память о Борисе Метальникове сохранили все близкие друзья Анны Герман. Когда готовилась эта книга, я часто слышал слова Анны Николаевны Качалиной и Збигнева Тухольского: «Жаль, что нельзя поговорить с Борей, он бы тебе столько хорошего и интересного про Аню рассказал. Он её так любил! Напиши о нём хотя бы несколько слов!».

Борис на фоне афиш Анны Герман у театра «Эрмитаж»

Борис в толпе поклонников Анны у театра «Эрмитаж»

Борис Метальников работал в магазине грампластинок «Мелодия» на проспекте Калинина (ныне Новый Арбат). Это был центральный магазин в СССР, где продавались все новинки советского музыкального винила. Он познакомился с Анной после одного из концертов. Первая встреча у служебного входа, первые подаренные цветы любимой певице – так началась их многолетняя дружба. Дружба звезды польской эстрады и поклонника, ставшего другом.

Борис собирал всё, что касалось Анны – афиши её концертов, вырезки из газет, фотографии. За несколько лет общения они написали друг другу десятки дружеских писем. А уж сколько раз встречались в Москве! Увидеть Анну – это было для Бориса наивысшим счастьем. Он приходил на все её московские концерты, навещал в гостинице, приходил в гости к Качалиным, когда туда приезжала Анна, присутствовал на записи многих её песен в студии «Мелодия». Вместе они даже бегали на центральный рынок, где покупали самый вкусный в Москве чеснок.

Увы, мне не довелось встретиться с Борисом. Однажды я попал в его квартиру на Таганке, дверь открыл кто-то из его родственников. Мне рассказали трагическую историю: в те дни, когда Анна умирала в Варшаве, Борис находился в одной из московских больниц. 26 августа 1982 года в газетах и по радио зазвучали сообщения о смерти Анны Герман. Врачи, знавшие о дружбе Бориса с Анной, отключили в его палате радиоприёмник, не разрешили приносить ему газеты… Шло время, и на его вопрос: «Как Анна?» – он слышал в ответ молчание… Когда пришло осознание, что его любимой певицы больше нет на свете, состояние его здоровья резко ухудшилось… Вскоре его не стало… Как говорят, «не прошло и года»… Он был моложе Анны, молодой человек, чьё сердце не выдержало страшной новости.

Увы, в 80-е годы все архивы Бориса Метальникова бесследно исчезли. Сохранилось лишь несколько фотографий, пара писем и автограф Анны… Я очень хочу, чтобы хотя бы через эти крупицы, сохранившиеся на бумаге, читатель смог проникнуться тёплым чувством к одному из самых преданных и верных друзей Анны Герман… И чтобы воспоминание о нём нашло себе место в этой книге – среди воспоминаний тех, кто был дорог сердцу Анны.

И. И.

Фрагменты писем Анны Герман Борису Метальникову

«Эх, Боренька! Я так рада – теперь у нас наконец-то будут новые песни. А потом ещё и ещё… И так будем жить, припеваючи! А розы пахнут и стоят прямые передо мной. Спасибо, Боря, и за розы, и за пирожки!!! Жду тебя на базаре у ларька, где продают чеснок. С приветом, Аня» (8 ноября 1974 года, Москва).

«Знаешь, Боря, если бы не московские дела и друзья, грустно бы мне было жить. Даже очень. А так – радость приходит капельками, но часто!!! А иногда и целой волной…» (август 1977 года).

«Здравствуй, Боренька! Я всё ещё лежу в больнице, но в настоящее время моей жизни уже не грозит опасность. Но далеко до полного порядка с ногой. Мне даже многие профессора сказали откровенно, что уже никогда не будет так, как было. А это значит – много не ходить, не стоять на ногах вообще. О сольном концерте не может быть и речи. Значит, остаётся прежде всего TV и запись, но не раньше, чем через год.

Понимаешь, Боренька, в какой момент я получила твоё письмо? У меня очень настроение поднялось (вместе с давлением крови!!), всё показалось не таким безысходным.

Боренька, при помощи Саши (TV!!!) (речь идёт об Александре Жигареве. – Прим. авт.) и Анны Николаевны мы запишем новые песни. Ведь у нас есть ещё один друг – Боря Фрумкин. Знаешь, когда мне всё это говорили, добавляя: благодарите Бога, что вы живы – я подумала: ну и ладно. Буду осторожней теперь, ведь сыночку я нужна ещё очень – перестану петь, раз стоять так опасно. Но стоило мне только получить твоё письмо, как… стала думать немножко иначе!» (10 июля 1980 года).

Фрагменты писем Бориса Метальникова к Анне Герман

«Анечка! Я так рад! Проснулся, а рядом лежит письмо. (…) Я прыгаю на одной ноге, на костылях никак не могу… Как-то я рассказал в нашей палате о тебе, не называя твоего имени: сколько ты перенесла. Один мальчишка понял и выдал меня. Когда они возвращались с процедур, я спрашивал: „Ну, как?“, и все отвечали: „Как Анна Герман“. Т. е. всё переносили молча, стоически. Живем мы тут (в больнице) разговорами о тебе и очень часто по радио ловим твои песни.

Были у нас в палате работяги, простые люди, и они тебя знают и любят. Один такой с переломом позвоночника сказал, что самая лучшая советская певица – Анна Герман. Говорит, что его жена, когда слышит её голос, вкуснее готовит и деньги легче выдаёт…» (18 февраля 1976 года, Москва).

«Анечка, твоя пластинка с конвертом прошла „на ура“. Мне в магазине даже не дали. Продавали в киосках и на улицах, но это было на полторы минуты. Найти эту пластинку было практически невозможно. Однажды в свой выходной я бродил по Москве, чтобы достать для тебя несколько экземпляров. И вот какой-то человек в руках держит эту пластинку. Я его заметил издали, но, когда приблизился к нему, его уже обступили несколько человек и спрашивали, где он её взял. Когда мы побежали к киоску, там уже с витрины снимали последнюю. И это не единичный случай.

Ты знаешь, что у нас в магазине своеобразный фан-клуб Анны Герман. Люди обращаются ко мне за новостями, какие твои записи готовятся, как скоро ты приедешь к нам и какая ты вообще…» (дата неизвестна).

«Здравствуй, дорогая Анечка! Как ты себя чувствуешь? Лучше ли тебе? Недавно виделся с Анной Николаевной Качалиной, она тоже верит в тебя и полна решимости отстоять тебя. Не теряй веры и силы, всё должно быть хорошо! А я нашёл столько песен для тебя, Анечка! Очень хочется „Афродиту“! А ещё, когда ты снова приедешь к нам, обязательно надо на телевидении записать твою „Taki maly ptak“ («Такая маленькая птичка» – авторская песня Анны Герман. – Прим. авт.). Я с ума от неё схожу! И чтобы ты сама о ней рассказала – нежно и трогательно!

В конце июня я вернулся из отпуска из Иваново. Было холодно, дождливо и всё очень противно. Убежал оттуда, не выдержал. А приехал домой, увидел твои портреты на стенах, и сразу мне так хорошо стало, все болезни прошли.

Все твои друзья и поклонники ждут тебя и твоего скорейшего выздоровления. Здоровья тебе, моя хорошая. Всё пройдёт! Твой товарищ Метальников» (12 июля 1982 года, Москва).

Фрагменты писем Анны Герман к Анне Качалиной

«Аничка! А у меня в сердце что-то вроде ревности… Немен (популярный польский певец Чеслав Немен. – Прим. авт.) поехал в СССР – Боря (Метальников) его обожает, и, наверное, ты тоже… А мне его последний стиль и электроническая музыка не по душе… Я, оказывается, консервативная. Тем не менее я преклоняюсь перед индивидуальностью, перед стремлением к новому, перед его страстной работой. Но я надеюсь, что и в Борином, и в твоём сердце останется ещё маленький уголок и для меня и моей консервативной музыки. А?!!!» (18 октября 1976 года, Варшава).

«Аничка, Боря мне написал, что „А он мне нравится“ ни в коем случае и т. д. Но, пожалуйста, бери Шаинского в пластинку. Я знаю, что Боря не прав. Люди разные – а улыбнуться никому не помешает. Боря пишет – рядом с Шопеном и Стенькой – нельзя!!! Можно, можно и даже надо! И ещё Боря просто умирает после концерта Немена. Ты тоже? Он мне тоже нравится, а всё-таки я почувствовала себя брошенной… Вот женская душа какая глупая и пустая!!» (октябрь-ноябрь 1976 года, Варшава).

Антс Паю, журналист (Эстония) «Между нами было духовное родство»

С Антсом Паю и Анной Качалиной на студии «Мелодия», апрель 1980 года. Фото из архива А. Качалиной

…Это было в 1964 году. Я впервые услышал Анну Герман в трансляции фестиваля в Сопоте. Как она необыкновенно исполнила «Танцующие Эвридики»! Эта песня не просто произвела на меня впечатление, она что-то изменила во мне. Я словно получил молотком по голове: до той поры во мне жило много ненависти, накопившейся ещё с детства, проведенного в Сибири, от того, что я вырос без родителей. В этой песне я услышал доброе начало, она настроила всю мою дальнейшую жизнь на другой лад. Я перестал думать, что это я один в центре всего, стал понимать, что я лишь частица мира и должен что-то хорошее сделать для остальных.

Познакомились мы спустя четырнадцать лет, в Ленинграде. Я случайно увидел объявление в газете о заключительном концерте Анны Герман в рамках её гастролей в Ленинграде и сказал себе: нужно побывать там и познакомиться. Я взял две карточки «Зодиак», какие раньше выпускали в СССР – гороскоп на каждый месяц. На одной я написал «Спасибо за повествование», имея в виду повествовательный смысл её концерта, а на другой попросил автограф. Видимо, моё желание побывать на концерте было столь сильным, что я прошёл в зал без билета, «зайцем». Почему-то меня никто не остановил на входе.

После концерта у гримёрной комнаты я попросил администратора передать Анне обе эти карточки, а одну с автографом – вернуть. Через несколько минут женщина позвала меня: «Это ваша карта? Анна просит вас зайти». Так я оказался в гримёрке: Анна сидела у трюмо и смотрела через зеркало прямо на меня. От этого взгляда я онемел и поклонился ей, поблагодарил за чувства, которые она пробудила в моей жизни, сказал, что её песня изменила меня. Она улыбнулась и спросила: «А вы едите лимон?». Она разрезала лимон, лежавший у неё на блюдце, мы весь его съели, без сахара. На прощание она пригласила меня на завтра на ужин по случаю её отъезда. Как оказалось, на следующий день стол был накрыт только на троих: Анна, её сопровождающая и я. Так мы смогли ближе познакомиться и пообщаться, Анна подарила мне свою фотографию, на обороте которой была заранее сделана дарственная надпись:

«Жалко, Антс, что мы все не такие, как вы. Вы понимаете природу – и она вас любит. Вы здоровый и счастливый человек! Что же я могу вам пожелать на прощание?.. Даже у счастливых людей есть мечта, и какая бы она ни была – пусть она сбудется у вас! Я очень рада, что я вас встретила. Всего доброго. Анна» (Ленинград, 13 октября 1978 года).

С Антсом Паю, Анной Качалиной и Евгением Птичкиным на студии «Мелодия», апрель 1980 года. Фото из архива Анны Качалиной

Когда я прочитал, удивился, насколько проницательно Анна это написала: так, словно знала меня много лет. Её умение видеть людей особенно, глубоко, вдумчиво я наблюдал не раз.

Тогда я обратил внимание и на её манеру говорить: звуки её речи рождались в каком-то необыкновенном грудном регистре, они завораживали и, словно родник с целебной водой, утоляли жажду.

В пении же открывалась вся ее глубина и её сигнал SOS к людям. Она в жизни очень многое терпела, страдала, перенесла тяжёлое детство и не стала жестокой. Наоборот, она в своих песнях словно давала людям сигнал SOS: «Люди, цените прекрасное, цените доброту и искренность! Дорожите любовью!». Некоторые слова в песнях она пела с особенной вибрацией в голосе, и эта вибрация передавалась слушателю.

Мне посчастливилось позже присутствовать на многих её концертах и даже на записи песен. Я понимал, насколько для Анны важен собеседник: она любила слушать людей, которым доверяла, когда те рассказывали ей важные вещи. Она так внимательно слушала, что невольно хотелось поведать ей больше. Это большая ценность, когда тебя слушают и слышат. Это одухотворяет и придает сил. Трудно подобрать слова, но, скорее всего, между нами было духовное родство.

Однажды я рассказал Анне о своем друге – Людвиге Куристе, герое Советского Союза, офицере, командире 52-й танковой бригады, который освободил польский город Пётркув-Трыбунальски. Анна тогда выступила с инициативой, и Людвиг стал почётным гражданином этого города. Тогда же родилась «Песня о пане Людвиге» – наша совместная идея. В 1979 году в Ленинграде она спела эту песню на первом концерте, но записать не удалось. Я хотел снять фильм о своём друге Людвиге, и эта песня должна была там прозвучать, но что-то не получалось. Анна мечтала увидеть этот фильм и очень расстраивалась, что работа над ним всё не начиналась. Фильм я сделал позже. Во время съёмок, когда я с бригадой был в Бресте, мне сообщили, что Анны не стало… Мы в тот момент крепко обнялись с Людвигом, было ощущение огромной потери…

В моём родном городе Пыльтсмаа в Эстонии я посадил парк деревьев, в чём помогли мои ученики, и первые посадки саженцев проходили под записи Анны: мы ставили в парке её пластинку и работали. Иногда я прямо в парке проводил занятия. В письмах я много писал Анне о деревьях, об учениках. Писал о том, как дети воспринимают силу деревьев, как я наблюдал за тем, когда ребёнок разговаривает с деревом. По всей видимости, она нуждалась в этих письмах. Когда она уже тяжело болела, она написала в письме: «Пришли мне силу своих деревьев».

С Антсом Паю, Анной Качалиной и Евгением Птичкиным на студии «Мелодия», апрель 1980 года. Фото из архива Анны Качалиной

Иногда я покупал игрушки для её сына, а она привозила из Варшавы кукол для моей дочери. А однажды в Москве после одного из её концертов мы пошли в «Детский мир». Люди заметили Анну, мы попали «в окружение». Когда я понял, что мы ничего не сможем купить, то буквально вытолкнул Анну из этой толпы на улицу, поймал первую попавшуюся машину и, усадив Анны на заднее сиденье, крикнул водителю: «Гони!». Тот удивился: «Вы что-то украли? За вами гонятся?». Я сказал: «Посмотри, у тебя в машине Анна Герман!». На этих словах он чуть не потерял управление, мы чудом не въехали в фонарный столб! Анну очень любили, и, если она была «доступна», её сразу же окружали люди, просили автограф или просто подходили сказать доброе слово. Некоторые подходили просто потрогать её за руку.

С Антсом Паю, апрель 1980 года. Фото из архива А. Качалиной

…Помню запись романса «Выхожу один я на дорогу», которая проходила в Москве. Она спела первый дубль и вышла из студии, я сказал ей: «Анна, вернись и спой ещё раз! Спустись чуть на землю, ты спела как космонавт – небесно! Спустись к нам!». Она сказала: «Хорошо» – и сделала второй дубль. Этот дубль и попал на пластинку.

Она была очень терпеливая. Помню одну съёмку на телевидении в Останкино. Всё затягивалось, делали дубли, настраивали аппаратуру, всё время что-то не получалось технически, а Анна сидела тихо на стульчике в студии и ждала, пока её позовут в кадр. Спустя несколько часов такого утомительного ожидания я не выдержал и подошёл к кому-то из съёмочной группы: «Перед вами Анна Герман! Предложите ей хоть чашку кофе!». Она сама для себя ничего бы не попросила.

Во время прогулки по Таллину, декабрь 1979 года. Фото А-М. Халлику

Ещё вспоминаю одну съёмку для эстонского телевидения. Мне удалось уговорить Анну дать интервью для популярной эстонской телепрограммы «Азбука эстрады». У неё было мало времени, и мы назначили встречу в Москве, в Представительстве Эстонской ССР. На тридцатой минуте разговора заслушавшийся Анну оператор прервал беседу. Оказалось, он забыл нажать на запись. Анна лишь вздохнула и сказала: «Ну что ж, давайте заново!». После записи мы шли по улице, а она смеялась: «Это здорово, что оператор не включил запись, мы смогли дольше поговорить!».

В конце декабря 1979 года Анна приехала в Эстонию: у неё было запланировано пять концертов в Таллине. И хотя в городе почти не было афиш, все пять дней были аншлаги. Однажды она захотела прогуляться по старому городу. Было очень снежно, канун Рождества. Мы ходили вокруг Ратуши, а потом выяснилось, что Анна надела сапоги на голую ногу, и, пока мы гуляли, она отморозила себя пятки. Когда сняли сапоги, пятки были в крови. Я не мог понять, зачем она терпела, зачем несколько часов гуляла по морозу и не сказала ни слова, что у неё замерзли ноги…

Те концерты я очень хорошо помню. Когда Анна узнала, что у неё будут гастроли в Эстонии, она попросила найти для неё эстонскую песню. Я подключил эстонских композиторов Вальтера Оякяяра и Юло Винтера, и они приготовили для неё ноты. Но на первом концерте в концертном зале «Эстония» Анна извинилась перед публикой и сказала: «Вы извините, что я не спою вам сегодня по-эстонски. Я очень боюсь неправильно произнести слова и сделать не так ударения». Она спела лишь несколько строк из песни Юло Винтера в знак уважения к публике.

Билет на концерт Анны Герман в Таллине, 23 декабря 1979 года

…Это было счастьем в моей жизни – быть свидетелем её творческого процесса. Чтобы «войти в песню», Анне нужно было уединиться. Она внутренне готовилась к исполнению каждой песни. И ей очень важна была реакция зрителя – не столько аплодисменты, сколько дыхание зала. Она очень хотела это слышать. Помню, в московском концертном зале «Россия» на одном из концертов она этого дыхания не услышала. Зал был так устроен, что на сцене было плохо слышно, что творится в зале. После концерта мы об этом с ней говорили. А ещё помню её концерты в сочинском цирке. Ей было трудно там выступать: на круглой арене она неизбежно оказывалась спиной к части зрителей, хотя её энергетика воздействовала на всех независимо от того, как она стояла. Но Анне казалось, что на такой сцене она не до всех «достаёт»: ей важно было петь для каждого отдельно. Она не пела просто «на зал». Она пела каждому зрителю в зале. И когда люди во время концерта начинали это ощущать, что песня спета индивидуально каждому, они ликовали. В больших залах Анне трудно было это делать, после концертов она уставала, отдав всю себя зрителям.

Из эстонского журнала, Анна в Таллине, декабрь 1979 года. Фото А-М. Халлику

После таллинского концерта я записал с Анной интервью, и в нём слышна эта усталость. Это не была та усталость, когда ты копал землю или бегал на соревнованиях. Это была внутренняя усталость, она была слышна даже в её дыхании…

Дважды мне посчастливилось услышать пение Анны не на концерте. Один раз в апреле 1979 в Москве, когда я проводил её в гостиничный номер. Было открыто окно, погода была очень солнечной и тёплой – всё распускалось. В комнату с ветром залетал аромат наступающей весны. И Анна запела… Почти шепотом, очень тихо. Песня была воздушная, в ней что-то пелось о звёздах. Сколько в этом было чувственности и трепетности! А второй раз я слышал Анну после рождественского концерта в Таллине: был ужин, на котором присутствовали её музыканты, она там спела одну песню.

У неё не было собственного ансамбля, не было технических возможностей записать песню, кроме как в государственной студии или на радио. А ведь она могла бы ещё многое записать! Мир очень обеднел из-за того, что она не реализовала все свои творческие и песенные планы. Но счастье, что есть и эта маленькая частица, сохранившаяся в звукозаписи.

Однажды мы с Анной придумали идею – снять фильм на основе двух сказок, соединив «Маленького принца» Антуана де Сент-Экзюпери с потрясающим рассказом-сказкой «Мальчик и бабочка» эстонского писателя Антона Таммсааре. Это могла бы быть сказка, в которой образ смерти, заложенный в «Маленьком принце», соединился бы с символом жизни, заложенным в «Мальчике и бабочке». Анна хотела, чтобы в фильме было много музыки, наверняка она бы чудесно справилась с этой задачей, но, увы… Мы не успели это сделать…

Здесь нужно отметить, что Анна была начитанным человеком, её любимым писателем был Герман Гессе, ей нравилось, как он в своих произведениях пытается понять душу человека. Любила она произведения Чингиза Айтматова, Валентина Распутина, Василия Белова. Её интересовало, как в этих книгах описываются характеры людей, живущих в суровых условиях.

Анна уходила тяжело, приехать к ней не было возможности, связь была только через письма. Она, всю жизнь дарившая себя людям, в конце жизни осталась без внимания, почти без помощи. Это и есть её святость – отдавать и ничего не просить взамен. Последние письма, которые я получил от неё, говорили о многом. В одном из них она писала, что ей уже тяжело держать ручку, чтобы написать несколько строк. Но она ждала выздоровления. Она верила в своё спасение.

Письма Анны – это фрагменты её жизни. Не всегда печальные, иногда они были и очень забавные. Например, одно письмо она написала мне из поликлиники: «Антсик, сижу у зубного врача, жду в очереди. Зуб так болит! Вот пишу тебе – может, мне полегчает?». Или: «Антсик, я сейчас в гостинице, жду, когда придёт человек, который меня запишет и даст ключи от номера. Тут так холодно, у меня замёрзли ноги. И что он так долго идет? Вот решила тебе написать…». Я получал такие письма и радовался её юмору и доверию мне.

Когда-то я говорил с Анной Качалиной о том, чтобы в моём парке в честь Анны рос дуб. Но в моём понимании женщину нельзя олицетворить с дубом. Я посадил там маньчжурский орех как символ выражения любви к женщине. Моя внучка Анна, названная так в честь Анны Герман, любит приходить к этому дереву и о чём-то с ним разговаривает. О чём – она мне не говорит, но всегда, когда возвращается из парка, просит поставить записи Анны. Она почти ничего не знает об этой певице, у неё просто желание слушать Анну – её голос, её записи…

Фрагменты писем Анны Герман Антсу Паю

«Наконец-то кончились концерты за океаном. Это было как тяжёлый, плохой сон… Я попала к людям, которые очень, очень далеки от служения искусству, а человека вообще не видят на своем пути. Абсолютно всё затмевают деньги… Мне было так трудно и грустно, я не могла даже никому написать…»

«Антсик, я искала сегодня какие-то ноты и наткнулась на фотографии, которые я привезла из Америки, посмотри, ну где же ты был, когда я должна была танцевать на прощальном вечере с такими маленькими мужчинами?!»

«Моя старенькая знакомая – это мой большой Друг, ей 85 лет – вчера мне сказала в разговоре: ведь человек настолько сам счастлив, сколько он может другому счастья подарить. И это так. Отдельного, только моего счастья нет!»

«…Я как твои птицы. Могу петь только тогда, когда вокруг меня нет „врагов“»…

«Здравствуй, Antsic! Сегодня у меня день рождения. Сижу в гостинице в Катовицах одна и размышляю… Смотрю в зеркало – нет, пока всё та же самая. Знаешь, всю ночь мне снилось, что я была в Таллине. Всё было очень цветное, не так, когда я с тобой видела Старый город – очень яркие краски, жёлтые, голубые, красные дома и очень высокие крыши… Вот сон, прямо как сценарий. Правда?»

«…Опять температура и хочется только глаза закрыть. И лежать… А ещё надо последний концерт спеть сегодня. Страшно грустно. Постарайся меня понять и улыбнись мне…»

«Добрый вечер, Антсик! Сегодня Збышек принёс мне твоё письмо с фотографией и дубом. Какой ты необыкновенный – спасибо тебе. Антсик, пожалуйста, пиши мне о добрых и весёлых делах. Я после двух тяжёлых операций и теперь жду через 2 или 3 недели последнюю операцию. Пока надо собирать силы. Ты не узнал бы меня теперь… Я в больнице, но тут хорошо и тихо, я одна могу думать. Писать пока не очень могу. Пиши ты мне, хорошо? Я буду здорова скоро. Я это знаю. Пошли мне силы твоих деревьев, чтобы перенести и это… Верь и ты, хорошо?»

Фрагменты интервью Анны Герман Антсу Паю

«…Я ищу в моих слушателях по ту сторону сцены отклика. Я хочу как можно лучше, красивее спеть им то, что у меня на душе. Может быть, это также откликается и в других сердцах – тех людей, которые сидят там, в тёмном зале, и тихонько меня слушают».

«…Наш мир теперь очень суетливый, нам даже некогда сказать самому близкому и дорогому человеку, который рядом с нами живёт, что мы его любим. Или поцеловать, или обнять, когда он с работы приходит. Страшно много вещей важных, которые надо сразу же, тут же решить, но ведь самое важное уходит на задний план. И поэтому, когда я уже могу стать „владыкой“ на два часа людей, их сердец, их внимания, я решила, что не буду петь ни протест-сонгов (хотя я не против этого, они нужны), ни разных других очень важных песен… Просто я буду петь про любовь!»

«…Говорят, что есть материнский инстинкт, что приходит время, когда женщина чувствует, что обязательно нужно иметь ребенка. Я не могу сказать, что со мной так и было. Я была очень взволнованна, боялась – смогу ли я полюбить своего ребенка так, как пишут в книжках, чтобы было так, как надо! Я спрашивала у своих подруг, у которых были дети: „Скажи, какое это чувство? Как оно приходит? Когда? Когда он ещё не родился или после появления на свет? Через год или через два? Когда?“.

И когда потом мне медсестра на второй день принесла моего ребёнка, я забыла свои сомнения, свои мысли, и первое, что мне пришло в голову – как же медсестра принесла ребёнка, ведь в коридоре, должно быть, очень холодно, там сквозняки, а она его принесла с открытой головкой. И потом только, когда я уже была дома, поняла, что в этом-то, наверное, и есть эта любовь, когда мы очень беспокоимся, чтобы нашему малышу было хорошо».

«…Нельзя о своем ребёнке думать как о собственности, как о мебели. Это живой человек, совершенно отдельный. У него свой мир, свои понятия обо всём. Наше родительское дело – постараться следить за тем, чтобы он себя с нами хорошо чувствовал, чтобы те четыре стенки, в которых он родился, он считал своей семьёй, своей пристанью. Как корабль приплывает к пристани после плавания.

Это не долг ребенка – любить нас. Не потому, что ты мой сын и ты должен меня любить. Это надо заслужить. Спокойствием и тем, чтобы ему оставить свободу, а в тяжёлых случаях быть ему опорой. Если он сам полюбит, если сам захочет, тогда он сам придёт домой, тогда не будет искать развлечений в мире (хотя они и нужны). Нужно, чтобы у него был этот важный порт, куда он может вернуться, особенно больше всего тогда, когда ему трудно».

«…Рождение ребёнка делает женщину молодой и красивой (смеётся). Конечно, работа на сцене предполагает свободу мыслей, нужно много работать над текстами, над тем, чтобы создать не лёгкие танцевальные песни (их легко спеть, даже думая о чём-то другом), а задушевные, которые меня волнуют.

Меня часто спрашивают: «Когда вы поете „Sonny boy“ или другие похожие песни, вы, наверное, думаете о вашем сыночке?». Неправда! Я ни о ком и ни о чём не думаю. Думаю только об образе, который я в данный момент создаю и хочу всей собой передать моим слушателям. Тут нет места моим личным делам, моим личным сантиментам».

«…Иногда мне приносят песню, я слушаю и понимаю, что и текст хороший, и музыка интересная, но она не для меня написана. Это чувствует каждый исполнитель, просто об этом не всегда удобно сказать в глаза композитору или автору текста. Каждый исполнитель должен знать, может ли он убедить этой песней слушателей. Потому что я, например, могу выйти на сцену с какой-нибудь песней лишь тогда, когда я сама в первую очередь убеждена, что тема, проблема, содержание этой песни нужны или важны кому-нибудь, а иначе стоит ли людям голову морочить… Во-вторых, эта песня должна мне не просто понравиться, она должна „срастись“ со мной. Очень часто люди думают, что это я о себе пою. Это меня радует. Только тогда это имеет смысл. Раньше я в песне больше интересовалась мелодической линией, где можно блеснуть вокалом. Теперь на первое место выдвигается содержание. Вы же сами сказали, что я теперь зрелый человек, так что я должна думать. Если мысль поэта мне понятна, если я могу её спеть так, как свою собственную, тогда эта песня будет иметь резонанс у слушателя. Ну а если к тому же ещё хорошую мелодию добавить, то тогда „бисы“ обеспечены».

«…А знаете, что было моим первым желанием после того, как я, лёжа в гипсе по самые уши, смогла двигаться? Моим самым горячим желанием было помыть пол, чтобы самой встать и своими руками это сделать. Я ещё не могла ходить, Збышек принёс мне подушку, усадил меня на неё на пол и дал мокрую тряпку, и я вокруг себя, сколько могла, помыла пол. Я тогда была счастлива. Видите, как иногда немного надо человеку для счастья… Но это уже всё в прошлом. Сейчас, если бы пришло приглашение в Италию, я бы могла туда поехать и даже петь прекрасные неаполитанские песни для итальянцев».

«…Я сочинила мелодию на сонеты Горация, который больше 2000 лет назад написал прекрасные строчки. Эту песню я очень часто пою и этой песней заканчиваю свою программу (речь идёт о песне «Радуйся жизни, не жди завтрашнего дня». – Прим. ред.). В ней рассказывается, как природа возрождается к жизни, как весна начинается… Смысл этой песни в том, что надо радоваться жизни, надо идти на свидание, надо спешить пить молодое вино, плясать, ничего не откладывать. Потому что придёт день, когда все мы встретимся в том, другом царстве. Но это совсем не грустная песня. Просто надо радоваться реке жизни, которая нас несёт. Ничего, что она нас несёт к концу, она бурная, от нас зависит, какая она…»

Монахиня Екатерина (Раиса Алексеева) (Санкт-Петербург) «Анна подарила мне песню»

С юности я была увлечена посещением театральных спектаклей и концертов, старалась не пропускать ни одного интересного мероприятия в Ленинграде, поэтому тумбы с афишами на улицах города всегда привлекали моё внимание. Однажды летом 1972 года я увидела на такой тумбе афишу концерта некой Анны Герман из Польши. Я удивилась, так как имя этой певицы мне тогда было неизвестно. Как позже я узнала, это был первый приезд Анечки в СССР после длительной реабилитации от автокатастрофы. Тогда, в тот летний день, я просто купила два билета и с соседкой по квартире вечером пошла на концерт в ДК им. Горького.

Уже на концерте я поняла, что этот голос меня пленил – настолько сильным было впечатление. По окончании я, сама не знаю почему, решила дождаться Анну у служебного выхода. А там – толпа поклонников и милиция. Выходит Анна, и идёт прямо в моём направлении, и, столкнувшись со мной, говорит: «Л вам нравятся мои песни?». Я ответила, что нравятся. Анна села в машину и уехала… В тот приезд было несколько концертов в разных концертных залах Ленинграда, и я, конечно же, не могла их пропустить. Следующие приезды были в 1974 и 1975 годах. Анна уже знала меня в лицо, я на каждом концерте выходила с цветами и после концерта преданно ждала у служебного входа. После концерта в театре «Муз-комедии» в 1975 году Анна сказала: «Я теперь долго не приеду, я жду ребенка».

Фото Р. Оконского

Но в 1978-м она вновь приехала. Первый концерт был в ДК им. Кирова, что на Васильевском острове.

В первом отделении у Анны выключился микрофон во время кульминационной песни программы «Из-за острова на стрежень»…

Зал замер…

Пианист умолк, и вдруг Анна, выйдя на авансцену, начала петь а капелла: «Мощным взмахом поднимает он красавицу княжну… И за борт её бросает в набежавшую волну…».

Я сидела в первых рядах и видела по её мимике, насколько трудно ей петь без сопровождения и без микрофона на целый зрительный зал. Но силы её голоса хватило, чтобы было слышно каждому зрителю. Такое исполнение буквально шокировало зал, который на финальных словах песни ответил Анне громоподобными овациями.

Я с букетом цветов вышла на сцену, а она взяла мои руки и спрашивает: «Раечка, слышно было?». Я ей говорю: «Не волнуйтесь, всё хорошо…». Из зрительного зала прямо на нас летели охапки цветов, я помогла Анне собрать их и положить на рояль.

После того концерта она задала мне вопрос, который задавала всегда после всех последующих концертов: «Раечка, а завтра мы увидимся?». Ответ был всегда положительным. Какие бы важные дела ни были назначены на следующий день, я всегда предпочитала им встречу с Анной Герман.

И вот Анна приезжает в Ленинград в конце декабря 1979 года. Первые несколько концертов были в ДК им. Капранова. 30 декабря в антракте я договорилась со звукорежиссёром Сташеком, что завтра я принесу катушечный магнитофон, чтобы подключить его к пульту и записать концерт. Сташек согласовал это с Анной, она не возражала, и на следующий день 31 декабря 1979 года я была в ДК с катушечным магнитофоном.

Одно из последних выступлений в Польше, август 1979 года. Фото Ежи Ундро

Здесь нужно сделать отступление, вспомнив о том, что в советские годы достать катушечный магнитофон было делом непростым, а 31 декабря – почти невозможным. Я обзвонила десятки знакомых, но все только улыбались: «Раечка, ну что ты, завтра же Новый год, как мы будем без магнитофона? У нас гости, будут танцы…». Но меня не покидало необъяснимое ощущение, что я обязана записать концерт Анны, мне уже тогда казалось, что она больше не приедет… В итоге магнитофон был у меня, но с ним были какие-то проблемы, и мне не удалось записать первое отделение концерта. В антракте Сташек наконец-то подключил мою «бандуру», и второе отделение записалось на плёнку…

После концерта ситуация традиционная – я у служебного входа, и вопрос Анны: «Раечка, а завтра мы увидимся?».

Завтра, т. е. 1 января 1980 года, мы увиделись. Новогодний концерт был в БКЗ «Октябрьский». Был аншлаг, все 4000 мест были заполнены. Я снова отдала Сташеку свой магнитофон, и он записал первое отделение концерта… Так у меня оказались записанными на плёнку оба отделения той программы.

Но разве я могла догадываться, что во втором отделении концерта меня ждёт сюрприз от Анны? Эх, магнитофон уже был выключен (закончилась плёнка), и запись «сюрприза» не сохранилась. После одной из песен Анна подошла к роялю и, взяв листочек бумаги с текстом песни, сказала: «Я обратила внимание, что к нам на концерт несколько человек ходят в каждый мой приезд. Это очень приятно, но я боюсь, что им надоест слушать одни и те же песни, ведь они не пропускают ни одного концерта. Специально для моих верных друзей – Раечки и Нелли (Нелли Низамова – подруга Раисы Алексеевой, поклонница А. Герман. – Прим. ред.) – я хочу в подарок, в честь Нового года, спеть совсем свежую песню»:

У служебного входа после этого концерта Анна взяла меня за руку, и мы пошли к автобусу. Анечка села на ступеньку возле водителя и попросила всех дать ей десять минут пообщаться со мной. Анна говорила, что завтра улетает в Варшаву, что очень ждёт встречу весной… В конце разговора Анна попросила меня приехать наутро к гостинице «Европейская» к 9 часам утра. Оттуда она должна была уезжать в аэропорт и лететь, кажется, в Москву.

2 января 1980 года я уже в 8 утра была у гостиницы, улица была абсолютно безлюдной, шёл мягкий снег, и было очень красиво. В 9.00 из гостиницы вышла Анна, кутаясь в дублёнку, очень бледная: «Раечка, давайте погуляем. Что-то нехорошо себя чувствую. Кофе выпила, лекарство тоже, а давление всё еще низкое…». Мы ходили с Анной по улице вдоль гостиницы, она много расспрашивала обо мне, о моей работе. Я тогда работала в вычислительном центре и одновременно помогала одной ленинградской актрисе воспитывать её дочку. Услышав это, Анечка улыбнулась: «Вот, Раечка, жалко, что я здесь не живу, а то вы бы и мне помогли сыночка растить». Потом она рассказала о своих московских друзьях, об Анне Николаевне Качалиной… Разговор был таким доверительным, будто мы всю жизнь были в приятельских отношениях. Так за разговорами пролетел час, Анечка позвала меня погреться в автобус. Представительница «Госконцерта», приставленная к коллективу Анны, с недоверием на меня посмотрела: по правилам я не имела права заходить в автобус с группой иностранцев без особенного разрешения, но, поскольку я была с Анной, мне это разрешили.

В автобусе мы опять много говорили, Анна взяла у меня мой адрес и сказала: «Я бы так хотела жить в России, но это сложно и невозможно. Но я бы очень хотела». Потом поинтересовалась, сколько ехать до аэропорта, я ответила, что минут сорок. Она со свойственной ей протяжностью речи сказала: «Далеко-о-о! Пора расставаться!». Мы расставались со слезами. Музыканты, которые уже знали, кто я такая, провожали меня рукопожатиями.

Автограф Анны Герман: «Раечке, моей очень, очень умной приятельнице – с самыми лучшими пожеланиями на весь високосный 1980 год! Anna German, 02.01.1980

Автобус уже отъехал от «Европейской», и тут меня осенила мысль! Я беру первое попавшееся такси и «лечу» с Нелли в Пулково. Обогнав автобус, мы приехали в аэропорт на десять минут раньше Анны. Когда подъехал автобус и нас с Нелли увидели, все не скрывали эмоций удивления! Вышла Аня, я подала ей руку. «Раечка, у вас что, вертолёт свой?!» – с улыбкой спросила она. Я проводила её до самых последних дверей, куда мне уже нельзя было проходить, а Нелли бросилась провожать вообще до пограничного кордона. Это были последние минуты, которые мне довелось быть рядом с Анной.

Я посетила все концерты Анны Герман в Ленинграде в период 1972–1979 годов. Эти концерты проходили на самых разных площадках города: в зале «Музкомедии», ДК им. Горького, ДК им. Капранова, ДК в Измайловском саду, ДК им. Кирова, в Ленинградской филармонии, Большом концертном зале «Октябрьский».

Но на один концерт, который проходил в 1978 году в зале ленинградского Театра эстрады, я всё же не попала. Там был «закрытый» концерт, билеты не продавались, а распространялись по каким-то учреждениям. Я приехала к театру с букетом роз, но меня не пустили. Милиционер, сжалившись надо мной, открыл дверь, чтобы я могла слышать выступление Анны хотя бы краем уха. А билетёры отказались даже передать мои цветы Анне в зал… Но я всё-таки дождалась конца концерта и подарила ей эти розы у служебного выхода.

В этом же 1978 году я и Нелли купили билет на самолёт и прилетели в Киев, где был объявлен концерт Анны Герман. К нашему сожалению, концерт не состоялся. В кассах на афиши Анны приклеили надпись: «Концерт отменяется в связи с болезнью артистки».

26 августа 1982 года я пришла на работу и поняла, что мои коллеги что-то от меня скрывают. Я долго выспрашивала, а они только задавали мне вопросы: «Ты ничего не знаешь?», «Ты слушала сегодня радио?». Я поняла, что речь идёт об Анне… «Аня?» – «Да». И всё оборвалось… Меня в тот день отпустили с работы, по дороге я купила газеты с сообщениями ТАСС о смерти Анны Герман… Мне казалось, что белый свет просто перестал существовать.

Выбраться из того состояния горечи и уныния мне очень помогла Людмила Сенчина, у которой я работала няней при её сыночке Славике. Люда, видя мои страдания, поддерживала, давала работу, чтобы я могла отвлечься от печальных мыслей…

Вскоре я получила несколько писем от пани Ирмы. Поскольку у меня не было тогда собственного дома, а письма иностранцев могли приходить только по адресу прописки, то пани Ирма на конверте писала следующий адрес: Ленинград, адрес… Людмиле Сенчиной (для Раи)… В артистических кругах Сенчину часто спрашивали: «Люда, скажи, Рая твоя поклонница?», и Люся всегда отвечала: «Нет, это поклонница Анны Герман, но она мне очень помогает»…

P.S. Моя жизнь уже долгие годы связана с Церковью. Многое изменилось в жизни, я теперь не Раиса Алексеева, а монахиня Екатерина… Неизменным осталось одно – прекрасные воспоминания о том периоде моей жизни, когда я имела счастье бывать на концертах Анны, видеть и слышать её и разговаривать с ней.

В 1983 году ту магнитофонную плёнку с записью двух отделений концертов Анны Герман 31 декабря 1979 года и 1 января 1980 года мы с Нелли решили передать Анне Николаевне Качалиной. Через несколько лет, в 1987 году, была издана пластинка «Эхо любви» с лучшими фрагментами тех выступлений. Я счастлива, что в наши дни эта запись полностью издана на диске «Анна Герман. Эхо любви» без купюр… Это уникальная запись.

Пластинка с записью фрагментов концерта в Ленинграде вышла в 1987 году, а диск с полной версией в 2004 году

25 августа 2012 года исполнилась моя мечта – я впервые побывала в Варшаве, поклонилась могилам Анечки, её мамы Ирмы и бабушки Анны. Это был день 30-летия ухода Анны Герман из жизни. На площади Вильсона, недалеко от дома Анны, мы купили красивые красные розы и вместе со Збышеком и несколькими друзьями из Москвы поехали на кладбище. Я много раз приходила к Анне на концерты именно с розами: она их очень любила. В этот раз я шла ей поклониться, но в душе было ощущение, что я дарю цветы живой Анне…

Анастасия Ивановна Цветаева (Москва) «Анне Герман»

Анна Герман ушла в зените своей славы, в зените своей красоты. Сама душа Лирики звучала и томилась в невыразимой словами прелести её голоса, сама Любовь тянула к нам руки в каждой её песне, само Прощание прощалось с нами в её интонациях, в каждом углублении певческой фразы, сама Природа оплакивала свой расцвет и своё увядание – потому так неотвратимо очарование её тембра, и только те, кто слышал её пение, смогут понять скорбь расставания с ним. Если я проживу ещё год и несколько месяцев – мне пойдет уже десятый десяток, – я за мою жизнь слышала не один, казалось, неповторимый голос певицы, но только голосу Анны Герман принадлежат по праву слова «неповторимый» и «несравненный».

На концерт Анны Герман впервые повел меня её поклонник, мой младший друг, литературовед, человек тонкого вкуса, много раз её слышавший. Он говорил о ней с таким восхищением, что я ещё по пути предвкушала радость услышать необычайное. В жизни я слышала Мариан Андерсон, думается, мулатку, певшую голосом невероятного диапазона и силы, и в те же времена моей зрелости я не пропускала концертов Зои Лодий – средних лет, горбатой и очаровательной, выходившей в лёгком, светлом, длинном платье, на очень высоких каблуках, в накинутом на плечи боа из перьев. И её смеющееся лицо, гордое восторгами публики, светилось победой над своей искалеченностью – и побеждало вдвойне. Память о вечерах её до сих пор греет остывающее из-за всего пережитого, но еще не остывшее сердце. И молодая мать наша с Мариной пела низким печальным редко-чудесным голосом, должно быть предчувствуя раннюю смерть…

Фото Валерия Плотникова

Со всем этим в душе я шла об руку с моим спутником, ценителем Анны Герман. Где был её концерт? Не помню. Я запомнила только её.

Мы входили в зал. Я уже любила Анну – не за ту высокую радость, которую она нам подарит, а за то страшное прошлое, через которое она прошла, чтобы пробиться к нам, вновь стать певицей. От моего спутника я узнала, что годы назад она в Италии пережила катастрофу: в машине с шофёром ночью на большой скорости потерпела аварию, так разбилась, что её, почти как Ландау, собирали. Три года лежала она – то одна часть тела, то другая. Долго было неизвестно, не будет ли она калекой… Искусством врачей и ещё больше своей жаждой жизни, голосом, хотевшим петь, упорством человека и женщины, чудесами массажа и лечебной гимнастики она возвращала – и вернула себя к жизни, движению и – чудо чудес! – пению! Её голос звучит не хуже, чем до катастрофы. Говорят – лучше…

В волненье, на которое способна старость при встрече с такой судьбой, в трепете материнства и преклоненья, я входила, опершись на руку моего молодого спутника, в переполненный шумной радостью зал. Ещё не взошло из-за гор солнце, но уже лучи золотой пылью легли на вершинах. Ещё нет её – ни шага, ни шелеста платья, – но самозабвенно лицо моего спутника. Очарованность? Преданность? Страх, что концерта не будет, отменят? Ожиданье зала уже накалялось, перерастая в нетерпение, в усталость, и всё-таки она вошла неожиданно. Стройная, очень высокая, волосы, лучами её окружившие, не в изыске парикмахерского искусства, темнее или светлее соседок. В несравненном цвете природы, повелительном, пленительном, польской нации, польской панны – только Гоголя перо бы могло её описать! О, этот миг – кратче мгновенья, неучитываемый миг тишины перед взорвавшимися рукоплесканиями зала! Эта отрава славы, за которую «продают душу», не она ли терзала тебя годами больниц, Анна? Не ещё ли нежней стал голос? Томленье, до катастрофы тебе незнакомое? А может, предчувствие беды, в тебя проникавшее, тогда томило людской слух уже переносимым очарованием?

…ЗАПЕЛА! Половодьем берега ты затопила, и нетерпенье зала, и рукоплесканье, – всё…

Ища помощи в отклике, я взглянула на спутника – увы, это было как сорваться с обрыва! Он был бледен, как полотно. Его не было. Только чуть дрожали ресницы остановившихся глаз.

Так человек глядит один раз. Так решает. Её голос – лейтмотив его жизни. С нею он должен жить Жизнь! Она – или никто.

Мой спутник отсутствовал. И всё-таки я сжала его руку в лёгком за него страхе, чтобы вернуть его к нам. И добр, как всегда, он опомнился, улыбнулся, золотые глаза потеплели. Но не его лет усталость пронизала всё его существо. Так именно захватывает такая любовь жизнь человека. Этим путем, если не разомкнуть его звенья, проходят до конца. Им шел Вертер. Но им шел и Рогожин… Мышкин своей жизнью перечеркнул этот путь…

Закрыв глаза, я вслушиваюсь в своеобразие интонаций, тихое тонкое скольжение от низкого тона в высокий, в грацию и печаль этого голосового полёта, перелёта через глубины и тишину, glissando через эту игру, ей одной свойственных звуков, легких и длинных, ускользающих, догоняющих, встречающихся в теснотах смычка и широком разливе рояля, выныривающих из-под объятий аккомпаниатора и вновь овладевающих темой, – прощания в этой песне, прощания, тесно сжавшего встречу такой неотвратимой властью, что ничего уже нет в мире – одно Прощанье, и им, им одним захлебнулась душа певицы, познавшей в нем больше, чем дано человеку, невозвратно ушедшей от радости – в неутолимую тьму.

«Она колдует, – размышляла я, вырываясь на миг из-под обвалов печали, – колдует или она заколдована? Но ведь нет такого вопроса – она тем и колдует, что заколдована, тем и безысходно колдовство музыки, что оно пропало в себе, в этом без дверей царстве! Тем и убедительно прощанье – с человеком, молодостью, с судьбой – жизнью в последнем полёте. Анна, Анна, для того ли тебе возвращена эта жизнь, чтобы ею играть в последнем-то счёте? Колдунья, заколдовавшая зал…»

А она стояла – высокая, нежная и печальная, портрет, со стены сошедший, выше всех, стройнее всех, нежней всех, светлей всех, в платье небывшего цвета, и, чуть протянув руки в зал, допевала свою песню, и её волосы, как тот отсвет зари на вершинах гор и дерев, обвевали её лицо, начавшее улыбаться, освобождаясь от печали смычка…

И вдруг улыбнулась и уронила руки, невинная и бессильная перед своей прелестью, одинокая среди иноплеменности. Она стояла и улыбалась, опустив руки, неуловимо повела плечами, и вдруг сгорело всё, что было ею наколдовано, – стройная девочка была перед нами, выколдованная из её пропавшей печали, улыбкой нас пустившая на волю… В какой-то никем не жданный час юности, ничего не зная ни о какой печали, в первый раз увидевшая зал!

«Гоголя нет, – подумала я снова, – только он так воспевал панн-колдуний – мглу очей их из-под стрелок бровей, этот смех, разбивший в хрусталь горе жизни, всё горе всех, всё, что было, и всё, что будет, заручившись на век и за всех сумасшедшей прелестью песен, музыки, их обнимающей, мощью счастья, которое не проходит, которым дышит земля… Но что-то и злое тут есть, – продолжаю я бороться с Анной, счастливо вверяться ей (и я уже забываю о рядом со мной сидевшем), – я сейчас, сейчас очнусь и брошусь ему на помощь! Но я должна допонять тут что-то, чтобы ему помочь».

Аплодисменты рушили зал. Анна кланялась.

И пошли концерты за концертами – годы и годы, в каждый приезд Анны в Москву мы не пропускали ни одного, были случаи, когда подруга её, тоже Анна, сообщала нам, что будет слушаться новая пластинка вблизи улицы Герцена, и мы шли туда и слушали новые песни Анны, предвосхищая её приезд. В её репертуар входило всё больше русских песен, романсов. Анна все больше входила в душу русского певчества, всё охотнее и увлеченнее пробовала свой голос на русских мелодиях.

Однажды, после того, как я услыхала её на пластинке в звуках Скарлатти, я сказала моему молодому другу: «Мне не хочется, чтобы Анна ограничивала себя эстрадой, ей надо менять путь, делаться камерной певицей». И не успел меня удержать от этого верный поклонник Анны, как я в антракте ей поверила мою мечту.

Лёгкое смущение пробежало по её чертам. Она хотела его скрыть с помощью улыбки, она ответила мне, нагнув лицо и сильно склонившись (её рост настолько превосходил мой!): «Когда постарею…».

Ошибка русская в её нерусских устах сделала ещё милее смущение. Кто-то подошёл, я не успела сказать то, что просилось в ответ.

Но неожиданна была реакция моего друга!

«Жаль, что вы ей это сказали! Разве вы не замечаете, что она после катастрофы не может дать целый концерт? Она ещё недостаточно окрепла, потому она и возит с собою свой джаз. Чтобы занять публику во время её передышек…»

«Ах вот оно что! Как жаль! Я сделала ей больно… Вечный эгоизм не подумать о другом, а говорить то, что тебе хочется…». И все же, думаю, было лучше поздно покаяться, чем…

Весной 1977 года я слегла в больницу с воспалением лёгкого. Это была хорошая больница, в центре Москвы, и многие друзья, беспокоясь – мне шел уже 83-й год, – меня навещали. Как же я обрадовалась, когда однажды мой молодой друг, тот самый литературовед, что познакомил меня с Анной Герман, часто меня навещавший в положенные для того часы, приехал не один – а с Анной! Странно было мне видеть её в непривычной обстановке, не нам передавать ей цветы, а из её рук принимать горшочек земли весенней, с украсившим её и больничный покой – необычайным, как всё, что от неё исходило, – пышным и лёгким, густым и стройным, зеленеющим воздушным созданием, пустившим в стороны щедро узорчатые ветви, коронованные цветами, причудливыми и грациозными, какого-то несказанного цвета… Это был и терракот, и сгущенная алость, бледневшая от завязи к концу лепестков. Обрадованно вздрогнули мои руки, приняв подарок, слышала тоже непривычные слова приветствия: «Я желаю вам так же скоро поправиться, как скоро расцвели эти цветы!».

Она улыбалась, и я отвечала ей что-то, но меня охватила тревога, что дело тут не в цветке, и не в этом подарке, а в чём-то рядом, другом! Не теряя и мига общенья с Анной, я жарко анализировала происшедшее, и, должно быть, именно этот жар одолел тайну так тревожившей меня ситуации: в сложных конфигурациях и красках протянутого мне её руками растения было волшебство сочетания с пением Анны, с неповторимой грацией оттенков её голоса, с дремучим – пойди-ка, выйди из него! – лесом её певческих интонаций. Драгоценностью мне предстал Аннин подарок, и как же бережно я его поливала, стремясь не перелить, не недолить нужную здесь влагу, и как долго он жил после больницы у меня на окне, и сколько же в нём было бутонов, расцветавших и певших! Как возможностей, рождавшихся в её голосе…

Прослушав пластинку, где Анна пела Скарлатти, я запросила сведения о нём. И вот что я получила: музыкант XVII–XVIII веков. Служил при римском дворе польской королевы-изгнанницы Марии Казимиры, для театра которой писал оперы. «Любопытно, – думаю я, – ещё тогда столкнулся с Польшей, а теперь польская певица исполняет его музыку…».

Стиль Скарлатти. Читаю дальше: «Мелодика Скарлатти совсем не та, большого дыхания, величаво и покорно льющаяся кантилена, которая свойственна итальянской музыке. Диапазон широк, размашистый и оживленный контур, линии разнообразны, иногда гибки, округлы, текут, когда, рассыпаясь в фигурациях, взбегают или скользят вниз… Любит композитор ритмически острый, ломкий рисунок с короткими, остро выразительными фразами, шаловливыми, вызывающе-дерзкими бросками на широкие интервалы и в удалённые друг от друга крайние регистры». «Вот ему и потребовалась такая исполнительница, как Анна Герман!» – думаю я.

«Ритмическая изобразительность Скарлатти беспредельна. Сотни изящных вариантов. Он никогда не сковывал ими мелодического движения и не впадает в манерность!»

«Поразительно! Так же, как Анна!..»

«… Фактура… хрупкая вследствие захвата крайних регистров, всегда отделанная с совершенством и изяществом, требует от исполнителей отличной техники, культуры звука, блеска, тонкого вкуса». (В ком он мог встретить всё это, как не в Анне? – говорю я себе). «Когда посреди стремительного allegro в ритме танца какие-нибудь несколько нот вдруг резко и звонко забрасываются в светлый верхний регистр – "поднебесье" инструмента, – они звучат ликующе или реют, как птицы над широким солнечным ландшафтом… Стихия эмоций живёт и трепещет в них». («Не всё ли это можно отнести к манере петь Анны? Вот они и встретились в музыке почти через 300 лет…»).

Вновь приехала в Москву Анна Герман! А я – это редко бывало – болею. Мне не пришлось пойти. А она пела веселые польские песенки – не услышу – должно быть, мои польские гены? – так люблю звук неведомого мне языка! Пропущу разлив её голоса.

Как жаль!..

Я ждала нашего с Анной друга – он-то уже не пропустит её выступления!.. И он пришёл сразу после концерта. Но он мне показался новым, каким-то отчуждённым. Не рассказывал, точно не было что рассказать о пении на её родном языке! Помолчал, походил по комнате и, остановясь передо мной: «Анна замужем. Она меня познакомила с мужем».

«Замужем? – отчего-то замерло сердце. – Ну, расскажите, какой он?..»

«Большой, полный. Его зовут Збышек. Он был давно поклонник её пения. Он сделал ей предложение, когда она лежала в гипсе. Было неизвестно, выживет ли или, может быть, будет калекой».

Больше он ничего не сказал. И я не спросила. По его тону глубокого уважения к этому человеку я понял, что ему тяжело.

На следующий концерт мы пошли вместе.

«Я слыхал, – сказал спутник, – что кто-то из её начальства ей сказал, что она слишком скромно ведет себя с публикой, что это не подходит эстрадной певице».

Мы посетовали на эту весть и всматривались в Анну.

…Да, видимо, так: что-то чужое вкралось в её движения, нам было тяжело смотреть. Она протягивала к залу руки, повертываясь, демонстрируя россыпь белокурых волос… Но голос был тот же – её, ни на чей не похожий.

Затем она долго не приезжала в Москву.

Года через полтора в ответ на посланную ей мою книгу «Воспоминания» я получила от Анны письмо. Поблагодарив, она сообщала, что у неё родился сын. «Он большой, тяжёлый. Я очень устала носить его на руках. Не могу во всей Варшаве найти няню», – писала она.

Маленького Збышека я увидела много позже на фотографиях. На первой Анна держит его, прижав, столбиком и счастливо самозабвенно смеётся, а малыш столбиком спит. Воплощение безмятежного сна. На второй фотографии – плотный, лет трех, на мать не похожий, он держит мандолину и улыбается.

И снова в Москве концерт.

Первое, что заново поражает, – рост. Выше всех чуть ли не на голову! Платье до полу. Русалочьи волосы. И при росте таком – сама душа Женственности! В каждом движенье! В неуловимом опускании головы, действующем, как начало улыбки. Тенью за ней – тайна её катастрофы. Тайна её возрожденья. (Страх за неё. Страх будущего…) И вот она слегка развела руками – и вот она начинает петь…

И, пересекая эту победу над всем бывшим, с первых же звуков, длинных, низких, почти альтовых до сопрано, её, казалось бы, весёлая песнь получает странное подкрепление: печалью, задумчивостью над тут же рядом звучавшим весельем она голосом пишет по воздуху как бы двойным пером по бумаге – голос и его тень – миг! Сейчас погаснет! И я вдруг вспоминаю одного из моих друзей, возразившего мне, что в прощальной песенке она поёт саму Душу Прощанья. «Как раз обратное! – сказал он. – Никогда до конца не отдает она свой голос – ни Грусти, ни Радости – что-то матовое, её, особенное, именно не до конца себя предаёт теме…». Она владеет каким-то подъёмом её: «С птичьего полета?» – я тогда спросила, но согласия с этим не получила, собеседник ушёл от моей готовности принять его мысль, и я не пошла за этим. «Пусть так!..»

И вот её знаменитая песня «Надежда», staccato, сияющими каплями по началу мелодии, призвук заунывности, крепнущий, перерастающий в тему радости. И кажется, что ты эту мелодию слышал давно, всегда, с детства, где-то она звучала в соседней комнате рядом с той, где ты засыпал, где родился. Тема продолжала парить. И снова staccato, и снова протяжный, задумывающийся звук в Первозданность, и светлая попытка преодолеть, выскользнуть, и она вновь стоит перед нами, Душа звуков, и по чьему-то приказу (она бы сама не стала) тянет руки в заворожённый зал…

А зал кричит «Би-и-и-с» оглушительно, криком руша теплоту и тишину её певческих строк, но она соглашается, волшебно стихает зал, и над мигом начавшейся тишины вновь уже тянутся светлые заклинания Надежды звуками качающими, колыбельными, греющими, наполняющими нас отвагой предчувствия… И вдруг закружила нас Анна победно в дионисийской пляске, в летящей – да куда же мы летим в этой с горы сорвавшейся, опьянённой жизнью мелодии? Но голос Анны летит плавно, уступами, грациозно поворачивая лёгкую связующую ноту, и рядом, как всегда, у неё светится неуловимое сопровождение, как сказал возразивший мне друг, призрак печали в надежде, призрак надежды в печали? Как трудно разобраться в этом потоке звуков, в первичных связях поэта и музыканта, в своеобразии «подачи» певца, когда тебя уносит с собой этот голос… «Где границы прав исполнителя?» – думаю я и уже не помню своего ответа, потому что, отделённая её поклоном и минутой дыхания, звучит уже другая песнь, наново нас заливая иным ритмом, иным цветом звучания, и бубен ударами отчеканивает новую игру ритмов, а голос неистовствует в спешке погони озорством юности, счастья, догоняя беспамятство звуков, и вьётся, смеётся, берёт в плен – «мой бубен, мой бубен, мой бубен». И внезапно длинный, медленный, отчаянием захлебнувшийся крик: «Мой бу-у-у-бен…».

Задумчиво склонена каштановая голова моего соседа и спутника, покорно внимая чуду, тайне звуков, о чём он думает в этой смене песен: о том ли, что так же сменяется в жизни путь человека, годы юности, зрелости, или о ней он думает, о судьбе певицы, так сроднённой с тайной музыки, с трагической радостью композитора, из хаоса звуков вызвавшего гармонию этой мелодии, этого часа певца? Опущены веки его над каре-золотыми глазами – сейчас он подымет их, и глаза улыбнутся, и им отзовутся губы счастливо…

Уже откланивается Анна, смолкла, но звучит вся она, черты: и улыбка, движенье и шаг её, её платье и светлый поток волос…

«Гори, гори, моя звезда». Этот романс почти эпоха в моей зрелости. Его пела певица-друг в струе мощной романтики у рояля над морем в неумирающем Коктебеле, по моей просьбе чередуя с другой звездой Анненского (ей неведомой, мною ей лет 20 назад напетой, ею подобранной и в нас вселившейся), Анна поет его, еле касаясь. Это – воспоминание, прощание – налетевшее, пролетающее! Где слова – описать её, этот сверху вниз наклонившийся звук, словно кто-то берёт, нажав, струну гитары, скользит ею glissando по грифу этого печального, гулкого, в наш век испорченного модой, таинственного инструмента – её голос скользит и сдержанно и прихотливо по грифу печали и задерживается внизу, на повороте молчания, и перед тишиной медлит, еле уловимо кружась над pianissimo.

В зале совершенная тишина…

Песнь следующая завлекает её в игривый, ей не свойственный шёпот, но она и в него рождается, разменяв себя на шутливость, на шутки, на смех, и уже закупалась она в смешках жалости, в новизне неожиданностей, в неожиданности веселья!..

Как коротки польские песенки! Слова, звук слов на мой слух заглушены музыкой, но их щебет птичкой перепорхнул в голос Анны – это же её родной, её детства язык! Которым она укачивает маленького Збышека, в этот звук сын рождается все шире, звучнее, слухом своим – каждый день…

Стараясь войти в язык, не понимая, закруживаясь в его круженье, радуясь птичьим вскрикам иноземного веселья, в нём жила наша с Мариной бабушка до 28-го года её, прерванного смертью, – весны – в первые дни жизни нашей матери. И мать наша не узнала родного, наполовину родного своего языка. Зная столько языков других стран, она не спела ни под рояль, ни наклоняясь над гитарой ни одной польской песни… Вот их поёт одну за другой Анна, и я всею мощью воображенья, всею страстью так и не воплотившейся мечты изучить польский впитываю прелестные, таинственные своей непонятностью тайны чужой, моей же страны, отраженье её сказок, легенд, традиций, её истории – всё это живёт сейчас и протянуто нам, а мы не умеем взять. Не оттого ли Анна учит наши русские романсы, русские песни, старинную «Гори, гори, моя звезда», и мы ещё сегодня услышим знакомое с детства тарусское «Из-за острова на стрежень»… Ей, может быть, так же захочется до конца проникнуть в русскую музыку (но ей легче, она хорошо говорит по-русски), как мне: сколько раз начинала, но жизнь отрывала, учить польский язык!

Я кончаю мои воспоминанья о покинувшей нас Анне Герман. Птицей в польском золотистом оперении влетела она в русскую музыку и недолго погостила у нас!

А на другой день я получила от друга-поляка перевод текста пластинки, читаю: Анна Герман «Так это май», музыка Анны Герман, слова Ежи Фицовский.

1. Самый шальной из шалых; 2. Возвращающиеся вальсики; 3. Без тебя нет меня; 4. Такая малая птичка; 5. Рождественская песенка; 6. Мой оловянный генерал; 7. Что даёт дождь; 8. Дай мне радугу на воскресенье; 9. О-ле-ле-ей; 10. Мы живём в красочных снах; 11. Роковая девчонка; 12. Мой дядя разводит моль; 13. Так это май.

«Интересно… Совсем все иначе, чем наше», – говорю я себе.

Так это май? Да, это, конечно, май! Нам захотелось ещё раз вздохнуть песенкой «Без тебя нет меня», помечтать в «Новогодней песенке», раскрыть над головой зонт, заштопанный весенним дождем, пособирать круги с воды на серебряные браслеты, поискать самого шального и проведать дядю, разводящего моль, или оловянного генерала, которому не надо отдавать честь…

«И юмор другой, чем наш…» – думаю я.

А если встретим по дороге старомодные вальсики, то затем, чтобы наша улыбка встретилась с юной улыбкой бабушки, всматривающейся в нас со старой фотографии, и чтобы пригласить её на танец. Её тоже!

«И не наше изящество, совсем иное…»

Май стиснул в горсти вчерашние печали, май, сорванный, как букет сирени!

«Хорош образ»… – любуюсь я.

Май – настоящий автор, мы писали под его диктовку. Удалось ли нам это? Это покажут песни. Приглашаем! Если будет вам хоть немножко более по-майски, чем было без наших песенок, поставьте нам улыбку с плюсом!

Фрагмент первой страницы рукописи эссе «Анне Герман» с правкой А. И. Цветаевой, 1983 год. Из архива А. Качалиной

В последние годы я больше не слышала о концертах Анны Герман. Но от того друга и спутника моего, с которым я слушала её пение, я услышала: Анна болеет… Это упоминают в польских газетах, но, поболев, полежав в больнице, она вновь появляется там, на концертах.

По болезни ли или потому, что растет сынок и трудно летать на гастроли с ребенком, но давно уже смолк её голос в наших концертных залах…

Жизнь идёт. И приносит весть: Анна Герман больна неизлечимо. Эта страшная весть – протянутая в прошлое рука указывает тот день в Италии, когда она и шофёр ночью на большой скорости потерпели аварию. Об Анне мы знали, что жизнь победила смерть, мы приветствовали её торжественно, потрясённо. Она радовалась жизни, она снова пела и пела, и мы слушали её, слушали, никогда бы не перестали. Но пришел её час.

В мои руки передана драгоценная россыпь фотографий Анны Герман. Вот первая фотография. Наклонено в шаловливой ужимке, в шаловливой улыбке лицо – личико! Сколько лет ей тут? Угадай-ка! Четырнадцать? Двадцать четыре? Если и 24, то её 14 кроются здесь, скрылись годы назад, и кроются, и смеются, а годы мимо летят, юность бессмертна на Земле, как вечность над жизнью, юность – этот следующий за детством шаг, ещё ничего не поняв, кроме счастья жить, как тот жаворонок! Узкое её личико, радующееся вашему взгляду, в него опустив свой…

А вот позже прибавилось лет – уже не личико, а лицо, и в красоте его черт, в заворожённой гармонии глаз и губ, чуть, только чуть начинающих улыбаться и замерших, потому что столько печали на свете, что это познание невозможно снести, и она этим делится с нами, она просит помощи, просит участия, с ним, может быть, можно вынести жизнь?..

Это вопрос неявный, только начавшийся, завлекает неосознанно в свою тень, в эту мглу спокойно и кротко, и тон властно раскрытых глаз, в них нет цвета, потому что все цвета в них рождали вопрос, и в них же, не легши в слова, зазвучал ответ – всею собою она спрашивает и отвечает, веки чуть-чуть начали опускаться на горькую мглу задумчивости, дыханием тронув ноздри, опустились на встречную тишину сомкнутых тихо губ, вопрошающих, зовущих, поверяющих и отпугивающих сомнением… Какая мука в лице! Его обвили волосы, густотой прихотливо лёгких волн света, света и тени, и целый мир будто влажных, лёгких и сухих волн – и уже невозможно стерпеть это горестное великолепие, вы уже отданы ей навсегда…

Это моя любимая фотография Анны. Какой высокий лоб у неё…

И вот третья: тут все просто: Анна стоит во весь рост своего стройного тела, в до полу её обнявшем шелку. В опущенной руке букет – и смеется, безмятежно радуясь славе.

Радуется, делится радостью, благодарит и дарит…

– А вот это, – и подруга помедлила, – это последняя карточка. Тут она знает, что будет с нею…

Гляжу: первая фотография и последняя, где Анна не встанет. Села.

С надеждой кончено. Она нам её не споет. Она смотрит на нас прямо. Левая рука оперлась на ручку соломенного кресла, согнув кисть, пальцами касаясь встречно пальцев правой руки.

Полная мгла взгляда.

Будущего нет. Смерть подошла и ждёт своего часа. В этом её промедлении мука души и тела. Кто ей сейчас друг…

Я гляжу в её взгляд, в который нельзя наглядеться, и мне, как и ей, в безнадёжности этой начинает прорываться надежда на что-то. Как сказала, почти умирая, моя сестра Лера: «Я начинаю понимать: не может всё так кончиться…». Умудрённость предсмертья начинает проникать в немыслимость смерти и, её телесно предчувствуя, принимая, духом её отвергает. Отплывает в неведомость, с ней сродняется. Остановив свой взгляд на наших взглядах, перерастя нас, себя, всё, она смотрит поверх. В то, что будет: будущему не быть невозможно. Анна смотрит будущему в глаза…

Это моя любимая фотография…

«Это моя любимая фотография…» (А. И. Цветаева), 1978 год. Фото Валерия Плотникова

И вот после всего у меня в руках пластинка Скарлатти в исполнении Анны Герман с надписью: «Дорогой Анастасии Ивановне с любовью, Анна».

Письмо Анны Герман к Анастасии Цветаевой

«Уважаемая, дорогая Анастасия Ивановна! Примите, пожалуйста, мою большую благодарность за ваш чудесный подарок – вашу книгу. Я её прочитала и всё время к ней возвращаюсь, особенно в этот сказочный мир детства. Я и себя там нашла, несмотря на то что моё детство было очень трудное.

Вы, дорогая Анастасия Ивановна, наверное, принадлежите к тем людям, которые навсегда сохранили в себе детскую чистоту души и сердца. Об этом говорит ваш светлый, спокойный, бесконечно добрый взгляд. Грусти тоже очень много в ваших глазах, но даже она добра, она прощает…

Как мне хотелось бы заварить для вас хорошего чаю, угостить вас и потом в полумраке настольной лампы спеть вам мои любимые песни… Но это невозможно: вы так близко и так далеко!

Уже час ночи – я посылаю вам самое тихое и нежное «спокойной ночи» и лучшие мои пожелания. Будьте здоровы, дорогая Анастасия Ивановна. И вопреки этому шумному и несправедливому свету – счастливы.

Ваша Анна Герман»

(8 января 1975 года, Варшава).

Архимандрит Виктор (Мамонтов), близкий друг певицы (Латвия), «Горит, горит её звезда…»

1972-й год. Моя знакомая, Анна Николаевна Качалина, музыкальный редактор студии «Мелодия», сообщает мне неожиданную новость: в Москву после длительного перерыва приезжает на гастроли знаменитая польская певица Анна Герман, уже известная русским слушателям по её первому выступлению в России в 1964 году. Это была большая радость для всех. После автомобильной катастрофы в Италии и нелёгкой борьбы с болезнью любимая всеми певица возвращалась к жизни и на сцену.

Зал Театра эстрады на набережной Москвы-реки переполнен. Слушатели с нетерпением ждут появления Анны. Всех волнует одно: сможет ли она после длительной болезни петь как раньше?

В зале гаснет свет. Луч прожектора высвечивает лицо Анны. И из тишины поплыли звуки Ave Maria. Последний протяжный, как бесконечность, звук. В зале благоговейная тишина. Аплодисментов нет. Только потом они послышались, как лёгкий шелест. После минутной темноты вспыхивает свет, и Анна в алом, как огонь, платье – уже на сцене. Взрыв аплодисментов выразил радость и любовь зрителей. Она запела свою знаменитую песню «Танцующие Эвридики», которая принесла ей всемирную славу. Каждая песня, исполненная Анной, глубоко трогала сердце, потому что она умела петь не залу, а лично для каждого человека.

По окончании концерта Анна Николаевна Качалина познакомила меня с Анной Герман – стройной, очень высокой, с красивыми длинными светлыми волосами. Запомнилось, что на голове у нее была кепочка в клетку. Её светлая улыбка и тёплые слова приветствия означали: я принимаю тебя и радуюсь нашей встрече.

«Пани Анна, – сказал я, – проницательный слушатель понял ваше Ave Maria как благодарность Богу за спасение, потому что после катастрофы в Италии надежды, что вы останетесь жить, было очень мало».

В последующие годы Анна много раз приезжала на гастроли в Россию. Была возможность её видеть и слышать, присутствовать на записи её песен в бывшей кирхе в Вознесенском переулке, близ консерватории. Там располагалась студия грамзаписи «Мелодия».

В предвкушении радости услышать необычайное пошла однажды со мной на концерт Анны Герман Анастасия Ивановна Цветаева. По моим рассказам она уже «познакомилась» с Анной, но не слышала еще её голос. И вот произошла её первая встреча с той, которую она приняла всем сердцем, всей душой.

Однажды после концерта в Лужниках в короткой беседе с Анной Герман Анастасия Ивановна поведала ей свою мечту – услышать в исполнении Анны романсы, на что та шутливо ответила: «Когда постарею».

…Выступления Анны Герман в России продолжались. В её репертуаре стало появляться больше русских песен и романсов. Многие композиторы, оценившие её уникальные вокальные возможности, писали песни именно для её голоса. Исполнялось благое желание Анастасии Ивановны, которая хотела, чтобы Анна не ограничивала себя эстрадой, а становилась бы камерной певицей. Анна спела романс «Гори, гори, моя звезда», лермонтовское «Выхожу один я на дорогу», спела из шаляпинского репертуара песню «Из-за острова на стрежень».

Звезда для Анны – это не она сама, хотя её и называли звездой мировой эстрады. В 2003 году перед концертным залом «Россия» на Площади звёзд была заложена звезда в её честь. На это торжество была приглашена вся семья Анны Герман: муж, сын и мать. При жизни Анны астрономы одну из вновь открытых звезд назвали «Анна Герман». Она знала об этом. Но Анна всю жизнь тянулась к другой звезде – той, ради которой волхвы отправились в своё далекое путешествие в Вифлеем…

В голосе Анны было некое томление. Это – томление по Богу, и оно разрешилось встречей с Ним в конце её земной жизни.

На свой последний концерт в Москву в 1980 году она приехала уже больная. Опухла нога. Я с сестрой Раисой встретил её у гостиницы «Россия» перед поездкой на концерт. Как легко, словно белая птица, выпорхнула из гостиницы и села в машину болгарская певица Лили Иванова, и с каким трудом, прихрамывая, шла к машине Анна…

На концерте в Лужниках перед её выходом на сцену погасили свет. В полутьме она проходила между стульями музыкантов на своё место. Загорался свет, и Анна начинала петь. В её пении была такая сила жизни, что зритель и не подозревал, какие страдания ей приходится переносить. По окончании пения свет гас, и Анна незаметно уходила за кулисы.

Анна была неизлечимо больна. Я стал получать из Варшавы от её матери Ирмы грустные письма. «Как тяжело видеть страдание своего ребенка, – писала она, – если бы можно было всё взять на себя».

Но так уж определено: каждый человек несёт свой крест и испивает свою чашу страданий. Страдание, если человек его принимает, не ропщет, проходит через него, завершается Радостью, Радостью неземной.

Каждому человеку очень важно когда-нибудь оказаться, как Матерь Божия, у Креста. Там некуда уйти. Божия Матерь не мечется, не суетится. Так и человек, испивая чашу страданий до дна, наполняется неземным светом.

Дочь одной умершей женщины поведала мне, что незадолго до смерти мать призналась ей: «Ты меня поймёшь: откровенно говоря, я не хотела бы выздороветь, я боюсь потерять то, что Господь открыл мне во время болезни».

Небо открылось Анне. Она лично встретилась с Богом в глубине своего страдания на одре болезни. Рак съедал её тело, оно уже отказывалось жить, а дух ликовал. Все её мысли были заняты Богом. Всё житейское отступило перед Вечностью.

Анна принимает Святое Крещение 23 мая 1982 года. На следующий день она пишет Анне Качалиной:

«Дорогая моя Аничка, я уже несколько раз должна была ехать (плыть) на тот берег, но этот скряга Харон без денег не хочет везти в своей лодке… в подземное царство Хадес. А откуда я ему возьму эту денежку… когда я не работаю?! И еще долго полентяйничаю… Хочу тебе сказать самое важное. Вчера я приняла Крещение – это вера моей бабушки, и я очень счастлива. Как мне хотелось бы посидеть рядом с тобой и всё рассказать!! Вите скажи – я никому больше не могу писать – сил нет. Ты уж скажи кому надо сама… За окном чудесная весна, у нас сирень есть, но я уже очень давно лежу в больницах и теперь дома уже месяц – не встаю пока совсем. Но всё это теперь неважно стало. Всё будет… Твоя Аня».

Последняя песнь Анны – молитва. Когда ей было физически очень тяжело, она пела псалмы и молитвы, мелодии к которым рождались в её душе. Она пела «Отче наш», псалом 23-й «Господь – пастырь мой» и «Гимн о любви» из Первого послания к коринфянам апостола Павла: «Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит» (1 Кор.13:4–7).

Недавно я получил от мужа Анны из Варшавы уникальную запись этих песнопений. «В них слышно больше, чем во всем её творчестве», – пишет Збигнев.

Слушая последнее пение Анны, ощущаешь, как сказала Анастасия Ивановна Цветаева в одном из своих стихотворений, жажду её души напиться бессмертия живой воды, а потом «из мрака тела – в дух, где тихо и светло».

Друг, посетивший Анну за два дня до её смерти, свидетельствовал: «Я увидел человека очень больного, терпящего, но полного спокойствия и надежды. С такой Анной мы и простились». Настал час души Анны. Это было 25 августа 1982 года в одном из госпиталей Варшавы.

Анну похоронили на старинном варшавском кладбище костёла евангелистов-реформаторов, находящемся на улице Житня, где лежит и её любимая бабушка Анна Мартенс (на этом же кладбище похоронена и мама Анны Герман. – Прим. ред.).

Мне не удалось присутствовать на её погребении. Но спустя много лет, когда по пути домой из Парижа была длительная остановка в аэропорту Варшавы, я смог посетить её могилу. На кладбище мне встретился смотритель Янек. Он живет в доме при кладбище с семьёй. Сказал, что сам рыл могилу для Анны. Проводил меня к ней. На плите из серого полированного камня надпись: «Анна Герман-Тухольска, 1936–1982», а внизу – первые ноты последней песни Анны – 23-го псалма Давида, его первая строка: «Господь – пастырь мой».

Могила Анны Герман в Варшаве всегда в цветах и лампадах

Я положил на плиту маленький образ Владимирской иконы Божией Матери и попросил Янека поставить негасимую свечу

Одну из своих концертных программ в конце 70-х годов она назвала «Песни о любви». Анна любила людей, и они платили ей взаимностью. Страдания, которые она перенесла, ещё более углубили её как личность, ведь чем глубже копаешь колодец, тем чище вода.

После каждого своего концерта она отыскивала работников сцены, пожарников, осветителей и дарила им всё, что ей подарили: цветы, конфеты, сувениры. Такая у неё была душевная потребность. Помню, как перед её концертом в саду «Эрмитаж» буфетчица, оставив ждать длинную очередь, понесла Анне в артистическую комнату стакан хорошо заваренного чая с лимоном и бутерброд с чёрной икрой.

Во время гастролей весной 1977 года, узнав о болезни Анастасии Ивановны Цветаевой, Анна нашла время навестить больную. Из-за отсутствия мест в палате Анастасия Ивановна лежала в коридоре. Радостно было смотреть, как тепло общались они друг с другом, словно любящие мать и дочь. Анна подарила ей фиалку в горшочке, сказав: «Я желаю вам так скоро поправиться, как скоро расцвели эти цветы».

Ещё в 1974 году Анна получила подарок от Анастасии Ивановны – её «Воспоминания». Она прочитала книгу и всё время к ней возвращалась, особенно в сказочный мир детства, где она и себя нашла, несмотря на то что детство её было очень трудное.

«Просто чудо, – писала мне Анна в январе 1975 года, – теперь уже почти никто так не пишет».

В 2003 году у меня и у всех прихожан нашего храма была большая радость: позвонил из Варшавы сын Анны Герман, тоже, как её муж, Збигнев, по-домашнему Збышек, и попросил моего благословения на приезд в Латвию, в Карсаву. Я ему сказал о моём знакомстве с ним, когда он был еще во чреве матери: в очередной свой приезд на гастроли в Москву в лифте гостиницы «Россия» Анна поделилась новостью, что ждёт ребенка. Я сказал, что это большая радость не только для неё, но и для всех. Дети – это дар Божий. Знала ли Анна, что её имя в переводе с еврейского означает «благодать»? Эта благодать снизошла на неё. Збышек появился на свет 27 ноября 1975 года.

И вот мы встретились с ним через 28 лет. Он приехал к нам вместе с Анной Николаевной Качалиной, которая для него, по его словам, как родная.

Отец Виктор, Анна Качалина и Збигнев-младший на вечере под открытым небом, Латвия

«Он хороший мальчик, – писала мне мать Анны, – не курит, не пьёт, не шляется, многое умеет в технике».

Я узнал, что он любит историю, паровозы. Недавно поступил в Варшавский католический институт кардинала Стефана Вышинского, на теологический факультет. Увидев у меня переизданную Острожскую Библию, очень заинтересовался ею, попросил почитать. Он получил её в подарок.

Мы устроили в очень красивом месте вблизи храма вечер памяти Анны Герман, на который собралось много людей, местных и приезжих – из Москвы, из Санкт-Петербурга. Слушая пение Анны, все ощущали реальное её присутствие среди нас, был молитвенный дух, ибо невозможно, слушая в её исполнении Ave Maria, не быть в этот момент с Богом.

Возвратившись домой, Збышек прислал тёплое, благодарственное, мудрое письмо. Он, по слову моей сестры, благородно воспитан. В конце письма была приписка отца:

«Дорогой отец Виктор, дорогой Витя (извините, но так мы с Аней тебя звали). Я очень, очень рад, что Збышек в конце концов смог познакомиться с тобой. Для него это было большое переживание. Мы живем тут, как нам удаётся. С нами живёт мама Ани (93 года), которая крестилась теперь в церкви адвентистов. Я напишу более длинное письмо обо всём. Теперь сердечное поздравление и благословение Господа. Твой Збышек Тухольский. Варшава 24.09.03».

Самым радостным в письме Збышеков для меня было сообщение о крещении матери Анны Ирмы. После смерти Анны она часто писала мне; в письмах было много грусти и даже отчаяния: «Нет веры, нет счастья, нет жизни, нет сил». И в то же время вопреки этому в ней теплилась надежда: «Но надо надеяться на лучшее, на мир».

Её скорбь – о внуке Збышеке. В одном из писем пани Ирма писала: «Он стоит на похоронах Ани на кладбище тихо возле отца. Много людей. Он не понимает, что его судьба решается: не будет такого материнского тепла и заботы. Я сегодня болею, когда смотрю на Збыся – без материнской любви остался».

И вот, наконец, лучшее свершилось: Ирма встретилась с Богом, к Которому шла почти век своей жизни.

В мире есть Любовь, которая превосходит и материнскую, и отцовскую – Любовь Бога-Отца. Мы все творим молитву «Отче наш» независимо от возраста, то есть перед лицом Божиим мы все дети Его, и Он нас всегда любит. Збышек уже познал эту Любовь, поэтому он мирен. Эту Любовь познала его мать – Анна Герман. Она шла к ней всю свою жизнь.

Анны Герман давно с нами нет. Но мы часто слышим её голос в эфире. В этом большая потребность у людей. В современном мире, страдающем от разделения зла и пошлости, её голос творит чудо. Когда он звучит, всё преображается, происходит что-то необычное и таинственное. Душа человеческая, по природе своей бессмертная и имеющая неистребимое желание жить всегда, улавливает совершенно другие звуки – звуки Вечной Жизни и Любви – и становится чище и светлее.

Фрагменты писем Анны Герман к отцу Виктору (Мамонтову)

«Здравствуйте, Витя! Я очень виновата перед вами, что не писала, но зато очень-очень часто о вас думала, вспоминала нашу единственную встречу тогда с Аничкой Качалиной и вообще думала о вас как о старом друге, которого я уже знаю много-много лет. А может быть, мы уже когда-то встречались?

Может быть, вы будете в Москве летом – тогда я вас прошу прийти на наш концерт – будут новые песни! А потом пойдём к Аничке Качалиной чай пить с вареньем, хорошо?

Немножечко завидую вам: там у вас зима, снег и, вообще, ещё настоящая, не больная природа. Да? А я вот как раз теперь в городе Катовице (Силезия), и вы знаете, проезжали мы автобусом и видели: течёт речка, а вода красная, как помидорный сок. Фабрика химическая вблизи. Конечно, рыба по берегам лежит – мёртвая. Я читала об этом, но самому увидеть – очень грустно…

Я теперь в Польше, никуда пока не уезжаю, так как записываю новую пластинку. А когда она будет готова, с моими лучшими пожеланиями поедет к вам в гости» (начало 1974 года).

«Здравствуй, дорогой Витя! Большой тебе привет из Варшавы! Мы со Збышеком хотим сказать, пожелать самое-самое лучшее, хорошее, радостное на Новый год. Что это, ты уж сам решишь! А наши пожелания не простые, а заколдованные… Мы шлём тебе зимой (ведь январь в календаре) самые весенние слова, чуть ли не цветы!» (13 января 1975 года).

«Здравствуй, дорогой Витя! Мы очень обрадовались со Збышеком твоему доброму письму. Ты так всё умно и чисто понимаешь в жизни. Мы рады за тебя, что ты избрал работу с молодёжью, которая тебе больше по душе. Да и молодые люди, общаясь с тобой, если только поймут и захотят, станут благороднее.

Спасибо тебе большое за фотографию. Прелесть – как картина!! Збышек сказал, что отдаст, чтобы сделали в рамку. Я вот уж столько лет мечтаю сфотографироваться или с цветущей яблоней, или осенью так, как ты в лесу. Не получается!!! Ну, может быть, в этом году работать ещё не буду, и Збышек нас вывезет куда-нибудь к цветущему деревцу, и тогда…

Когда ты опять встретишься с Анастасией Ивановной, передай ей самый горячий привет от меня. Я, конечно, сама напишу чуть позже. Витя, я счастлива, что Анастасии Ивановне приятно иногда послушать «моего» Скарлатти. И я также счастлива, что ОНА нашла время и захотела прийти на наш концерт. Но ведь я прекрасно понимаю, что таких людей мало, если вообще можно сравнивать. Мне придётся опять петь «другое», чем иногда мне и самой хочется… Ты ведь меня понимаешь, правда?» (20 ноября 1975 года).

«Здравствуй, милый Витя! У меня репетиции, работа идёт вовсю. Музыканты на этот раз настоящие. И люди хорошие. По-моему, таким нежным и добрым людям, как ты, эта музыка должна понравиться.

Интересно, как твоя работа и хорошо ли тебе в столице жить? Думаю, что ты не раз вспомнил те покинутые спокойные места. Не так ли? Но такова жизнь…» (23 мая 1975 года).