ПРЕДИСЛОВИЕ

Эта книга давно была бы написана и даже, возможно, издана, если бы не ряд обстоятельств. Я намеревался всерьез, обстоятельно и спокойно покритиковать некоторые действия Г.А. Зюганова, и отнюдь не в отместку за то, что было предпринято его группой по отношению главному редактору “Правды”, роль которого уже почти десять лет подряд исполнял я. конце концов, даже великие актеры, Пол Скофилд, например, устаревают для роли Гамлета. Гертруду можно играть дончания лет, Клавдия — тоже, вот Гамлета и Офелию, извините, в определенном возрасте играть неприлично.

Но суть не в этом.

Я не принял методы Геннадия Андреевича в его отношениях с членами партии. Геннадий Андреевич просто играл роль вождя, а партии требовался настоящий вождь. Ей требовался Гарибальди, а не какой-нибудь проповедник -кардинал Монтанелли.

Об этом и о многом другом я хотел поговорить с Геннадием Андреевичем.

Но в это время на него навалилось столько критической шелухи, часто личного, никчемного характера, что я понял: мне не по пути с этими уничижителями, с этой сворой драчливых дворняг, которым неважно, за что, лишь бы полаяться.

А тут еще попытки создания новой, сверхбольшевистской партии, причем людьми, еще недавно пытавшимися (исключение — Т. Астраханкина и В. С афронов, алтаец) заткнуть рот мне и другим “смутьянам”, которые посмели не согласиться с общим мнением.

Я не люблю быть в стае.

Но глубокий анализ внутрипартийных противоречий давно назрел.

Почему партия сдает свои позиции в Госдуме? Зачем она вообще прикрывает своим красным плащом черные дела правого думского большинства? Ведь буквально все, что задумала хорошо управляемая прежняя Госдума, прошло, сработало против России. Не лучше ли вообще покинуть такую Думу, не нести ответственность за ее решения?

После тогдашних выборов я напечатал в “Правде” цикл статей “Трагедия по-российски”, где ставил все эти и другие вопросы. Получил сотни откликов (к сожалению, из-за тяжелой болезни не смог ответить читателям, за что извиняюсь, хотя бы и с запозданием). Никакой реакции не было только из ЦК КПРФ.

Это, кстати, стало обычной практикой. Даже когда в “Московском комсомольце” была напечатана резкая статья против Зюганова, в Охотном ряду (резиденция Госдумы РФ) отмолчались: зачем, дескать, мы будем отвечать на тявканье каких-то мелких шавок. Когда же в 2003-м пошел накат критики со всех каналов телевидения, выяснилось, что отвечать мы не умеем. “Ложь”, “Это ложь”, “Это — гнусная ложь”, — говорили партийные функционеры, не выдвигая никаких серьезных аргументов…

Так вот я со своей нормальной критикой не хотел встраиваться в общий хор. Надеялся, что результаты выборов 2003 года заставят, наконец, задуматься: туда ли мы идем? Верную ли выбрали дорогу?

Но первые слова, которые произнес лидер партии, потеснившийся, чтобы дать дорогу явно непроходному кандидату, были такими: хорошо, что мы на съезде выдвинули в президенты Н.М. Харитонова, набравшего 13 процентов (В.В. Путин — под восемьдесят). А что было бы, если бы выдвиженцем стал Г.Ю. Семигин — этот самый богатый из депутатов и когда-то близкий человек Зюганова? Да никто не знает, что было бы… Одно ясно: Зюганов сдал свои полномочия не только вождя, но и лидера. Вожди своих полномочий не сдают — у них просто нет никаких полномочий, у них есть авторитет.

Зато Геннадий Андреевич отыгрался на семигинской карте. Каждый, кто словом ли, делом поддержал идею Народно-патриотического Союза России — при заметной, конечно, роли Семигина — был заклеймен и наказан. А кончилось тем, что значительная часть партии откололась от зюгановского ядра и попыталась объявить себя .

Что из этого вышло — об этом чуть позже и, в общем-то, для истории. У многих создается впечатление, что и сама КПРФ постепенно уходит в историю. Жаль, если это так. Может завершиться целая эпоха в историографии России, международного левого, коммунистического движения. Это станет потерей для идейного арсенала человечества.

И кто будет вспоминать, кто же был последним лидером коммунистов России?

Да и был ли лидер?

Из записных книжек

Говорят о бездуховности идеологии, часто противопоставляя ей законность. Мол, на место закона идеология подставляетреволюционную целесообразность. А все, мол,решает закон. Но это столь же чудовищно.

И бездуховна сама формула: все решает закон.Люди не живут только и исключительно по закону. А их духовный мир? Мораль? Традиции? Быт и нравы? Поэтому не удаются попытки человека и человечества устроить свой мир по закону.Закон не создает равенство. Считалось, что он создает равенство людей перед законом.

Но разве это так? Магнат Ходорковскийсидит в отдельной уютной камере с телевизором и разнообразной международной связью.В рядовой столичной больнице, палаты которой набиты куда теснее, чем обитель заключенного “Юкосовскогомагната”, похожи на тюрьму. Не имеют никаких современныхтехнических средств связи с внешним миром, не говоря уже о возможности время от времени заявлять о себе по “Интернету” и телевидению.

декабрь 2004 года

ПОЧЕМУ ЛИДЕР НЕ СОСТОЯЛСЯ

О кузницах вождей

Кто кует вождей? Вопрос, как вы понимаете, не бытовой, аполитический. Раньше такой кухней были ВПШ и АОН, то есть высшие партийные школы и Академия общественных наук, а кому очень повезет, то и стажировка в Оргпартотделе ЦК КПСС в качестве инспектора, то есть кандидата на первую должность в области, крае, республике. В какой-то мере такой кузницей была и главная газета СССР “Правда”.

Собственно, она, не являясь формально ни учебным заведением, ни директивным учреждением, была одновременно и тем и другим. Не только подражая вождю мирового пролетариата, все крупные начальники начинали рабочий день с чтения передовой статьи газеты “Правда” (беда, что нередко они и заканчивали знакомство с газетой ее передовицей). В передовой многие кадры черпали вдохновение на целый день кипучей работы.

Ковали в СССР и кадры для национально-освободительных движений, для наших братских государств.

Недавнее первое лицо Китая — наш воспитанник Цзян Цзэминь. Он хорошо знал по-русски, несколько лет провел в СССР, любил нашу страну.

Можно было бы назвать еще немало известных имен славных революционеров почти всего мира. Но не нужно. Кому-то из них подобная строчка в биографии может не понравиться, кому-то она и вовсе покажется лишней. В конце концов, каждый человек сам выбирает свою биографию, и нечего влезать в нее без спросу.

Чуть позже я скажу, где в Москве, в каком ВУЗе, ковали кадры революционеров. Разумеется, не каждый из его студентов — воспитанников становился позднее вождем, лидером своей державы. Тут, извините, нужны еще и личные способности, которые в качестве приложения к диплому в институте общественных наук не выдавались. Впрочем, с деятельностью этого учреждения лично я был мало знаком, только через коллег и егопреподавателей. А о том, чего не знаю, как говорят в народе, врать не стану.

Хотя справедливости ради, надо вспомнить, что первой школой революционеров был все-таки — после, очевидно, Лонжюмо, — Коминтерн, распущенный И. Сталиным в конце Второй мировой войны (возможно, в 1943). Это была своеобразная кузня, подробнее о ней рассказано в специальных главах подготовленной вместе с историками второй правдинской книге “Урок дает история”. К сожалению, эта частькниги не появилась в свет, потому что произошли события 90 года, и нам пришлось приостановить работу над очень важной, с моей точки зрения, темой — “Страницами истории”“Правды”.

Вот о чем я жалел и жалею. Не дали нам закончить объективный анализ советской истории, начатый на “Страницах истории” в “Правде” и воплощенный в этой книге, за которую, уверен, не стыдно ни одному из ее многочисленных авторов. Может быть, в ней были ошибки, недоговорки и т.п., но в ней не было сознательного вранья. За это я ручаюсь. Я приношу свою благодарность ученым: В. Наумову, В. Данилову, В. Логинову, П. Волобуеву, А. Ненарокову, многим другим, а также своим коллегам — журналистам Леониду Курину, Володе Глаголеву, Славе Егорову, кураторам книги академикам — главному редактору “Правды” В.Г. Афанасьеву, Г.Л. Смирнову — тогда директору ИМЛ. Всех перечислить невозможно. Мне показалось, что и “Политиздат”, принужденный печатать обязательную литературу с обязательными взглядами, как-то в работе над этой книгой встрепенулся, взмахнул крылами. Да ведь и нечасто бывало в его истории, чтобы необязательная, не освященная именем очередного большого вождя книга “Политиздата”, расходилась тиражом двести тысяч экземпляров за какие-нибудь две недели. Это был своего рода издательский феномен.

“Страницы истории” выходили по средам. И отнюдь не всеядная британская БиБиСитут же их комментировала. Впрочем, о популярности этой книги можно судить и по такому бытовому явлению. Многие правдисты приходили ко мне, просили экземпляр этой книги для того, чтобы помочь своим детям, которые сдавали экзамен по истории. Не было случая, чтобы те, кто сдавал историю по нашей книге, получали неудовлетворительные отметки. Только позитивные, только положительные. Это говорит о чем? Это говорит о том, что в отношении к истории нужно быть чрезвычайно щепетильным. Надо стремиться не к тому, чтобы доказать ту точку зрения, которая выгодна кому бы то ни было, даже самым высоким лидерам, вождям или как вы их там назовете. А чтобы эта книга — этот взгляд историка, писателя, художника — на те или иные исторические явления соответствовал истине. Помогал не просто освещать какие-то факты, а давать им то освещение, которое является наиболее правдивым. Все мы прекрасно знаем, что у истории-науки нет таких возможностей, чтобы рассказать, как говориться, всю истину. Потому, что история — это субъективные действия людей, народов, стран и всего человечества. И эти действия даже не поддаются ни простому исчислению, ни школярскому описанию,они носят характер глобальный и изменчивый, и у каждого поколения свой взгляд на историю.

Я могу привести пример, который меня поразил, именно последних нескольких месяцев на грани 2004 и 2005 годов, когда вдруг в Америке — в Латинской Америке и дажев Северной Америке — взбунтовались коренные народыпротив памятника Христофору Колумбу. Колумбу — первооткрывателю Америки. Мы, европейцы, всегда считали его выдающейся, исторической, героической личностью. И вдруг… Вдруг вот такая реакция. Даже мудрый Федор Иванович Тютчев посвятил Колумбу чудесные стихи, в которых есть изумительныестрочки о соединении разумного гения человека и творящей силы естества. Путешествие Колумба, его открытие Америки воспринимались как нечто прогрессивное многими веками, и мы с этим были полностью согласны. Вдруг оказывается, что есть люди, которые несут в себе генную память, генетическую память своего народа, который был покорен завоевателями-конкистадорами, теми искателями приключений, искателями новых земель для своих стран, к каким принадлежал и Христофор Колумб. Таков неожиданный поворот истории! Вот такая неожиданная ситуация сложилась на рубеже двух тысячелетий — второго и третьего после Рождества Христова.

Так что, когда мы говорим об истории, нам всегда нужно помнить о том, что наше слово — оно будет много раз просмотрено на свет, оно будет просвечено как рентгеновскими лучами,оно будет взвешено на весах времени, и ему будет дана, может быть, совершенно не та оценка, на которую мы с вами рассчитывали. Вы помните, Александр Сергеевич Пушкин очень критически в своем ироническом стихотворении, по сути, в своей эпиграмме, оценил “Историю Государства Российского”Николая Михайловича Карамзина, которая до сих пор является одной из самых основополагающих книг для наших людей в понимании истории России. И там сказаны слова очень горькие:своей историей автор, так сказать, оправдывает необходимость самовластья и “прелести кнута”. Разве Александр Сергеевич Пушкин мог думать о том резонансе, который получит его эпиграмма через столетия? Конечно, он об этом и думать не мог.

Поэтому и сегодня, когда мы пишем историю, пишем о событиях, которые кажутся нам хорошо известными, всегда должны сознавать, что это — наш взгляд на историю, наш взгляд на эти события. А могут быть тысячи других взглядов. И они могут быть более близки к истине, чем наш

Из записных книжек

С годами партия все больше превращалась в организацию, где большинство,в основном люди почтенного возраста, обслуживают одну за другой выборные кампании.В интересах тех, кто уже почувствовал себя профессиональными политикам,и своего рода госреволюционерами, призванными заседатьв палатах, собраниях и т.д.Это, на мой взгляд, и стало основной причиной торможения. Непомню, о какой партии это сказано— то ли оКПСС, то ли об ЛДПР, то ли о многих других мелких политических образованиях, которыесвоего лица и поначалу не имели, и с течением времени не обрели…

НЕ ЗНАЯ ПРИСТАНИ НАЗНАЧЕНИЯ, НЕЛЬЗЯ ВЫХОДИТЬ ИЗ ГАВАНИ

Сказать: “Правда” и вождь — близнецы-братья”, значит повторить общеизвестное. Так было при Ленине, так было при Сталине, так стало при Зюганове.

Одно время — а было это в последней четверти 20-го века — совсем одолели нас эстрадные “звезды” и политические лидеры.

Чирикнет где-нибудь птичка-невеличка свою утреннюю песнь, прочищая горлышко, — а в нем, еще не прогретом солнечными лучами, булькнут серебряные горошинки росы, и вот уже разнеслось по афишам, что на эстрадном небосклоне явилась надежды подающая звезда. А то вольют молодых в аншлаговый концерт падающих звезд. Среди утративших короны королев трепещут и топорщатся молоденькие полустаршеклассницы с острыми коленками и огромными бантами, и получается вечно молодое движение подпрыгивающих и резвящихся особ, прикрываемое разноцветными лентами.

Не сравню лидеров со звездами: тут и наряд поскромней и вид поофициальней, но тоже горазды по части ухищрений и выдумки. К примеру, на лацкане вождя появляется отливающий блеском дешевенькой бижутерии значок или крохотный бантик по восточно-социалистическому образцу: чем скромнее значок, тем величественнее сам лидер. Ему неприлично носить на груди половину пионерского галстука, будто он тоже, как все, собирает хворост к походному костру. Тем не менее, “Мальбрук в поход собрался”, и не минет и полудня, как польстившиеся на нескудную хозяйскую халяву дружным вставанием и аплодисментами, громкими, но нестройными голосами поют венчальную жениху, не озаботившись о невесте -самом массовом движении, имеющем хоть какую-то идейную основу. И не ясно, впереди кого, размашисто выбрасывая ноги, вышагивает новоиспеченный, подрумяненный и украшенный белыми гарусами и виньетками вождь.

Многие партии, в том числе КПРФ, не удовлетворенные черепашьей скоростью самопроизводства вождей, открыли при Госдуме цеха непрерывной разливки молодых лидеров. След этих питомцев горячих цехов теряется в дымке, как когда-то, в советские времена, терялись в глухих московских и ленинградских переулках новые, с иголочки, инженеры, врачи, учителя, назначенные к отъезду в места поближе к Сахалину или даже Салехарду.

Геннадию Андреевичу тут особо нервничать не пришлось. Во-первых, что-что, а кадры, которые, по сталинскому лозунгу, решают все, в упавшей к нему в руки партии — давно уже выводить научились. Да так научились, что всем на пьедестале мест не хватило: приходилось годами в резерве высиживать местечко для себя. Геннадию Зюганову повезло… Но взглянем в историю вождизма в левом движении. А она поучительна.

Не беру отколовшихся плехановских друзей и товарищей его трудов. И Аксельрод, и Дан, и Засулич, и прочие просто малопочтенные марксисты из “Группы освобождения труда” сошли с дистанции, оторвавшись от России и заблудившись между двух вождей — Плеханова и Ленина. Блуждал где-то еще и Троцкий. И вожди германской социал-демократической партии, скоро доказавшие, что без Маркса и Энгельса им прорыв в революцию не обеспечить. Они легко уступили дорогу Каутскому, Бебелю, Либкнехту, Розе Люксембург, а затем и настоящему вождю Эрнсту Тельману. Но там, в Германии, на западе темной коричневой тучей нависал Гитлер — с подручными Мосли и Муссолини, которым надо было противостоять.

В России и перед Октябрьской революцией и после, “вождь” было званием общепризнанным, официальным титулом. В отрыве от всех конкурентов шли, разумеется, Ленин и Троцкий. Сталину удалось вырваться вперед только со смертью Ленина — рядом удачных маневров.

Во-первых, Сталин сделался едва ли не самым информированным лицом, знавшим все о малейших намерениях больного Ильича.

В отличие от особо информированных источников я не читал в подлиннике просьбу Ленина о доставлении ему яда, кажется, пересказанную через Сталина. Допускаю, что такая просьба отчаявшегося в смертельной болезни человека могла быть. Нетрудно догадаться, что это ставило его в особое положение, даже по отношению к Крупской, жене и душеприказчице.

Генсек Коба, тогда еще просто руководитель секретариата партии, завязал особые отношения с личным секретарем Ленина Лидией Фотиевой, которая печатала многие из последних записок Ильича в единственном экземпляре — только для адресата. Сталин, как куратор всей партийной переписки, нередко знакомился с их содержанием раньше всех.

Известное письмо к XIII съезду, которое как теперь тоже хорошо известно, оглашено было по секциям на этом съезде, руководству же партии стало известно буквально в первые дни или недели после его надиктовки. Первым — Сталину. А уж решение, когда знакомить с ним делегатов съезда, принимало узкое руководство в широком составе.

В широкую партийную массу его пустил только Хрущев, более тридцати лет спустя.

Ничего удивительного: бывает, тайная переписка становится гласной лишь через век.

Может быть, если бы это “Письмо к съезду” еще ждало своего часа в темных архивах, многие исторические события пошли по другому сценарию.

Когда руководство Политбюро и Оргбюро не хотели “тиснуть” в “Правде” одно из писем “Политического завещания” В.И. Ленина, один из “мудрейших” предложил напечатать письмо, но только в одном-единственном экземпляре. Этот экземпляр “Правды” и послать Владимиру Ильичу!? Фокус не состоялся.

Итак, о сталинских маневрах. Возможно, все складывалось и помимо него, но уж слишком все удачно складывалось.

Несмотря на явное ухудшение здоровья Ленина, Троцкий по совету врачей решил укрепить и свое. За годы эмиграции, разного рода передряг накопилось немало недугов. Лев Давидович по совету врачей поехал на юг — там пустовало несметное число барских имений. Ведомство Троцкого успело даже издать целый альбом — на плохонькой бумаге, с серенькими фотографиями. Остальные вожди в это время усердно вращались вокруг Горок Ленинских, стремясь засветиться на фотоснимках с вождем настоящим.

Когда Ленин умер, Троцкому, конечно, послали телеграмму, но Л.Д. на похороны опоздал. То ли плохо сработал телеграф, то ли удачно сработало что-то другое.

Чаще всего приписывают это “другое” Сталину, который явно не был заинтересован делить первое после вождя место с эффектным соперником. Но, думаю, в этом лишь часть правды.

Троцкий никогда не был полноценным вождем — он скорее стремился к внешнему эффекту. Вряд ли он не понимал, что бы не писал и не говорил впоследствии: груз Ленина ему непосилен. Ленин сделался в глазах большинства людей вождем народным. А Троцкому завоеванный на сторону партии на гребне революции народ не был не только близок, он был ему чужд.

Сталин оказался смелее. Он не побоялся принять ленинскую ношу на свои плечи.

* * *

Когда бьют по своим,

Владислав Егоров, писатель сатирик.

промахов не бывает

Вернемся, однако, к событиям недавним.

Было бы натяжкой сказать, что ЦК не помогал “Правде” в тяжелые минуты и до решения IV съезда КПРФ, когда наши отношения были закреплены специальным постановлением. Без такой поддержки газеты не выжила.

Да и читатели продолжали смотреть на “Правду” как на центральный печатный орган партии. Тут самое время напомнить (об этом еще будет сказано впереди), как вновь появились на первой странице “Правды” строчка “Коммунистическая партия Российской Федерации” и призыв “Пролетарии всех стран, соединяйтесь!” Один шибко партий деятель как-то бросил мне упрек:

— Вы должны во все следовать указаниям ЦК! Посмотрите, какие слова стоят над ее заголовком! Коммунистическая партия!

— А вы хоть знаете, — парировал я, -кто их туда поставил? Хотя законом это не предусмотрено…Туда эту строчку вписал лично главный редактор — ваш покорный слуга. Разумеется, посоветовавшись с редколлегией. Были сомнения. Но последнее слово за главным редактором…

Почти так было и с лозунгом о единстве пролетариев. Зачем? — говорили мне некоторые правдисты. — зачем дразнить гусей. Так спокойней. Вдруг в Минпечати придерутся?

Читатели встретили эту строчку в газете с неподдельным энтузиазмом.

А вот у “покрасненых” “Правды” иная подоплека. Был период, когда замучили нас судами, стремясь оторвать газету от КПРФ. Выходило сразу три “Правды”: две или три печатных и одна электронная, и все с орденами Ленина и Октябрьской революции. Читатели совсем было замучились: какой “Правде” верить? А люди поступают так: или верю, или не верю. Совсем недавно один мой товарищ по несчастью в отделении хирургии 64-й больницы г. Москвы, заприметив в моих забинтованных руках газету “Правда”, попросил:

— Не дашь посмотреть? Никогда не видал такой газеты.

— А годков тебе сколько? — спросил я (у нас в отделении все были на ты, без церемоний).

— Да уж за пятьдесят перевалило.

Мой сосед был удивительно подвижен, несмотря на рану руки, и удивительно похож на американского актера — рейнджера Чака Нориса: не хватало только фирменной шляпы и бляхи.

— И что: так ни разу и не видел газеты “Правда”? Быть не может!

— Видел “Правду”. А вот “красную” “Правду” — ни разу.

И такие бывают казусы...

Но это — в больнице, в том ее “цехе”, который чем-то напоминает “Склиф”, военные госпитали в Москве и Ростове, местные больницы после терактов. Там иногда боль оттесняет память.

Случалось же и так: приходишь в “инстанцию” (так называли раньше партийные органы), там тебе читают проповедь, какие темы в первую очередь освещать, а у тебя язык не поворачивается сказать, что статья на эту тему и этого же, или рекомендуемого автора напечатаны в сегодняшнем номере…

Непопулярный ныне для цитирования самый известный вождь вначалеминувшего, 20 века (май 1901-го)был убежден (все же цитирую), “что исходным пунктом деятельности, первым практическим шагом к созданию желаемой организации(партии),наконец, основной нитью, держась которой мы могли бы неуклонно развивать, углублять и расширять эту организацию, — должна быть постановка общерусской политической газеты”.

Так, может быть, и морщась от того, что приходится идти проторенным кем-то путем, поступает и нынешний президент России. Сколько было шуму-гаму вокруг известных органов прессы,зажима свободы слова и т.д., и т.п. за “бугром” до сих пор шумят наши самозванные заступники. А ведь собрали — без шуму и пыли, как и советовал рязановскийкино-герой из “Бриллиантовой руки” — всю прессу под один “теремок”. Разве что Андрей Караулов, в соответствии с фамилией, регулярно кричит по третьему телеканалу свой телекараул, но кто его слышит?

В становлении вождя велика роль политической удачи.

Когда на II (восстановительно-объединительном) съезде КП РСФСР трехзвездный генерал, почти депутат да еще герой Советского Союзапредложил в “вожди” Геннадия Зюганова, он исходил из былинного представления о Микуле Селяниновиче, сельском богатыре, способном в одной руке твердь земную удержать. И уж тем более сойтись в очном поединке с ощерившимся тремя горящими головами Змее-Горыныче. А что против Змея-Горыныча В.Купцов — партработник с подмоченным горбачевским прошлым?

Русский народ любит мифы...

Мы же в редакции “Правды” подрастерялись. Правдисты активно работали в Конституционном суде вместе с бригадой Купцова. Знали, что именно он не бросил на произвол судьбы партийных работников разного масштаба, старался трудоустроить людей, сохранить кадры, прессу, какую-то перспективу на будущее.

Будущий генсек нагуливал политический вес на русских национальных союзах, Союзах спасения, то есть возле партии.

Каждая капля усилий прибавляла мощи общей борьбе за справедливость. Но незаметная, аппаратная работа, часто нелегальная, не так бросалась в глаза, как митинговые речи и обличения.

Предложения А. Макашова, А. Вешнякова (тогда его фамилия гремела в связи с открытым выступлением “шестерки”замов против диктаторских замашек председателя Верховного Совета РСФСР Б.Н. Ельцина) на съезде в “Клязьминском” пансионате прошли. Был сделан выбор. Геннадия Андреевича провозгласили вождем.

Был сделан и первый аппаратный шаг: “проигравший” Купцов, избранный заместителем лидера, не был включен даже в “бесспорный” партийный список кандидатов в Госдуму “свободной” России. А депутатство давало законную неприкосновенность — для лидера, действующего “на грани фола”, это было обстоятельство немаловажное. Это давало приличную государственную зарплату, место в госкабинете со всеми его причиндалами (связь, транспорт, возможность общаться со всеми организациями: формально они были запрещены, но фактически существовали, о чем знали и верхи, и низы).

Такой мелкий шажок лидера существенно затруднял работу, и он не мог этого не понимать. Осложнялось и положение “Правды”. Если во время запрета КП РСФСР и Конституционного суда над нею бесспорным лидером Коммунистической оппозиции была “Правда”,то теперь на первые позиции стала выходить “Советская Россия”. Ее главный редактор В. Чикин, избранный депутатом Госдумы по партийному списку, вечно был рядом с “вождем”. Опережал “Правду” в важнейших публикациях, перехватил в качестве парламентского обозревателя В. Исакова, депутата разогнанного Верховного Совета республики, а затем и первого же созыва новой Государственной Думы.

Наш бывший главный редактор Г. Селезнев тоже попал в число “мужественных и граждански активных”, т.е. в главный список, успешно прошел этот барьер, а чтобы не терять связь с практической журналистикой, начал под эгидой Госдумы выпускать еженедельник “Правда России”

На мое предложение стать политобозревателем “Правды”, хотя бы раз в неделю давать ей материалы, Геннадий Николаевич отмахнулся:

— Ты что, смеешься?!

Он был крепко обижен, что в смутные дни 1993 года правдисты отказали ему в доверии, избрав на главный пост в газете, не без давления, конечно, Минпечати (а его возглавлял тогда первый заместитель премьера правительства), — сначала В. Линника, потом — меня.

Характерно, что мой соперник организовал выборы в редакции на американский манер (он — журналист-международник, получивший необходимые навыки в Институте США и Канады, в школе академика Г. Арбатова).

Мы, так называемые внутренники, сделали все по-рабочему, по-крестьянски.

Спустя время, сменяя Линника, я получил от Геннадия Николаевича свой ушат холодной воды.

А Геннадий Николаевич пошел в гору: депутат, заместитель председателя Госдумы и почти два срока — ее председатель.

Сейчас издает газеты, по-прежнему недолюбливает своих преемников на всех постах.

Именно по его инициативе “полуполитбюро” еще в 1995-м обсуждало вопрос о моем снятии с должности руководителя “Правды”. Интересно, вспомнил ли Зюганов несколько лет спустя, в марте 2003 года,что первым поставил этот вопрос именно Селезнев, к тому времени (я считаю, поспешно) изгнанный не только из Президиума ЦК, но даже и из КПРФ,

Можно даже сказать, что я последовал его призыву оставить пост главного редактора, хотя это не так. К тому времени партия начала стремительно хиреть. Все надежды по инерции возлагались на выборы в Госдуму 2003 года, но всем известно, чем закончилась эта эпопея.

Да и могло ли быть иначе? Разве можно было рассчитывать на успех, выставляя против молодой, хорошо обученной и прикормленной президентской команды измотанные гонкой за мифической целью разношерстные ветеранские войска?

Увы, этого так и не поняли в штабе на Малой Сухаревской. Все шло по инерции.

Вслед за российскими коллегами “пролетела как фанера над Парижем”, то бишь Киевом, партия коммунистов Украины, поставив страну на грань государственного раскола.

Кроме общих слов, мало что можно понять из оценок ситуации в Молдавии, где левые силы несут потери…

Нет, не стал Геннадий Зюганов и лидером патриотов республик СНГ. У него не было и нет полного взаимопонимания с Александром Лукашенко (сам Лукашенко говорил об этом на встрече с правдистами в Минске).

Между тем “Правда” и в мою бытность членом ее редакционного коллектива оставалась, как и прежде, кузницей вождей.

Хорошо, когда это были настоящие вожди, о которых с благодарностью отзывалась вся страна: шахтер Алексей Стаханов, полярник Отто Шмидт и его летучая эскадрилья храбрых летчиков и летчиц, ткачихи Виноградовы, Мария Демченко, Валентина Гаганова… Конечно, вождями никто их не называл; называли вожаками, маяками, правофланговыми… Но за каждым из них стоял прорыв, подвиг — в отличие от официальных вождей, которые частенько, кроме дежурных, озвученных ими речей, не могли набрать к 70-летнему юбилею и двух куцых статеек, с натягом приписываемых престарелому автору.

Зюганов из людей пишущих, но и он в последнее время перешел на коллективные труды, подписываемые одной фамилией…

“Правде” с вождями особенно не везло, каждый чих лидера на его встречах в провинции, с активом должен быть занесен на скрижали истории. Бывает, весь газетный номер от А до Я состоит из его глубоких мыслей, а неразборчивые читатели ворчат: газета скучная, в ней нечего читать…

При этом заметно, как исчезают с ее страниц действительно глубокие и интересные размышления ведущих литераторов, публицистов, других мастеров культуры, да и просто самобытных людей, не обремененных степенями и званиями. А если появляются оригинальные публикации, они вызывают неудовольствие. Отчего сетовать, что газета беднеет талантами. Не все же мыслят одинаково?

Я помню, как долго и деликатно в редакции работали с Юрием Власовым, олимпийским чемпионом по штанге — острым, даже беспощадным мыслителем. Он резко выступил на I съезде народных депутатов против старой системы — что называется, наотмашь. Но, прошло какое-то время, и Юрий Петрович понял, что демократия и на этот раз обратилась в дьявола. Свои размышления Власов опубликовал в газете “Московские куранты”. Статья по духу была совершенно правдинской. Мы обратились к автору сделать для нас вариант. Автор ответил отказом.

И вот он сидит передо мной — этакая глыба, красивый и совершенный человек в очках. Обмениваемся репликами:

— Мы просили Вас писать для “Правды”. Вы отказались.

— Теперь время изменилось.

Острая статья Власова, в основном по частному природоохранному или бюрократическому (как точнее определить?) вопросу, появилась в “Правде”. А потом сотрудничество продолжилось…

Что было бы, если мы понесли его материалы в ЦК?..

Да и вообще такой коллективной привычки в наше время не наблюдалось. Не потому, что мы лучше наших предшественников — время само меняло многие оценки, принципы.

Скажу попутно: во многом согласный со статьей Нины Андреевой, я не могу не согласиться с категоричным “принципов не меняю”. Если человек легко меняет принципы — он пустышка, флюгер. Но бывают обстоятельства, когда и нечто коренное во взглядах нужно менять. Нельзя принципиальность путать с упертостью, становиться невменяемым ортодоксом.

“ИВАН ИВАНЫЧ ПРОСИЛ ПЕРЕДАТЬ"

“Когда бьют по своим, промахов не бывает”

Об этой карикатуре старожилы “Правды” вспоминают до сих пор.

Сюжет рисунка такой: по стадиону идет эстафета, один из бегунов передает эстафетную палочку другому со словами:"Иван Иваныч просил передать".

Ситуация типичная. Служебное рвение порой доходит до абсурда, и в спортивный момент врывается верноподданническое “Иван Иванович просил передать…”

В партийных, общественных кругах все по-другому. Если этот мифический Иван Иваныч снят с вышестоящей должности или, не дай Бог, преставился, прежнее чинопочитание кончается торжественными или траурными проводами. А что просил Иван Иванович передать — на то наплевать и забыть.

Припомните, сколько достойных заповедей оставили нам предшественники. Тут и “Не убий”, “Не пожелай жены ближнего своего”, “Ударили по правой щеке, — подставь левую”… И заветы земных властителей и вождей. Из них лишь один исполняем, — о почитании начальников и беспрекословном им повиновении.

Возьмите первые послереволюционные годы: “Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону” и поехали комсомольцы на гражданскую войну… Но это частный случай.

Еще великие князья, цари, императоры любили жестоко карать фаворитов своего папеньки (или маменьки). Ссылали их кто на Ливонскую войну, кто в Сибирь или на Кавказ, а кого и еще дальше: откуда никто не возвращается.

Вот и Геннадий Андреевич Зюганов, когда вручили ему партийный скипетр и державу, первым делом отодвинул в сторону тех, кто ему предшествовал.

Ну, добро бы И.К Полозкова, которого по доброму оценила “Правда” — тот просто растворился в создавшейся политической пустоте, сделался маленьким, хоть и гордым человеком, преданным аппаратчиком, вроде гоголевского Акакия Акакиевича. Правда, о его пожеланиях справить себе новую шинель никто не слыхал, но мало ли у человека мечтаний, кроме добротной шинели. Например, о том, чтобы кто-то выслушивал, — даже пусть не прислушивается! — его советы, воспользовался его практическим опытом. Геннадий Андреевич, как виделось, его вовсе не замечал…

Но вот даже и В.А. Купцов, который “остался на партийном хозяйстве” за несколько дней до “путча-91”, который изо всех сил трудоустраивал потерявших работу аппаратчиков всех уровней — от ЦК до местного парткома… Который руководил большой и очень активной бригадой защиты коммунистов в Конституционном суде в групку входило и несколько правдистов… Который, собственно говоря, и готовил восстановительный съезд КП РСФСР, опекая и принципиальные вопросы подготовка устава и программы новой партии, восстановление связей, подчас полулегальных, между организациями — до подбора помещения и налаживания секретарской службы. Азартно помогали ему И.П. Осадчий, В.И. Зоркальцев, многие другие.

Однако на самом съезде, где доклад делал тоже В.А. Купцов, его обозвали горбачевцем, обвинили в мягкотелости, в контактах с Б.Н. Ельциным и отодвинули на второе, после Г.А. Зюганова, место. Тот же на общей волне критики горбачевцев постарался, чтобы Купцов не попал в проходной, официальный список Госдумы.

Не стану распространяться, что об участии или неучастии в выборах в Госдуму РФ шли тогда яростные споры. Участвовать — значит поддержать контрреволюционный режим, расстрелявший российский парламент в Доме Советов. Не участвовать — значит упустить думскую трибуну. И, конечно, хотелось проверить продолжает ли трудовой народ поддерживать свою партию или отошел от нее?

Зюганову до сих пор многие их тех, кто уже давно переменил свои общие позиции, не могут простить, что он “выбрал выборы”. Это их заблуждение. На выборы надо было идти.

Если говорить об ошибках, их тоже было немало.

Во-первых, партия, еще недавно не приемлющая даже дискуссий: быть ей парламентской или партией авангардного типа, публично сложила свои авангардные реликвии и пошла в буржуазный парламент, не готовая к работе в новой ситуации. Можно было, конечно, полистать ленинские работы, проследить за его подходом к сложной политической проблеме. (Забавно, что один звонкий автор, не раз делавший попытку самостоятельно пролезть в Государственную Думу, с азартом ссылался на раннюю ленинскую статью, не потрудившись перелистнуть несколько страниц того же тома и прочесть, как Ленин глубоко критически оценивает свои прежние подходы, честно признавая их ошибочность). Но лидер КПРФ к месту и не к месту начал отрицать преемственность движения. (“Иван Иваныч… простите, Владимир Ильич нам ничего не передавал”.)

Это, пожалуй, и стало роковым.

В последнее время “генсек” стал чаще цитировать Ленина, но поступать, действовать, как подобает истинно пролетарскому вождю, — время для этого во многом упущено.

Один пример: народная партия Зюганова на Х съезде избрала в состав своих руководящих органов два-три рабочих, примерно столько же представителей интеллигенции, если не считать подавляющего засилья депутатов Госдумы, их помощников, местных чиновников и аппаратчиков.

“Плавучий” Х съезд, легитимность которого не признана Минюстом, в этом смысле недалеко ушел от “факельного”. Этодовольно печальный итог.

Ну а то, где затухали люстры, где кого-то, возможно, и укачивало, — для истории факты и вовсе безынтересные.

* * *

У меня нет и желания, и возможности ворошитьэту мутную историю с надуманным “кротом” С.Ю. Семигиным, который виноват уже тем, что материально помогал партии Зюганова, всему лево-патриотическому движению, рассчитывая, разумеется, на ответную положительную реакцию. Его раздражало, что те, кто умеет красиво говорить, ничего не умеют делать практически, Может быть, он имел в виду, что НПСР, исполком которого он возглавлял, победит только благодаря большей компетентности. Большей организованности….

Не собираюсь такжеперечислять или опровергать мелкие проделки, приписываемые лидеру народной партии и его окружению, вроде покупки нескольких гектаров земли в Тургеневском заповеднике Спасское-Лутовиново. Хотя авторы письма в “Правду”, давая справку-опровержение, точно указали, какого числа эти заповедные земли были отведены под зону городской застройки и через сколько дней (три!) оформлены в этом качестве на новых владельцев. Не думаю, что знатный орловец собирался возводить на этой земельной площади коммунистическую или какую иную цитадель, готовя ей участь легендарного Прохоровского поля. Да и великих, и знаменитых писателей и деятелей культуры в этом славном крае пока все еще больше чем состоявшихся вождей — всем по делянке хватит.

Вызывает некоторое недоумение история с памятником Ленину-Зюганову в усадьбе отца последнего. Не на лужке под горкой с рожком в руках сидит государственный думец, а высоко-высоко, у самых звездных башен Кремля, откуда далеко видно. Можно бы, кажется, и заметить, что творится в родных пенатах. И с памятником повременить. Тем более, что и более известные земляки добивались признания непросто. Великий Толстой не был наречен даже Нобелевским лауреатом (причины уважительные), а великий Бунин столь долго ждал нобелевского признания, что, когда оно совершилось, мрачно пошутил: Нобелевской премии удостоен Абрам Матвеевич Бунин.

Рядового избирателя не удивишь и заигрыванием с олигархами; все партии трутся вокруг толстых кошельков. Мне, как и А. Проханову, было стыдно брать потертые десятки и припрятанные на самый черный день сотни у измотанных жизнью нищих патриотов. Лучше пусть поделятся мающиеся дурью миллионщики. Зачем за наши нефтяные деньги радовать глаз гордых англичан, не лучше ли, наконец, порадовать взоры родных чукчей благоустроенным чумом.

Признаться, я надеялся, что первым же указом нашего президента после парламентского разрешения назначать из Кремля губернаторов, будет указ о резком размежевании Чукотки и ее предводителя. Чукотка пусть остается российской, со всеми ее недрами и пушными богатствами, а губернатору Абрамовичу выделить целый сектор на королевском стадионе в Лондоне, и пусть он содержит его за свой счет.

Ну да и Роман Абрамович все-таки ближе к нейтральному футболу, чем к клыкастой политике…

А вот Борис Абрамович Березовский, БАБ -это уже иное, здесь, грубо говоря, чистая политика, которая делается откровенно грязными руками. БАБ — при всех джентльменских ужимках — явный политический противник той партии, которую возглавляет Зюганов. Противник не до первой крови, как в мальчишеских дворовых драках до войны, а в мордобоях до полного идейного уничтожения. С ним, даже пройдя в стоптанных башмаках от дома к дому, договариваться можно только на манер разбойничьей дележки: это — мне (то есть ему), и это — мне (опять же ему), и это, и это тоже…

Я уже как-то приводил пример с нашей попыткойдоговориться о взаимодействии с Борисом Натановичем Боровым в первые дни после августовского переворота — 91. Его ответ Г.Н. Селезневу стоит привести еще раз:

— На “Правду” ни копейки не дам. Платных объявлений “Правда” ни от кого из нас не получит. Я могу купить “Правду”, но это будет моя “Правда”.

И он прав.

Иначе обстояло дело в 2002-2003 годах, когда начались переговоры с Борисом Березовским. Как я понимаю, “отставка” Г. Семигина была предопределена тем, что начались маневры вокруг альянса с Борисом Абрамовичем. Больше того, именно на капитал Березовского, кажется, и была сделана основная ставка. Конечно, в отличиеот своих коллег по бизнесу, от того же Борового, БАБ не мог обойти без ряда хитроумных комбинаций. Эти комбинации должны были поставить всех, включая лидера партии в зависимостьот лондонского мыслителя-богача и оппозиционера российскому президенту. Поставить, грубо говоря, компартию под контроль корумпированного капитала.

Одним из условий, которое связывало руководство по рукам и ногам, стало требование отставки А. Ильина с поста главного редактора “Правды” и о замене его своим человеком. Не говоря уже о смене политических ориентиров газеты, отказе от ее нацеленности на отстаивание интересов людей, живущих на зарплату и пенсию. Борис Абрамович “за так” ни копейки не дает.

О РАЗНОМЫСЛИИ И НЕДОМЫСЛИИ

Первым признаком мощи любого вождя с известных пор является число его единомышленников, а, главное, их непреклонная решимость идти ему след в след, несмотря ни на какие препоны. И вожделенное единомыслие, о котором так возмечтал в своем трактате директор пробирной палаты Козьма Прутков, становится для сегодняшних вождей все более вожделенным.

Вот и читатель Лев Морев, москвич, крайне возмутился суждениям давнего автора “Правды”, профессора Степана Бацанова о необходимости в практической работе КПРФ учитывать все разнообразие мнений. Морев взялся побить ученого из Троицка глубокомудрыми размышлениями о коренном различии понятий “разномыслие” и “инакомыслие”. Первое из этих понятий, по мнению дискутанта, вполне приемлемо для практики постоянной работы, второе — чужеродно ей и должно быть решительно искоренено.

Вопрос, как говорят сатирики, конечно, интересный. Поэтому начнем с определений, проще говоря, с академического четырехтомного словаря русского языка, издание 1984 г.

О разномыслии, то есть “несогласии во мнениях, несходстве мыслей, убеждений”, словарь приводит замечательную цитату из произведения “Импровизаторы” Н.С. Лескова, автора известных повестей и рассказов “Очарованный странник”, “Тупейный художник” и “Леди Макбет Мценского уезда”, основанных на орловской действительности. Цитирую: “Когда летом 1892 г. … появилась в нашей стране холера, немедленно же появилось и разномыслие, что надо делать”.

Как видим, разномыслие таинственным образом связано с холерой, что и подтвердили годы 2002 и 2003-й, когда, по мнению левых вождей, возникла правая партия “Единая Россия”. Отчего на левом фланге ряды испытанных бойцов заметно поредели.

В толковании слова “инакомыслящий”, то есть имеющий иной, не сходный с кем-либо образ мыслей, иные убеждения, взгляды, солидный Словарь ссылается и, по-моему, удачно на В.Г. Короленко, на образец его публицистики “Честь мундира”: “Понятно, какими политическими перлами украшают такие авторы свои статьи по адресу инакомыслящих”.

Не вдаваясь в излишние тонкости, признаюсь, что до сих пор не разберусь, чем отличаются официальное единомыслие от “холерного” разномыслия, а это, последнее — от “разлагающего” инакомыслия.

По опыту своих исторических разысканий, могу судить, что ни единомыслие, ни разномыслие, ни инакомыслие в чистом виде ни в природе, ни в обществе не встречаются — они существуют лишь в среде чистого разума, где царят и царствуют вольнодумные философы. А философы, как всем известно, могут с непревзойденным изяществом доказать: то, что есть, не существует, а то, что не существует, — напротив, есть.

А если серьезно, то и вопросы возникают серьезные: кто носитель единственно правильного мышления, чьи мысли и суждения безупречны и могут составить критерий, оселок единомыслия? Почему-то в истории человечества в роли хранителей беспорочности прежнего вероучения и, одновременно, гонителей вероучения нового выступали исключительно особы, облеченные абсолютными властными полномочиями. Римский император Галерий, возможно, давший свое имя галерам, которые стали синонимом рабства, символом бесправия, известен в истории и как один из самых яростных гонителей христианства и христиан. Они для него были явно инакомыслящими, а значит, и разно с ним мыслящими, и, естественно, не могли не быть гонимы и истребляемы…

Стремление привести все к единому знаменателю равно по силе простой и естественной нужде, оно свойственно всем, но почему-то особо настаивают на обязательном единомыслии те, кто находится в верхних эшелонах власти, кто свои мысли принимает за эталон всех мер и весов.

Возьмите нынешний расклад сил в государственной пирамиде. У нас, как всюду, всегда прав тот, у кого больше прав, и даже если из кремлевской администрации под видом демократизации митингов, шествий и пикетов выливается в думские изложницы явно бракованный металл, простите,местами — абсурдный законопроект, он воспринимается на ура и превращается в полноценный закон с первого захода. И уж потом сам президент вынужден обнаруживать в на диво быстрой “законной” плавке пустоты-раковины, а то и грубые трещины и просить ретивых разливщиков недоброкачественного металла переплавить задуманное изделие еще раз. Что поделаешь, если законодатели раз за разом подтверждают известное правило: чем меньше извилин в голове, тем больше раковин в металле… Словом, все по-старому: вся сила — в плавках!

Хочу напомнить не всем известную историю. Она произошла накануне XXVII съезда КПСС. В то время шла горячая работа над политическим отчетом ЦК КПСС, выступать с ним должен был, само собою, генсек М.С. Горбачев, и ему хотелось, естественно, отличиться. И тут кому-то из ближайших его соратников попадается на глаза передовая статья газеты “Правда”, в которой приводится такая мысль В.И. Ленина: на поражение обречена партия, если она зазнается… Мысль генсеку весьма полюбилась, но вот когда вождь и основатель партии ее высказал, никто из партноменклатурной научной общины сразу припомнить не мог.

И ничего удивительного: редко кто из ученых корифеев одолел темно-синие тома, продвинувшись дальше материалов Х съезда, на котором и было принято любезное их сердцу постановление о единстве партии. Любезное — потому, что теперь любого, кто мыслил не так, как они, можно было легко разбить наголову умело подобранной цитатой, а себя поставить вне критики.

Лев Морев и другие рядовые и руководящие участники идейной охоты всегда готовы к борьбе. А вот мысли, которые не очень нравились, да и сегодня могут не понравиться некоторым единомышленникам, были преданы забвению. “Все революционные партии, — говорил на XI съезде Владимир Ильич, — которые до сих пор гибли, — гибли оттого, что зазнавались и не умели видеть, в чем их сила, и боялись говорить о своих слабостях”. (ПСС, т.45, с.118)

И далее: “А мы не погибнем, потому что не боимся говорить о своих слабостях и научимся преодолевать слабости. (Аплодисменты)” (там же).

Тут вождь нельзя сказать, чтобы ошибся, но чуть сплоховал. Говорить о своих слабостях мы научились, и даже очень красиво говорить, слагать стихи и песни о слабостях, которые представляли достижениями. Ну а как же свои достижения можно преодолевать? В борьбе хорошего с лучшим?

Ясно, что механически, как трафаретку, наложить это ленинское высказывание на нашу сегодняшнюю жизнь невозможно, да и просто нельзя. Но в том-то и силадиалектики, что она применима к любой сходной ситуации, из нее можно и нужно извлечь максимально полезные уроки.

Первый: о компетентности — работать не хуже твоих оппонентов, добиваться конкретных результатов во всех сферах деятельности. Бог с ним, если какой-то ловкач перехватит коммунистические лозунги, это полбеды. Никто не сможет перехватить то практически ценное, что сделано партией для народа. Давайте подсчитаем свои обретения на этом пути.

Мы протестовали, мы обличали, мы требовали, мы клеймили… А результат?

Второй урок: о предельной точности в оценке ситуации. В политиздатовском пятитомнике воспоминаний я нашел ужаснувший меня поначалу эпизод. Дело было так: к Ленину, только что выступившему на X съезде с докладом о НЭПе, подошел один из делегатов и сказал примерно следующее (цитирую по памяти): “А ведь я, Владимир Ильич, советовал Вам то же самое сделать еще год назад. Вы меня не послушали”. Ленин в свойственной ему манере решительно перебил собеседника:Год назад за такое Вас надо было бы расстрелять… Если бы мы пошли на новую экономическую политику в то время, Республика Советов неизбежно погибла бы…

Не одобряю привычки вождей разбрасываться расстрельными формулировками по разного рода поводам. Как и попытки прицелиться в зал партийного съезда из подаренного льстивыми доброхотами оружия… Но просчеты политиков в оценке ситуации бывают убийственными. Скажите, кто надоумливал партлидеров в канун декабрьских (2003 года) выборов в Госдуму, будто российский электорат стремительно левеет? Даже после неутешительных итогов думской кампании и то бытовало убеждение: здесь, в Думе, мы в меньшинстве, но в стране за нами большинство. Или такое сравнение: дескать, из 109 миллионов избирателей против В. Путина проголосовали — и бюллетенями, и неявкой на выборы — 60 миллионов россиян, зато за Н. Харитонова проголосовали почти 10 миллионов. Несложная арифметика подсказывает: значит, по той же методике подсчета, против кандидата от КПРФ голосовало практически 100 миллионов избирателей из тех же 109 миллионов…

Но первые сообщения из выборного штаба КПРФ были совсем иного плана: наш кандидат уверенно, вопреки провокационным прогнозам подкупленных политологов, занял второе место. Но в политике, как известно, не бывает ни серебряных, ни бронзовых призеров, все достается одному — победителю. Все остальные — это проигравшие. И строить свою дальнейшую стратегию и тактику политической борьбы должны исходя из этого небеспечального вывода.

Поэтическая премудрость: но пораженья от победы ты сам не должен отличать — это не для политиков. Удивляют и зоологические сравнения, сделавшиеся вдруг популярными, все это кротостроительство, подрывающее прочность фундамента и без того довольно расшатанного здания. Не лучше ли вместо поиска кротов, поискать истинную причину трещин в партийной постройке?

Из записных книжек

Уж если говорить, отчего

мы больше всего страдаем -

от разномыслия или

инакомыслия, то надо честно

признать: от недомыслия

ПО-ЖИВОМУ

Социализм придет вместе

В.Г. Короленко

со свободой или не придет вовсе.

Избирателей часто пугают тем, что с компартией и ее лидерами связаны самые жестокие страницы нашей истории — терроризм и репрессии.

Не хотелось быи затрагивать эту тему, но уж слишком много нагорожено домыслов вокруг жестокости гражданской войны, 37-го года, репрессивных кампаний перед Великой Отечественной и после Победы.

Я не стану копаться в цифрах: их разброс широко представлен у С. Мельгунова,есть и в других документальных работах, и уж совсем в фантастическом ключе — у Александра Солженицына. Я думаю, томов премногих тяжестей — сравнительно небольшое письмо М. Шолохова 1930-го года к Сталину, где писатель с болью в сердце пишет о происходящем на его родном Дону, достаточно пострадавшем в период коллективизации и последующие годы.

Это хорошо известно.

Я о другом. О том, что репрессии не были придуманы кем-то для удовлетворения своих кровожадных инстинктов. У них — своя историческая основа.

Приведу несколько суждений из недавней истории.

Изучая жизненный путь политических деятелей, причастных революциям 1917 года, я невольно обратил внимание: явные, убежденные враги Советской власти, призывавшие разжигать ненависть к большевикам и вести с ними беспощадную борьбу, уходили в мир иной чаще всего в Париже или других, менее известных городах и городках Франции, или в Праге, бывшей в те годы пристанищем русской эмиграции.А вот жизненный путьяростных революционеров, в том числе большевиков, сыгравших заметные роли в Октябрьском вооруженном восстании, чаще всего обрывался трагически где-нибудь в Медведевском лесу, близ Орла, в Верхнеуральске, другихпровинциальных дебрях России, которая в переломном 1937-м, по иронии судьбы отмечала 20-летний юбилей Великой Октябрьской социалистической революции, совершенной этими людьми под лозунгом социальной справедливости.

МЕДВЕДЕВСКИЙ ЛЕС, БЛИЗ ОРЛА

Может быть, Медведевский Лес уже и не близ Орла: города стремительно разрастаются, а леса не менее быстро отступают.

А о Медведевском Лесу надо сказать особо вот почему. Именно здесь в один день, а конкретно 11 сентября 1941-го были расстреляны знаменитая эсеркаМария Александровна Спиридоноваи ее муж, тоже эсер, Илья Майоров.

Марию Спиридонову многие помнят в исполнении Аллы Демидовой, актрисы театра на Таганке, превосходно сыгравшей эту роль. Думаю, многие полагают, что этим спектаклем, простите, событиями этого спектакля (1918год) и закончилась роль самой Спиридоновой. Нет, Мария Спиридонова прожила, как видим, до начала войны, в последние годы политической деятельностью не занималась, работая в заштатной провинциальной конторе экономистом-плановиком…

А ее судьба — судьба настоящего лидера своей партии — заслуживает отдельного описания и, на мой взгляд, подчительна в свете нашей темы.

Свой тернистый путь в революцию Спиридонова начала в Январе 1906 года с покушения — со смертельным исходом — на жандармского полковника Г.Н. Луженовского, беспощадного усмирителя бунтующих крестьян родной ей Тамбовщины.

Как сообщает биографический словарь “Политические деятели России. 1917”, “в полицейском участке С., раздетая донага,подверглась тяжелым избиваниям и истязаниям и затем в вагоне по пути в Тамбов надругательству со стороны арестовавших ее офицеров. Дело Спиридоновой получило международную огласку… 12 марта 1906г. выезднаясессия Московского военно-окружного суда приговорила С. к смертной казни через повешение, замененной бессрочной каторгой, которую она отбывала в Нерчинских тюрьмах.

Замечу, что в Нерчинских тюрьмах, “во глубине сибирских руд”, содержащих смертельно-опасные радиоактивные элементы, отбывали свой срок и декабристы. Царское правительство отнюдьне жаловало политических противников. Еще неизвестно, что мучительнее: мгновенная смерть, даже и через повешение, или муки в нерчинских рудниках, где сама природа убивала людей медленно, но верно.

Кстати, в 1906-м, в марте, М.А. Спиридоновой не было еще и 22-х лет…

Освободили Марию только в 1917-м, после Февральской революции, по распоряжению А.Ф. Керенского, которое так и не обрело статус постоянного.

Наверное, не все знают, что кандидатура М.А. Спиридоновой была выдвинута на пост ПредседателяУчредительного собрания — причем фракциями левых эсеров и … большевиков. Но, к сожалению и несчастью, набрала только 153 голоса, а победил лидер правого крыла партии эсеров В.М. Чернов (244 голоса).

Цитирую “Биографический словарь”: “Вместе с другими левыми эсерами она (Спиридонова. А.И.) покинула Учредительное собрание. Выступая 6 января (1918 года) в Тенишевском училище, “объяснила необходимость роспуска Учред. Собр(ания), говорила о роли Советов… и призывала товарищей рабочих и работниц теснее сплотиться вокруг знамени Сов(етской) власти” (с.302)

Невольно сопоставляю документальную летопись жизни М.А. Спиридоновой с тем привлекательным образом заклятого, идейного врага Советской власти, талантливо воссозданного и драматургом М.Ф. Шатровым, и прекрасной актрисой Аллой Демидовой в фильме “Шестое июля”, и удивляюсь: об одном ли и том же человеке идет речь в документальной исторической книге и художественном кинематографе?

Приведу еще одну деталь из многих, характеризующих не только М.А. Спиридонову, в свое время названную эсеровской богородицей, но и сложность исторического выбора в те, революционные и послереволюционные годы. Призывая на съезде партии левых эсеров (ПЛСР) в апреле 1918-го разделить с большевиками ответственность за Брестский мир, Спиридонова говорила: “Мир был подписан не нами и не большевиками: он был подписан нуждой, голодом, нежеланием всего народа — измученного, усталого — воевать”. “И кто из нас скажет, что ПЛСР, представляй она власть, поступила бы иначе, чем поступила партия большевиков?”

И, наконец, последнее: “Чрезвычайно важно собрать все силы революционной России, чтобы из них создать единое революционное целое, сплошной ком единой социальной энергии и продолжать борьбу,без всякой пощады (подчеркнуто мною -А.И.) и без всяких колебаний, отметая все, что будет встречаться на пути нашей борьбы, которая должна привести нас в светлое царство социализма”(3 января 1918г., с.302)…

Я почему-то сомневаюсь: было это или не было? Не показалось ли мне, будто в покрытой мраком юдоли прошлого происходило то, что откликнулось долгим, добрым или кровавым эхом в нашем сегодняшнем? И возможно ли вообще достичь какой-либо, самой возвышенной цели без крови, без жестокости, без смертоносной гражданской и даже мировой войны?

Слово “терроризм” стало в наши дни самым употребительным, я бы сказал даже так: оно становится словом затасканным, применяемым по делу и без дела. Им легко прикрывать глупость и высокомерие политиков, убежденных, что сила солому ломит, что свободу можно принести на штыках, на броне танков. Сложнее понять тех политиков, которые понимают, что это — невозможно, а поступают так, будто не знают и не понимают бессмысленность выжигания огня огнем.

Ненависть и жестокость, как известно, не знают границ и пределов, опыт прошлого для них — ничто.

Два примера — самых противоположных.

Раскаленный в пламени революции генерал Лавр Корнилов, которого какое-то время назад провозгласили даже спасителем России, говорил о необходимости не просто возврата к смертной казни в армии, в войсках, но и о введении ее в тылу. Разумеется, в числе мер умиротворения, вдохновляющих “цивилизованного” генерала — будущего диктатора России, непременно предусматривалось и запрещение выхода любых газет без предварительной цензуры.

Возможно, это звучит слишком мягко после тех слов, которые стоит привести для характеристики политических воззрений Л. Корнилова. В январе 1918-го,будучи Главкомом Добровольческой армии, он генерал выступил перед офицерами сзаявлением: “Я дам вам приказ очень жестокий: пленных не брать! Ответственность за этот приказ перед Богом и русским народом я беру на себя” А ведь речь шла не о борьбе против иностранных интервентов — речь шла обо всех русских, кто посмел выступить на стороне Советской власти…

А вот пример иного рода. Нарком СНК А.В. Луначарский, все время колебавшийся между большевиками и …кем?…. признавался в октябре 1917-го: “Ясно одно — с властью у нас ничего не выходит”. “Лучше сдача, чем террор. В террористическом правительстве я не стану участвовать… Луначарский не соглашался и с некоторыми другими намечавшимися декретами СНК — в частности, с длительным запретом не только буржуазной, но и соц. печати….Погибнуть за нашу программу — достойно. Но прослыть виновником безобразий и насилий — ужасно…Пусть сорвемся: декреты о мире, земле и контроле над производством народ не забудет? (195).

Вот два подхода, вот две судьбы. Между ними — тысячи других вариантов.

«СПРАВЕДЛИВОСТЬ — БИБЛЕЙСКОЕ ПОНЯТИЕ»

В сердце человека,

Исикава Такубоку, японский поэт.

Если он человек,

Тайный узник стонет.

А теперь перенесемся в конец ХХ века.

Газета “Правда столицы”(сентябрь 2003г.) к 10-летию кровавых событий октября 1993 года, когда был расстрелян по сути уже не советский, но все же законный парламент России, посвятила целую страницу “Им нет прощения!” бесам расстрельного противостояния власть имущих своему народу. Среди них — Б.Н. Ельцин, В.С. Черномырдин, министры В. Ерин, П. Грачев, А. Козырев, ключевые, по словам тогдашнего президента, “фигуры в предстоящем действии” М. Барсуков, А. Коржаков и другие.

Приведу несколько цитат.

“В.С.Черномырдин, председатель правительства, о защитниках Конституции во время расстрела Дома советов:

“… Это же нелюди, зверье!..Никаких переговоров… Надо перебить эту банду!”

Б.Е. Немцов: “… Давите, давите, Виктор Степанович, времени нет. Уничтожайте их!”

В.Ф. Шумейко, первый зам председателя правительства РФ: “Справедливость, правда — это все библейские понятия. Их нет и не будет” ( если бы Владимир Филиппович прочитал хотя бы несколько страниц Библии, он, думаю, вряд ли стал упоминать неведомые ему “библейские понятия”)

Е.Т. Гайдар (уже не бывший тогда в правительстве, у власти): “Мы (??) установили контроль над важнейшими точками информации и связи. Только что закончился бой у “Останкино”…(Это был не бой, а холоднокровный расстрел безоружных демонстрантов. — А.И.). Сейчас в город подтягиваются войска, верные президенту. Говорю честно: сегодня полагаться только на лояльность, на верность НАШИХ силовых структур было бы преступной халатностью”. (Да многому научились у своих предшественников из 1917-го наши либерал-демократы!).

И наконец — слова знаменитого правозащитники С.А. Ковалева, одинаково применимые для его единомышленников и к 1993-му, и к 1917-му году: “Все, кто хочет защитить нашу демократию, наше будущее, должны выполнить свой гражданский долг. Солдаты — верностью законному президенту и правительству, граждане — спокойной поддержкой их… Мы… не хотим возвращаться под гнет советской власти”,

Однако венцом демократического “выброса” стала позиция сплоченной “группы литераторов”: “Нет ни желания, ни необходимости подробно комментировать, то, что случилось в Москве 3 октября… Что тут говорить? Хватит говорить. Пора научиться действовать. Эти тупые негодяи уважают только силу. Так не пора ли ее продемонстрировать , — пишут беспамятные наследники своих идейных предков из 1917-го, — нашей юной, но уже, как мы вновь с радостным удивлением убедились, достаточно окрепшей демократии?… Мы должны на этот раз жестко потребовать от правительства и Президента то, что они должны были (вместе с нами) сделать давно, но не сделали:

1.Все виды коммунистических националистических партий, фронтов и объединений должны быть распущены и запрещены Указом Президента…

4. Органы печати… такие, как “День”, “Правда”, “Советская Россия”… и ряд других, должны быть впредь до судебного разбирательства закрыты…”

В этой главе я буду обращаться преимущественно к событиям первой четверти ХХ века, но не могу, упреждая рассказ о них, не отметить уже сейчас, что все эти требования “группы литераторов” конца того же века чуть не слово в слово повторяют и корниловскую программу спасения России, и декламации разного рода групп литераторов (а политики времен революций 1917-го были сплошь литераторами, публицистами — в отличие от озвучивавших чужие тексты политических лидеров середины ХХ века), и радикально мыслящих генералов, убежденных, что самый лучший, если не единственный способ введения нужного им единомыслия — гильотина.

Узнаю среди подписантов людей, лично мне знакомых, каким-то удивительным образом сумевших проскользнуть между капельками идейных ливней и сохраняющих дремучую девственность и после, как говорят в народе, семи родов.

Когда я пришел “Правду” (в августе 1973-го), на двери одного из кабинетов редакции на пятом этаже еще висела табличка с фамилией Андрея Нуйкина. Он к тому времени ушел из газеты, стал вольным стрелком публицистики, но ведь когда-то и что-то привело его в главную цитадель коммунистической пропаганды… А тут, в составе группы, Нуйкин требует “Правду” и другие издания “закрыть до судебного разбирательства”. Не верю, что только по политическим мотивам. В числе предлагаемых литераторами к закрытию неугодных им газет есть и “Литературная Россия”, которую возглавлял тогда хороший русский писатель Эрнст Иванович Сафонов, мой добрый товарищ, а уж его-то к “коммунистическим элементам” никак не отнесешь. Эрик был среди нас, нигилистов, сторонником монархической идеи, инициатором воссоздания храма Христа Спасителя, словом, настоящим русским патриотом.

Довольно странно видеть в списке экстремально настроенной и категоричной “группы” академика Д.С. Лихачева: именно он фактически спас от провала на съезде народных депутатов СССР “коммунистического” президента союзной державы М.С. Горбачева. Его, должен сказать, мудрое признание, что нельзя проводить всенародные выборы президента в стране, раздираемой вооруженными конфликтами (имелся в виду прежде всего Нагорный Карабах), произвело сильное впечатление на депутатов с разными взглядами.

С Татьяной Бек я от журнала “Знамя”, под эгидой Юрия Апенченко летал в Томск, и для меня не было неожиданностью, что она, как и многие дети “вчерашней” революцией прославленных отцов, дочь певца советской индустриализации, известного писателя Александра Бека придерживается, как бы это сказать, нетрадиционных политических взглядов. Но чтобы лирическая поэтесса во имя свободы слова призывала к жестокой расправе с неугодными изданиями?! Это — запредельно.

Александр Гельман, прославившийся своими вполне “партийными” пьесами (одна из них так и называлась — “Заседание парткома”), начинал журналистом ленинградскойкомсомольской газеты “Смена” (ее редактором впоследствии работал будущий спикер Госдумы Г.Н. Селезнев). Я был тогда сотрудником отдела “Ленинградской правды” и знал, что А. Гельману непросто ужиться в тогдашней радикально-комсомольской “Смене”, что у него часто бывают конфликты с редакционным начальством. Но что он, может быть, самый “партийный” драматург дойдет до подписания подобного “обращения”, яне мог и предположить.

А чем насолили “Правда” и другие партийные и чисто литературные издания активно печатавшимся на их страницах А. Ананьеву, Д. Гранину, М. Дудину, Р. Казаковой, Г. Поженяну, Р. Рождественскому?

Лев Разгон, страдалец от сталинских репрессий 30-х и последующих годов, до своего ареста был зятем всесильного зава Орготделом (или Управлением) ЦК ВКП(б) Ивана Михайловича Москвина, полного однофамильца великого мхатовского актера, непревзойденного Епиходова в чеховской пьесе “Вишневый сад”. Цековский Москвин был большим хлебосолом, часто в его семикомнатной квартире в центре Москвы гости засиживались за небедным и небезвинным столом до 3-4-х часов утра. Потом их развозили по домам цековские машины… Лев Разгон сокрушался (его мемории печатались в журнале “Юность”), когда, разумеется по доносу верных партийно-чекистских соратников, Ивана Михайловича взяли среди ночи, семья — и сей подписант в том числе — обнаружила, что из семи домашних телефоновв квартире работал “всего” один. (Излишне напоминать, что в то время победивший пролетариат, от имени которого вершили дела в стране гостелюбивый И.М. Москвин и ему подобные, ютился в коммуналках, где, по меткому наблюдению Владимира Высоцкого, “на 28 комнаток всего одна уборная”. В такой же квартире на питерской Фонтанке жила много лет и народная артистка СССР балерина Кировского (Мариинского) театра Ирина Колпакова).

Кстати, Ивану Михайловичу Москвину-цековскому принадлежит и сомнительная честь открытия-отыскания где-то на периферии и возведения по служебной лестнице небезызвестного Николая Ивановича Ежова, маршала кровавых расправ.

Но — довольно о людях, которые видят соринку в чужом глазу, не замечая бревна в своем.

И все же картина будет неполной, если не упомянуть некоторых персонажей октябрьской трагедии 1993 года, явных подстрекателей к расправе над народом.

Именуемая, или именующая себя“правозащитницей” В. Новодворская так декларировала свою и ее единомышленников программу:“Разрушение. Безжалостное и неумолимое разрушение всего прежнего бытия, промышленности, сельского хозяйства, инфраструктуры, быта, традиций, стереотипов, моделей поведения, душ, судеб, понятий о добре и зле… Мы должны привыкнуть к мысли о том, что люди будут стреляться, топиться, сходить с ума… Пойдем против народа. Мы ему ничем не обязаны… Мы здесь не на цивилизованном Западе. Мы блуждаем в хищной мгле, и очень важно научитьсястрелять первыми, убивать”.

На фоне этих “откровений” кому-то покажутся чересчур мягкими призывы Г. Явлинского “проявить максимальную жесткость и твердость в подавлении” или позиция Е. Боннер: к преступникам не должно быть снисхождения. Или признание артистки Лии Ахеджаковой: “Мне уже не хочется быть объективной…А где наша армия? Почему она нас не защищает от этой проклятой Конституции?!” Правда, все-таки поражает признание казавшегося мудрым и снисходительным Булата Окуджавы: “Для меня это (расстрел Дома Советов — А.И.) был финал детектива. Я наслаждался этим. Я теропеть не мог этих людей, и даже в таком положении никакой жалости у меня к ним совершенно не было”.

Как видим революционные или контрреволюционные потрясения могут катастрофически исказить, исковеркать мир восприятий и психику людей, превратить их в кровожадных вампиров. Такие катаклизмы выбрасывают на поверхность океана жизни множество липкой грязи, мусора, ядовитых отбросов.

Все прогрессы реакционны,

А.Вознесенский

если рушится человек.

Когда нарушены правила советского этикета, это вызывает брезгливость люджей, входящих в орбиту высшего света: фи, он даже не знает, как держать вилку-ложку, как пользоваться ножом или салфеткой!… Эти, для многих чересчур важные понгятия, по большому счету, все же мелочи жизни. Тема для светских пересудов.

Когда же люди, не знающие жизни, не умеющие ценить и уважать человеческое достоинство, берутся перестраивать жизнь — это равносильно катастрофе. И не может служить оправданием, что людские наклонности, скажем так, вышеупомянутой “демократки” всего лишь повторение некоторых убежденийперсонажей эпохи революции или методов работы гестаповских мастеров заплечных дел.

На мой взгляд, самая, может быть, страшная сила, которая просыпается вместе с революцией, — это торжествующее невежество. Одерживают победу или терпят поражение генералы и солдаты, рискующие жизнью на полях сражений, а сладко-терпкие плоды жестоких военных ристалищ, достаются нередко проженным маркитанткам, вроде известной брехтовской матушки Кураж, с еескособоченным, но не знающим удержу фургоном с дешевым товаром для пушечного мяса, или гробокопателя из похоронных команд.

Ясно же, что не они, мнимые ратники из второго эшелона, вершили социальные революции, названные К. Марксомили еще кем-то из великих, локомотивами истории. Но они, именно они неизменно вылезали наружу, как черви после дождя, и упорно хватались за победные лавры.

НЕ НАДО БОЯТЬСЯ ГАЗЕТЫ

Не знаю отчего,

Исикава Такуоки.

я так мечтал

на поезде поехать.

Вот с поезда сошел

и некуда идти. 

В жизни у каждого из нас были свои поезда, на которые мы спешили. А приезжали в никуда.

Вы знаете, как приятно сознавать, что ты создаешь что-то новое отправляешь в неведомый путь поезд, который сам же и формировал? Я — знаю.

Мы в “Правде” боролись за новую партию. Нам казалось, что мы сумеем поправить “ошибки” наших предшественников — а это были великие предшественники. Нам представлялось, что мы учтем промахи тех, кто не понял великих заветов вождей-основателей. Живет же Северная Америка по заветам Джеферсона и других, кто “сковал” всего лишь небольшую книжечку — Конституция США, в которую за 200 с лишним лет внесено, по-моему, одиннадцать или двенадцать поправок. Одна из них — о сухом законе — отменена.

А у нас почему-то не получается.

Одна неистовая воительница, отнюдь не прекрасная Юдифь Россиянской демократии, жестоко попирающая ногой отрубленную ужеголову большевистского Олоферна, никогда не упускающая лягнуть и “Правду”, своей отнюдь не золушкиной туфелькой. Со страниц тогдашней “Новой газеты” госпожа N. — среди развратных объявлений о любви “по телефону с незнакомкой, для которой нет запретных тем”, наша “героиня наоборот” вещала: “Мы (кто? — А.И.), в течение четырех веков существующие вне бытия, пробавляющиеся одним сознанием, брошенные на раскаленную крышу мира, все мы, беззаконные и неприкаянные борцыза светлое будущее человека, — декабристы, народники, эсеры, эсдеки, уээсовцы, анархисты, — годимся ли мы не то в зодчие, но даже просто в архитекторы этого самого Будущего?”

История, совсем скоротечная, показала: нет, не годитесь! Но работать экономистом-плановиком, как та же Спиридонова, наша героиня не восхотела.

Вот ее признание: по природе я буржуазный революционер (тот, кто, кроме мушкета — по ее утверждению — хочет иметь и ферму и участок. Интересно, кто, какое быдло, станет на них работать? Сама-то метресса и капли пота не собирается проливать. — А.И.), по 23 года застенков и борьбы сделали из меня идейного люмпена”. То есть, как следует из текста ее полубезумной исповеди, явно рассчитанной на обезумевшую толпу, того самого “люмпена добровольного” который, как саламандра (есть такое пресмыкающееся), “может жить только в огне”, смертельно опасном “для упорядоченного общества. Революция — это ядерный взрыв, предельная концентрация излучения, смертельный ветер. Наш корабль лишен руля, ветрил, компаса, корпуса, трюма и якорей. Он состоит из одних парусов и флибустьерского (пиратского. — А.И.) флага”.

Если это и бред, то не лишенный остроумия. Хотя ученому автору не лишне былобы знать, что паруса и ветрила — одно и то же, а без корпуса никакой корабль даже в самом пылком воображении существовать не может. Даже “Летучий голландец” имел какие-то реальные очертания… Корабль же, лишенный ветрил, ну никак не может состоять из одних парусов.

Однако же часто “организации” создаются как раз “без корпуса”. Есть капитан, есть штурманская рубка, есть даже капитанское, по всем правилам оборудованное место, а корабля нет — одни мачтовые огни и полупрозрачные ветрилы. А “корапь” вроде бы идет…

“Правда”, когда я в ней работал,уже не была тем всесильным органом, каждое печатное слово которого разило идействительно могло повлиять насудьбучеловека. И очень резко. Я с удовольствием вспоминаю, что если мы и влияли на чью-то судьбу, то старались влиять положительно. Мы защищали людей слабых и часто резко критиковали тех, кто считал себя непогрешимым, хозяином, кто может вершить судьбы, причем может вершить безнаказанно. Конечно, над нами висел этот меч,я не могу сказать, дамоклов, потому что голову в это время, слава богу, никто не отрубал. Но висел мечнедоброжелательства, которое сложилось за много десятилетий, когда пресса печать играла не самую лучшую роль в обществе, когда люди иногда раскрывали газету со страхом. Думаю, что в мое время, это 1973 — 2003 годы, люди могли раскрывать газету без опаски. Больше того, они могли раскрывать газету с надеждой, что найдут здесь доброе слово о себе. Да так и было. Но, конечно, приходилось и критиковать, и резко критиковать. Ноэто была уже критика газетная, это был разговор на том уровне, на котором и должен вестись разговор в газете, а не в каком-то карающем органе. И поэтому, когда некоторые люди, пришедшие насумасшедшей волне к власти, говорили, что в “Правде” нет правды, а в “Известиях” — известий, то они глубоко заблуждались. Я думаю, что эти две газеты, плюс еще “Комсомолка”, и “Советская Россия”, плюс ряд других газет — это было то окно в мир, которое открывало людям правду о жизни -о жизни той, которая созидается, а не той, которая разрушается. Но давайте вернемся все-таки кнашей теме — теме лидеров.

Каждое время требует своих лидеров, своих вождей. И, естественно, что может быть в другое время, Геннадий Андреевич Зюганов стал бы гораздо более крупной фигурой, чемв то время, в которое ему довелось жить и работать. Но каждое время,несет в себе и общие какие-то исторические тенденции. Иэто очевидно на примере, как ковали лидеров-вождей в Советском Союзе. Я вернусь к тем, кто учился специально, готовился стать лидером, который должен был придти в коллектив руководителем. Придти в коллектив действительно тем моторным человеком, кто тянул бы людей вперед, тянул их за собой.

Мы знаем, что из Коминтерна, о чем я уже писал, вышли многие выдающиеся политические фигуры. Это и такая могучая глыба,политическая, как болгарин Георгий Димитров. Достаточно вспомнить его речи, его поведение, его действия на Нюрнбергском процессе, когда, по сути дела, один человек положил на лопатки всю гитлеровскую идеологическую машину, пытавшуюся обвинить его в поджоге рейхстага. И недаром же Георгий Димитров стал народным героем в Советском Союзе. Его именем называли пионерские дружины, называли улицы, площади. Это было справедливо.

После известных событий 90 — 93 годов прошлого векаимя Георгия Димитрова потихоньку исчезло с улиц Москвы, например. Но остался все-таки его памятник. Он был и одним из лидеров Коминтерна, работал в здании, где потом располагался Институт марксизма-ленинизма (ИМЛ), а сейчас располагаетсяГосударственный социальный университет. К сожалению, и под угрозой -громадная библиотека этого уникального учреждения. Кое-что ушло, утрачено из того богатства, которое было накоплено за времена Коминтерна. Этобыла организация действительно интернациональная, которая работала в разных странах;в военное время группы коминтерновцев забрасывались на территорию врага и организовывали там партизанские отряды, антифашистское сопротивление. Вышли из Коминтерна также несколько лидеров германского пролетариата. А еще больше патриотов-антифашистов. Ко мне в “Правду” приезжал профессор Хакамада, сводный брат известной Ирины Хакамады, советник японского правительства: его отец был тоже агитатором-антимилитаристом, призванным Коминтерном или его сохраненными структурами для агитации в трехсоттысячной японской армии, оказавшейся на территории СССР, на территории Сибири, где с ними была проведена очень большая работа и принесла заметный эффект.

Надо сказать, и ВПШ, а тем более Академия общественных наук все-такибыли серьезными образовательными заведениями. Лестница, на которой порядочные люди могли получить полноценные знания, стать хорошими специалистами. Я знаю многих людей, которые, пройдя через эти ступени по обязаловке, а другие по своей собственной охоте,потом стали и крупными учеными, и общественными деятелями. В общем, не без пользы провели годы на учебной скамье.

Но все же, скажу откровенно, наших отечественных выдвиженцев и в ВПШ и в АОН учили плоховато. Сужу об этом и по делам, и как они управляли страной. Хреново управляли — вы сами знаете. Но мы не знали, что их подпирают, идут им вослед, еще более хреноватые ученики. Вот удивительная история. Возьмите первое ленинское правительство. Один ныне весьма почитаемый и уважаемый, в том числе и собою, либерал-шестидесятник в свое время утверждал, что это правительство было первымпо образованности и культуре. Это было напечатано в газете, а не в кулуарах сказано. Назывались имена Ленина, Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бухарина и других. В стороне стоял разве что Сталин, которого в то время сильно критиковали, хотя известный термин тоталитаризм прижился у нас, возможно, чуть позже, когда набрал силу будущий академик А.Н. Яковлев. Он мастак придумывать новые термины и оживлять старые. Ну, кто сегодня наберется смелости, скажите мне, назвать ленинское правительство самым образованным? И что, как говорят персонажи И. Бабеля, мыбудем с этого иметь, кроме неприятностей? Ах, Исаак Бабель, великий выдумщик-писатель. Как нужен сегодня твой злой, едкий язычок, чтобы описыват не какие-то задворки старой Одессы, ныне уже незалежной, и к России отношение имеющей только через ее сатириков. Украина сама выбирает и свое правительство и своего президента. Она сама выбирает свой путь. И,это хорошо, потому что никто другой не должен диктовать стране, как ей развиваться. Она имеет свою историю, она имеет свои кадры, она имеет свои традиции. И, естественно, что это все и определяет развитие событий.

* * *

А теперь вернемся к нашему герою. Если Геннадий Андреевич Зюганов мечтал стать вождем, аэто знает только он, а не скромным сельским учителем, он не мог миновать этой заранее обустроенной партийной дорожки — ВПШ, АОН и так далее. Времена героев-хозяйственников Страны Советов к той поре уже миновали. Последним из этих могикан был, кажется, знаменитый Бочкин, строитель почти всех великих ГЭС эпохи восходящего социализма. Но и того, под конец, чем-то обошли, обвинив в мелких по нынешним временам грехах человека, который ворочал в реальной жизни сотнями миллиардов полноценных советских рублей, руководил многотысячными коллективами. Ну это, так сказать, к слову.

А какой мог бы получиться просветитель и преподаватель орловского вуза, если бы биография сложилась по другому?! Представляете? Входит в не переполненный класс деревенской школы мило улыбающийся, но умеющий сменить милость на гнев, высоченный математик, да еще с тетрадками в клеточку под мышкой и указкой в руке?… Все эвклидовы и геометровы премудрости сами влетают в голову. Не меньший эффект производят на студиозусов и дифференциалы и интегралы, которые несет в их сознание будущий выдающийся математик-политик. Но не получилось математика… А политик? Политик, несомненно,получился. Но вот вождем Геннадий Андреевич не стал. Это сегодня очевидно, потому, что вождь — это тот, кто ведет, кто наращивает мощь своего движения, за кем идут люди. А если компартия тает,если она уже раскололась на несколько частей, если вместо кандидатуры лидера партии на пост президента выдвигается совсем другой человек, даже не член партии, так что ж получается? Что, во-первых, нет в партии настоящего мужчины, настоящего лидера, настоящего вождя, который мог бы действительно повести ее за собой ?

Я, как и многие, ждал от лидеров компартии, которой отдал свыше сорока лет, глубокого анализа происходящего. И подумать не мог, что дело сведется к поиску “Кротов”, “предателей, окопавшихся в руководстве ЦК”, к стремлению объяснить все происками против лично Зюганова.

У меня тоже есть немало претензий к Геннадию Андреевичу, о которых будет сказано в этой книге. Писать ее я начал 6 лет назад с единственной целью — сохранить в памяти честных людей правду о той “Правде”, какую я знал, в которой работал, пройдяедва ли не все служебные ступеньки. В самом деле, как горько сознавать, что столько интересных людей, прошедших десятилетия жизни с “Правдой”, рассказавшие со страниц газеты о стольких ярких событиях и людях, сами останутся в истории “немыми”, не озвученными.

Из записных книжек

Я был бы не прочь, если бы Зюганов стал вождем, хотя вожди нынче не в моде. Даже один явно пораженный этим вирусом деятель, довольно эффектно смотревшийся на фоне Б.Н. Ельцина, и тот как-то съежился, посерел, как зимний воробушек. В слове “вождь” слышится нечто полуироническое.

Гарибальди был вождь, бунтарь, человек действия.

Жорес во Франции начала прошлого века тоже был вождем, он мог вывести на улицы десятки и сотни тысяч возбужденных его страстными речами людей.

Че Гевара и Фидель Кастро — вожди по своей природе. Да и обстоятельства сложились в их пользу: штурм горсткой храбрецов казармы Монкада, открытое противостояние великой соседней державе на Плайя Хирон сделали их героями.

События последних лет в России, как считают некоторые, не давали возможности проявить личное мужество, подлинно лидерские качества. Трудно судить. По крайней мере эпоха была нелегкой для подобных действий левой оппозиции, зажатой прессом либерально-буржуазной власти. Но ведь в 1941-43 годах, когда мы отступали, несли тяжелые потери героев-воинов было не меньше, чем в наступательные, победные годы.

Это тоже наводит на размышление.

 

ПОЗВОЛЬТЕ ОБЪЯСНИТЬСЯ

Каждый автор книги старается объяснить, почему он взялся за нее.

Ваш покорный слуга не исключение.

Понадобилось как-то уточнить факт истории “Правды” — причем в его нынешнем, в совершенно официальномистолковании.Достаю из книжной стенки “Большой энциклопедический словарь” 2001 года, приобретенный на Московской международной книжной выставке, по нынешним меркам, весьма солидной. Ищу в БЭСе последние сведения о газете “Правда”.

В Большом энциклопедическом словаре сведений о газете “Правда” нет. Нет и ее названия.

Назван город Правдинск (до 1946г. Фридланд) в Калининградской области, с четырьмя с половиной тысячами жителей, в 22 км от ж.-д. станции Гвардейск. Знаменит, похоже, только сыродельным заводом, обувной фабрикой, хотя основан больше чем за полтысячелетия до “Правды” — в 1312 году.

Есть в БЭСе упоминания о Правдинском нефтяном месторождении в Тюменской области, открытом значительно позже — в 1964 году. Приводятся данные о глубине залегания нефти, о дебите скважин, даже о содержании серы…

Дальше — кой-что о член-корре АН СССР химике Праведнике А.Н., о значении слова “правёж”, которое в древнем русском праве подразумевало исполнение судебного решения, о принуждении к уплате долгов, пошлин и т.п., в том числе и битьем батогами.

Ценные исторические сведения, ничего не скажешь. Особенно насчет битья батогами, которое, я надеюсь, будет приведено в исполнение как судебный вердикт самой истории. В том числе и над ответственным редактором тома г-ном Ерусалимским и его командой, которые в очередной раз столь же вольно, как и после Октября 1917 года, трактуют русскую историю.

В солидном энциклопедическом издании, освященном именем крупнейшего физика, нобелевского лауреата А.М. Прохорова, уютно устроились на исторический постойвесьма ловкие, хваткие политики, которых уже сегодня, спустя 3-4 года, помнит едва ли кто-нибудь, а уж добрых дел за ними и вовсе не числится.

А газета, которой выпала честь сыграть в истории великую роль, как бы выпала из Словаря “при наборе”. Даже из заметки о ее главном редакторе в 1940-49 г.г. — то есть в годы Великой Отечественной войны, Петре Николаевиче Поспелове чья-то злонамеренная ручонка намертво вымарала сам факт его жизни, связанный с руководством “Правдой”.

Десять лет, после падения Н.С. Хрущева, возглавлял “Правду” М.В. Зимянин, известный политический и государственный деятель, участник и один из руководителей партизанского движения в Великой Отечественной, — для него вообще не нашлось места в БЭСе. Пропустила демократическая цензура лишь этот “грешок” академика В.Г. Афанасьева, руководителя “Правды” в 1976 — 1989 годах: наряду с его учеными заслугами упоминается и работа в нашей газете. Занесены на скрижали истории и некоторые из тех, кто проработал в “Правде” без года неделю, — наряду с теми, кто вершил государственный переворот в 1991-м и 2003-м годах и до смерти боялся “Правды”.

Вы думаете, кто-нибудь обратил на это внимание? Кто-нибудь возмутился? Даже из тех, кто, как пустая бочка, гремит на словах о верности традициям ленинской “Правды”?

Нет, не обратил внимание, тем более — не возмутился.

И тот, кто, изъяв “Правду” из истории страны, всего мира, выстрелил в прошлое из ружья, надеется, что прошлое не выстрелит в него из пушки.

Напрасно.

Суд истории неотвратим.

Но это, конечно же, не во власти автора настоящей книги, и я не ставлю перед собой цели кого-то осудить и уж тем более как-либо, даже словом, наказать. Я попытаюсь лишь рассказать о тех моментах в истории “Правды”, коим сам лично был свидетелем или участником, о своих товарищах, коллегах на перепутьях последней трети ХХ и первых лет ХХI века. Не могу смириться с тем, как втаптывают в грязь годы, десятилетия жизни достойных людей, в вину которым мелкодушныепрокураторы ставят принадлежность к “Правде”, перед которой когда-то сами и явно небескорыстно “ломали шапку”.

Если вы смотрите документальные фильмы о российской, о советской истории, вы не можете не отметить, что почти в каждом, более или менее честном произведении кино и теледокументалистики непременно мелькают кадры с изображением первой полосы газеты “Правда”. Она — словно дневник нашей истории, в который занесены все значительные события, все свершения великой Страны Советов — от ленского расстрела рабочих в 1912-м и штурма Зимнего в 1917-м до покорения Северного полюса атомоходом “Арктика” и полета советского космонавта Юрия Гагарина, от великих строек до перестройки-катастройки и разгрома Советской власти в 90-х годах ХХ века…. Ни один солидный историк не сможет в своих суждениях о целом веке развития страны обойтись без серьезного изучения страниц “Правды”.

Газета не только дневник истории, она и тревожный метроном, который, подобно метроному в дни ленинградской блокады, отсчитывал секунды и минуты тревог минувшего века.

О “Правде” трудно писать Правду — она так же сложна, как и полноценная, объективная правда нашей истории. Хорошо сказал поэт Ярослав Смеляков:

Я не стремился (уж так сложились обстоятельства) написать объемную историю “Правды” даже тех лет, когда сам работал в газете. Этот труд был бы достоин былинного богатыря или вечных тружеников-летописцев. Пишу об отдельных эпизодах, конкретных людях, моих товарищах-правдистах, авторах и героях газеты. Пишу честно, так, как запомнил и как вижу события истории “Правды”.

Об остальном — судить читателю.

Из записных книжек

В начале 90-х годов ХХ века выходила газета “Кто есть кто”. В одной из подборок были представлены главные редакторы двух ведущих газет: Игорь Голембиовский, “Известия”, и Александр Ильин, “Правда”.

Автор подборки Василий Фартышев, наш бывший сотрудник, клеймивший меня на летучках за бледнорозовость, в своих заметках писал: “Несмотря на солидный стаж работы в доперестроечной “Правде”, в том числе — редактором партийной жизни, когда он избирался членом ЦК КП РСФСР, А. Ильин ратует за новую, демократическую “Правду”, которая представляла бы читателям разные, порой противоположные точки зрения, объективно, а не предвзято информировала о реальных процессах преобразований в России. В отношении к коллегам он подчеркнуто демократичен, предпочитает оставаться в прежнем своем кабинете, а не переселяться в просторный кабинет бывшего главного редактора.

И еще одна деталь подмечена автором:

“Для “партийного журналиста” довольно неожиданное признание: А. Ильин — крещеный, православный, уважающий религиозные чувства верующих любых конфессий. Своих детей он хотел бы уберечь от бездуховности, погони за деньгами, от преклонения перед “массовой культурой”. Родители воспитали в нем уважение к Родине, и А. Ильин верит, что Россия найдет свой самостоятельный путь развития, сохранит свою душу, не замкнется в узких рамках “домостроя”.

 

УЛЫБКА КОБРЫ, ИЛИ КАК «ДЕЛАЮТ» ГЛАВНЫХ РЕДАКТОРОВ «ПРАВДЫ»

Это было в апреле 2003-го — собираюсь на работу, подхожу к почтовому ящику и нахожу в нем извещение (или уведомление) о том, что мне надлежит срочно (или весьма срочно) получить в почтовом отделении заказное письмо.

Захожу в отделение связи — оно, слава Богу, всего лишь в километре от моего дома, и получаю конверт с реквизитами: От кого — редакция газеты “Правда”, кому — гр-ну Ильину А.А., проживающему по такому-то адресу.

Почта сработала безупречно. Через полчаса приезжаю в редакцию — улица Правды, 24 с таинственным конвертом. В приемную заходит врио главного редактора В. Н. Никифорова. Я говорю:

— Валентина Николаевна, вскрывайте, пожалуйста, пакет.

Она берет в руки конверт и говорит:

— Письмо адресовано вам, Александр Алексеевич. Я чужие письма не вскрываю.

— А вы взгляните, кто отправитель: Редакция газеты “Правда”. Значит, вы. Неужели вы не хотите вскрыть свое письмо?

Я вам никаких писем не отправляла.

Тогда я прошу Наташу, секретаря главного редактора, открыть конверт. Вынимаю из него два листка: письмо от имени члена Совета Учредителей АНО “Редакция газеты “Правда” В. М. Видьманова, уведомляющее о том, что именно он направляет мне приказ врио главного редактора В. Н. Никифоровой о моем увольнении из редакции “Правда”, и сам приказ, подписанный врио и согласованный с господами В.М.Видьмановым, С.И.Серегиным и В.А. Константиновым (их подписи красуются в левом нижнем углу). В приказе еще два пункта: отменить ранее изданный приказ о предоставлении мне неиспользованного отпуска за последние годы и премировать Ильина А. А. десятью тысячами рублей.

Спрашиваю Валентину Николаевну:

— Валя, это твоя подпись?

— Да. В соответствии с решением Совета Учредителей.

— Тогда скажи: почему ты передавала мне через моих сотрудников, пусть он (то есть я) завтра выходит на работу? Почему буквально вчера Геннадий Андреевич Зюганов подходил ко мне после пресс-конференции и задавал вопрос: Как тебе отдыхается? Отдыхай, набирайся сил, в середине мая мы тебе поможем… В чем?

Думаю, нет нужды, приводить сбивчиво=никчемные ответы. За пять— шесть месяцев, когда разыгрывался неуклюжий водевиль с переодеваниями и ужимками известных и неизвестных персонажей, вроде Льва Гурыча Синичкина, я наслушался столько улыбчивых заверений: “Все будет в порядке!”, “Верный человек обещал, что все будет нормально”, так что все дальнейшие улыбки и дежурные слова воспринимал, как и подобает их воспринимать нормальному, не свихнувшемуся человеку. Видно же без всякой оптики, когда человек тебе в лицо просто и нагло лжет, пытаясь соврать покрасивей.

То, что случилось со мной, это все-таки частный случай.

Я не склонен причислять себя к ряду великих редакторов “Правды”, среди которых — Владимир Ленин, Иосиф Сталин и другие руководители великой партии коммунистов, великой державы — СССР, великой газеты.

Меня больше всего беспокоит дальнейшая судьба газеты и судьба партии, служению которой я отдал практически всю свою сознательную жизнь. Если в ней сохранится атмосфера лжи, о какой Правде с большой буквы можно вести речь? Если из партии будут изгонять талантливых, нестандартно мыслящих людей — одного за другим, по какому-то механическому алгоритму, кто в ней останется? Если из газеты вытравить дух искания истины, дух творчества, что останется в сухом остатке?

Эти вопросы я обдумывал не сегодня, не под влиянием личной обиды, не в экстремальной ситуации. Они постоянно тревожили мой ум и мою совесть. Я пытался поразмышлять над ними вместе Г.А. с Зюгановым — в личной и откровенной беседе. Мы с ним не раз договаривались о встрече с глазу на глаз, но каждый раз в его кабинете “случайно” оказывались еще 3-4 человека, а то и больше, и обещанный обмен мнениями превращался в обычную проработку с последующими негативными оргвыводами.

А вообще-то именно ко мне, тогда руководителю отдела партжизни “Правды”, привел довольно робкого орловского провинциала Геннадия Зюганова его земляк, писатель и сотрудник нашегопартподразделения газеты Иван Подсвиров. Тогда и появилась в “Правде” его первая статья. Затем, уже во время ХХVIII партсъезда, — вторая…Но дальнейшие наши отношения с пошедшим резко вверх замзавом Идеологического отдела складывались непросто, хотя до самого последнего времени были вполне приличными.

А чем дело кончилось, вы уже знаете.

В чем же причины столь резкого неприятия, а в последнее время и неприкрытого гонения, буквально — охоты на человека, который 30 лет добросовестно проработал в “Правде”, из них 9 лет — главным редактором (1994-2003 г.г.),ранее четыре с половиной года — заместителем главного редактора,редактором “Правды” по отделу партийной жизни, 13 с половиной лет — заместителем и первым заместителем ответственного секретаря газеты?Награжден медалями “За воинскую доблесть” и “За трудовую доблесть”, орденом Трудового Красного Знамени, медалью Министерства обороны России “За укрепление боевого содружества”.Член Союза писателей России. Лауреат премии Союза журналистов СССР. Автор нескольких книг художественной прозы, автор-составитель и редактор сборников на историко-научные темы (среди них — сборник “Урок дает история”, изданный тиражом 200 тысяч экземпляров и разошедшийся за считанные недели, “Союз нерушимый”,“10-я высота”, фотоальбом “Эпохи зримые черты”, “Ленин в Смольном. 124 дня” и др.). В “Правде” опубликованы сотни публицистических статей, в том числе — около 20 глав “Нет повести печальнее…”, вызвавших широкий читательский отклик.

Так почему же потребовалось срочно убрать и даже выдворить из редакции человека, отдавшего “Правде” добрую половину своей жизни? Почему так усердствуют бывшие сельхозстроители А. А. Исаев и В. М. Видьманов; почему так категоричен первый зампред ЦК КПРФ В. А. Купцов и так послушен управделами ЦК Евг. Б. Бурченко?

Почему не дрогнуло перо у В. Н. Никифоровой, врио главного редактора, подписавшей приказ о моем увольнении, даже не поставив меня в известность? Хотя для этого достаточно было снять трубку внутриредакционного телефона и набрать несколькоцифр…И это делает журналист, которого именно я принимал в 1991 году на работу в «“Правду», затем назначал руководителем отдела и заместителем главного редактора, о котором говорил (и готов их повторить) теплые слова в своем отчете собранию журналистской организации 14 февраля 2003 года.

Да я бы не подписал такой приказ об увольнении Никифоровой, даже если бы моим пером попыталась управлять чья-то мохнатая рука. Я же не сдал никого в 1996-м, когда греческие “друзья” (в кавычках) требовали от меня уволить В. Трушкова,В. Никифорову,Е. Спехова и некоторых других членов редколлегии.

При увольнении допущены серьезные нарушения не только этических, но и правовых норм, и мне, если бы я не устал от бесчисленных судов за честь газеты, пришлось быотстаивать свои права в суде.

Тем более, что у людей не хватает ни совести, ни смелости сказать об истинных причинах ими затеянной “большой стирки”. Та “бытовка”, которую усиленно треплют сегодня, появилась только совсем недавно, с чьей-то легкой руки, но оказалась очень удобной: мол, никакой политики, никакой расправы за критику, за неугодные публикации. Злоупотребляет, видите ли, человек. Каюсь — не без греха.

Один, прежде мною весьма уважаемый товарищ, выступая на Президиуме ЦК, выразился так: я сам его в нехорошем состоянии не видел, но знаю многих талантливых руководителей, которых сгубило пристрастие к спиртному. Другой, как мне ведомо, отнюдь не избегающий “зеленого змия”, в том числе и в рабочее время, сказал: творческому человеку можно и выпить, а вот руководителю нельзя. Он, кстати, сам руководитель. Третий, когда мы летали за рубеж, квасил с своими сотоварищами всю дорогу…

Ну да не в этом же дело.

Начнем по порядку.

Гневные тирады по адресу “Правды” и раньше раздавались с партийных вершин.

Так было в 2000 году, когда Геннадий Андреевич Зюганов устроил то ли на пленуме, то ли еще на каком-то заседании форменный разнос газеты. Однако не учел, что редакцией в тот период руководила В. Н. Никифорова, а не раздражавший его с давних пор А. А. Ильин (я лежал в больнице; кстати не почти семь месяцев, как утверждает лидер, а около трех месяцев — с 7 июня по 24 августа). За Никифорову тогда вступился даже Егор Лигачев.

Еще раньше у нас с Г.А. Зюгановым были разногласия по поводу одной из бесед

Вл. Большакова с Александром Александровичем Зиновьевым. Я “ослушался” совета Зюганова не печатать этот материал. Я передал Геннадию Андреевичу слова Зиновьева: если “Правда” не будет печатать эту беседу, он прекращает сотрудничать с “Правдой”. Надо было выбирать. Я выбрал сотрудничество с Зиновьевым и не раскаиваюсь в этом. Теперь-то все, включая Зюганова, носятсяза именитым автором, но благодаря Володе Большакову и Виктору Кожемяко у него сохраняются особые — добрые и плодотворные — отношения с “Правдой”.

По различным поводам были у нас “крутые” разговоры с некоторыми секретарями ЦК, кто пытался “порулить” газетой, обвинить ее в том, что такие-то и такие-то материалы якобы противоречат “линии партии”. Это касалось публикаций по выборам в ФНПР, президентской кампании в Северной Осетии, где “наши” поддержали, увы, не самого достойного кандидата, а газета “Правда” — действующего президента А.С. Дзасохова.

Я каждый раз пытался объяснить товарищам, что согласно закону о СМИответственность за публикации в газете несет персонально главный редактор. Что у нас были случаи, когда из Охотного ряда, дом 1 поступали в редакцию недостоверные материалы, а затем нас таскали по судам. Те же, кто эти материалы “вбрасывал” в редакцию, делали вид, что не имеют к ним ни малейшего отношения.

Но это все же предыстория, хотя в дальнейшем именно эти люди будут играть активную роль в ситуации вокруг главного редактора “Правды”. Особенно — в последние дни, когда безотказно заработает цепочка осведомительства и выкручивания рук, когда подписываются и под нажимом сбоку отменяются приказы — причем все это делается за спиной у человека, чью судьбу они берутся решать.

Исток ситуации вокруг “Правды” — на майском Пленуме ЦК, где в спешном порядке исключали из КПРФ сразу трех членов ЦК — Селезнева Г. Н. , Горячеву С. П.,

Губенко Н. Н.Голосование было открытым и поименным. Секретарь ЦК по оргработе называл по списку фамилию участника пленума, и тот говорил: за или против исключения. В списке делалась соответствующая пометка.

Я сидел в первом ряду, рядом со Светланой Петровной Горячевой, видел, как она переживала. Она и подумать не могла, что ее и ее товарищей могут вот так сразу исключить из партии, для которой она столько сделала за минувшие десять лет. Именно она огласила совместное заявление заместителей председателя Верховного Совета РСФСР с резкой критикой Б. Н. Ельцина. На волне всенародного резонанса на это заявление она сохранила верность идеалам Компартии и приняла предложение войти в “тройку” лидеров партийного списка на выборах 1993 года. Активно работала в Госдуме. И вот теперь ее судит партийный трибунал за отказ оставить место председателя Комитета Госдумы РФ по проблемам материнства и детства…

По все трем кандидатам на исключение из партии я голосовал “против”.

Мне уже приходилось объяснять свою позицию, сделаю это еще раз.

Еще в первом составе ЦК КП РСФСР, созданной в 1990 году, я и мои единомышленники — доктор исторических наук Владлен Логинов и другие (нас было 6-8 человек) выступили против превращенияпленумов ЦК в партийный трибунал. Мы ведь хорошо знаем историю партии, знаем, к каким тяжелым последствиям приводили “чистки” ее руководящего ядра, когда, оберегая единственного вождя, клеймили разного рода “группы” и “примкнувших” к ним.

Возьмем, к примеру, историю “Правды”. Многие из ее редакторов покидали газету отнюдь не по собственному желанию. Скажем, в 1917-м, после Октября, непосредственно руководили работой редакции Г. Сокольников и Н. И. Бухарин. В 30-е годы они оба репрессированы. Не стану перечислять других, в том числе Д. Т. Шепилова, П. А. Сатюкова и т. д., назову только Виктора Григорьевича Афанасьева, который проработал в “Правде” (с перерывами) 18 лет, а с 1976-го по 1989-й был ее главным редактором. Он в последние годы настойчиво просил отпустить его в Академию наук СССР, где ему предлагали пост вице=президента, но его не отпускали, держали на коротком поводке, чтобы не брыкался.

Виктор Григорьевич был порядочным человеком и никого из своих “опекунов” стремился не обижать. У него поначалу были хорошие, почти дружеские отношения с М. С. Горбачевым. Но Афанасьев — при всей кажущейся мягкости характера, некоторой даже вялости в поведении — был принципиальным и твердым в поступках на посту главного редактора. Какие номенклатурные бури вызвала публикация “Правды” о порядках в Львовском обкоме КПСС, где первый секретарь по фамилии Добрик, про которого ходили слухи, что он внебрачный сын Л. И. Брежнева, занимался откровенной показухой, а не организационной и идеологической работой, жестоко расправлялся с неугодными. Теперь мы знаем, что Львовщина стала в годы перестройки одним из самых опасных очагов “катастройки” (А. Зиновьев), где обильную почву нашли быстрорастущие семена национализма, самостийности и русофобства.

В нашем сознании развал СССР связан нерасторжимо с Беловежской пущей, с Вискулями, где три амбициозных господина подписали известный договор, поставив крест на истории не только Советского Союза, но и Государства Российского. Это так и есть. Но едва ли не первыми разожгли костёр, испепеливший дружбу и сотрудничество братских народов, на Западной Украине…

Так что “Правда” вовремя забила тревогу, и жаль, что ее не услышали партийные верхи.

А сколько шишек упало на голову В. Г. Афанасьева, когда газета рассказывала о беспределе, чинимом Шакировым в Бурятии, Бойко — в Днепропетровске, Калашниковым, кунаком генсека ЦК КПСС, в Волгограде, Медуновым — в Краснодарском крае…

Главного редактора “Правды” нельзя было отпустить — его надо было снять.Надо было найти подходящий случай. Иначе подумают, что с ним расправляются за критику. А это — черное пятнышко на безупречно белом мундире генсека. В то же время и снять было нельзя просто так: хотелось показать всем партийцам, посмевших свое суждение иметь, возомнившим себя “мыслящим тростником”, что подобное поведение не прощается.

Случай нашелся. Похожий на скверный анекдот.

Однажды в понедельник, летом 1989-го, приходим мы на работу, а у подъезда редакции — толпа возбужденных людей. Они буквально осаждают “Правду”. В чем дело?

Оказывается, “Правда” перепечатала из итальянской “Реппублики” скандальную публикацию о безобразном поведении Ельцина в США. Борис Николаевич, будто бы выпив лишнего, помочился на колесо самолета, прямо у трапа, явился на лекцию в каком-то представительном центре в сильном возбуждениии т.д., и т.п.

Правдинскую перепечатку встретили в штыки горячие поклонники “светоча демократии”. Они сжигалигазету на Пушкинской площади, посчитав “Правду” рупором Горбачева и помошницей в его интригах против личного врага и политического оппонента. Тогда уже в ходу были лозунги и транспаранты на массовых демократических демонстрациях: “Партия! Дай порулить!”, “Горбачев — кровавый диктатор”… Один из идеологов демореволюции, кстати, старший брат тогда еще неизвестного А. Б. Чубайса, призывал к штурму Смольного и Лубянки. По рукам гуляли газетки и цитатники, в которых вовсю полоскали коммунистов и Советскую власть. Знаменосцем решительных перемен толпа и те, кто ею управлял из-за кулис, выбрали Бориса Ельцина. На его выступления буквально ломилась мелкая интеллигенция, особенно ее женская часть.

А тут “Правда” посмела бросить ком грязи во всеобщего кумира! Позор ей!

Многие из тех, кто уже примеривался к будущим погромам коммунистической газеты, понимали, что за антиельцинской публикацией чувствуется рука генсека ЦК КПСС. Уж очень жестко были связаны в сознании людей ЦК и его официальный печатный орган.

М. С. Горбачев, видимо, рассчитывал на иную реакцию, не был готов к тому всплеску возмущения, который вызвала публикация. Как не был готов и к тому, что появление перепечатки из популярной итальянской газеты, тут же нареченной проельцинской прессой желтой газетенкой, будут связывать с его именем.

Философ Иван Тимофеевич Фролов, академик, помошник генсека, вскоре ставший главным редактором “Правды” и секретарем ЦК, в разговоре со мной как-то дал понять, что именно на Старой площади родилась мысль о перепечатке.Но старый железный партиец отказался сообщить какие-либо подробности. Так что утверждать, как это было на самом деле, я не могу, а Иван Тимофеевич несколько лет назад ушел из жизни.

У нас долгое время считалось, что если о чем-то умолчать, то этого факта, события как бы и не было вовсе. Пусть, дескать, строят предположения, муссируют слухи, но доказательств-то нет. Расчет на это был и в случае с компрометирующей перепечаткой. Но шквал обвинений оказался столь грозным, что отбиваться от этих выпадов разбушевавшейся массы Кремлю стало невмоготу. Надо было отвести поток гнева в другое русло. Особенно настырным давали понять, что неприятный случай — целиком на совести “Правды”, ее главного редактора В. Г. Афанасьева. Козел отпущения был найден, судьба Виктора Григорьевича предрешена.

И 23 октября 1989 года в редакцию газеты приехал Президент СССР, Генеральный секретарь ЦК КПСС Михаил Сергеевич Горбачев. Как говорили в 19-м веке — собственной персоной. А вместе с ним — член Политбюро, секретарь ЦК КПСС Вадим Андреевич Медведев (не могу утверждать со стопроцентной достоверностью, но, по=моему, он весьма гордился тем, что у него в помощниках ходил Вячеслав Никонов, внук Вячеслава Михайловича Молотова). Привезен был в “Правду” и представлен членам редколлегии в качестве главного редактора академик Иван Фролов, с которым у меня впоследствии сложились, кстати говоря, очень добрые отношения, основанные на взаимопонимании.

Иван Тимофеевич, скажу сразу, был очень сложный по складу ума и характера человек, и у нас с ним бывали и откровенные, чисто товарищеские разговоры на самые животрепещущие, полузапретные темы, и мелкобытовые размолвки, когда кто-то внушил ему, что Александр Ильин стремится занять его главредакторское кресло. Иначе говоря, подсидеть. Хотя и он, и я хорошо знали, что в системе тогдашней, строго регламентируемой номенклатурной бюрократии было невозможно, чтобы главным редактором “Правды” стал журналист, пришедший в газету спецкором отдела, прошедший все ступеньки внутриредакционной иерархии и, наконец, ставший к штурвалу. В “Правду” ее редакторов всегда присылали со стороны, из партийных структур, по личной прихоти генсеков. Но раздосадованный Фролов этого, судя по всему, не принял во внимание.

Иосиф Виссарионович Сталин, стоявший у истоков “Правды”, автор одной из передовых статей ее первого номера, по-моему, до конца своих дней считал себя ее главным редактором. Да практически и был им.

Зундель Давидович Блисковский и Дмитрий Федорович Зарапин — правдисты с 20-х годов — рассказывали мне, новобранцу “Правды”, что ни один номер газеты в советские годы не выходил без благословения Сталина. Ему посылали уже сверстанные полосы, он их читал, правил статьи и заметки. Часто случалось, что газету приходилось после этих правок делать заново. Нередко “Правда” выходила в свет ночью, а то и к утру. Измотанных сотрудников редакции везли в пансионат “Серебряный Бор”, где они могли малость отдохнуть, придти в себя, чтобы вновь заступить на вахту. Зная, что малейшая не то чтобы ошибка, но и неточность, могли стоить жизни.

Позволю себе небольшое отступление.

Уже в 80-е годы ХХ века в рубрику “Страницы истории”, которую вел я, вклинился очерк Дмитрия Волкогонова о начале Великой Отечественной, о жертвах репрессий в армии. К этой публикации я не имел никакого касательства. А вспоминаю о ней по такой причине.

Дм. Волкогонов рассказывает, точнее — измышляет, как Сталин воспринял заметку в “Правде” о гибели своего вечного врага — Льва Троцкого. Сталин, дескать, гневался по поводу содержания этой заметки: не так расставлены акценты, не те оценки даны, не отведены все упреки в причастности к событию руководителей Советского Союза.

Не могу полемизировать с ушедшим в мир иной генералом -историком Волкогоновым. Я придерживаюсь старой прописи: о мертвых или хорошо, или ничего. Но маленькую поправку хочу внести: ни одна газетная строка о Л. Д. Троцком (Бронштейне) не могла появиться в “Правде” без санкции Сталина. Ни одна! Плата за ошибку была в те годы слишком высока. Смертельно высока.

При жизни Сталина, как и при Хрущеве, я в газете не работал, но система подбора кадров, технология выпуска “Правды” сохранилась и при Брежневе. Один только факт личного характера. С заведующим отделом кадров “Правды” Федором Кожуховым (его заместителем был уже глубокий пенсионер, долгое время возглавлявший кадровую службу газеты Михаил Федорович Шишмарев) мы столкнулись в правдинском коридоре совсем случайно в феврале 1973 года. Он пригласил меня в свой кабинет, расспросил, кто я и откуда приехал на семинар, который был организован завсектором печати ЦК КПСС Иваном Алексеевичем Зубковым (светлая ему память!). Ф. Ф. Кожухов, бывший собкор по Донбасу, предложил заполнить анкету и подумать о переводе из “Ленинградской правды”, где я заведовал отделом партийной жизни, в “Правду” — разумеется, не более чем спецкором. Я тут же согласился.

Но в “Правду” меня вызвали только в августе 1973-го. Несколько месяцев шла кропотливая проверка будущего правдиста. И в начале августа мне позвонил заведующий Ленинградским корпунктом “Правды” Михаил Дмитриевич Васин,мой добрый товарищ, и сказал:

— Сегодня тебе пришлют вызов в Москву. Надо ехать на собеседование с членами редколлегии.

8 августа редколлегия утвердила меня специальным корреспондентом отдела “Правды”. Тогдашнего главного редактора Михаила Васильевича Зимянина не было на месте, но его первый зам В. Г. Афанасьев сказал, что Михаил Васильевич в курсе, дал добро. По-хорошему отнеслись к новичку и другие замы главного — Алексей Илларионович Луковец, Иван Григорьевич Ворожейкин, которого, как я потом узнал, за глаза прозывали Возражейкиным. Один из самых авторитетных членов редколлегии, редактор “Правды” по отделу партийной жизни Сергей Иванович Селюк в конце нашей первой короткой беседы сказал:

— Чувствуется, что вы способный журналист. Но заменить меня на посту редактора партотдела еще не готовы.

Так оно и было. Я стал спецкором отдела прессы, критики и библиографии, который тогда выдвинулся на ведущее место в газете благодаря серии интереснейших публикаций в защиту местных журналистов от произвола ретивых партноменклатурщиков. Возглавлял отдел Георгий Михайлович Кондратенко, зять бывшего помошника Н. С. Хрущева — тов. Шуйского (имя и отчество я, к сожалению, подзабыл). Наши отношения складывались непросто, но я рад тому, что не подвел своего редактора: после нашей с собкором по Азербайджанской ССР Леонидом Рахимовичем Таировым статьи “Предвзятость” (о сожжении тиража районной газеты в Геокчае за критику члена бюро райкома) был такой широкий и бурный резонанс, что некоторые читатели даже писали на имя Л. И. Брежнева и Н. В. Подгорного, чтобы нас с Леонидом Рахимовичем удостоили звания Героев Социалистического Труда…

Как жаль, что никого из тех, о ком я здесь рассказываю, уже нет в живых. Надеюсь, их вклад в дело “Правды” не будет забыт, заложенные ими традиции сохранятся в жизни редакции.

Но вернемся к не очень приятным событиям совсем недавней поры.

Скажем, к тому, что во время одного из крутых собеседований с участием подпевал из мною же задуманного и созданного при моем активном участи так называемого ЗАО Газета “Правда” секретарь ЦК КПРФ Куликов О. А. выразил мне, честному партийцу (41 год — мой партстаж) и правдисту с 30-летним стажем, политическое недоверие. И никто из руководителей ЦК не высказал этому аппаратчику, “человеку в футляре”, ни малейшего упрека: не надо бы секретарю ЦК бросаться словами, сейчас не 37-й год, и бериевские очки=пенсне давно вышли из моды. Нет, он, очевидно, по глупости сказал то, чего другие сказать прямо не решались — стыдно все-таки!..

И этого невзрачного политдеятеля, видимо, за неуемное усердие, предложили чуть позже на пост главного редактора “Правды”. Естественно, как ни старались ходатаи агитировать за сего непроходимого кандидата, как ни усердствовал он сам на заседании редколлегии, сходу объявив, что будет встречаться с каждым сотрудником редакции и что зарплата будет повышена в 2-3 раза, коллектив “Правды” его отверг. Кто же поверит политчиновнику, который, еще не став главным редактором, уже пытается подкупить журналистов, не избалованных лишними деньгами, вытянувших своим трудом и талантом газету буквально из пропасти?! Спасших ее при всех попытках закрыть популярное издание, при всех гонениях на “Правду”, на ее коллектив.

Честно сказать, руководство КП РСФСР после событий августа 1991-го как-то очень быстро забыло о главной партийной газете, отпустив ее в свободное плавание среди коварных рыночных рифов и агрессивно-демократических айсбергов. Хотя именно правдисты — целая бригада! — активно, не жалея себя, работали во время Конституционного суда над Компартией России, в качестве и журналистов, и экспертов, помогали готовить II (восстановительный) съезд КПРФ.

В июле 1996-го правдисты были вынуждены расстаться с греческими покровителями (в свое время газета “Гласность” — спасибо ее главному редактору Юрию Петровичу Изюмову! -публиковала серию моих статей о закате “античной” эры в истории “Правды”). Янис Янникос, оказавший на первых порах серьезную помощь газете, и его сыновья откровенно сказали мне после проигрыша

Г. А. Зюгановым президентской гонки:

— Вы же видите, Александр Алексеевич, что “Правда” как газета оппозиции не имеет в России перспективы. Надо менять ее направленность и содержание.

Я отказался.

Да, пожалуй, и первый серьезный конфликт между мною и Янникосами тоже связан с тогдашними президентскими выборами. Незадолго до их второго тура мы подготовили целевой номер с политической рекламой, разумеется, достоинств Геннадия Андреевича. Выпустить его было решено тиражом миллион двести тысяч экземпляров. Но я не сумел вовремя поставить в известность об этом партийном решении наших амбициозных греческих компаньонов.

Узнав о миллионном дополнительном тираже, старший Янникос пришел в ярость. Почему, кричал он на меня, барабаня кулаком по столу, КПРФ имеет дело с Ильиным — он же наш наемный работник и не может принимать самостоятельных решений?! Я отвечал, что деньги выделены и тираж будет оплачен, вы никаких лишних расходов не понесете. Но никакие доводы не воспринимались: готовилась провокация.

Незадолго до окончания верстки полос в компьютерном цехе “вдруг” вышел из строя ключевой системный сервер, его срочно увезли в некую мастерскую, но починят ли сегодня — никому неизвестно. Скорее всего, завтра к полудню. Так что завтрашний номер сегодня вечером не выйдет, как обычно, а только на следующий день.

А на следующий день… Словом, сказка про белого бычка.

Спас положение совсем юный парнишка — верстальщик, (к несчастью забыл его имя — кажется, Рустам или Руслан). Он подсказал, как можно обойтись без “взбесившегося” главного сервера. Полосы газеты тайком от греческих друзей вывели на пленку и передали в типографию. Утром 1 миллион 200 тысяч экземпляров “Правды” были готовы к отправке самовывозом в партийные комитеты всей России. (Вывозили газету, увы, почти десять дней — она едва-едва подоспела к выборам. Ельцинская желтая газетенка “Не дай Бог!” выходила, кстати, во время президентской кампании тиражом десять-двенадцать миллионов и доставлялась в почтовые ящики горожан почти моментально. Я, например, получил ее и по месту работы, и по месту жительства, в незапирающемся почтовом ящике. Черно-желтой краски для карикатурных портретов соперника Ельцина и комьев грязи для КПРФ современные“тряпичкины” из этого подметного антикоммунистического боевого листка не жалели. Как не жалели “зеленки” для их вознаграждения поднаторевшие на воровстве народных богатств их беззастенчивые хозяева).

Но это — к слову. Хотя, как поется в песне, слово к слову вяжется.

После майского (2002 года) пленума ЦК КПРФ нас, несогласных, потихоньку начали “отстреливать”. Тон задал Юрий Павлович Белов, мой ленинградский земляк, с которым у нас были всегда неплохие отношения. От имени и по инициативе ленинградских коммунистов он помогал “Правде” в самые трудные моменты, не скрывая, впрочем, что отдает предпочтение газете “Советская Россия”. Несколько раз я просил Юрия Павловича выступить в “Правде” — ведь именно мы с тем же Иваном Григорьевичем Подсвировым когда-то, во время ХХVIII съезда КПСС, “открыли” до тех пор мало кому известного Юрия Белова, дали ему слово на страницах нашей газеты, он стал известен в партии и стране, был избран в ЦК КП РСФСР. Юрий Павлович отказывался: я, дескать, пишу только 5-6 статей в год, и только для “Советской России”, где состою членом редколлегии. В “Правде” он опубликовал лишь панегирик по случаю 70-летия Валентина Васильевича Чикина, талантливого журналиста и главного редактора “Советской России”, прибегнув почему-то к посредничеству Г. А. Зюганова.

Мы, правдисты, всегда уважали своих талантливых коллег и о Чикине, конечно же, написали бы и напечатали добрые слова без какой-либо “помощи” со стороны. Девиз подписной кампании “В “Правде” только правда” — это не временный, для обманки читателей, слоган, это был принцип деятельности коллектива редакции.

Майский пленум (2002г.) принял решение: идти на будущие парламентские и президентские выборы в составе широкой политической коалиции на базе КПРФ и в союзе с патриотическими силами из НПСР и других левых движений. Казалось, вопрос решен. Коллегиально. Разумно. Перспективно. Однако примерно через месяц — полтора в “Советской России” появилась статья Ю. Белова “Искрит справа” (по-моему, так), где союз с другими политическими силами из НПСР был поставлен под сомнение. Председателю Исполкома НПСР Г. Ю. Семигину автор статьи открыто бросил вызов, обвинив его чуть ли не в предательстве, в попытке поставить КПРФ, ее местные отделения под свой “буржуинский” контроль.

В это же время импульсивный писатель А. А. Проханов спешно летит в Лондон на встречу с беглым олигархом Б. А. Березовским, берет у него интервью и заявляет — от имени НПСР, где он сопредседатель Координационного Совета, что коммунистическая оппозиция готова сотрудничать с БАБом в борьбе против правящего режима.

Потом появляется в “Сов. России” еще одна статья Ю. Белова, где намеки из его предыдущей статьи превращаются уже в прямые обвинения. Публикуются заметки неизвестного доселе И. Савелова из Подмосковья, который призывает, как можно понять, вернуться к практике политических репрессий по отношению к инакомыслящим.Наконец, за подписями В. Чикина и А. Проханова, главных редакторов газет “Советская Россия” и “Завтра”, выходит статья “Операция “Крот”, направленная против Исполкома НПСР и его председателя, которую негласно объявляют установочной и предлагают перепечатать другим газетам. Ситуация близка к абсурдной.

На совещании в редакции “Советской России” ( кстати, именно на ее страницах явлена была городу и миру рубрика “Прорабы перестройки”) целый час представителей оппозиционных СМИ просвещают насчет международного положения, внутренней политики и, главное, о происках председателя Исполкома НПСР.

Никто, кроме откровенных подхалимов, не разделяет точку зрения ведущего прорежиссированный вечер “политопроса”. Помилуйте, говорят нормально мыслящие руководители СМИ, мы только что пережили бурную кампанию с исключением из партии трех известных людей, зачем нам навязывается еще одна баталия — против человека, которого в стране в общем-то мало знают? Неужели Координационный Совет НПСР не в состоянии решить вопросы внутренней жизни Народно-патриотического союза в рабочем порядке? Зачем полоскать свое белье перед широкой публикой?

Нас, скажу прямо, не поняли. А если поняли, то слишком своеобразно. На чашу весов против главного редактора “Правды” был брошен еще один черный шар. Возможно, он стал решающим. Кобра уже надула щёки для смертоносной улыбки…

Но, извините, я опять отвлекусь.

В советские времена газеты часто писали о добрейших пенсионерах, которые, предчувствуя смертный час, завещали городу или району свою уникальную коллекцию картин или поделок русского народного рукомесла, собранных за всю их сознательную жизнь. И натыкались на жестокосердный ответ: у города (района) средств на содержание незапланированного музея нет и не будет, поэтому, дорогой уходящий в мир иной согражданин, унесите свои экспонаты в преисподнюю, а на городской (районный) бюджет мы их вешать не можем.

Вот так и я в 1996-м пришел на расширенное заседание Президиума ЦК КПРФ и предложил взять под опеку Компартии газету “Правда”. Вы думаете, это предложение вызвало бурный восторг? Ошибаетесь.

Я, как и вы сегодня, мои добрые читатели, испытал шок: оказалось, что ленинская “Правда” никому не нужна, что она — не знамя Коммунистической партии, а обуза, иждивенка и т. п. Если Владимир Ильич Ленин полагал, что создание Коммунистической партии (тогда она формировалась как Российская Социал-демократическая рабочая)начнется с издания общероссийской, общеполитической газеты “Искра” (предшественницы “Правды”), то его “наследники”, провозгласившие себя неофитами нового времени, посчитали, что общероссийская, общеполитическая газета “Правда” им вовсе непригодна, что они вполне обойдутся и без нее… Сегодня мы все пожинаем плоды этого историко-политического невежества.

* * *

… Среди подписантов, которые послушно и с административным усердием завизировали позорное решение об увольнении главного редактора “Правды”, нахожу фамилию секретаря ЦК КПРФ Сергея Ивановича Серегина.

Вообще-то он отвечал за работу КПРФ с рабочим движением (простите за тавтологию). К “Правде” имеет лишь косвенное отношение. Был случай, когда собственное интервью для газеты он визировал больше месяца. Но тут проявил невиданную расторопность: всех обзвонил, всех оповестил, всех уговорил…

Сприл Н. Паркинсон в своей широко известной книге “Законы Паркинсона” исследует, правда, в духе ироническом, причины коматозного состояния некоторых “испускающих дух учреждений”. Болезнь, по С. Н. Паркинсону, заключается в сознательно взлелеянной неполноценности. “Первый признак опасности, — пишет автор, — состоит в том, что среди сотрудников появляется человек, сочетающий полную непригодность к своему делу с завистью к чужим успехам… Данное лицо, не справляясь со своей работой, вечно суется в чужую…”.Иначе говоря, налицо смешение непригодности и зависти.

Вы не находите, что это — социальный архетип и нашего персонажа? Кто-нибудь может назвать его впечатляющие успехи на ниве рабочего движения? Оно, увы, тает, не по дням, а по часам. Обещанные им сверхмассовые демонстрации протеста противкабального трудового кодекса оборачиваются жиденькими потоками граждан, собравшихся вместе покурить. А наш герой добродушно расплывается своей маниловской улыбкой…

Как-то он позвонил мне и потребовал прокурорским тоном: почему у вас в газете появилась критическая статья о В. Щербакове? Я ответил: г-н Щербаков не заслуживает доверия, так как он, будучи председателем совета директоров Софпрофбанка, сдалего председателяправления: тот сидит в тюрьме, а Щербаков гуляет на свободе и даже претендует на пост председателя ФНПР. Гр-н Серегин внушил мне, что линия партии состоит в том, чтобы во главе ФНПР встал любой человек, кроме М. В. Шмакова. Любой!..Я ответил, что лично не знаю В. Щербакова, но знаю, что он ничтожный человек, и газета “Правда” никогда не выступит в его защиту. Сказал я и о том, что “Правда” готова поддержать кандидата от КПРФ, депутата Госдумы А. Чекиса (и мы его действительно поддержали), но, к сожалению, “раскрутить” нашего кандидата не получится — время упущено.

Гр-н Серегин меня не понял. Даже обругал меня и по-барски бросил трубку телефона.

А М. В. Шмаков был, как и следовало ожидать, избран на пост председателя ФНПР подавляющим большинством голосов…

Еще раньше я ставил перед руководством ЦК КПРФ кардинальный, с моей точки зрения, вопрос: зачем нам поддерживать заведомо провальных кандидатов? Не лучше ли заранее по-доброму поговорить с теми, кто имеет реальные шансы стать губернатором, депутатом, лидером профсоюза, предложить помощь тому, кто может быть нашим союзником в борьбе за интересы трудового народа? Главное ведь — не кто (по фамилииилипо партийной “прописке”) стоит у руля, главное — какие жизненно важные для большинства людей цели он ставит перед собой, какие приоритеты выстраивает в случае своего прихода к власти. Мы же не для себя работаем, не ради своих партийно-политических амбиций. Зачем же вводить в заблуждение тысячи и десятки тысяч доверчивых сограждан? Они, как и мы, проживут всего одну жизнь, и надо реально помочь им сегодня, сейчас, а необещаниями обогреть их в туманном светлом будущем.

А союзников у нас, коммунистов, много. Поясню на конкретных фактах.

В конце января 1992 года у “Правды” наметился катастрофический облом: денег на издание газеты просто не было. Подписка, за счет которой раньше и жила “Правда”, проводилась в старом масштабе цен, а с началом гайдаровской либерализации они стремительно взлетели на недосягаемую высоту.

Что делать?

Г. Н. Селезнев, который тогда был главным редактором, призвал к себе в кабинет своего заместителя по коммерческим вопросам Игоря Мосина.

— Игорь, — сказал он, — надо срочно взять кредит в одном каком-то банке, затем — в другом, чтобы отдать первый кредит…

“Боже, какими мы были наивными”, — пелось в одном шлягере советских времен. В те времена мы, журналисты,понятия не имели, откуда берутся деньги, что означают и несут с собой рыночные отношения…

Мосину кредитов никто не выделил.

Геннадий Николаевич пытался использовать свои деловые связи — результат тот же.

Я позвонил Нине Ивановне Яковлевой, председателюправления Рыбхозбанка”, где до того главным бухгалтером работала моя супруга — тоже Нина Ивановна. Договорились о встрече. Мы приехали с Селезневым в переулок Жолтовского, что в центре Москвы, недалеко от площади Маяковского — с пустыми руками.

Нина Ивановна пояснила, на каких условиях дается кредит. Под залог имущества (а у вас, добавила она, его судя по всему нет). Под гарантии страховой фирмы (а никакая фирма вам такой гарантии не даст). Ну и последнее: на услових доверия.

— Вас, Геннадий Николаевич, я не знаю. Хотя газету “Правда” уважаю и свой партбилет не выбрасывала (в скобках замечу: так говорили мне еще несколько крупных банкиров и предпринимателей. — А. И.) А вот Александра Алексеевича знаю хорошо. Под его имя я могу выделить кредит доверия. На те несколько миллионов рублей помогли спасти “Правду”.

И долг “банку доверия” мы сумели вернуть. Хотя в тот момент, когда состоялась первая встреча с Ниной Ивановной Яковлевой, ни Селезнев, ни я не знали, откуда может возникнуть у нищих правдистов немалая по тем временам сумма… А обманывать людей, доверивших нам под честное слово отнюдь не лишние деньги, мы еще не научились. И никогда, думаю, не научимся.

Но случилось чудо, и редакция расплатилась сполна и вовремя. Впрочем, это уже, как говорится, совсем другая история.

Коротко о еще одной счастливой встрече. После какой-то газетной публикации мне позвонил Игорь Владимирович Курилов, ныне, к несчастью, тоже ушедший в мир иной. Мы с ним познакомились, когда он работал в пресс-службе Верховного Совета РСФСР, на Краснопресненской набережной — в нынешнем “Белом доме”. Вместе готовили несколько материалов. Шефом Игоря был генерал армии, бывший первый зам председателя КГБ Филипп Денисович Бобков, чье имя у большинства интеллектуалов— диссидентов и до сих пор вызывает панический страх. Я-то прежде с ним не сталкивался — был примерным партийным журналистом. Но уж так разбросала судьба всех нас, что бывшие чекисты служат у проштрафившихся банкиров, а бывшие правдисты возглавляют официальные, “мэрские” и легкомысленные частные издания и даже одну из палат российского парламента.

Так вот Игорь Курилов, поработавший и в ЦК КПСС, оказался настолько добросовестным человеком, что мы с ним по-настоящему сдружились. Он до самой своей мучительной смерти (мальчишкой, в годы войны, Игорь был ранен в ногу, и это стало причиной его тяжелой болезни на всю жизнь) помогал “Правде”. Благодаря этой бескорыстной помощи “Правда” выжилав критическом 1996-м году, когда греки ( они просили называть их эллинами)решили было переломить газету и ее коллектив через колено, о чем я уже рассказал чуть раньше в этой главе.

… Пишу эти строки и думаю с горечью: наверное, мне так и не удастся даже упомянуть всех добрых друзей “Правды”. Столько людей помогали газете, столько верных, надежных сторонников нашлось у нее в эти мучительно трудные годы. Но не могу не назвать хотя бы несколько имен. В особенности Николая Ивановича Рыжкова,депутата Госдумы и член Совета Федерации, а прежде члена Политбюро КПСС, Председателя Совета Министров СССР. По просьбе редакции в самый кризисный момент он возглавил Общественный редакционный совет, куда вошли — по добровольному согласию — народная артистка СССР Татьяна Васильевна Доронина, кинорежиссер знаменитых “Семнадцати мгновений весны” Татьяна Михайловна Лиознова, рабочие Федор Егорович Кулешов и Василий Иванович Шишкарев, видные партийные деятели. Это стало большим подспорьем для коллектива правдистов.Ведь едва ли не во всех либеральных изданиях газету клеймили все кому не лень. Называли ее “греческой смоковницей”, писали: “В Греции есть все. Даже “Правда””. Аредакционным советом “Правды” руководил коренной русак, уралец Рыжков, а главным редактором стал коренной ленинградец, ныне еще раз попавшийв блокаду, теперь уже своих бывших единомышленников.

… Чувствую, я подрастекся мыслию по древу воспоминаний, но, право же, не хочется, душа не лежит возвращаться к нелепым событиям последних месяцев и дней 2002 — 2003 годов. Опять доставать из почтового ящика бумажку-уведомление горчично-пеленочного цвета, идти

( хотя бы мысленно) на почту, получать там продолговатый конверт с тремя крохотными марками на рубль 80 копеек и примитивной картинкой с филателистической выставки “Сияние Севера”, посвященной 85-летию города-героя Мурманска. Читать на лицевой стороне конверта накарябанные чьим-то шелудивым пером надписи “Редакция “Правде” с перепутанным почтовым индексом места отправления…

Да, не хочется, душа не лежит, но уж взялся за гуж, не говори, что недюж.

Напомню: начальной точкой всех этих печальных событий считаю майский пленум ЦК КПРФ, где я открыто и честно проголосовал против исключения из партии сразу трех членов ЦК ( двое Губенко и Селезнев — были и членами его президиума). Было ясно, что всех “противников” взяли на заметку. До меня доходили слухи, что кое-кому якобы предлагалось подыскать себе другую работу. Уже обдумывалась, судя по всему, и операция “Крот”.

Неожиданно мне позвонили с Охотного ряда, дом 1, и человек, которому я привык доверять, ( имя звонившего я навсегда вычеркнул из памяти, так что он может не беспокоиться — вплоть до второго пришествия Христа) лаконично и вежливо попросил взять интервью у Светланы Петровны Горячевой. Она, было сказано, попала в аварию, сейчас в больнице, вот ее телефон…Надо помочь человеку, оказавшемуся в беде.

Раз надо, значит надо.Я, повторюсь, сидел на пленуме рядом со Светланой Петровной, видел, как она переживает. Да и вообще, что за дурное правило: если человека исключают из партии, для него закрываются все двери. Он не может ни оправдаться, ни просто объяснить свою позицию. ( Сейчас я сам в такой ситуации).

Беседа с Горячевой появилась на страницах “Правды”.

Спустя какое-то время раздался телефонный звонок: с вами будет говорить Геннадий Андреич.

После дежурных фраз он спросил:

— Что, у “Правды” нет других задач, кроме как критиковать председателя ЦК партии?

Я объяснил свое видение ситуации: разве исключенный из партии человек исключается и из числа возможных авторов “Правды”?

— Мы тебе многое прощали, — сказал в заключение трехминутного разговора Геннадий Андреевич, — теперь терпение кончилось.

Я понял, что моя судьба как главного редактора “Правды” обрывается на этих словах.

Потом было то неофициальное, как бы товарищеское известие: знаешь, что принято решение снять тебя с должности — первый, как я уже писал в начале, пробный шар. Не исключаю, что те, кто “принимал решение”, преследовали две цели: проверить, как говорится, на вшивость самого Ильина и выявить тех, кто дерзнёт его защищать.Раскрыть возможную “группу поддержки” строптивца, который, кстати сказать, откровенно, в присутствии всех сотрудников, на открытом заседании редколлегии “Правды” рассказал и о майском пленуме ЦК, и о том, почему решил публиковать беседу с Горячевой. Мы обычно все решения принимали коллективно, обсуждая все доводы “за” и “против”.

Конечно, я понимал, что в этой беседе есть опасные места — в частности, тот абзац, где Светлана Петровна рассуждает, кто кого предал: Горячева— Г.А. Зюганова или он, генсек, С.П. Горячеву?.

Но мне надоело до смерти круглое таскать, а плоское — катать.

Неудовольствие вызвали и две статьи Виктора Ильича Зоркальцева — искренние и глубокие размышления опытного партийного работника, бывшего председателя Томского обл ( или гор?) совета, первого секретаря обкома КПСС, депутата Госдумы РФ, — о кадровой политике руководства ЦК КПРФ, об отношениях с союзниками компартии.

И уж совсем разозлили “верхи” две статьи молодого ученого,экономиста, члена-корреспондента Российской академии наук Сергея Глазьева. Одна — “Отступать дальше некуда” — раздвигала рамки дежурных протестных речей лидера КПРФ, в ней ставились требующие коллективного обсуждения вопросы развития народно-патриотического движения, отношений с потенциальными союзниками, диалектического подхода к чисто коммунистическим идеалам и — в широком смысле — к человеческим интересам и ценностям.

Что меня привлекло в этой статье? Сергей Юрьевич, кстати, депутат Госдумы РФ, член фракции КПРФ ( но не член Компартии) написал о наболевшем — об искренности нашего отношения к трудовому народу, к интеллигенции, к своим обещаниям взять власть и выстроить новую жизнь. Он — по крайней мере, мне так увиделось — призвал взять все лучшее из прожитого нами, все, что привнесено в жизнь страны из опыта всего человечества. Призвал не повторять ошибок прошлого, не наступать на те же грабли, как это делалось не один раз.

Многие суждения автора мне лично показались интересными ( это нашло доброжелательны отклик и у читателей), другие — спорными, кое-что и вовсе неверным, но я рассуждал так: умный и ученый человек имеет право на свою точку зрения. Его статья вышла в “Правде” под рубрикой “Дискуссионная трибуна”.

Как и ожидалось, она не получила поддержки прямолинейных ортодоксов. Но желание взять перо в руки и поспорить с автором никого из них не озарило. С. Ю. Глазьеву был дан дружеский совет: занимайся экономикой, а в идеологию не лезь.

А вот вторая его статья — “Бей своих, чтобы чужие смеялись” — вызвала гневную реакцию небожителей9-го этажа здания Госдумы. Дело в том, что Глазьев посмел вступиться за председателя Исполкома НПСР, которого размазали по стеклу в статье “Операция “Крот” за подписями В. Чикина и А. Проханова. Тут уж в действиях не стеснялись!..

Вот пишу об этом и боюсь навредить хорошим, порядочным людям, называя их имена. Без совета с ними, без разрешения. Но — надоела безымянная ложь, пусть будет именная, чистая правда. Ведь не за лишнюю же рюмку “Столичной” кристалловской, выпитую в дружеском застолье вместе с некоторыми безупречно великими вождями, в том числе и в стенах Госдумы, гнобят меня ревнители чистоты безалкогольных нравов.

Лет 25 тому назад я написал стихи, посвященные памяти великого репортера Павла Барашева, с которым мне в 70-х годах посчастливилось поработать в “Правде” до конца его земных дней.

Да, проходят дни и годы. Уходят старые правдисты. Хорошо, если приходят молодые, овладевают нашей небезгрешнойпрофессией, приобретают мастерство, усваивают дух “Правды”.

Вот и я ухожу.

Мне предлагали — не скрою — любую должность в “Правде”, кроме, конечно, главного редактора. Но я за кресло не держался и не держусь. Самая главная должность в газете — журналист. Это призвание.

Сейчас, в смутное время, понятия чести и сути нашей профессии немножко размыты. Идут работать туда, где больше платят.

Но это не про меня.

Я работал не за деньги, а по убеждению. Служу только тому делу, в которое верю. За неправое — ратовать не стану.

* * *

Из записных книжек

О подобных ситуациях очень точнои поэтически образно сказано у Владимира Высоцкого:

“Я хорошо усвоил чувство локтя, который мне совали под ребро”.

Но это одна сторона медали.

Другую я пытался выразить в своем стихотворении “Фрак и ливрея”:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

(Сборник “Судьба на асфальте”)

 

ПАРТИЯ «ПРАВДЫ» В КОРОЛЕВСТВЕ КРИВЫХ ЗЕРКАЛ

“Слушаю вас, профессор!”

Когда в августе 91-го “Правду” в очередной раз прикрывали, или точнее приостанавливали, ко мне в редакцию пришел мой добрый товарищ по партии, профессор, доктор исторических наук, автор многочисленных научных трудов и киносценариев, очень близкий известному актеру и режиссеру Олегу Ефремову человек, и сказал, как отрезал:

Надо создавать Партию Правды!

Я пододвинул ему стопку чистых листов бумаги:

Владлен Терентьевич, напиши!

Он не отпихнул бумаги, он аккуратненько подровнял листы, как делают все вдумчивые ученые люди, и сказал:

Я должен подумать.

Через день-два несколько страничек рукописного текста лежали у меня на столе. И буквально в следующем номере газеты, на первой полосе, появилась колонка политолога В.Т. Логинова — “Партия “Правды”.

Далеко не всем в расколотой политическими распрями редакции пришлась по душе эта публикация. Но читатели восприняли ее как сигнал к действию. Хлынул поток звонков, писем, пришли в “Правду” и ходоки — главным образом, из активистов районного, как говорилось раньше, или городского звена запрещенной КПСС, которые оказались на распутье, а проще сказать — в дураках. Все они получили высшее образование, хорошо работали на неприбыльных, но надежных инженерно-технических должностях, однако, на свое несчастье, были когда-то замечены парткомами и выдвинуты на партийные посты.

Их, конечно же, не устраивала та кондовая рутина, которая, как паутина, затягивала энергичных людей, понуждая их делать то, что имело видимость политической работы, а на самом деле сводилось к трансляции в низы, в массы мудрых мыслей партийных верхов.

Среди безвинно пострадавших оказалось и большинство наших коллег — партийных газетчиков: они были, как это практикуется и при революциях, и при контрреволюциях, лишены всех “прав состояния”, то бишь работы и зарплаты. Оказались лишними на шальном пиру жизни, которая начинала складываться не по законам цивилизованного рынка и правового государства, как утверждали её заранее подготовленные счастливчики, а по беззаконным, пиратским и воровским понятиям.

Кое-кто, я обязан признать, сумел быстро пристроиться к ситуации и сделаться провозвестником дикого рынка, чья незримая рука, по утверждению неудачного наследника двух достойных дедушек Егора Гайдара и его забугорных учителей, должна буквально в считанные месяцы (некоторые дамы-экономисты уверяли: в считанные дни) привести к невиданному экономическому росту. (Теперь нас уверяют, что этот рост достойны увидеть не мы, а лишь следующие поколения…)

Так вот именно полные сил, молодые активисты КПСС, которых выбросило на обочину в августе 91-го, оказались без вины виноватыми и собирались вокруг “Правды”, ее партотдела. Они хотели создать новую компартию — без бюрократов, без партийных бонз, за которыми сегодня даже мобильный телефон весом 150 граммов носят телохранители изпрезидентского охранного отделения, без коих эти бонзы не ходят даже на кремлевский фуршет.

… Что получилось из наших благих намерений, я расскажу чуть позже, а сейчас — очередное отступление от сюжета.

Замечу: во время августовских событий 1991-го я не был главным редактором “Правды” — работал простым заместителем главного. И даже не простым, а изрядно гонимым ультра— революционными элементами редакции. Именно они возобладали в августе 91-го и считали (я об этом уже упоминал), что в небезызвестном “путче” потерпело полное и безоговорочное поражение то бесперспективное, тупиковое, иначе говоря, коммунистическое направление, каковое, в их глазах, воплощал я (и не только по долгу службы — добавлю от себя; это было и остается для меня самым главным, чему я посвятил свою газетную, ленправдистскую и правдинскую, жизнь). Р-революционный Совет редакции и диктовал свои условия всему коллективу журналистов “Правды”. Однако никого из коллег тогда,под шумок, не уволили, не выбросили на улицу (чем не пример для нынешних настройщиков газеты из МВД и КПРФ, затеявших чистку рядов и омоложение редакции с назначения застывших, твердокаменных персонажей повести М. Горького “Мать” на боевые посты в живом творческом коллективе?).Это не Вера Засулич, Софья Перовская, Мария Спиридонова…. Они из породы землемеров-хранителей неведомой “линии партии”.Не мудрено, что в качестве претендентов на пост главного редактора всплывала кандидатура и Павла Московченко-Баканова, и Чхеидзе-Чернильского -Чернова, и даже продолжателя дела А.Ф. Керенского, если он вовремя подставит плечо орловскому чудо-богатырю, Микуле Селяниновичу или Алеше Поповичу. Но это — из области нашего народного творчества.

До августа 91-го шли-протекали совсем другиевремена, иными были нравы.

Тогда встречного-поперечного не могли назначить не то что главным редактором, но даже и заурядным спецкором или собкором “Правды”. Он должен был, по внутрипартийному шаблону, сначала пройти школу жизни, затем — институты, университеты и академии комсомольско-партийной работы. А знает ли претендент азы журналистики, владеет ли журналистским мастерством, да и просто — умеет ли грамотно изъясняться на русском языке, — это в расчет, скажем так, не принималось. Или почти не принималось, не было основным. Поэтому, например, среди главных редакторов “Правды” за всю ее историю было много виднейших политиков, начиная с Ленина и Сталина, дипломатов, академиков, бывших комсомолят, а вот профессиональных русских журналистов — раз-два и обчелся.

(Правда, говорят, что и “профессионал” Максим Горький делал ошибки в написании русских слов, но он был и остается великим пролетарским писателем— соиздателем приметной в годы первой русской революции газеты “Новая жизнь”, организатором дооктябрьского издательства “Знание”, инициатором “Библиотеки поэта”, журнала “Наши достижения” и многих-многих других, как нынче говорят, рейтинговых проектов.

Но это — к слову. Отмечу только, что к “Правде” Алексей Максимович Горький относился с любовью, помогал и своим авторитетом в культурном мире Европы, и финансами ленинской партии, а значит и ленинской “Правде”. Но, разумеется, на ее кадровую политику М. Горький не влиял.)

Жесткий кадровый подход преобладал и в отношении к рядовым сотрудникам редакции. Собственными корреспондентами “Правды” становились чаще всего те, кто достиг “степеней известных” в партийной иерархии у себя в области, крае, республике. Они, становясь полномочными представителями “Правды” и ЦК партии, должны были — на генном уровне — помнить, что за редким исключением никогда не стали бы правдистами без “одобрямса” местных партийных органов.

Отбор в “Правду” проходил едва ли не более строго, чем даже цэковских работников, которые часто именно на журналистах отыгрывались потом за свои злоключения. Я сам просквозил через это жесткое сито и помню, что Михаил Дмитриевич Васин, зав корпунктом по Ленинграду и области, душевно содействующий моему “трудоустройству” в редакцию “главной газеты”, вздохнул с облегчением, когда меня назначили заведующим отделом партжизни “Ленинградской правды”.“Ну теперь, — сказал он, — у тебя есть все шансы… А то мне в московской редакции “Правды” говорят: если он способный журналист, почему его не продвигают в “Ленправде”?”

Очень высоко ценилась первая, “основная”, профессия будущего сотрудника. Поэтому в нашей редакции среди членов редколлегии и заведующих отделами были и металлурги, и летчики, экономисты, учителя, военные….Когда я в 1973-м пришел в “Правду”, большинство ее сотрудников составляли люди, прошедшие войну, причемне в качестве щелкоперов. Это и начальник штаба противотанкового истребительного полка (за точность названия не ручаюсь) Петр Чернущенко, и сержант ракетной части (“Катюши”) Вадим Данилов, и медсестры и связистки Клавдия Скачко, Нина Рогульская и много-много других участников битвы за Родину.

Военными дорогами прошли лучшую часть своей жизни главные редакторы, члены ЦК КПСС Михаил Васильевич Зимянин, Виктор Григорьевич Афанасьев и его тезка, редактор отдела писем Виктор Гришин, наши белорусские собкоры Иван Новиков и Александр Симуров, украинские — Александр Богма и Михаил Одинец, псковский корреспондент “Правды”, партизанский поэт Иван Васильевич Виноградов. Просто и человечно рассказывали нам, новобранцам главной газеты, о том, как пали от фашистских пуль военные корреспонденты “Правды” Петр Лидов, Владимир Ставский, Григорий Гринев, фотокоры Михаил Калашников, Сергей Струнников, как погибли Иван Ерохин, Яков Рогач. О том поведал нам тоже вернувшийся с ратных полей военкор Яков Макаренко, в 1973-м — спецкор отдела мирных полей — сельскохозяйственных.

Не могу назвать всех имен. Но, конечно же, я не раз вспоминал на заре правдистской юности писателя-правдиста Бориса Горбатова с его ныне несправедливо подзабытой добротной повестью “Непокоренные” — одним из самых правдивых произведений о Великой Отечественной войне, и “Письмами к товарищу”, которые читала вся страна. В коридорах “Правды” тогда можно было встретить и побеседовать с самим легендарным Константином Симоновым и автором легендарной “Повести о настоящем человеке” Борисом Полевым, с другими крупными писателями.

Я уж не говорю о том, что в коридорах старого здания “Правды”, где после перестройки и реформ конца ХХ века, согласно законам дикого рынка, укоренились коммерческие структуры, в приснопамятных 70-х годах витал дух великого Михаила Шолохова: здесь писатель читал правдистам и “Судьбу человека”, и главы из так и незаконченного романа “Они сражались за Родину”, и столь мучительно рождаемой воображением гениального мастера художественного слова второй книги “Поднятой целины”

Кстати, с 11 мая 1932 года Шолохов приказом номер 9 был зачислен постоянным сотрудником газеты “Правда”. Помощником знаменитого писателя стал штатный сотрудник “Правды”, прослуживший в этой должности до катастрофы 1991-го, а редактором шолоховских произведений — по желанию самого автора — Юрий Борисович Лукин, с которым мне тоже посчастливилось работать в “Правде”.

В “Правде” особо ценилась верность “Правде”. Тот, кто предавал ее идеи, ее принципы, уходил из газеты навсегда. За редким, повторюсь, исключением.

Переходы и перебеги стали обычными через 90 лет.

Но о том, что стало возможным спустя век, я расскажу чуть позже.

А тогда, в августе-сентябре 1991-го, мы были наивны, хотя уже и немолоды, и порядком побиты жизнью.

Профессор Владлен Терентьевич Логинов к тому времени сделал себе имя, и не только в науке, но и в политике. Ранее бывший ведущим сотрудником полулегального института КПСС, где “ковали” коммунистов-интернационалистов для всего мира, он стал и одним из основателей, возможно, первой оппозиционной партии, движения или группы — “Московская трибуна”. Эта вольнодумная “трибуна” объединяла столичных (по преимуществу) интеллектуалов, которых привлекала к ней возможность, открытая перестройкой, перейти от кухонных полуподпольных дискуссий к совершенно свободной дискуссии в лучших московских клубах. При поддержке новых властей, которые, как все провинциалы, любили группировать вокруг себя по преимуществу звонкие имена и творческие силы, подражая, хотя и неосознанно, небезызвестной мадам Помпадур. Думаю, именно “Московская трибуна” послужила своеобразным прологом Межрегиональной депутатской группы — прибежища всесоюзной, еще эсеровской, оппозиции, вознесшей на гребень своей волны не самого интеллектуального, но, пожалуй, самого тертого политика, побывавшего и на прежних вершинах власти, но будто бы гонимого более удачливыми и догматичными соперниками. Вы уже догадались, что этим “открытием” в перестроечной политике стал Борис Николаевич Ельцин — тогда самый продвинутый в демократию по-советски, даже по-коммунистически, деятель горбачевско-лигачевской выделки.

Профессор-историк Логинов был близким другом профессора-экономиста, тоже влипшего в историю, Гавриила Попова (греческие “друзья” “Правды” господа Янникосы почему-то люто ненавидели грека Попова, но это так, к слову). Гавриил Харитоныч уже возглавил Совет народных депутатов столицы, уже осваивал антисоветскую риторику, изобрел термин “административно-командная система”, готовил статью для “Известий” о четырех или пяти “Де” (десоветизация, дефедерализация и т.д.), а Владлен Терентьевич состоял, как и я, в членах полозковского Центрального Комитета КП РСФСР, не оставившего следа в истории.

Вот ведь какая история получается!

Могу заверить моих читателей, что профессор Логинов никогда не был антисоветчиком и убеждений своих, как перчатки, не менял. Он, как и многие из нас, иногда заблуждался…

Я еще раз убедился в этом, когда уже в 2003-м смотрел передачу с его участием, которую вел на телеканале “Культура” Виталий Третьяков, отставленный большим рынком с должности главного редактора “Независимой газеты”. Логинов говорил то, что думал.

Мы много раз встречались с историком Логиновым в редакции “Правды”, где он на общественных началах вел семинар для журналистов. Как-то они приходили к нам вместе с Олегом Ефремовым — соавтором исторической драмы на ленинскую тему.“Слово о Ленине” — к какой-то юбилейной дате — для М.С. Горбачева тоже писал (с кем-то в соавторстве) Владлен Терентьевич. Да и само его имя — дань уважения человеку, которого, как можно понять, очень высоко ставили родители: Владлен — это сокращенное “Владимир Ленин”.

(В скобках: никто не хочет называться Шариковым, да еще Полиграфом Полиграфовичем, тем более — Швондером, у которого, по-моему, и имени-то нет. Но я не слышал, чтобы кто-то сменил свое ленинское имя. Сжечь партбилет — это пожалуйста, это нам ничего не стоит, а вот имена дают родители, а уж они знали в жизни толк).

А поближе мы познакомились с Владленом Терентьевичем, когда в 1991-м году несколько месяцев жили в Волынском 2, вблизи сталинской дачи, и за похлебку работали над последней Программой КПСС, позднее обозванной р-революционерами предательски-оппортунистической. Там не было призывов к мировой революции. Признавались ошибки, допущенные в 20-е, 30-е, 50-е годы и — самое страшное! — в послесталинские десятилетия. Говорилось о том, что экономика наша буксует, что КПСС запоздала с реформами в политике, в социальной сфере, что наше прежнее (не нынешнее же!) руководство прошляпило научно-техническую и особенно — технологическую революцию, и страна стала стремительно отставать от более динамично развивающихся народов и государств… Разве это не чистый оппортунизм? Было время, когда подобные мысли назвали бы политическим капитулянством. И …. (дальше додумайте сами.)

Куда ты, несешься Русь?

Споры о партийной программе, об оценке прошлого и настоящего нашей страны и путях ее развития приобрели тогда необычайно острый характер.

Впрочем, такие гадания об особом пути России, о ее роли в мире, об отставании от Запада были в моде с незапамятных времен.

“Куда ты несешься, Русь?” — спрашивал весьма прозорливый романтик XIX века Н.В. Гоголь.Это ему принадлежит горькое признание: нет пророка в своем отечестве. Даже великие мыслители и писатели искали примеры достойной жизни в чужих странах — для подражания и исправления российских нравов. Но — тщетно.

Очерки М.Е. Салтыкова-Щедрина, названные незатейливо — “За рубежом”, рассказывали россиянам того же века (тогда еще не было такого красивого слова — россияне), что там, за бугром, ботинки выставляются на ночь перед дверью гостиничного нумера не для того, чтобы их умыкнули, а только почистили, что один ихний Курт или Ганс выполняет работу, какую в необъятной Российской империи делают, да еще и бурчат при сем, десять Ванек.Но и до сих пор почему-то не все знают, что селедку надо чистить с головы, а не с хвоста.Мы, несмышленые почитатели гениального А.П. Чехова, отчего-то плачем над грустным повествованием о незадачливом Ваньке Жукове, а деревню, где прозябал его всеблагой дед Константин Макарович, так и не нашли — ни в советские годы, ни во время буйствования демократии — и ничего благоразумного для нее не сделали. Пока не явился туда мещанин во дворянстве — продукт не французского, не мольеровского, а нашего, домотканого рукомесла, да не понастроил там дворцов для себя и своего семейства. Я был поражен в самое сердце, когда впервые и, увы, по трагическим обстоятельствам (хоронил друга своего Ивана Шарова),побывал в одной из черноземных, природою щедро одаренных областей нашей Родины, нашей России, и узнал, что и малую, и великую нужду наши прекрасные россияне справляют в огороде,как и две тыщи лет назад. Но — вот писк цивилизации! — ходят не прямо в огород, на грядки картошки или клубники, а сначала на газетку (неважно, как она называется, лишь была бы под рукой…)

Что же мы так над собойизгаляемся?

Врагов простили. А страну?..

Срединная Россия….Думаю, можно назвать ее центром страны нашей, обильной, по

Н.А. Некрасову, и могучей. Но и за полтора века, когда ушел из жизни этот изумительный, искренний поэт и великий издатель самим А.С. Пушкиным задуманного и начатого журнала “Современник”, вопрос, им заданный, “Кому на Руси жить хорошо?” ничуть не растерял своей значимости. Господи, да за что же ты так жестоко и несправедливо караешь самую великую и самую, по моей надежде, талантливую страну?! Только она, а не задрипанная, замусоленная, как доллар, разношерстная Америка может стать духовным центром Мира.

К ней, нашей стране, тянут свои загребущие десницы все алчные хищники Земного Шара. Они видят в России сокровищницу земных богатств: нефти, газа, таежных лесов, золота и драгоценных камней…А Россия — страна великого духа. Она приняла эстафету великих революций от Франции, которая умудрилась, разрушив мрачную Бастилию, построить на ее месте то ли роскошный дом запретных удовольствий, то ли казино, что, впрочем, почти одно и то же.

Франция переболела своими революциями, как детской корью -не хочу, однако, этим сравнением обидеть великую и вольнолюбивую страну. Мы с нею в дружбе. Даже построив заново Храм Христа Спасителя, возведенный в честь победы в Отечественной войне 1812 года над французской армией Наполеона.

Мы уже и Германии простили самую жестокую, самую кровавую агрессию против народов России. У нас теперь в лучших друзьях и Вилли, и Гельмут, и Ганс…Мы мечтаем жить так же привольно, какпобежденные Красной Армией коричневые рыцари с берегов Рейна, Эльбы и Шпрее.

Что уж говорить про полумиллионную армию Наполеона Буонапарта, взошедшего на императорский трон на кровавой волне Великой Французской революции и едва ли не сразу возомнившего себя властелином Вселенной? А для подобных “возомнений” надо было не только разбить опереточную (ну пусть оперную!) армию Италии (позднее в сражениях с французами за освобождение этой оливковой страны прославился наш адмирал Федор Федорович Ушаков). Надо было покорить Россию. Поставить ее на колени.

Это, кстати сказать, понимали все известные по истории завоеватели, которые непременно рвались на российские просторы. И татаро-монголы, начиная с Тимура-Тамерлана, искали военное счастье на земле необъятной Руси. И японцы атаковали Россию на ее азиатской территории, считая, что наш ничтожный, по их понятиям, народ недостоин располагать столь обширными пространствами. И тевтонские “псы-рыцари”, и шведы, и прочие прорывались с запада — к Пскову и Новгороду, хотя князь Александр Невский с народным войском дал им отлуп. И недаром, неспроста Петр Великий значительно позже поставил в дельте Невы русский град, названный на иностранный манер Санкт-Петербургом, да еще и вывел на Балтику военный флот крепнущей Российской державы.

Ленинское правительство, вопреки завету Петра I, перенесло столицу из Петрограда в Москву главным образом потому, что германские дредноуты и фрегаты бороздили воды Финского залива в слишком опасной близости от невских берегов, а флот новой России пребывал в полу разобранном состоянии.

Кстати, когда началась первая мировая война, а было это в 14-м году ХХ века, российский император Николай Второй издал вердикт о переименовании Санкт-Петербурга. Не мог православный русский царь смириться с тем, что столица Российского государства носит немецкое имя — враждующего с нашей страной народа. Хотя и сам государь, и тем паче супруга его Александра Федоровна уже не были русскими. Но тут не они виноваты, а традиция: монархи могли сочетаться браком только с теми, кто соответствовал их социальному статусу.Царь или император должен был искать свою пассию в других, иностранных монархиях. И какая-нибудь принцесса — датская или ангальт-цербтская, какая-нибудь заграничная фру Фике — могла стать подходящей партией для подневольного российского государя. А “жениться по любви” короли, цари, императоры не могут. Это карается, и жестоко. Известны случаи, когда прямых наследников престола отлучали от династии только потому, что они заводили интрижки с недостойными их великокняжеского пристрастия особами.

Известно, что дляпоследнего русского царя, Николая Александровича,это обернулось трагедией. Сын его, Алексей, был от рождения болен гемофилией (несвертывание крови).Брат царя Михаил, как всем известно, от престола отказался (что не спасло его от высылкив Пермь в марте 1918-го и от расстрела в июне того же года.) У других родственников была подмочена династическая репутация. Королева Великобритании, генетически родственная Николаю II, после некоторых колебаний отказалась его приютить в своей суперцивилизованной и гиперосторожной державе.И тогда в дом Ипатьева в Екатеринбурге, где пребывал под арестом “гражданин Романов”, нагрянули каратели… .

Император, я так понимаю, пошел на смерть в полном согласии со своим, природой заданным,характером — как на избавление от мук, чинимых над ним и его семьей Филиппом Исаевичем (настоящее имя — Шая) Голощекиным, Юровским и прочими якобы революционными расстрельщиками.

Сколько русской крови было пролито этими людьми, настоящие имена и фамилии которых кроме специалистов мало кто знает? А ведь именно Голощекин, избранный в ЦК РСДРП (б) и его Русское бюро на Пражской, 1912 года, партконференции, “играл”, как сказано в справочнике о политических деятелях 1917-го, “определяющую роль в переводе царской семьи из Тобольска в Екатеринбург и последующем ее расстреле”.

Враги числились за народом

Расстрельщиков у нас всегда оказывалось больше, чем гуманистов и созидателей. Не потому ли и перебивается с хлеба на квас многострадальная Россия?!

В ней причудливо складываются и переплетаются судьбы многих и многих людей.

Я, к примеру, немало лет был знаком и даже товарищески близок с Сергеем Борисовичем Шеболдаевым, тоже, кстати, активным оппозиционером 80-90 годов уже минувшего ХХ века, венчавшего второе тысячелетие от Рождества Христова. Печатал в “Правде” его небольшие статьи и письма по каким-то конкретным, весьма актуальным поводам. Лично его я уважаю и до сих пор, несмотря на вероятную нестыковку наших идейных пристрастий и взглядов. Но когда я узнал частицу правды о его отце…

Борис Шеболдаев работал первым секретарем партийных организаций ряда сверхрегионов (по типуфедеральных округов В.В. Путина): Нижневолжского, Северо-Кавказского и Азово-Черноморского крайкомов ВКП(б). Был членом ЦК и ЦКК,усердно громил всех оппортунистов, двурушников и предателей, часто обрекая их на погибель…. В 1937-мсам Б.П. Шеболдаевбыл расстрелян как враг народа.

У партии большевиков, что, само собой разумеется, врагов не было, разве что — идейные противники. Враги числились за народом.

Вот написал эти строки, и мелькнуло: а может, и правда, что враги России, как раньше, так и доныне, были и остаются врагами народа? Ну что стоит жизнь одной двуногой особи, даже если она, эта особь, и на самом деле — реальный враг? В конце ХХ и начале ХХI века проблема решалась проще пареной репы. Киллер, серая неприметная личность, деловито подходит к подъезду жилого дома (не посадишь же всех олигархов и преступников в СИЗО— следственные изоляторы, где они чувствовали бы себя лучше и безопаснее, чем дома?). Человек с оружием дожидается, когда отдельный субъект, оказавшийся лишним на празднике рыночной или политической жизни, выходит из многокомнатной квартиры, из-за железных дверей, хитроумных замков и задвижек и получает “свои”, оговоренные и оплаченные кем-то две-три пули. Последний выстрел — в голову — контрольный.

Случайно выяснилось, что, если олигарху местного или федерального значения прострелить сердце, это еще не значит, что он обязательно умрет, — надо непременно прострелить ему голову. Сердце-то может оказаться ледяным или каменным.

С народом — сложней, а можно сказать — и похуже.

Кульминацией давнишнего и трогательного фильма о Зое Космодемьянской стали ее слова: мы — народ, вы, проклятые фашисты, всех не перевешаете. (Для точности: первый очерк о Зое военного корреспондента “Правды” Петра Лидова был напечатан в нашей газете 27 января 1942 года под названием “Таня”. Только через три недели, 18 февраля, Петр Лидов опубликовал свой второй очерк о девушке-партизанке, казненной гитлеровцами в подмосковном Петрищево, под заголовком “Кто была Таня”. Так миру явилась бесстрашная Зоя, народная защитница).

Такая вера в свою страну, в свой народ особенно крепка и неколебима среди простых людей, даже не подозревающих, что они играют какие-то навязанные им сверху роли. А социология, наука ветреная и потому презираемая и гонимая, доказала, что всякий человек играет множество социальных ролей и этим, в сущности, не отличается от великих мастеров Художественного или Малого театров. Разве тем, что маститые лицедеи могут сыграть любую, самую драматическую либо трагическую роль, погибнуть и умереть на сцене, а через минуту, уже за кулисами, выпить “за успех” добротную рюмку водки и пойти, вслед за Федором Шаляпиным и другими корифеями искусства, в ближайший трактир и гужеватьтам с русским размахом до утра, до полной потери чувства реальности. Как и политики, что бьют в набат о бедах и горестях народа, но, сойдя с трибуны, велят помощникам вызвать машину, чтобы помчаться на обильную презентацию ценою в миллионы рублей или на предоставленную им за народный счет загородную виллу. Создается и крепнет впечатление, что и партии-то нынче организуются и функционируют с одной единственной целью: чтобы рядовые их члены, политбойцы агитировали за партийных вождей на бесконечных выборах. А когда лидер (слово захватанное и захваченное амбициозными политиками) садится в депутатские или губернаторские сани, об агитаторах фактически забывают, и они доживают свой жизненный срок на нищенскую зарплату, пенсию или пособие. В лучшем случае очень немногим удается выплеснуть свои горести и обиды на страницы псевдо-непримиримых газет, где критиковать разрешается не своих прельстителей, почивающих на добытых невольниками лаврах, а только — вслед за лидерами! — правящий режим и отдельных одиозных госчиновников и ненаших олигархов.

По сути, это своего рода идейная принудиловка, хуже того — проституция. Хорошо, если партия — у власти, тогда, может быть, и своихмелких чиновников подмажет, а то, чего доброго, и мужику лишний пятак перепадет….

Не спешите нас осуждать

А мы с Владленом Терентьевичем, люди небесталанные, жизнью всерьез потертые, мечтали создать Партию Правды в королевстве кривых зеркал.

Не спешите нас осуждать.

Ученые, да и все творческие люди отличны от других людей не только тем, что совершенно не понимают жизни. Они просто живут в другом времени — будущем или прошлом. А часто — и в том, и в другом. Неспроста же остались в памяти человечества имена Томаса Мора, Томмазо Кампанеллы, Роберта Оуэна, Шарля Фурье, которых наш постперестроечный БЭС, заявляющий о себе как Большой (!)Энциклопедический (?) Словарь, то бишь издание научное и беспристрастное, клеймит утопистами, почти недоумками — вполне в духе инквизиции или догматики сталинских времен. (Очень жаль, что все эти позорные ярлыки прикрывались именем выдающегося ученого, нобелевского лауреата, физика Александра Михайловича Прохорова, “как бы” председателя редакционного Совета этого уже ненаучного издания, ставшего в последнее время откровенно тенденциозным и не заслуживающим доверия).

В своем неразобранном архиве я нашел пожелтевший — физически, но не морально — спецвыпуск к 78-летию “Правды” (5 мая 1990 года). С пожеланиями газете выступают в нем писатели Виктор Астафьев и Сергей Залыгин, рабочий, член Президентского Совета СССР Вениамин Ярин, академик Станислав Шаталин, первая женщина-космонавт Валентина Терешкова, народный артист СССР Кирилл Лавров.

О чем они говорили, чего желали газете?

Приведу выражение Ромена Роллана, о котором напомнил в подборке “Слово наших друзей” К. Лавров: “Вот наказание за то, что хоть раз ты сказал правду: теперь ты обязан говорить ее всегда, всю жизнь…”. Критерием работы газеты ленинградский артист назвал интеллигентность. Лет через десять я встречался с Кириллом Юрьевичем, который после 1991-го голосовал за демократов. Оказалось, и к “Правде” у него оставалось доброе отношение.

Выдержки, компетентности, достоинства желал газете В. Астафьев.“Правде”, говорил Виктор Петрович, “надо не затеряться, найти свой образ, достойный и названия газеты, и ее широкого читателя”.

Об особой ответственности “Правды” “за возвращение к истине” в то время, “когда рушится вера”, когда “в сознании очень многих людей социализм и коммунизм ассоциируются преимущественно с их искажениями”, прежде всего печатью, напоминал В. Ярин.

Интересно рассуждение С. Залыгина: “по мере того, как меняется в наших умах и душах смысл слова “правда”, меняется и “Правда”. Удивительный процесс. Когда-нибудь он будет изучаться историками, социологами, психологами, всеми людьми с особым интересом к своему собственному прошлому…”

“Убежден, — говорил академик С. Шаталин, — как бы ни пошел процессразвития партии, для “Правды” как центрального органа не должно быть закрытых тем, запретных идей, нежелательных оппонентов. “Правда” уже сумела стать зеркалом различных точек зрения в партии. И когда здесь отнюдь не все нравится, напоминаю себе, что пенять на зеркало смысла нет”.

Очень по-разному сложились в дальнейшем судьбы и взаимоотношения с газетой тех, кто выступил в 1990-м году в спецвыпуске “Правды” под рубрикой “Слово наших друзей”. Но никого из них не могу заподозрить в неискренности по отношению к “Правде” — они желали ей самого “доброго и значительного”(Сергей Залыгин), успеха в “борьбе за обретение партией новых сил и новой энергии”(Валентина Терешкова),“в воспитании нового человека”, способного преодолеть “во многом рабское сознание и самосознание” (Виктор Астафьев).И это доброе отношение было взаимным.

Сужу о том по тогдашней почте “Правды”, который вел наш партотдел — то есть ваш покорный слуга вместе со своими добрыми товарищами Альбертом Петрушовым, Иваном Подсвировым, Александром Шинкиным….“Прямо-таки бурю откликов, — отмечал в том же спецвыпуске ныне железный борец за единомыслие в отдельно взятой партии, — вызывает регулярно публикуемый в преддверии XXVIII съезда партии “Дискуссионный листок”.

Да, помнится, за один месяц только наш отдел получал 12 с половиной тысяч писем — из примерно 40-45 тысяч на всю редакцию.

Не могу не привести здесь и свой монолог, записанный для спецвыпуска 5 мая 1990 года Николаем Кривомазовым.В его как всегда ироничном репортаже “Про надёжу” есть раздел, озаглавленный так: Александр Ильин: “О чем я пока не написал? О самом главном…” Публикую его полностью, без единой поправки.

“О чем мы еще не писали? Если отвечать предельно серьезно, я бы сказал так: о самом главном. Мы еще только-только нащупываем подходы к теме: партия в условиях политического плюрализма.

Мне кажется, многие — и коммунисты, так сказать, рядовые, и руководители партийных комитетов — все еще не верят, что появление новых политических силна арене нашей общественной жизни — это всерьез.

Сегодня кое-кому представляется — сужу об этом и по письмам, и по выступлениям прессы, — что можно пока не считаться со всякого рода общественными движениями, фронтами, поляризацией общества. Вот-вот, дескать, все станет на свое, на прежнее место. Не встанет! К прошлому возврата больше нет. Значит, нужно раз и навсегда отрешиться от высокомерия, комчванства. Искать новые, совершенно непривычные для нас подходы. Решительно, кардинально перестраивать партийные ряды.

Еще в начале прошлого года “Правда” била тревогу: кредит доверия, данный партии с началом перестройки, стремительно тает. Авангард начинает отставать. Писали мы и о том, что надо осваивать такие понятия, как партнерство, сотрудничество с другими общественными силами и движениями. Не смотреть на них свысока. Да, мы писали, ставили злободневные вопросы, но каков же результат? Многого ли достигли? — вот в чем главное. Увы, достижения более чем скромны. Хотя сдвиг, конечно, есть, но, кажется, запоздалый. А уже новые проблемы стучатся в дверь. Неужели опять опоздаем их разглядеть? Возникают новые партии, пусть пока немногочисленные. Но и с ними надо считаться. Есть и люди с партбилетами КПСС, которые откровенно ведут дело к расколу партии. Не считают для себя обязательными нормы партийной этики, дисциплины. Что же тогда их связывает с КПСС?

Верю, что партия найдет в себе силы преодолеть затягивающийся кризис. А наше, партийных журналистов, дело — помогать выздоровлению, очищению партийных рядов. И возрождать на новой основе, в новых условиях ленинские традиции партийной печати, которая должна быть трибуной рабочего класса, всех людей труда. Ведь им в первую очередь призвана служить партия”.

Если бы сегодня, в 2003-м, меня попросили написать “о самом главном”, я не задумываясь перепечатал бы этот монолог. Конечно, некоторые аббревиатуры пришлось бы немного подправить.

Мы верили в “Правду”. Верили в газету как собирательницу новых сил и новой энергии и миллионы ее читателей. Когда КПСС была бесцеремонно вычищена из Конституции СССР, когда люди труда были по сути отлучены от политики, лишены возможности через свои парторганизации влиять даже на руководство отдельных предприятий, они видели влиятельную силу в “Правде”. Тот же “Дискуссионный листок” читали не только, так сказать, рядовые подписчики. Буквально утром, по крайней мере до полудня, до редакции доходили отклики и с самых “верхов”. Одним что-то нравилось, другие поеживались от неслыханной дерзости авторов газеты. Главе правительства, помню, не понравились резкие высказывания в адрес членов Политбюро ленинградских рабочих, прозвучавшие в материале нашего собкора Виктора Герасимова. Обсуждали в кремлевских кабинетах и на Старой площади — не официально, а в живыхбеседах— блестящую острокритическую статью нашего автора Натальи Морозовой “С точки зрения беспартийной…”

Вот почему мы с Владленом Логиновым поверили в идею создания Партии Правды.

Мы просто знали, что вся история человечества — это путь к Правде.

Совсем недавно христианская католическая церковь покаялась перед всем миром за преследование ученых, начиная с великого Галилея, которые несли людям Земли свет науки, свет знания.

Я надеюсь, что наступит время, когда все искренние люди не будут слушать по радио и

ТВ недорослей, выпестованных ложномудрыми, а то и злонамеренными наставниками, будут самостоятельно мыслить и понимать сложнейшую правду истории. И по справедливости оценивать тех, кто стремился сделать жизнь лучше, достойнее, хотя, как и все остальные, мог заблуждаться.

“Не хватает культурности…”

Почему не состоялась и не могла состояться Партия Правды? Почему развалилась КПСС и разрушилось Советское государство?

Обратимся к Ленину.

Вот что он писал в первые годы Советской власти:“Экономической силы в руках пролетарского государства России совершено достаточно… Чего же не хватает? Ясное дело, чего не хватает: не хватает культурности тому слою коммунистов, который управляет… Если взять Москву — 4700 ответственных коммунистов — и взять эту бюрократическую махину, груду, — кто кого ведет?Я очень сомневаюсь, чтобы можно было сказать, что коммунисты ведут эту груду. Если правду говорить, то не они ведут, а их ведут”.

Так было и позже, и — особенно — теперь, когда благородных целей пытаются достичь на неблагородные средства.

В той же ленинской цитате можно заменить слово “коммунисты” на другое, к примеру — демократы или либерал-демократы,и прийти к определенным выводам. Но даже если не заменять ни одного слова, эффект будет таким же. Правда, придется подумать и разобраться, что ныне представляет собой “слой коммунистов, который управляет”, и что такое — бюрократическая махина, “груда”, едва ли не целиком состоящая из бывших, а может, и будущих “коммунистов”? И те, и другие “хочут” приобрести иммунитет — нет, не против холерного или чумного вируса,а против тривиально-криминального преследования за грязно-уголовные делишки. Вор, по их понятиям, должен сидеть не в тюрьме, а по меньшей мере -в представительном органе власти, с защитительно-красным мандатом, и чтобы судьбу его, даже если совсем уж проштрафился, проигрался, решали не прокуроры и судьи, а его полномочные подельники.

Вы представляете, чтобы депутат, а теперь и губернатор, и член Госсовета РФ интернационалист Роман Абрамович “сдал” ставшего неугодным верховной власти бывшего депутата РФ Бориса Абрамовича? Нет? Я — тоже. Он лучше купит аглицкий футбольный клуб, набьет его мировыми футбольными звездами и, подобно О. Бендеру, прогремит на всю планету. Возможно, чтобы отомстить нам, русским,за чудного лесковского мастера Левшу, сумевшего со товарищами подковать в Туле аглицкую блоху. Приглашенного англичанами посмотреть Европу и остаться там, но скончавшего дни свои в российской нищете и беспамятстве, в “желтом доме”. А возможно — чтобы, в случае крайней нужды, поселиться на богоизбранном британском архипелаге, поближе к БАБу, недавнему народному избраннику от одной из неблагополучных российских окраин, поверившей, что под крылом олигарха народонаселению округа заживется весело, вольготно на Руси. В отличие от царя Николая II беглый олигарх сходу получил в Альбионе политическое убежище.

Перечитывая из любопытства книгу Бориса Федорова, недавнего предводителя депутатской группы “Либерально-демократический союз 12 декабря”, вывесившего было перед нашим домом на Ленинском проспекте большой экстраординарный плакат: 50 000 000 жертв коллективизации и репрессий никогда не проголосуют за коммунистов, я обнаружил в хитроумнойисповеди бывшего сотрудника ЦК КПСС, идейного антикоммуниста, характерное признание. Оказывается, когда в декабре 1994 года Борис Георгиевич попал в Госдуму и возглавил, как “наиболее известный человек”, вышеозначенную группу, он обнаружил в ней “много…индивидуалистов, циничных карьеристов и случайных людей. Большинство жаждало поездок за границу, денег, “завязок” в Москве, должностей”. “Достаточно сказать, что в группе некоторое время состоял депутат-предприниматель Скорочкин, который вскоре перешел к “жириновцам” и через год был убит”.

Конечно, как каждый автобиограф, Борис Федоров изрядно лукавит и ставит себя в неловкое положение. Ведь если ты “самый известный человек”, прошедший, после ЦК КПСС, гайдаровско-чубайсовско-черномырдинскую школу, то не мог же не знать, на какой лжи и крови были замешаны “демократические” выборы 93-го. Не мог не знать и о том, что ситуацией не замедлили воспользоваться лжецы и кровопийцы, разного рода Чичиковы и Ноздревы, Расстегаевы и Лопахины, Тяпкины-Ляпкины и Угрюм-Бурчеевы…А к какой чистой категории депутатов Борис Георгиевич относит себя?

Этот же вопрос стоит задать и многим другим политикам. Они что, никогда не открывали ни одной книги классиков мировой художественной литературы, где пагубность сращивания политики и денег исследована до мельчайших подробностей? Достаточно (повторю за Б. Федоровым) назвать имена Диккенса, Бальзака, Сноу (“Коридоры власти”), Гоголя, Достоевского, Льва Толстого, Драйзера…

Они, политики, разве и до сих пор воспринимают как ненаучную фантастику беспощадные фильмы Стэнли Крамера, Анджея Вайды, Бергмана, Феллини, Копполы, которыеотнюдь не разделяли “аморальных”, помнению яковлевского пошибалибералов, коммунистических идей?

Специально не называю советских кинорежиссеров: они могут быть предвзятым читателем заподозрены в совковом, ущербном мировосприятии — как лилипуты и гуингмы (лошади) у Джонатана Свифта, живущие или жившие по ненормальным законамбытия.

Меж тем человек живет в предлагаемых ему временем, историей и жизнью обстоятельствах. Это превосходнопонимал великий режиссер Константин Сергеевич Станиславский. Может быть, отсюда и родиласьего гениальная система работы с актерами. К несчастью, политикам, в отличие от актеров, не повезло: они не проходят школу Станиславского, в лучшем случае — раннего Мейерхольда, и то заочно, а часто и понаслышке, по наивности путают Михоэлса и Мехлиса ( последний, кстати, числился одно время редактором “Правды”, притом не без вреда для газеты).

Мы с Владленом Терентьевичем ничего этого, конечно, не учли, и наша революционно-демократическая романтика в отношении Партии Правды явно зиждилась на песке.

Но уж лучше помечтать, чем послушно, как оскопленные волы, плестись за никем не управляемой реальностью. Сервантесовский Дон Кихот, тот и с мельницами воевал, а остался в памяти мыслящего человечества, как рыцарь, который “подвигов не совершил, но …погиб, идя на подвиг”.

Какая дорога ведет к Храму?

Наверное, это и впрямь утопия: соединить в одно целое партийную обособленность и дисциплину, практически неизбежную, как говорят, по определению, и демократию, когда не вожди управляют народом, а он диктует вождям нормы и принципы большой политики.

Наивно думать, что самым демократическим голосованием можно решать: что есть Истина, какая дорога действительно ведет к Храму.

Да такой возможности и не предусмотрено партийным уставом, который, как непременно выясняется, для вождей организации — превыше всего, но — не указ.

Вот пример из теперь уже давнего прошлого. На одном из партийных съездов, если не ошибаюсь, на ХVI, был принят устав ВКП (б), в котором самым большим проступком коммуниста (сиречь большевика) считалась неискренность перед своей Контрольной комиссией, которые созданы были “от Москвы до самых до окраин” с весьма благородной целью — не допустить, чтобы члены правящей партии использовали свое положение в личных, тем более корыстных, целях.

А такое случалось, о чем говорилось в политическом отчете ЦК еще на VIII съезде, особенно при переделе “буржуинской” собственности, вплоть до подушек и перин из богатых домов и усадеб свергнутых революцией прежних хозяев жизни. Это, впрочем, описано, и достаточно сочно, в художественной литературе — у Андрея Платонова, Михаила Булгакова, например, и у Михаила Шолохова: помните сцену из “Тихого Дона”, когда взбудораженные конники “воюют” с сундуками в богаческой усадьбе, примеряя на себя панталоны с ажурными кружевами, явно не мужского назначения?..

В начале 20-х затеяли даже дискуссию: совместимы ли партийные устремления с нормами общежитейской морали? В “прениях” приняли участие Н.К. Крупская, А.В. Луначарский, другие видные деятели компартии. А верховным арбитром выступал большевик Арон Сольц, которому кто-то присвоил неформальное звание — “совесть партии”.

У меня, скажу честно, нет ни малейшего желания копаться в биографии этого приснопамятного деятеля. Но я — на всякий случай — пролистал “Биографический словарь” “Политические деятели России. 1917”, где, увы, не нашел ни строки о замечательном борце за превосходство партийной целесообразности над общечеловеческой моралью. В моей домашней библиотеке хранилась, кажется, книжка об этой исторической дискуссии, но как найти ее в тысячах книг? Когда-нибудь, возможно, подвернется под руку…

Ограничусь эпизодом, рассказанным (или придуманным) Юлианом Семеновым -Ляндресом, сыном известного журналиста и редактора “Известий” (главы его “Ненаписанного романа” опубликованы в перестроечное время на страницах “Вечерней Москвы”). Так вот совесть партии Арон Сольц, будучи членом Президиума всесильной организации -Центральной Контрольной Комиссии (на всякий случай пишу все слова ее названия с большой буквы), а заодно и членом Верховного суда, вполне демократически — задолго до Ельцина — ехал на работу, пользуясь общественным транспортом, проще говоря — трамваем. А тот трамвай был битком забит несознательной рабоче-служащей массой, да еще на каждой остановке, как писал Ю. Семенов, в него старались пробиться все новые и новые настырные пролетарии. Тщедушному Арону Сольцу, вполне естественно, места в переполненном трамвае не нашлось. Да еще так случилось, что один неотесанный гражданин долбанул локтем “совесть партии”, отчего та (или тот) так и осталась на тротуаре. Впрочем, вместе с невежливым гражданином, которому А.А. Сольц, член РСДРП с 1898 года, мертвой хваткой вцепился в одежонку и держал его будто Марат или Робеспьер главного врага народа во время Великой французской революции.

Поблизости от остановки дежурил милиционер или красноармеец, к которому Сольц и приволок трамвайного злоумышленника.

— Я — Сольц, — сказал разъяренный Арон. — Он вытолкнул меня из трамвая. Я могу опоздать на работу. Я приказываю его арестовать.

Человек с ружьем, явно рабоче-крестьянского происхождения,не знал, кто такой Сольц и почему он ему приказывает. Но решил проявить здравомыслие и сказал несознательному пассажиру:

Товарищ жид, конечно, прав. Надо вести себя хорошо, не толкаться локтями.

Тут Сольц вообще выскочил из себя.

— Где тут отделение милиции? Проведите меня к начальнику!

Послушный нижний чин отвел его в отделение народной милиции.

— Дайте мне телефон! — завопил Сольц, когда его принял начальник отделения. — Я буду звонить Дзержинскому.

— Извините, — сказал милицейский начальник. — Феликс Эдмундович — наш нарком, и я не могу позволить, чтобы любой человек, с которым невежливо обошлись на трамвайной остановке, звонил ему по такому ничтожному поводу.

Я не любой, — взвился разгневанный Арон. — Я Сольц!

В конце концов ему дали позвонить. Дзержинский выслушал взбудораженную “совесть партии”. Через час-полтора, как свидетельствует Юлиан Семенов, на место происшествия прибыли люди Дзержинского, начальник отделения был арестован и препровожден по соответствующему маршруту, а само отделение — закрыто и опечатано, и даже окна здания забиты некрашенными деревянными рейками, как это делалось позже, во время Великой Отечественной войны по соображениям безопасности…А Сольц впоследствии занимал ответственные посты в Прокуратуре СССР и дожил до 1945 года.

Возможно, — в деталях — я перепутал кое-что из когда-то давно прочитанного текста, но суть — за это ручаюсь — изложена верно.

Инквизиция и КПК

Вообще-то КПК — и на верхних ее этажах, и на местном уровне — учреждение чрезвычайно занятное. Те, кто ее, эту Контрольную Комиссию, создавал, наверняка очень хорошо знали историю Инквизиции (опять же — из трепета — пишу страшное слово с большой, то есть прописной буквы). У Инквизиции был основополагающий принцип: если задержанный — по доносу — еретик не признает, даже под пытками, своей вины и прегрешений, значит, он закоснел в своем неверии и грешен, безусловно. А потому подлежит дальнейшему истязанию и суровому наказанию, что на тогдашнем языке больших и малых инквизиторов-торквемад означало изощренные пытки и мучительную смерть на костре. Ему, мнимому еретику, подсказывали выход, который мало кому приносил избавление от мук и смерти, но был чрезвычайно пригоден инквизиторам: от обреченного на казнь требовали донести на кого-нибудь другого, на кого уже положили глаз кровожадные мучители, усердно выполняющие план по изничтожению еретиков и пополнению божественной казны. Начиналась цепная реакция, остановить которую было практически невозможно…

Примерно такой же или похожий принцип использовали и в КПК наследники А.А. Сольца — не столь, разумеется, скромные — М.Ф. Шкирятов и Н.М. Шверник с мощным аппаратом верных истолкователей и железных исполнителей чьей-то воли, которая по недоразумению именовалась волей партии.

(Вспоминается старый простенький анекдот. Известного геолога схарчили, потому что на вопрос, кто он, тот ответил: я — начальник партии. Ему было сказано, что у нас в стране только одна партия, и ее начальник — тот, кто сидит в Кремле, а не бродит по тайге с рюкзаком за плечами. А ведь и надо-то было добавить одно слово: партии геологической. Впрочем, это его, бедолагу, вряд ли бы спасло…).

К счастью, ни Михаил Федорович, ни Николай Михайлович, ни тем паче известный своеюскромностью Арон уже не могли повлиять на мою и партийную, и человеческую судьбу, и о том, что будет написано дальше, сужу с чужих слов. Точнее — со слов близких мне ученых-историков, а среди них есть весьма достойные и заслуживающие доверия люди. Так вот, Владимир Павлович Наумов, доктор исторических наук, автор и, можно сказать, почти штатный сотрудник “Правды” в конце 80-х годов ХХ века, говорил, что подвергнутых партийному допросу членов ВКП(б)— КПСС часто заставляли кого-то назвать, то есть выдать, что, увы, многие и делали, а затем, независимо от “степени искренности”, их направляли втакой-то кабинет (“Это прямо по коридору”). Из “такого-то кабинета” редко кто возвращался — там работали сотрудники “соответствующих органов”, четко знающие свои функции…

Владимир Ильич Ленин, которого наша перестроечная наука и публицистика смешалане буду говорить с чем, едва ли не до конца своей жизни сомневался в провокаторстве Малиновского, направленного им же “для укрепления большевистской линии” в дореволюционной “Правде”. Даже после приговора “партийного суда” — существовало такое “заведение” в РСДРП(б) -Ленин, по-моему, так и не поверил в предательство попа Гапона. Он требовал жестокой кары для Каменева и Зиновьева, выдавших планы Октябрьского восстания. Но не без его же согласия, уже после Октября, Зиновьев возглавил Петроградскую организацию РКП(б), а Каменев — сначала ВЦИК, а затем Московский Совет рабоче-крестьянских и солдатских депутатов.

А вот уже в наши дни председателя ЦКРК (Центральной контрольно — ревизионной комиссии КПРФ) В.Г. Юрчика после выступления с острокритическим докладом на партсъезде тотчас же отставили, посоветовав сосредоточиться на работе с массамив отдельно взятом Красноярском крае. Не парадокс ли: тот, кто должен по Уставу партиисдерживать амбиции не знающих удержу вождей, зависит и до сих пор не от воли партийных масс, а от этих же амбициозных лидеров…

Вещий изгнанник Питирим

Политика — сложная вещь, тем более, что этой науке (или искусству?) у нас в России никогда не учили.

Интересные размышления оставил на сей счет Питирим Сорокин, убежденный антикоммунист и даже учитель будущего президента США Джона Кеннеди. Труды Сорокина у нас мало кто читал, но все, даже несмышленыши, знают, что по “вероломному” приказу Ленина он был в сентябре 1922-го на знаменитом эмигрантском пароходе выслан из Советской страны.

И уж совсем нет никому дела до того, что ставший у нас знаковой фигурой Питирим Сорокин несколько раз арестовывался еще при царском режиме (начиная с 1906 года). Характерно название его изданной в 1914-м монографии: “Преступление и кара, подвиг и награда”. Активно участвовал в политической борьбе как эсер и крестьянский депутат (да, и тогда люди от сохи почему-то любили отдавать свои голоса асфальтовым землеробам). Был яростным идейным противником большевиков, как и мой однофамилец профессор Иван Ильин, идеолог “белого движения”. 2 января 1918 года — арестован и почти два месяца “провел” (какое красивое слово изобрели наши славные ученые-энциклопедисты!) в Петропавловской крепости. Но уже в марте переехал в Москву, сотрудничал в газетах, союзах и партиях, нескрываемой целью которых было свержение большевиков. Причем — любыми путями и средствами. Потом с горечью признал (его письмо было перепечатано и“Правдой”): “Истекший год революции научил меня одной истине: политики могут ошибаться, политика может быть общественно полезна, но может быть и общественно вредна, работа же в области науки и народного просвещения всегда полезна, всегда нужна народу…”.

Будущий изгнанник жил затем в Петрограде, а позже, после морского путешествия, в Берлине и Праге. Занимался преподаванием, издательской деятельностью.

Но я вспомнил Сорокина по другой причине. Хочу привести довольно длинную цитату из его книги “Дальняя дорога. Автобиография”. М., 1922, с. 37-38: “Когда политический режим начинает рассыпаться, “вирус дезинтеграции” быстро распространяется всюду, заражая все институты власти, проникая во все щели. Падение режима — обычно это результат не столько усилий революционеров, сколько одряхления, бессилия и неспособности к созидательной работе самого режима… Если революцию нельзя искусственно начать и экспортировать, еще менее возможно ее искусственно остановить. Революции для своего полного осуществления на самом-то деле вовсе не нужны какие-то великие люди. В своем естественном развитии революция просто создает таких лидеров из самых обычных людей. Хорошо бы это знали все политики и особенно защитники устаревших режимов. Они не могут оживить такой отмирающий режим, как, впрочем, и другие не могут начать революцию без достаточного количества взрывчатого материала в обществе”.

Может быть, это и заблуждение известного социолога, но, думается, это — великое заблуждение. Над ним стоит (простите за повтор) задуматься.

(Цитата приведена мною по книге “Политические деятели России. 1917” под редакцией очень близкого мне историка академика Павла Васильевича Волобуева, ныне покойного, и других моих добрых соратников по книге “Урок дает история” — докторов наук В.П. Данилова, В.В. Журавлева, А.П. Ненарокова…).

Я часто удивляюсь: почему не только политики еще сталинской выделки, но и те, кто Иосифа Виссарионовича, как говорится, в оригинале не читал, а только в разного рода изложениях и толкованиях, панически боятся раскрыть томик прежде гонимого социолога, мыслителя, полистать якобы “вражескую” газету или журнал? Ленин, к примеру, всегда начинал рабочий день с чтения не только “Правды”, но и не очень-то приятных для вождя большевистской партии изданий (тогда, к счастью, не было телекатастрофических новостей, способных вышибить мозги даже у самого гениального человека).

… Что стоит за суждениями наших оппонентов? Иное понимание исторических событий, которого незачем бояться. Нам недостает смелости отказаться от стереотипов линейного мышления, от трясучей боязни всего, что, по представлениям партноменклатурщиков среднего звена, отклоняется от линии партии, ими усердно испрямляемой, даже когда это прямой путь в тупик.

Хочу, кстати, популярно — по В.С. Высоцкому: для невежд — пояснить, что, если мне не нравится бесчеловечность нынешней “реформы”, это еще не значит, что я закоренелый ретроград и только и мечтаю о “возвращении старых времен”, о “восшествии на престол” Брежнева, Черненко и даже Горбачева. А значит, и того режима, который в памяти людской связывается с их именами. Ведь что именно связывается?

Я уже приводил ленинскую мысль о “недостатке культурности у того слоя, который управляет…”За десятилетия слой этот не только не восполнил недостаток культурности — он сделал его, этот недостаток, краеугольным камнем своей выживаемости и торжествующей поступи к вершинам власти. Вечный порок возвели в достоинство. Сделали его даже принципом партийности творчества, искусства.

“Призрак неправды”

Приведу рассуждение Гелия Коржева, народного художника СССР, из его выступления на VII всесоюзном съезде своих коллег по искусству:

“…над реализмом всегда нависал призрак неправды. Некрасивая дама требовала придать своим чертам сходство с богиней красоты, жалкий властитель заказывал изображение триумфа своей мудрости, а сластолюбивый кардинал требовал для себя высокого духовного экстаза в соседстве с самим богом. И бедные художники брались за кисти и, как могли, мастерством прикрывали ложь.

Уж если чему и досталось в период застоя, то это реализму. Долгое время, неся бремя единственного и государственного направления, он дряхлел(см. П. Сорокина. — А.И.) под грузом несвойственных ему поручений. Что-то нужно было воспеть, что-то отразить, что-то отметить. И всегда что-то мы не успевали отразить, не так и не тем голосом воспевали, что-то очень существенное ускользало из-под кисти.

Много было забот у реализма, кроме одной: говорить правду, говорить честным голосом правду. Вот этого-то и никто не требовал”.

Что тут скажешь? Обойдусь комментарием, который сделал тогда, выписывая горькие, но правдивые мысли из газетной публикации: Мудёр старик!

В одной из глав этой моей книги вы найдете похожие рассуждения Эдварда Грига, норвежского композитора, всемирно и навечно известного, о поразительном невежестве власть имущих.Его невозможно заподозрить ни в симпатии, ни в антипатии к российским большевикам — Григ просто не ведал об их существовании, он просто страдал от непонимания творческого начала в человеке — неважно кем: королями, императорами, знатью или заурядным письмоводителем, цензором, инквизитором….Этот пример исторического характера говорит лишь о том, что пресловутые большевики и застойщики-перестройщики,давно утратившие такие черты настоящего большевизма как готовность к самопожертвованию, не выпрыгнули откуда-то, будто чёрт из табакерки, — они несут в себе генетическую преемственность, вечную традицию противостояния Правде как творческому осмыслению жизни.

Великий Гегель, размышляя об основах мира, о сущности бытия, пришел к выводу о существовании “абсолютной идеи”, которая явилась “до появления природы и человека” и определила законы развития мира и бытия. Его поправил Ф. Энгельс: “Ошибка заключается в том, что законы эти он (Гегель — А.И.) не выводит из природы и истории, а навязывает последним свыше, как законы мышления”.“Отсюда — цитирую Энгельса, — и вытекает вся вымученная и часто ужасная конструкция: мир — хочет ли он того или нет — должен сообразоваться с логической системой, которая сама является лишь продуктом определенной ступени развития человеческого мышления. Если мы перевернем это отношение, то все принимает очень простой вид, и диалектические законы... немедленно становятся простыми и ясными, как день”.

Энгельсу оказалось под силу, хотя и не без издержек, перевернуть “это отношение”. Мы же, как водится, чего-то недовернули и пытались взять из всех богатств, накопленных и выработанных человечеством, только то, что было под силу понять и осмыслить нам, людям отнюдь не богатырской духовной силы. Принялись гнуть человека и человечество даже не под логическую, философскую, а под идеологическую систему, да еще порядком искореженную. Под аппарат, назначенный “тащить и не пущать”.

Это имело огромные практические следствия.

Поясню на примере весьма трагическом — Чернобыльской катастрофы.

Из газетного интервью 1989 года (А и Ф, № 28):

“… В чем парадокс? Когда трудно, когда речь идет о судьбе страны, умным, инициативным людям позволяют проявить себя. Но как только обстановка нормализуется, они становятся неугодны.

Почему? Да потому, что независимы, имеют свое мнение, одним словом, ими трудно помыкать. Я (руководитель центра информации в Чернобыле А. Коваленко. — А.И.) был свидетелем, как инструктор обкома учил доктора наук Игнатенко (с октября 1986 года — генеральный директор объединения “Комбинат”. — А.И.) методам повышения безопасности реактора”.

Не стану комментировать, а лишь процитирую дальше газетное интервью, которое мне представляется правдивым:

“…одна из причин критического положения в стране (1989-й год — А.И.)состоит в том, что у нас решения принимают одни, а отвечают другие”.

“При нашей системе управления и принятия решений АЭС и не могла быть безопасной. Поэтому главный вывод таков: взорвалась не станция, а наша административно-бюрократическая система”.

“… самое удивительное, что отвечает за все Совмин, а решения принимают в ЦК, но при этом практически никакой ответственности за них не несут”.

Прерву цитирование. Не о том ли говорил и последний глава Совмина Союза ССР Николай Иванович Рыжков на одном из совещаний вЦК КПСС? Его выступление, полностью опубликованное в “Правде”, было, по моему восприятию, криком не “плачущего большевика”,каким с ядовитым сарказмом представили гонимого волчьей стаей вольных рыночников советского премьера, а призывом: пора опомниться! Что же мы делаем? Куда ведем страну? Почему правительство превращают в мальчиков для битья, не давая ему реальной власти?

Так и вижу за всеми известными и неизвестными антиправительственными вылазками охотничью повадку одного партийного идеолога….

Я спрашивал пост-фактум Николая Ивановича, возглавлявшего общественный редсовет “Правды”: что вы, член Политбюро, предпринимали, чтобы не допустить такого-то решения? Как оно вообще разрабатывалось и принималось?

— Сейчас уже не всё помню. Заседания Политбюро отнимали почти целый день, а у председателя Совмина, как вы понимаете, множество неотложных дел. Обычно, когда вопрос не касался лично меня, я просматривал текущие документы.

Вообще-то атмосфера на заседаниях ПБ была вполне демократичной. Можно было высказываться, возражать. Но большей частью вопросы, а значит и ответы на них были проработаны заранее. И все же, когда дело касалось сложных проблем, подготовленные аппаратом документы возвращались на доработку….

Интересная деталь: судьба Николая Ивановича Рыжкова выносила его на гребень общественного внимания как раз во дни тревог и потрясений. В Армении воздвигнут памятник ему за личное мужество и государственную мудрость во время трагического землетрясения в Спитаке. Что особенно дорого: в годы, когда памятники истории нередко свергают с пьедесталов, когда серной кислотой забвения вытравляют из нашего прошлого все знаки и признаки проявления дружбы, сопереживания и соучастия в благородных делах всех народов Советского Союза, этот жест армянского народа вселяет оптимизм.

Н.И. Рыжков в числе первых руководителей союзного государства приехал вместе с Егором Кузьмичом Лигачевым и в район Чернобыльской катастрофы. Не стану судить, сколь верны или неверны были их выводы о причинах и масштабе крушения благостной легенды о мирном атоме. Но личное мужество несомненно и заслуживает уважения.

Именем Рыжкова отмечена и история нашей, народной памяти о ратном сражении на Прохоровском поле — одном из славных полей памяти на несокрушимой Российской земле.

Впрочем, я, кажется, отвлекся. Но ведь история — вопреки агитпроповским наставлениям сталинского периода — это не только события, но и имена.

Вернемся к Чернобылю.

Сейчас не время называть имена всех конкретных “вождей” и исполнителей их воли — всем, как говорится, Бог воздаст. Поговорим о тенденциях, о том, что вело людей, даже далеких от политики, к неизбежному выводу: авария Чернобыля была неизбежной.

Авария КПСС и СССР — тоже.

Еще несколько цитат из газетного интервью, сохранившихся в моей записной книжке (сейчас они звучат как фрагменты наскальных надписей давно минувших дней):

“Кто утверждал руководящие кадры в министерство (атомной энергетики. — А.И.)?Кто утверждал директоров и главных инженеров АЭС? Это же номенклатура. А где утверждали политику размещения блоков, тип реакторов?”

В интервью названы фамилии, но мы с вами их опустим, оставим только некую общность проводников партийной линии. Один получил орден Октябрьской революции и повышение по службе “за ликвидацию аварии на ЧАЭС”, хотя по прежней должности обязан был предотвратить аварию. Бывший секретарь Припятского горкома КПУ (именно в Припяти и работали и жили мирные атомщики) стал работником Киевского обкома партии…. А бывший директор ЧАЭС “сидит! Но разве он рапортовал Брежневу об очередномдосрочном пуске блоков ЧАЭС? Нет! Это делал секретарь Киевского обкома, и кинохроника сохранила эти кадры”.

Добавлю: этот секретарь позже стал руководителем аппарата президента СССР.

Но, повторяю, суть не в именах, а в системе, которая раздражала буквально всех, когда директор берет на работу “тех, кого укажут партийные чиновники. А главное, тот, кто руководил Брюхановым (директором ЧАЭС. — А.И.), кто велел пускать блок 31 декабря, принимать кого-то на работу, ни за что не отвечал, но мог легко исключить его из партии и снять с должности”.

Насколько крепка оказалась эта “партийная” линия, насколько прочно въелась в плоть и кровь аппаратчиков и вождей, показали как раз события последних лет перестройки. Уже вычеркнутые из Конституции СССР,уже сдавшие партийные высоты руководящие органы КПСС буквально до 20-24 августа 1990-го все утверждали и утверждали на должности и посты не только секретарей партийных комитетов, но и командиров ракетных частей и атомных подводных лодок, и худруков театров и киностудий…. Одновременно заявляя, что партия переходит на политические методы работы, не вмешивается в хозяйственные дела и т.п.

Это напоминает почтимейерхольдовские эксперименты в народном образовании первых лет Советской власти, когда внедрялся бригадный подряд, — простите, метод обучения. Экзамен за всю бригаду (группу) сдавал бригадир, часто он один и занимался учебой, а остальные — кто чем. Вот так и партия, взявшая на себя роль бригадира, отдувалась за всё и всех, но и без нее практически не могли решаться никакие, подчас самые примитивные, обыденные вопросы.

В этом замкнутом круге и застал ее август 1991-го. Система угнетала, в ее сломе виделось многим спасение и благодать.

С чего начиналось крушение?

Вспоминаю свои первые впечатления от поездок в Ленинград и Свердловскую область в 1989 — 90 годах по командировке “Правды”. Это, пожалуй, две самые приметные вехи начала моей работы на посту редактора партотдела газеты. Дружеский и вполне официальный наказ руководства “Правды”, да и ЦК: надо защищать партию!

Вот ведь как оборачивались события! “Искра” — первая общероссийская газета РСДРП — положила начало созданию партии. “Правда” выступала ее идейной наследницей, помогая компартии решать все новые и новые задачи. Теперь вот надо было КПСС защищать. Но айсберг уже перевернулся. “Правда” все более и более подпадала под жесткий диктат партийного аппарата, который сам нередко становился тормозом для назревших перемен. От кого же надо было защищать партию?

Я поехал, как говорится, на места.

Если соблюдать хронологию, первой была поездка в Свердловскую область в августе 1989 года.

Я давно мечтал побывать на Урале, в чудесном крае, где царствовала в мое воображении сказовая Хозяйка Медной горы, где в руках самобытных мастеров расцветал каменный цветок, где Данила-мастер разрывался между влечением к своей земной возлюбленной и мрачной в своей непостижимой страсти каменной красавицей….

Это навеяла литература, почти былинный сказитель Павел Петрович Бажов со своей “Малахитовой шкатулкой” и другими добрыми фантазиями.

Конечно, я не ожидал встретить на Урале персонажей сказов Бажова. Время самых добрых фантазий давно миновало. Но я не ожидал и того угнетенного состояния духа людей, которое застал в уральской столице и ее окрестностях.

Как-то вдруг обесценилось все, чему люди прежде отдавали свои силы, таланты, а случалось, и жизнь. Тех, с кем я встречался, волновали не прежние, так сказать, плановые проблемы: что сделать, из чего и как? Их волновало совсем другое: почему в ЦК КПСС перестали слышать вопросы с мест, не хотят учитывать настроения людей?Почему во время Съезда народных депутатов СССР выступали и настаивали на своем все, кто угодно, но только не члены Политбюро ЦК? Они, что, не имеют своей позиции или попросту боятся? Что означает призыв: переходить к политическим методам работы? Как согласуется это с позицией В.И. Ленина, который мечтал о том времени, когда на партийных съездах не будет политической трескотни, а речь пойдет об экономических, хозяйственных проблемах, о том, как на деле решить тот или иной практический вопрос?

Хотя, как известно, Ленин был категорически против распространенной в те годы практики, когда малейший вопрос обязательно выносился на обсуждение в Политбюро.

И в то же время буквально выходил из себя, когда кто-то из его соратников не видел политического содержания экономических проблем. Именно этим своимсоратникам-оппонентам на XI, последнем съезде партии с его участием, Владимир Ильич и доказывал, что политика — концентрированное выражение экономики.

Как же испохабили смысл ленинской системы доказательств любители афоризмов и железных, как обручи, цитат!

Перестроечные попытки отделить экономику от политики, оторвать политические лозунги от практических дел — это не были, как мы сейчас понимаем, мелкие заблуждения лобастых ученых, публицистов и начетчиков. Это была четкая линия.

А теперь представьте, как чувствовали себя партработники так называемого низового и среднего звена? Недаром же на XXVIII съезде КПСС самой жесткой,можно сказать — ожесточенной оказалась встреча М.С. Горбачева с секретарями городских и районных комитетов КПСС. Сидящие в зале и президиуме явно не понимали друг друга. Михаил Сергеевич, как и все мы, воспитанный в убеждении, что прав тот, у кого больше прав, несколько раз порывался покинуть старый зал заседаний Верховного Совета РСФСР, откуда бескомпромиссно убрали всех работников печати. Только нам, нескольким правдистам, удалось затеряться в толпе делегатов и стать свидетелями то и дело выходящей из берегов эмоциональной дискуссии, где верхи партии так и не нашли общих точек зрения с теми, кто проводил их молниеобразную “линию” в широкие трудящиеся массы.

Главное, никто не понимал, что, как и во что мы перестраиваем, и никто, и прежде всего те, кто ответ знал, не пыталсядонести его до соотечественников. Совсем по-гоголевски: куда ты несешься, Русь? Не дает ответа…. И непонятно, почему так охотно расступаются перед нею другие, называемые цивилизованными, народы и государства? Раньше, бывало, делегаты разъезжались со съезда с хорошим настроением, богатыми впечатлениями от советской столицы и богатыми подарками — с телевизорами новой модели, другой дефицитной аппаратурой. Теперь же большинство уезжали еще более растерянными, в раздражении и полном недоумении, как с похмелья. Все это напоминало известный гоголевский “театральный разъезд” после представления “Ревизора”: не знаешь, что и подумать и как происходящее в стране понимать…

Словом, было понятно: не на ярмарку едем, мужики, а с ярмарки.

Такое же состояние наблюдал я и во время своих поездок, еще до съезда.

Ну как мог овладетьполитическими методами работы по-новому 1-й секретарь Первоуральского горкома — до этого поста исправлявший должность директора динасового (кирпичного) завода? Хороший мужик, свое заводское дело знал досконально, а тут — задергали указивками из обкома, газетными лозунгами, в том числе и со страниц Правды”.

На Новотрубном заводе удивил народный депутат (не буду называть его фамилию): у него из политических вопросов наболело два. Первый: сколько прибыли имеет газета “Правда” с рубля (уж какие тогда могли быть прибыли, когда стремительно падал тираж и росли расходы?) Второй: есть ли у редакции спецмагазин? Все правдисты, кроме немногих верхних руководителей, стояли часами в магазине Дома быта за обычными заказами…

Немудрено, что депутаты с подобным политическим багажом, с вошедшей в моду спекулятивно-рыночной любознательностью вскоре же сдали власть Советов. Как им было устоять перед вышколенными прибалтами и московскими запевалами из МГД, которые хорошо знали, зачем идут во власть?

Покаяние. Перед кем?

Помимо спецмагазинов, номенклатурного засилья и уже обкатанного на массовых демонстрациях лозунга “Партия, дай порулить!”, тогда вовсю муссировалась тема “покаяния”.

Во время поездки в Ленинград, уже после XXVIII съезда, мы с собкором “Правды” Виктором Герасимовым встречались с рабочими и специалистами полузакрытого (а ранее и вовсе строго секретного) предприятия. Хотя они сами пригласили правдиста из Москвы, народу собралось человек 20. Встреча шла вяло. Говорили прежде всего о том, что компартия позволила другим не только порулить, но и отодвинуть ее на обочину. Теперь, того и гляди, начнут коммунистов преследовать. Вон Ельцин грозится изгнать парторганизации с предприятий, и угрозу свою обязательно выполнит. Что тогда?

— А в газетах нас, честных коммунистов, людей труда, призывают к покаянию. Чем я перед ними провинился? Тем, что всю жизнь честно работал?

Мы с Виктором Федоровичем вышли после встречи на улицу, почесали в затылках.

— О чем, товарищ начальник, будем писать? — спросил с иронией Виктор. — Если правду — нас не поймут. Кто позволит написать, что рабочие Питера в партию не верят?

Да, это был тупик. Мы, конечно, вышли из положения, не покривив душой: взяли одну из больных тем разговора — о покаянии. Нам тогда еще казалось, что нашим оппонентам можно что-то доказать. Почему должны каяться коммунисты Гагарин, Чкалов, Стаханов? Чем, в самом деле, добросовестный ленинградский рабочий хуже известного ленинградского профессора-юриста? По какому праву один нападает, а другого вынуждают защищаться?

Никого из нападающих не смущало, что сами-то они ни в чем не покаялись, а смену своей политической окраски выдавали за собственную доблесть.

Наши заметки-размышления были напечатаны, однако поток разоблачений и обвинений КПСС уже набрал сокрушительную силу. И как теперь очевидно, никто не собирался притормаживать его ход, напротив, ретивые кочегары все подкидывала уголька…. Словом, шел не диспут — шел накат на коммунистов, шел на них тупой дорожный каток.

И чем дальше, тем больше теряла авторитет вся партия.

Я часто думаю: могла ли газета противостоять набирающим скорость процессам разрушения? Могла.

Если бы ее не опутывали паутиной полуправды.

Если бы она говорила, и говорила предельно откровенно, о том, что волновало миллионы людей: куда идет страна? Что делает руководство КПСС, чтобы обуздать разбушевавшийся хаос? Как могло случиться, что отмененные вскоре после Великой Отечественной талоны на товары первой необходимости вернулись в наш быт и заставили возмутиться даже относительно обеспеченных москвичей?

Триумфальные прежде поездки генсека по стране стали раздражать: сколько можно повторять одно и тоже? А “Правду”, как и другие газеты, заставляли печатать пространные полотна с отчетами о судьбоносных встречах, полноводные речи и беспочвенные обещания.

Нас призывали партию защищать, а в ее главном штабе, казалось, сворачивали паруса и сушили весла.

Теперь-то вы понимаете, какую немыслимую цель накидал на двух-трех страничках своей рукописи для газеты профессор В.Т. Логинов?

Рухнул режим, считающий себя абсолютно нерушимым. Рухнула партия, созданная поколениями революционеров. К вершинам власти пришли “обычные люди”, возомнившие себя великими, заподозрившие в себе способность творить историю. Возле каждого кресла толкались локтями десятки претендентов. И в черных правительственных ЗИЛах разъезжали вчерашние бесцветные доценты, амбициозные МНС, в лучшем случае — завлабы.

Было уже забыто, что Академия наук СССР, несмотря на прямые указы-приказы, так и не избрала своим членом одного заведующего отделом науки ЦК КПСС. Что та же Академия не согласилась исключить из своего состава многих неугодных режиму ученых — достаточно назвать имена Андрея Дмитриевича Сахарова, Николая Ивановича Вавилова…

А ведь это было то, прежнее время, о котором великий Владимир Иванович Вернадский, академик на все времена, создатель учения о ноосфере, записывал в своем дневнике: в стране создается душная атмосфера господства посредственности, серости, и зависит все это от бездарности тех, кто страной руководит. Еще более резко критиковал эту систему гениальный физик-теоретик Лев Давыдович Ландау. Но — вот загадка истории — оказалось, что прежняя серость может быть многократно превзойдена, причем теми, кто прежде бездарно плелся в хвосте и вдруг обнаружил, что он-то и идет в первых рядах устроителей новой жизни, в авангарде общества.

Тут поневоле напрашивается в строку “бородатая” байка о пессимисте и оптимисте: первый считает, что все плохо, второй — что могло быть еще хуже. Словом, Есть бездна,есть,но нет у бездны дна.

Не помню автора, но в свое время, в годы перестройки или чуть раньше вышла в одном журнале повесть или роман под скучным названием “Монтаж” (или “Демонтаж”?). Публикация вызвала острый общественный резонанс. Автор писал об изобретенном в советском обществе методе монтажа строящегося объекта методом демонтажа. Все, конечно же, понимали, что речь не конкретном объекте, речь — о строительстве политическом. Мы ведь все время что-то строим, но часто, еще не имея детального плана действий для достижения желаемого, да и не зная, чего хотим достичь, уже вовсю пляшем на развалинах. И потому называем тот хаос, который сами же и затеяли, то “перестройкой”, то “реформами”. А пока ведем монтаж чего-то туманного, иной раз и мифического, методом демонтажа, призываем людей в очередной раз потерпеть, затянуть пояса, победствовать. Зато уж потом…

“Правда” — и в последние 12 лет, и раньше — перечувствовала подобное на себе и — многократно. Она по сути становилась полигоном административных экзерсисов, ее вынуждали в порядке партийной дисциплины поддерживать все нововведения — будь то безумное деление парторганизаций на городские и сельские или, напротив, их воссоединение, будь то создание совнархозов или их ликвидация… Газете предписывалось хвалить учреждение расплодившей бездельников госприемки как надстройки над ОТК, а потом — признавать эту новацию неудавшейся и не нужной. Примеры административных фантазий неисчислимы.

По страницам газеты легко проследить, как целенаправленно шел монтаж КПСС методом демонтажа, этапы торжественной поступи во власть серой бюрократической массы. Между тем как бы сама собою шла беспрерывная и бесплодная дискуссия о демократизации партии, делались и попытки применить некоторые идеи на практике.

Дверца в Политбюро

При Ю.В. Андропове решили было открыть для печати дверцу в самое таинственное учреждение советского периода — Политбюро ЦК КПСС. Прежде в газетах публиковалось в основном только об одобрении этим всесильным органом итогов визита делегаций во главе с Генсеком в зарубежные страны, на международные форумы. А тут — лаконичное, написанное хорошим русским языком, емкое по смыслу сообщение: Политбюро недовольно отношением к письмам трудящихся, ставит простые и ясные цели перед партийными комитетами. Потом информация с заседаний ПБ пошла практически каждую неделю, становясь, однако, все суше, казеннее. А затем, уже при Черненко и Горбачеве, хорошая, демократическая идея и вовсе скатилась к скучной обязаловке, вызывая раздражение в редакциях: материалы поступали через ТАСС поздно, газету приходилось переверстывать на ходу, глубоким вечером. В первый выпуск “Правды” они и совсем не попадали, шли только на Москву. Читатели с периферии звонили: что за безобразие — в обзоре по радио сообщалось, что есть такая информация, а “Правда” ее не печатает. Это саботаж! Почему вы себе такое позволяете?

А сколько хлопот доставляли нам предвыборные речи секретарей ЦК, особенно кандидатов и членов Политбюро. Их принято было выстраивать строго по ранжиру и в объеме, соответствующем занимаемому посту. Попробуй редакция сократить речь украинского партлидераЩербицкого на 8 строк больше, чем речь лидера КП Казахстана Кунаева! Тут дело доходило до скандалов. Московский первый секретарь Гришин даже отозвал из “Правды” одну из своих статей, потому что газета не дала написанный его помощниками, им только завизированный материал сразу в номер, а отложила на день или два…

Соперничали на газетной полосе и вожди грузинской и азербайджанской компартий, Узбекистана и Таджикистана. Если печаталась статья Шеварднадзе, то через 2-3 дня можно было ждать звонка с берегов Каспия от Алиева или его помощников: почему “Правда” совсем забылапро Азербайджан?

Это после августа 1991-го многие из них станут говорить, да и действовать так, будто всю жизнь старательно боролись с коммунистической идеологией и практикой, что не мешало им, как бесстрашным каскадерам, перепрыгивать со ступеньки на ступеньку — на верхипартийной иерархии.

Наш правдист, выдающийся русский писатель Петр Проскурин называл подобный слой общества “наездниками”. Друг и автор “Правды” украинский поэт и публицист Борис Олейник — коммутантами.

Из кого же, мой дорогой профессор, могла бы организоваться Партия Правды?

Не для избранных, а для мужественных

Попытки счистить прежнюю бюрократическую окалину, создать что-то новое предпринимались тогда многими оказавшимися не у дел политиками и опьяневшими от одного только предвкушения свободы юркими интеллектуалами. Первым казалось: победа команды Ельцина — явление временное, по ошибке поддержанное неразумным, обманутым народом, и стоит только переименоваться, перегруппироваться, выбросить яркие лозунги, и власть в стране, как сладкая груша, сама упадет в руки тех, кто случайно выпал, подобно варенику из миски со сметаной, из кабинетов с пультами государственного управления. Демонстрация 7-го ноября 91-го года, на которую только в Москве вышло несколько сот тысяч, а по России — несколько миллионов человек, укрепила надежды. Но — вспомним слова П. Сорокина об одряхлении прежнего, отмирающего царского, буржуазного режима — все надежды перечеркнули реальные события после августа — 91, как это случилось и в 1917-м.

Преимущество Б.Н. Ельцина только на первый взгляд казалось случайным и зыбким. На самом деле оно было неплохо продумано и организовано, обеспечено идеологически. Начиналось с создания еще союзной трибуны — МГД — межрегиональной депутатской группы. В первую очередь, названными выше интеллектуалами, среди которых тон задавали не прораб перестройки Ельцин, а питомцы Высшей партийной школы (В. Шостаковский и др.) и прибалты, увидевшие в МГД возможность побузить на Съезде народных депутатов СССР и под шумокулизнуть из союзной державы. А может, еще раньше — с перетекания реальной власти от компартии сперва в руки взбудораженных Советов, народных фронтов, забастовочных комитетов, через которые “новая демократия” просочилась, как вода через решето. Где они теперь — демократические Советы, народные фронты, СТК, “Московская” и прочие “трибуны”, “Демократическая” и “Марксистская” платформы? Их помнят, наверное, только дотошные историки. МГД помогла перетянуть на сторону тогдашней оппозиции интеллигенцию, известных на весь мир ученых, таких, как академик Сахаров. Появилось и множество газет, дайджестов, сборников — журналисты, в том числе из партийных изданий, все эти изнуренковы и тряпичкины, почуявшие вкус мнимой свободы и роскошной зарплаты, потянулись к хлебным местам. Кто больше заплатит, тот и прав.

А вот в “Правде”, других газетах и журналах КПСС по-прежнему разрешалось писать и говорить только в старых добрых традициях. Это, конечно же, вовсе не значило, что надо было каждую статью непременно тащить на просмотр в ЦК ( такое почему-то хотят ввести в практику лидеры сегодняшней, новой, компартии РФ). Но в каждом журналисте прочно угнездился свой, по А. Твардовскому, “внутренний редактор”, а уж в главном редакторе — тем более. Чаще всего правку и верстку определял его внутренний двойник — самый строгий цензор. Подобная “правильная” журналистика — в сознании читателей — безнадежно отставала от новых изданий, заговоривших с читателями на другом, неправильном, но привлекательном и доступном языке. Это стало бедой для нас, законопослушных правдистов, но обществом воспринималось как бросок вперед, к свободомыслию, как прорыв железобетонных барьеров застойной журналистики.

Кстати, многие из тех, кто сегодня требует от “своих” журналистов “полнее освещать” неинтересное, но “правильное”, “нужное”, сами и тогда, и теперь с удовольствием отрываются на чтении “вольных” изданий, где жизнь отражается не так, как надо, но оригинально и в пикантных подробностях.

Хотя на практике, официально, старые заблуждения повторяются след в след, причем забыто, кто нынче власть, кто — оппозиция. Происходит откат даже от наработанного прежде.

Помню, на Старой площади, в совещательной комнате члена Политбюро, секретаря ЦК КПСС Александра Сергеевича Дзасохова, которому “досталось” партийное кураторство средств массовой информации, регулярно собирались руководители СМИ. Кабинет был небольшой, места за столом всем не хватало, только мэтрам, и устраивались кто где мог — даже на подоконнике. Там частенько присаживался Владик Фронин, главный редактор “Комсомолки”. Это был, я думаю, и маскировочный прием — не хотелось лишний раз попадаться начальству на глаза. Но ведущий “летучку” находил его и там:

— Владислав, вот вы опять напечатали…— далее называлась корреспонденция из “Комсомолки”. — А ведь мы уже беседовали и вы обещали…

— Я ничего не обещал, — тихо, но безупречно парировал Фронин, — Статья, о которой вы говорите, написана нашим уважаемым автором. Мы не можем диктовать ему, чтонадо и что не надо писать.

И что вы думаете: его взяли под белые ручки и послали куда подальше подумать о дальнейшем житье-бытье?

Сняли его с поста в “КП” лишь через несколько лет после подавления надуманного августовского (1991года) “путча” — по причинам, насколько мне известно, чисто бытовым. Фронин перешел в правительственную “Российскую газету” и спустя несколько лет стал ее главным редактором…

Но вернусь к идее “Партии Правды”.

Мечту сколотить левую партию из расколотой КПСС лелеяли многие.

На первом же массовом съезде СПТ — Социалистической партии трудящихся — по-моему, в декабре 1991 года я увидел уйму известных политиков, с которыми встречался на последних съездах КПСС. Проходил организационный форум новой-старой партии на окраине Москвы, в одном из зданий бывшей ВКШ — Высшей комсомольской школы, быстренько преобразованной в Институт молодежи. Все участники прекрасно понимали, что СПТ — это псевдоним, иноназвание КПСС. Среди них были народные депутаты СССР профессор А.А. Денисов, аграрник М.И. Лапшин, писатель-историк Рой А. Медведев, экс-секретарь МГК КПСС, доктор экономических наук Людмила Вартазарова, ее соратник по оргкомитетуГ.И. Скляр… Не помню, был ли в президиуме съезда Г.А. Зюганов или кто другой из руководящей верхушки КП РСФСР — кажется, нет, они сидели в зале. Почти все, кого я назвал, стали сопредседателями СПТ — демократия бурлила, от культа единоличного лидера решено было уйти раз и навсегда. Небесполезно отметить, что почти все, кого я назвал, разбежались потом по отдельным партийным квартирам, и ничего сколь-нибудь влиятельного из собрания интеллигентных людей не получилось. Характерно, что и эта, и другие вновь собранные по типу детских кубиков партии предпочли не сгруппироваться вокруг авторитетных в стране “Правды” и “Советской России”, а издавать, кто “Левую газету”, кто “Голос коммуниста”, кто “Молнию”, кто … впрочем, всех не перечислишь.

В Свердловске прошел учредительный съезд РКРП — Российской коммунистической рабочей партии (лидеры — профессор Сергеев, Анпилов, Тюлькин и др.), до сих пор считающей себя самой правильной и революционной, но не нашедшей взаимопонимания со столь любимым ею и обездоленным правящей кликой народом, так и не понятой массами.

Кажется, действуют компартии Пригарина, Крючкова, Скворцова-Маркова, Хабаровой и других. Но большая политика обходит их стороной.

Так уж случается в жизни: люди могут жить в одном городе, в одном доме, в одном подъезде и совершенно не знать и не понимать друг друга. А столкнуться, познакомиться, поговорить по душам где-нибудь в поезде, в дальней командировке, или под забытыми ныне круглыми бочонками-часами у метро. И пойти — каждый своей дорогой.

По сути ни одна из оппозиционных партий за годы блужданий в смутное десятилетие так и не нашла прямой дороги ни в рабочие коллективы, ни к ученым— естественникам, ни к творческой интеллигенции. Московский мэр Лужков вручает партбилеты только что вылупившейся из гнезда безпрограммной партии “Единая Россия” — плоть от плоти ныне правящего режима: популярным артистам, писателям, деятелям науки. А в переулке Красина выплескивают вместе с грязной политической водой и ребенка — научный, творческий, культурный потенциал. Настырный либерал-демократ, причесанный, припомаженный, до поры в меру развязный, не сходит с телеэкранов, а самая массовая оппозиционная партия бессильна организовать через свои структуры массовое распространение партийной прессы. Той же “Правды” в Москве не найдешь в большинстве киосков, хотя в марте 2003-го, когда снимали с работы главного редактора, один из аргументов был таким: он не способен обеспечить прорыв, выйти на миллионный тираж. Через полгода ничего не изменилось…Придется подождать. Авторитет не завоевывается словами и призывами.

Как-то известный поэт Олег Шестинский, рассуждая о действиях КПРФ, напомнил мне старую сказку Льва Толстого о мальчике, который пас овец и по глупости или из страха закричал: “Волки! Волки!” Мужики из деревни выламывали колья и бежали на луг отбиваться от хищников.Но волков не было.

Мужики ушли. А вскоре мальчик опять закричал: “Волки! Волки!”

Мужики опять прибежали, и, оказалось, зря.

А когда в третий раз и в самом деле подкрались волки, мальчик вновь закричал, но ему уже никто не поверил. И волки перерезали много овец.

Так что Правда людям нужна позарез, иначе будет плохо. Но обращаться с нею надо с предельной осторожностью.

А Партия Правды у каждого в душе.

И дорога к Правде — не для избранных, а для мужественных.

* * *

Недавно в который уж раз смотрел кинофильм по Ф.М. Достоевскому — “Братья Карамазовы”. Поразила прозвучавшая в нем пронзительная фраза. Она приведена, как эпиграф. Но это же и эпилог: Им дан был рай, но они захотели свободы.

Это — о нас.

Из записных книжек

Лев Толстой мечтал объединить добрых людей, потому что недобрые люди сами объединяются. Увы, сделать это очень не просто. Интеллигенция, на которую возлагались обычно все надежды, часто строила свою деятельность по принципу: “Ломать — я с вами! Строить — нет!”

Максим Горький еще на заре прошлого ХХ века отмечал крайнюю озлобленность интеллигентов, когда они пытались рассуждать об обществе добра и красоты, о гуманизме и справедливости, при этом не щадя самолюбия друг друга, часто с явным желанием оскорбить с грубым раздражением. Я, пишет Горький, видел, что все эти разнообразные хорошие люди -чужие в своей родной стране.

Интеллигенция будоражит умы, не дает обществу застояться, и тем она значима для прогресса. Но когда интеллигенция приходит к власти,она отрицает самоё себя. Она начинает рубить сук, на котором сидит. Выдумывает врага, с которым хотелось бы воевать. Ей дозарезу нужно консервативное начало. Нужна несущая конструкция, реальная опора.

 

УЛЫБКА КОБРЫ — ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

В главе “Улыбка кобры”, написанной под горячую руку, я, возможно, кое в чем перехлестнул, но не раскрыл и сотой доли тех жгучих, порою трагических коллизий, которые как в цирковом смертельно пугающем иллюзионе с мечами и обреченной на гибель ассистенткой, пронизывали ежедневные отношения партийных властей и “Правды” и находили выражение в изломанных судьбах ее главных редакторов.

Хочу продолжить свои размышления.

Когда в 1973 году я пришел в “Правду”, мне, ленинскому стипендиату Ленинградского университета, а значит, не худшему выпускнику его факультета журналистики, добросовестно изучавшему историю печати, было известно всего лишь несколько имен руководителей главной партийнойгазеты, только что отметившей свое 60-летие.

Среди них пальма первенства, естественно, принадлежала Владимиру Ильичу Ленину, хотя формально он никогда не был главным редактором, да и должности такой в те времена не существовало. И, думаю, неспроста. Но об этом чуть позже.

Упоминалась фамилия П.Н. Поспелова, бывшего главным редактором “Правды” во время Великой Отечественной.

Какое-то время гремел “примкнувший” Д.Т. Шепилов, но прочного места в истории газеты он не занимал.

Об остальных, кроме, разумеется, действующего редактора — М.В. Зимянина — говорилось глухо и неопределенно. Или просто умалчивалось.

Конечно, в кругу правдистов, стенах редакции, вспоминали и обсуждали каждодневные деяния Павла Алексеевича Сатюкова, редактора газетыво времена Н.С. Хрущева, снятого с должности в “Правде”, как только размашистый лидер партии и государства был низвергнут с верховного пьедестала за волюнтаризм. Мне, новичку-правдисту, рассказывали о том, как Сатюков практически каждый вечер спускался в наборный цех и нередко весьма размашисто, в стиле его непредсказуемого шефа, переверстывал газетные полосы. Это, конечно, нервировало и даже злило всех, кто работал над номером с тяжелым горячим набором, но вызывало и уважение к главному: “Профессионал!” Так оно и было: Сатюков, кажется, единственный из главных редакторов тойпоры, кто пришел в “Правду” не из большой политики, а из газеты, из большой журналистики.

Ему, впрочем, крупно не повезло: его уверенно вытеснял с первой роли в неписанной газетной иерархии главный редактор “Известий” Алексей Иванович Аджубей, зять Н.С. Хрущева, талантливый журналист, человек, как мы говорили, “с пером”. С другой стороны поджимал председатель Гостелерадио Сергей Георгиевич Лапин, тоже умевший побороться за место поближе к венценосцам.

Помню, я, тогда совсем молодой сотрудник “Правды”, пришел к нему за интервью на Пятницкую, 25. Все или почти все было оговорено заранее. Лапин не заставил меня долго ждать, но и принять сразу не мог: дела, люди.… К нему заглянул, помнится, Юрий Левитан, заходили другие известные мастера радио и телеэфира. Позвали и сотрудника “Правды”.

Кабинет у председателя Гостелерадио был огромный, мне кажется, с волейбольную площадку. Хозяин сидел за соответствующего размера письменным столом, у стены напротив входной двери. Всю противоположную стену занимали телевизионные мониторы — по ним, как чуть позже пояснил председатель, можно было отслеживать, помимо идущих в эфире передач, все предварительные телесъемки. Во время нашей беседы он не кокетства ради, а пользы для просматривал пробные съемки репетиции парада физкультурников в честь праздника Победы и время от времени нажимал какие-то кнопки и делал какие-то замечания.

Мы долго сидели вдвоем в большом, чересчур большом кабинете, куда заглядывали мэтры, обменивались репликами. С.Г. читал мне отрывки из спецхрановской книжки А.И. Солженицына “Бодался теленок с дубом”…Спросил о Павле Алексеевиче Сатюкове и в ответ на мое: “простите, но я при нем в “Правде” не работал”, похвастался: “А он теперь работает у меня. Возглавляет учебный канал, член коллегии.…Прежде-то мы с ним соперничали, у кого больше орденов Ленина. Он все время шел впереди.…Теперь мы сравнялись. Я взял его на работу в Гостелерадио, хотя мне и не рекомендовали…”

Время от времени Лапин крутил диск “вертушки”:

— Можно Михаила Андреевича?

Но Михаил Андреевич на связь так и не вышел, наше интервью с Лапиным не состоялось.

Для меня было странно узнать, что всесильный пред Гостелерадио, перед которым трепетали многие сотрудники, помнившие еще сталинские времена, даже на интервью для “Правды” должен был получить разрешение у М.А. Суслова. Но я многого не знал.

Сергей Георгиевич являл собою тот тип администратора, которые принятие политических решений полностью отдают на откуп верховным вождям, но и от нижестоящих, пусть даже и знаменитых сотрудников, требуют такого же, а может, и большего беспрекословного и добровольного подчинения.

И еще одна деталь тогдашней встречи.

Узнав, что я недавно из Ленинграда, Лапин вспомнил своих знакомых с берегов Невы — один из них, Арнольд Палей, оказалось, работал у нас в “Ленинградской правде” скромным заместителем ответсекретаря. Мой ответ явно польстил председателю: начинали, мол, вместе, а теперь — кто он и кто я?!

Ленинград, который, как прояснилось из разговора, не был чужд и С.Г. Лапину, после событий 1950-го, после, короче говоря, известного “ленинградского дела”, стал в партийных кругах своего рода ярлыком политического беженца, строптивца, бунтовщика против всемогущей, всевидящей власти московского центра; на всех нас, ленинградцев, он наложил свою потаенную печать.

Помню, как непросто притирался к Москве, ее административной иерархии, Юрий Петрович Воронов, гениальный поэт ленинградской блокады (так справедливо и честно назвал его другой талантливый поэт-блокадник Олег Шестинский). Юрий Петрович неожиданно легко поднялся к вершинам власти, став главным редактором “Комсомолки”; в часы отдыха на подмосковной правительственной даче он играл в домино — любимую игру окруженцев Л.И. Брежнева, да и самого вождя. Он был принят в круг обитателейЗавидовской или Барвихинской высокопоставленной резиденции (вспоминаю о том со слов Юрия Петровича, с которым тесно свела нас судьба незадолго до его неожиданной кончины), но не был по-настоящему, на равных, принят в высшем обществе.

На любом сборе “комсомолят” всегда вспоминали и, надеюсь, вспоминают и будут вспоминать его доброе имя. Собственно, без него не было бы и той “Комсомолки” с Василием Песковым, Инной Руденко, Ольгой Кучкиной, Ярославом Головановым и многими другими, кто, может быть, даже и не знал и не знает, что своим жизненным, творческим взлетом обязан Юрию Воронову.

В “Правду” Ю. Воронова прибило жестокой океанской волной, взметнувшейся после публикации в “КП” очерка Аркадия Сахнина о жутких, по тогдашним меркам, злоупотреблениях Соляника — лейб-адмирала китобойной флотилии “Слава”. Не берусь судить, насколько был прав в своих обвинениях неистовый обличитель Сахнин. Мне приходилось встречаться с ним в редакции “Правды” по другим, тоже небесконфликтным поводам, и я думаю, не всегда он был абсолютно точен в своих оценках. Отклики на его публикации в “Правде” были, скажем так, неоднозначны. Но то, что сделала “Комсомолка”, которую возглавлял Юрий Воронов, было прорывом в нашей благополучной, официозно-послушной журналистике. Это была, если хотите, публикация “с петлей на шее”. На шее, прежде всего, главного редактора.

Очень жаль, что в траурном зале Центрального дома литераторов, где в боковом, тесном приделе первого этажа у самого входа в ЦДЛ, проходила гражданская панихида по Юрию Петровичу, были те, кто, во время перестройки, находясь во власти, использовали его талант, его добросердечность и деликатность для своих, конъюнктурных целей, но почти не было тех, кто был достоин назвать себя и стать хранителем его творческого духовного наследия. Исключение — сотрудники издательства “Воскресение”, которые чуть позднее с трогательной заботой провожали в мир иной там же, в ЦДЛ, последнего из потомков мужского рода А.С. Пушкина — Григория Григорьевича, судьба которого, думаю, не случайно переплелась с судьбою “Правды”.

По-моему, я уже рассказывал о том, как снимали Юрия Воронова с поста главного редактора “Комсомольской правды”, но, рискуя повториться, о некоторых деталях упомяну еще раз, что называется “в тему”. Разумеется, то, что слышал — прежде всего с его же прижизненных слов.

Насколько я помню, реакция на корреспонденцию в “КП” о приписанной к Одессе китобойной флотилии “Слава” не была мгновенной, и вот почему. Тогда действовало жесткое, как когда-то партмаксимум, правило: гонения на главных редакторов начинались лишь с гласного или негласного одобрения самого Генсека. Даже если публикация вызвала вспышку гнева у кого-то из других высочайших лиц. Вот и на этот раз вскипел прежде других наследник “всесоюзного старосты” Николай Викторович Подгорный. Сам он вряд ли читал какие-либо газеты, но его помощники и референты, без сомнения, в обзоре прессы для высшего руководства статью в “КП” отметили. Однако Подгорный мог разве что позвонить Юрию Воронову по “вертушке” и выплеснуть желчь на своевольного газетчика — никакого значения, кроме нервного потрясения для журналиста это иметь не могло. Ну, подумаешь, разбушевался Николай Викторович! Да всем же известно, что они с этим Соляником “вась-вась”…

Не помню, был ли даже такой импульсивный звонок.

Возможно, тем все и закончилось бы, но в аппарате Подгорного были амбициозные люди, которым не нравилось, что Николая Викторовича (а значит, и их) все время отодвигают на задний план. Им очень хотелось показать, что Председатель Президиума Верховного Совета СССР не какая-то малозначащая фигура, что Н.В. не только формально идет вторым в протокольном списке высших руководителей государства. Все было обставлено так, что очерк А. Сахнина вызвал и неодобрение Леонида Ильича, тоже не чуждого украинским проблемам, считавшего себя земляком всех жителей этой южной республики СССР. Да к тому же флотилия “Слава”, бившая китов у кромки антарктических льдов, говоря словами Юлия Кима, приносила немалый доход в государственную казну…

Короче говоря, злополучная публикация стала предметом обсуждения в Политбюро (или Президиуме?) ЦК КПСС, возможно, вне повестки дня (я по своей статье о Байкале и по другим примерам знаю, что это такое). И Юрия Петровича, для его же блага, “попросили” перейти из популярной, но слишком юной “Комсомолки” в солидную, самую главную партийную газету “Правда” — ответственным секретарем.

Надо отдать должное: в те времена кадровики ЦК КПСС, явно не знавшие знаменитых законов Паркинсона, по наитию в совершенстве владели искусством уничижения кадров путем “возгонки” — когда неугодного сотрудника как бы выдвигают в вышестоящую инстанцию, а на самом деле загоняют в тупик.

Вообще говоря, кадровый механизм, созданный в недрах компартии Союза ССР, заслуживает немого восхищения. Ну, если не восхищения, то, по крайней мере, такого же изумления, пристального изучения и, может быть, подражания со стороны молодых необученных чиновников российской административной системы.

Борис Николаевич Ельцин взял из него только самую малость, кадровое решение должно быть внезапным. Скажем, полномочный министр летит за рубеж на солидное международное совещание и уже в самолете, пересекая воздушную границу, узнает, что он больше не министр и что ему надо ни с чем возвращаться в Россию… Или: проводится крупный международный конгресс в столице нашей Родины, долженствующий показать триумф нашей демократии, на нем с программной речью, с основополагающим докладом выступает глава какого-то российского министерства, а в перерыве заседания вдруг становится известно, что он и не глава, и не должностное лицо, а возможно, в будущем председатель совета директоров какого-то ООО, в лучшем случае — РАО, а то и вовсе вольноопределяющийся.… А еще бывает и так: поднимают ночью по боевой тревоге политика-генерала, за ним мчатся недремлющие телевизионщики, он говорит грозные слова, и оказывается, что тем самым предотвращен государственный переворот. И, само собой, летят чиновничьи головы…

Формулировка “в связи с переходом на другую работу”, сразу же ставшая пищей для анекдотов, а позже легкой добычей для юмористов-эстрадников, в советское время отнюдь не была легковесной. Она означала, что попавший под нее человек, даже из высших эшелонов власти, уже фактически трудоустроен на новом месте. (Не беру те жестокие времена, когда снятие с должности часто подразумевало последующий расстрел). Георгия Маленкова, соперника Н.С. Хрущева в борьбе за власть, к примеру, сослали в Экибастуз, ныне часть суверенного Казахстана, директором электростанции. Еще раньше, при И.В. Сталине, Авенира Завенягина, зампреда Совмина, сослали на дальний Север — возглавить строительство Норильского никелевого комбината. Арестовывали и будущих академиков Андрея Туполева, Сергея Королева и многих других, но заставляли продолжать свои научно-конструкторские разработки даже и в “шарашке”… Сталин держал в голове десятки, если не сотни фамилий и мог в любую минуту спросить у энкаведэшников: а что у нас делает академик такой-то?Страх гэбистов за свою шкуру нередко спасал жизнь крупным политикам, ученым, деятелям культуры, видным хозяйственникам.

(Отвлекусь от темы: вспомнился анекдот времен позднего Л.И. Брежнева.

Проводив в последний путь своего соратника А.Я. Пельше, вскоре после торжественных похорон Леонид Ильич проводил очередное заседание Политбюро. Обсудили один вопрос повестки дня, потом другой.… Вдруг Брежнев прерывает докладчика по какой-то проблеме:

— А где у нас товарищ Арвид Янович Пельше? Чего-то я его в последнее время не вижу…

Верно говорят: от трагедии до фарса — один шаг).

Старый правдист, так, впрочем, и не ставший журналистом, но поработавший и в ЦК, и в Совинформбюро, и в “Правде” на разных должностях (ищу эквивалент его предназначению: пожалуй, ближе всего Администрация Президента РФ или Управление собственной безопасности МВД), рассказывал, как в Управлении кадров ЦК КПСС проверяли кандидатов на зачисление в партгосноменклатуру. Доходили — в прямом смысле слова — до партячейки в сельхозбригаде, где будущего назначенца принимали сначала в кандидаты, а потом в члены партии. Разумеется, все это держалось в строжайшей тайне. И даже получив назначение на высокий пост, человек чаще всего и не догадывался, что его биографию партийные клерки изучали с лупой в руках…

Характерно, что и В.В. Путин взял на вооружение ельцинский “момент внезапности”. Отправив в отставку премьера М.М. Касьянова, за две с лишним недели до мартовских выборов 2004 года, президент РФ предложил на вакантный пост совершенно неожиданную кандидатуру. Недоумение среди “пикейных жилетов (“Бриан — это голова!”) вызвало и то, что в числе расплывчато, невразумительно очерченных деловых качеств М.Е. Фрадкова наиболее определенно звучала характеристика: он — порядочный человек. Вслед за президентом на это , как по команде, обращали внимание и председатель Госдумы Б.В. Грызлов, и вице-спикер А.Д. Жуков, ставший вскоре единственным замом нового главы правительства… Хотя и тот, и другой, и третий наверняка знают известную присказку: хороший, сиречь порядочный, человек — это не профессия. Да, сказал бы А.С. Пушкин, обмануть меня не сложно — я сам обманываться рад.

Но вернемся к “Правде”.

С времен незапамятных главный редактор главной газеты считался первым в журналистском сообществе, заметным не только в журналистских кругах, а и в партийной иерархии. После восстановления Союза журналистов СССР — замечу: профессионального союза — председателем этой немаловажной в советской стране организации избирался непременно главный редактор “Правды”, даже если и не был и не стремился стать профессиональным журналистом. И М.В. Зимянин, и В.Г. Афанасьев не считали себя постоянными, кадровыми работниками нашей в чем-то элитарной, но по сути массовой профессии. Михаил Васильевич всю жизнь шел по комсомольско-партийно-государственной линии, Виктор Григорьевич — в основном по научно-политической. Теория управления, которой по призванию занимался В.Г., в советское время была или, точнее, могла стать самой востребованной наукой. Но беда в том, что в высших партийно-государственных кругах — после В.И. Ленина и И.В. Сталина — никаких, ни ученых, ни исторических, ни художественных книг попросту не читали, а “сведенья черпали из забытых газет” своей ранней юности, еще точнее — из манной или перловой печатной каши, приготовленной для них искусными помощниками-референтами.

(Когда сегодня, хотя бы краем уха, слушаешь обзоры прессы с демократизированного телеэкрана, с глубоким прискорбием сознаешь, как по-медвежьи грациозно могут исказить подлинную картину жизни услужливые дураки. Иной раз из уст ведущего вылетают совершенно фантастические утки о том, чего не было, нет и быть не может, но зато — это описано в мало кому известной или слишком демократической газете; а вот о том, что пишут серьезные газеты оппозиции, о перипетиях жизни народной, — об этом ни слова, ни полслова — ничего).

Не думаю, что сие кривое зеркало, мягче говоря — неблаговидное ремесло проросло только в годы окаянной перестройки или доселе торжествующих реформ, — оно всегда, испокон веков процветало.

Сокрытие правды всегда было безотказным оружием политической борьбы. Разумеется, не только в России. Да, у нас был Василий Темный, которого жестоко ослепили его беспощадные противники в борьбе за великокняжескую власть. Да, это у нас злодействовала опричнина, спущенная с поводка, подобно собачьей своре, Иваном Грозным. Но и во Франции, и в Англии практиковались зловещие казни соперников в борьбе за королевский престол, “железные маски”, которыми наделяли своих политических противников французские короли, мрачный Тауэр, куда заточали и где казнили своих конкурентов властители британские…

Обезглавить своих соперников, как правило, не составляло труда. Сложнее было представить дело так, будто узник сам накинул себе петлю на шею или выбросился из окна тогда еще не безумно высотных зданий.… Тут нужно было правдоподобие. Нужна была фантазия, своим размахом сопоставимая с роскошными фантазиями Александра Дюма, с его неподражаемыми “Тремя мушкетерами”, среди которых не нашлось достойного места даже искрометному гасконцу Д`Артаньяну. Он, я напомню, много чего достойного совершил, но и в юные годы и в веках так и остался четвертым — вслед за Атосом, Портосом и Арамисом.

Так вот и главные редакторы “Правды”, подобно Д`Артаньяну, таская каштаны из огня, все-таки оставались четвертыми среди героев “Трех мушкетеров”.

Что мыс вами знаем, к примеру, о Петре Николаевиче Поспелове?

Какие-то отрывки из воспоминаний.

О нем мимоходом рассказывал Константин Симонов, чье самое знаменитое стихотворение “Жди меня” в 1942 году появилось, благодаря Петру Николаевичу, впервые на страницах“Правды”.

Есть фрагменты воспоминаний других, может быть, менее знаменитых журналистов и авторов “Правды”.

Его, П.Н. Поспелова, имени нет даже среди персонажей изданной в 1993 году честной научной книги “Политические деятели России. 1917”, которая для меня служит образцом объективности в анализе и понимании нашей истории.

Я не знаю, как оценивают его теперь прыткие журналисты и литераторы.

Но знаю, что именно в 1940 — 1949 в “Правде” были напечатаны, кроме названного стихотворения К. Симонова, и очерки Михаила Шолохова, главы из его романа “Они сражались за Родину”, и пьеса Александра Корнейчука, и публицистика Леонида Леонова, и стихи Александра Твардовского и Михаила Исаковского, и произведения Бориса Полевого (“Повесть о настоящем человеке”), и Сулеймана Стальского, и Самеда Вургуна, и Петруся Бровки, и Павло Тычины, и многих других выдающихся поэтов Союза ССР. В “Правде” вышла к своим читателям с гениальным стихотворением “Мужество” Анна Ахматова:

Час мужества пробил на наших часах,

И мужество нас не покинет.

Из этих строк слагается история Победы, история Страны, история “Правды”. Но кто об этом помнит? Кто будет помнить?

И.В. Сталину приписывают слова: Есть человек, есть проблема. Нет человека — нет проблемы.

Я убежден, Сталин так не говорил.

Жесткость и даже жестокость его кадровой политики вряд ли подлежит сомнению. Но Сталин не исключение из правил. Он — один из крупнейших политических деятелей своего времени.

(О том, что жестоко и неотвратимо ждало Россию после Февраля 1917-го, я расскажу в отдельной главе своих не беспечальных размышлений).

Иосиф Виссарионович сам на себе, хотя бы и после кончины, испытал, что он был абсолютно не прав.

После Хрущевских “разоблачений мертвого льва” оказалось, что проблемы начинаются тогда, когда уже нет человека, великого или малого, когда, кажется, можно безнаказанно плясать на его костях.

Низвергнуть Сталина оказалось проще, чем доказать, что он был уродливым исключением из правил, что все остальные сверхчистые, сверхъидеальные парт деятели, включая Н.С. Хрущева, были порхающими над не бескровной реальностью расхристанными ангелочками, даже ставя свои подписи под расстрелянными списками чаще безвинных, чем виноватых, растерянных и обескураженных русских людей. Я уж не говорю, что, по убеждению Льва Толстого, по-своему трактовавшего учение Иисуса Христа и роль церкви, которую он не признавал, никто не вправе “не только судить людей и держать их в заточении, мучить, позорить, казнить”.Христос, -писал автор романа “Воскресение”, — “запретил всякое насилие над людьми, сказав, что он пришел выпустить плененных на свободу”. Ну кто же из земных властителей, даже поклонников Льва Толстого, способен понять его страсти во Христе, его страстную проповедь непротивления злу насилием?!

Не великий Толстой выдумал эту великую идею, не он первый ее провозгласил — он просто наиболее ярко, с гениальной силой, выразил стремление человечества к миру и добру, к преодолению насилия как орудия и средства решения мировых споров и разногласий. И мы теперь, в конце ХХ и начало ХХI века, на рубеже второго и третьего тысячелетий от рождества Христова, видим, кто прав или не прав в этом извечном противостоянии Добра и Зла.

“Добро должно быть с кулаками” — это утверждение даже не предмет философского спора о коренных житейских, бытийных понятиях. Это выражение того беспомощного состояния, той духовной растерянности, когда человек — неважно, поэт или философ — пытается топором разрубить гордиев узел, в который собственно говоря, и сплетена человеческая жизнь. Если бы все узлы разошлись, если бы все линии сделались прямыми, может быть, и жить бы не стоило, и жизни бы не стало. А привычка добивать кулаками добро или зло, значит, и жизнь человеческую, — такая привычка не украсит ни наше земное, ни потустороннее существование.

… Не прижились в истории “Правды”, среди ее лидеров, ни революционный инквизитор Л.З. Мехлис, ни заблудший в нее случайно вертлявый журналист и политик КарлРадек, ни даже всесильный князь тьмы Михаил Андреевич Суслов, ни другие временщики. И пусть “Правда” не всегда была Правдой, пусть не всегда она оставалась оселком истины, а порой становилась и орудием зла, орудием расправы злопамятных властителей с теми, кто мыслил не так, как верховный вождь или вожди, — рано ли поздно они уходили, а “Правда” оставалась, отряхивалась от налипшей на нее чешуи неправды. И толпы людей, на моих глазах приходившие спасать “Правду” после очередного ельцинского заворота-переворота, это не нынешние платные “волонтеры”, пиарщики, готовые за “бабки” из ежа сделать ужа, — это были люди, нутром чующие, что с утратой “Правды” они утрачивают и надежду, и право на Правду, на честную жизнь. Трагично, что они, голосуя за рекламные демократические миражи, призывали на трон — во спасение России — давно предавших святое дело прежних и нынешных пастырей и вождей.

Тонко подметил подобное Лев Николаевич Толстой в романе“Воскресение”:“… большинство (арестантов, а можно сказать по-нынешнему — избирателей, электората. — А.И.) верило, что в этих золоченых иконах, свечах, чашах, ризах, крестах, повторениях непонятных слов “Иисусе сладчайший” и “помилось” заключается таинственная сила, посредством которой можно приобретать большие удобства в этой и в будущей жизни. Хотя большинство из них, проделав несколько опытов приобретения удобств в этой жизни посредством молитв, молебнов, свечей, и не получило их, — молитвы их остались неисполненными, — каждый был твердо уверен, что эта неудача случайная и что это учреждение, одобряемое учеными людьми и митрополитами, есть все-таки учреждение очень важное и которое необходимо если не для этой, то для будущей жизни”.

Если бы хоть один из тех вождей, кто когда-то поклялся, кто дал присягу на верность Правде, встал бы в ряды ее защитников, возглавил протест возмущенных насилием масс, — история, думаю, повернулась бы по-другому. Но…

Но М.С. Горбачев тихо, без боя, сдал В.Г. Афанасьева, как позднее, и И.Т. Фролова, а ведь они, будучи академиками философии, мыслили, быть может, и нестандартно, но все же в пространстве социалистических представлений о переустройстве Богом данного мира. Вообще партработники сплошь и рядом наплевательски относились не только к журналистам, но и к деятелям искусства, и к ученым, особенно так называемых общественных наук. Сказывалась впитанная с молоком матери, пусть и книжной, психология Митрофанушки из бессмертной комедии “Недоросль” Дениса Фонвизина: зачем учить географию, когда есть кучер? Куда тебе надо, туда он и довезет…

“Серый кардинал” М.А. Суслов тоже одно время исполнял обязанности главного, или ответственного редактора “Правды”, но в редакции, по свидетельству старожилов, практически не бывал. Он предпочитал руководить газетой на расстоянии. А что? — это даже удобнее: и сам — на вершине, паришь в вышине, с кавказским орлом ну почти наравне, и однозначно даешь понять редакционному коллективу, что делать газету должны они, газетчики, а надзирать за ними будет кремлевский небожитель.

… Я вот о чем подумал: ни Суслов, ни Мехлис не оставили в жизни “Правды” заметного следа, они были для газеты чуждыми, чужими, были начальниками над ней и ее насильниками, но и сами не считали“Правду” делом своей жизни, а лишь некоей дополнительной нагрузкой, отвлечением от основных, гораздо более важных обязанностей в Политбюро, в Главпуре.И в любом случае рассматривали работу в газете, создание которой по Ленину, “остается выдающимся доказательством сознательности, энергии и сплоченности русских рабочих”, не как служение, но как поденщину, немилую повинность, обычную канцелярскую службу.

Но тут есть, и я хотел бы это отметить, и другой оттенок, больше того — политический смысл. Возможно, не все из названных мной персонажей во всей полноте усвоили ленинский урок из его статьи “Партийная организация и партийная литература” о том, что печать, публицистика — важнейшая , но и особенная часть общепартийного дела. Особенная — это понимали и понимают далеко не все. Но что — важнейшая, тут спору нет, это схватывается на лету. Еще крепче ухватывается только одна, уже не ленинская мысль — о том, что партийной литературой, в особенности — партийной печатью, надо управлять.

Характерный пример: некто Юдин, тоже не оставивший заметного следа ни в партийной, ни в какой иной сфере деятельности, выступая на XVII съезде ВКП(б) как представитель партии на литературном фронте социалистического строительства, говорил примерно сле6дующее: Я не писатель, не литератор, но я хочу доложить съезду о состоянии дел в литературе… И далее шли характеристики усердия или не усердия того или иного писателя в изображении социалистических преобразований и воспитании нового человека.

Впрочем, эта тема отдельного разговора, и если Бог поможет, я к этому еще вернусь.

Немудрено, что многие газеты — от районки до “Правды” — возглавлялись исключительно партийными работниками. Из партийных функционеров вырастали и крупные публицисты, и знаменитые писатели. Александр Фадеев был после гражданской редактором партийной газеты на Дону. Из местной печати вышел в очеркисты “Правды”, а затем и в популярные драматурги Николай Погодин, обласканный самой М.И. Ульяновой. Одним из отцов — основателей “Правды” был, как уже сказано, поэт Демьян Бедный. Писал стихи и учредитель “Правды”, прикрывший ее депутатским мандатом царской Госдумы Николай Полетаев.

Литератором, как известно, называл себя в строгих партийных анкетах и Владимир Ильич Ленин.

Фактическим главным редактором “Правды” до последних дней своей жизни был Иосиф Виссарионович Сталин — от первого номера, о чем помнят не все, с перерывами на аресты, ссылки, побеги…

Тут просится в книгу воспоминаний короткая главка “Он не боялся рисковать” — о Викторе Григорьевиче Афанасьеве, с которым большей частью связана и моя жизнь в “Правде”.Цитирую сам себя (это лучше, чем повторяться):

“Хотите работать в “Правде”?

Когда летом 1973-го меня приняли в “Правду”, над газетой еще витал дух официозной таинственности, некоей высшей избранности и недосягаемости. Ступая на порог редакционного здания, будущий правдист испытывал почти священный трепет. Еще бы: в “Правде” когда-то работали Ленин, Сталин, М.И. Ульянова, ее возглавляли другие партийные деятели высокого полета; в штате редакции, среди ее постоянных сотрудников были знаменитые писатели Михаил Шолохов, Константин Симонов, Борис Полевой… С “Правды” начинали рабочий день все вожди и генсеки…

Эту таинственность, этот парализующий волю трепет поддерживали и члены редколлегии, с которыми, по заведенному здесь порядку, должен был встретиться каждый новобранец “Правды”.

В сопровождении заведующего отделом кадров Федора Федоровича Кожухова мы обошли почти все указанные в этой “маршрутной карте” кабинеты, кроме двух: главного редактора Михаила Васильевича Зимянина (он был в отпуске) и его первого зама Виктора Григорьевича Афанасьева.

Виктор Григорьевич, хотя и был занят, как все другие, текущим номером, не заставил новичка ждать в приемной.

Из-за рабочего стола навстречу мне шагнул высокий, стройный человек в модной темно-синей рубашке, без галстука, в джинсах, протянул руку:

Афанасьев. Садитесь. Михаил Васильевич о вас знает. Хотите работать в “Правде”?

— Хочет, хочет! — подсказал из-за спины Кожухов. — Он — ленинградец, а “Ленинградская правда” плохие кадры не поставляет.

Завтра приходите на редколлегию.

Признаться, меня насторожила некоторая суховатость немногословной беседы: М.В. Зимянин, рассказывали ленинградские коллеги-правдисты, иной раз задавал новичку — видимо, по партизанской привычке — весьма каверзные вопросы.

Афанасьев же никакого экзамена не устроил. В отличие, например, от Сергея Ивановича Селюка, влиятельного члена редколлегии, белоруса, как и Зимянин. Сергей Иванович доброжелательно, но дотошно расспросил о работе “Ленинградской правды”, потом сказал:

— Правдист из вас получится. Но заменить меня на посту редактора “Правды” по отделу партийной жизни вы еще не готовы.

И Зимянин, и Селюк — люди близкие по возрасту, пришли в “Правду” разными путями, но были кадры одной, партийной школы, еще сталинской. Виктор Григорьевич Афанасьев пришел в газету тоже через фильтр ЦК, но это был уже представитель иного поколения, иной школы — научной. Он не носил в себе то невольное чувство страха, от которого многие его предшественники так и не смогли избавиться. Во всяком случае это не парализовало его волю.

Недаром, уже став главным редактором “Правды”, Афанасьев считал, и не скрывал этого даже на заседаниях редколлегии, что газета имеет право два-три раза в году выступить, и резковыступить против прочно устоявшихся, освященных именем партии и ее действующего вождя, но уже устаревших взглядов и традиций. Стряхнуть пыль с некоторых неприкасаемых номенклатурных особ, считавшихся в партийных кругах любимчиками генсеков.

Так, на моей памяти, появились в “Правде” громкие, идущие вразрез с официально признанными воззрениями статьи академика В. Трапезникова, виднейшего специалиста по управлению, Д. Валового, оригинально мыслящего экономиста, резко выступившего против господства в советской экономике пресловутого “вала”… Или берущее за душу письмо-очерк крупнейшего, острого в своих суждениях о деревне писателя Федора Абрамова “Чем живем-кормимся”…

Вечером 4 мая 1987-го, в Колонном зале Дома Советов отмечали очередную полукруглую дату “Правды”. В президиуме торжественного заседания — М.С. Горбачев, Б.Н. Ельцин, другие партийные начальники. С докладом о славном пути старейшей рабочей газеты, о ее вкладе в борьбу за коммунистическое будущее выступает Афанасьев. Ему вежливо аплодируют. Более страстно хлопают после приветствия, оглашенного Ельциным. Горбачев, кажется, не выступал.

Затем, как положено, хороший концерт известных мастеров искусств и творческих коллективов.

А на утро разразился скандал. Оказывается, “Правда”, почтить юбилей которой пришли столь высокие особы, в своем юбилейном номере напечатала огромную острокритическую корреспонденцию о партийном лидере одной автономной республики, о его комчванстве, о нетерпимости к инакомыслию… И это — ни с кем на Старой площади не согласовав, не получив “добро” с партийного Олимпа!

А было так. Утром на редколлегии главный редактор Афанасьев удрученно признался:

— Прочитал все полосы. Пресная получается газета.

Все члены редколлегии притихли.

— Юбилейный номер, — продолжал Виктор Григорьевич, — а почитать нечего. Неужели у нас в портфеле нет ничего поострей? Что скажут редакторы отделов?

Есть у нас острый материал…

И у нас тоже очень важный…

Это все не то, — подытожил главный редактор.

Вот еще один материал. На партийную тему, но уж очень острый, не к юбилею…

А вы покажите его мне.

Пресный газетный номер стал сенсационным.

Конечно, В.Г. Афанасьеву досталось за это по полной форме. И хотя позже, после всех возможных проверок, выступление “Правды” было признано правильным, рубцы на сердце главного редактора остались до конца его дней.

И о Сталине было забыто

В судьбе Виктора Григорьевича, как и в жизни других главных редакторов, нашли свое отражение те жгучие, порою трагические коллизии, которые, как в цирковом иллюзионе с блистающими кинжалами и, кажется, обреченной ассистенткой, пронизывали взаимоотношения партийных властей и “Правды”.

Неспроста широкому читателю известны имена далеко не всех руководителей главной партийной газеты.

Несправедливость им же внедренной системы замалчивания испытывал на себе даже сам И.В. Сталин. Так до сих пор и не признана его несомненно выдающаяся роль в организации выпуска газеты “Правда”, и лишь самые дотошные историки печати знают, что именно им написана передовица: “Наши цели” в первом номере от 22 апреля (по ст. стилю) 1912 года. После развенчания “культа личности” ни в одно издание не включалась статья Сталина “К десятилетию “Правды”, опубликованная в газете 5 мая 1922 года, где он рассказывает (это, заметьте, при жизни Ленина! — А.И.) об основании газеты, ее значении для ленинской партии:

“Это было в середине апреля 1912 г. вечером на квартире у тов. Полетаева,где двое депутатов Думы (Покровский и Полетаев),двое литераторов (Ольминский и Батурин) и я, член ЦК (я как нелегал сидел в “бесте” у “неприкосновенного” Полетаева), сговорились о платформе “Правды” и составили первый номер газеты. Не помню, присутствовали ли на этом совещании ближайшие сотрудники “Правды” — Демьян Бедный и Данилов”. “Физиономия “Правды” была ясна”, — отмечает автор, “она должна была помочь передовым рабочим сплотить вокруг партийного знамени проснувшиеся к новой борьбе, но политически отсталыеширокие слои русского рабочего класса”.

На долгие годы об этом было забыто (впервые после долгого забвения мы перепечатали статью в сборнике “История современности — газетной строкой” к 90-летию “Правды”).

Если так было со Сталиным, что уж и говорить о других, менее знаменитых фигурах?!

Сменивший академика В.Г. Афанасьева на посту главного редактора “Правды” академик И.Т. Фролов ничего худого о своем предшественнике не говорил: он просто был не согласен с В.Г. по многим философским вопросам… Причины философских разногласий проглядывались и в отношении к авторам газеты, в резком делении на “наших” и “не наших”.

Виктор Григорьевич тоже не был всеяден в выборе постоянных авторов “Правды”,иной раз в свойственной ему флегматичной манере сетовал нам, секретариатчикам:

— Зачем вы тащите в газету этого антисоветчика?

Подчас ввязывался в полемику с каким-нибудь “модным историком” и чаще всего был прав, но не всегда умел разгадывать, что в самом ЦК плетутся уже иные политические кружева. Так случилось в навязанной “Правде” полемике, а точнее, даже и не полемике, а в попытке одергивания другой партийной газеты — “Советской России” — за статью “Не могу поступаться принципами”. Конфуз вышел и со статьей, подписанной Побиском Кузнецовым, “Ответ историку”. Большинству в ЦК, в том числе и генсеку, явно не нравились задиристые, откровенно либеральные статьи Юрия Афанасьева, рьяного демократа первой волны, который в своем ответе на “Ответ…” зашел еще дальше в обличениях общественного строя.

Виктора Григорьевича вызвал к себе М.С. Горбачев, надиктовал ему тезисы новой резкой отповеди Юрию Афанасьеву. Вернувшись в редакцию, В.Г. собрал своих ближайших сотрудников, рассказал о заказе генсека.

— Писать буду сам. Прошу идеологический отдел подготовить некоторые материалы, письма…

Часа через два его пыл заметно угас, а к вечеру стало ясно: статью для “Правды” будут писать Игорь Дедков и Отто Лацис, ведущие либеральные публицисты преуспевшего в “перестройке” журнала “Коммунист”. (Кстати, первое его название — “Большевик”, а после августа 1991-го — “Свободная мысль”).

Было нетрудно вычислить, в каком духе будет выдержана эта статья. Так оно и оказалось. С большим трудом удалось хоть как-то смягчить резкие обвинения в адрес “Правды”, а то бы получилось, что газета, как унтер-офицерская вдова, сама себя высекла.

Искрящие контакты

Наши отношения с главным редактором складывались не безоблачно, не так, как, возможно, казалось многим правдистам.

Я имел неосторожность принять на веру напутствие одного опытнейшего секретариатчика: не надо бояться предлагать в газету колючие, смелые материалы. Любителей снимать их из полосы предостаточно, а вот желающих рисковать раз-два и обчелся. Виктор Григорьевич сам был из рисковых, но не любил, когда рисковать его заставляют другие. Что ничуть не мешало нашей общей работе, не обходившейся без острых углов.

Он, к примеру, по-мальчишески весело привечал поэтов Евтушенко и Вознесенского, то бывших в фаворе у властей, то впадавших в недолговременную опалу, печатал их дерзкие, но отнюдь не в традициях “Правды” стихи. Любил художника Илью Глазунова, неприемлемого либерально-аристократической критикой.… Но поначалу в штыки встретил публицистическую исповедь “Там, в окопах” Виктора Астафьева с ее яростным реализмом, перехлестывающим через край (она чудом пробилась в “Правду”). Не с первой попытки взял правдинскую высоту Валентин Распутин. Помню, на мой вопрос, почему он не печатается в “Правде”, Валентин Григорьевич смущенно ответил: пробовал, раза три — не получается.…С нашей помощью — получилось. Но нестандартные по мысли статьи Распутина проходили всегда с немалым трудом — слишком резки бывали его обобщения…

Немудрено, что и в этих, и во многих других случаях между секретариатом и главным редактором частенько искрили контакты. Иногда он бросал, не повышая голоса: “Ты чего все время споришь?”.

Как-то мы посягнули на святая святых “Правды” — ежедневную передовую статью. За соблюдением духа и буквы этой традиции чутко следил главный идеолог М.А. Суслов. Большого труда стоило уговорить Виктора Григорьевича поставить вместо передовой на открытие первой полосы роскошную фотографию: курсанты военного училища имени Верховного Совета РСФСР получают офицерские звездочки… Попытка удалась, но боюсь, главный редактор мысленно помянул меня не одним крепким словцом.

За полтора десятка лет совместного служения “Правде”, до того, как Афанасьев вернулся из журналистики в науку, в Академию, было множество ситуаций, когда главному приходилось мгновенно решать самые немыслимо трудные, политические вопросы. Виктор Григорьевич брал ответственность на себя, но всегда чувствовалось: смелости в решениях ему прибавляла уверенность в тех, кто в эти мгновения был с ним рядом.Александр Ильин, главный редактор газеты “Правда” в 1994-2003г.г.”

Из записных книжек

По законам индуизма, который я, по неведению своему, считал самым демократичным из множества мировых религий, оказывается, “человек из высшей касты не имеет права пользоваться посудой членов низших каст и людей, исповедующих иную религию”. Иначе говоря, считать этих людей людьми.

А поэт, издатель, миллионщик Некрасов, оказывается, сострадал избиваемой кнутом крестьянке, или как раньше говорили, человеку низшего, подлого сословия — и это ничуть не противоречило христианскому, православному вероучению.

На эти мысли навели меня примечания к третьему тому изданных в России, в Советском Союзе сочинений великого индуса Рабиндраната Тагора. Они, представляется, служат своеобразным ответом одному, паршивому господину, который только в большевизме видит корень всех бед. Не своих, разумеется, — он-то по-прежнему в идейных лидерах либералов, в “поводырях слепцов”!, как пишет в своих, может быть, и выдуманных “дневниках”.

Нелишне напомнить академику и маршалу советской дипломатии, как, впрочем, и его воспитаннику в идеологической сфере, генсеку и президенту одновременно, что “согласно религиозно-философским представлениям индусов, человек не умирает, а только перевоплощается, рождаясь в форме иного живого существа или человека. Судьба и положение в жизни каждого человека находятся в прямой зависимости оттого, какой образ жизни вел он в своем прошлом существовании”(с. 446).

Опрокиньте, господа, свои взгляды в свое прошлое и задумайтесь: а на какое же будущее мы обрекаем своих детей, внуков, правнуков?

В кого они перевоплотятся?

 

АФГАНСКИЕ СТРАНИЦЫ

В декабре 1979 года мы, как обычно после первого “деревенского” выпуска, собрались в кабинете главного редактора.

Его помощник предупредил: Виктора Григорьевича срочно вызвали в ЦК, он задержится.

Но просил членов главной редакции домой не уходить — ожидается важное официальное сообщение. Афанасьев привезет его сам. Без него московский выпуск не сдавать.

Мы с его замами (я исполнял в то время обязанности ответственного секретаря) с полчаса пообсуждали, что это может быть за сообщение. Правдисты вообще-то привыкли к неожиданностям и экспромтам высшего руководства. Причем происходило это чаще всего в пятницу или даже в субботу (“Правда” выходила ежедневно, двумя выпусками — вечерним и ночным. Случалось, ночным выпуском выходила газета, мало похожая на периферийную. Главным образом — из-за нахлынувшего к концу дня официоза).

Добро, если через ТАСС о чем-то предупреждали заранее. Чаще материалы на телетайп сваливались, как снег на голову.

Расскажу об одном курьезном эпизоде более позднего времени, весьма, кстати, характерном. В один из выходных (не для нашей газеты) мы с Виктором Григорьевичем обедали вместе в редакционном буфете. Он любил после обеда не спеша покурить, прихлебывая из маленькой чашки черный кофе. Послушать собеседника или сам что-то рассказать — чаще всего что-то простое, житейское. Прерывать его было неудобно.

— Извините, Виктор Григорьевич, — сказал я, — у нас номер еще не забит. Надо проверить.

— Иди, иди.

Прихожу в секретариат, а там меня уже ищут. Оказывается, по телетайпу отбивают срочный материал: интервью М.С. Горбачева редактору “Правды” (без фамилии). Хватаю телетайпную ленту, бегу к Афанасьеву. Он еще допивает кофе.

— Ну, Виктор Григорьевич, — пытаюсь пошутить, — вы, оказывается, и в буфете, и одновременно с Генсеком беседуете.

А ну-ка покажи!

Пробежал текст наскоро:

Куда ставить будем?

Сейчас прикинем. С макетом зайду через пять-семь минут.

После брежневской безупречно отлаженной аппаратной машины горбачевская команда поначалу давала сбои. Почему нельзя было заблаговременно известить о готовящемся интервью? Главный редактор имелся в виду или кто-то из редакторов “Правды” по тому или иному отделу?..

Подобных случаев было и прежде немало, так что ожидание важного официального документа в декабре 1979-го не стало для нас чем-то чрезвычайным. Погадали мы погадали, о чем будет заявлено: то ли об очередной разоруженческой инициативе, то ли об эпохальной международной встрече, то ли — чем черт не шутит — о какой-то перестановке в кремлевских верхах… Хотя у всех скребла сердце мысль: что-то об Афганистане. Но вслух старались об этом не говорить. Если только обиняками. Дмитрий Васильевич Валовой как бы невзначай рассказал, что ему (так мне помнится) приходилось иметь дело с афганцами: лучше с этой страной не связываться, ее не удалось приручить ни Великобритании, ни России. Иван Егорович, тоже один из замов главного, строго на него посмотрел: держи, мол, язык за зубами.

С тем мы и разошлись по своим кабинетам.

Афанасьев приехал поздно вечером.

— Только что в Политбюро закончилось голосование. Документ подписан. Сегодня ночью наши войска высадятся в Кабуле.

Сбылись самые мрачные опасения.

— Тараки, президент Афганистана, несколько раз обращался к Советскому Союзу с просьбой ввести войска, помочь его правительству подавить мятежников. Ему отказывали. Теперь там у власти Амин. Есть сведения, что он в сговоре с США. Медлить больше нельзя.

Газета вышла с опозданием, но сообщение о военной помощи дружественному Афганистану попало в утренний номер.

А потом закрутилась такая карусель, что ни в сказке сказать, ни пером описать. То проскакивали сообщения, что именно правительство С. Амина само обратилось к советскому руководству (обращение, увы, так и не нашлось). То говорилось о предательстве Амина, которого в Кабуле сменил привезенный из Праги Бабрак Кармаль. Ни в ТАССе, гнавшем оперативную информацию, ни в нашем справочном международном отделе — “досье” не знали такой политической фигуры. Что считать именем, что фамилией? Даже в официальных телеграммах писали по-разному: то Бабрак Кармаль, то Кармаль Бабрак…

Уже в первых числах января — в числе небольшой группы информационной поддержки — в Кабул отправился редактор “Правды” по странам Азии и Африки Павел Епифанович Демченко. Из его сообщений можно было понять, что афганцы встретили шурави (советских воинов) вполне спокойно, даже дружелюбно.

(Это подтверждали потом и другие правдисты, побывавшие в Афганистане в первые месяцы 1980 года).

Американцы, видимо, были ошеломлены дерзкой операцией советских войск, хотя еще до официального объявления о их высадке, сообщали, что в Афганистан один за другим летят военно-транспортные самолеты из СССР. Но уж потом они на нас отыгрались.

Афганские страницы в истории “Правды” вызывают у меня смешанные чувства.

Правдисты, как я уже писал, с первых дней были на местах дислокации советских войск, в районах боевых действий. Не отсиживался в штабах, а находился на линии огня редактор военного отдела Тимур Гайдар — для командировки ему, контр-адмиралу, выдали полевую генеральскую форму. С военными бортамивылетали в Афган корреспонденты того же отдела Петр Студеникин, Виктор Верстаков, другие правдисты — опытные Иван Щедров, Борис Котов, Владимир Озерови совсем юные сотрудники международных отделов.

Кому-то в ЦК КПСС пришло в голову, что надо помочь афганским коллегам в выпуске местной газеты. Кого послать — вопрос не стоял: конечно, правдистов. Почти год провел в Кабуле редактор отдела народного контроля, опытный секретариатчик Борис Федорович Третьяченко. Столько же, и даже больше, в редакции афганской газеты проработал тоже умелый секретариатчик Вадим Сергеевич Окулов.

Впрочем, всех — по памяти — не назову.

В коридорах редакции “Правды” можно было постоянно встретить кого-то из афганцев: раненного в ногу Лешу Хабарова, Руслана Аушева — будущего генерала и первого президента Ингушетии… По лицам военных легко читалось: поддержка дружественного, но слабого режима все больше превращается в затяжную войну с народом. Под огонь артиллерии и вертолетов шурави все чаще попадали целые кишлаки, а за оружие брались не только отпетые “духи”, но и мирные жители, лишенные крова.

Чем это закончилось, теперь всем известно.

Но мне не в чем упрекнуть ни солдат (почти полтора десятка тысяч их не вернулось к родным пенатам), ни своих коллег-правдистов, ставших на время военными корреспондентами. Они писали в газету чистую правду о войне, о тех ребятах, которым выпала нечеловеческая ратная доля. А военная цензура, руководствуясь московскими циркулярами, из высших якобы государственных соображений, вычеркивала из газетных репортажей русские, советские имена и заставляла, особенно на первых порах, вписывать афганские. Вел колонну по горным дорогам, рискуя ежеминутно подорваться на мине или попасть под обстрел, русский Иван, а в газете его именовали Ахмадом.

Кому-то — опять же из высших соображений — хотелось представить дело так: с моджахедами воюют сама афганская армия и спецслужбы. А наши воины только помогают, в бои не ввязываются, в разведку не ходят.

Безымянный солдат не станет героем. Он знает, что и погибнет он безымянным, не зная, за что погибает.

(Не то ли самое происходит и в Чечне? Мы поименно знаем всех главарей боевиков, в том числе и “диких гусей” — наемников из разных стран мира. Но почти ничего не ведаем о ребятах из федеральных войск, даже об их непосредственных боевых командирах).

Один из афганцев — Александр Котенев издаллюбопытную книжку воспоминаний и размышлений “Неоконченная война”. Книга — о том, что война не проходит бесследно, она длится и длится в исковерканном сознании даже тех, кто вернулся из горячих точек живым и, кажется, невредимым. Неспроста уже в мирной жизни погибли от рук, вероятно, своих товарищей по оружию лидер Союза афганцев-инвалидов Лиходей и подозреваемый в причастности к его гибели Радчиков и многие, менее известные люди.

Сам автор “Неоконченной войны” стал активным участником расстрела Дома Советов (Белого дома) в октябре 1993-го. Пишет он об этом спокойно, даже с пафосом. Дескать, эти паркетные генералы из Минобороны растерялись и не смогли мобилизовать своих офицеров и солдат. Возможно, он преувеличивает роль своей команды в кровавых событиях осени

93-го. Но то, что он был морально готов совершить расправу над российским парламентом, вряд ли можно поставить под сомнение. Это — афганский синдром.

Помню, в Минске мы с собкором “Правды” Александром Симуровым поехали к могиле Героя Советского Союза, лидера белорусских коммунистов, партизана Великой Отечественной Петра Мироновича Машерова. А рядом с его могилой — захоронения жертв Афгана, целая аллея. После своей гибели наши афганцы обрели имена, но эти имена появились только на обелисках…

Я пишу эти строки, чтобы воздать дань памяти афганцам-правдистам, моим товарищам. Для них война тоже не закончилась с возвращением из Кабула.

В считанные месяцы после Афгана сгорела жизнь Бориса Третьяченко.

Не прошли без потерь для здоровья афганские командировки для Ивана Щедрова и Тимура Гайдара — их уже нет среди нас.

Трагически сложилась послеафганская биография Петра Студеникина. Он летал к нашим воинам не один раз. Писал о них, обнаруживая с болью измененные в газете имена и события. С каждым возвращением из очередной командировки Петр Алексеевич становился все мрачнее. Он пытался довести до Главпура свои тревожные наблюдения об изменении характера войны, о бессмысленности боевых операций на уничтожение всего и вся, о позорной ставке на “выжженную землю”.

Но ведь и стратегия, и тактика разрабатывались в Москве, в Генштабе, и не каждый командующий армейской группировкой мог доказать их ущербность, как это делал на завершающем этапе войны командарм-40 генерал Борис Всеволодович Громов, отказываясь выполнять глупые миноборонские приказы, проявляя добросердечие к народу, кем-то избранному во враги.. Кто же в московских кабинетах прислушается к мнению подполковника, военного журналиста?

Да к тому же и на войне кое-кто сумел погреть руки — из номенклатурных деятелей мелкого пошиба, призванных перестроить жизнь в Афганистане на советский лад.

“Черные тюльпаны” — цинковые гробы под “груз 200” (тела погибших) мародеры-советники умудрялисьнабивать драгоценностями и сплавлять их на свою родину…

Конечно, это исключение из правил. Были среди советников и достойные люди. Один из них — Юрий Алексеевич Манаенков, первый секретарь Липецкого обкома партии, затем — секретарь ЦК КПСС. Он был в числе тех , кто практически создавал КП РСФСР, но в составе ее руководства места Юрию Алексеевичу не нашлось. Старую команду оттеснила новая — И.К. Полозков, Г.А. Зюганов и другие.

У Студеникина сдали нервы. Он стал больше выпивать, начал дерзить и даже угрожать кое-кому из редакционных командиров. А когда ему не разрешили отпуск — малость подлечиться, побыть с семьей, с любимой малолетней дочкой, наш военный корреспондент перестал выходить на работу и заперся в квартире, угрожая покончить с собой. Его прямой начальник — редактор отделарвался вскрывать квартиру с милицией. Чем бы это кончилось — трудно представить…

Мы со Славой Егоровым и подполковником Иваном Тараненко, работником Главпура, нашим автором, пошли к Афанасьеву. Главный редактор встретил нас без энтузиазма:

— Ко мне заходил его редактор. У него решительные намерения. Пусть он и занимается своим подопечным.

— А вот решительность тут как раз может привести к трагическим последствиям. Он будет говорить с теми, кого уважает. Мы берем ответственность. Только скажите его редактору, чтобы он не мешал.

— Ладно, попробуйте.

Поддержал нас и Анатолий Тимофеевич Карпычев, ответственный секретарь.

“Операция” началась завтра утром.

Сначала — звонок Студеникину:

— Петя, мы сейчас к тебе заедем.

— Кто мы?

— Я, Слава Егоров и Иван Тараненко.

— О чем будем говорить?

— Надо же тебе помогать. С руководством редакции мы договорились.

А Леше, редактору отдела, я сказал:

— Ты что, хочешь оказаться тем человеком, который последним видел Петю живым? — Это предупреждение сразу сбило ретивость борца за трудовую дисциплину.

Нам дали служебную машину — имелось в виду, что мы отвезем Петра, при его согласии, в военный госпиталь имени Бурденко. Иван Тараненко, по линии Главпура, договорился, что нас там примут и спасут.

Не надо забывать, что в нашей прекрасной стране её высшие руководители неустанно пеклись о здоровье народа. Про Леонида Ильича Брежнева была даже сложена песенка:

Народ неусыпно боролся то с холодом, то с голодом, то с недостатками, то с нехватками. Но главное было в ином: чтобы он не переел, не перепил, не переспал и так далее. Наиболее дотошных читателей отсылаю к многотомнику сочинений М.С. Горбачева, который в одной из своих пламенных речей убедительно доказывал, что живем мы плохо только потому, что слишком много едим и много весим…. А потом, как известно, сделался всенародным лидером в искоренении всенародного влечения к алкоголю…. Хотя, как позже прояснилось, и сам был не чуждпристрастию к хорошему коньяку и дорогим, в том числе и французским, винам.

Его соперник в борьбе за политическое лидерство Борис Николаевич Ельцин взял за правило выплачивать зарплату раз в полгода-год, чтобы народ не распускал животы, не ел от пуза, но что касается водочки — пил ее не стесняясь, вволю и безо всяких унижающих человеческое достоинство очередей. И темснискал популярность в простом народе.

Недавно я был в Златой Праге; там уютные ресторанчики на каждом шагу, и любой посетитель — будь он молодой или в летах, с женой или с подругой — начинал свой заказ с кружки-другой знаменитого чешского пива. А в ресторане “У Швейка”, знакомого персонажа авантюрного повествования Ярослава Гашека, подают сразу литровую емкость, из которой пить пиво еще вкуснее, чем из усердно рекламируемых в России унылых бутылок “Чешский стандарт” или “Старопрамен”.

Прошу извинить за это “пивное” отступление, но в нашем случае оно необходимо. Если советский человек выпивал (а это случалось, и не так уж редко) добрую пинту пива или две-три лишних стопки вина, он не мог рассчитывать на снисхождение ревнителей строгой антиалкогольной расправы.

Петра Студеникина надо было не просто уговорить сдаться на милость врачей военного госпиталя, надо было и самих врачей уговорить смилостивиться над доведенным до крайности человеком. Меня, скажу откровенно, передергивает даже от киношных, невзаправдошных убийств неподдающихся мафиозников и крутозатылочных злодеев. А если нормальный человек, своими глазами, видел реальную смерть, кишки, намотанные на автомат Калашникова, видел детей, которых косил смертоносный шквал, хоронил друзей, с которыми сжился за день-другой… И куда ни шло — будь среди мертвых только заклятые враги, покусившиеся на независимость твоей Родины. Но тебя убивали люди, которых ты не знал, и ты убивал тех, кого никогда прежде не видел…

Профессия журналиста — это любопытство, помноженное на бесстрашие, на пренебрежение к опасности. Хорошо выразил ее суть Константин Симонов: “Жив ты или помер, главное, чтоб в номер”. Это, конечно ненормально для обычного человека, но журналист — не нормальный человек. Так же, как альпинист, карабкающийся на неприступную вершину. Как Федор Конюхов, в одиночку сражающийся с исполинской мощью мировых океанов.

Людям кабинетным этого не понять.

Людям посторонним это кажется забавным, а то и просто нелепым.

Если бы “дело Студеникина” дошло до Главпура, ему бы не сдобровать.

Седых волос прибавилось бы и у главного редактора.

Кое-кто, может быть, потирал бы руки: ну я же говорил!

Но вернемся к хронике событий.

Когда Петр Алексеевич открыл нам дверь квартиры на Беговой, 13, он был трезв и внешне спокоен. Однако все наши доводы отверг с порога. Чувствовалось, что он не в себе, что-то в нем поломалось и надежды склеить поломку — почти никакой.

В комок сплелись все огорчения и обиды.

Первое: никто не хочет выслушать его и понять, что происходит в Афганистане.

Второе: его отодвинули в сторону, назначив редактором военного отдела человека, отчисленного из военного училища за нарушение дисциплины.

Третье: ему не разрешили побыть с дочкой, прийти в себя, стряхнуть афганское наваждение.

Были и личные неурядицы в семье — с женой, которая, как ему показалось, ищет женское счастье на стороне.

Даже Слава Егоров, добродушный оптимист, несколько раз взрывался: “Да что ты говоришь?! Здесь твои друзья, они хотят тебе помочь. Но если ты — против, я — пас”.

Сорвался и подполковник Тараненко:

— Не один ты был в Афганистане. Я там тоже на брюхе прополз не один десяток километров… Тебе надо придти в себя, подлечиться и вернуться в газету.

Я попросил товарищей оставить нас вдвоем. Не помню, что уж и говорил, а выдумывать не хочется.

Под конец нашего разговора Петя попросил:

— Можно я приму душ? А после — поедем в госпиталь.

Мы добросовестно ждали, когда он приведет себя в порядок.

Наконец все готово. Выходим во двор дома 13. Ищу глазами служебную машину. Её нет. Иван и Слава поддерживают под руки Петра, а я бегу к ближайшей телефонной будке.

— Клавдия Федоровна! — кричу в трубку телефона-автомата. — Где машина?

— Шофер уехал в гараж. Он не может ждать больше двух часов, — отвечает диспетчер.

— Но ведь главный редактор закрепил за мной машину на весь день.

— Не шумите, сейчас пришлю другую.

Эти пятнадцать минут, пока мы ждали машину, показались вечностью. В любую секунду наш друг мог передумать…

До госпиталя ехали минутсорок пять.

Каюсь, но мы применили прием, виденный в милицейских фильмах: Петра посадили на середину заднего сиденья, а мы с Ваней Тараненко блокировали его с боков.

Век не забуду медицинских генералов, которые приняли нас по-мужски, без лишних вопросов, без демагогии. Они и здесь на военном положении.

Иван Тараненко объяснил:

— Человек прошел Афганистан. Вы знаете, что это такое. У него нервный срыв. Просьба помочь нашему коллеге.

Иван был в военной форме, с удостоверением Главпура — может быть, это стало решающим аргументом.

Петра Студеникина определили в госпиталь, в очень тяжелое психоневрологическое отделение. Через две-три недели он выписался — жизнь взяла свое.

А мы в тот вечер вернулись в редакцию. Я доложил руководству: все в порядке.

Потом мы прошли в мой редакционный кабинет. Устали, конечно, смертельно. Хотелось, извините за прямоту, выпить, сбросить напряжение. Но шла очередная волна антиалкогольной борьбы с российским народом.

И все же бутылку вина мы где-то разыскали…

А Петя Студеникин в “Правду” по сути не вернулся, но, слава Богу, прожил еще несколько лет.

…Более счастливой оказалась судьба Виктора Верстакова. Он ушел из “Правды”, когда в редакции новые власти ликвидировали военный отдел, находившийся под опекой Главпура. Стал членом Союза писателей. Написал и сам исполняет немало песен об Афгане. Словом, талантливый человек.

До сих пор помню серию его статей “Офицеры”, цикл очерков о моряках, афганские зарисовки о вертолетчиках. Они открыли для “Правды” новые темы из жизни людей в погонах, новые, более человечные повороты старых тем. Очень жаль, что политические катаклизмы лишили “Правду” такого сильного, талантливого подразделения, как военный отдел. А ведь его в разные годы возглавляли контр-адмиралы Золин и Гайдар, в нем работали Герой Советского Союза Сергей Борзенко и полковник Николай Денисов…

Начав с Афгана, не могу не сказать хотя бы коротко о других политических и военных конфликтах, в которых “замешаны” правдисты. Не говорю о Великой Отечественной, когда когорту военкоров “Правды” (штатных и нештатных) возглавляли Михаил Шолохов, Борис Горбатов, Борис Полевой, Петр Лидов, Виктор Темин (флаг над рейхстагом), Евгений Халдей, Александр Устинов, знаменитые Кукрыниксы. С корейской войны, где сражались также китайские добровольцы и советские летчики, вел репортажи Алексей Кожин. Пиночетовский переворот в Чили едва не поставил точку в жизни собкора “Правды” Владимира Чернышева — ему пришлось почти нелегально покинуть эту страну под угрозой расправы. Олег Игнатьев вопреки запрету М.В. Зимянина (главного редактора в 1966-76г.г. — А.И.) несколько раз ходил партизанскими тропами в Юго-Восточной Азии. Борис Орехов работал в Бейруте, когда там ежедневно и еженощно гремели выстрелы и рвались бомбы…

Бывали и трагикомические истории.

На Валериана Скворцова (впоследствии он стал автором известных детективно-фантастических книг) наябедничал его коллега-известинец, с которым у них были натянутые отношения. Вообще журналисты “Известий” и “Правды” всегда конкурировали между собой, стараясь, что называется, вставить фитиль своему коллеге. Но тут было другое: правдист слегка нарушил “спортивный режим” и это стало известно в посольстве, а затем и в ЦК КПСС. Оттуда “компру” переслали в редакцию с настойчивой рекомендацией отозвать нашего корреспондента. Скворцов уже сидел на чемоданах, когда разразилась военная перепалка между Китаем и Вьетнамом из-за каких-то спорных островов.

Как настоящий профессионал Валера тотчас же устремился к месту конфликта. Ходил на катере вместе с вьетнамскими товарищами (тогда СССР больше дружил с Ханоем и сохранял напряженные отношения с Пекином, доставшиеся в наследство Л.И. Брежневу с хрущевских времен). Несколько раз был на передовой. А главное — интересно, мастерски рассказывал об этом в своих репортажах. “Правда” оказалась вне конкуренции перед другими газетами. Так Валериан вместо взыскания, которое ждало его в Москве, получил заслуженную благодарность.

— Если мы будем отзывать таких собкоров, как Скворцов, — сказал на заседании редколлегии В.Г. Афанасьев, — с кем мы будем работать. Не с цековскими же аппаратчиками.

Скворцову пришлось распаковывать чемоданы (недавно, в 2003 году, он ушел из жизни).

Афанасьев не боялся возражать, если с чем-то и с кем-то был не согласен. Он, к примеру, открыто выступил против лозунга: обеспечить каждую семью отдельной квартирой. Ему было хорошо известно положение в строительной сфере: ясно, что с такой задачей справиться страна не могла. Но придворные “речеписцы” подсунули Генсеку красивый лозунг, понравился он и членам Политбюро. Потом, сразу после обнародования, эта злополучная фраза попала на язык сатирикам.

… Возвращаясь к афганской теме, подведем промежуточный итог: нам, конечно же, не давали писать и говорить всю правду, но и ложь во спасение “Правда” старалась не печатать.

И все же приходилось. Особенно — в официальных сообщениях, в которых руководителям партии и правительства хотелось отрапортовать о действительных и мнимых победах в Афганистане. Доходило до того, будто афганская народная армия при поддержке северного соседа уже взяла под свой контроль все города и крупные селения. Осталось только закрыть брешь на границе с Пакистаном, откуда коварные американцы засылали все новые отряды моджахедов и снабжали их оружием. Да еще одна заноза — Ахмад Шах, закрывший на замок свое Пандшерское ущелье. Сколько раз разрабатывались и объявлялись планы решительного наступления и разгромаАхмад Шаха, но они столько же раз и проваливались. Пока — уже много лет спустя, после вывода советских войск — двое террористов под видом тележурналистов проникли к “пандшерскому тигру” и расстреляли его в упор.

Обманная или, мягче говоря, дозированная информация всегда и всеми применяется во время военных действий. Операция “Буря в пустыне” освещалась только Си-Эн-Эн и под строгим контролем командования американо-британской группировки. На первый взгляд, военную агрессию США и Англии 2003 года против Ирака освещало немало журналистов из разных стран, в том числе из России. Но что это была за информация? Предельно скудная. Одни и те же, отнюдь не самые впечатляющие телекадры кочевали из передачи в передачу. Я как раз был в Чехии, смотрел разные европейские телеканалы — та же картина.

Видимо, американцы считают, что лучше не давать информации — по крайней мере, журналисты будут меньше врать. Хотя без грубого вранья не обошлось. Кто, например, сбил вертолет коалиционных сил — простой крестьянин из своей берданки или кто-то другой? Неужели американская разведка совсем потеряла квалификацию и дала неверные сведения о наличии у Ирака оружия массового уничтожения, которое “крестоносцы” ХХI века не смогли найти ни в ходе, ни после, как им казалось, “маленькой победоносной войны”?

Как-то в теленовостях по НТВ и другим программам прошел чуть ли не как сенсация сюжет о найденных солдатами оккупационной армии полутора десятках чистокровных скакунов из конюшни свергнутого диктатора. Оказывается, злодей Саддам Хусейн спрятал их “для маскировки” на городском ипподроме. То-то победа, то-то сенсация!

О каждой поимке кого-то из бывших министров Ирака, внесенных американцами в свой карательный список, наши СМИ сообщают торжественным тоном, без комментариев. Недавно (в декабре 2003-го. — А.И.) объявлено и о поимке самого Саддама Хусейна, но это сейчас уже не повод для продолжения оккупации. Потому как уже поделены между западными компаниями нефтяные промыслы, и коромысла вышек приходят в движение, качая “черное золото” из освобожденной от иракского народа богатейшей иракской земли. Не исключено, кое-что достанется и российским нефтяным спрутам…

А преобразованная “для рывка” к миллионному тиражу “Правда” успешно изживает со своих страниц не только иракскую тему, но и вообще международную тематику, заполняя газетные полосы обширными рассуждениями и заявлениями партлидеров и бывших депутатов Госдумы, проигравших декабрьские выборы.

Редкостью стали и материалы о боевых действиях или, точнее, бездействии федеральных сил в Чечне, где они несут ежедневные потери. С пафосом сообщается о грандиозных спецоперациях по уничтожению двух-трех боевиков (в годы Великой Отечественной они назывались бы партизанами)….

Если для нас еще не закончилась (в памяти, в сердце) афганская война, если движение воинов-афганцев расколото на конкурирующие группы, то, сколько же лет и десятилетий продлится в сознании общества чеченская война?

Мой племянник был в Чечне, заслужил орден Мужества (такой же награды удостоили в июне 2003 года первую в мире женщину-космонавта Валентину Терешкову — в связи с 40-летием ее полета в космос). Я спросил Сергея, как он оценивает чеченскую операцию? — Бессмысленная война, — твердо ответил офицер, получивший тяжелую контузию. При каких обстоятельствах? — Накрыло снарядом, когда группа находилась в засаде. — Чеченским? У них вроде и артиллерии нет? — Своим, — был ответ.

Нетрудно понять, посоветует ли он своим подрастающим мальчишкам поступать в офицерское училище…

… Афганские страницы “Правды” тех лет я назвал бы подвигом и наших журналистов: они делали все возможное, как и их коллеги из “Известий”, “Комсомолки”, “Красной Звезды”, чтобы подбодрить наших бойцов, привить уважение к ним всего народа. Конечно, трескучие фразы о выполнении интернационального долга из официального “джентльменского набора”, дежурно повторяемого всеми СМИ, не имели ничего общего с реальной действительностью — точнее было бы назвать это защитой безопасности Союза ССР на важнейшем геополитическом направлении. Слово “геополитика” тогда употреблялось редко и само это понятие связывалось прежде всего с французским генералом Галуа — по тогдашним меркам, с либеральным политиком западного толка. Но сейчас, после вторжения США и НАТО в Афганистан, Ирак, с угрозами применить силу в отношении мятежного Ирана, Сирии и других суверенных государств Ближнего Востока, становится понятно, что и в советском руководстве, перегруженном геронтологическими (возрастными, если хотите — старческими) проблемами, были люди, способные предугадать опасное развитие событий в этом ключевом регионе. К сожалению, они не смогли предотвратить надвигающуюся опасность совсем с другой стороны.

Сегодня натовские (читай: американские) базы бросили якорь на землях Грузии, Киргизии, Тукменистана. Казахскому лидеру Назарбаеву, как и Туркмен-баши

С. Ниязову, мировое общественное мнение с легкостью прощает и нарушения прав человека, и гонения на свободу слова, и многое другое, в чем без устали обвиняют президента Белоруссии, на чем пытаются играть в кошки-мышки с президентами Украины…Удивительно, что натовских стратегов не очень беспокоит и ситуация в Молдавии, где у власти — коммунистический президент, министр внутренних дел республики в эпоху разгула народных фронтов, тянувших молдавское одеяло в сторону Румынии, затеявших дискуссию о правомерности самого существования молдавского языка…

Мне доставляет чувство гордости, что именно в “Правду” прислал срочную телеграмму лидер АбхазииВ. Ардзинба: шеварднадзевские войска начали вторжение на территорию причерноморской республики. Я вел в этот день номер, газета была уже сдана в типографию… За опоздание грозил штраф. Но мы остановили печатание тиража, сняли не самую актуальную заметку в двухколоннике и поставили телеграмму из Абхазии на открытие первой полосы…

Спасибо родному российскому правительству, что оно не сразу отключило “Правду” от всех спецтелефонов, и ныне покойный Василий Изгаршев, военный журналист, мог связываться из моего кабинета с Тирасполем, с генералом Александром Лебедем и получать от него самые горячие новости о военном конфликте в Приднестровье.

(Для справки: незадолго до президентских выборов 1996 года, Артем Боровик увы, тоже погибший позднее в авиакатастрофе, устроил в Центральном Доме литераторов ужин с участием генерала А.Лебедяи главных редакторов ведущих изданий России. Когда меня ему представили, по улыбке генерала, по его взгляду я понял, что “Правда” для него — издание известное и, как мне показалось, близкое).

Будучи членом ЦК КП РСФСР, я голосовал на пленуме за генерала Бориса Всеволодовича Громова, который шел на выборы первого президента России вместе с бывшим председателем Совмина СССР Николаем Ивановичем Рыжковым. Хороший был тандем. Жаль, одержать победу им не удалось.

Так что с Афганистаном и теми, кто участвовал в этой тяжелой, драматической, кровавой эпопее, газету “Правда” связывало многое. Правдистов тепло принимали воины-афганцы — думаю, не потому, что она в те годы считалась главной и самой влиятельной газетой страны. А потому, что правдисты показали себя на полях сражений мужественными и честными людьми.

А теперь подведем самый важный итог.

Кому-то, может быть, кажется, что военные баталии, особенно несправедливые, грозят смертью или тяжким осложнением только тем, ктонепосредственно участвовал в боях с “духами”, моджахедами, “чехами”. Это не так.

Афганский синдром поразил и до сих пор поражает не только прямых участников кровавых сражений.

Когда родители “отбивают” своих детей от призыва в армию, это — тяжелое проявление афганского или чеченского синдрома.

Дети погибших в Афгане, как и в Чечне, никогда не встанут в армейский строй — они не успели родиться.

Войны, как крупный град весенние цветы, выбивают генетический фонд нации.

Сколько будущих ученых, поэтов, художников погибли в бессмысленных войнах, унеся в могилы свой талант, свои творческие силы.

…Чтобы не оканчивать главу столь печальными строками, расскажу о трагикомической коллизии.

В Афгане был сбит летчик Александр Руцкой. Наш корреспондент, о котором я уже писал, Василий Изгаршев так бурно отреагировал на это событие, что — благодаря “Правде” — Руцкой не только избежал плена и командирских разборок, но и возведен в Герои Советского Союза. Александр Владимирович — один из многих, кому помогли военные корреспонденты “Правды”.Помнит ли об этом Руцкой? Не знаю.

Я знаю только то, что “Правда” все эти годы старалась помочь людям выжить, выстоять и победить.

Мы, журналисты, медбратья всех, кто пострадал от войны.

Из записных книжек

Мне стыдно и больно, что сегодня на пороге ХХI века ярлыком терроризма прикрывают обыкновенный военный разбой. Чем, как негосударственным терроризмом, можно назвать американское вторжение а Афганистан “ради установления там демократии и свободы”? Каким “гуманизмом” можно оправдать страдание и гибель многих тысяч людей, “виновных” лишь в том, что они хотят жить на своей земле, по своим законам. И ведь многие из нас даже не сознают, что мы живем в период непрекращающейся горячей войны. Не понимают, что разум не торжествует на крови.

 

НА ПЛЕНУМЕ ВСЕМ МЕСТА НЕ ХВАТИЛО...

Людям свойственно иной раз ломать головунад простейшими вопросами. Вот и я в вековечной газетной сутолоке вдруг ни с того, ни с сего начинал размышлять, отчего это Пленум ЦК всегда пишется с большой буквы, а съезд — с маленькой. Хотя по всем партийным канонам, съезд — высший орган КПСС, а пленумы ЦК предназначались для исполнения решений этого, как было принято говорить, исторического партийного форума.

Мои филологические изыскания реального смысла не имели: что и как писать, с какой буквы — строчной или прописной — определяли не академики-языковеды, а чиновники аппарата ЦК, управлявшие текущей работой прессы через всесильное Телеграфное Агентство Советского Союза — ТАСС.ТАСС был уполномочен не только “заявлять” — от имени МИДа или Советского правительства. Он был уполномочен и регулировать “официоз” — официальную информацию для всех газет, не исключая и “Правды”. В ее секретариате и на выпуске — самой горячей точке работы над свежим, только-только рождающимся в муках номером газеты — лежали под стеклом тассовские указивки, расписывающие порядок освещения любых мероприятий. От посещения посольств иностранных держав секретарями, кандидатами в члены и членами Политбюро ЦК до поездок тех же высоких персон по городам и весям. Особенно возмущало, когда беспристрастный ТАСС гнал в редакцию официозные сообщения о том, что, скажем, В.В. Щербицкий провел в Киеве совещание с первыми секретарями обкомов КП Украины, а Д.А. Кунаев совершил поездку в Кустанайскую, Кокчетавскую или иную область родной Казахстанской республики. Рутинные мероприятия, обыденная работа, исполнение непосредственных обязанностей…. Но попробуй проигнорировать тассовку такого рода! Если не воспоследует звонок по ВЧ непосредственно главному редактору, то уж собкору в республике определенно дадут понять, что “Правда” ведет себя “недостаточно правильно”, а между тем имярек-собкор приглашается до сих пор на все заседания политбюро или президиума ЦК республиканской компартии….

С особой административной резвостью развивал диктатуру ТАСС Леонид Митрофанович Замятин, с должности генерального директора телеграфного агентства шагнувший чуть позже на пост заведующего Отделом (тоже — с большой буквы) международной информации ЦК, а затем — сосланный (в связи с упразднением Отдела) нашим послом в Великобританию… Леонид Митрофанович, которого ревновал по части близости к первому лицу и наш главный, Виктор Григорьевич Афанасьев, сочинил (подписал сочиненное клерком) указание редакциям газет, как нам, информационной обслуге высших сфер руководства страны, следует относиться к той или иной тассовке, где и как ее размещать, со строгим запретом что-либо поступающее из ТАССа игнорировать.

Дело в том, что кому-то в ТАССе (а там работали весьма квалифицированные специалисты) надоело быть просто поставщиками нарочито безликой информации, неким передающим телеграфно-аппаратным звеном. Им захотелось, чтобы не только информация была стандартизирована по принципу “Made in TASS”, но и комментарии всех значительных событий тоже шли с тассовским тавром. Хотение это оставляло вне игры авторитетных обозревателей всех ведущих изданий, ставило тассовцев внетворческой конкуренции. Проще говоря, было ни чем иным, как злоупотреблением служебным положением. Однако Леонид Митрофанович в своей официозно-телеграфной бумаге, разосланной по всем редакциям, предписал, что комментарии обозревателей ТАСС являются обязательными для публикации в газетах. Это уже была чистая самодеятельность, и правдистам, так же, как и известинцам, доставляло особое удовольствие якобы обязательные тассовские комментарии выбрасывать в мусорную корзину (одно из главных спецсредств нашего газетного дела).

Кажется, это сыграло злую роль в судьбе Ивана Егоровича Ворожейкина, первого заместителя главного редактора “Правды” в 1984-86 годах. Как-то, когда он оставался “на хозяйстве” в отсутствие Афанасьева, в одном из номеров газеты не был напечатан какой-то комментарий ТАСС, видимо, согласованный с тогдашним заведующим отделом пропаганды ЦК Александром Яковлевым. Из ЦК — от весьма, в общем-то, незначительного аппаратчика — последовал утренний звонок: читателям, дескать, непонятно, почему “Правда” проигнорировала такое-то(не помню уж какое) важнейшее событие. Ворожейкин вел редколлегию, и тут кто-то — ответственный секретарь или редактор международного отдела — подкинул сообщение об утреннем звонке “читателя из ЦК”.

— Знаем мы этого читателя! — резко парировал Иван Егорович. — Читать газету не научились, а замечания раздают…. Пусть посмотрят четвертую полосу — там есть наш комментарий. Может,не лучший, но наш, правдинский. А некоторым читателям из Волынского-два хотелось бы увидеть свой…

Перепалка на заседании редколлегии почти мгновенно стала известна “позвоночнику” из ЦК, от него ушла к завсектором, а к вечеру и к “волынскому сидельцу”, ваявшему с целой группой “яйцеголовых” доклад для особенно исторического, XXVII съезда КПСС. Судьба первого зама главного была тем самым решена, и уже в канун съезда стала известна фамилия его преемника, заблаговременно избранного, на съезде, как и полагалось по ранжиру, кандидатом в члены ЦК.

Вряд есть смысл повторять, что не только, а может, и не столько винтовка рождает власть. Помнится, Иван Егорович Ворожейкин в первый год моей работы в “Правде” не стал вступать в спор по поводу высказанного новобранцем-правдистом суждения, что авторитет журналиста определяется не его должностным положением, а лишь талантом.

— Согласен, — сказал Иван Егорович. — С одной поправкой. Надо принять во внимание и объем информации, которой владеете, скажем, вы — спецкор отдела, и я — заместитель главного редактора. Тут у нас с вами нет почвы для конкуренции….

В 1986-м оказалось, что есть и более расторопные люди, сумевшие использовать информацию быстрее и лучше, чем наш газетный генерал. Во всяком случае, когда впавший в немилость зам главного редактора попробовал поискать справедливости и защиты у прежних своих “столпов”, выяснилось, что все знакомые ему “атланты” уже начисто выключены из игры, и вопрос о его отставке решен на самом верху — оставалось только подыскать вариант, чтобы отставка была почетной.

… Но я несколько отошел от заявленной темы и хочу вернуться к началу главы.

Так вот пустейший вопрос, с какой буквы писать слово “съезд”, с какой — “пленум”, не столь в сущности прост. Потому что в реальной жизни нечто, провозглашенное высшим, чаще всего не более, чем ширма для дьявольской пляски низшего, подчас даже — просто ничтожного. И многолюдные съезды, и столь же громковещательные пленумы, конференции, совещания, заседания и т.д., и т.п. — ничто в сравнении с повседневной, на первый взгляд, даже бестолковой текущей возней самого ближайшего окружения, слуг, возомнивших себя господами положения, ручных, одомашненных ученых, способных придать “изящное” обрамление любому обычному, примитивному изречению типа: “кадры решают все”, “экономика должна быть экономной”, “перестройке нет альтернативы”….

Как раз в ту пору лихорадочной подготовки заранее объявленного судьбоносным XXVII съезда КПСС “Правда” напечатала передовицу, в которой приведены были простые ленинские слова о зазнавшейся партии, об опасности, какой чревато подобное зазнайство для ее исторической судьбы. В творческой группе, многие месяцы оттачивающей будущий доклад генсека, тотчас же ухватились за афористичную фразу; возможно, она понравилась и самому Горбачеву — такая подпорка с отсылкой к авторитету Ленина была очень кстати отважному реформатору, объявившему “иду на вы!” функционерам обкомовско-горкомовского звена КПСС.

Кинулись искать, когда была написана или сказана эта фраза: аппарат должен вдвое-втрое застраховать себя от малейших неточностей и неприятностей. Случился же в свое время конфуз: в тезисах к 100-летию со дня рождения Ленина привели в качестве ленинской фразы тезис Отто Бауэра, которого Владимир Ильич как раз за сие утверждение резко критиковал, считая его ошибочным и ничтожным….

Автор передовой статьи в “Правде” воспользовался, как выяснилось, старой записью в своем журналистском блокноте, без точной ссылки на конкретный том и конкретную страницу собрания сочинений. Скорее всего, и сам прочел это в какой-то статье другого автора, и выписал на всякий случай. В отделе проверки “Правды”, где усилиями бывшего секретаря Н.С. Хрущева Владимира Ивановича Новоселова создавалась картотека ленинских цитат на все случаи жизни, по всем ключевым словам: “социализм”, “демократия”, “Советская власть” и т.п., искомой фразы также не оказалось. Был подключен, кажется, ИМЭЛ, ведущие лениноведы. В конце концов фразу все же нашли и вписали в доклад генсека на XXVII съезде КПСС.(Любопытно, что эту, действительно мудрую мысль Ленин высказал в заключительном слове на XI съезде РКП(б), последнем, где Владимир Ильич активно выступал и работал. Звучит оно так: “Все революционные партии, которые до сих пор гибли, — гибли оттого, что зазнавались и не умели видеть, в чем их сила, и боялись говорить о своих слабостях.А мы не погибнем, потому что не боимся говорить о своих слабостях и научимся преодолевать слабости”.

В этом месте речь Ленина была, как следует из стенограммы, прервана аплодисментами.

В самом деле — хорошая мысль.)

Но, как это обычно и бывает, весь пар ушел в свисток. Эпопеей лихорадочного поиска эффектной цитаты все и закончилось. Зазнайство было заклеймлено, доклад озвучен, опубликован и забыт, а высшие персонажи партийной иерархии как считали себя всезнающими и непогрешимыми, так и продолжали считать. Рассуждения об опасности зазнайства они относили к кому угодно — члену партийной ячейки на шахте или таежной стройке, на заводе или в колхозе, чабану на отгонных пастбищах или зимовщикам очередной полярной экспедиции…. Но никак не к себе.

В свое время так же боролся с “культом личности” Никита Сергеевич Хрущев. По его команде в партийный Устав заложили предельный — в два-три года — срок пребывания на “высоких” постах партгруппоргов, секретарей партпервичек. Но — для особо выдающихся деятелей партии и государства, к коим Хрущев и его соратники причисляли, прежде всего, самих себя, предусмотрели исключение.

Эта болезнь имеет надпартийный характер.

Борис Николаевич Ельцин, сделавшись президентом России и поправ Конституцию РСФСР, на которой клялся при вступлении на высочайшую должность, так же свободно обращалсяи с Конституцией РФ, сработанной под него, и по его непосредственному заказу. Сначала из текста верноподданнического основного закона исчезло ограничение в возрасте кандидата в вожди — 65 лет, а затем двухразовый вариант избрания оказался тесен для человека, пуще всего возлюбившего себя в неограниченной власти…

Известен анекдот: Что будет после очередного съезда? — Большой концерт.

В общем-то и после пленумов, именуемых с большой буквы, ничего сверхъестественного не происходило. Будь то партийные установки по кадровойполитике, идеологии или методам проведения ирригации и мелиорации…. Доклады, резолюции давали работу разве что диссертантам, вынужденным несколько раз освежать свои ученые записки новыми цитатами. Всех же остальных интересовало, пожалуй, только одно — кадровые или — официально — организационные вопросы.“Пленум вывел из членов…”. “Пленум ввел…”.

Для правдистов это всегда было острой приправой к дежурному, порядком осточертевшему блюду — потоку официоза, на несколько дней превращавшему газету в сухой информационный бюллетень. Недели, а то и месяцы перед очередным “историческим” по редакции ходили слухи: “Нашего главного забирают секретарем ЦК…” “Виктора Григорьевича наверняка изберут кандидатом в члены ПБ…”

Это немудрено, если вспомнить историю “Правды”. Все знают, что большинство ее главных редакторов рано или поздно становились секретарями ЦК или членами Политбюро. О Ленине и Сталине — тут и говорить нечего. Но в высшие структуры ЦК входили и Бухарин, и Мехлис, и Поспелов, и Суслов, и Ильичев, и Шепилов. Михаил Васильевич Зимянин, десять лет возглавлявший “Правду”, в 1976 году, на XXV съезде, был избран секретарем ЦК. Последний из этой цепочки — Иван Тимофеевич Фролов добился того же за три четыре месяца. Не все, однако, знают, что редактор “Правды” по отделу партийной жизни — даже не главный! — поначалу, в первые послеоктябрьские годы, стоял в партийной иерархии столь высоко, что на проводимых им совещаниях в редакции обязаны были присутствовать заведующие отделами ЦК.

И это опять же немудрено, если учесть, что главные лидеры РСДРП, РКП(б) прошли в своем восхождении на партийный Олимп через школу “Правды”. Это — Ленин, Сталин, Молотов, Бухарин и другие, ранее названные выдвиженцы и сотрудники главной партийной газеты. Разве что Лев Троцкий (Бронштейн) никогда в “Правде” не работал — возможно, и потому, что в свое время, еще до 22 апреля (по новому стилю-5мая) 1912 г., сам издавал свою газету “Правда” и даже судился с Лениным, как теперь бы сказали, за товарный знак…. Владимир Ильич в гробу бы перевернулся, узнай он о том, что иные сегодняшние лидеры воспринимают “Правду” как некую обузу, предпочитая своему не имитационному, а действительному участию в “делании” партийной газеты возможность мелькнуть на демократическом телеэкране, натужно силясь опрокинуть язвительные тирады своих оппонентов или насквозь ангажированных ведущих НТВ, первого и второго каналов и т.п.

Пленумы ЦК потому и печатались с заглавной буквы, что их организаторы присвоили себе право диктовать волю всесильного меньшинства неприкасаемых руководителей всем партийным и советским организациям, миллионам рядовых коммунистов, довольных уж тем, что на своих собраниях могли пощекотать нервы директору завода, отраслевому министру и даже заранее “сданному массе” опальному секретарю ЦК или члену Политбюро. Поставьте себя на место передового станочника Ивана Сидорова, которому сам секретарь партячейки настойчиво советовал заклеймить неверную, а то и порочную линию одного из прежде недосягаемых деятелей верхнего эшелона, отвечающего за сельхознаправление, и вы поймете, сколь сладостно рядовому партийцу ощущать себя в эпизодической роли высшего судии….Так, кстати, и было в 1975-1976-м, когда обреченного на заклание члена ПБ Д.С. Полянского, как по заказу, критиковали на конференциях парторганизаций Сурхандарьинской области Узбекистана, Новосибирской области и Алтайского края РСФСР и других сплоченных коммунистических отрядов в остальных республиках.

Знаю о том случайно, а может, и неслучайно, так как в конце 1975-го вызван был к Михаилу Васильевичу Зимянину и направлен им на особо важную временную работу в ЦК КПСС.

— По всем вопросам, — напутствовал Михаил Васильевич, — можете обращаться в редакцию только ко мне, и ни к кому иному.

Нужды посоветоваться с Зимяниным в дальнейшем не представилось: в группе, куда меня причислили, были газетчики разных центральных изданий и аппаратчики союзных ведомств, сколоченные в особое творческое соединение совсем не для того, чтобы над чем-то размышлять и что-то придумывать. Нам, собранным с бору по сосенке в главный партийный штаб, предлагалось перелопатить отчеты о выборных партконференциях всех крупных организаций КПСС по всему Союзу и сделать выборку критических замечаний делегатов по тем или иным проблемам работы партии. В том числе и по конкретным фигурам из высшего руководства — секретарям и членам Политбюро ЦК. И мы, наверное, прежде, чем делегаты съезда, узнали, что Дмитрий Степанович Полянский, казалось, непогрешимый член Политбюро, допустил несколько грубых ошибок, повлекших за собой тяжелые последствия для сельского хозяйства нашей замечательной страны.

На самом съезде “критику снизу” озвучили первый секретарь Алтайского крайкома А.В. Георгиев и лидер новосибирских партийцев Ф.А. Горячев, а член ПБ Дмитрий Полянский стал бывшим и несколько месяцев покорно ждал, когда, наконец, самолюбивая Япония согласится принять его в качестве Чрезвычайного и Полномочного посла великой державы….

Пленумы вообще окружались покровом некоей тайны, это шло, вероятно, едва ли не с евангельских времен, с тайных вечерь, когда был сформулирован принцип: много званых, но мало избранных.

Став редактором “Правды” по отделу партийной жизни, а вскоре, по совместительству, и заместителем главного редактора, я — как и мои коллеги по редакции — удивлялся, почему же ни разу не приглашен на пленумы ЦК, где, как мы узнавали из информационных сообщений, присутствовали, случалось — и выступали, люди, далекие от партии.Уж кому-кому, а представителю органа ЦК, непосредственно отвечавшему за освещение жизни партии, должно быть, казалось нам, доступны все партийные форумы, все, так сказать, вершины — иначе как же он мог (по Ленину) “все знать и идти на все сознательно”?

Академик Иван Фролов, пришедший, как я уже писал, в “Правду”, главным редактором при М.С. Горбачеве, с поста его помощника, пытался однажды показать, что для него-то все это — семечки, и участие представителя органа ЦК в работе пленумов станет отныне обычным делом.

— Александр Алексеевич, — сказал он на заседании редколлегии, — я договорился с Михаилом Сергеевичем, вам дадут приглашение…

Прошел день, другой — никаких приглашений не поступило.

Вы получили приглашение? — переспросил как-то Фролов, спустя несколько дней.

Не, Иван Тимофеевич, не получил.

Ну я с ними поговорю!…

Позже выяснилось, что в зале заседаний Пленума ЦК, в новом кремлевском здании, за реконструкцию которого его партийные созидатели получили, кажется, Государственную или Ленинскую премию, слишком мало мест, и для простого редактора “Правды” свободного кресла не оказалось…

Вспоминаю о том не для запоздалого сведения счетов и не в знак сожаления о невозможности личного участия в некоем действе, имеющем историческое значение, — единственно для того, чтобы обозначить место, которое отводилось верхами партии ее главному журналистскому формированию.

Хотя громких слов, ласкающих слух журналистской челяди, вожди КПСС не жалели. То называли нас “золотым фондом партии”, то говорили о ее подручных, то вообще вели речь о “приводных ремнях”…

Михаил Сергеевич Горбачев, разрушая канонический образ недоступного простым смертным генсека, не только общался — перед послушной телекамерой — с рядовыми жителями Москвы, Ленинграда, Красноярска, Хабаровска и других городов и весей. Он решил самолично привезти в “Правду” нового главного редактора — академика Фролова, недавнего влиятельного помощника Генерального секретаря ЦК КПСС. Об этом“мероприятии”, случившемся 23 октября 1989 года, несколько позже я расскажу подробно, пока же отмечу одну, можно сказать, личную деталь.

Мне удалось вступить в диалог с генсеком, и я сказал о том, что, может быть, более всего мучило нас, правдистов, в те перестроечные дни. Наши читатели, под впечатлением постановочных телевизионных репортажей с Михаилом Сергеевичем в главной роли, сочли несомненным, что наконец-то на первое место в стране пришел доступный простому люду, истинно народный, энергичный и мудрый правитель, и что, естественно, он ежедневно и живо интересуется тем, что пишут читатели главного печатного органа ЦК КПСС.

Считая себя выразителем мнения наших читателей, я и обратился к Горбачеву с вопросом, который позже, тем паче сегодня, конечно, не стал бы задавать.

— Михаил Сергеевич, — сказал я тоном дерзкого мальчика, нарушающего каноны высокой партийной этики, — наши читатели уверены, что мы, правдисты, в любой момент можем позвонить вам и задать любой вопрос. Они так и пишут: прошу передать мое письмо Михаилу Сергеевичу Горбачеву…. Но вы-то знаете: это не так. Можно ли установить такой порядок: редактор отдела партийной жизни “Правда” звонит Генеральному секретарю и просит ответить на вопрос нашего читателя? Это, по-моему, повысило бы авторитет и “Правды”, и руководителя ЦК…

Горбачев повернул голову к В.А. Медведеву — секретарю и члену Политбюро ЦК:

— Вадим Андреевич, возьмите на заметку…. Конечно, вы можете звонить мне и задавать любые вопросы. Вадим Андреевич мне передаст, и мы, конечно же, ответим…

Встреча генсека с правдистами закончилась в десятом или одиннадцатом часу вечера. Всю ночь мы работали над стенограммой, чтобы репортаж о встрече мог быть опубликован в следующем же номере. Есть в публикации и фрагмент моей беседы с генсеком, вызвавший, кстати сказать, живейший отклик многих читателей. Однако, к стыду моему, никаких читательских вопросов генсеку я передать так и не сумел…

Как не сумел донести до него и тревогу за все, что вершилось в Прибалтике, под эгидой вальяжного члена Политбюро ЦК КПСС, первого секретаря ЦК Литовской компартии А. Бразаускаса, ставшего, могу утверждать, забойщиком стремительного развала СССР.

Это — особая тема, но, думаю, о ней стоит рассказать именно в данной главе. Потому что она, может быть, наиболее выразительно характеризует высокомерное отношение руководителей ЦК к подконтрольной им печати. А может, и нечто иное, о чем, возможно, скажу опять-таки позже…

В Литве, как и в других союзных республиках, по традиции, работал корреспондентом “Правды” представитель коренной национальности. Литовец. Сначала это был Антанас Рудзинскас, сгоревший в огне смертельной болезни буквально на моих глазах. Я был, видимо, последним правдистом, навестившим, вместе с Альбертасом Лауринчюкасом, писателем и главным редактором коммунистической газеты “Тиеса”, своего тяжелобольного коллегу, собкора “Правды”, в одной из вильнюсских больниц за несколько дней до его кончины.

Потом нашим корреспондентом стал Домас Шнюкас — добрейший, ителлигентнейший человек, пришедший в “Правду” с поста заместителя редактора газеты “Тиеса”, что в переводе означает не что иное, как “Правда”.

Шнюкас — любимец собкоровского корпуса правдистов — в разгар демократических всплесков в Литве ушел к Бразаускасу, основавшему Демократическую партию трудящихся Литвы на базе демократического крыла компартии. Ушел вместе с газетой “Тиеса”, тоже ставшей сильно демократической.

Мы подыскали в Москве ему замену — не помню уж точно, воспитанника Академии общественных наук или ЦКШ — Центральной комсомольской школы В. Матулявичуса, который, как вскоре выяснилось, оказался братом одного из руководителей главного штаба возмутителей спокойствия — движения “Саюдис” и, по вполне понятным причинам, вскоре ушел из “Правды” в мир иных политических пристрастий.

Однако рассказывать о том, что происходит в республике, было необходимо, и мы направили сюда специальных корреспондентов из редакции — Юрия Махрина, НиколаяКожанова, Альберта Петрушова…. Могу только выразить им свою человеческую признательность: каждый из наших посланцев честно, добросовестно, а главное — профессионально исполнил свой журналистский долг.“Правда”, может быть, единственная газета, которая в дни прибалтийской партийной смуты имела полную, непредвзятую информацию из первых рук о том, что происходит в Литве, в ее компартии, что думают, что выдвигают на первый план представители разных политических течений. Не умозрительно, не по чьим-то рассказам, а непосредственно по своим впечатлениям, наблюдением, беседам с разными людьми, специальные корреспонденты “Правды” написали свои глубокие, взвешенные корреспонденции…. Ни одна из них так и не была опубликована.

Иван Тимофеевич Фролов, прочитав журналистские реляции наших полпредов, просил меня срочно сделать оттиски уже набранных корреспонденций на “сухой”, то есть чистой белой бумаге, отвозил их в ЦК, а в ответ сообщал: Михаил Сергеевич высоко оценил профессионализм и добросовестность правдистов и даже просил их лично поблагодарить. Относительно же публикации правдистских “шедевров” в газете советовал не торопиться…

Во время журналистских командировок в разные города Союза мне постоянно задавали вопросы: что происходит в Прибалтике, что думает по этому поводу наш “большой ЦК”? Что мог я на это ответить? Рассказывал все, как есть, надеясь, что скоро-скоро “большой ЦК” даст исчерпывающие ответы на острые вопросы, вызывающие недоумение и тревогу у коммунистов всей страны. Но ни исчерпывающих, ни каких иных ответов не поступало, зато непрестанно шли устные и письменные указания переходить к политическим методам партийного руководства, а что сие означает — никто из центра не разъяснял.

Партийная пресса, из которой ничего толком нельзя было узнать, стремительно теряла авторитет, и “Правда”, быть может, в первую очередь. Да и как могло быть иначе, если при новом, динамичном на первый взгляд руководстве, все шло так же, как двадцать, тридцать, сорок лет назад.

Помню, сидели мы с главным редактором Афанасьевым в “начальственном” буфете на 8-м этаже, вели ничего не значащий обеденный разговор. Дело было, по-моему, в субботу, номер плавно продвигался к выходу…. Я пошел смотреть полосы, а Виктор Григорьевич не спеша, с наслаждением допивал свой кофе, приумножая удовольствие хорошей сигаретой — он любил посидеть в буфете, отвлечься от дел текущих, поговорить с кем-нибудь на житейские темы, попросту — поболтать…. Через минуту я вернулся:

— Виктор Григорьевич, оказывается, пока мы с вами гоняли чаи, вы успели взять интервью у генерального секретаря…

Я протянул ему тассовскую ленту с подзаголовком: “М.С. Горбачев отвечает на вопросы редактора газеты “Правда”.

Куда будем ставить? — деловито спросил Афанасьев. — Не посадим номер?

Мы успели переверстать первую полосу газеты, без опоздания выдали на-гора первый, периферийный выпуск “Правды”. Потом шутили: кто же был тот редактор, который беседовал с генсеком, не поставив в известность главного редактора?

… И после этого у чудака-журналиста со стажем еще появляются вопросы, что и с какой буквы следует писать. Как прикажут, господин хороший!

Из записных книжек

У нас повелось считать: раз уж первое государственное лицо пожелало кому-то здоровья, то непременно встанет со смертного одра и бодро зашагает на физзарядку самый безнадежный больной.

Если то же лицо побывает на тренировочной базе сборной команды, она, вне сомнения, вернется с любого турнира не иначе как с золотыми медалями.

Влад Егоров, думаю — одним из первых, в своей юмореске “Путь к вершине” посмеялся над этим мифом. Футбольная сборная, благословляемая вождями, исколесила весь свет и с треском вылетела из чемпионата мира.

Юмореска была напечатана в “Правде”, разумеется, в те, советские времена.

С нею в литературу вошел талантливый сатирик.

Философ Бертран Рассел, анализируя труды Н. Макиавелли, замечает:

“По-видимому, Макиавелли считал, что политическая свобода предполагает наличие в гражданах известного рода личной добродетели”. (“История западной философии”, с. 527)

 

ЧТО ПРОИСХОДИТ, ЧЕМ ГРОЗИТ?

Переворот в августе 91-го свалился на страну неожиданно.

Позже наш косноязычный премьер ЧВС скажет — по другому, правда, более частному случаю: “Хотели как лучше, а получилось как всегда”. Это вполне в русском духе — до последнего момента, до крайней черты не отдавать себе отчета, что на самом-то деле происходит и чем грозит, надеясь на авось, на полумистическое — полураззявское: “пронесет”.

Политики тут мало чем отличаются от простого люда.

Ленин в феврале 1917-го воспринял известие о революции в Петрограде, о свержении царя как неожиданное, и только прочтя в газетах, что весть эта — чистая правда, сразу же засобирался в Россию.

Замечу: в былые времена простая констатация этого факта была бы непозволительной, даже опасной, и ушлые историки и ранней и поздней советской эпохи обязательно оговаривались, что Ленин, большевики активно готовили февральскую революцию, без устали приближали ее, бурно накапливали силы, и потому известие: “В Петрограде началось!” было как бы сигналом и венцом их, и только их революционных стараний…

Вообще говоря, беспроигрышное в те годы усердие приписывать все и вся исключительно большевистской партии позднее сыграло с ней, с “Правдой”, а в конечном счете и со страной злую шутку. Когда в 1985-м и далее в смуте горбачевской перестройки обрушилась кавалерийская атака на советскую историю, остро наточенные шпаги заранее обученных гусаров, простите — перья натасканных публицистов стали опять же все вешать на ту же самую партию, выпячивая теперь сплошь ее мнимые и действительные неудачи, роковые заблуждения,грубые притеснения, тяжелые ошибки, а то и прямую злонамеренность. И эсеровский террор против царей и их сановников, и гапоновщина, и жестокость гражданской войны, никак не меньшая со стороны белогвардейцев, и расказачивание, и голод 20-х и 30-х годов, и конечно, ГУЛАГ — все это тяжелыми веригами повисло на РКП(б) — ВКП(б) — КПСС и потянуло ее ко дну, сначала в сознании множества легкодумных людей, а потом и в самом обыденном, житейском смысле.

Хитрость тут состояла в том, что приступлено было вначале к углублению все проникающей критики “тирании” Сталина, распочатой ХХ съездом КПСС еще в1956-м, вскоре доведенной до междоусобной разборки Хрущева с своими противниками — прежде ближайшими соратниками вождя, “жадной толпой стоявшими” у покинутого Хозяином трона. Затем пошли в ход панегирики — оптом, навалом, но и с разбором — противникам сталинского пагубного курса: Федору Раскольникову, посмевшему бросить перчатку всесильному Кобе — мстительному восточному Зелим-хану; Николаю Бухарину, который еще в 28-м, в известных, опубликованных в “Правде” (ее редакцию Николай Иванович тогда возглавлял)“Заметках экономиста” вбросил в широкие массы лозунг альтернативного сталинскому авантюризму пути…

Отмечаю только двоих, хотя их именами “восстановление исторической справедливости” отнюдь не ограничилось. Вспомнили — и по заслугам! — Мартемьяна Рютина, который, насколько можно судить, действительно пытался бороться — и не один! — против узурпации власти Сталиным — за подлинно коммунистическую партию, за партийную демократию. То и дело всплывали на поверхность журнально-газетной мути (а темп водовороту задавал “Огонек”) и другие имена — вплоть до обыденно презираемых прежде Зиновьева и Каменева: по видимости — как наиболее известных жертв политических репрессий, по сути, тогда еще тщательно сокрываемой, — как противников октябрьского (1917 года) большевистского переворота, объявленного новыми-старыми историками самой большой исторической ошибкой, заведшего Россию в тупик. Прокладывались подходные мосточки и к тому, чтобы “сиять заставить заново” имя Льва Троцкого. По крайней мере, мне, тогда ведущему “Страницы истории” в “Правде”, доводилось слышать от разных ученых, что подлинную альтернативу Сталину представлял не тихий, никчемный Бухарин, а “перманентный” заклятый личный враг Иосифа Виссарионовича, бывший, по мнению иных знатоков, пружиной Октябрьской революции, верховодом в гражданской войне, принесшей новой власти победу над долго не понимавшим своего счастья, неразумным народом…Но тут уж грудью встали тысячи, сотни тысяч, если не миллионы не выбирающих выражений ортодоксов — бойцов сталинской выучки, многие из которых выросли на беспощадной войне с троцкизмом.

Случались и эпизоды трагикомические.

Надо заметить, наиболее высоко вознеслась в ту перестроечную пору трагическая звезда Николая Бухарина. Свою роль тут бесспорно, сыграла имевшая широкое хождение среди интеллигенции книга о Бухарине американского советолога Стивена Коэна. Способный и эрудированный автор, располагая зарубежными, главным образом эмигрантскими источниками информации и захваченными в годы гитлеровского нашествия на Советский Союз архивами комитетов ВКП(б) , вполне научно, без привычных для большинства кремленологов грубых выпадов против Советской власти, доказывал реальное существование бухаринской альтернативы развития обреченной на революцию страны. Сам Коэнмесяцами гостил в Союзе, стал своим в широких научных кругах, работал в архивах перестроечной уже полу-Советской России. А уж Бухарина не вспоминали, не цитировали только совсем нелюбопытные…Журнал “Огонек” поджег фитиль интереса; журнал “Знамя” в нескольких номерах печатал книгу Анны Лариной-Бухариной, которой было не больше лет, чем няне пушкинской Татьяны, по причудливому совпадению, тоже Лариной, когда она увлеклась видным кремлевским соратником коварного вождя (помните: из Онегина: “А было мне тринадцать лет. Мой Ваня моложе был меня, мой свет”…)

Устраивались совершенно свободно, но еще с привкусом полузапретности научные конференции к 100-летию со дня рождения Бухарина — одна из них, наиболее солидная, прошла в Институте марксизма-ленинизма, десятилетиями костившем и развенчивавшем зловредного деятеля, неосторожно названного Лениным “любимцем партии”. В “Правде” тоже не отставали от “набежавшей волны”. Сначала повторили (с комплиментарным комментарием) публикациюочерка 1924 года, сразу после смерти Владимира Ильича, из которой следовало с очевидностью, что наш бывший главный редактор являлся ближайшим соратником Ленина и в числе первых примчался в Горки, к телу покойного вождя. Эта публикация совпала по времени с провозглашением высокой комиссией (ее, кажется, возглавлял сначала председатель Комитета партконтроля (КПК) КПСС Арвид Пельше, после него — Михаил Соломенцев и позже — Александр Яковлев) партийной и государственной реабилитации Бухарина, объявленного с 38-го “врагом народа”.

Пожалуй, только громадный объем бухаринских “Заметок экономиста” не позволил(а хотелось, честно говоря!) перепечатать их в газете, где они впервые были явлены в свет и вызвали раздражение Сталина. Перестроечные вожди искали подкрепу своим экономическим шараханиям в заметенном политическими бурями арсенале прошлого…

Были и другие солидные публикации в “Правде”, подготовленные настоящим знатоком истории, профессором Владимиром Павловичем Наумовым и его коллегами, за большинство их и теперь, должно быть, не стыдно ученым авторам и их подмастерьям — журналистам, тоже увлеченным энтузиазмом первооткрывателей зарытых в спецхране политических “кладов”. В своих добросовестных заметках “… Громаду лет прорвав” я писал, например, о настораживающе стремительном повороте от замалчивания бухаринского наследия, сплошь заклеенного враждебными ярлыками с черепом и костями, к столь же безудержному, без археологической щепетильности восхвалению “изгоя” нашей истории. Интуитивно, без всяких претензий на пророчество, говорилось в заметках и о возможной откатной волне, что и случилось очень скоро…

Как раз тогда вновь стал знаменит феноменальный штангист Юрий Власов, но уже не как олимпийский чемпион Рима, набравший в троеборье сумму более полутонны, а как политик, честно признавший, что его не радует, когда все дружно, с песнями, шли правильным путем в одном направлении и вдруг столь же правильно и дружно зашагали в другом, прямо противоположном. И тоже — с песней.

Но это будет чуть позже, а сразу после реабилитации Бухарина царила эйфория: как же, возвращаем из политического забвения одно из ярчайших имен революционеров ленинской когорты, торжествует историческая правда! (Тогда многие еще не были знакомы с книгой А. Кестлера “Блестящая тьма”, а те, кто знал ее, в большинстве своем отмахивались от ее горьких истин). Анну Ларину — высохшую до желтизны старую даму, мало чем напоминавшую предмет любовных устремлений пылкого Николая Ивановича — с почтеньем сажали в президиумы, как историческую реликвию, принуждали выступать с ученых и мемуарных трибун. Она, к ее чести, говорила немногословно, ссылаясь на публикацию своей книги в журнале “Знамя”. Вытащили из тени и ее болезненного на вид сына Юрия Ларина (он, по-моему, и вовсе молчал), и дочку Алексея Ивановича Рыкова, сменившего на посту председателя Совнаркома умершего Ленина. И еще множество всякого не страдающего, в отличие от родственников, излишней скромностью народа, который, как выяснилось, был поголовно на дружеской ноге с Бухариным или его семьей. Известный писатель-сатирик, оказывается, уже заканчивал книгу воспоминаний о Николае Ивановиче, предусмотрительный ученый завершал заблаговременно начатую подготовку сборника чуть ли не полного собрания сочинений опального автора…

Вот на одном из таких “мероприятий”, которым, по традиции, возникшей, кажется, со времен всегда полуразрешенных-полузапретных концертов Владимира Высоцкого, предоставляли актовые залы научных институтов, и произошел курьезный случай. Дали слово почтенного возраста и не очень солидного вида мужчине с большим значком на лацкане пиджака, до того почти бесстрастно внимавшему из президиума речам ораторов. Прилепившись к трибуне всем телом, воспрянувший духом ветеран впервых двух-трех фразах воздал должное человеку, столетие которого наконец-то достойно отмечается в нашей стране, успешно сбрасывающей с себя путы сталинского тоталитарного режима. А дальше…Дальше оратор открыто признал себя троцкистом и выразил надежду, нет, не надежду — уверенность: грядет время, когда так же достойно будут отмечать годовщину Льва Троцкого, значение которого для победы революции столько уж лет замалчивается и принижается.

По рядам в зале, а особенно — в президиуме прошло волнение, возник ропот: Троцкий не был официально реабилитирован, и упоминать его имя в числе незаслуженно пострадавших от сталинских репрессий не входило в сценарий “мероприятия”. Однако оратор не ограничился пожеланием воздания должных почестей “демону революции” (по выражению генерала Волкогонова); он пустился в пространные рассуждения о полемике Троцкого с Бухариным в 20-е годы, причем по его словам выходило, что Бухарин в той полемике был явно не прав, что именно Николай Иванович, выступив на стороне Сталина, помог последнему узурпировать власть и навязать партии и стране беспощадный террор…

Вспоминаю этот курьез с историей, думая о том, как же все-таки причудливо переплелись в поколениях советских людей самые противоречивые представления об эпохе, теперь уже отделенной железным занавесом контрреволюции 1991-93 годов, как тщетны все усилия вытравить из сознания народа любые идеи и имена, тесно связанные с биографией страны. Можно заставить годами молчать, можно запугать всевозможными карами, но прожитое и пережитое вычеркнуть из человеческой жизни нельзя. Впрочем…

Сталину приписывают выражение: есть человек — есть проблема; нет человека — нет и проблемы.

Еще вариант, из черного юмора: спрашивают, зачем вы человеку отрубили голову? — Он храпел. — Ну и что? — А он заблуждался, что эту болезнь нельзя вылечить. Больше он не храпит.

Но — мрачные шутки в сторону.

Я задыхаюсь, будто от ядовитого дыма, слыша, как бойкие телевизионные завсегдатаи, отрекомендованные кто профессором, кто — доктором наук, даже академиком, начинают рассуждать с телеэкрана так, будто лишь грядущим сентябрем их мамаши собираются отвести своих состарившихся недорослей в начальную школу — учиться рисовать там палочки, кружочки и прочие закорючки. Потратив четверть века на обучение себя, любимого, такой ведун и назойливый наставник явно презираемых им телезрителей, прикидывается, будто только-только вчера — из книжек ли Рыбакова о “детях Арбата”, или Войновича про Ивана Чонкина, или из нашумевшей статьи “Ведет ли улица к Храму?” и т.д. и т.п. — узнал, что жизнь его сограждан не была столь радужной и безмятежной, как показал ее Иван Пырьев в своих знаменитых “Кубанских казаках”. Как будто сему ученому дождевому червю недоступно было прочесть шолоховский “Тихий Дон”, где с такой яростной силой правды показана трагедия революции! Как будто диссидентская пародия Войновича на Василия Теркина, народного по сути своей — героя, солдата и победителя в Великой Отечественной, могла перечеркнуть всю великую литературу, несшую народу правду о народной войне. И уж само собой разумеется, что в нашей художественной, как прежде изъяснялись, изящной словесности ХХ века не было таких поэтов, как Маяковский, Есенин Твардовский, — исключительно Мандельштам, Пастернак, реже — Анна Ахматова, Николай Гумилев; не было, разумеется, и писателей, кроме того же Пастернака с его “Доктором Живаго”, Гроссмана с романом “Жизнь и судьба” и Александра Солженицина (и то не во всякой обойме…).

…Впрочем, не далеко ли я свернул в сторону от Августа-91?

Августу непосредственно предшествовал июльский пленум ЦК КПСС, на удивление легко принявший проект очередной программы партии. 8 августа, ровно за день до всех других газет, его — по решению руководства ЦК — опубликовала “Правда”; на следующее утро с текстом программы вышли и все другие центральные издания.

Это был первый пленум ЦК, в котором я участвовал; но не как правдист, редактор отдела и зам главного редактора, а в числе приглашенных из творческой группы, предложившей на суд программной комиссии, а затем и пленума ЦК седьмой или восьмой вариант проекта главного партийного документа.

… Опять придется отвлечься и рассказать хотя бы в немногих деталях о работе творческой группы и отношении к ней последнего генсека КПСС.

Обычно все ключевые документы для Горбачева готовила группа Александра Николаевича Яковлева. И это знали многие. Недаром на ХХVIII съезде(1990год) в перерыве между заседаниями Яковлев, собрав вокруг себя группу любопытствующих делегатов, с деланным возмущением показывал записку из зала в президиум съезда: “Правда ли, Михаил Сергеевич, что вы в своих докладах и выступлениях только озвучиваете мысли Александра Яковлева?”. Я своими глазами прочел эти строки, стоя рядом с недоступным в иное время членом Политбюро. “Вот видите, — возмущался Яковлев, — до какого маразма доходит! Как будто Михаилу Сергеевичу надо что-то подсказывать?!”

Но после ХХVIII съезда ситуация явно изменилась. Уже была исключена из Конституции СССР пресловутая шестая статья, перечеркнута “руководящая и направляющая” роль КПСС в государстве и обществе. Политбюро ЦК — средоточие политического руководства страной — фактически утратило свою роль центра верховной власти. И хотя по традиции некоторые, отнесенные к категории высшей сложности вопросы по-прежнему согласовывались на ПБ, а номенклатурные назначения предварительнообсуждались в полуразваленном Секретариате ЦК, эти партийные инстанции уже не имели решающей силы. Тем более, по Уставу в состав Политбюро входили теперь, кроме столичной верхушки, по должности все руководители республиканских компартий. Собираться на рабочие заседания каждый четверг, как раньше, они не могли, да в этом и не было нужды. Доходило до парадоксов. Скажем, в крохотной Эстонии существовало сразу две компартии, а значит, и два первых секретаря, стоящих на непримиримых по отношению друг к другу позициях. Тем не менее оба — по Уставу КПСС — входили в ПБ союзной партии…В Армении первые лица в КП республики менялись столь часто, что их просто не успевали вводить в политбюро ЦК КПСС.(Замечу в скобках, что как раз в то переломное время на верхотуру в КП Армении вынесло вихрем перемен нашего недавнего, не бог весть какого опытного и писчего собкора журналиста Арама Саркисяна, вскоре после августа 91 года придрейфовавшего к доморощенной социал-демократии, постепенно утратившей свое политическое влияние в республике).

Вместо полуразобранного ПБ стал набирать силу вновь созданный, нигде, кажется, прежде не бытовавший Президентский Совет. В числе первых туда перекочевали А. Яковлев, Э. Шеварднадзе; для “каскаду” ввели в него рабочего из Нижнего Тагила В. Ярина и писателя В. Распутина, повести которого, по слухам, любила читать Раиса Максимовна. Естественно, в новой структуре оказались силовые министры вместе с главой правительства. По сути из того же сукна сшили новый кафтан на старый лад. Но потоки закрытой информации, придававшей некую таинственную силу мудрейшинам из ПБ, повернули в изложницы Президентского Совета, что, как я помню, больше всего выводило из себя нашего тогдашнего главного редактора академика И. Фролова, только-только избранного в Политбюро.

На самом же деле это было не что иное, как попытка все той же политической верхушки удержать прежнюю власть в резко и неблагоприятно меняющихся обстоятельствах. Помог горбачевско-яковлевскому проекту почтенный старец академик Дмитрий Лихачев, застращавший Съезд народных депутатов СССР возможными волнениями в некоторых горячих точках, если вопрос о президентстве вынесут на всенародное голосование.

Так забивались взрывчатым веществом очередные шурфы в фундаменте уникальной советской государственности. Пройдет совсем мало времени, и заложенные под нее заряды сметут до основания все гигантское сооружение, которое создавалось многие десятилетия не менее искусно, прочно и основательно, чем плотина Нурекской ГЭС, способная сдержать миллиарды куб. километров воды даже при самой сложной сейсмической ситуации.

…Но это — опять же к слову, хотя, признаюсь, не без умысла кладу слово за словом — иначе трагедии Августа-91 не понять.

Так вот, укрывшись за наскоро сложенными стенами крепости-новостройки — Президентского Совета, А. Яковлев почти начисто утратил к компартии всякий интерес. Уже на ХХVIII съезде, выступая на полузакрытой сходке своих единомышленников и молодых, неискушенных, но жаждущих демократии и свободы делегатов, Александр Николаевич сказал то, о чем прежде боялся говорить прямо: “Перестройка пойдет все равно — неважно, с партией или без…”

По случайности, мне в числе других пришлось работать с копиями стенограмм выступлений на пленумах ЦК, и я видел, как свирепо расправлялся со всякого рода оговорками, неосторожными фразами архитектор перестройки при просмотре и визировании своих текстов.

Так вот, не знаю, правда, кем — может быть, и самими единоверцами, конспект его выступления на съезде был пущен в обиход, размножен и прочитан практически всеми делегатами. И гостями съезда — тоже. И журналистами… Вспыхнул скандал. Одни — большинство — обвиняли Яковлева, будто он втайне от съезда ведет фракционную работу. Другие — соратники бывшего главного идеолога КПСС — говорили о злонамеренном распространении фальшивки с целью бросить тень на самого демократического из демократически мыслящих вождей… За эмоциональной полемикой, кто, как говаривали в деревне, у кого теленка украл, пропало зерно яковлевской проповеди: с партией или без — перестройка пройдет. “Все равно”. Иначе говоря, ситуацией управляет теперь не та самая “руководящая и направляющая”, исключенная из Конституции СССР. Ситуацией управляют иные, пока еще не обозначенные жестко силы, способные достичь своей цели вопреки любым барьерам, которые еще может нагородить-настроить загнанная в окопы компартия, ее перепутанная, дезорганизованная номенклатура.

(К слову: избиению партаппаратадала энергичный импульс статья молодого ленинградского ученого Сергея Андреева о превращении номенклатуры в самостоятельный средний класс, опубликованная в одном из периферийных литературных журналов, кажется, “Сибирские огни”. В ксерокопиях статья ходила едва ли не в каждом научном учреждении, не исключая и собственно партийных).

Немудрено, что при таких туманных обстоятельствах браться за разработку партийной программы ни А. Яковлев, ни его верные соратники уже не стремились. Руководителем творческой группы был назначен не известный партии академик Иван Тимофеевич Фролов, недавний помощник генсека, а с 23 октября 1989 года — главный редактор “Правды”, избранный на ближайшем пленуме и Секретарем ЦК КПСС (так было условлено с самого начала). Состав группы менялся, из нее выхватывали то одну, то другую фигуру — кого на подготовку к Лондонскому совещанию Большой “семерки”, где пока еще на приставном стульчике должен был дебютировать М. Горбачев, кого — в другие команды, которые работали практически беспрерывно по заданиям президента-генсека на московских штаб-квартирах и подмосковных дачах.

Фролову очень хотелось обязательно заманить в коттедж, где корпела наша “программная” группа, самого Михаила Сергеевича. Несколько раз объявлялся авральный сбор перед уж теперь-то непременной встречей с М.С. , и это было нелишней мерой, так как далеко не все участники работы над “историческим” документом отдавали ей все свое время. Кто-то дописывал статьи для научных журналов, кто-то — отзывы на дежурные диссертации ученых коллег, кто-то почитывал лекции и участвовал в телепередачах. Но в назначенный срок все мчались в Волынское-2, которое до сих пор кое-кто считает подмосковным поселком, хотя от Кремля или Старой площади ехать до этой “творческой лаборатории” не более получаса.

Горбачев действительно не однажды наезжал в Волынское, однако же “программную” группу вниманием так и не удостоил. Его гораздо больше увлекала предстоящая поездка на Лондонскую встречу, к друзьям из “большой семерки”, и вот ее подготовке и были посвящены длительные мозговые атаки с участием президента в Волынском.

Фролов явно нервничал, и не без оснований. Уже перед самой выдачей на-гора очередного варианта, по уверениям нашего руководителя, почти совсем одобренного М.С. , выяснилось, что какая-то иная команда подготовила якобы на основе одного из “фроловских” вариантов свой, совершенно особый проект Программы. И что с этим проектом ходят к генсеку совсем иные люди. Больше того, руку к нему приложил все тот же А. Яковлев. Не будучи в Политбюро, он не мог действовать открыто, и его идеи, заложенные в новый партийный “манифест”, который по многим параметрам уже нельзя было бы назвать коммунистическим, пробивал по аппаратным каналам один из секретарей и членов ПБ.

Не помню точно, был ли Фролов даже приглашен на последнее “узкое”совещание к генсеку, где шла доводка проекта. Вероятно, все-таки был.

Историческая по своему значению работа над главным партийным документом на этом последнем этапе по сути попала в обычный аппаратный водоворот. Итог — известен.

Расскажу еще один эпизод, с этой же темой. Когда недели за две-три перед июльским пленумом ЦК в Мраморном зале здания на Старой площади, рядом с кабинетом генсека, он все же собрал Программную комиссию, сформированную еще ХХVIII съездом, многие участники обсуждения вели речь о разных по сути проектах. Кому-то выслали едва ли не первый, еще очень сырой вариант, кому-то уже успели раздать сверхновый… Горбачев сам вел заседание, слушал выступления, с кем-то спорил, кого-то поддерживал. Но вот завершилось отведенное время, которого, как всегда, не хватило, чтобы высказаться всем. Наиболее настойчивые из неполучивших слова бросились к трибуне: вероятно, хотелось доспорить, что-то досказать, на что-то обратить внимание… Михаил Сергеевич быстро собрал документы в папочку, глаза его сделались жесткими — он уже переключился на другое и, ни с кем не вступая в дискуссию, вышел в боковую дверь.

Партия, генсек которой, очевидно, считал работу над ее Программой делом не первостепенным, была обречена.

И все же проект, напечатанный в “Правде” 8 августа 1991 года, вызвал лавину разнообразных откликов. Он был существенно доработан в самые последние перед Пленумом дни, текст шлифовался и позже, даже в день публикации. Наша работа в Волынском не пропала втуне— многие идеи и формулы, перекочевав из фроловского в яковлевско-шахназаровский вариант, позволили чуть-чуть “утяжелить” слишком легковесные для научного документа места…

По первым откликам в “Правду” у меня сложилось ощущение, что серьезная дискуссия по проекту “Программы” могла по-настоящему всколыхнуть партию, помочь ей обрести свежее дыхание и новые жизнетворные силы.

Но уже через 10 дней наступило 18 августа. История пошла по иному сценарию.

Из записных книжек

Прочитал записанную мною в те перестроечные годы строчку: “пытается еще раз казнить уже казненных”. Это стало модным сначала открывать новые имена, оттирать с их одежды малейшие пятнышки, а потом еще больше замазывать их грязью. Хотя какое широкое поле исследований — настоящих,научных, добросовестных — с целью поиска истины открывалась перед учеными и публицистами. Помню, молодые историки Козлов и Бордюгов предложили “Правде” для публикации оригинальную статью о становлении политической структуры и государственности в России после Октября 1917-го. О ее содержании можно судить по эпиграфу — стихам Высоцкого: “А мы все ставим правильный ответ и не находим нужного вопроса”.Действительно, историческая наука только, только начинала вместо готовых ответов искать и разрешать новые вопросы. Это могло стать прорывом в науке, в нашем понимании истории. Но — не стало. После переворота в августе 91-го архивы, прежде секретные, были отданы пиратам “демократической волны”, а они искали на архивных полках в спецхранах и самых тайных сейфах с документами, том числе сталинского архива, только прямых подтверждений уже заранее заданных ответов. Знаки поменялись. Вот и все.

 

ПЕРВАЯ В СПИСКЕ РЕПРЕССИРОВАННЫХ

Сейчас, на переломе второго и третьего тысячелетия, когда самое время соизмерять наши слова и мысли с масштабом истории, как-то особенно неловко читать на страницах газет, видеть на телеэкране скороспелые и скоропортящиеся гадания на кофейной гуще по поводам столь мелким, что стыдно становится за принадлежность к не самой завалящей среди прочих журналистской профессии. Мэтры и подмастерья наперебой обсуждают, строят версии, кто же займет пост министра или Федерального агентства, чья возьмет при сколачивании очередной временной команды на площади свободной России….

Господи, в какое время мы живем?

Поэтически это было в свой час выражено с достойным пафосом: какое, дескать, тысячелетье на дворе.

Как свидетель на неизбежном суде истории должен заявить, что все эти кофейные страдания не имеют ничего общего с действительным ходом событий. Фамилии предводителей борющихся кланов будут забыты, их замысловатые интриги станут надписями на зыбучем песке. Стали же таковыми имена первых мефистофелей демократического и иного пошиба, взлетевших на ведьминском огне августовских (1991 года) мятежей…

…19-го августа я проснулся от громких звуков радио, напоминающих годы Великой Отечественной войны. Диктор Кириллов или кто-то другой извещал всех радиослушателей Советского Союза, что президент СССР Горбачев “по болезни”не может исполнять свои обязанности и потому власть в союзном государстве перешла к ГКЧП.

В ту ночь у нас гостила подруга моей дочери Аня (фамилии не помню) — они и позвали меня: “Папа, послушай, что говорят…”

Вскоре гэкачепистские сообщения были полностью и не раз повторены, а я с ужасом думал о том, что теперь всё — съезда партии не будет, а значит, все наши упражнения с Программой КПСС пошли насмарку. И еще — вчера, 18 августа, в воскресенье, я ничтоже сумняшесь написал в номер довольно злую заметку о домыслах Александра Яковлева, только что с шумом совиных крыл вылетевшего из партии, насчет готовящегося группой лиц наверху государственного переворота. Я сходу отмел такую возможность. И вот нате вам — государственный переворот! Стыдоба…

Эта заметка мне дорого обойдется в дальнейшем, но суть, пожалуй, все-таки не в этом.Я и до сих пор не понимаю, чего больше в яковлевском сбывшемся предсказании — пророчества или провокации хорошо осведомленного борца “на два фронта”.

На заседании редколлегии мы сидели рядом с М.С. Костровым, замом директора издательства “Правда”, и он съязвил: “Кажется, вы, Александр Алексеевич, ошиблись. Заметочка ваша не в струю…” Ни он, ни я не понимали всей сатанинской сути происходящего.

Но неприятности для меня на этом не кончились. Дело в том, что 20-го августа, во вторник, я уходил в отпуск: путевки на теплоход “Русь” были заранее куплены, только мое путешествие оценивалось, кажется, в 1700 рублей — сумма по тем временам огромная. Сдать путевки было уже невозможно. Поэтому вечером 19-го на высказанное одним из замов главного, М.Я. Королевым, сомнение: надо ли отпускать Ильина? — я безропотно согласился с мнением и.о. главного редактора Г.Н. Селезнева — пусть, мол, едет. Дело ясное, и присутствие Александра Алексеевича не является необходимым…

Дело действительно представлялось достаточно ясным. По естественной аналогии со снятием Н.С. Хрущева в октябре 1964-го. Уж если свергать своего неугодного “вождя” берутся его ближайшие соратники — успешный исход операции предопределен. Никто не думал тогда, что за 18 лет правления Брежнева подросшие в номенклатурном поле новые сотрудники и “друзья” нового первого лица стали уже не те — оказались беспомощными, морально и политически безвольными…

Один безупречный кагэбист мог бы прервать полет М.С. Горбачева “над гнездом кукушки”, восстановить нормальный ход жизни в СССР…Но нестандартных решений в горбачевском стане не нашлось. В отличие от ельцинской стаи.

Никто так и не развеял сомнений, будто затеял переворот сам Горбачев и что будто втянут он был в этот путч по сценарию Ельцина и перешедшего на его сторону бывшего первого горбачевского визиря…

В то время, кстати, еще продолжалось противоборство“Правды”с А.Н. Яковлевым, окончательно перебравшимся из стана революционных “перестройщиков” в стан “реставраторов” капитализма, объявившим марксизм аморальным, постыдным учением. Это документально зафиксировано в его книге “Обвал”. (Я оставляю в стороне, как говорилось в старинных пьесах, личный вклад“ниспровергателя” во вдалбливание марксистского учения в умы легкодумных “гомосоветикусов” в былые годы. Однако же не пойму, почему этот не самый бесхитростный “вероучитель” не стыдится сподобиться “шестерке,” десятки лет выполнявшей, не задумываясь, поручения своих идеологических “начальников”).

Яковлев с первых шагов перестройки яростно невзлюбил “Правду” по причинам отнюдь не личным, хотя помнил и то, как лет двадцать пять назад его подставила тогдашний собкор “Правды” Анна Ваняшова и кто-то из партотдела, вставивший в передовую статью устаревшую информацию, занизив степень готовности к новому учебному году школ Ярославской области.…Об этом А.Н., смакуя, рассказал на встрече в редакции с собкорами “Правды”. Но, конечно, не потому он вел против газеты настоящую войну. Ключевой целью было — убрать с поста главного редактора В.Г. Афанасьева и поставить своего человека типа Виталия Коротича, выписанного “серым кардиналом” из Киева в Москву, на “Огонек”. Война шла в основном по принципу “удушить в объятиях”, но иной раз выплескивалась наружу. Окруженцы и порученцы из Идеологического отдела, выступая в Академии общественных наук, а так же на периферии, начали как-то уже прямым текстом говорить, что судьба Афанасьева решена, “Правде” не нужен доперестроечный редактор. По старой партийной традиции во главе “Правды” должен был быть доверенный человек самого генсека. Лично его. Тут даже ближайшему другу и советчику диктовать и тем более решать не позволено. А у Горбачева с Афанасьевым сложились и давно особые личные отношения, и потому даже Яковлев вынужден был идти кругами, выжидая удобный момент. Но процесс шел…

Попутно исторгли из редакции весьма независимого в суждениях и поступках первого заместителя главного Ивана Егоровича Ворожейкина, кинув его на заурядный по тогдашним меркам первый пост в Госкомиздате РСФСР. На его место подтолкнули Льва Спиридонова, занимавшего в Московском горкоме КПСС кресло секретаря ГК по зарубежным связям, бывшего главного редактора “Московской правды”. Именно через него, минуя Афанасьева, стали поступать в “Правду” импульсы от яковлевских людей.

Лев Николаевич, кстати, первым в редакции получил сигнал — задание расколошматить, разбить идейно “ошибочную” статью Андреевой “Не могу поступаться принципами”, напечатанную в “Советской России” в марте 1987 года. Подготовку контрвыступления в “Правде” курировал, как всегда из тени, сам А.Н., был в курсе и Горбачев, читали гранки разоблачительного материала против “выброса” антиперестройщиков и другие члены Политбюро ЦК.

Не стану углубляться в подробности скандальной публикации “Правды” в духе приснопамятного борца с врагами народа Андрея Януарьевича Вышинского, — сам я к ней, подготовленной конспиративно, прямого касательства не имел. Отмечу лишь несколько деталей.

В редакции не было единодушия в оценках статьи Андреевой, как, позднее, и приговорного выступления “Правды”, инспирированного ЦК. В день выхода“Не могу поступаться принципами” я встречался с бывшим помощником генсека Георгием Лукичом Смирновым, тогда — директором ИМЭЛ, мы уточняли план публикаций в “Правде” начатой Володей Глаголевым и Леонидом Куриным серии “Страницы истории”.

— Что вы думаете о статье Нины Андреевой в “Советской России”? — спросил меня Георгий Лукич. Опытный помощник тогдашних вождей ничем своего отношения к публикации не выдал.

— В ней много справедливого, — ответил я, несколько смешавшись: все-таки мы с директором ИМЭЛ находились на разных этажах идеологической иерархии. — Но я считаю, что Нина Андреева перечеркивает многое из того, что наметилось в перестроечные годы, что мы с учеными вашего института начали переосмысливать в последнее время. Она ставит барьер свободе мысли…

— Вот и я так считаю, — с облегчением, как мне показалось, согласился Г.Л. Смирнов. — Неясно, чего она хочет. Вернуть все назад, к доперестроечным временам? Я считаю, что это невозможно…

Однако и упорное стремление авторов “установочной” правдинской статьи заклеймить и размазать антиперестройщиков тоже не вызывало энтузиазма у многих журналистов “Правды”. Больше всего возмущало очевидное намерение верхов использовать нас как промакашку. Казалось бы, чего проще: возьмите перо, Александр Николаевич, и от своего имени, силой аргументов разбейте “принципы” вашего оппонента! Честно, благородно, без подставок. Так нет же — точка зрения одной из сторон в дискуссии, временно захватившей командные высоты, будет освящена именем “Правды”…

Виктор Григорьевич Афанасьев не мог возражать напрямую, хотя по многим позициям был, я это знаю, согласен с Андреевой. Но говорил об этом лишь в узком кругу соратников из руководства газеты. Не мог он и откровенно поразмышлять, поспорить о сложности создавшейся ситуации со своим первым замом.…Это — трагедия, когда ты знаешь, что ближайший по службе человек настроен совсем по-другому, иначе, чем ты, оценивает события. Хотя, как я могу судить, Лев Николаевич Спиридонов и сам разделял многие выводы Нины Андреевой, но прошедший огни и воды, всегда помнил, кем и при каких обстоятельствах был прислан в “Правду”.

Весьма скоро мы поняли, что статья Нины Андреевой сослужила А. Яковлеву хорошую службу в борьбе с его главным оппонентом — Юрием Кузьмичем Лигачевым, занимавшим — формально! — в партийной иерархии более высокую ступеньку, чем Александр Николаевич.

Статья дала повод нанести удар по Лигачеву, отодвинуть его как можно дальше от генсека, опорочить его имя в партии и стране. Это было нам ясно с самого начала. И еще было ясно: разгромная статья в “Правде” направлена отнюдь не против “Советской России” — ей она придала только ореол некоей жертвенности, гонимого издания, и тем самым способствовала популярности газеты. Статья против Нины Андреевой стала толчком к тотальному наступлению на “Правду” и в конечном счете привела к дискредитации газеты в глазах миллионов людей, уже испытавших на себе все мнимые прелести горбачевско-яковлевской перестройки. “Правда” была обречена вплоть до августа 91-го защищать ложные ценности, навязываемые стране многомудрыми вождями, истинные намерения которых стали понятны лишь годы спустя.

Пытаясь как-то вырваться из западни, Афанасьев все же поручил отделу писем готовить полосы читательских откликов, где находили бы отражение разные точки зрения. Увы, плетью обуха не перешибешь…

Расскажу еще о двух эпизодах нашего неуспешного противоборства с “демоном перестройки”, предшествовавших Августу 91-го.

В ту пору громкую известность приобрел Юрий Афанасьев — в прошлом удачливый “пионервожатый” и партфункционер, как и многие его коллеги, выгодно обменявший общественные нагрузки на вполне хлебные места в полулегальном, но некриминальном бизнесе и расковавшейся от противоборства догм и принципов общественной науки. Юрий Николаевич, став ректором прежде не блиставшего историко-архивного института, сделал его шумным флагманом перестройки, светочем мысли для либеральной интеллигенции, которая на первых этапах наживала себе капиталец тем, что с гусарской удалью “перестраивала” исторические взгляды, оценки, меняла знаки на тех или иных исторических явлениях и фигурах. В отличие от множества собратьев, разменявших “юность комсомольскую свою” на пьянки, гулянки, бесплатных девочек из романтической микрофауны, Ю. Афанасьев времени даром не терял: он читал и конспектировал авторов западных книг из доступного прилежным активистам тщательно законспирированного “спецхрана”. К моменту призыва: “Все на перестройку!” Ю. Афанасьев был предельно отмобилизован и не собирался отсиживаться в “тени давно забытых предков”.

Наша непогрешимая по своему положению в партии “Правда” в те роковые дни и месяцы держала читателей в полнейшей уверенности, что ни одно событие в мирене может произойти без ее судьбоносного волеизъявления, хотя бы в виде традиционной передовой статьи.“Диссидентствующий” однофамилец нашего главного редактора, очевидно, не признавал этих безграничных возможностей “Правды”, не верил в ее способность испортить, как раньше, кому-либо биографию, и потому “пер на буфет”, якобы не отдавая себе отчета, в чьих руках на самом деле его “жизнь и судьба”…А вот мы, верные правдисты советской эпохи, сил своих явно не рассчитали. В первую голову, конечно, наш “голова” — Виктор Григорьевич Афанасьев. И вот первый тому пример.

Нам было неизвестно, какими путями на полосе очередного номера “Правды” появилась статья неугомонного Побиска Кузнецова (светлая ему память) против вошедшего в моду историка Юрия Афанасьева. Для читателей газеты имя П. Кузнецова было миражным, фантасмагорическим, подобно лохнесскому чудовищу — никто не верил, что такой автор действительно существует. И в самом деле — Побиск Кузнецов был реально действующим субъектом, занимал кабинет на нашем восьмом этаже, но то, что именно он написал упомянутую статью, уже тогда оставалось под большим вопросом.И не без основания. (Скоро выяснилось, что “ответ историку” Ю. Афанасьеву сочинила по заказу со Старой площади группа ученых ИМЭЛ). А более всего фантастическими оказались постулаты нашего Побиска (в расшифровке: поколение большевиков и строителей коммунизма), будто Россия все время шла правильным, ленинским курсом, а вот на каком-то этапе девочки-мальчики регулировщики что-то напутали с дорожными знаками и флажками. В итоге заехали не в ту степь…

Замысел Юрия Афанасьева был, конечно же, совсем другим. Он подрезал корни советской идеологии, а история для него служила лишь сборником компрометирующих фактов. Если так же подойти к истории Франции, Германии, США, можно легко доказать, на какой крови и грязи зиждется их цивилизованность…

Появление Кузнецовской статьи было шокирующим, прежде всего, для самих правдистов. Особенно — для нас, сотрудников идеологического отдела, которых все дружно подозревали в причастности к скандальной публикации. Кроме, конечно, В.Г. Афанасьева, знавшего, как на самом деле готовилась злополучная статья. Я же все это выяснил уже впоследствии, когда мои коллеги по “Страницам истории” назвали имэловских авторов статьи, для которой П. Кузнецов — химик по образованию, как, кстати, и весьма тогда популярная Нина Андреева — по-дружески дал свое имя. Я с ним крепко повздорил вечером, уже после первого выпуска газеты, однако он, отбиваясь от критики, не выдал, кто же в действительности был ее автором…

К нам в редакцию хлынули потоки откликов-писем, по 70-80 в день, причем было очень непросто понять, кто из авторов занимает какие позиции. Но П. Кузнецова ругали все: одни — за то, что он слишком мягко заклеймил Ю. Афанасьева и К`, другие — за то, что слишком очевидной была некомпетентность, неуклюжестьавтора (такой обычно и бывает“коллективка”).

Публикация долго оставалась предметом дискуссий в редакции, свидетельствуя, что времена козьма-прутковского единомыслия уходят и от нас, что у правдистов вновь просыпается профессиональная и человеческая гордость, что с нами нельзя обращаться как с гибкой лозой по весне, попросту плести из нас лапти…

История эта знаменательна своей концовкой, достойной пера Н.В. Гоголя.

Само собой разумеется, что вокруг публикации разгорелись страсти не только в редакции. Сторонники и противники героя статьи — Ю.Н. Афанасьева атаковали партийно-государственный Олимп, требуя объяснений или сатисфакции. Требование “дуэли”, в отличие от пушкинской эпохи, обсуждалось не друзьями — возможными секундантами, но обитателями чиновных кабинетов в Кремле и на Старой площади. Чаша весов колебалась постоянно.

Однажды наш главный редактор был вызван к генсеку — М.С. Горбачеву и, вернувшись из верхних этажей партийной власти, собрал имевшихся в наличии руководителей “Правды”.

— Мне, — сказал он, — дано задание подготовить резкий ответ Юрию Афанасьеву. Мы должны его разобрать по косточкам, по пунктам. Я сам берусь за эту статью.… Подготовьте мне письма о его научной несостоятельности. Жду к пяти часам.

В пять часов главного на месте не оказалось — он появился, как обычно, к шести. Но особого желания видеть собранные нашим отделом материалы уже не наблюдалось.

— Давайте лучше завтра утром!

Утром — минут за пять до заседания редколлегии — я зашел к нему.

— Знаешь, от нас ничего не требуется. Пишут Отто Лацис и Игорь Дедков из “Коммуниста”.

— Я могу посмотреть, что они пишут?

— Хочешь — смотри.

Часов в двенадцать я заглянул к главному.

— Я заслал в набор, — сказал В.Г. — Посмотришь в полосе.

Тогда я попросил в типографии тиснуть отдельно гранку свеженабранной статьи. Мне пошли навстречу — я много лет работал заместителем ответственного секретаря, и служба выпуска это помнила.

В гранке, готовой к публикации, не только не было даже намека на критику по адресу Ю.Н. Афанасьева. В ней шла речь о том, что “Правда” допустила грубую ошибку и должна ее признать… Я буквально ворвался в кабинет главного:

— Виктор Григорьевич, это нельзя печатать! Почему мы должны сами себя размазывать?

— Чего ты кипятишься? — умиротворенно сказал В.Г. — По-моему хорошая статья.

Виктор Григорьевич порой круто менял свои оценки, но это уже был перебор.

— Хорошая статья, в которой мы сами себя — мордой об стол…

— А что ты предлагаешь?

— Давайте хотя бы поправим один абзац.

— Не надо. Авторы — авторитетные люди. Им поручил сам Александр Николаевич…

— Все-таки я предложу вариант.

— Не лезь. А впрочем — давай. Но придется согласовать с авторами. Если они упрутся — оставим как есть.

Через полчаса мне позвонил Отто Лацис: “Что там у вас?” Я объяснил: не в наших и не в ваших интересах, чтобы “Правду” мордой об стол. Есть вариант: не искажая мысли, снять самоуничижение газеты… Автор согласился. В.Г. Афанасьев — тоже.

А дело-то было так. Накануне главного вызвал Горбачев — до него докатилась полемика вокруг статьи против Юрия Афанасьева, тем более что генсек-то и был фактическим заказчиком разгромного выступления в “Правде”. Он продиктовал Виктору Григорьевичу тезисы материала, подводящего итоги несостоявшейся дискуссии. Никакой полемики — от Юрия Афанасьева не должно остаться камня на камне!…

— Михаил Сергеевич, — с пафосом рассказывал нам В.Г., — при мне позвонил Александру Николаевичу. Они хорошо понимают друг друга, и тот со всем согласился. Надо все сделать быстро, в следующий номер.

Это было часа в 2-3 пополудни. Вечером В.Г. был уже спокоен и с меня ничего не требовал: никаких авральных работ по подготовке заказанной генсеком статьи не планировалось. Он уже знал, что задание поручено другим авторам — Игорю Дедкову и Лацису. Они подготовили очень сильную статью, но не против экстравагантно-демократического “историка”, а против антиперестройщиков и заскорузлой в своем консерватизме “Правды”… Видимо, после телефонного разговора по прямой связи, в присутствии В.Г. Афанасьева, к генсеку зашел А.Н. Яковлев: зачем же нам гасить факел перестройки? Лучше мы подожжем цитадели ее противников…

Так Виктор Григорьевич понял, что Горбачев не хозяин в собственном доме, что генеральную линию партии прокладывают другие. Нам, однако, он почти ничего не говорил.

В июне 1999-го канувший было в Лету Ю.Н. Афанасьев все в том красном пуловере тоном премудрого, заговорившего сфинкса без тени смущения изрекал на НТВ, что в неудачах демократических реформ повинны не демократы, а то агрессивно-послушное большинство, которое помешало им провести в жизнь задуманные перемены. Как хорошо быть генералом, который обрек свою армию на поражение и потом объясняет: солдаты и офицеры оказались не готовы к победе!..

… Когда в августе 91-го гремели антигэкачепистские митинги, Яковлев клеймил не только участников консервативного путча, но и “Правду”, и ту мою скромную, скороспелую заметку, написанную буквально на коленке, в связи с его заявлением о выходе из партии и о готовящемся перевороте в верхах КПСС. Вскоре “Правда”, успевшая за дни “путча” отмежеваться от партийной верхушки ипройтиметаморфозыот“органаЦК КПСС” — к “Общественно-политической газете КПСС” и“Всесоюзной общественно-политической газете”,все же была приостановлена, и я, и все правдисты оказались безработными.

А в это время на комфортабельном теплоходе “Русь” вместе с нами плыла по Волге-матушке большая группа туристов-иностранцев, коим было наплевать на происходящее в России: люди не первой молодости, они развлекались детскими играми, похожими на те, какими забавлялись после войны мы, деревенские мальчишки и девчонки. Или — позднее — отдыхающие в дешевых пансионатах, увлекаемые в безумную круговерть примитивных забав дундуковатыми массовиками-затейниками.… А я все эти дни неотрывно думал о том, что же произошло в нашей стране, почему произошло и как случилось, что люди, державшие в руках власть над великим государством, зачем-то по-глупому подняли мятеж и не только никакойновой силы не обрели, но и утратили то, что имели, а сами препровождены в “Матросскую тишину” и ждут дальнейших репрессий?

Незадолго до “путча” меня пригласили выступить в Лефортово, в каком-то штабном или учебном центре Внутренних войск МВД. В зале собралось человек 200-300 офицеров и генералов. Мои попытки защищать линию Горбачева встречались крайне неодобрительным гулом. Чувствовалось: достаточно одной искры, и они сметут горбачевский режим — военные уже не стеснялись высказывать свою ненависть к безвольному президенту. Моя соглашательская, в духе тогдашней “перестроечной” “Правды”,позиция им категорически не нравилась — я это ощутил по тому, что никто после встречи не подошел, как обычно бывает, к докладчику, чтобы дополнительно прояснить какие-то вопросы по текущему моменту.

Я оказался между двух огней.

У великого Данте в его “Комедии” есть жестокие строки: “Они не стоят слов — взгляни — и мимо”.Это о равнодушных, не занимающих место по ту либо иную сторону баррикад.

Впрочем, не стану себя казнить — я не был равнодушным. Но не принимал и не принимаю однозначных, как любит выражаться нынешний фюрер ЛДПР, оценок и выводов. Поясню на конкретном примере.

В 1990 году “Советская Россия” напечатала броскую статью Геннадия Зюганова, тогда еще малоизвестного функционера Идеологического отдела ЦК КПСС, “Архитектор у развалин”. Автор мастерски, публицистически ярко доказывал, что вся так называемая перестройка затеяна А.Н. Яковлевым, который искусно подменил понятия в политическом словаре, и потому все, что делается после апреля 1985 года, прямо противоположно тому, что провозглашается горбачевско-яковлевской командой.

Статья была исключительно смелой по тем временам (теперь-то любой приготовишка может “тиснуть” сверхкритический материал против кого угодно: Ельцина, Горбачева, Зюганова и т.д.). Яковлев же никому не прощал обиды.

Меня вызвал главный редактор, академик Иван Тимофеевич Фролов:

— Вам, Александр Алексеевич, предстоит выполнить сверхтрудное задание. Вы, кстати,читали статью этого…как — Зюганова в “Советской России”?

— Читал.

— Так вот, Михаил Сергеевич ею категорически недоволен. Александр Николаевич — тоже. Вы сможете дать достойный ответ Зюганову? Материал надо подготовить срочно. Александр Николаевич готов дать вам любые необходимые разъяснения. Вот его телефоны.… По этому — трубку возьмет помощник. По этому — он сам. Сколько вам надо времени?

Я уже знал, что между Фроловым и Яковлевым идет подспудная борьба, что Иван Тимофеевич очень недоволен тем, что его бесцеремонно оттеснил от генсека Александр Николаевич. Члены одной команды, они ревновали “шефа”, и хотя И.Т. понимал, что простой помощник иной раз более влиятелен для генсека, чем полномочный член Политбюро, Фролов чувствовал себя обойденным. Яковлев мог совершенно официально проводить свою линию, став своим в верховном органе партии; Фролов — президент философского общества, академик АН СССР, главный в “Правде”, шел как бы обходным путем, через приемную, через приниженную идеологическую обслугу…

Итак, сколько мне надо времени? Фролов не сомневался, что я соглашусь выполнить задание — как же, есть дисциплина,и столь высокое поручение главного редактора воспринимать надлежало как знак высокого доверия. И все же, все же…

— Мне понадобится два-три дня. Я готов поспорить с Зюгановым.

— До Яковлева я не дозвонился. Да мне это и не требовалось.

Через два дня статья была готова. Она называлась так: “Кто “придумал” перестройку”

Иван Тимофеевич был первым читателем “заказной” статьи. Он, конечно, все понял, но переспросил.

— Вы звонили Александру Николаевичу?

— Не удалось с ним переговорить. (Самый большой демократ был практически недоступен для тех, кто ему не глядел в рот).

Ну ладно.

Почему я так легко согласился с заказом главного редактора? Почему он так легко принял готовый “заказ”, явно не совпадающий с тем, что поначалу требовалось от автора?

Ответ на эти вопросы имеет долговременный смысл.

Убежден: одному человеку, как утверждалось в статье Зюганова, развалить страну было бы не под силу.

И тогда, в 1990-м, и теперь, когда многое, казалось бы, обрело совсем иные очертания, когда развеялись миражи, я уверен: перестройка, точнее — процесс, который обозначен этим невнятным словом, была стране абсолютна необходима! Попытки отсрочить перемены, остановить течение общественного прогресса изжили себя.

В моих дневниковых записях есть много строк-раздумий о губительности намерений встать поперек движения истории. Подумайте сами: естественные науки за одно столетие пережили несколько революционных переворотов — переосмыслены важнейшие, казавшиеся незыблемыми фундаментальные представления. Явились миру теория относительности, квантовая механика, сделаны потрясающие открытия в ядерной физике, в теории информатики, в радиоэлектронике, в генетике.… И только в общественных науках по-прежнему твердят, что дважды два — четыре. Так, дескать, завещалиМаркс и Ленин. Глупо надеяться, что лишенный мотивов к развитию процесс обустройства общества может дать какой-то позитивный результат. Что партия, превращенная в надзирающий орган, лишенная способности генерировать новые идеи, может бесконечно долго командовать и управлять… (Недавно я вновь перечитал книгу двух авторитетов, разоблачающих ревизиониста Роже Гароди, посмевшего выступить за “обновление” марксизма-ленинизма. Сейчас, когда многое, о чем говорил и писал Р. Гароди, стало не измышлением ревизиониста, а очевидной реальностью, тирады идолопоклонников звучат просто дико и смешно).

В статье “Кто “придумал” перестройку” я писал не о Яковлеве или Зюганове (хотя и о них тоже). Я писал о том, что десятки и сотни тысяч писем в редакцию “Правды” и в ЦК КПСС яснее ясного говорят: нужны коренные, решительные перемены! Не Горбачев и не Яковлев придумали перестройку — ее потребовал народ! Другое дело: пойдет она с партией или без, все равно или не все равно это для страны. Вот что, а не жесткое поручение Фролова, заставило меня взяться за перо, попытаться найти ответ: кто же придумал перестройку?

Сейчас, спустя десятилетие, когда многое уже забылось, стерлось из памяти, когда люди, “похожие на демократов”, испоганили все и вся, а слово “перестройка” стало ругательным, кажется, будто тогдашний “русский” бунт — по Пушкину, бессмысленный и беспощадный, — был ошибкой народа, его заблуждением. Это не так. Я рассматриваю перестройку не как зигзаг истории. Я вижу в ней упущенную возможность прорыва к дальнейшему восхождению Советского Союза на вершины цивилизации. Когда накопленные материальные и духовные ресурсы должны были, согласно диалектике, обеспечить настоящий взлет страны, прорыв к новому качеству жизни.

Но это — чистые размышления. В жизни все проще. Моя статья вышла в день или накануне пленума ЦК КПРФ. Во всяком случае, ее активно обсуждали в 20-м подъезде здания на Старой площади, и мнение складывалось отнюдь не в мою пользу. Сам Геннадий Андреевич не сталсо мною спорить — он сухо поздоровался, тень глухой обиды скользнула по его лицу, и он тут же с охотой вступил в разговор с кем-то из подошедших к нему участников Пленума…

Для полноты картины приведу, может быть, самую примечательную деталь. Речь вот о чем. Незадолго до августовских событий 1991-го мне принесли запись выступления А.Н. Яковлева на радио, где он — уже без оглядки и без опаски — развивал свои идеи о перестройке “с партией или без”, высказанные на встрече с молодыми участниками XXVIII съезда КПСС. Из записи с непреложностью следовало: партия не только не движитель перестройки, она — консервативная сила, которую придется смести, чтобы состоялась перестройка. Я воспроизвел цитаты в лаконичной заметке, сопроводив ее такой концовкой: “Наш комментарий: Комментарии излишни”…

Когда Горбачева освободили из Форосского “плена”, он у трапа самолета, к моему удовлетворению, почти повторил мысли, высказанные в той заметке в “Правде”: “Яковлев не верит партии, я в партию — верю”. Прошли день-два, и М.С. непослушной ему рукой подписал приговор КПСС под клики распоясавшихся полит-идиотов из тогдашнего Верховного Совета РСФСР, еще не знавших, по невежеству своему, что предателей никто и никогда не держал за равных себе на всем пространстве мировой истории. Кровавый Октябрь 1993-го стал последней точкой в истории новейшего российского предательства, возмездием за этот рёв парламентских бизонов и вой шакалов из либерального стана.

… Но вернемся к “Правде”. Уж и не знаю, воздаст ли по заслугам история тем из моих товарищей, кто спас газету в августе 1991-го. Думаю, пройдет время, но о них не забудут. Наоборот, будут вспоминать (хотя и в 2003-м до этого поворота в сознании еще далеко. — А.И.)Но одно уже сейчас в конце XX-го и начале XXI века вполне очевидно и бесспорно: правдисты самостоятельно спасли свою газету. Никто из партийных вождей не вступился за нее, кроме журналистов и читателей “Правды”. Это — исторический факт.

А когда газета вновь стала выходить, к ней потянулись обманутые псевдодемократами люди. Уверен — нельзя переоценить роль “Правды” в то смутное время, в те окаянные дни. “Если “Правда” жива, — говорили и писали наши читатели и коллеги, — значит, жива страна”.Историк Владлен Логинов по моей просьбе написал для нас колонку “Партия правды” — тогда многим из нас казалось, что “Правда” вновь, как и весной 1912-го, способна стать центром объединения коммунистических сил...

В конце главы — несколько слов о себе.

Наивно предполагать, что в редакции главной партийной газеты не нашлось ярких сторонников августовской контрреволюции, попытавшихся взять власть над “Правдой”. Был незамедлительно создан редакционный совет, перехвативший полномочия прежней редколлегии, куда из нее вошли первый зам Фролова Геннадий Селезнев, редактор “Правды” по науке Владимир Губарев, а также шеф местных корреспондентов Владимир Федотов и рядовые сотрудники, до времени скрывавшие свой демократический окрас: Андрей Тарасов, Стас Оганян, Татьяна Самолис и кто-то еще (уже не помню). По отношению к нам они вели себя как победители. Я был определен главным ответчиком за проводимый прежней редакцией «“Правды»” опозоренный “путчем” коммунистический курс.

Когда, после собрания, избравшего главным Геннадия Селезнева (напомню: И.Т. Фролов находился на лечении за границей в ФРГ.), редактор отдела соцстран Борис Аверченко высказал скромное суждение по содержанию текущего номера, В.С.Губарев категорично одернул его: не забывайте, что власть в редакции не у редколлегии, а у редсовета. Да и ранее, на собрании журналистского коллектива (если не ошибаюсь, 26 августа), Губарев попросил слово вне очереди — в связи с тем, что его ждут Александр Николаевич Яковлев и Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе… Чем закончилась встреча и была ли она вообще — мне до сих пор неизвестно. Да и неинтересно.

Тогда я только что — досрочно — вернулся из “райской поездки” по Волге на бывшем “цековском”, а теперь — коммерческом теплоходе “Русь” и не очень хорошо представлял себе, что в те роковые дни творилось в редакции. Хотя каждый день из разных волжских городов звонилСелезневу или Саше Черняку, тогда — ответственному секретарю “Правды”. Наконец, из Казани я уехал поездом в Москву, чувствуя себя абсолютно выпотрошенным и опустошенным, и думал об одном: где я найду работу? Планировал даже создать надомное агентство “ИКС” — “Информация, Комментарии, Сообщения”, прикидывал, где достать факс, как организовать работу частной информационной службы. Еще один вариант: газета “Гудок”, которой руководил тогда Юра Казьмин, наш правдист и мой старый товарищ.… Это был момент, когда я, что называется, дрогнул и хотел навсегда уйти из “Правды” и из политики.

Я-то и теперь считаю, что журналистика, как и литература, должны быть если не вне политики вообще-то — по крайней мере — участвовать в ней особым образом. Журналистика — этоспособ добывания и передачи информации, и ее политическая роль измеряется степенью правдивости этой информации, не более того. Разумеется, это — в теории . А на практике.…Только дикие лошади и кошки могут гулять сами по себе; объезженная лошадка покорна узде и шпорам всадника…

В августе 91-го я решил, что сам Бог диктует мне переменить избранную дорогу.

Но жизнь рассудила иначе. Геннадий Селезнев предложил мне вести третий номер возобновленной “Правды”. Андрей Тарасов, Стас Оганян да и другие “триумфаторы” пытались отстранить “одиозного” Ильина от возвращения в руководство “Правды”. Эти попытки не удались. Я был назначен руководителем политологического направления в ранге зама главного редактора. В наше направление влилось несколько отделов, около 20 человек.

Редсовет, поначалу пытавшийся командовать парадом, потихоньку захирел. Через два-три месяца его основные закоперщики покинули “Правду”. Они, кажется, поняли, что их час миновал, что газетой должны управлять не митинговщики, а профессионалы.

Теперь еще об одном, для меня принципиальном, моменте.

Нас, конечно, пытались сделать козлами отпущения, носителями зловредного вируса консерватизма, идейными пособниками “путча”. Заманчиво выглядела в этом свете моя неудачная заметка в номере от 19 августа 1991 года — в день пресловутого выступления гэкачепистов. Я уже писал, что А.Н. Яковлев не преминул разнести ее в одной своих речей на революционно-демократическом митинге в Москве. В редакции тожепытались меня заклеймить как консерватора и ретрограда. О грубых приемах в отношении безупречных демократических лидеров говорил на собрании журналистов “Правды” Олег Матятин, талантливый и совестливый журналист, тогда — редактор отдела школ… Что же, всему свое время.

На крутых изломах очень немногим людям дано абсолютно безошибочно оценить ход событий. Я — не исключение из правил. Как и мои коллеги. Вот лишь маленький штрих. Когда из “Матросской тишины” вышли ее политические узники, почти все они по очереди становились гостями редакции “Правды”. В том числе и Олег Семенович Шенин. Самый жесткий допрос учинен был ему Володей Ряшиным, тогда еще заместителем главного редактора “Правды”, ее ответственным секретарем. Тон ответ секретаря показался мне недопустимо резким. Каково же было мое удивление, когда бывший узник “Матросской тишины” Олег Семенович сделался вдруг ревностным сторонником “Правды — пять” во главе с В.Ф. Ряшиным и поддерживал ее до самой “кончины” этой странной газеты…Пути Господни неисповедимы. (С апреля 2003 года Владимир Федорович вновь возглавил секретариат нашей “Правды”, над которой немало поиздевались в свое время “греческая” “Правда-5”. Что ж, это лишнее доказательство: журналистика — профессия , ремесло, а не система взглядов и убеждений).

…Смута августа 91-го положила начало дальнейшим разборкам в редакции. Внутренние напряжения, которые копились десятилетиями, взорвали единый до поры до времени коллектив. Многие люди, занимавшие прежде солидные посты, привыкшие, с одной стороны — командовать, с другой — бдеть и не пущать, потеряли уверенность в своей властной правоте, а кроме нее, этой уверенности в освященном штатным расписанием праве приказывать и запрещать, у них ничего за душой не оказалось. Другие — те, кто когда-то пришел в “Правду” использовать ее почти неограниченные возможности для устройства своих личных дел, потеряли всякий интерес к падающей в цене, да еще и опальной газете. Выжили те правдисты, которые и в былые времена, не робея, упрямо лезли на рожон, воевали с партгосноменклатурой, с дуростью партийных начальников разных рангов и их еще более вредоносных чиновников-холуев, кто, перефразируя К.С. Станиславского, любил не “Правду” в себе, а себя в “Правде”.

Бывает, когда человек, которого ты пригласил на работу в газету, отстаивал его право вступить в правдистский коллектив, вдруг начинает тебя лупить за отступление от принципов и традиций “Правды”. За то, например, что ты недостаточно красный, как полагается, а розовый или еще какой, словно традиции «Правды» передаются не через сердце и разум правдистов всех поколений, не через конкретную работу в газете, а переносятся ветром, как летучие семена пушистых одуванчиков…Сколько таких подветренных ратоборцев “истинной” “Правды” переметнулись в смутное время в другой стан и отстаивают теперь совсем иные ценности!.

Август 92-го тяжелым асфальтовым катком прокатился по нашей газете, и кому-то казалось, что “Правде” уже не возродиться. Но — она выжила. Потому что “Правда” не просто газета, тем более — не одна из многих газет. И дело даже не в том, что она стала символом своего времени. Суть в том, что “Правда” — газета, созданная, чтобы помочь рабочему классу узнать и понять правду о себе, она стремится к тому и сегодня (это написано мною в 1998-99 годах. — А.И.). Пожалуй, даже особенно сегодня, когда правду стараются окончательно убить, затоптать и уничтожить, вытравить из сознания, из памяти, из общества.

В августе 91-го “Правда” стояла первой в списке газет, репрессированных ельцинским режимом. В октябре 93-го, после расстрела Дома Советов, она тоже возглавляла список закрытых якобы “навечно” неугодных режиму газет.

Я уже писал однажды, что всегда находятся люди, по нищете духа, по невежеству своему стремящиеся закрыть Америку или запретить Правду. Это, увы, не Дон-Кихоты, не рыцари благородного образа, это скорее — Торквемады, измельчавшие наследники Великого инквизитора. В 91-м эту роль взял на себя Руслан Хасбулатов, первый зам спикера Верховного Совета РСФСР. В 93-м — его эстафету подхватил разминувшийся с Русланом Имрановичем первый вице-премьер Черномырдинского кабинета, бывший зам Хасбулатова Владимир Шумейко. Унесенные ветром политики не оставили в нашей истории доброго следа. Зато вовсю трудится, клеймя коммунистов, бывший идейный вождь компартии Александр Яковлев, в его книге воспоминаний есть фотография: автор в форме посла СССР. Советую посмотреть — это же совершенно по Гоголю: уж очень похож почти на всех персонажей “Ревизора”.

Вот парадокс: после “путча” некоторых правдистов пытались привлечь к уголовной ответственности за то, что они делали репортажи с улиц Москвы, беседовали с солдатами и офицерами из экипажей введенных в столицу танков. Потом отстали — обвинить журналиста за то, что выполняет задание редакции, оказалось слишком сложно. Потом пришла амнистия к узникам “Матросской тишины” 91-го и Лефортовской тюрьмы 93-го. А тучи над “Правдой” и до сих пор не рассеяны — она всегда под угрозой запрета. “Правде” не могут простить, что она — Правда.

Из записных книжек

“…бывают такие периоды хаоса, когда успех нередко сопутствует отпетым негодяям.… Такие времена характеризуются быстрым ростом цинизма, побуждающим людей прощать любую мерзость, лишь бы она была выгодна. Но даже в такие времена… желательно представать в личине добродетели перед невежественным народом”.

( Б. Рассел)

 

КУСОЧЕК ЧЕРСТВОГО ХЛЕБА

Часто спрашивают: как смогла выжить “Правда” после событий 1991-го? Полузапрещенная, подло брошенная всеми, кто прежде именно через “главную” газету Советского Союза пытался управлять жизнью громадной и многосложной страны.

Попытаемся восстановить канву этих событий.

В июне-июле 91-го в авральном порядке, но коллективно, что вносило в работу почти газетный хаос, дошлифовывались основные документы к очередному или внеочередному съезду КПСС. (О первом этапе разработки Программы я уже писал).

Творческая группа, к которой подключили свежие силы — только что избранных на пленуме секретарей ЦК и членов Секретариата ЦК КПСС (это нововведение позже не пригодилось, да и тогда звучало диковато), — так вот теперь творчески-административная группа работала в обширном кабинете одного из заведующих отделами на Старой площади. Приводили к общему знаменателю несколько вариантов Программы КПСС.

Как-то возник попутный разговор о размере членских взносов.

— Уменьшается наполовину сумма членских взносов. А на какие шиши партия будет жить?

— Не беспокойся, — заверили скептиков полные сил и знаний функционеры (все доктора наук, по меньшей мере — кандидаты). — Партия уже давно не живет на взносы.

— А на что же она живет?

— На доходы от хозяйственно-издательской деятельности.

Так оно и было, хотя цифры тщательно скрывались не только отпосторонних, но и от членов КПСС.

В то время бытовало простое правило: все доходы от издания газет и журналов, апечатных единиц только в издательстве “Правда” в Москве насчитывалось под 40-50, шли прямиком в партийную кассу. С редакциями же “разбирались” по итогам года. Кому-то прощали долги, кому-то — прибыли и убытки. Годами и десятилетиями шло как по маслу. Издательство приносило партии доход и, прямо скажу, немалый.Как можно узнать из официальных отчетов на съездах партии, примерно 50 процентов доходов КПСС составляли членские взносы партийцев, кстати, по-пиночетовски бесцеремонно приватизированные ельцинской командой.Остальные доходные поступления шли от хозяйственно-издательской деятельности.

По информации знающих людей, почти 80 процентов этих поступлений обеспечивало издательство “Правда”. Обеспечивали, как нетрудно догадаться, мы — партийные журналисты, полиграфисты, почтовики и связисты, иначе говоря — партрабы, а пользовались плодами нашего труда так называемые партработники, в основном — высших эшелонов. Номенклатура. А уж самых высших персон обслуживал, как и ныне, весь благодарный советский народ.

Структуру партийных доходов хорошо знал и бывший кандидат в члены Политбюро Борис Ельцин. Хотя не уверен, что всю. Все знало только Управление делами ЦК КПСС — неспроста вскоре после ельцинского переворота выпали из жизни через окна дома управделами Г.С. Павлов и Н.Е. Кручина, ответработник международного отдела Лисоволик…

Московский Кромвель свердловского разлива не замедлил ударить по самому уязвимому месту, первыми же указами прибрав к рукам партийную, перемешанную с государственной, собственность. Под этот каток попала и “Правда”, и некоторые другие партийные издания.

…После августа 91-го (приходится напоминать: нынеуже прошедшего ХХ века) выяснилось, что долги “Правды” перед издательством “Правда”, которое вело все ее хозяйственные дела, зашкаливают под 30 миллионов советских догайдаровских рублей. Про то, что газета -об этом писала талантливейшая правдистка Вера Ткаченко (светлая память ей!) — принесла в партийную сокровищницу более 800 миллионов рубликов чистой прибыли за предыдущие десятилетия, было забыто.

У нас так принято: о батарее капитана Тушина в Бородинском сражении было забыто (Лев Толстой, “Война и мир”), о героях-защитниках Брестской крепости долгое время было забыто, пока не взялся за возвращение исторической памяти писатель Сергей Смирнов…Примеров беспамятства много. Когда газеты пишут: награда нашла героя через 30, 40, 50 лет, мне стыдно за своих бесстрастных коллег, сообщающих только “информацию”. Мне стыдно читать, что на Ржевской земле, где в кровавой битве решалась судьба и столицы Советского Союза, и самой великой страны, до сих пор не преданы земле погибшие воины (а их десятки, если не сотни тысяч). И уж тем больнее слышать, что именно здесь, подо Ржевом (помните Александра Твардовского: “Я убит под Ржевом”) пытались поставить памятник оккупантам, чему всей душой воспротивилась Таня Астраханкина (тогда — секретарь ЦК КПРФ и депутата Госдумы России).

Простите за отступление, но это не литературный прием: мысли приходят не по заказу.

Вернемся к заявленной теме.

Как выжила “Правда”?

Я взял бы на себя смелость сказать очень просто: при опоре на собственные силы, на традицииправдистов и поддержку своих сторонников.

В августе, сентябре, октябре и т.д.1991-го года у подъезда редакции собирались сотни, а может, и тысячи людей, готовых бороться за нашу общую “Правду”, помогать ей, распространять ее по Союзу Советов. У зданий на Старой площади, где квартировали ЦК КПСС и компартии РСФСР, если и были толпы, то отнюдь не сторонников наших партийных вождей. А к “Правде” люди потянулись.

Нельзя не сказать и о международной журналистской солидарности: в борьбу за спасение “Правды” включились наши коллеги из многих стран мира. Они, верится, понимали, что свобода слова — это не абстрактное понятие, что они постоянно рискуют жизнью (во время англо-американской агрессии в марте-апреле 2003 года в Ираке погибло несколько мужественных журналистов). Все это было еще впереди. Господин Дж. Буш младший, черный гриф т.н. демократии, еще не расправил свои зловещие и тлетворные крыла. Но была позади операция “Буря в пустыне”, когда под видом борьбы за свободу народов его отцом, Дж. Бушем старшим, опробывалась технология военно-диктаторского господства над всем миром. Журналисты — а это не только выставленная на всеобщее осмеяние и поношение “вторая древнейшая”, после физических проституток, но и самая рискованная — среди интеллектуальных — профессия, нутром чуют, где таится беда, где завязывается Бермудский треугольник новых политических смут и трагедий.

Могу ошибиться, но подозреваю, что каким-то неведомым ни науке, ни здравому смыслу чутьем, наши благополучные коллеги из стран Запада узрели, что круговорот событий, определивших развитие мира на рубеже ХХ и ХХI веков, на изломе II и III тысячелетий от Рождества Христова, начинается с наступления на Правду.На правду истории. На правду жизни. И на газету, которая многие десятилетия олицетворяла собой политику великой Советской страны, была рупором ее политического руководства. А страна наша, Советский Союз, определяла многое в том, канувшем во тьму истории, мире.

Ни для кого не секрет (кроме, разве что, младшего агрессивно-наивного поколения), что “Правда” — по крайней мере, в последние десятилетия Советской и даже постсоветской власти, — была символом России. Не потому, разумеется, что каждая статья или, тем паче, заметка согласовывались с “верхним” руководством. Это категорически не так. Точнее роль “Правды”, позицию ее журналистов можно обозначить словами великого Михаила Шолохова: мы, писатели, — говорил наш гениальный современник, — пишем не по указке партии. Но ей принадлежат наши сердца, и пишем мы по указке сердца.

Так могли бы сказать о себе и многие правдисты. В их числе и я.

Но той партии, о которой говорил Шолохов, которой давали присягу настоящие правдисты, давно уже нет.

Может быть, она и существовала только в нашем романтическом воображении?

А в реальности ее как бы олицетворяли серые личности партфункционеров вроде капитана Сипягина из политотдела нашей бригады ПВО, который в припадке сверхбдительности по сути выкинул в корзину для мусора две рекомендации моих прекрасных учителей — преподавателей техникума М. Рутенбурга и Г. Алескерова…Ее лицо за нас определяли такие люди, как майор Варваровский, пропагандист нашей же воинской части, ни разу, по-моему, не выезжавший в ракетные дивизионы, на стартовые плошадки, а только без устали строчивший “планы занятий” в сети политпросвета и доносы на офицеров инженерной службы, не выполнявших — из-за полной измотанности прямым своим делом — заданиякабинетного политбойца. Или подполковник Храмов, начальник политотдела, которого я однажды застал за потайным чтением моих личных дневников и литературных рукописей: он еще умудрился меня похвалить за их верное политсодержание…

Впрочем, я, кажется, вновь отвлекся от темы. (Это вообще дурацкая привычка неформального писателя — взбредает на ум что-то совершенно неожиданное и постороннее).

Как же все-таки выжила “Правда”?

Как вообще выживают люди? Газеты? Колхозы? Ясно только, как выживают чиновники: умножение через деление.

Я вспоминаю бесхитростный рассказ бывшей узницы гитлеровских концлагерей (возможно, где-то в старых блокнотах записана ее фамилия). В подобных учреждениях, лагерях смерти, как всем известно, человеческая жизнь ценилась ровно настолько, насколько ее носитель мог работать, приносить посильную лепту своему мучителю. Когда же человек-раб заболевал, его судьба в лучшем случае отдавалась на волю Божью. Выживешь — хорошо, будешь опять работать на хозяина. Не выживешь — Бог приберет…

Помните у Некрасова горькие строки о волжских бурлаках:

Женщина, о судьбе которой я вспоминаю, заболела дизентерией (на современном языке это называется диареей, а по-старому, по-русски — поносом). Ее силы таяли с каждым днем, с каждым часом. Хозяйский холуй уже махнул на нее рукой: пускай, мол, отходит в мир иной…И вдруг кто-то (всех деталей, увы, не помню) дал ей кусочек черствого хлеба.

Она с трудом разжевала его. И, кажется, тут же забылась сном. А проснулась — почувствовала, что к ней возвращаются силы. Она выжила.

Кусочек черствого хлеба спас человеку жизнь.

Так было и во время ленинградской блокады. Досужие журналисты и беспощадные писатели спорят о том, сколько людей погибло в блокадном Ленинграде — 640 тысяч или миллион. Подумали бы о другом: сколько людей выжило в осажденном фашистским зверьем, обреченном на вымирание городе? Как им, героям и жертвам бесчеловечной войны, удалось сохранить человеческое достоинство там, где его пытались нещадно растоптать гитлеровские захватчики и доморощенные мародеры?

Я смотрю сейчас телекадры: освобожденные американскими “джи ай” вольные иракцы грабят магазины, офисы, посольства…Это называется свободой, это называется демократией.

В блокадном Ленинграде, голосом которого в те годы были благородные поэты Ольга Берггольц и Николай Тихонов, где в окопном аду прорезался стих Михаила Дудина, где витали великие тени Александра Пушкина, Федора Достоевского, Николая Некрасова, Анны Ахматовой, Александра Блока и других наших славных соотечественников из мира поэзии, литературы, — так вот, в блокадном Ленинграде — Петрограде — Санкт-Петербурге (читай слева направо или наоборот), конечно тоже, не обходилось без крайностей. Люди не ангелы. Хотя бы потому, что им надо есть, пить, справлять естественные нужды.

Но ленинградцы — выжили.

Потому, что они были и оставались ленинградцами. Потому, что они — от мала до велика — знали одно: град Петров от основания своего никогда и никому не сдавался. Никакому врагу.

Вспоминаю рассказ Ольги Берггольц — вдовы репрессированного поэта Бориса Корнилова и гражданской, по-моему, жены пушкиниста Георгия Макагонова: она возвращалась с радиостудии, упала на снег от изнеможения и вдруг услышала записанный на пленку свой голос, как бы уже с того света. Она имела гордое право сказать: “Нас вместе называют Ленинград, и шар земной гордится Ленинградом…”

“Для славы мертвых нет” — это Анна Ахматова.

Это чувство, мне кажется, было спасительным и для правдистов. И — для “Правды”.

Шар земной, верили мы, гордился “Правдой”.

А мы гордились тем, что служили и служим ей, тем, что в ожидании свежего номера газеты в редакцию в 1991-м — 1993 годах приезжали с Украины, из Белоруссии, Прибалтики, других республик Советского Союза. Грузили пачки газет на тележки, везли к метро, затем — на вокзалы…Всем нам казалось, что “Правда” — это кусочек Советского Союза.

Расскажу об одном примечательном эпизоде.

Рано утром, в субботу — день выходной, звонят мне товарищи:

С фасада нашего здания сбивают название “Правда” и ордена газеты. Приезжай!

Две минуты на сборы. Полчаса — на троллейбус и метро, и вот я подхожу к зданию газеты “Правда”. Навстречу мне правдисты — писатели Виктор Широков и Иван Шаров:

— Опоздал!.. Все уже сбили.

Подхожу к подъезду: макеты орденов вперемежку с буквами “Правда” валяются на холодном бетоне. Подлое дело сделано. Символ Советской эпохи низвергнут. Людьми, которые все получили от Советской власти.

Я их не казню, даже не осуждаю.

Кто-то из них сумел нажить себе капиталец на всеобщей неразберихе. Даже после пожара не все возвращаются с пустыми руками. Однако большинство оказались погорельцами — их попросту заменили еще более пройдошистыми людьми. А чуть позже и тех заменили еще-еще более пройдошистыми…Уже три или четыре слоя сняли с древа предательства ловкие верховоды за последние 10-12 лет.

А “Правда” выжила потому, что она сохранила свои традиции. Правда, был момент, когда редакция колебнулась, были даже заверения, что она никогда не будет трибуной какой-либо партии. Но нет чуда без добра: на страницах газеты появились новые темы и новые авторы, она стряхнула с себя обветшалые одежды. И все же -осталась “Правдой”.

Суть дела не в том, что и ордена, и буквы с фасада мы бережно перенесли в музей газеты, где они и сохранились.

И даже не в том, что по нашему зову к редакции съехались человек 40-50, достали где-то лестницу и красной краской написали на фасаде заветное слово “Правда” (его через день-два старательно закрасили нанятые издательскими начальниками продажные маляры).

Суть в том, что “Правда” — это историческое явление, это частица нашего прошлого, настоящего и будущего, это — зеркало великой эпохи.

Кому-то привиделось, что эта эпоха была наихудшей в нашей истории. Ложную мудрость удалось внедрить в сознание миллионов людей. Сегодня они уже понимают, что их попросту обманули. Что, конечно, стоять в очередях — унизительно, но толкаться локтями на мнимом рынке — унизительно вдвойне. Что быть плохо одетым стыдно, но еще стыднее оказаться раздетым догола и нагишом бродить по улицам…

Я часто думаю: а что, Советская власть не могла додуматься до тех элементарных вещей, которыми соблазнились многие в годы “катастройки” и либеральных реформ? Мы разве не могли открыть шлюзы для западного или турецко-восточно-азиатского ширпотреба? Почему даже за пресловутыми “ножками Буша” надо было толкаться в жутких очередях? Почему в Москву ехали, как в военные годы, переполненные “колбасные” электрички из голодных пригородов столицы и даже поезда самого дальнего следования?..

Ну а мы-то сами почему забыли предостережения классиков: капитал ради прибыли пойдет на любое преступление?

Пишу эти строки под аккомпанемент дежурных теленовостей: сразу в двух городах — Москве и Серпухове убиты два руководителя государственного оборонного предприятия, к которому тянула свои щупальцы хищная частная компания… И так — каждый день. Почему же не поставили заслон атакующему Бандитизму дикого рынка?

Впрочем, вопросы может задать и дурак, но почему сто наших политических мудрецов оказались не способны на них ответить.

Кстати сказать, амбициозные компартлидеры до сих пор не могут понять, почему обездоленные демократами люди не голосуют за коммунистов. Живут в холоде, в голоде, а верят лжецам. Ответ простой, и он дан в Священном писании: единожды солгавши, кто тебе поверит?

У нас в Ленинградском университете преподавал философию, точнее — диалектический материализм доцент Эмдин, бывший узник ГУЛАГа. Он не особенно напирал на свое прошлое, излагая нам, студиозусам, великое учение, но в частных беседах все же рассказывал: его или его сотоварища по несчастию арестовали, так как он в своей домашней библиотеке хранил в то время запрещенный словарь Брокгауза и Ефрона. Кому пришло в голову запретить великий энциклопедический словарь, изданный на рубеже 19 и 20-го веков в 82-х основных и четырех дополнительных томах? А может, речь шла о выпущенном в 1911-1916 годах (тоже до революции) Новом энциклопедическом словаре (известно, что из намеченных 48 томов вышло 29)? Людей в серых макинтошах вряд ли интересовали все тома; насколько я помню, нашего страдальца арестовали за один абзац одного тома, где содержались какие-то неугодные сведения. О чем? Кто знает?

К нам на факультет журналистики приходил как-то раз Павел Иванович Усанов, рассказывал (он это помнил!), как под теплой дружеской опекой Надежды Константиновны Крупской и других видных деятелей компартии зарождался в Петрограде комсомол — Союз коммунистической молодежи. Павел Иванович был делегатом первых съездов ( утверждать не берусь, но, кажется, и того знаменитого третьего, где с хрестоматийно известной речью выступал Владимир Ильич Ленин). Работал в ЦК партии, участвовал в заседаниях пленумов (его сын, Борис Павлович, был в начале 70-х секретарем Ленинградского обкома КПСС, а до того вел работу в Киришах, на местном нефтеперерабатывающем заводе — одном из крупнейших в СССР).

А жизнь самого Павла Ивановича сложилась трагически. Его по чьему-то доносу арестовали и бросили на гулаговские нары… Впрочем, на нары — это слишком красиво сказано. В барак, рассчитанный на 50-60 человек, загоняли в 4-5 раз больше зэков. Нары были трехполочными (пишу по памяти). В проходе — настил из досок. На него вплотную укладывали политических заключенных и на ночь заталкивали их под нижний ярус тюремных нар. Утром вытаскивали полуживых людей, да не все из них оказывались и полуживыми…

Не стану ввязываться в дискуссию о масштабах репрессий — вряд ли кто точно знает число их невинных жертв. Но методы… Методы унижения людей, как можно понять даже по этим двум историям, были изощренно бесчеловечны.

И все же те, кто перенес годы мук и страданий и вернулся к жизни из-за колючей проволоки, сохранили и ум, и совесть, и душу. И честь.

Мне приходилось писать об Олеге Волкове, известном литераторе, прошедшем суровую таежную выучку в лагерях. Уже на склоне лет он говорил, что готов еще раз пройти через все это, лишь бы не видеть, как обезобразили страну либерал — реформаторы. Доцент Эмдин стал вновь преподавать марксистскую философию, ее сердцевину — диалектический материализм. Павел Усанов вырастил сына — инженера, ставшего видным партработником…

Значит, в этих людях было что-то такое, чего нынешнему ( и даже нашему, отнюдь, не молодому) поколению уже не понять.

Так и с историй “Правды” последнего десятилетия ХХ века.

Мы в начале90-х были еще не старыми, растили детей и внуков, нуждались в деньгах и вполне могли бы найти себе более доходное место для приложения своих сил, знаний и умений. Многие из наших коллег так и сделали. Заблаговременно ушли в новомодные издания, где простому спецкору платили в полтора-два раза больше, чем главному редактору “Правды”, академику и депутату, члену ЦК КПСС. Даже больше, чем — по ведомости — причиталось члену Политбюро ЦК.

Но есть что-то таинственно— притягательное в этом удивительном издании — газете “Правда”. В номенклатурные времена ее буквально убивали ретивые идеологи, навязывая каждому члену и кандидату в члены КПСС подписку на печатный орган ЦК. Даже если в семье было 2-3 коммуниста, услужливые дураки требовали, чтобы все из них подписались на “Правду”. Это вызывало естественный протест, резкое отторжение глупости. А тут, когда оказалось, что “Правда” уже не в моде, никто ее сверху не навязывает, больше того, ее полузапретили, — а газета была востребована множеством людей. Она, чувствовалось, давно стала органической частью жизни, и не просто общества, а конкретных людей, наших соотечественников, разбросанных по воле ничтожных политиков по обломкам Советского Союза.

Вот когда коммунисты могли найти понимание и отклик в своих усилиях по воссозданию СССР. Это и стало стержневой темой “Правды”. И смыслом жизни большинства правдистов, сохранивших верность своей газете, своему призванию.

Душевный и духовный контакт между “Правдой”, ее коллективом и ее читателями — вот что прежде всего помогло выжить газете, найти свое место в разворошенном, испепеленном пожаром зла обществе.

Но, конечно, на одном энтузиазме даже костер не разожжешь. Тем паче, когда бывший (год-два) правдист Егор Гайдар по неосторожности или злому умыслу открыл “ящик Пандоры”, из которого хлынули на страну всяческие бедствия и напасти. Взметнулись цены на все и вся. Газеты заметались в поисках платной рекламы и богатеньких “Буратино”, готовых закопать — разумеется, небескорыстно — в разного рода СМИ свои “золотые”.

Скажу сразу: “золота партии” нам получить не подфартило. Хотя на счетах в коммерческих банках, о чем и было сказано в моей беседе с Владимиром Антоновичем Ивашко (“Правда”, сентябрь 1991г.), заместителем Генсека ЦК КПСС, лежало несколько

(3-5) миллиардов рублей партийных денег. Половина — партвзносы членов КПСС, другая часть — доходы от хозяйственной и издательской деятельности. Все они (даже взносы!) самым бессовестным образом были конфискованы у партии по ельцинскому указу и, насколько мне известно, позднее пущены этими банками в коммерческий оборот. Добросовестные банкиры соглашались потом выплатить их КПРФ, но те, кто сочинял президентские указы, обставили дело так, что у КПСС не осталось законных наследников и правопреемников… Кроме, конечно, новодемократической номенклатуры.

Так, кстати, поступили и в других бывших союзных республиках, где к власти после августа 1991года пришли прежние партийные лидеры, экс-члены Политбюро ЦК КПСС. Местные издательские комплексы, входившие в гигантский концерн издательства “Правда”, тоже стали собственностью удельных князей, визирей и ханов. Некоторые из верхних партийных вождей поспешили заявить, что они всю свою сознательную жизнь боролись против КПСС, но жить-то, дескать, было надо. И хорошо жить, — добавил бы Юрий Никулин.

А раньше считалось, что только обезъяна может на самое высокое дерево влезть, не ободрав задницу.

Много небылиц сочинено по поводу “золота партии”, якобы упрятанного на счетах зарубежных банков. С благословения Ельцина и по распоряжению и.о. главы правительства Е. Гайдара была нанята некая, конечно же, зарубежная сыскная контора для досконального расследования махинаций с партийными, а значит — народными деньгами. Сообщалось, что она активно ищет, близка к кубышке с долларами, вот-вот их обнаружит и вернет…Контора же обнаружила только несколько десятков миллионов долларов на своем банковском счете, куда их охотно переправило щедрое не по разуму новое российское руководство.

Потом полунамеками сообщали, будто фирмапредставила толстенныйотчет о “проделанной работе”, но ее результаты так и не были обнародованы. По слухам (чего не знаю, того не знаю, а врать не стану), их якобы положили под сукно или в сейф с полузабытым кодом то ли Е. Гайдар, то ли сам царь Борис. Думаю, это — из разряда политических сплетен. Хотя какой-то отчет должен быть. Где-то. Например, в ЦРУ или в госдепе США. Доллары хоть и стоят не более 3-4 центов каждый, но когда речь идет о миллионах, их даром не дают. А должников держат на крючке и время от времени подергивают леску…

Долгвисел над “Правдой” как нож гильотины.

Я встречался в сентябре 1991-го с многими членами руководства КПСС — кроме В.А.Ивашко, это А.Н. Гиренко, Г.В. Семенова, П.К. Лучинский и другие. Не без труда удалось вырвать из рук первого зама управделами ЦК невразумительную записку, из которой Шерлок Холмс и его полудогадливый соратник доктор Ватсон могли бы косвенно понять, что расчет с “Правдой” производится обычно в конце и по итогам бюджетного года и ее долг будет списан после 31 декабря (текст сего таинственного документа я передал тогдашнему главному редакторуГ.Н. Селезневу и не могу его процитировать с подобающей точностью).

В общем — из швейцарских банков нам тоже ничего не капнуло. Видимо, дверцы их сейфов и хранилищ слишком тяжело открываются и, главное, не для всех.

Кто нам помог? Директора крупных предприятий (даже для истории я не вправе называть их имена). Они давали газете рекламу “лучших в мире”бульдозеров, комбайнов, токарно-револьверных станков с червячными передачами и т.п., хорошо понимая, что ни один из читателей “Правда” не купит, да и не способен купить у них ни бульдозера, ни станка, ни комбайна, ни гидронасоса весом в 2 тонны. Это была вполне законная помощь газете. (К слову, лет семь спустя, я получил счет на оплату поставок какой-то, извините, ерунды, якобы поставленной редакцией. Вроде зонтика для рыбы или бритвы для ежа…)

Помогли газете ее верные читатели.

Мне было стыдно получать вполне приличную зарплату главного редактора, зная, что пенсионерка из Рязани часть своей мизерной пенсии передала в фонд “Правды”. Простите, Марфа Степановна, но я зарплату получал. Есть-пить надо. Кормить семью надо. Читать по ночам газетные полосы. Редактировать статьи и оперативную информацию, которую выплескивает на страницы газеты текущий день.

Может быть, мы делали это не всегда на высшем, но всегда — на достойном уровне. Может быть, иногда чересчур суетились и торопились в своих оценках. Но мы честно служили вам, наши читатели и сподвижники. И когда кто-то из сотрудников жаловался на трудную жизнь, на нищенскую зарплату, я говорил: а учительница, даже в московской школе, получает еще меньше. Врач, хирург, делавший мне сложнейшую операцию, расписывается в ведомости за копейки и потому вынужден подрабатывать еще в двух-трех местах…

Это вообще удивительно: в постсоветской России самой востребованной фигурой оказался чиновник, численность которого возросла неимоверно.

Я помню, в Финляндии (это 1971 год) директор сельхозиспытательной станции (они выводили новые семена полевых растений) получал три тысячи финских марок, а врач — 6-7 тысяч. Насколько знаю, врачи — из самых высокооплачиваемых людей во всем мире. Больше получают только высокие правительственные чиновники, президенты и классные менеджеры крупнейших компаний.

У нас все не так. У нас — как у муравьев. Или — у пчел.

Подозреваю, прославленные как силачи и трудоголики муравьи в своей жизни делают много лишних движений. Последите за их суетой хотя бы 10-15 минут, и у вас закружится голова. Обнаружить какую-то логику в их передвижениях может, вероятно, только уж очень доброжелательный ученый — вроде Перельмана или жюльверновского Паганеля, который знал много любопытного, но ненужного и не знал того, что пригодно и необходимо для повседневной жизни.

А пчелы? Они с жужжанием носятся по окрестным полям, собирают нектар с нежных цветков и возвращаются в улей, чтобы накормить нелетучую, неподъемную в своей тучности матку и ленивых, тоже неспособных к полету трутней (по-нашему, чиновников)… Не так ли устроено и человеческое общество? (Прости меня, ученый Перельман, который в своей научно-популярной книге открыл безумному миру человеков умный мир пчел).

Пишу все это и думаю вот о чем: я напоминаю себе персонажа одной из едко-сатирических максим известного польского юмориста Станислава Ежи Леца: он был человек настолько неначитанный, что даже цитаты из классиков должен был придумывать сам.

А классиков в нашем газетном деле — пруд пруди.

Наверное, немногие знают, что некоторое время ответственным (то есть главным) радактором “Правды” числился Михаил Андреевич Суслов, вошедший в историю как “серый кардинал”. М.А. очень ревностно относился к газете. И к своему “освещению” на ее нетленных страницах. И вдруг на фотоснимке, посвященном 75-летию (если не ошибаюсь) “дорогого товарища Леонида Ильича Брежнева”, во время вручения вождю М.А. Сусловым или Н.В. Подгорным то ли почетного оружия, то ли очередной Золотой Звезды, наши газетные ретушеры не “погладили” брюки Михаила Андреича. Разразился целый скандал.

В редакцию звонили с самого верха: почему на фото у товарища Суслова предательски проступает складка на штанинах? Что позволяет себе газета “Правда”?! Неужели у вас нет ретушеров, чтобы погладить брюки второму лицу в КПСС?

(Кстати, все остальные газеты дали такой же снимок, но — без складок, как и без ботинок. На газетном сленге это называется: снимок подрезали снизу)

А поскольку номер фактически “верстал” я, надо мной сгустились тучи. Даже Иван Егорович Возражейкин, и тот попенял: ты что, не знаешь, что Михаил Андреич стесняется своей худобы и этот снимок воспринял как жесточайшее оскорбление?

А откуда я мог об этом знать?

Суслова я видел только с большого расстояния: он сидел в президиумах, я — в огромном зале Кремлевского Дворца съездов…

Опять же отвлекусь, раз уж возникла в памяти фамилия Ивана Егоровича Ворожейкина.

Он сыграл в моей жизни (впрочем, не только в моей) очень добрую и существенную роль. Когда на первых порах у меня в “Правде” многое не получалось, беседа с Иваном Егоровичем стала глотком свежего воздуха, помогла обрести второе дыхание. Я честно сказал ему, что не понимаю стиля взаимоотношений в “Правде”: любой начальник может унизить сотрудника только потому, что он — начальник. А, по-моему, все мы — журналисты, и должностная иерархия неприемлема для творческих людей. Мы все равны…

Иван Егорович вежливо выслушал мою амбициозную речь, по-медвежьи похаживая по кабинету, потом сказал:

— То, что ты говоришь, Сан Сеич, правильно. Но я тебя все же должен поправить. Мы, конечно, все равны, но я обладаю большей информацией. И значит, могу принимать более точные решения.

В случае с М.А. Сусловым, наверное, так и было.

Но никакая “информация” — я об этом уже вспоминал — не могла спасти самого Ивана Егоровича, когда он попал под тарантас идеолога и прораба перестройки А.Н. Яковлева. Стоило “Возражейкину” нелестно выразиться на редколлегии по адресу хромого идеолога, автора и вдохновителя многих речей и ролей Генсека, и тут же (буквально за считанные минуты!) верные осведомители донесли о том Александру Николаевичу, и через день-два всесильный Иван Егорович оказался в полной информационной изоляции. Он попросил защиты у человека, тогда казавшегося влиятельным, с которым они в свое время работали завсекторами в ЦК КПСС (сознательно не называю фамилии), но получил вежливый отлуп. Дело уже было сделано. А служба вернее дружбы.

(С этим я сам столкнулся, когда речь шла о моей судьбе. У беды нет друзей. Они оказываются рядком и говорят ладком только в дни очевидного, пусть и мнимого успеха.)

Кстати, вот как меняются времена.

В тот момент, когда Иван Егорович невзначай был катапультирован из кресла первого заместителя главного редактора “Правды” и с неудовольствием пересел за стол министра РСФСР по делам печати и издательств, это считалось скольжением с вершины горы, полным крушением политической карьеры.

Только лишь каскадеры в затяжном прыжке вниз, где-нибудь у Ниагарского водопада, могут лелеять мечту о взлете к вершинам мастерства. Обычный человек, падая вниз, знает, что обязательно ударится головой о заранее подготовленный доброжелателем камень.

А вот подишь ты: через пару-тройку лет занявший место Ворожейкина удачливый журналист стал не просто полноценным министром, авершителем судеб всей постсоветской печати, распорядителем кредитов, дотаций и — главное! — бумажных ресурсов, оказавшихся в дефицитнейшем дефиците. Разумеется, организованном по его приказу. Этим приказом он назначил себя единственным и неповторимым распорядителем движения рулонов газетной бумаги. Те, кто был посмекалистее и побогаче, стали печататься за границей, к примеру в Финляндии, где и качество повыше, и цены пониже. Прочие толпились в приемных хозяев бумагоделательных предприятий, которые почему-то стремительно оказались под немцами…

Но это — к слову.

“Правде” повезло.

Как ни побаивался ее давний друг Виталий Александрович Федермессер, генеральный директор объединения “Кондопогабумпром”, как ни тянул до последней минуты, как ни пытался увести нас с нашим собкором Анатолием Минаевым на торжественный ужин после собрания “лесных” акционеров, — договор с “Правдой” он подписал. На максимально возможных льготных условиях. Предварительно позвонив, конечно, тогдашнему первому замминистра Сергею Петровичу Родионову: а что, “Правду” закрыли не навсегда? (Выпуск газеты тогда как раз приостановили, разумеется, временно, но, как по другому поводу подметил мой старший коллега правдист профессор Дмитрий Васильевич Валовой, нет ничего более постоянного, чем временное сооружение).

Так была взята нами ключевая высота, которая позволила, закрепившись на ней, пойти дальше.

Значит, и бывшему правдисту, близкому в то время соратнику Бориса Ельцина в его либеральных метаниях, есть за что сказать спасибо. Назову его — Михаил Никифорович Полторанин.

К слову, жена его, Надежда, врач Боткинской больницы, помогла выжить в почти безнадежной ситуации нашему коллеге Альберту Петрушову, кстати, много сделавшему после августа 91-го, чтобы на перепутье “Правда” не скатилась до “смены вех”. Когда Альберт вечером переходил Ленинградский проспект, там, где тот пересекается с улицей Правды, на журналиста наехал артист цирка с армянской фамилией и, не оказав помощи, скрылся с места ДТП. Тогда в очередной раз шла битва за трезвый образ жизни, а правдист позволил себе поучаствовать — по обычаю — в юбилейной вечеринке у главного бухгалтера и тем самым как бы выпал из правового поля. Его нашли лежащим без сознания на тротуаре, куда отбросил пешехода автомобиль лихого служителя муз.

Шансов спасти человека практически не было. Но добрые люди помогли, и Альберт, слава Богу, жив. Хотя на работу уже не вернулся.

Жив ли ловкий циркач, укрывшийся “под сенью закона”? Не знаю.

И такие трагические истории случались в “Правде”.

Я хочу отметить одну деталь. В смутное время перестроек, реформ и катастроек судьба развела и правдистов по разные стороны баррикад. Назову имена тех, кого эти бурные волны вынесли на благодатные берега и острова политической жизни. Обрели широкую известность в политике тот же Михаил Полторанин, и.о. премьера Егор Гайдар, помощник Генсека и зав общим отделом ЦК КПСС Валерий Болдин… Вернулся, наконец-то, из бессрочной гэдээровской командировки прекрасный поэт, мой дорогой земляк Юрий Воронов. Он стал секретарем Союза писателей СССР, главным редактором журнала “Знамя”, затем — зав. отделом культуры ЦК КПСС. На панихиду в ЦДЛ, когда Юрий Петрович ушел из жизни, приезжали и М.С. Горбачев, и А.Н. Яковлев, правда, уже в ранге отыгравших свои главные роли политиков. (Для справки: Юрий Петрович приглашал меня на работу в журнал, но события повернулись по-другому…).

К прогремевшим в те порыименам правдистов можно было бы отнести и Юрия Черниченко. Уволенный из редакции за не бог весть какую провинность (раньше, чем в “Правде”, напечатал в ленинградском журнале “Звезда” панегирик о сельскохозяйственных новациях кишиневского партлидера Ивана Ивановича Бодюла, еще не получивших “одобрямса” в ЦК КПСС), Черниченко пылко хлопнул дверью и стал громить колхозы какгенетически обрекающие страну на голодную смерть. Позднее мне приходилось в одной из ленинградских газет читать его “историческую версию” происхождения Санкт-Петербурга: город, дескать, и был заложен Петром Великим, чтобы через него вывозить из России лишний хлеб.

(А зачем же тогда, почти два века спустя, но еще до появления колхозов, П.А. Столыпин затевал свою крестьянскую реформу, если и без нее в России не знали, куда хлеб девать?)

Журналистом Ю. Черниченко был, впрочем, талантливым, неординарным, да и писателем неплохим. Но вот политическая карьера фактически не сложилась, хотя Юрий Дмитриевич одно время и блистал на скудном звездами демократическом небосклоне. Его Крестьянская партия, кажется, и состоит-то из одного человека — ее лидера и создателя, прозванного насмешниками асфальтовым землеробом. Мы с ним иной раз встречаемся на Ленинском проспекте, но не вступаем в диалог…

По-своему помогали “Правде” и вышедшие из ее рядов Борис Миронов и Иван Лаптев, которые в разное время возглавляли верховное печатное ведомство РФ. Борис Сергеевич пытался склеить разорванный внутренними борениями правдинский коллектив, предлагал даже — он человек азартный — на один день закрыть и тотчас же перерегистрировать “Правду”, чтобы увести ее из под греческих “друзей”, оказавшихся, как я уже писал, не слишком умелыми коммерсантами-издателями, но очень жесткими администраторами, всеми способами экономившими и на газете, и — особенно — на ее коллективе.

Вскоре, однако, Бориса Миронова, талантливого писателя, сибиряка, но, может быть, не очень искусного администратора — министра массированно атаковали его недавние “лепшие” друзья-демократы, грубо обвинили в национализме и других смертных грехах и заставили покинуть кабинет на Страстном бульваре, дом 5. Было забыто,, что именно он на базе бывшего издательства “Советская Россия” создавал издательский дом “Русская книга”, который в последние годы возглавляет Михаил Федорович Ненашев — безусловно, выдающийся деятель нашей печати и нашей культуры.

(Замечу в скобках: греки (эллины) господа Янникосы сегодня могли бы и не вызвать такого возмущения в коллективе, знай мы, правдисты, что и “новые коммунисты” из ЦК КПРФ поступят с газетой по-гречески. Те (то есть греки) убеждали меня после президентских выборов 1996 года: вы же видите, что левая оппозиционная печать не имеет шансов на успех в России и надо менять вектор ее содержания. Для чего убрать из “Правды” наиболее радикальных членов редколлегии, начиная само собой с главного редактора.“Новые коммунисты” наступили на те же грабли, хотя вроде бы с других позиций: они нашли, что “Правда” стала вести себя чересчур самостоятельно, дает слово тем, кто неугоден “вождям”, слишком много места отдает культуре, науке, мало печатает материалов о бурной деятельности первичных партячеек… И, естественно, сделали то, чего не удалось грекам: заменили главного редактора на более покладистую “врио”, которая, что так же подразумевалось, постарается доказать свою преданность…Это можно показать на одном примере: я категорически отказался публиковать грубые заметки партийного начальника, который, побывав в КНР раз-другой, да и то наскоком, принялся обвинять в незнании Китая Всеволода Овчинникова, всемирно известного журналиста, писателя (чего стоит одна “Ветка сакуры”). Да еще и в сознательном искажении экономических, политических, идеологических процессов в этой великой стране. После того, когда за мной захлопнулась дверь главредакторского кабинета, “заметки” были напечатаны… Право, мне стыдно перед своим старшим товарищем, на творчестве которого мы учились журналистскому мастерству).

Об Иване Дмитриевиче Лаптеве я надеюсь как-нибудь рассказать особо — с этим неординарным человеком связаны и светлые, и драматические события в истории “Правды”.

Всех имен, вошедших в ее почти вековую летопись, не назовешь. В этой главе своих воспоминаний я пишу только о тех, кто — каждый по-своему — помогал газете выжить в трудные годы, кто, как бы ни складывалась его жизненная и журналистская судьба, искренне, бескорыстно оставался и остается правдистом, разделяет ее целенаправленность и целеустремленность. Да хотя бы просто помнит и ценит, что какая-то часть его творческой биографии — это служение “Правде”.

Многие из журналистов, прошедшие ее школу, сейчас возглавляют газеты, журналы, издательства, телеканалы, работают в разных СМИ. Это (по алфавиту!) и Владимир Большаков, и Валерий Бровкин, и Олег Лосото, и Георгий Овчаренко, и Владимир Любицкий, и Виктор Широков, и Владимир Чертков, и два Александра —Батыгин и Шинкин, и еще два Александра — Платошкин и Черняк, и Михаил Третьяков.

Большую, я сказал бы — уникальную (это слово почему-то всегда вычеркивал из газетных полос наш главный редактор Виктор Григорьевич Афанасьев) роль сыграл в августовские дни 1991 года Владимир Федотов. Он был своего рода“офицером связи” между редакцией и министерством печати, одним из немногих, кто мог по дружбе пробиться к министру М.Н. Полторанину, чтобы остановить произвол по отношению к “Правде”, к ее коллективу. Будучи зав. отделом местных корреспондентов и председателем профкома, Владимир Дмитриевич сделал все, чтобы на пост главного редактора избрали Геннадия Николаевича Селезнева, который всего несколько месяцев работал в “Правде” первым замом и которого большинство собственных корреспондентов на местах еще не знали в лицо…Уж и не знаю, почему так получилось, что именно Федотова уволили из редакции едва ли не с первой волной сокращения штатов…

Потом Владимир Дмитриевич работал в Минпечати, как мог, помогал родной газете.

Дело прошлое, но именно благодаря Владимиру Федотову, нам удалось отбить настырные атаки греческих друзей, которые претендовали на полное и безраздельное господство над “Правдой” — всего за каких-то 550 тысяч рублей по курсу 1992-1994 годов. Иначе говоря: сущий мизер. Но письма и обращения в Минпечати, которые они заставляли подписывать нас под угрозой немедленного закрытия газеты, долго блуждали в коридорах не столь уж большого здания на Страстном бульваре и возвращались с туманными ответами, весьма похожими на вежливый отказ.

Придет время, и я назову других людей, кто изо всех сил волокитил дело с приватизацией “Правды”. Сейчас пока не стану: одни сделались крупными госчиновниками, другие — удачливыми коммерсантами…

А Владимир Федотов, в последние годы жизни (он умер в 2004 году)копался на своих шести сотках в Подмосковье и писал мемуары (часть из них мы успели напечатать в “Правде” в год ее 90-летия). Видимо, “греческие” страницы его биографии все же не будут забыты.

…Когда вспоминаешь эти смутные годы, видишь, как много в судьбе газеты зависело от, казалось бы, случайностей, личных, чисто человеческих взаимосвязей.

Вот один любопытный факт.

Минпечати РФ, которое часто проявляло неумеренную прыть в неравной борьбе с пережитками советского прошлого, распределяло государственные дотации для СМИ, оказавшихся тогда в бездонной рыночной яме. Как бы под эгидой Комитета Верховного Совета РФ, но на самом деле по своему усмотрению, по симпатиям и антипатиям. Крохи с царского стола (и на том спасибо!) достались и “Правде”. Но поскольку и денег было маловато, и оппозиционную (прежде — официальную, близкую к верхам) прессу хотелось поскорее добить, придумали некую инструкцию, из которой вытекало, что не могут получать дотации рекламные, эротические и тому подобные издания, а также газеты и журналы, выпускаемые с участием иностранного капитала. А “Правда” как раз в это время связалась с греческими кирьосами (господами).

Мне кажется, эта закавыка и была придумана, чтобы дать возможность “Правде” умереть медленной смертью. Мол, тут нет и намека на политику, просто газета не вписалась в рынок. Ведь, например, “Известия” заключили договор с фирмой “Бурда”, о чем было всем известно, но никто им претензий не предъявлял и в господдержке не отказывал…

Группа депутатов Верховного Совета — сторонников“Правды” решила этот запрет в отношении нашей газеты отменить. По счастью, Комитет по СМИ в то время возглавил наш бывший собкор Владимир Лисин. Министром же печати был Михаил Федотов, классный юрист, но уж очень большой либерал-демократ. И вот приглашают нас с Виктором Широковым (он вел тогда в газете общественно-политическую тематику) на заседание Комитета в “Белый дом”. В повестке дня и наша проблема — по сути об отмене санкций против оппозиционной печати.

Светлана Михайловна Горяинова, секретарь, напоила нас чаем. Чувствовалось, она всей душой переживает за “Правду”, где проработала много лет.

Приехал на заседание и министр Федотов. Познакомившись с проектом нового положения о поддержке СМИ, вслух прокомментировал:

Понимаю, вы хотите внести поправки в интересах “Правды”…

И тут Володя Лисин, простите, Владимир Павлович наклоняется к министру и что-то ему говорит. Затем объявляет:

Извините, товарищи депутаты, я должен проводить министра — у него много дел.

Они с Федотовым выходят из зала заседаний. А обсуждение по докладу депутата, готовившего вопрос, уже началось — причем в самом доброжелательном для “Правды” тоне. Когда Лисин возвращается, ему остается только поставить вопрос на голосование и подвести его позитивный итог.

Но история на этом не заканчивается. Решение, конечно, принято хорошее, но денег под него пока нет. Что делать?

Сидим мы как-то ближе к вечеру с Георгием Овчаренко, тогда — парламентским обозревателем “Правды”, обсуждаем житье-бытье. Положение газеты по-прежнему — хоть плачь.

Надо обращаться к министру, — предлагает коллега.

А что? Давай я ему позвоню

Надо сказать, что демократический режим сразу же после августовского переворота озаботился тем, чтобы верхних начальников не отрывали от государственных делслучайные и никчемные люди. Некоторые руководители собственноручно составляли для своих секретарш особые списки: если позвонит Икс — соединяйте, если Игрек — меня нет, я в Кремле.

Но в этот раз секретарша без лишних слов соединила меня с министром. Михаил Александрович, кажется, только что вернулся с какого-то важного совещания, был в хорошем расположении духа.

— Пишите заявку на дотации, — выслушав нашу просьбу, коротко сказал он. — Да, да, я дам распоряжение.

(Как-то на журналистском празднике, уже в ХХI веке, мы с ним встретились, поздоровались. Я сказал:

— Вот человек, который спас “Правду”. Помните мой звонок и ваше решение о дотациях?

— Помню, помню. Недавно мы об этом вспоминали.)

Но решение Комитета законодателей Верховного Совета, согласие министра — это было лишь начало хождения по бюрократическим коридорам. Надо было обить пороги департаментов и управлений, доказать, что “Правда” отнюдь не греческое издание, что она сохранила свое юридическое лицо.

Захожу в кабинет ответственного сотрудника департамента (не помню его точного названия) по вызову тов. Мичурина. Фамилия в нашей стране известная: был такой знаменитый селекционер, который якобы не хотел ждать милостей от природы, а считал, что взять их у нее — наша задача. Раньше, в сталинскую эпоху, Ивана Владимировича боготворили, сочиняли о нем книги, снимали фильмы. Потом объявили шарлатаном, насильником над природой — почти полусумасшедшим, как и Константина Эдуардовича Циолковского, романтика космонавтики. Не мудрено, что в моем сознании фамилия Мичурин была намертво впаяна в связку: природа — ее преобразование — Иван Владимирович — милости — привои-подвои…

Рассказываю Мичурину о ситуации в “Правде”, отвечаю на острые вопросы по поводу взаимоотношений с греческими компаньонами. Чувствую, человек не просто исполняет распоряжение министра, а ищет какое-то разумное решение. И вдруг слышу:

— А ведь в “Правде” работал, и много лет, мой дядя Константин Иванович Мичурин…

Господи, да как же я о том забыл! Вот дефект человеческого сознания, уже давно подмеченный психологами: попроси назвать дерево — услышишь береза или яблоня; попроси назвать поэта — услышишь: Пушкин…Да мы же с Константином Ивановичем Мичуриным, заместителем редактора промышленно-экономического отдела “Правды”, человеком знающим и трудолюбивым, работали на одном этаже редакции. Встречались каждый день (тогда в “Правде” не знали выходных). В силу разного возраста мы не очень тесно общались — все-таки мы люди несхожих эпох. Но мое отношение к Константину Ивановичу было уважительным и корректным — как у ученика к учителю.

Значит, так было назначено судьбой, чтобы перспективы “Правды” просматривались глазами не посторонних равнодушных людей, а тех, кто так илииначе были причастны к нашей газете.

Жаль, что сейчас, на разбеге ХХI века, к ней тянут руки молодые, но уже замшелые партократы, прославившие себя разве что извечным рабским вопросом: Чего изволите? А этот вопрос, как я написал в одном из своих стихотворений (извините, за нескромность!), способна задать и собака. Простите, если обидел братьев наших меньших.

…Не знаю, насколько вам стало понятно, как смогла выжить “Правда”, казалось бы, обреченная на вечное забвение?

По крайней мере, у вас есть пища для размышлений.

Но все же считаю, что не сказано главное: правдисты, брошенные на произвол судьбы после августа — 91, не сдали своих позиций. Как будто взяли за правило приказ Верховного Главнокомандующего в годы Великой Отечественной: “Ни шагу назад!”. Только вперед, только на линию огня!

Сегодня даже многие из коллег, провозгласившие было подлый девиз: не победи Красная Армия, мы бы жили так же богато, как поверженные нами немцы, начинают сдавать назад. И все жескрупулезно подсчитывают военные потери: вот, мол, прославленные советские полководцы не смогли побеждать умением, брали большей кровью. Особенно “здоровы и ловки” в своих суждениях те, кто нигде, кроме казино, не рисковал, кто не взял с боем ни одной высотки, не командовал не только батальоном (ё — комбат), но и ротой, и взводом.

Мы еще помним, как милицейские дубинки обрушивались на головы ветеранов самой жестокой из войн, как из истории вычеркивались страницы трагической гражданской войны за счастье трудового народа.

Мы, поколение, искореженное войной, помним, что нашу историю усердно переписывали за доллары продажные летописцы. Мы еще знаем цену их лживых трудов, потому что оплатили их своей жизнью.

Устоять перед натиском неправды, не роняя своего достоинства, не закрывая глаза и на противоречия — это и был тот нравственный подвиг правдистов, который сегодня пытаются растоптать прикормленные властью бесчестные люди.

Мы, правдисты, всегда выступали за бережное отношение к истории — сегодня на этом пытаются нажить капиталец, надеть белые одежды запятнавшие их недавние либералы, у которых нет Отечества.

И еще пытались внушить нашим идейным пастырям, что нельзя, неприлично и недостойно в очередной раз обманывать народ, аккумулируя его несчастия и невзгоды в некую взрывную энергию, которая может взорвать ситуацию, не зная ответа, что же последует за взрывом? Сомнительно, чтобы люди, не умеющие управлять собой, не имеющие таланта выслушать и убедить других в целесообразности предлагаемых ими действий, могли бы эффективно управлять страной.

Ни слева, ни справа, ни по центру не поняли нас, когда газета показала, что возмутители общественного спокойствия нужны этим пастырям только на первом этапе, когда главное — ввязаться в бой, а там, дескать, разберемся. Эта наполеоновская тактика, возможно, и хороша во время скоротечных боевых действий, но совершенно не пригодна, если надо не воевать, не разрушать, а набраться терпения и строить, строить и строить нормальную жизнь.

Можно ли людям верующим грубо давать понять: вы нужны нам на время выборов, а если мы победим — мы с вашими убеждениями разберемся? Ветерану войны и труда говорят: голосуй за нас, но в дальнейшем мы берем курс на омоложение, и не обессудь, коль ты окажешься за бортом политических событий…Юным внушают, по-Маяковскому: молодежь — это молодость мира, и его возводить молодым, но энергию нового поколения используют в основном на раздаче минеральной воды во время партийных мероприятий…

Честность — вот чего не хватает сегодня в партийных взаимоотношениях.

Но либерал-демократы могут врать — это у них заложено в генетической политпрограмме.

Народные депутаты — порознь или группою — могут обманывать, иначе они никогда не стали бы депутатами.“Яблочники” могут бесконечно мудрствовать — ведь яблоки бывают и сладкие, и кислосладкие, и просто кислые, и печеные, и моченые…Однако серьезная партия, имеющая глубокие корни в народном сознании, в нашей противоречивой, часто трагической истории, может быть только честной.

В заключение главы — несколько примечательных эпизодов.

На вечере, посвященном 90-летию “Правды”, во МХАТе имени Горького, на Тверском бульваре, с благословения народной артистки СССР Татьяны Васильевны Дорониной, тоже моей великой землячки, проявилось, что даже такой большой и современный театр, не сможет вместить всех желающих, всех соратников газеты. Люди стояли в проходах, занимали места на ярусах. Хотя по значению, рангу своему, могли претендовать на первые ряды партера. Это стало неприятной неожиданностью для тех, кто на аппаратных совещаниях заученно твердил, что “Правда” не пользуется популярностью, растеряла свой авторитет, не отражает суть и смысл титанических усилий функционеров по внедрению в сознание масс того, чего сами их “учители” не вполне понимают или понимают наоборот.

Мы, по любезной милости ведущей, сидели в первом ряду партера — вместе с Ольгой Дмитриевной Ульяновой и Геннадием Андреевичем Зюгановым, послом Югославии (тогда уже добитой стервятниками НАТО) Брониславом Милошевичем и другими весьма достойными людьми.(Кстати замечу, на юбилейный вечер, благодаря энергичности зама главного редактора по международной политике Михаила Третьякова пришло более десяти чрезвычайных и полномочных послов).

По гениальному режиссерскому замыслу для ведущих сотрудников “Правды” было поставлено на мхатовской сцене ровно двенадцать стульев. Было предписано, кто, где сидит и что говорит…

Всем нам поставили главное условие: кратко, короче и еще короче. А так хотелось вспомнить и от всей души сказать доброе слово обо всех, кто прошел с “Правдой” в течение почти полного бурного века. Ведь в зале был внук первого издателя ежедневной рабочей газеты “Правда” в апреле 1912 года, депутата еще царской Государственной думы, Николай Михайлович Полежаев. И не было тогдашнего председателя IV Государственной думы Российской Федерации Геннадия Николаевича Селезнева: он постепенно отодвигался в тень — и от КПРФ, и от “Правды”.

Может сложиться впечатление, что и я в своих очерках как-то принижаю его роль в августе-91 и в последующие год-полтора. Нет, именно на плечи главного редактора легла, очевидно, самая большая ноша: как удержать газету на плаву, когда вездесущие либерал-демократы постарались открыть все кингстоны, пустить крейсер “Правды” на дно. Недаром же он через несколько лет так уверенно вжился в роль спикера Госдумы.

А вот почему, как и я, оказался годы спустя за бортом компартии? Думаю, тому много причин, и это требует отдельного разговора. Я пишу только о том, что хорошо помню и знаю лично.

Тогда же — я имею в виду август-сентябрь 1991 года — мы дружно отбивали наскоки ретивых “революционеров”, подпитываемых Московской товарной биржей. Помнится, когда Селезнев обратился к Боровому: не может ли Константин Натанович помочь с рекламой для “Правды”, тот, привычно подхихикивая, ответил.

— Для “Правды” ни наша биржа, ни кто другой никакой рекламы не даст. Я могу только купить “Правду”, но тогда это будет моя “Правда”.

Ясно, что альянс не состоялся.

А как радовались каждому, кто бескорыстно протягивал руку помощи “Правде”.

— Слушай, — сказал как-то Геннадий Николаевич, — тут одна женщина передала дорогое колечко. С драгоценным камнем. Говорит, больше у нее ничего нет, а колечко хочет передать в фонд поддержки. Что будем делать?

— Благодарить добрую женщину.

— Но она просила не называть ее фамилию.

— Найдем способ поблагодарить лично.

Колечко сдали в комиссионный, а средства от продажи пошли на издание газеты.

Не менее благодарны правдисты и тем, кто приносил в нашу общественную приемную десятку-другую рублей. Тот самый кусочек черствого хлеба.

Это была не просто помощь — это была солидарность простых людей.

Мы побеждали вместе.

Из записных книжек

Всякая аналогия хромает, но мне кажется, тогдашнее отношение к “Правде” можно сравнить с временами Великой Отечественной.

Из рассказа Екатерины Ф. Давыденковой, узницы немецкого концлагеря:

— Даже звери насыщаются, а крематории никогда.

Когда наши войска вошли в Прагу, мы бежали навстречу в своих полосатых одеждах.

Танк остановился, офицер из люка спрашивает: “Вы что,сумасшедшие?”. “Да нет, мы — узники”.

Не так ли восторженно, как последнюю надежду на добрую прежнюю жизнь, встречали и газету.

 

ВЛАДИМИР МАКСИМОВ — АВТОР «ПРАВДЫ»

Если человек утверждает сегодня одно, а завтра — совсем другое, это вовсе не значит, что он просто флюгер, приспособленец или тем более — хамелеон.

Может быть, за одну ночь он пережил такое, что перевернуло всю его жизнь.

Я это пишу не в оправдание негодяям, которые уверены, что убеждения, взгляды, идеи — такой же расхожий товар, как дешевая водка, скрипучие ботинки или пестрые зонтики.

Я размышляю об этом, вспоминая историю появления на страницах “Правды” Слова большого русского писателя Владимира Емельяновича Максимова.

Где бы он ни выступал в последние годы жизни, к нему неизменно приставали с дурацким вопросом: как вы, непримиримый диссидент, могли стать автором “Правды”, олицетворяющей, мягко скажем, то, против чего вы всегда воевали?

В свою очередь, наши старинные читатели тоже не оставались в долгу: как это “Правда” может печатать статьи Максимова? Он же ярый антикоммунист…

У меня нет готового ответа. Возможно, удастся его найти, перелистывая страницы памяти.

… Началось все до удивления просто.

Кто-то из умных демократов надумал собрать в новом здании Президиума Академии наук на Ленинском, 32А “Круглый стол” с участием всех виднейших диссидентов из-за границы, полагая, конечно же, укрепить тем самым в международном масштабе демократический авторитет нового, остсоветского режима. Приглашены были писатели Василий Аксенов и Владимир Максимов, писатель и философ Александр Зиновьев, правозащитник Владимир Буковский. Тогда еще не стал “невозвращенцем”, а подвизался в качестве первого заместителя председателя Моссовета и, кажется, президентского советника кандидат исторических наук Сергей Станкевич. Выступал и сам бывший пред Моссовета и уже бывший мэр столицы Гавриил Харитонович Попов. Предполагалось участие руководителя администрации Президента Сергея Филатова, еще многих официальных лиц.

Но ни Филатова, ни иных высокопоставленных чиновников, намеревавших было порассуждать о выборе пути для новой России, за “круглым столом” 28 июня 1993 года не обнаружилось. Должно быть, сработало некое шестое, седьмое или десятое чувство, коим бывают наделены исключительно одни администраторы. Иначе вряд ли они досидели хотя бы до первого перерыва в дискуссии.

Открыл ее академик Геннадий Васильевич Осипов, выразив удовлетворение тем, что удалось собрать в зале цвет нашей демократической интеллигенции. Фразой — “легче противостоять злу, чем созидать новое” — обозначился предприниматель Эдвард Лозанский, один из спонсоров “круглого стола”, промышляющий за границами России. Первым в дискуссии выступал Евгений Сабуров, в то время уже покинувший пост в правительстве РФ, но еще не назначенный вице-премьером правительства Крыма. Человек, близкий к Гайдару, лояльный режиму Ельцина. И, естественно, от него ждали если не панегирика, то по крайней мере удовлетворения достигнутым. Однако….

Вот несколько его суждений:

“Слова о том, что мы уже два года живем в демократическом обществе, для меня явились неожиданностью…”

“Если государство распределяет не гвозди, а рубли, это еще ничего не решает”.

Следом за ним слово дали Василию Аксенову. Постаревший кумир “звездных мальчиков”, вопреки ожиданиям, тоже взял отнюдь не хвалебный тон. Но критиковал организаторов “круглого стола”, а заодно и Россию с иной стороны — за то, что российские интеллигенты опять настаивают на следовании каким-то своим, истинным, особым курсом:

— Пора бросить благолупости, осознать себя частью европейско-американского христианского мира.

… Пышными лопухами цвела наша гордость великоросса.

Надо закончить нашу столетнюю войну с Западом.

— Россия, став частью западного мира, останется Россией и даже сможет повлиять на западную культуру...

Цитирую не по стенограмме — по записям в блокноте, но за смысл — ручаюсь. Был в конце аксеновской речи гневный спич по поводу того, что и у нынешней России — “Трусливая, глумливая и наглая улыбочка в сторону Запада”.

С Аксеновым резко спорил Зиновьев, но он выступал гораздо позже — после Станкевича, Буковского, Попова и Максимова, который к началу дискуссии опоздал и пришел почти что к моменту своего выступления. Речь Максимов читал по рукописи, звенящим голосом, словно опасаясь, что ему не дадут договорить.

Но о его острокритической публицистической статье — а это был по сути блестящий памфлет — несколько позже. Сначала — о выступлении Буковского, которое многих из участников демографического сборища повергло едва ли не в шоковое состояние.

— Чем чаще я езжу в Россию, — начал Буковский, — тем меньше у меня остается надежд на ее возрождение.

— После крушения коммунистического режима у народа России была возможность выбрать достойное правительство…. Но нынешние лидеры — не те люди, с которыми я хотел бы сидеть за одним столом.

Особое возмущение оратора вызвало то, что среди сегодняшних “великих” демократов — генерал КГБ Калугин, издавший на западе книгу под гордым заголовком: “Я организовал убийство Маркова”, болгарского диссидента. Досталось и бывшей партгосноменклатуре в бывших союзных республиках — Кравчуку, Шеварднадзе, Алиеву….

— Тоже и в России…

Ум, честность и партийность несовместимы.

Рыночную экономику такие люди понимают, прежде всего, как коррупцию…

— Помните стихи Александра Галича: А над гробом стали мародеры и несут почетный караул.

Так что к выступлению Максимова зал уже был разогрет почти до кипения. И все же Владимир Емельянович нашел свои слова, сказал о том, о чем до него не говорили. Если Буковский выступал как бы от имени разочарованных и обойденных в России вниманием диссидентов, то Максимов читал свою речь с болью за Россию, за ее народ.

— Растление — вот нынешняя российская реальность.

Больше всего возмущало писателя поведение тех, кто на словах причисляет себя к интеллигенции:

— Можно ли интеллигенту призывать к иностранной оккупации России? А это делает Новодворская…

— А каких, извините, слов заслуживает публицист, который пропагандирует “опыт” решения хлебного вопроса в России гитлеровскими оккупационными войсками?

— Плевать в лицо народу безнаказанно нельзя.

И наконец: “Тон тотальной лжи задает сам президент, обещавший лечь на рельсы, если поднимутся цены на хлеб. Он позорит страну, торжественно вручая Южной Корее пустой “черный ящик” сбитого в свое время пассажирского “Боинга”…”.

Повторю: я цитирую по своим блокнотам, записям, специально не заглядывая в подшивку “Правды”, где той дискуссии отведена была целая полоса. Вот с этой-то публикации и начались новые взаимоотношения между “Правдой” и Максимовым.

Здесь время сказать, как появилась сама идея дискуссионной полосы. Дело в том, что на “круглый стол” были приглашены из нашей газеты двое: я — тогда заместитель главного редактора и Борис Славин — редактор “Правды” по отделу политологии. В перерыве, когда уже прозвучали речи основных “забойщиков”, мы встретились со Славиным в коридоре: я собирался ехать в редакцию

Ну, как впечатление? — спросил я коллегу.

Круто!

— Да вряд ли кто такого ожидал. Затевали-то “круглый стол”, чтобы послушать дифирамбы. А теперь, наверно, не знают, как будут выкручиваться. Неспроста из администрации президента никто не пришел.

Вот увидите — “круглый стол” постараются замолчать.

А ты можешь добыть сегодняшнюю стенограмму?

Могу. Моя жена в аппарате оргкомитета.

Возьмем троих — Зиновьева, Максимова и — Буковского.

А Аксенова не надо?

А что у него — призыв плестись за Западом?..

Борис Славин добыл стенограмму, подготовил материал. Я взял на себя — договориться с главным редактором. Геннадий Селезнев нас поддержал, хотя некоторые члены редколлегии пытались публикацию торпедировать. Зачем, дескать, давать слово этим авторам — они же не наши.

С тяжелой руки Александра Невзорова “наши” (в его, конечно, представлении) чуть не стали серьезным политическим движением. Для меня же в этом слове дорого прежде всего значение, обретенное им в годы войны — на нашей памяти, Великой Отечественной. “Наши пришли!” — значит пришли освободители. “Наши отступают” — значит горе горькое. “Наша Победа!” — значит не моя, а общая, народная.

Но есть у этого слова и иные значения. От бытовых — “наш” значит свойский, свой, от игровых — “наша команда” — до блатных и еще — идеологических. “Не наш он человек” — одной этой фразы бывало достаточно, чтобы сломать человеку не только биографию — судьбу. “Не наш…” и не надо ничего доказывать, надо только вовремя доложить, донести, достучаться…

Однако я отвлекся.

В день публикации полосы в редакцию позвонил Владимир Максимов. Высказал недовольство: газета сократила в его выступлении как раз наиболее важные для него куски…. Но недовольство не было уничижающим, заряженным отрицательной энергией. Чувствовалось все же, что публикацию в “Правде” Максимов воспринял, это оставило след в его сознании как поступок журналистов. Ведь в то время его практически не печатали в России — в разных газетах под разными предлогами отклоняли его необыкновенные по силе обличения статьи. Он был диссидентом при старой власти, его не принял и новый режим. А писателю, публицисту нужна трибуна…

Через два года мы вместе с Володей Большаковым, собкором “Правды” в Париже, заехали за Максимовым на улицу Лористон, недалеко от Елисейских полей, и отправились в пригород Парижа — Фонтене-о-Роз к Андрею Синявскому и Марии Розановой. Была долгая, интересная встреча — наш собкор написал о ней целую полосу, которая тоже увидела свет на страницах “Правды”. Я надеюсь еще вернуться к той беседе, сейчас же вспомнил о ней потому, что Андрей Синявский на встрече говорил о потребности для писателя — донести свои мысли до читателей, используя любые, самые немыслимые возможности.

— Я печатаюсь там, где меня публикуют, — рассказывал Андрей Донатович, вспоминая, как его упрекал один из былых друзей за статьи в “не тех” изданиях.

И все же я думаю, что Максимовым двигала не одна лишь голая потребность печататься, донести до российских читателей свою тревогу и боль за судьбу родной, хоть и давно оставленной не по-доброму стране. Больше того, убежден: в старой, прежней “Правде” Максимов печататься бы не стал. И его бы там не печатали. Да еще с признанием — а он напоминал о том почти в каждой статье в “Правде” — что остается антикоммунистом.

Скорее всего, он делал эти признания специально, проверяя редакцию на “вшивость” — вычеркнут или нет? Мы тоже сознательно оставляли текст почти нетронутым, во всяком случае, этих его оговорок не сокращали. Хотя не раз заявляли — и Максимов это знал, — что “Правда” антикоммунистической быть не может и не станет такой никогда. Наша — придется употребить это слово и здесь — “Правда”.

… Как видите, мы немножко приблизились к ответу на тот вопрос, что был поставлен в начале. Но — только чуть-чуть, самую малость.

Возможно, я и вовсе не стал бы вдаваться в тонкости: ну печатался и печатался. В “Правде”. Владимир Максимов. Это уже исторический факт. Из песни слова не выкинешь.

Так-то так, но мы же знаем, что выкидывают из песен слова. Но нет ничего беззащитнее памяти — об ушедшем времени, об ушедших от нас в мир иной великих и малых людях. Чуть ли не каждый цитирует: “о мертвых или хорошо, или ничего”, а потом следует подчас такая вакханалия зла, бесшабашная пляска на костях.

Вот и Максимова ревностно пытались “увести” от “Правды”. Был, дескать, досадный эпизод — с кем не бывает. Он еще раньше у Акселя Шпрингера помощи попросил и принял ее, хотя у многих интеллигентов немецкий король желтой прессы вызывал высокомерную аллергию. А Максимов создал журнал “Континент”, напечататься в котором те же интеллигенты считали за честь…

В 1996 году в Париже прошла памятная научная конференция, в ней по замыслу организаторов должен был участвовать и главный редактор “Правды”. Да вот как-то — уже на последнем этапе — забыли пригласить…. В книге Максимова “Самоистребление”, основу которой составили его публикации в “Правде”, автор предисловия, коллега-журналист, по сути “отмазывает” писателя от газеты, давшей ему трибуну в очень и очень нелегкую пору жизни…

… Похоже, опять я “начал с хвоста”, как Ванька Жуков. Не лучше ли просто напомнить отдельные эпизоды, достойные внимания читателей?

Итак, по порядку.

Не прошло и двух месяцев после июньской дискуссии в здании Президиума РАН, на которой Евгений Сабуров предложил заключить соглашение между различными слоями российского общества, как наш не терпящий политического затишья президент объявил о начале “артподготовки” предстоящего наступления. Вскоре последовал сентябрьский указ № 1400, упразднявший Конституцию, а вместе с нею и съезд народных депутатов России, и Верховный Совет РФ. Все развивалось точно по Салтыково-Щедринскому сценарию: хочется то ли новой Конституции, то ли севрюжины с хреном, то ли кого-нибудь ободрать.

Новая Конституция “под Ельцина” была практически готова.Севрюжина с хреном, как свидетельствует в своей книге верный охранник ельцинского режима А. Коржаков, тоже была в наличии и пущена на угощение особо приближенных сразу после того, как удалось “кого-нибудь”, конкретно — Верховный Совет, съезд народных депутатов, водевильных руководителей “Белого Дома” и массу невинных людей, пришедших защищать законную власть и Конституцию, ободрать…

(Ирония судьбы: заплечных дел мастерА. Коржаков,организатор кровавых расправ в октябре 93-го, на ура прошел в депутаты Госдумы нынешнего образца. Радикально оппозиционная “Советская Россия” в нетерпении, не дождавшись выхода коржаковских вымыслов на русском, перевела с английского и перепечатала три главы из этой во всех отношениях мерзопакостной книги….Прав был Владимир Буковский, говоря в июне 1993-го:“Сама мысль о состязании (на выборах. — А.И.)со своим кагэбэшнымтюремщиком для меня омерзительна”. И еще — но это уже спорно:“Страна, где это нужно объяснять, безнадежна”).

4-го октября “Правда” была прикрыта, причем дважды: приказом Давида Цабрия, рыжеволосого миниатюрного грузина из Минпечати РФ, и постановлением московского мэра в кожаной кепке, которое, кажется, и до сих пор не отменено, хотя и с самого начала не имело законной силы.

К счастью, свято место не бывает пусто, и то, что хотела, но не смогла сказать “Правда” в номере, остановленном 4-го октября, сказала — быть может, не столь решительно — “Независимая газета”. Хору позорных выкриков погромщиков и их трусливых подпевал был противопоставлен чистый голос честных людей, не приемлющих кровавых методов решения политических или иных вопросов даже во имя самой-пресамой демократичнейшей из демократий. Признание и хвала Виталию Третьякову и его команде, спасшей честь российской журналистики.

И само собой разумеется, что голос протеста против кровавой демократии по-ельцински, по-барсуковско-коржаковски был голосом Владимира Максимова, голосом тех заброшенных на чужбину диссидентов — Петра Абовина-Егидеса, Андрея Синявского, — которые не поддались чувству мести терзавшей их власти, которые ни на минуту не усомнились в том, что кровь людская не водица, что демократия на крови — не демократия, а диктатура.

Прошло еще несколько месяцев, пока не позвонил наш собкор из Парижа: Владимир Емельянович Максимов хотел бы вести в “Правде” еженедельную рубрику, как к этому отнесутся в редакции?

К тому времени я уже был избран главным редактором “Правды”, и у меня не возникло никаких колебаний насчет Максимова.

Наверное, надо признаться, что я никогда не симпатизировал диссидентам, что книг Максимова — в силу известных обстоятельств — прежде не читал, о журнале “Континент”, им издаваемом, слышал только негативные суждения, лично Владимира Емельяновича не имел чести знать. Но то, что он, как и я , не принял октябрьского расстрела, не признал, подобно уже погромному правозащитнику Сергею Адамовичу Ковалеву, правоту и юридическую целесообразность кровавой расправы над собственным народом — для меня решило все…

Кажется, мы все ближе и ближе к разгадке того, почему же противник советской власти Владимир Максимов и символ этой власти — газета “Правда” сошлись на историческом перекрестке и оказались друг другу нужны. И все же не будем ставить точку — исследование продолжается…

Сотрудники правдинского международного отдела — Владимир Чернышев, Борис Орехов — не были в восторге от намечающегося сотрудничества с Максимовым. Во-первых, сетовал Чернышев, автор нарушил оговоренные размеры: вместо 200 или 180 строк присылает статьи на 700-800 строк. Во-вторых, пишет так, что иной раз волосы встают дыбом — ни в одной газете так остро не критикуют режим. В-третьих, не разрешает ни править, ни сокращать, а мы же газета, у нас без этого не получается…. Поэтому почти все статьи Максимова, переданные В. Большаковым, несли “на визу” главному редактору.

Каюсь, и для меня он не был удобным автором. Мы еще жили под впечатлением октябрьского (1993 года) “наезда” на редакцию, когда судьба газеты висела на волоске. Случалось, Владимир Емельянович использовал — и это понятно и объяснимо — те факты, вокруг которых уже поплясала со свистом российская пресса, и возвращаться к ним — вроде бы расписываться в отставании от современного уровня информации…. Иной раз он обыгрывал события, которые нам не были известны, а наводить справки не было возможности: газетная работа не терпит промедления.

Бывали у нас и размолвки, причем весьма серьезные. Помню, звонит Большаков из Парижа: извинись перед Максимовым, иначе он ничего, ни одной строки в “Правду” не даст….Что случилось? Неудачно сократили несколько строк, а в них — квинтэссенция статьи….“Но ведь он же сам журналист, бывший газетчик, знает, что без сокращений нельзя обойтись. Некрасов сокращал Льва Толстого, Чехова тоже правили…” “А ты все-таки позвони. Я пытался все это объяснить, но — бессилен”.

Последний звонок Владимиру Емельяновичу я сделал, когда он лежал в больнице — за неделю-две до его кончины. Звонил прямо в клинику, где он пытался уйти от неизбежного, трагического конца. Трубку взяла сначала Таня — Татьяна Викторовна, жена. Потом в разговор вступил сам Максимов. Голос его не был ни раздражительным, ни обреченным. И хотя Большаков предупреждал: врачи считают, что дни русского писателя сочтены, я вдруг поверил в благополучный исход, в то, что Емельянович еще вернется, и все пойдет, как было в последние годы…

У меня на столе как раз лежала повестка в суд по заявлению гражданина Донцова, начальника ГПУ московской мэрии, полковника и демократа, требовавшего привлечь к ответственности и взыскать моральный ущерб в сумме…не помню, уж в какой сумме с редакции газеты “Правда” и ее автора Максимова В.Е.Я сказал об иске Владимиру Емельяновичу; он вполне серьезно, без возмущения посоветовал объяснить суду, что слова в статье о готовности господина полковника сговориться с мафией, чтобы вместе навести порядок в столице, всего лишь цитата из какой-то, запамятовал, да Бог с нею, московской газеты.

Готов снять шляпу перед полковником: после смерти Максимова он не стал настаивать на судебном иске. Дело заглохло само собой. Хотя лужковские соратники никому не давали спуску и многих журналистов отучили раз навсегда посягать на невинность чиновников московской мэрии…

После судебно-полицейского, пусть и благополучного эпизода хочется вспомнить случай вполне анекдотический.

А было так. Бывший посол СССР во Франции, бывший первый секретарь Свердловского обкома партии, бывший секретарь ЦК КПСС, а чуть позже — первый зам председателя Госплана СССР Яков Петрович Рябов попросил Володю Большакова взять его с собой на встречу с Владимиром Максимовым.

Володя решил посоветоваться со мной. Я согласился. И вот мы втроем, уже не совсем молодые и не очень стройные люди, втискиваемся в микроминиатюрный лифт дома на узенькой улочке Лористон и поднимаемся на не помню какой этаж, где расположена квартира, снимаемая семьей Максимовых. Встречает нас молодая женщина, Татьяна Викторовна, проводит в просторную комнату, где два стола: один — небольшой, рабочий, с пишущей машинкой; другой — довольно просторный, для приема и угощения посетителей.

Знаю, для творческого человека любой гость одновременно и друг, и враг. Друг — потому, что прикованному большую часть жизни к письменному столу затворнику, как воздух, необходимы свежие, живые впечатления, необходимы собеседники, от которых он черпает информацию о том хотя бы, “какое тысячелетье на дворе”. Враг — потому что любой посетитель врывается ледоколом в тонкий процесс обдумывания, в неуловимый процесс постоянного творчества, который не знает перерывов и не может останавливаться по телефонному или дверному звонку желающих пообщаться с загадочным мистером Х, пытающемся изобрести что-то новое, докопаться до неких корней, расщепить волос и т.д., и т.п.

Мы первый раз лично — не по международному телефону, а непосредственно — общались с Владимиром Максимовым, человеком, которому не однажды пришлось встречаться с самыми разными пришельцами в его мир, пришлось защищаться от реальных или мнимых угрозвторжения в самое сокровенное для художника…

Максимов взял “штурвал” на себя.

— Яков Петрович, — обратился он к гостю, — расскажите, пожалуйста, почему вас так быстро убрали из Политбюро?

Рябов поправил:

Я не был в Политбюро, я был секретарем

ЦК. Но секретари ЦК тоже участвуют в заседаниях Политбюро.

— Говорят, — подсказал я, -будто вы уже из Москвы приехали в Свердловск и что-то запретное рассказали о Брежневе, это стало ему известно, и вас тотчас же попросили...

Уж и не помню, что говорил тогда Яков Петрович — почти уверен, что даже по-настоящему искренний человек, поднявшись до ступеньки секретаря ЦК, утрачивал способность быть искренним на всю оставшуюся жизнь. По его словам выходило, будто они разошлись с Леонидом Брежневым в оценке каких-то методов руководства, о чем он открыто ему и сказал, и это сразу поставило крест на его партийной карьере. Такое было не принято в “ленинском” ЦК…

Мы с Яковом Петровичем пили студеную, из запотевшей бутылки водку “Смирнофф”, Максимов — красное вино.

Владимир Емельянович, которого явно не устраивало тривиально типичное объяснение Рябова, понял, что оно придумано и что вряд ли тот раскроет истинную причину, интересующую неофициозного писателя, и сам, кажется, утратил интерес к бывшему — после всех-то карьерных передряг — зампреду Совмина СССР. Но тут проявился сам Рябов.

— Юля просит разрешить ей уйти, — сказала Татьяна Викторовна. — У нее важная встреча.

— Это ваша внучка? — неожиданно встрял в разговор Яков Петрович.

Нет, это моя дочка, — поправил его Владимир Емельянович.

— Как? — не согласился хлебнувший почти замороженной “Смирновской” бывший посол СССР. — Ваша дочка сидит за столом… — и он указал на Татьяну Викторовну.

Я был наслышан о беспредельной распущенности верховных правителей России — хоть в распутинские, хоть в сталинские времена. Но одно дело — знать об этом, так сказать, из литературных источников, другое — испытать это на себе.

Лев Разгон — зять могущественного когда-то зав орграспредом ЦК РКП(б) Ивана Михайловича Москвина ( однофамильца великого мхатовского актера) — в своих ностальгических мемуарах в “Юности” сокрушался о том, что из семи телефонов их семикомнатной квартиры после ареста добрейшего Москвина, открывшего где-то в глубинке аж самого Н.И. Ежова, оставили только один. Писателю-демократу Разгону сие показалось грубейшим надругательством над пламенными российскими революционерами, известными — если честно — разве чтозверскими расправами над русским народом под лозунгом революционной целесообразности…

— Татьяна Викторовна — моя жена, — ледяным голосом сказал Максимов. — А Юля — моя старшая дочь.

Любой нормальный человек постарался бы в этой ситуации отшутиться, в лучшем случае — принести извинения, но бывший секретарь ЦК не мог, не хотел признать, что попал впросак….Слава Богу, Володя Большаков сумел перевести разговор на другую тему.

… Сотрудничество писателя Максимова с газетой “Правда” было в общем-то недолгим — всего два-три года. И в биографии газеты, и в жизни писателя — не более, чем миг. Но это — миг, перевернувший многое в пирамиде примитивных, однако же устоявшихся представлений о борьбе добра и зла.

Не ведаю, что сказал бы, будь он жив, сам Владимир Емельянович, но мне кажется, за эти годы Максимов прошел свою часть пути к “Правде”. Я же в общении с ним обрел как бы второе дыхание, научился дышать полной грудью. Я понял, что не может быть вечным противостояние коммунистов и антикоммунистов — оно исторически преходяще. Есть изначальное, от сотворения мира, противостояние человечности и дьяволизма. Максимову казалось, что символом величия России был и остался адмирал Александр Васильевич Колчак; мне взращенному в ином политическом пространстве, представлялось, что глубинные интересы страны отражал в своих далеко небесспорных действиях Владимир Ленин.

Непримиримость? Да! Но, оказывается, в обыденной человеческой жизни могут найти друг друга и люди столь разных взглядов, и чтобы понять друг друга, им вовсе не обязательно менять убеждения или приспосабливаться…

Да простит меня читатель, но я вновь и вновь буду возвращаться к Владимиру Максимову — к человеку, который, как никто далек от меня и, как, пожалуй, никто другой близок мне своей любовью к России, к ее народу, своей совестливой интеллигентностью.

Федор Михайлович Достоевский, живший за сто лет до нас, далеко опередил всех в исследовании таких вот проклятых вопросов человеческого бытия, раздирающих сознание противоречий. В середине 70-х в штат редакции приходили люди, для которых мир Достоевского не был запретным, как прежде, и это, конечно, не могло не повлиять на характер и содержание газеты.

Пронзительной силой, тонким вниманием к малейшим вибрациям людских душ отличались, например, психологические очерки Веры Ткаченко, Михаила Васина, Виктора Белоусова и других мастеров “Правды”. В том же ряду и большой русский писатель, который со страниц “Правды” призывал к человечности, совести Владимир Емельянович Максимов.

 

ПАТРОН В СТВОЛЕ

Чувствую, мне еще не раз придется возвращаться к главе о Владимире Максимове. И не потому только, что припомнил и рассказал не обо всех деталях и подробностях его сотрудничества с “Правдой”. Но прежде всего — потому, что размышления об этом необычном со-дружестве писателя-диссидента с бывшей официозной партийно-советской газетой не могут быть исчерпаны какой-то единственной, тем более — примитивной формулой.

Возвращаюсь к такому — первоначальному — объяснению: у него просто не было иной печатной трибуны и он, с отчаяния, бросился с высоты абсолютного нравственного неприятия реального “коммунизма” в первый попавшийся открытый шлюз — лишь бы мысль его беспрепятственно дотекла до России.

Возможно, у Владимира Емельяновича и был такой расчет. Вполне,по-моему, объяснимый. Художнику, проповеднику во все времена, начиная с библейских, приходилось искать любую возможность сказать слово правды людям, отнюдь не алкавшим ее, тем более — мало способным, по-русски говоря, заступиться за своего же заступника. Вспомним судьбу Христа. Вспомним Джордано Бруно. Вспомним генерала-героя Карбышева, которого в конце 80-х — девяностых годах уравняли в достоинстве, а то и принизили в сравнении с генералом-предателем Власовым…

Впрочем, достаточно аналогий. Они, как и всякое сравнение — давно замечено — всегда хромают. И все же…

Работая в секретариате “Правды”, куда стекались все рукописи, предлагаемые газете, я видел, как пробивались в недосягаемую “Правду” люди, стесняющиеся ныне и вспоминать о том, что они мечтали напечататься в “этой” газете.

Помню, звонит мне по прямой связи Виктор Григорьевич Афанасьев, главный редактор:

— Саш, зайди.

Виктор Григорьевич принадлежал к тому уникальному сословию нашего, советского общества, которое соединяло в себе родовые черты и науки ( а наш В.Г. был академиком), и партгосноменклатуры(главный редактор “Правды” входил в ее верхний эшелон), и журналистики — с ее органическим демократизмом в отношениях между всеми причастными к сему нестандартному роду человеческого ремесла.

Захожу в кабинет главного. Он не один.

Знакомься: это Евгений Евтушенко. Принес стихи. Я скажу: очень сильная вещь.

Так появились в “Правде” фрагменты поэмы “Мама и нейтронная бомба”. (Еще раньше, до меня — знаменитое стихотворение “Наследники Сталина”).

В другой раз так же обрел поддержку “Правды” Андрей Вознесенский, которого, скажу прямо, было как-то неловко видетьв его выходном, полупарадном одеянии, с косынкой вокруг шеи, в нашем хотя и начальственном, однако вполне обычном буфете на 8-м этаже.

Роберта Рождественского в правдинских коридорах видеть не довелось. Но его многие стихи, в том числе нашумевшие — о девочке с Арбата, тоже были впервые напечатаны именно в “Правде” или в “Комсомолке”.

В этом нет ничего предосудительного. Наоборот. Можно только гордиться тем, что самые талантливые писатели и поэты считали за честь напечатать в “правде” свои стихи, рассказы, повести. Самый яркий пример тому — Шолохов, писатель воистину великий, обреченный на вечные окололитературные споры вокруг его имени, как и гениальный Шекспир.Главы “Тихого Дона”, “Поднятой целины”, рассказ “Судьба человека”, фрагменты эпопеи “Они сражались за Родину”, публицистика Шолохова — “Наука ненависти”, например, — все это нашло путь к читателю через “Правду”.

Наброски поэмы о Теркине Александра Твардовского тоже впервые увидели свет на страницах “Правды”.

А еще раньше были Борис Горбатов с его “Непокоренными”, Константин Симонов — “Жди меня”, Анна Ахматова — “Мужество”, Николай Тихонов — “Ленинградские ночи”, Алексей Толстой — “Русский характер”….И легендарные Кукрыниксы,до последних своих дней сохранившие верность “Правде”….(Кстати, в мае 1999-го, за два месяца до 96-летия НикС -Николай Александрович Соколов — прислал в редакцию своюантинатовскую карикатуру — в знак протеста против агрессии в Югославии).

Я пришел в “Правду”, когда в ее партийной организации числились — нет, состояли, больше того — работали! — Константин Симонов, Борис Полевой, Петр Проскурин, автор романов “Судьба”, “Любовь земная”, “Имя твое”….Они не только исправно платили взносы, но и приходили на партсобрания, и не отсиживались, подобно свадебным генералам, а выступали — предлагали, рекомендовали, советовали. И главное — писали для “Правды”, обремененные грузом собственных литературных замыслов (и редакторских тоже — Борис Полевой был в то время главным редактором знаменитой “Юности”).

Ни разу не видел в редакции разве что Вадима Кожевникова, хотя, кажется, он тоже стоял у нас на партучете. Рассказывают, Кожевников, будучи главным редактором журнала “Знамя”, руководил им своеобразно: он, по крайней мере в последние годы, ничего не читалсам, жил на подмосковной даче, приезжал в редакцию на Тверском бульваре один раз в неделю и слушал предлагаемые журналу, художественные произведения в пересказе первого зама — Василия Васильевича Катинова, который по возрасту был еще старше главного…

Не все, видимо, помнят, что со страниц “Правды”, в последнее время обрисованной лживыми перьями как чуть ли не каземат свободной художественной мысли, были поддержаны десятки (если не сотни) писателей и поэтов всех республик Союза, которые — в силу тогдашних правил — получили тем самым путевку в жизнь. А дальше все зависело, как говорится, от их ума и таланта.

Мне памятна такая, может быть, не слишком звонкая история. Я работал тогда (1973-76 годы) в отделе прессы, критики и библиографии “Правды” и отвечал за подготовку традиционной полосы, посвященной очередному Дню печати — 5 мая. Мой коллега Алеша Раков по каким-то немыслимым изгибам биографии был знаком (кажется, через Андрея Скалона) с молодым, но уже заявившем о себе и успевшим оскандалиться сибирским писателем-рассказчиком ВячеславомШугаевым. Обвиняли Вячеслава в каком-то отступлении от неких поведенческих норм, о которых сегодня, уверен, никто уже и не помнит. Но путь в московские издательства из-за этого “хвоста” был ему почти наглухо закрыт.

И вот мы — всего лишь отдел редакции “Правды”, не согласуя свои действия с М.В. Зимяниным и другими правдистами-генералами, заказываем Шугаеву статью для идеологически важного газетного блока к 5 мая. Секретариат немножко прошляпил, главный редактор — недосмотрел, и публицистические заметки Шугаева появляются в “Правде”…. Не слышал, да и не стремился услышать от Вячеслава (ныне покойного) какие-то слова благодарности по адресу коллег из “Правды”, но — слава Господу! — Шугаев прижился в первопрестольной, стали одна за другой выходить его книги, он до последних дней своих вел передачу на столичном телеканале “Добрый вечер, Москва!”. И я не хочу ставить себе что-то в заслугу, но не могу не сказать, что истинные правдисты— старые и молодые — считали своим долгом способствовать добру и справедливости, в чем — по крайней мере в мои годы — немало и преуспели. Хотя было и другое…

Однако вернемся к началу главы — к Владимиру Максимову.

Нас с ним по возрасту разделяет десяток лет; по жизненному опыту — целый “континент”, и это не случайное совпадение с названием его скандально известного журнала. Мы долгое время жили как бы в разных измерениях: я в обычном, простом и привычном советском мире, он — в мире западном, четырехмерном, где помимо длины, ширины, высоты была и иная мера — не знаю, как одним словом ее определить.

Попробую по-иному.

Миллионы людей живут, страдая, и воспринимают все тридцать три несчастья как нечто должное, неизбежное, находя спасение в семье, в труде, в житейской мудрости и нравственности, близкой к религиозной. Этим-то и спасен, и спасается, и будет жить мир человечества. Как океан. Где-то — в каком-нибудь возмущенном стихиями месте — бушует шторм; где-то — “о скалы грозные дробятся с шумом волны”; где-то — терпят крушение бросившие вызов природе корабли… Но дремлет океан. Даже грозные тайфуны не дают полного представления о его несметной силе. А если колыхнется сразу весь Тихий, или Великий?..

Так и жизнь народная. Она вбирает в себя, поглощает частичные возмущения, гасит вспышки молний, укрощает грозы — будь то природные или придуманные людьми. Только это и позволяет человечеству пережить мятежи, восстания, революции — социальные и научно-технические. Кажется, все в жизни переворошено, вздыблено, разбито, ан нет — жив человек, и на обломках, казалось бы, полностью порушенного бытия — прокладывает борозды пашни, сеет зерно и растит хлеб, строит дом для семьи и хлев для скота, родит детей и учит их уму-разуму…. “Мы все живем на острове Земля, затерянном в воздушном океане”.“Мы приручили воду и огонь”.

Наше счастье, что большинство людей заражено от рождения инстинктом жизни. Что бунтари, возмутители спокойствия, гении, способные силой разума перевернуть мир, являются в жизнь в ничтожно малом числе…

Максимов — из этого числа.

Я не хотел бы ставить ему оценку: хорошо, отлично, неуд и т.д.Знаю одно — он не из тех, кому можно выставить любимое студенческое “удовлетворительно”. Наверное, потому он не мог стать любимцем какого-либо режима. Он бунтовал против коммунистической идеологии. Он бунтовал и против идеологии, претендующей на звание демократической. Он был истинным диссидентом — инако мыслил, инако поступал.

Максимов, живя во Франции, не выучил французского — возможно, в знак протеста против невозможности вернуться на Родину, против вынужденной необходимости жить в другой стране. Но, когда открылась возможность вернуться в Россию, он — не вернулся, бывал здесь наездами, не принял новой, криминально-демократической России.

Газеты тоже могут быть эмигрантами. Издавал же Герцен свой “Колокол” за рубежами царской России. Печатали же Ленин и Плеханов “Искру” в Германии и Швейцарии. Да и максимовский “Континент” выходил также не в СССР…

Каюсь, хотел было написать совсем иное: люди могут уехать, газеты обречены жить на Родине. Да вовремя вспомнил, что это не так. У них — другое отличие. Они могут меняться, даже сохраняя прежнее название. Я уж не беру “Комсомольскую правду” или “Московский комсомолец”,давно забывшие имя свое, сделавшие героями своих страниц не легендарного Павку Корчагина, а персонажа “Клопа” Маяковского — Пьера Скрыпкина и ему подобных чубайсят. Я думаю о “Правде” — великой газете, идущей трагедийно-возвышенным путем. Путем приближения к правде — той правде, которая изначально заложена в названии газеты, которая определила ее первые шаги к своему читателю.

Поколения людей “Правду” читали, любили, ненавидели….Было время — боялись (как, впрочем, и других газет). По ней учили детей грамоте, а взрослых — политграмоте, к несчастью нашему, ненамного отличавшейся от школьных букварей, за незнание которой подчас ставили не двойки в дневник, а к стенке.

“Правдой” пугают до сих пор. Пугали и Максимова. И в России, и в эмигрантских кругах. Заставляя как бы оправдываться, делать туманные оговорки….Максимову трудно было и себя переломить. Он нервно реагировал на малейшую правку. Порой мне казалось — искал повод разорвать отношения. Но проходила неделя, другая, и на редакционном факсе появлялась очередная максимовская статья. Еще более резкая, чем прежние… Неужели кто-то может уверить меня, что это не судьба? Что Максимов не чувствовал дыхание газеты, с которой был связан в последние годы? Ему ведь не надо было пробивать — через посредство “Правды” — свои литературные произведения. Он прекрасно знал, что, публикуясь в “Правде”, ставит преграды между собой и теми, кто вжился в новый режим, занял господствующие высотки и может даже посодействовать бедствующему собрату-писателю. Он…впрочем, не стану додумывать за ушедшего в мир иной, скажу только: уверен, что наши отношения — газеты и писателя — были честными, что “Правда” и Максимов были нужны друг другу. И наши читатели — тоже.

Хотя читатель у “Правды” всегда был непростой. Привередливый, требовательный — не те слова. Читатель, уверенный, что он — и только он! — знает, какой должна быть газета. Мне пришлось изведать читательского гнева полной мерой, потому что не раз и не два довелось открывать на страницах “Правды” потайные двери к прежде закрытым темам — закрытым, как часто оказывалось, с полного одобрения того самого правдинского читателя, считающего себя куда большим правдистом, чем те, кто работал и работает в редакции.

Вот один из примеров.

Я вел в газете, которая только-только обрела две дополнительных полосы, страницу “Молодежь и время”. Одним из первых ее авторов стал писатель Радий Погодин, позволивший себе — к неудовольствию нашего непримиримого читателя — усомниться в железном постулате: а надо ли повсеместно и каждочасно кричать о своем патриотизме, о его воспитании у молодых? Патриотизм, считал молодежный писатель, таится до поры до времени, как патрон в стволе; он “выстреливает” лишь в пору испытаний, когда долг велит встать на защиту Родины….Эта мысль была встречена в штыки многими тысячами из миллионов тогдашних читателей “Правды”.

Еще большую волну читательского возмущения вызвала публикация заметок тоже ленинградского писателя — Юрия Слепухина. Подростком он был увезен — как, к слову, и мой старший брат — в Германию, но — в отличие от нашего, замученного “хозяевами” Васи — выжил, а на Родину после войны не вернулся. Скитался по Европе, Америке, подзадержался, кажется, в Аргентине, вдоволь насмотрелся на тамошнюю, забугорную жизнь, сполна хлебнул лиха….И хоть в статье Слепухина мысли были сплошь нашенские, патриотические, читатель не мог ему простить грех невозвращения подростка сразу после победы, попытку искать счастья в чужой стороне.

Не стану утверждать, что был прав Радий Погодин; возможно, как раз стирание в генетическом коде новых поколений исторической памяти — а в ней-то прежде всего коренится высокое чувство патриотизма — и стало причиной всесокрушающего обвала, ускоренного перестройкой нашей Родины на чужеродный манер. Не буду строго судить и тех, кто искренне осуждал “невозвращенца” — по меркам своей жизни, главным событием которой стала Великая Отечественная война, они, очевидно, имели право на непримиримость.

Но, думаю, было бы нелишним прислушаться к той, неправильной, на чей-то взгляд, дискуссии. Ведь и верно, не количеством громких слов измеряется патриотизм. Это верно и сегодня, когда патриотами числит себя бессчетное множество велеречивых политиков, среди коих немалое число откровенных негодяев. В патриотах ходят и те, кто в августе 91-го был готов удрать в находящееся поблизости от Дома Советов новое здание посольства США. Считают себя радетелями Отчизны те, кто распахнул наши “воздушные ворота” для забрасывающих в Союз ССР гуманитарные подачки военно-транспортных самолетов НАТО, неплохо освоивших небо страны — “на всякий случай”. И даже соломенноволосый министр финансов, перекидывающий валютные долги после августовского режима на счет наших детей и внуков, тоже уверен, что делает доброе дело для “этой” страны. Не за патриотизм ли и заплатили ему только в 1996 году более четырех миллиардов сребреников?..

Патриот вроде бы и тот, кто посылал молодых ребят на кровавую сечу в Чечню, кто отличился в бесславном походе на Грозный, получив досрочно еще одну генеральскую звезду. И тот, кто “одной левой”, за неделю-другую пресек аж целых два государственных переворота, а в третьем был обвинен сам и слетел стремительно с купленного ценой предательства поста, но до того успел сдать Грозному армию и Россию. (Судьба генерала трагична и, как часто бывает, обещая славу спасителя России, разбилась о высоковольтную линию электропередач).

Господи, сколько же гнусного вранья скрыто под покровом бурного словесного патриотизма! Уж лучше бы он действительно таился в душах людских, как патрон в стволе, но зато в час испытаний был востребован и стал состоянием духа миллионов людей — от землепашца до президента, от солдата до маршала.

… За Максимова, как и за Александра Зиновьева, мне тоже досталось от многих “патриотов”: как же, печатаете не худо устроенных за границей пророков, а те клеймят нашу российскую жизнь, нелестно отзываются о своем народе!

Читателю ведь тоже надо пройти свою часть пути. Непросто же понять правоту народной мудрости: о том, чего не знаешь, спроси и у глупца. Тем более трудно смириться с тем, что человек, не разделяющий твоих взглядов, может быть прав, а тот, кто тебя ругает, кто говорит правду в лицо, куда нужнее для тебя же, чем льстец или угодник, всегда говорящий лишь то, что от него хотят услышать.

Вот и снова пошла речь об умеющих или не умеющих приспосабливаться и приспосабливать к своим нуждам и нуждишкам все, что под руку попадет. Газету — в том числе. Особенно такую, какой — по статусу — была “Правда” в советское время. Ведь даже статейка — хвалебная, разумеется — в “главной партийной газете” приравнивалась к солидной научной публикации и учитывалась при защите диссертаций по, как тогда шутили, “противоестественным”, то есть общественным наукам. Перед выборами в Академию наук тоже нелишней была позитивная заметка в “Правде”. О компании на соискание Ленинских и Государственных премий — и говорить не приходится, тут начинался шквал.

Кстати, вряд ли когда-нибудь появилась бы в “Правде” статья С. Маршака “Правдивая повесть” — о солженицынском “Одном дне Ивана Денисовича”, не будь “Один день…” выдвинут на соискание Ленинской премии. А ведь получи ее Александр Солженицын — кто знает, может, по-новому сложилась бы его судьба…

Вообще с настоящей литературой, с крупными творческими личностями “Правде” всегда было непросто.

Тут вспоминается, прежде всего, “Злые заметки” Николая Ивановича Бухарина, из-за которых и до сих пор свистят критические стрелы. Большинство не без оснований считают, эти действительно злые заметки во многом сломали судьбупоэта. Но, думаю, не все так просто.

Мне посчастливилось заниматься бухаринской темой, когда с началом перестройки совпала новая “оттепель”, протаявшая лед времени глубже, нежели знаменитая первая, хрущевская. Никита Сергеевич, бросив вызов “мертвому льву” — Сталину, не осмелился (да и не хотел) реабилитировать самые крупные его жертвы: Бухарина, Зиновьева, Каменева, тем паче — Троцкого.“Перестройщики” пошли на это. Особо усердствовал журнал “Огонек”. Дело шло к 70-летию Октября, и, по рассказам “огоньковцев”, они взяли такую линию: не перетасовывать уже известные фигуры революционной истории, а рассказать о тех, кто был несправедливо репрессирован….В ЦК КПСС, где уже задавал тон возвращенный туда Александр Яковлев, линию “Огонька” поддержали.

“Правде” был тоже дан импульс, сняты некоторые “табу”. Так в январе 1987 года появилась публикация очерка Бухарина о Ленине, приуроченная к очередной годовщине кончины вождя. Дальше — больше… (подробнее об этом — в одном из очерков нашей книги.

Вскоре выяснилось, что как раз грядет 100-летие со дня рождения Бухарина. Буквально по всем изданиям прокатилась волна публикаций о нем. “Знамя” начало печатать воспоминания жены Бухарина — Анны Михайловны Лариной. Вышли в свет его “избранные сочинения”, другие сборники. Официально издали в России (тогда еще — в Советском Союзе) ходившую до этого по рукам “импортную” книгу известного советолога Стивена Коэна “Бухарин”, предположившего в своем герое альтернативу Сталину. Проводились разного рода и уровня научные конференции.

Приходится напоминать об этом, ибо сегодня Бухарин, как и прежде, благополучно забыт. Нет, нет, отнюдь не благополучно — в него еще раз бросили множество комьев грязи, уже, так сказать, с другой стороны, иного цвета и запаха. Вспомнили — с сарказмом — все его революционные прегрешения. Извлекли из 10-й главы “Экономики переходного периода” зловещую цитату о том, что для грядущего счастья человечества совсем не грешно, если понадобится, истребить его весьма значительную часть….Скоро оставили без внимания глубокие, я бы сказал — безупречные “Заметки экономиста” — они оказались ни к чему рьяным новоявленным строителям капитализма в России, — но зато со злорадством припомнили “Злые заметки” о Есенине.

К “10-й главе” я, надеюсь, когда-нибудь вернусь (это давняя моя боль и заноза), а вот о “Злых заметках” хочу поразмышлять сейчас, именно в этом месте.

К стыду моему, они тоже были опубликованы в “Правде”, тогдашним ее редактором и членом Политбюро ЦК РКП (б). Тем самым Николаем Ивановичем Бухариным, которого, кажется, и воскресили в 80-х лишь для того, чтобы побить им Ленина, подлинно революционные идеи большевистской партии.

Не думаю, не уверен, что именно “Злые заметки” Бухарина 1927-го — спустя почти два года после гибели поэта — поставили непреодолимую преграду для издания поэтических, драматических и прозаических (долгое время у нас почти неизвестных) сочинений Сергея Есенина. “Заметки” если и были тому причиной, то лишь одной из многих, были, если так можно выразиться, литературной версией одного из первых постановлений Совнаркома, объявляющего едва ли не главным врагом Советского государства всех, кто позволил или позволит себе неуважительно отозваться о людях самой революционной нации.

…“Злые заметки” Бухарина, думаю, решили не судьбу творчества Есенина: в те годы полемика была еще делом обычным и даже мнение члена Политбюро не значило окончательного приговора. Они только отразили — пока еще в литературно-критической форме — подготовку грядущего вскоре фронтального наступления на русское крестьянство — с его мужицкой отсталой, непролетарской психологией, пещерным стремлением быть самому полновластным хозяином на отвоеванной у господ-мироедов земле, с исконным демократизмом крестьянской общины, способной противостоять даже помещикам-горлохватам…. Бухарин (вольно или невольно) прокладывал путь беспощадному Яковлеву — Эпштейну (нарком земледелия в годы коллективизации), его кровожадным подручным, ломавшим без всякого сожаления вековечный крестьянский, российский уклад.

Любопытное противоречие: в последние годы (конец 90-х) множатся версии не самоубийства, а якобы убийства Сергея Есенина людьми из “поезда Льва Троицкого”, сеявшего и вправду смерть в охваченной смутой бывшей Российской империи. В то же время в новейших изданиях все чаще цитируется статья Льва Давидовича, посвященная Сергею Есенину: в отличие от Бухарина, Троцкий весьма высоко оценил “такого прекрасного поэта, такого свежего, такого настоящего”. “Он, — писал Троцкий, — ушел из жизни без крикливой обиды, без позы протеста, — не хлопнув дверью, а тихо призакрыв ее рукою, на которой сочилась кровь”.

Я далек от простейшего чувства солидарности с Бухариным только потому, что и ему,и мне в разное время посчастливилось возглавлять“Правду”, но я бы не отдал, как это сделал Николай Иванович, великого русского поэта Льву Бронштейну( Троцкому), чтобы он мог сказать о Есенине: поэт погиб потому, что “был не сродни революции. Но во имя будущего она навсегда усыновит его…” Боже упаси, если великий русский поэт станет когда-нибудь приемным сыном такого всемирного революционера, как Лев Троцкий… Уж и не помню, кто первый сказал о том, что и аксиомы геометрии были бы опровергнуты, если бы вступили в противоречие с политическими интересами.

 

ПЕССИМИСТ ЛИ ЗИНОВЬЕВ?

Вот ведь как бывает: всю жизнь человек расшатывает дом, в коем жил и из которого выдворен за это самое занятие; когда же дом рухнул, его идейный разрушитель вдруг сознает, что сотворил неслыханное и непоправимое… Что дом тот — при всех его видимых изъянах — был, может, самым высшим воплощением человеческого стремления к доброте, к справедливости, к счастью.

Господи, да это невозможно ни описать, ни понять, ни объяснить!

Такой видится мне судьба Александра Зиновьева — философа, литератора и прочая, и пр., что можно выразить одним словом: мыслитель.

Впрочем, один памятный случай поверг меня в замешательство: Александр Алесандрович, завершая свой творческий бенефис 29 октября 1997 года в столичной Академии социальных наук, едва не заплакал. Вы можете себе представить: всемирно известный исследователь, логик, беспощадно препарирующий факты, как тургеневский Базаров — лягушек, вдруг вместо длинного и, казалось бы, неизбежно высокомерного заключения после немалого числа благолепных филиппик по его адресу в честь 75-летия дрогнувшим голосом говорит одно слово: “Спасибо!” и сходит с трибуны, чтобы не расплакаться при всех…

Драма идей, вроде бы отвлеченных, по Пушкину — порожденья ума холодных наблюдений, бывают, как ни странно, более острыми, нежели конкретные житейские драмы и трагедии, которые переживает, наверное, каждый человек, кто терял близких, друзей, сотоварищей.

Россия современная — яркий тому пример.

Казалось бы, что нам “Гекуба” рыночного беспредела? Что, собственно, изменилось от того, что рубаку-парня Аркадия Гайдара, без сожаления сносившего головы недоумкам-крестьянам, не понимавшим “грядущего революционно-коммунистического счастья”, сменил его внук, Егор Тимурович, столь же безжалостно разоривший уже весь, подчистую, российский народ, причем без нагана и шашки — посредством неких “либерально-фьючерсно-биржевых” манипуляций. Ан нет, прошли-пролетели десятилетия, и то, чего когда-то можно было достичь лишь лихой кавалерийский атакой на вполне конкретное предъуральское селение, вдруг достигается в благолепной тиши кабинетов — подписью и печатью и.о. премьера правительства, как и во времена былые покорно обслуживающего царствующих и демократических особ…

Для меня Александр Зиновьев — человек хулигански отчаянный, могущий — вслед андерсеновскому мальчику — провозгласить сакраментальное: “А король-то — голый!”

Ну а теперь — совершенно конкретно о Зиновьеве. Первый раз “Правда” напечатала Александра Александровича весной 1990 года, когда главным редактором был академик Иван Тимофеевич Фролов. Пикантность ситуации придавали два обстоятельства.

Во-первых, Фролов был хорошо знаком с Зиновьевым и, мягко говоря, его не любил.Круто не любил. Была ли тому причиной ревность к “безвременно изгнанному” коллеге, который эксплуатировал “ситуацию диссидента”, в то время как Иван Тимофеевич рос в официально “предлагаемых (почти по Станиславскому) обстоятельствах” и, в конечном счете, достиг поста помощника Генсекретаря ЦК КПСС, откуда можно было пикировать на любую подходящую должность в политике или науке. Или в такой газете, как “Правда” — ссыльном месте для одних, трамплине — для других.

Во-вторых, никогда прежде ни один диссидент не получал слова на страницах “Правды” — разве что посмертно, после официальной, уже безобидной политической реабилитации.

Мягкосердый Афанасьев, тем более — крепко пуганый Зимянин такого позволить себе не могли. Фролов — мог. Но, конечно, в известных пределах. И вот что удивительно: главный редактор сугубо горбачевского фирменного покроя, считавший себя не последним человеком в его, Михаила Сергеевича, команде, приказал выбросить из публикации,предложенной парижским корреспондентом “Правды” Владимиром Большаковым, как раз главу о том, что не весьма популярный в кругу диссидентов философ Зиновьев в публичной теле-дискуссиипобил главного горбачевского конкурента и,можно сказать, ярого его ненавистника — Бориса Ельцина…

Требование снять эту главку объяснено было просто: не надо создавать лишних сложностей в отношениях между М.С. и Б.Н. — Горбачевым и Ельциным.

Но, конечно, все делалось не столь прямолинейно, и каждый из действующих лиц считал, что удачно скрыл подлинные мотивы своих “сценических” движений. Фролов представлял дело так, что и Ельцин, конечно, не гигант отечественной мысли, но и его оппонент, Александр Зиновьев, тоже ничего сверхъестественного не выдумал — так, напомнил несколько банальных, давно отработанных философами аксиом. А потому не стоит всемирно известной газете тиражировать банальности.

Однако что бы ни скрывалось “под ковром”,прорыв был все-таки совершен. Запретный Зиновьев появился на страницах “Правды”, получил возможность сказать то, что хотел сказать, причем — своими, не «отрихтованными» словами. Тот, кто знал и помнит суровую атмосферу тех лет, понимает, насколько это было непросто.

Возможно, та публикация совпала с опасной линией, на которую “перешел” к тому времени Горбачев, и все было намного проще, чем представляется мне с моей журналистской высоты. Но я и до сих пор не знаю, что думало о Зиновьеве и его взглядах главное действующее лицо — Александр Николаевич Яковлев, стремительно набравший силу в первые годы правления его молодого “друга” — Михаила Сергеевича Горбачева, недалеко ушедшего от своей, может быть, самой счастливой поры, когда он получил первый орден за трудовой порыв в роли помощника комбайнера….

Вряд ли есть смысл рассказывать о всех последующих публикациях Зиновьева в газете “Правда”, долгое время бывшей едва ли не единственной трибуной великого русского мыслителя. Его колючие мысли не нравились никому — ни властям предержащим, ни оппозиции, даже самой радикальной. Известно же со времен А.С. Пушкина, а может, и намного раньше: всех горьких истин нам дороже нас возвышающий обман.

Помнится, году в 1994-м, 30 декабря, под флагом московской мэрии собрали в бывшем Кремлевском Дворце съездов, благоразумно переименованном властью в Государственный Кремлевский дворец, политическую элиту нового Государства Российского, куда вошли все — от крайне левых до запредельно правых (или наоборот).

После кровавых октябрьских событий 1993-го идти на этот новогодний пир не хотелось, но журналистское любопытство пересилило….

Мне выпало сидеть за одним столом с Владимиром Исаковым — бывшим депутатом ВС РСФСР, заметным лицом прошлогоднего сентябрьско-октябрьского противостояния президента с Верховным Советом РФ, и Геннадием Зюгановым — лидером КПРФ, согласившейся участвовать в выборах Госдумы (и набравшей третью сумму голосов) по еще не принятой, но утвердившейся на крови новой Конституции России.

Обед был пресный, концерт был пресный, президент — из-за нездоровья — вел себя пассивно; участники политической “тусовки” были предоставлены сами себе.

У нас с Геннадием Андреевичем вышел спор (не рискую называть его дискуссией): стоит ли публиковать в “Правде” интервью Зиновьева, где он давал убийственные оценки тезисам к предстоящему съезду КПРФ. Не стану вдаваться в подробности, скажу лишь главное: по Зиновьеву, при утвердившемся в РФ буржуазном режиме замена фигур на госолимпеничего абсолютно не значит, и если даже на президентских выборах победит лидер КПРФ, он должен будет проводить политику, диктуемую не программой его партии, а конституцией президентской республики….

Геннадий Андреевич сказал, что публиковать Зиновьева не надо; я, в свою очередь, информировал, что в таком случае Александр Александрович прекращает свое сотрудничество с “Правдой”. Я должен выбирать, и не колеблясь выбираю сострудничество с Зиновьевым, без которого наши читатели не представляют газету “Правда”.

Мы так и не нашли общего языка, но интервью с Зиновьевым появилось в “Правде”….

По возрасту нас разделяет не так уж много лет — 17-18. Но опыт жизни у Зиновьева, конечно же, иной, и это не может не сказываться на наших отношениях. В отличие от многих, даже весьма известных авторов, он не заискивает перед редактором, он требует принимать его таким, каков он есть. Хотя и не капризничает при неизбежных в газетном деле издержках: стилистической правке или сокращениях….

Каждая беседа нашего корреспондента с Зиновьевым — это всегда испытание для редакции. Александр Александрович говорит вроде бы всегда одно и тоже, и на первый взгляд кажется, будто ты это уже читал в его предыдущем интервью. Естественно, рука редактора тянется, чтобы повторы подсократить… Но тут же обнаруживаешь, что сделать это невозможно, так как придется вычеркивать и то новое, непривычное, сугубо зиновьевское, что рождается в, казалось бы, “повторении пройденного”.

Он первым ввел в оборот убийственно точные характеристики горбачевско-ельцинских преобразований: катастройка, колониальная демократия, дал опять-таки убийственно резкие определения деяниям персонажей этой эпохи: предательство, кретинизм, государственный идиотизм…. И что любопытно: чем больше мы проникаем в суть происходящего с Россией, тем больше понимаем, насколько Зиновьев прав в своих суждениях и оценках.

Мне, например, начатые Горбачевым перемены казались — да и сейчас кажутся! — неизбежными, остро необходимыми. Уж слишком много паутины скопилось к тому времени во всех углах и заугольях “партийной избы”, слишком большая пропасть образовалась между народом и партийными верхами. Все это надо было преодолеть, причем — быстро, решительно и бесповоротно.

Не все, вероятно, знают, что, придя к власти, Горбачев поначалу все делал так же, как и его тяжело больные и немощные предшественники. Я читал его речи на закрытых заседаниях, каких-то партийно-государственных сборах. Михаил Сергеич по-сталински-хрущевски распекал, помнится, распоясавшихся, а проще — поверивших в новые, реалистические, подходы высшего руководства бедных плановиков, не сумевших выйти в своих расчетах на нужные (кому?) цифры роста. Он, конечно же, требовал “поправить” цифры, что и было, по старой привычке, исполнено…. Горбачев только перед избранной аудиторией, в непубликуемых выступлениях называл реальные факты кризисного состояния промышленности Союза, степень износа оборудования, давно перешатнувшую критическую черту….

Хотя уже вовсю транслировались его — на уровне художественной самодеятельности — хлестаковские выходы в народ, заученные речи без бумажки перед послушным партхозактивом, но там больше звучали слова о борьбе с повсеместным пьянством, с отсталыми руководителями неизвестно какого, однако, конечно, не высшего звена.

Попытка действительно отличиться и здесь Горбачеву не удалась.

Первая поездка М.С. по Москве была практически закрытой — из журналистов присутствовали только редактор “Правды” по отделу партийной жизни Виктор Кожемяко да, кажется, корреспондент или корреспонденты насквозь официозного и хорошо управляемого ТАСС. Поездка задумывалась как вызов тогдашней практике парадного “знакомства с народом” высших руководителей партии, когда на завод или стройку, где они намеревались побывать, заблаговременно прибывали бригады вышколенных помощников, организаторы из ЦК и горкома готовили “место встречи”, ее участников и т.д. и т.п. Естественно, во всех нужных точках заранее были расставлены телекамеры, микрофоны, несли дежурство проверенные “девяткой” КГБ журналисты. Отчеты о встрече вождя на заводе занимали в “Правде” и других солидных газетах до двух-трех полос…. Вот почему, рассудили “окруженцы” М.С. Горбачева, поездки и встречи лидера партии с простейшими людьми должны утратить парадный характер — стать делом повседневным, войти в привычку, и нечегоих раздувать и расписывать: тогдашние их экстроординарное освещение означало только, что руководитель КПСС и — по совместительству — глава государства по существу оторвался от народа, редко видит простых людей, не знает, чем на самом деле они живут.

Московская вылазка — в один из районов столицы — по-моему, Перовский или Калининский, — и впрямь получилась невзрачной и незаметной; о ней только “Правда” дала небольшой, очень казенно изложенный и, как говорят журналисты, “заредактированный” отчет. На широкую публику это произведение бюрократически-газетного жанра никакого впечатления, естественно, не произвело, хотя и было замечено.

Так же невзрачно началась и поездка генсека в Ленинград, где М.С., импровизируя, произнес большую и непривычную для партхозактива перестроечную речь в Таврическом дворце или в Смольном.Ленинградский партлидер Лев Николаевич Зайков, отличный хозяйственник, но новичок на партработе, выглядел отмирающим мамонтом в сравнении с восходящим партдеятелем новой генерации — М.С. Горбачевым. Партийные “Акакии Акакиевичи” ( Н.В. Гоголь, повесть “Шинель”) проявили и в этот раз себя соответственно: в газеты ушло некое “попурри” из горбачевско-хлестаковских импровизаций, уложенное в ритмы классически обученного, небездарного, но и не гениального Сальери под заголовком: “Двигаться вперед ускоренными темпами”, или что-то в этом роде.

Но тут кому-то из влиятельных лиц горбачевской команды показали видеозапись “премьеры” М.С. Горбачева, где он блистал, подобно осмеянному В.Г. Белинским веком ранее актеру Каратытину….И эту видеозапись неожиданно для большинства упертых аппаратчиков дали по телеящику, каковой, как и ящик для хранения картошки, имеется, едва ли не в каждой российской квартире, отдельной или коммунальной. И все пошло “раскручиваться назад”.

В редакцию “Правды” пошли тот час звонки, а затем сотни, если не тысячи писем, почему это мы, зловредные журналисты, не публикуем блестящую речь М.С. перед ленинградским партийным активом.

Тогда, замечу, письма шли по Москве максимум два-три дня, так что обо всех своих прегрешениях мы узнавали почти немедленно. Мы, в общем-то, сумели отписаться, тем более, что М.С., войдя в охотку, теперь шокировал телезрителей фантастическими откровениями во время своих частых семейных визитов “от Парижа до Находки” вместе с Раисой Максимовной.

… Мы с вами, читатель, похоже, утратили нить повествования — в бесчисленных отступлениях, объяснениях, “попурри”. Иначе говоря — в отступлении от логики, от основного предмета научного исследования феномена Александра Зиновьева. Но кто же виноват, что рядом с научной логикой существует логика художественная, не признающая многое из того, на чем зиждется логика чистой мысли, незамутненной политическими или иными реальными страстями?

Так, возвращаясь к Зиновьеву, нельзя не поразиться, что уже тогда, на заре горбачевских фантазий, когда многим казалось, что Советскому Союзу наконец-то с лидером повезло, Александр Александрович дал точную формулу преобразований нашего словоохотливого генсека: катастройка.

Скажу сразу, мы в “Правде” в то время не могли это слово даже воспроизводить, опасаясь сановного гнева, однако оно все же и у нас проскочило несколько раз, когда генсек был еще в силе.

Незадолго до приснопамятного (1993 года) “Круглого стола” в Академии наук, о котором я уже рассказывал в главе о Владимире Максимове, Зиновьев прислал в редакцию огромную — страниц, по-моему, под шестьдесят — статью под заголовком “Колониальная демократия”. Это и был его заранее подготовленный доклад о “Новой России”; напечатать его до начала дискуссии мы не успели, но Александр Александрович не стал “озвучивать” уже написанное, а включился в полемику с Василием Асеновым, который “тоном знатока” учил весьма довольную своим “образованством” российскую аудиторию, что России пора отказаться от непомерной претензии оставаться великой державой, закончить “столетнюю войну” с Западом…

Говорил Зиновьев около часа, маневрируя между рифами заранее подготовленной своей речи и порогами только что прозвучавших, неверных, по его убеждению, речей зарубежных участников дискуссии. Возможно, есть точная стенограмма его выступления, но для меня важнее передать впечатление от страстного слова великого философа: он довершил разгром российской псевдодемократии, начатый Буковским и Максимовым, придав их убийственным оценкам поистине философский масштаб.

То, что Василию Аксенову представлялось извечной русской косностью, Зиновьеву виделось извечным же стремлением России противостоять ее колонизации Западом. И даже Октябрьская революция, отношение к которой у А.А. было раньше скорее негативным, чем положительным, приобрела в его философских воззрениях характер попытки России отстоять свое “я” от колонизаторских поползновений Запада.

Может быть, я чересчур субъективно представляю взгляды Зиновьева, но именно так я почувствовал направление его мыслей уже на той, первой из непосредственно наблюдаемых мною, дискуссии.

Володя Большаков, наш корреспондент во Франции, в последующие годы прислал в газету ( а мы напечатали) много своих бесед с Александром Зиновьевым, и в них рельефно, отчетливо определилась та линия, о которой я вынес свое впечатление по его выступлению на “круглом столе” в Академии наук. Почти всех сотрудников редакции, имевших касательство к этим беседам, смущал резко выраженный пессимизм Зиновьева относительно будущего России, неспособной, по его прогнозу, отстоять гуманизм человеческой цивилизации от тотально-агрессивного наступления“западнизма”, начисто лишенного человеческих начал…. С ними приходилось спорить, а иной раз и “давить” возражения авторитетом главного редактора. Меня укрепляло общение с распространителями газеты, как правило, приветствующими каждое выступление Александра Зиновьева.

Помню на улице, перед входом в редакцию, ко мне подошла женщина, окликнула:

Вы товарищ Ильин?

Я кивнул.

— Хорошо, что вы печатаете Зиновьева. Я обычно беру 75 экземпляров “Правды”, сегодня — 150, вдвое больше. В номере — беседа с Зиновьевым…

Выступая перед партийным активом Свердловской районной организации КПРФ (Москва) — а это люди не первой молодости, — я спросил:

— Не возражаете, что “Правда” печатает Александра Зиновьева и Владимира Максимова? Ведь у каждого из них свой счет к прежнему партийному режиму…

— Мы их с удовольствием читаем, — сказал один из участников собрания. — Они пишут о том, чем мы живем…

Все-таки странное явление — человеческая жизнь! Были времена (на моей памяти!), когда большинство простого люда искренне осуждало Б. Пастернака или В. Дудинцева за их попытки“очернить советскую действительность” в своих “псевдохудожественных” произведениях. И вот — сдвиг необыкновенный: “воспеватель” контрреволюционного лидера адмирала Колчака писатель Максимов и сочинитель злой пародии на “гомо советикус”а, автор романа-памфлета “Зияющие высоты” Зиновьев становятся властителями дум обездоленных демократами миллионов россиян!..Кому-то захочется представить все это исконным коноформизмом русских людей, “ не испорченных” цивилизацией; я же назову это здоровым чувством жизни великого народа, следующего мудрой заповеди, заложенной в его генетическом коде: народ может заблуждаться, он может ошибаться, его можно обмануть, заставить какое-то время жить по лжи, но никто не может отменить заповедное: не в силе Бог, а в правде…

Александр Александрович приезжал в “Правду”, встречался с ее журналистами.Я выступал на торжественной акциив Академии социальных наук в связи с его 75-летием. Это, так сказать, чистые факты. Так же, как и десятки его выступлений со страниц нашей газеты по главной для Зиновьева теме: Россия и Запад. Мы знакомили читателей с его концепцией о мировом “человейнике”, с его взглядами на ключевые события общественной жизни России. Пересказывать историю наших взаимоотношений нет нужды. Я хочу сказать о другом, по моим представлениям — о главном.

Поиски смысла жизни идут разными дорогами. Прямыми и извилистыми. Истинными и ложными. Честными и не очень…. Все это, думаю, заложено в судьбе человеческого рода, и спорить, возражать, пытаться упростить, а то и выпрямить лабиринты — занятие бесполезное. Хорошо сказал С. Маршак: “Власть всемогущая природы нам потому не тяжела, что чувство видимой свободы она живущему дала”. Будем же истинно свободны! И в поисках подлинной свободы, я убежден, непременно встретятся на самых причудливых поворотах истории те, кто честно ищет путь к истине. Пусть даже кому-то покажется, что идут они по непересекающимся, согласно Эвклиду, параллелям; но ведь Риман и Лобачевский же доказали, что в необъятном пространстве Вселенной и параллели пересекаются.

 

В.РАСПУТИН И В.АСТАФЬЕВ

Не изведать нам тайны дорог, по которым ходит человек, не объяснить, почему иной раз столь просто, другой раз — столь причудливо переплетаются людские судьбы. По-своему таинственно происходят и встречи с “Правдой” разных людей. Расскажу о двоих — о Валентине Распутине и Викторе Астафьеве.

…Летом 83 года Светлана Лебедева из ЦДЖ собирала очередную вольную экспедицию на БАМ. Деньги на дальнюю дорогу давало щедрое общество “Знание”, возглавляемое тогда, если память не изменяет, академиком И.И. Артоболевским, мы — журналисты и ученые — должны были читать лекции строителям “магистрали века”, выступать перед коллегами из местных газет.

Маршрут начинался в Иркутске, затем — катером по Ангаре на Байкал, в Листвянку, где расположен Лимнологический институт, возглавлявшийся тогда Григорием Галазием — одним из самых известных воителей за чистоту великого озера-моря. Из окон института, за озером, виден был столб белого дыма — это бельмом в глазу являл себя знаменитый объект яростной борьбы Галазия и его сподвижников — Байкальский ЦБК. К несчастью, он оставался в стороне от нашего намеченного еще в Москве маршрута, и мне, скажу сразу, так и не удалось на нем побывать, о чем и сегодня, и тогда особенно, очень сожалел. Как же, находиться совсем рядом с комбинатом, вокруг которого десятилетиями кипели страстиесли не вселенского, то уж точно — всесоюзного накала — и не повидать его собственными глазами?

Наверное, это сожаление и повернуло ход моего дальнейшего путешествия на восток с “просветительской целью”, придав ему совершенно иной характер.

Мы ненадолго задержались в Листвянке,не без труда прорвались на переполненную “Комету” и почти целый день на ее подводных крыльяхлетели через Байкал, к Нижнеангарску и Северобайкальску, откуда собирались подняться к Северо-Муйскомуперевалу и далее — до Чары и Тынды, столицы БАМ…. Напрашивается описание красы необыкновенной байкальских просторов, его прозрачной до сини воды, причудливых очертаний скалистых берегов, но я опускаю все эти подробности — в меру своих дарований я описал их в рассказе “Скажи, зачем?”, давшем имя одной из моих книг, вышедшей в издательстве “Советский писатель” незадолго до его перестроечного трагического раскола под напором всеохватной демократизации.

Мы — а нас было четверо москвичей и примкнувший к группе уже на БАМе коллега, собкор “Правды” Валера Орлов — дня три проболтались в вагончиках тоннельщиков в Нижневартовске, ели ржавого магазинного омуля, купались в Байкале,парились в местной роскошной бане, но путь к Северо-Муйскому перевалу, где шла проходка почти километрового тоннеля, оказался для нас закрыт. Был август — лучшее время в этих краях, ярко светило солнце, однако там, в горах, низко висели облака, блокируя проникновение вертолетовк заветной точке, которая затормозила победный завершающий бросок к Тихому океану. На редкие рейсы вездеходов тоже отказывались брать нашу легковесную команду. “Просветители” -не самый необходимый груз: в Северо-Муйском, где перед этим случиласьтрагедия с бригадой проходчиков Толстикова, погибшей после прорыва тоннеля стихиейбогини Земля, нужны были не гости, а специалисты, рабочие.

Не раз в те дни я испытывал острое чувство стыда. Во время навязываемых “работным людям” лекций и встреч нельзя было не ощущать их раздражение, порой доходящее до плохо скрываемой ненависти: как же вы, гости дорогие, надоели!

Это потом, много позже, верткие интеллигенты дружно бросились охаивать тоталитарный режим и его методы “управления искусством”, “организации свободного времени” и т.д. и т.п. А тогда поездки на громкие стройки ценились едва ли не дороже лауреатских званий; и в тундру, и в таежную глушь, и на перекрытия великих сибирских рек, даже в Афганистан тянулись как перелетные птицы разношерстные творческие бригады и группы, и это нашествие, подкрепляемое теле — и радиотрескотней, делало жизнь на том же БАМе какой-то показушно-погремушной.

(Такой же потешно-тошнотный навал орущих и прыгающих “под фанеру” мастеров культуры заполонил всю страну во время президентских выборов 96 года. “Голосуй, а то проиграешь!” — якобы бескорыстно вопили с телеэкрана потные песнопевцы, превосходящиерезвостью движений Элвиса Пресли, и ярко раскрашенные дивы, подкидывающие оголенные зады, как игривые кобылицы по весне).

Итак, Северо-Муйский тоннель, где еще не бывали и многие журналисты, давно ведущие летопись БАМа, не открыл нам свои затворы, природа явно не благоприятствовала самозванным лекторам, и не оставалось ничего другого, как на маленьком АН-12 перелететь на восточное побережье Байкала — в Ангаракан, а оттуда — в Улан-Удэ.

В Улан-Удэ только что построили новый аэровокзал: небольшой, но удобный. Отсюда тоже можно было улететь в Северомуйск, но ждать пришлось бы дня два или три. Мои спутники решили взять билеты на Читу, а уж оттуда добираться до Тынды. Признаться, мне страстно хотелось побывать в Чите — в местах, которые полюбил мальчишкой, читая роман “Даурия” Константина Седых. Но…

— Я остаюсь, — сказал я Светлане Сергеевне. — Нам с Валерой надо поработать над темой о Байкале. В Иркутске мы условились об этом с Володей Ермолаевым — он напишет свое с той, иркутской стороны. А мы с Валерой — отсюда, из Бурятии.

Группа улетела в Читу. Мы с Орловым стали “пахать” на бурятском берегу “озера-моря”, съездили на Селенгу, где тоже подпускал яд Байкалу местный целлюлозный завод…

Тема Байкала была в те поры практически запретной. Академик Н. Жаворонков, не говоря уж о правительственных чиновниках, еще в 66-м дал добро на пуск Байкальского целлюлозного завода; бывший страстный “проповедник” его строительства министр Г. Орлов возвел мощнейшую бюрократическую плотину против иных подходов и мнений; все это дополнялось стратегическими соображениями о необходимости держать на уровне авторитет советского строя, впервые в мире поставившего заботу о природе на государственную высоту…Главлиту (в просторечии — цензуре) предписывалось малейшие поползновения на сию политическую аксиому пресекать беспощадно.

Возвратясь в Москву, я несколько месяцев наряду с текущей, рутинной работой, бился над материалом «По обе стороны Байкала», пытаясь переплавить в высоковольтном тигле размышлений и то, что добыл сам, что прислали собратья по перу Володя Ермолаев и Валера Орлов, и то, что удалось выудить в союзных ведомствах, в том числе в министерстве целлюлозно-бумажной промышленности, которое возглавлял тогда Михаил Иванович Бусыгин. Огонек журналистского вдохновения поддерживало известие о том, что Юрий Владимирович Андропов, тогдашний генсек ЦК КПСС, заинтересовался байкальской темой и был, говорили, готов пойти на нестандартные решения.

9 февраля 1984 года Юрия Владимировича не стало. Новый генсек — Константин Устинович Черненко многие андроповские замыслы не то, чтобы вовсе отменил, но как бы перевел их в разряд благих пожеланий. С приходом безнадежно больного лидера все приобрело какой-то призрачно-безнадежный характер, как во втором акте“Жизели”, где и музыка звучит завораживающе,и красота балетных пируэтов потрясает и затягивает, но все это — в ином, потустороннем, лишенном красок, лишенном жизни мире…

Публицистические заметки “По обе стороны Байкала”, законченные только летом1984-го, были набраны редактором отдела науки Владимиром Губаревым, кажется — прочитаны главным редактором и в ЦК — М.В. Зимяниным (Михвасом) и отправлены… в разбор.

Но, к счастью, их все же прочитали несколько членов Политбюро и секретарей ЦК КПСС: преемник Михваса — В.Г. Афанасьев, человек нестандартных поступков, направил-таки гранки статьи в высший партийный штаб. И — пишу это со слов других людей -будто быПолитбюро и секретари ЦК были склонны печатать острый, но, ясно любому, и жизненно необходимый материал. На заседании ПБ, где, за рамками повестки дня, обсуждался вопрос о публикации, не было только М.С. Горбачева — он буквально наканунеотбыл на отдых в Крым. Егор Кузьмич позвонил Афанасьеву: Политбюро — за, давайте печатать.

Афанасьев вызвал Губарева, тот сообщил мне; мы — торжествовали.

Но тут с юга поступил совет не торопиться с публикацией, а послать на Байкал комиссию во главе с секретарем и завотделом ЦК КПСС Б.Н. Ельциным. Комиссию сопровождал министр ЦБП М.И. Бусыгин, они ехали на Байкал и вокруг него в одном спецпоезде. Известно, как наши министры, да и местные руководители, умели и умеют принимать и сопровождать дорогих гостей…

В это время в “Известиях” все-таки пробил стену молчания Валентин Распутин. Его большая статья — беседа с Бусыгиным произвела на всех нас громадное впечатление. Можно было только позавидовать коллегам! Не станешь же, в самом деле, там и сям плакаться, что у нас в “Правде” давно лежат два “куска” “По обе стороны Байкала”…. Тем более, Минбумпром подверг статью известного писателя бюрократическому обстрелу: все это, дескать, не так, как пишет Распутин, этого я ему, как министр, не говорил. На страницах “Известий” завязалась оживленная полемика, местные издания, научно-популярные журналы также время от времени терзали запретную тему. А “Правде” было предписано столь долгое молчанье.

Помог случай. Узнав о плачевном состоянии толстовской Ясной Поляны, какой-то забугорный фонд милосердия предложил выделить крупную сумму на сохранение знаменитой усадьбы гения русской и мировой литературы. Самолюбие “вождей КПСС” было задето. Егор Кузьмич Лигачев, тогда второй секретарь ЦК, срочно созвал совещание, на которое пригласили и редактора “Правды”. Газету представлял Владимир Губарев.

Егор Кузьмич распушил министров Союза ССР, в том числе химпрома, минудобрений и других, приказал в кратчайший срок представить в ЦК план природоохранных мер по Ясной Поляне.

— А разве лишь Ясная Поляна нуждается в защите? — сказал вполголоса представитель “Правды”. — У нас уже два года лежит статья в защиту Байкала. Почему бы ее не напечатать?

Егор Кузьмич, недовольный, что его перебивают, хоть и вполголоса, тем не менее услышал правдиста:

— Кстати, а почему статья до сих пор не напечатана? Мы же, я помню, принимали решение.

Словом, пока Володя Губарев ехал до редакции, главному редактору Афанасьеву последовал звонок от Зимянина, секретаря ЦК: найдите и представьте статью по Байкалу.

Срочно разыскали меня; я “случайно” сберег и нашел гранки давно рассыпанной статьи; по команде главного их без промедления набрали, вычитали, тиснули “на сухой” и в тот же вечер с курьером переправили Зимянину. Через два дня первая часть статьи “По обе стороны Байкала”была напечатана в “Правде”, окончание — в следующем номере.

Количество откликов было ошеломляющим: оказывается, тысячи и тысячи людей беспокоила судьба “Священного Байкала”, многим известного прежде разве что по старинной застольной песне “Бродяга к Байкалу подходит…”

Все это я рассказываю к тому, что, когда мы впервые познакомились с Валентином Распутиным, у нас уже был взаимный интерес, общая тема — Байкал.

Я позвонил ему в Иркутск; с первого раза связаться не удалось — пришлось обращаться к нашему собкору Володе Ермолаеву, которого Валентин Григорьевич знал и, надеюсь, ценил за святую привязанность теме Байкала. Через Володю я заказал Распутину статью, он обещал привезти ее в Москву и вскоре позвонил мне в редакцию:

— Извините, статью не успел закончить, но обязательно допишу здесь, в Москве. Еду в ФРГ с группой писателей, но статью напишу до поездки. Давайте созвонимся.

Распутин остановился в гостинице “Москва”. В назначенный час на редакционной машине подъезжаю к серому бесформенному зданию в центре Москвы, поднимаюсь на не

помню какой этаж, стучусь в номер Валентина Распутина. Я одет в новое светло-серое зимнее пальто, с каракулевым воротником, в шапке того же светло-серого цвета. Мне открывает дверь добродушный человек шукшинского типа: застенчивый, домашний,

совсем не похожий на прославленного писателя.

— Вот, — поясняет Валентин Григорьевич, — это я успел написать дома, а это -набросал прямо здесь. Может быть, неудачно — я не привык делать что-то наспех. Хотя, как и вы, был газетчиком.

Вы уже выступали в “Правде”?

— Как-то все не получалось. Один раз заказали, не напечатали. В другой раз я не сумел….Вы думаете, “Правда” это напечатает?

Не сомневаюсь. Удивительно, что писатель Распутин до сих пор ни разу не печатался в “Правде”. Давно пора!

— Вы на машине? — спрашивает Валентин Григорьевич. — Извините, но я спешу. Надо еще заехать на улицу Чкалова, поменять валюту.

— Я вас завезу.

Он надевает куртку, слишком легкую не только по сибирским, но и по московским морозам, лыжную шерстяную шапочку:

— Я готов.

В своем буржуйском зимнем пальто, в каракулевой шапке я кажусь себе дешевым пижоном в компании с писателем, европейски известным, который едет в Европу в куртке для подростка из неблагополучной семьи…

Так случилось, что в номере “Правды”, где планировалось напечатать статью Валентина Григорьевича, стихийный поток официоза вытеснил все, кроме самой необходимой информации, в основном тоже обязательной. Но статья Распутина “Что имеем..” была напечатана без сокращения, хотя и занимала большую часть шестой, последней полосы.

Мне чрезвычайно дорого вспоминать, что позднее, когда я тяжело заболел, Валентин Григорьевич, наведавшись в Москву, хотел приехать ко мне в больницу, что он не раз откликался на просьбы редакции “Правды” высказать свои суждения по каким-то, прямо скажем, мелким газетным поводам. Валентин Распутин числился в созданной по выступлениям “Правды” и других газет комиссии ЦК и правительства СССР по Байкалу, но, сколько я помню, едва ли появлялся на ее сборах в здании Госплана по улице Маркса, 1 (ныне — Охотный ряд, Государственная Дума России). И никогда, никогда он не опускался до мелочевки, до политической скабрезности, от чего, к сожалению, не застрахованы даже очень крупные личности и очень громкие имена.

Впрочем, к этому мы еще вернемся.

Можно, конечно, гордиться, что первому из правдистов мне удалось поспособствовать явлению слова Валентина Распутина со страниц нашей газеты. Но я не столько горжусь, сколько грущу. Оттого, что и я, и мои коллеги — в первую голову Виктор Кожемяко — дали так мало реальных возможностей замечательному русскому писателю высказать наболевшее со страниц “Правды”, к которой тогда прислушивались на всех этажах власти…

(Потом Валентин Распутин станет постоянным автором“Правды”, но это будет уже в годы уродливых “реформ”. Здесь же хочу рассказать об одном эпизоде еще советских времен).

Наверно, виной тому не столько наша журналистская небрежность, привычка мерить жизнь текучкой очередного номера газеты, но и суровая проза правдинских будней с ее малопонятными постороннимзигзагами и противоборствами.

Тут нельзя не вспомнить один тягостный эпизод, до сих пор тяжелым камнем оставшийся в моем чувстве-сознании.

Он связан с традиционно обязательным спецномером “Правды” к Дню печати, когда страсти иной раз накалялись до предела. Должен сказать, требования к тематическим подборкам и блокам в той, старой “Правде” бывали фантастическими. Надо было и дать общую картину “свободы печати” в СССР, ее многообразия, с обязательным представлениемместной прессы, едва ли не стенгазет, и в то же время — привлечь известные имена, крупные величины из писателей первой десятки — двадцатки, начинавших блистательное восхождение в большую литературу из неприметной газеты где-нибудь на периферии.

Валентин Распутин идеально подходил на эту роль. Начинал в иркутской газете, быстро приобрел известность, а вскоре и мировое признание. Я заказал нашему собкору Володе Ермолаеву заметки В.Г. Распутина к очередному дню печати. Валентин Григорьевич их написал — страницы 3-4. А дальше…

Дальше начались злоключения. Главный редактор В.Г. Афанасьев был чем-то крайне загружен и первым прочесть заметки Распутина не успел. Вел номер его первый зам Лев Спиридонов, недавно пришедший к нам из Московского горкома, ранее возглавлявший “Московскую правду”. Мысли Распутина вызвали у него бешеный протест.

Не хочу даже для истории повторять набор его гневных реплик типа: кто заказал этому…. материал для “Правды”? Лев Николаевич вычеркнул из заметок Распутина все, что противоречило его представлениям о печати и окружающей действительности. Оставил то, что мог бы сказать любой встречный-поперечный со столичной улицы.

Я рванул к главному, но его первый зам уже успел все согласовать…. Меня это не остановило. В.Г. Афанасьев со свойственной ему флегматичной широтой сказал:

— Знаешь, договаривайся со Спиридоновым. Он на меня… словом, не вмешивай меня в эти споры.

Я вернулся к Спиридонову, выслушал множество колкостей в свой адрес и нехороших слов автору заметок, но все же кое-что удалось отстоять, кое с чем — пришлось смириться. Я позвонил Ермолаеву, передал суть возникшей ситуации. Он пытался дозвониться до Распутина. Не получилось. Я взял грех на душу…. Даже в обстриженном виде заметки писателя произвели неплохое впечатление. Не нами замечено: в капле воды отражается океан….

В 1985-м широко, и, я бы сказал, очень искренне отмечалось сорокалетие Великой Победынад гитлеровским фашизмом. Редакционную творческую группу по освещению памятной даты доверили возглавить мне.

Как и полагалось в подобных случаях, мы тотчас собрались на малую неформальную “летучку”, в дискуссиях и спорах накидали множество тем и адресов, нафантазировали наивозможные повороты газетной кампании. Одной из банальных идей была такая — обратиться к писателям-фронтовикам. Уж кому-кому, а им, прошедшим адские дороги войны и сохранившим искру Божию таланта, само провидение велело рассказать о войне такое, чего нельзя было сказать 40 лет назад, но что и забыть было нельзя спустя четыре десятилетия.

Вот тогда я и получил записку от нашего красноярского собкора Володи Прокушева: есть возможность побеседовать с Виктором Астафьевым, одно условие — беседа не подлежит какой-либо правке и должна быть опубликована без малейшего изъятия, целиком.

Тот, кто когда-либо профессионально работал в газете, знает, как трудно, почти невозможно выполнить это, казалось бы, примитивно простое условие. Знает, насколько заманчиво взять интервью у известного человека, дорожащего своим, жизнью выстраданным мнением. Но оговорка: только ничего не править! — делает это журналистское предприятие фактически немыслимым, потому как без возможной правки в газете не появлялась да и сейчас не появляется, как правило, ни одна строка.

Так было в годы пресловутого тоталитаризма, так осталось и после августовского крушения КПСС и союзного государства. И — забегая вперед — позднее, когда, казалось бы, все в стране сдвинулось, перемешалось и до сих пор не улеглось…. Все дозволено.

Конечно же, наш собкор немедленно получил “добро” на беседу с известным русским писателем, и через две-три недели кассета с записью и ее расшифровка лежали на редакционном столе, в отделе литературы и искусства.

Николай Александрович Потапов, редактор отдела, член редколлегии, вошел ко мне, в кабинет первого заместителя ответственного секретаря, каким-то растерянным:

— Виктор Прокушев прислал беседу с Виктором Астафьевым. Ты возглавляешь группу сорокалетия Победы…. Прочти.Поговорим.

Передо мной оказалась стенографическая запись обширной беседы собкора “Правды” с Виктором Астафьевым. Ее содержание было настолько необычным, что я быстро понял, почему член редколлегии предпочел не сам идти к главному редактору В.Г. Афанасьеву, а просить об этом меня, занимавшего формально куда более скромное место в редакционной иерархии.

Виктор Астафьев писал о том, о чем не было принято писать в русской прозе о войне. Может быть, только Виктор Некрасов в книге “В окопах Сталинграда” в какой-то мере приблизился к степени откровенности астафьевского письма.

Астафьев писал о настоящих героях Великой Отечественной, ставших жертвами не сражений, а клеветы и подлости завистливых сослуживцев. Он писал о крови и грязи военного быта, вызванных опять же не столько низменными свойствами, скажем так, отдельных носителей возвышенной русской души….

Виктор Григорьевич Афанасьев — тоже участник военных действий, летчик — резко отреагировал на рукопись Астафьева: льет грязь; все было не так; зачем ты это принес? Ну Прокушев — он там думает, все можно, одичал в сибирской тайге. Но в редакции должны знать, что к чему….“Правда” это печатать не будет.

Что я мог возразить? На фронте не был, в сражениях не участвовал, военного быта, о коем говорил в своих откровеннейших мемуарах Виктор Петрович, не знал….Пережил, правда, гитлеровскую оккупацию родного края — Псковщины, вошедшей, кстати, в историю Великой Отечественной как знаменитый Партизанский край….Но что может сказать деревенско-питерский несмышленыш о трагедии вселенского масштаба?

— Почему ты ввязался в эту историю? — спросил Афанасьев, несколько обескураженный моим независимым поведением. — С писателями работает отдел литературы. Пусть ко мне зайдет Потапов.

Хорошо.

Я передал суть разговора Н.А. Потапову. Через день-два он снова заглянул ко мне:

— Виктор Григорьевич за публикацию, если убрать все лишнее…. Я предложил ему: давайте дадим Астафьеву целую полосу, объясним, что в последние годы никто не получал целой полосы…. Это — честь. Беседа куда больше полосы….

Надо еще дать фото. Без этого нельзя. Это еще строк триста.

— Объясним, что “Правда” идет на уникальный эксперимент. Целая полоса! А что не войдет — сократим….

Исключительный ценности материал Виктора Астафьева“Там, в окопах” появился в “Правде” весной 1985 года. Он занимал целую, как и обещали писателю, газетную страницу. Ее дополняла изумительная по философскому звучанию фотография Виктора Петровича на фоне сурового сибирского пейзажа. Я думаю, это был один из многих журналистских подвигов журналистов “Правды”, которыми насыщена творческая биография газеты.

…Все было бы хорошо, если бы не было так грустно.

Публикация Виктора Астафьева вызвала шквал откликов. От рассерженных ветеранов, которым прошедшая война вдруг показалась неким приключением флибустьерского толка. От многомудрых историков, присвоивших себе исключительное право толковать “события давно минувших дней”. От номенклатурных “геродотов”, кои любую эпоху готовы размалевать “применительно к подлости”. И т.д., и т.п.

…Виктор Астафьев получил много писем, по-моему, в основном — негативных. Он пытался возразить, прислал в “Правду” резкий по тону обзор откликов на свою откровенную публикацию.

Я в это время болел. Астафьевский обзор был у нас предан забвению. Виктор Петрович отдал его в “Литературку”, где и был опубликован его материал. Но — одно дело “Правда” тех лет, другое — “Литгазета”. Эффект публикации оказался размыт, смазан, если не сказать больше.

Живьем Виктора Петровича я видел всего один раз — во время съемок телевизионной передачи Тани Земсковой о Юрии Бондареве, где-то в библиотеке в центре Москвы. Астафьев скромно сидел в переполненном зале и когда — по сценарию — дошла очередь до него, просто, как-то по-мужицки вышел на сцену и сказал очень тепло и очень мудро о писателе схожей с ним судьбы, о фронтовике. Казалось, поколение фронтовиков, поколение лейтенантов, изведавших полной мерой почем фунт лиха, никогда не распадется — общее в их биографиях будет определяющим навсегда…. Увы, не сбылось, не оправдалось.Год-два спустя Виктор Астафьев резко ушел из когорты “Астафьев — Белов — Распутин”, которую все воспринимали как единое и неделимое целое; над этой троицей глумились многие либеральные тряпичкины, восславлявшие своих хлестаковых, которые захватили все литературное пространство. Астафьев стал одиноким рыцарем, разящим писательским острым словом наше (и его тоже) прошлое, пресловутый тоталитаризм, а конкретно — командиров и комиссаров Великой Отечественной, почему-то обретших в его глазах не ореол мучеников за идею (помните межировское “Коммунисты — вперед!”), а неких шкурников, прикрывавших громким словом ущербную сущность неправедной идеологии….

Что на него повлияло? Личная трагедия в связи с гибелью близких, сверхконцентрация вокруг него мелких сволочей, коих при любом режиме великое множество, либо что-то другое, нам неведомое? Я сомневаюсь, что человек столь высокого нравственного напряжения мог стать тривиальным перевертышем, каких во множестве породило наше смутное перестроечное время. Вот почему, когда мне предлагали “разгромные” статьи по Астафьеву, я всегда отвергал их, не читая. Даже в критический момент, после его интервью Жене Дворникову, очеркисту “Правды”, где Виктор Петрович, тогда еще почти лояльный Советской власти, впервые выразил сомнение: а надо ли было защищать Ленинград ценою сотен тысяч жизней — в Европе, де, просто сдавали города, лишь бы сберечь их жителей…. Сотни, тысячи возмущенных писем получила тогда редакция. И я не знаю, вправе ли мы судить тех, кто по-прежнему яростно и достойно держится принципа: прежде думай о Родине, а потом — о себе?! Думаю, уже в то время что-то сдвинулось, перевернулось в сознании Виктора Астафьева — не верю, что таким он был на войне! Но и его, я считаю, мы не вправе корить и осуждать, а должны лишь стремиться понять логику переосознания солдатом дальнобойной, истребительной артиллерии РГК событий, в которых он был в свое время реальным действующим лицом.

С “Правдой”, которая отказалась печатать его обзор читательских откликов, Виктор Петрович разошелся — по жизни — навсегда.

Замученный болезнями, горестями жизни, он прожил последние годы в своей родной Овсянке, куда к нему приезжали разные люди. Кто отметиться: вот, мол, сам Астафьев меня благословил, и теперь я могу делать что хочу, и писать что хочу — у меня на все это есть астафьевская индульгенция. Кто, из без того всесильных, вроде Ельцина, чтобы показать: вот, де, я, такой простой, демократичный, ценю больших русских писателей….А может,Наина Иосифовна любила читать Астафьева, его “Царь-рыбу” помнила наизусть? Власти всегда любили заигрывать с писателями — особенно грешили этим восточные властелины, у которых, случалось, бывали на побегушках и гениальные поэты…

Виктор Астафьев принял милостыню из барских рук Бориса Ельцина, пожертвовавшего из государевой казны на собрание сочинений талантливого писателя. Но ни минуты не сомневаюсь, что ни одно суждение, ни одна оценка прошлого и настоящего не были подсказаны ему демократическим сюзереном. Хоть и слаб человек, даже самый осиянный талантом, но Астафьев говорил и писал то, что думал, что пережил и переживал.

Несколько цитат наугад:

“К сожалению, мы и сейчас народ отсталый и забитый. Смотришь — опять под знаменами, кровью омытыми, с портретами вождей, уничтожавших нацию. Самое страшное в России это то, что наш народ так ничему и не учится…”

“Я думаю, что половина депутатов в Государственной Думе — это нормальные и порядочные люди, но я никому из них не верю…. Как говорил герой одного из моих рассказов: “Сам в себе начинаешь сумлеваться…” Вот я и “сумлеваюсь”…

“Во многих странах Европы Бог и сейчас все-таки присутствует, он и не уходил никуда, люди его боятся. А наши люди уже не боятся ничего -ни тюрьмы, ни сумы, ни за жизнь свою не боятся” (Интервью Виталия Пырх, “Трибуна”).

И вдруг в тоже газетном интервью, приуроченном к 75-летию Виктора Астафьева, с внутренней радостью прочел: “Я бы ликовал, если бы сербы сбили американские самолеты…”. Значит, не умерло в солдате Великой Отечественной чувство справедливости, во имя чего он и жил и воевал. Слава Богу!

Из записных книжек

Недавно я смотрел (наверное, не в первый раз) фильм о сражении под Сталинградом (по роману Юрия Бондарева).

Командующему фронтом говорят: в этом бою погибнут люди, много людей. Он уточняет: солдат. Ему возражают: людей. Он говорит: солдат. Иначе я не мог бы отдать этот приказ.

Да, наступает момент, когда человек перестает быть просто человеком — он становится солдатом. Солдатом Отечества.

Это значит, он отдает себя, свою жизнь и судьбу в руки тех, кто волен распоряжаться его жизнью от имени Отечества.

Но какую же ношу, какую великую ответственность берет на себя тот, кто выступает от имени Отечества.

Немудрено, что так разительно отличается восприятие войны полководцем рядовым солдатом. Солдат может не знать маршальских замыслов и планов, но он кожей чувствует окопную правду войны.

Я думаю, многим из нас ближе именно это солдатское восприятие и понятно искреннее сожаление Александра Абдулова, когда ирокомасштабно с некоей торжественностью хоронили актера Леонида илатова и все соревновались, кто лучше, красивее скажет об ушедшем в мир иной:

— Что сейчас говорить? Все эти слова надо было сказать ему при жизни. А сейчас что говорить?..

 

УЛЫБКА КОБРЫ — ПОСЛЕДНИЙ ВАРИАНТ?

Помните, в одном из предыдущих очерков автор корил себя за то, что в свое время морщил лоб над сущими пустяками. Почему, к примеру, съезд КПСС в нормативном порядке, предписанном с самых партийных верхов, писали (простите за тавтологию) со строчной, то есть маленькой буквы, Пленум ЦК — с большой, значит, прописной?

Это было еще в советские годы, когда КПСС стояла так недосягаемо высоко, что нам, нижестоящим гражданам, в числе их и коммунистам, понять было невозможно и множество других, самых обыденных вещей.

Почему например, партию эсдеков, потом — коммунистов, созданную для народа, для политической борьбы за интересы пролетариата, крестьянства и, как говорили в былое время, трудовой интеллигенции, так легко в послереволюционной стихии поразил вирус исключительности, сделав её практически закрытой для всех слоев народа? Не все, к примеру, знают, что в последние годы бытования КПСС в ней приобрела исключительное значение пресловутая вертикаль, ныне реанимированная частично и Х съездом КПРФ, а прежде олицетворенная в двух-трех известных органах: Секретариате ЦК КПСС и Общем отделе, в КПК — Комитете партийного контроля и в ЧК — КГБ, вооруженном, боевом отряде партии.

Мой старый автор Леон Аршакович Оников, тбилисский армянин, долгожитель аппарата ЦК, начиная с времен позднего Сталина и до крушения Горбачева, был до конца своих дней фанатично уверен, что корень всех партийных бед — в искоренении при Сталине массовых, общественных начал в работе ВКП(б) — КПСС. Такие начала, по его мнению (он сумел убедить в этом и меня, тогда заместителя редактора идеологического отдела “Правды”), определяли характер деятельности парторганизаций, включая и сам ЦК. Действовали, говорил он в нашей беседе, опубликованной на страницах “Правды” в середине 80-х, десятки разного рода общественных комиссий, которые контролировали работу партийного аппарата…

Бедный Леон Аршакович! Прослужив в ЦК, в его аппарате, больше полувека, он по чистоте душевной, до конца дней своих, верил, что этот аппарат можно демократизировать. О чем не раз писал докладные записки М.С. Горбачеву, обращался к партийным массам и верхам через В.Г. Афанасьева, через “Правду”. У нас с ним бывали и размолвки: за отказ, не помню уж чем мотивированный, напечатать одно из многочисленных его писем он резко критиковал меня, заместителя главного редактора и одновременно руководителя отдела партжизни. Причем критиковалв “Независимой газете”, созданной не без поддержки “черного кардинала” из ЦК КПСС, в которой едва ли не в том же номере или чуть раньше-позже была воспроизведена из эмигрантского парижского издания мракобесная статья Д. Мережковского. Мрачный литератор, заклейменный за это выступление даже значительной частью русской эмиграции, тоже пострадавшей после Октября 1917-го, поведал в своем опусе о безмерном восторге перед неистовым Адольфом, бросившем свои фашистские армады на Советскую Россию. Статья Мережковского была направлена, конечно, и против Сталина, но также и против всего русского народа, сделавшего в Октябре свой исторический выбор.

Это и стало причиной нашего, едва ли не последнего, разговора на отнюдь не миролюбивых нотах. О чем я, конечно, сожалею. Но за правду истории посражаться готов. Жаль, уже нет с нами Леона Оникова (сам он любил называть себя Лева).

Кто из нас был прав? Думаю, ответа на этот вопрос в чистом виде не существует.

Мы оба были и правы, и неправы.

Наше тогдашнее согласье — это наша вера в то, что только демократия в партии могла спасти положение в стране, где, по Л. Толстому и В. Ленину, все переворошилось и еще только укладывается. В те прежние времена всё “уложилось” в революции 1917 года, гораздо более радикальной, чем первая русская, российская 1905-1907 годов, современником которой был великий писатель. Мы с Леоном Аршаковичем еще не знали, к чему, к какому перевороту, приведут общие усилия мирным путем, сверху вниз, демократизировать компартию. Не знали мы и не ведали, что на самом деле затеяли реформаторы-перестройщики и мог ли быть у начатого ими “переворошения” какой-либо иной исход.

…Хочу напомнить читателям: я пишу о событиях середины 80-х — начала 90-х годов через призму своего, чисто личного участия в них, своего субъективного восприятия. Кто-то может заподозрить, что я преувеличиваю нашу роль, — роль “Правды” — в историческом исходе происходящих общественных процессов. Нет, это не так. История идет по своей стезе, и стезя эта бывает очень трудна, непредсказуема и тяжка, о чем очень мудро и точно написал поэт Ярослав Смеляков:

“Правда” — частица именно такой, именно этой истории.

Нашу газету называют ленинской, и это в общем-то справедливо. Идея “Правды” была выстрадана, когда еще не было ни большевиков, ни меньшевиков, ни даже самой партии. Она нашла свое реальное воплощение в “Искре”, первый номер которой вышел за границей, в Лейпциге. Затем — в газетах “Вперед”, “Пролетарий”, “Новая жизнь”, “Социал-демократ”, “Рабочая газета”…Непосредственной предтечей “Правды” была легальная большевистская газета “Звезда”.

Многие думают, что с созданием “Правды” завершились противоречия между печатным органом партии и партийным аппаратом, которые обнажились чуть ли не с первого номера “Искры”. Тогда, если помните, было два руководящих органа партии — ЦО (центральный печатный орган) и ЦК (Центральный комитет), из их представителей состоял Совет партии. Кто числился главным — никто по сути не знал. ЦО был, пожалуй, авторитетнее: в нем работали основатели партии, ее теоретики — в том числе Плеханов, Ленин, Мартов. Раскол между Лениным и другими членами редакции ЦО положил начало решающему расколу партии.

Когда вышел первый номер “Правды”, раскол был уже настолько глубок, что “за интересы” пролетариата и беднейшего крестьянства боролись (в основном друг с другом) уже несколько партий, и каждая из них имела свою газету: “Луч” (Л. Мартов), “Единство” (Г. Плеханов) и т.д.

Не моя забота — выставить им какие-то оценки, но очень жаль, что нас, студентов ведущих журфаков знаменитых столичных университетов, учили не по реальным подшивкам разнообразных газет того времени, а лишь по учебникам Портянкина, Веревкина и других авторов, тоже почти не знакомых с газетными публикациями этих изданий.

Не удивительно, что те хваткие активисты, которые в последние годы азартно берутся руководить прессой, уверены, как в свое время Н.С. Хрущев был прав, считая, будто сотрудникам редакций не нужны ни талант, ни знания, а лишь партийная дисциплина и другие близкие качества, которыми, как выяснилось, можно и поторговать.

Я специально не касался этой, “торговой” темы, и видимо, зря.

Приведу несколько эпизодов.

Еще вступая в ряды правдистов, я обратил внимание на бескорыстность отношений в редакции. Ни зарплата, ни гонорар не были и не могли быть предметом серьезных раздоров. Многие приходили в “Правду”, теряя в зарплате. Но все же когда какой-нибудь редактор или член редколлегии принимался “валить лес” за весь отдел, по делу и не по делу проталкивая себя в авторы передовиц, это воспринималось с холодком.

Или спецкор, близкий к ответсеку, не успевал еще промокнуть чернила, а писал он перьевой школьной ручкой, — и тут же его текст стоял в полосе, раздвигая “нетленки” товарищей по перу.

И все же это были мелочи быта: крупные деньги вокруг газеты не ходили.

Иное дело — с началом перестройки.

Откровенно переманивая журналистов ведущих газет, издатели пестрой продукции на злобу дня за эту злобу весьма прилично платили.

Приходил, скажем, в редакцию “Правды”, в свой бывший отдел Владимир С., спрашивал своего собеседника, листая подшивку:

Сколько тебе за это заплатили?

Тот называл сумму.

И за такой гонорар ты на них работаешь? Чудак!

Нет ничего страшнее сомнения. Недаром говорят: червь сомнения. Он не знает других преград, кроме совести.

У В. Шекспира в “Гамлете” есть такое сравнение: “Так трусами нас делает сомненье”. Оно же источник нравственных исканий, мук, своего рода посох в дальнем пути. Но оно же легко поддается самовнушению: я поступил так, потому не мог поступить иначе. Или: меня бес попутал. Или, наконец: я ушел из “Правды”, так меня угнетала царящая там атмосфера (на самом-то деле перевесила вдвое-втрое большая зарплата, не говоря о других житейских костылях…)

Стремление за более низкий гонорар получать от журналиста более тонкие, а значит и более гладкие мысли многие десятилетия было преобладающим в партийной печати.

Вот такой эпизод — во время одной из предвыборных кампаний. На вопрос, почему ЦК не финансирует публикации в “Правде” “кампанейских” материалов, последовал ответ:

А мы своим журналистам не платим.

Почему?

Они и так будут работать на нас.

Потом, когда надо было оформлять счета, выяснилось, что много средств избирательного фонда не потрачено — пришлось их срочно распихивать разным изданиям.

С этим связано было и множество курьезов. Вечная нищая газета не могла питаться одними обещаниями. А поскольку“свои” не платили, приходилось заключать договора с “чужими”, часто совсем неугодными нашим экономным лидерам. Это вызывало визгливое раздражение кандидатов, продвигаемых с верхов, а также аппаратчиков, опекающих желаемых и даже утвержденных по-старинке номенклатурных выдвиженцев.

Так было, скажем, в одном из районов Подмосковья. Даже письмо о рядовой активистке, опубликованное в “Правде” без всякой задней мысли, вызвало гневный звонок в редакцию:

— Как вы посмели это напечатать? Вы разве не знаете, что в Мытищенском округе баллотируюсь я, а эта женщина — она агитирует за другого кандидата?

“Другой” кандидат пошел другим путем, абсолютно законным: оплатил по счету, через банк, статью о себе и заказал дополнительно десять тысяч экземпляров тиража.

Потерпевшая “наша” с тех пор стала для нас чуть ли не врагом, грозно пообещав “Правду” никогда больше не выписывать и не читать…

К слову сказать, именно выборы в Госдуму начали расшатывать прежде вполне боевую, политически стойкую организацию. Появилось немало охотников на вечное сидение в Охотном ряду, зависимых от благорасположения руководства. Пустил ростки сначала скрытный, а потом и откровенный подхалимаж. Из ничего возродилась номенклатура. Ну а номенклатура — это самовоспроизводящийся клон, причем его размножение идет без оглядки на государственные законы, мнение науки и общества. Она проникает всюду, захватывая плацдарм за плацдармом, становясь все более властной структурой. Ей присуще стремление к закрытости, секретности своих действий, когда тайной покрывается все, что вершится в номенклатурной верхушке. Под этим предлогом можно опрокинуть любые решения, принятые любым высшим органом, или придать им совершенно противоположное содержание.

Мы в “Правде” — и журналисты, и читатели — часто удивлялись, почему вдруг вскоре после пленума ЦК в соседней с нами газете появляется статья, где выработанное коллективное решение разбивается в пух и прах. Был даже скандал, когда со страниц “Советской России” была преподнесена как нечто директивное статья члена президиума ЦК Белова Юрия Павловича, абсолютно не стыкуемая с общим мнением. Коммунисты считали, что идти на выборы, как парламентские так и президентские, надо широким фронтом вместе ссоюзниками из левопатриотических сил. Автор же утверждал: все союзники ненадежны, они размывают позицию КПРФ, стремятся за ее счет утвердиться на политической арене. Это произвело шок. Как впоследствии оказалось, это была продуманная позиция группы людей, провозгласивших себя непримиримыми борцами с российским капиталом. В ряде изданий, в том числе в журнале “Искра” появились резкие возражения. Некоторые наиболее активные сторонники идеи Союзадаже предлагали исключить автора, а с ннм и главного редактора из состава руководящих органов партии.

Выяснилось, однако, что тень подозрения пала не на авторов нашумевшей публикации, а на тех дисциплинированных коммунистов, которые придерживались другой точки зрения. Выяснилось также, что пленум ЦК отнюдь не самый высший орган. И даже не президиум ЦК, от имени которого выступала эта группа, а небольшой кружок близких лидеру людей. Они собирались обычно по суботам в разных местах и там обговаривали, как действовать в создавшейся ситуации. Там-то и родилась идея “Крота” — эта кличка закрепилась за председателем исполкома НПСР Г.Ю. Семигиным

Прежде и А. Проханов, и В. Чикин, и Г. Зюганов несколько лет грелись у “семигинского костра”. В его предпринимательской системе работали дети ряда членов руководства, оттуда и вышли в люди. Но какая-то черная кошка пробежала между двумя Геннадиями, а может, эту мысль внушили Г.А. его соратники. Семигина объявили “засланным казачком”, который по воле президента и его администрации был нацелен на разрушение КПРФ, на подчинение ее структур своему безраздельному влиянию. Статья“Операция Крот”, опубликованная сразу в двух газетах — “Завтра” и “Советская Россия”, обвиняла бывшего товарища по НПСР во всехсмертных грехах.

Отношение к публикации оказалось полярным. Многие говорили о том, что партия еще не остыла от думского скандала с исключением из партии председателя ГосдумыГ.Н. Селезнеа, руководителей комитетов С.П. Горячевой и Н.Н. Лубенко — людей известных стране, пользующихся авторитетом у творческой интеллигенции. Затевать новые разборки ни к чему. Но эти доводы не были услышаны. Более того под вопросом оказалась судьба еще нескольких товарищей, посмевших возразить мнению сверху. Начался огонь и по региональным штабам. Несколько первых секретарей обвинили в развале работы в недостаточном почтении к “вождю”.

Причем делалось это в открытой печати, и, конечно, такое самораздевание не могло не повлиять на авторитет всей организации. “Правда” придерживалась сдержанной линии поведения, за что ее потом резко критиковали на Х съезде. Замечу сразу: такая критика резко ударила по авторитету газеты, а самое главное -заставила ее невольно включиться в общий хор тех, кто беспощадно громил раскольников, разного рода врагов партии, а значит и народа. Поколебалась позиция газеты, которую мы, правдисты 80-х — 90-х годов ХХ века, утверждали на ее страницах.

Очень нелегко было освободиться от старых стереотипов “осажденной крепости”, отстреливающейся от всех и вся. Хотя еще в передовой статье первого номера “Правды” подчеркивалось, что ежедневная рабочая газета призвана служить воспитанию тех широких слоев пролетариата, которые проснулись для революционной борьбы, но еще слабо осознают свое положение и свои цели. На протяжении многих десятилетий газета, став рупором руководства партии и государства, вынуждена была нередко поддерживать ту политику, которая отнюдь не отвечала интересам народа. И все же любой честный историк не может не признать, что буквально каждый номер “Правды” вмещал в себя объемную картинумногообразия жизни народа и общества. Думается, именно потому после событий августа 91-го и октября 93-го люди видели в ней символ нового социалистического общества, который недавно был образом жизни. В “Правду” шли письма, десятки тысяч. У подъезда редакции всегда было множество народу -ждали свежий номер газеты. К нам охотно приходили деятели науки, культуры, известные политики, рабочие, депутаты, вступали в диалог. Пользовалась уважением газета и среди умных коллег и журналистов. Ее читали за рубежом.

Вот парадокс: газета в опале, ее запрещают, травят, не дают, даже лишают возможности продавать в метро, у газетных киосков, а люди тянутся к ней. И мы не спрашивали, кто из них состоит в партии, кто не состоит, каких придерживаются взглядов: раз человек пришел в “Правду”, значит он правдист.

Уверен, именно такая позиция газеты, ее стремление быть нужной всем помогли при выборах в первую Государственную Думу привлечь миллионы избирателей.

И когда на выборах 2003 года партия по сути отмежевалась от союзников, не сумела убедить людей разных конфессий в чистоте и благородстве своих намерений и целей, это привело к оттоку ее сторонников. Принципиальными, но скандальными исключениями из партии представителей творческой интеллигенции она отнюдь не укрепила своих связей с элитой общества. Это впрочем можно проиллюстрировать и на примере “Правды”.

Мне до сих пор не забыть фестиваль “Правды” в парке культуры и отдыха имени Горького. Руководитель ЦК, с которым была твердая договоренность, которого мы рекламировали со страниц газеты, как одного из участников праздника, не только не пришел на наш фестиваль, но даже не предупредил, что по каким-то неведомым причинам быть в парке не может. Представляете состояние ведущего фестиваля, если он буквально за полтора-два часа до открытия узналоб этом проколе. Нам удалось как-то выкрутиться, но впечатление неловкости перед людьми сгладить было невозможно.

…Газета — всегда сгусток противоречий, особенно если это — “Правда”. Ей невозможно закрыть все ниши интересов своих читателей. К тому же она подвергается давлению сверху, а как известно, что ни начальник — то голова, у него свое видение, как делать газету, как ее распространять, чего ей не хватает, что, напротив, лишнее. Михаил Андреевич Суслов, к примеру, не любил крупных снимков в газетах, он считал, что они крадут место у других серьезных публикаций. Леонид Ильич Брежнев, сделавшись генсеком в 1964 году, позвонил в “Правду” и попросил не печатать своих портретов слишком часто, как это делалось при Н.С. Хрущеве. Свои пожелания были и у других руководителей, разумеется, все их выполнить просто нельзя. А наиболее разумные просьбы, вроде той брежневской, очень скоро утрачивали силу, и даже центральные газеты подчас соревновались между собой, кто эффектнее подаст на первой полосеснимки очередного вождя. Даже сегодняшняя “Правда” (2004 год) практически не выходит без большой “простыни” с пересказом ценных мыслей нынешнего лидера. И с его фотографией, чаще всего из архива, среди пышущих энтузиазмом масс.

Впрочем, все это можно было предвидеть, но кто мог предвидеть тот кульбит, который выкинули в штабе на Охотном с главным редактором, да и вообще с газетой “Правда”.

В середине марта 2003 года в газете “Московский комсомолец” была напечатана небольшая заметка “БАБ наступил на “Правду”. На нее мало кто обратил внимания, хотя у МК миллионный тираж, и возмущение этой публикацией с какой-либостороны казалось должно последовать. Речь шла о том, что КПРФ меняет “спонсоров” и редакция “Правды” выразила уверенность, что она никогда не станет рупором Березовского. Что же сделал БАБ? — спрашивала газета. Он потребовал убрать главного редактора из газеты “Правда”, что и было сделано.

Позднее стали известны многие детали готовящейся сделки вокруг “Правды”. Заявили о себе журналисты, предприниматели, да и просто прохиндеи, которые приоткрыли занавес над этой ситуацией. Никем не доказано, но ни кем и не опровергнуто — документально, доказательно: было такое задумано или нет, но при решении судьбы главного редактора звучали довольно странные аргументы. Никто вроде не ссылался на заявление оппозиции “Правды” по отношению к Березовскому, но было прямо заявлено: деятельность Ильина А.А. на посту руководителя газеты наносит вред и газете, и партии. Ни у кого не хватило смелости сказать прямо в лицо, в чем суть дела, но решение было принято в пользу БАБа и его сподвижников. Так кобра в последний раз порадовала нас своей уничтожающей улыбкой.

Последний ли это вариант? Судя потому, что недавно была предпринята еще одна попытка охоты на своих, может быть, и не последняя.

Но “Правда”…Ей придется пройти еще не один крутой маршрут. Ведь в сущности борьба за правду не прекращается.

Из записных книжек

Ересь нестяжательства

Эту притчу мне рассказали в 1986 году.

Веке, кажется, в 17-м решили в монастыре Соловецком устроить тюрьму. Похоже, ссылали сюда особоопасныхпреступников. Всех имен не запомнил; иное врезалось в сознание: первым узником соловецкой тюрьмы был монах — приверженец и проповедник нестяжательства.

Было, оказывается, такое течение: церковь, дескать, должна делать только богоугодные дела, заниматься душами людей и — не приобретать, не накапливать богатства, ничем, кроме духовного влияния на людские сердца, не владеть. Гнали их власти церковные беспощадно, значит, видели в таких взглядах подрыв своих устоев.

Светские власти (царь, кажется, Алексей Михайлович) поначалу сочувственно отнеслись к ереси: они видели в богатой церкви влиятельного соперника и не прочь были церковные богатства прибрать к своим рукам.

Но скоро церковники убедили царя: зачем тебе, царь-государь, отымать у монастырей деньги да промыслы? Отнимешь — придется твоим людям самим с них подати собирать, а это не так-то уж и бесхлопотно. Да где и людей наберешься? А куда спокойней поступить так: пусть церковь землями володеет, и хозяйство пусть тут ведет, и доходы собирает, а тебе, царь-государь, твою царскую долю в готовом виде, на блюде поднесет.

Царь выбрал последнее и тоже стал гонителем нестяжателей.

Посмотреть сквозь пласты столетий: до чего сие живуче.

Не пользуются нестяжатели популярностью.

А стяжатель, хоть и осуждаем публично, может безбедно жизнь прожить и даже учить других будет, как жить надобно. Сколько тому примеров в истории! А в современности?.. Может, поборем, повернем, перестроимся…

…Замените в притче слово нестяжательство на слово Правда и вы поймете, насколько злободневна звучит эта давняя история. А уж выводы из нее делайте сами.