Пятые сутки волока…

Я бреду, раздирая коленями плотную, как ртуть, воду, и с трудом удерживаю напирающий на меня плот. Сегодня ветер пошел от востока, и я с трудом справляюсь со своей работой. Я мог бы с полным правом сказать, что измотался до предела, если бы не сказал того же четыре часа назад. Тем не менее я иду до сих пор, упорно переставляя ноги.

Какого дьявола я здесь? Да, да, именно так я и думаю, к чему лукавить, подыскивая более мягкие выражения. Что заставило меня забраться в такую даль? Что вынесу я из этого плавания, кроме хронической дистрофии, или того хуже — развившейся от непомерных нагрузок гипертонии. Вместо плюс сто процентов (а кое-где и выше) пустынного коэффициента вкупе с безводными, которые получают нормальные люди, работающие в условиях, минус сто восемьдесят кровных рублей, уплаченных за питание и дорогу, и опять-таки минус двадцать четыре дня честно заработанного отпуска. Кто и какими коврижками меня сюда заманил? Романтикой? Так она кончалась в первый же день плавания. Романтика — создание нежное, утонченное, бытовизма не любит. Ей пустые болтанки на морской воде да боль от ожогов по всему телу противопоказана. Она хороша дома, возле телевизора, когда грелка под ногами и форточка на запоре. Тогда после второго ужина хоть на Эверест… А здесь жара да мокрота, и только. Что ж, каждого, кто неделю в мокрых штанах просидел, романтиком называть? Так тогда, извините, до двух лет мы все романтики. Какая прелесть в том, что я надрываюсь дни напролет и не могу быть уверенным, что завтра не будет хуже? Хотя, если честно, я сомневаюсь, что хуже бывает.

На что замахнулся? На стихию! Что могу противопоставить я, маленький человечек, состоящий из тонких мышц и четырех литров теплой крови, ее бесконечной силе и могуществу! Прихлопнет, как разозлившийся конь слепня, и фамилии не спросит.

Что мною двигало, когда я покупал билет до Аральского моря? Глупость? Нет! Вернее, не только, в противном случае я бы сошел с дистанции на острове Барса-Кельмес. Ничто бы меня не удержало. Тогда что? Я не ищу землю обетованную. Меня не ждет впереди неоткрытый материк, а этот вынырнувший из глубин остров никого не заинтересует, в любой момент он может вновь погрузиться в пучину. Меня не увековечат в географических названиях. Я не разбогатею в конце пути. Я рискую просто исчезнуть из жизни. Кроме нескольких самых близких мне людей, этого никто не заметит. Во имя чего я рискую? Я задаю себе этот вопрос и не знаю на него ответа. Может быть, его просто нет здесь, на острове?

— Смена! — командует Сергей.

Я отхожу назад, вцепляюсь в корму. У меня болят мышцы ног, рук, шеи, живота. Я смутно знаю, что такое грыжа, но в том, что она скоро вылезет — уверен! Задыхаясь, подволакиваю ноги по донному ракушечнику.

— Никогда больше я не отойду от дома дальше чем на две трамвайные остановки, — даю я себе внутренний зарок.

С детскими фантазиями покончено! Мальчишка! Начитался приключенческих книжек, потянуло на остренькое. Только ведь об это остренькое и порезаться можно. Не подумал об этом. Ума не хватило! Теперь хлебай эту самую романтику ложками и не жалуйся! Никто тебя сюда за уши не тянул! Чего бы я ни дал сейчас, лишь бы оказаться дома, в своем, не таком обширном, как этот, но зато надежном, понятном до мелочей мирке. Мой дом — моя крепость — верно во всех отношениях. Там я повелеваю обстоятельствами — здесь они мной вертят, как хотят.

— Стоп, — уперлись в низкий песчаный островок. На сегодня хватит! Через час наступит темнота. А еще надо готовить сигнальные костры, бивак.

Втаскиваем плот носом на берег. Валимся тут же на песок и четверть часа недвижимо лежим, приходя в себя. Перенапряженные мышцы ноют. Я ни о чем не способен думать, даже о еде! Я опустошен. Во мне живут только боль и страх перед тем моментом, когда надо будет вставать и снова работать. Если бы не они, можно было бы подумать, что я умер. Я прикрываю глаза и проваливаюсь в короткий, но глубокий сон. Но даже в сновидениях присутствуют все те же боль и страх. На этом проклятом острове мне от них не избавиться.

— Андрей, за дровами, — тронул меня за руку Сергей.

Я оторвал онемевший затылок от песка. Сел на колени. К вискам прилила тупая боль. Замотал головой — не помогло. Наклонившись, уперся лбом в песок. Через минуту боль слегка отпустила.

Земля, на которой мы остановились, была махонькая и голая. Ближайшие дрова можно было обнаружить, лишь пройдя метров четыреста по воде до основного острова. Сергей пристраивался печь лепешки. Выложил очаг, собирал сухие веточки, колючую траву, связывал их в пуки, в таком виде горение протекало более экономно. Запасенных дров могло хватить не более чем на тридцать минут. За это время мы с Татьяной должны были раздобыть дополнительное топливо.

Пролив оказался больше и глубже, чем мы предполагали. Кое-где провалились по пояс. На берегу разошлись в разные стороны. Татьяна обследовала прибрежные пляжи, я пошел в глубь острова. Под ногами хрустел ракушечник. Ничего, что могло дать пищу огню, не находилось. Я взошел на ближайший холм и от неожиданности замер. Впереди было море. Не залив, где мы блуждали столько дней, настоящее море, синее до черноты. Здесь остров был в ширину не больше четырех километров. Развернувшись, я побежал навстречу Войцевой, сообщить радостную весть.

Татьяна возле самой воды пыталась поднять полузанесенный песком телеграфный столб, который наверняка проделал водное путешествие не меньшее, чем мы. Мое сообщение Войцева встретила без особого энтузиазма.

— Ну и что? — сказала она. — Близок локоть, да не укусишь! — Татьяна уже не раз поражала меня своим обычно не свойственным женщинам хладнокровием. Я представил, как придется тащить здесь плот, и мои восторги поостыли. Неделя изматывающего труда — это, если пойдет гладко.

Татьяна с кряхтением оторвала от земли один конец бревна и пыталась подлезть под него плечом.

— Танька, брось! — миром попросил я, сильно сомневаясь, что это бревно, неизвестно сколько лет пролежавшее у самой воды, способно гореть.

Войцева крякнула, выпрямилась.

— Войцева! — грозно рыкнул я, но она молча продолжала свое глупое дело. Если Татьяне что-то взбрело в голову, спорить безнадежно, тем более что сегодня она явно не в духе. У нее хватит терпения простоять вот так, изображая жертву моей невоспитанности (не мог помочь слабой женщине), и час, и два. Понося в уме упрямство, я подлез под второй конец бревна. Шли, шатаясь на нетвердо ступающих ногах. Для наших ослабевших тел нагрузка была явно велика.

По дороге, не снимая с плеча ноши, я, наклонившись, подобрал два деревца саксаула. Навлекать на свою голову справедливый гнев Сергея за возвращение без топлива — бревно за дрова я не считал — не хотелось. Пусть лучше пострадают мои руки из-за лишнего груза, чем и без того расшатанные нервы от угроз и витиеватых проклятий Сергея. Татьяна пыхтела сзади, но сдаваться не намеревалась. Она, не подумав, ухватилась за гуж и теперь пыталась доказать, что дюжа.

«Пусть кряхтит, — злорадно думал я, — глупость должна вознаграждаться по заслугам. Жалости она от меня не дождется — дудки!» Еще наддал темп. Татьяна стала сбиваться с ритма шагов.

— Может, бросим бревно? — внешне миролюбиво предложил я.

Татьяна, не в силах ответить членораздельно из-за частого дыхания, отрицательно замычала.

«Ну, тогда тащи, шевели ножками», — подумал я. Мне тоже было тяжело, и от этого я злился больше. Когда шли по воде, оступился, чуть было не обрушил столб на собственную голову. Хорош бы я был, погибнув от бревна, которое сам же притащил за полтора километра. Глупее смерти не придумаешь!

Салифанова в лагере, куда мы наконец дотащились, не было. Мы ошарашенно шарили глазами по сторонам, стоя возле догорающего костровища. На донышке перевернутой кастрюли было сложены лепешки.

— Сергей! — крикнул я.

Салифанов невнятно ответил мне из-за низеньких прибрежных кустов. Как можно умудриться спрятаться за ними, непонятно. Я шагнул в сторону, с которой доносился голос, и сразу увидел Сергея, низко сидящего на коленях. Поэтому он и был скрыт от наших взоров. Он что-то рассматривал, озабоченно шевеля пальцами песок. Когда я подошел ближе, он молча ткнул подбородком себе под ноги. На влажном прибрежном песке были четко отпечатаны следы.

Три ровных черты сходились в пучок, словно три растопыренных пальца. Поражал не вид следа — его величина. Таких размеров птиц в природе не существовало.

Я мысленно подрисовывал к тем палочкам следа ногу, потом тело, крылья, потом шею и голову. Птица вышла ужасающих размеров. Вспомнились мрачные сказки про злоключения Синдбада-Морехода: железные птицы, утаскивающие незадачливых моряков в гнезда на пищеварительную потребу своим птенцам. Я невольно оглянулся, ища на горизонте черный силуэт приближающейся птицы-монстра. Я не верил сказкам, я жил в век телевизионного вещания и популярной передачи «В мире животных». Я знал: на земле не существует птиц, больших по размеру, чем страус, но тот не летает, а скачет по саванне, как заяц-русак, потому что такую тушу крылья в воздух не поднимут. Прибежать сюда из Африки страус не мог, его бы остановило море. Но я видел следы. Мои знания расходились с моими наблюдениями. Я должен был либо верить учебникам зоологии, либо своим глазам. «Может, здесь какой-нибудь птеродактиль сохранился в живом виде, как Лох-Несское чудовище? — мелькнула дикая мысль, но я тут же отказался от нее. — Или просто Салифанов решил по старой памяти шуткануть?» — заподозрил я подвох. Пальцем или прутиком нацарапал на песке следы и с наслаждением ждет, когда у меня на голове волосы зашевелятся и встанут по стойке смирно. Я с подозрением взглянул на Сергея. Но он был необыкновенно серьезен. Наверное, поняв мои мысли, он показал глазами вокруг. Следов было множество, они шли к воде, поднимались на ближайший холмик. Нацарапать столько картинок за короткий срок Сергей не мог, тем более что следы были очень похожи, просто идентичны. Вид множественности отпечатков немного успокоил. Ужасы по-настоящему серьезны в единственном числе. Пугает один леший. Сто леших — это уже ближе к комедии. Я представил стаю железных птиц, летящих, бренчащих, скрипящих проржавевшим металлом, капающих с суставов почерневшим машинным маслом. Нет, это совсем не то, что одна гигантская птица, подкрадывающаяся сзади. Я вновь непроизвольно оглянулся, неприятно почувствовав кожей, как железные острые когти смыкаются на моей тонкой шее. Но это уже был страх на излете.

Мистическая эмоциональность предков сменилась присущим современному человеку нездоровым скептицизмом. Я не фантазировал объяснения, я хотел в точности знать, кто или что здесь топталось.

— Представляешь, если этот пернатый друг долбанет клювом по темечку, — присвистнул Салифанов.

Я представил и понял, что мое темечко такой встречи явно не выдержит.

— А что за птица? — спросил, надеясь услышать успокоительный ответ.

— Откуда я знаю, — поморщился Сергей, — но догадываюсь, что нам здесь лучше не засиживаться.

Я вспомнил рассказы моряков про то, как чайки выклевывали глаза людям, неосторожно потревожившим их гнездовья. Может, нам, как говорит Серега, «свистели в уши», но проверять правильность полученных сведений на себе я не желал. Береженого бог бережет!

— Наверное, это фламинго или пеликаны, — предположила Войцева, — у всех водоплавающих лапы непропорциональны телу.

Я изменил нарисованный в воображении портрет птицы согласно новым масштабам, пересмотрев соотношение голова-тело-ноги. Получилось вполне приемлемо. Теперь, когда страх быть склеванным приглушился, во мне проснулись другие насущные заботы.

— Это еще кто кого съест! — расхрабрился я, подчиняясь нахлынувшим инстинктам. Коль убежал от хищника, думай, кого можешь слопать сам.

— В этом цыпленке, — показал Сергей на следы, — килограммов шесть натурального мяса!

Похоже, мы мыслили параллельно и в одном направлении.

— Водоплавающие птицы воняют рыбой! — остерегла Войцева.

— Хоть тухлыми мухоморами, — не испугался Сергей.

Интересно, откуда он может знать, как пахнут тухлые мухоморы?

— Я бы сейчас не побрезговал любой божьей тварью — хоть летающей, хоть плавающей, — заверил он Татьяну.

Салифанову можно было верить. Раз он сказал, что съест, значит, съест!

Уже заметно стемнело. Вернулись в лагерь, разобрали уже почти холодные лепешки. Когда устраивались спать, Сергей, подгребая под голову песок вместо отсутствующей подушки, вспомнил:

— Прилетит под утро такая штучка и склюет нас, как навозных червяков.

Всю ночь в снах я талантливо развивал сюжет, предложенный Салифановым. Я бегал от птиц. Возле меня в землю с грохотом врубались железные клювы. Меня несколько раз отлавливали, утаскивали в гнездо, где жизнерадостные птенцы тянули вверх свои бездонные пасти. Я многократно просыпался, тревожно слушал ночь и все ждал каких-нибудь происшествий.