Понесла Анисья! И скрыть-то стало уже никак невозможно!
Капризна стала — как сядет за стол — все ей не так, с запахов съестных мутить начинает, и ничего-то ей не хочется, кроме разве моченых огурцов!
Глядит на нее матушка — ничего понять не может.
— Ну ступай, коли не хочешь!
Сестрицы переглядываются, перешептываются, хотя тоже ничего не знают — только догадки строят!
А раз и вовсе Анисье за столом дурно стало, да так, что все то, что она до того съела, из нее обратно выплеснуло!
— Уж не больна ли ты, голубушка? — обеспокоилась матушка, лоб младшенькой щупая.
Да вроде нет никакого жара, хоть и бледна она, и потлива. А с чего бы жару взяться, когда это не болезнь вовсе, а совсем иная немощь!
Все ж таки послали за доктором.
Тот пришел, долго Анисью щупал да мял и трубку медную с раструбом на конце к груди ей прикладывал, другой конец в ухо вставляя.
— Нет, — говорит, — никаких хворей у нее нет, видно, она чего-нибудь съела, отчего случилось гнилое брожение в животе.
Прописал слабительные пить да еще кровь у больной пустил.
Только лучше Анисье не стало. Пуще прежнего ее со съестного воротить стало. Тут уж матушка недоброе заподозрила. Пригласила бабку-повитуху, чтобы та в воскресенье в баньке дочь ее тайно поглядела.
Повитуха пришла, поглядела да и сказала:
— Ничем она телесным не больна, так что кровь ей пускать попусту. А что касаемо дурного аппетита да тошноты нутренней, так это понятно, потому как на сносях она.
Матушка лишь руками всплеснула!
Виданное ли дело, чтобы вот так — без сватов, без свадебки да мужниных ласк — дите понесть! Да кто — младшенькая! Сраму-то на всю Москву не оберешься!
Откель только?!
Стала Анисью пытать — та губки стиснула да зверьком глядит — молчит. Взяла матушка вожжи сыромятные да ну ее ими поперек спины ходить, приговаривая:
— Говори, бесстыжая, кто таков — кто тебя, дуру такую, эдакую, рассякую, обрюхатил?! Говори! Говори!!
До кровавых синяков избила, а только Анисья все одно молчит, пыхтит только! Знает: коли выдаст Карла — худо тому придется, хуже, чем ей. Потому и молчит!
Уж так ее била матушка — чуть вовсе не прибила.
Сестрицы глядят, как мать дочь свою вожжами охаживает, друг к дружке жмутся. Жаль им сестрицу, зато и им наука впредь — знать будут да честь свою девичью беречь пуще ока!
Устала матушка, вожжи бросила, велела Анисью в чулан темный запереть да еды с водой без ее ведома не давать и дверцу не отпирать!
А сама не знает, как про все про то мужу своему сказать: ведь не пороть будет — до смерти дочь свою прибьет, ни ее, ни приплод не пожалев!
Хоть бы знать, от кого дите-то Анисья нагуляла? Может, поганец тот окажется кровей знатных да именитых, тогда можно и свадебку по-быстрому сладить, позор тем прикрыв!
Как то выведать?...
Может, другие дочери чего знают?
Велела их к себе звать. Те-то все ей и рассказали!
Мол, не иначе как это Карл, учитель, что иноземным языкам — немецкому да голландскому — их учит. Все-то он на Анисью заглядывался да ручку ее брал.
Ах ты, боже мой, срам-то какой — первейшую невесту на Москве, Лопухина дочь, простой солдат обрюхатил! Ай-яй, беда какая — хуже пожара! И что ж делать-то?!
Велела матушка Анисью из чулана привесть да послала за бабками-знахарками, что недуги телесные у крестьян, да и господ тоже, разными заговорами да травами лечат.
Сказала им:
— Берите ее, чего хотите делайте, а только дите-то, грехом зачатое, в утробе изведите да по-тихому в лесу или еще где заройте! Дам вам за то денег, сколь попросите. А ежели кому сболтнете — кнутами бить прикажу до смерти!
И ведь не шутит — злой нрав ее всем известен. Раз сказала — запорет!
Знахарки Анисью увели, баньку жарко натопили да на лавку, под самый потолок, где не продыхнуть, Анисью усадили. Ковшик протягивают:
— На-ка, выпей.
А в ковше настои травяные, горькие, от которых у женщин судороги случаются и через судороги те плод выскакивает.
Только Анисья головой мотает — отказывается пить.
— Знаю, — говорит, — вы дите мое извести желаете!
— Так ведь матушка ваша приказала, — кивают, кланяются знахарки. — Мы поперек нее идти не можем — запорет!
И ковш в руки суют.
Анисья ковш приняла да на печь выплеснула.
— А вы скажите, что пила, да не помогло! — сказала она и босой ножкой о лавку топнула.
Не стала пить!
Пришлось матушке жалиться.
А той — все батюшке рассказывать.
А как рассказали — будто гроза по дому прошла.
Всю прислугу на двор согнали, зады заголили и пороли нещадно, за то, что не углядели, а коли углядели, то не донесли! А коли не донесли и не углядели — так должны были!
Анисья-то любименькой дочерью у батюшки была. Вся в него пошла — жива, умна да строптива! Может, потому только он ее до смерти не прибил. Хотя велел ее на конюшне плетьми бить, и сам при том был да кричал, чтоб не жалели, чтоб шибче лупцевали!
Били Анисью, а она хоть бы раз вскрикнула! Губы до крови закусит да молчит, под кнутом дергаясь! А раз молчит — значит, упрямится, вины своей признать не желает! Отчего батюшка пуще прежнего злится.
— Ты ее с оттягом, с оттягом стегай — чай, выдюжит, не помрет! А коли помрет — так тому и быть!
Так и стегали до мяса!
Думали, взмолится она да перед отцом повинится.
Так нет же!
Терпит Анисья — о Карле думает, которому теперь втрое хуже ее придется! Оттого только, может, криком не кричит!
Уж коли ему муки принимать — так и ей тоже терпеть!
Упала Анисья, руки плетьми повисли, головой вниз свесилась — чувств лишилась.
— Буде! — приказал Лопухин.
Чего беспамятную-то пороть — все одно она ничего не чует.
— Сволоките ее теперь в чулан да соломы под низ бросьте — пусть отлеживается. А коли помрет — так тому и быть!
Подняли Анисью да понесли.
Милосерден батюшка, иные своих дочерей за такой позор палками да каменьями до смерти забивают, и никто их за то не судит. А этот — пожалел. Все ж таки дочь, да к тому ж любименькая.
— Ладно, пусть все будет, как идет. Ежели не помрет да родит — приплод ее собакам скормим!...
А ведь так и сделает, потому как не шутит, а всерьез! Ни к чему Лопухиным солдатские выкормыши.
А с поганцем тем, что дочь его обрюхатил, — разговор особый!... С ним он ужо церемоний разводить не станет! Тот злодей за все сполна заплатит!...
Пропал Карл!...