Тяжела лямка солдатская, да не на плечо давит, а на саму-то душу! Иной раз волком взвыть хочется!
Утром чуть свет труба взыграет, солдат марш с тюфяка теплого, чуть помедлил — унтер-офицер сует тебе в морду пудовым кулачищем, да так, что зубы наземь горохом сыплются. Не зевай, поторапливайся. Да радуйся тому, что вовсе не прибил, а то всяко бывает!
Жаловаться на него не моги — не то вовсе со свету сживет! Выше унтера у солдата начальника нет.
— Ну чего раззявился — торопись! — орет унтер на Карла, в упор уставившись. — Так тебя растак... — И матушку его поминает.
Уж как Карл ни старается, а угодить унтеру никак не может. Невзлюбил его унтер, может, за то, что тот шибко грамотный. Остальные солдаты из дальних деревень взяты — право от лево отличить не способны, отчего приходится вязать им к ногам пуки сена да соломы да так на плацу и командовать:
— Сено-ом... с места шагай!... Солом-ой — стой!... Только так вместе и шагают, а ежели без сена — то вразнобой.
А Карл тот непрост — счет знает, в грамоте лучше иного офицера разумеет, да сверх того по-иноземному лопочет — по-немецки и еще по-голландски. Шибко умный... Такого солдата ежели зараз в бараний рог не скрутить — наплачешься после. Вот и старается унтер, сбивает с него спесь:
— Как стоишь?!
Как надлежит стоит — во фрунт, в струнку, навытяжку, поедая глазами начальство.
— Живот подбери. Грудь — колесом!... Да смотри злей — чай, не на отпевании!
Втягивает Карл живот, грудь надувает, тянется так — аж ноги в коленках дрожат, а в зобу дыхание спирает. Глядит орлом, аки солдату Петрову положено. А все-то — без толку.
Иные солдаты давно по отведенным им квартирмейстером домам разошлись тюфяки щеками мять, а его все по плацу гоняют, заставляя ружейные приемы выделывать.
— Штыком коли... Ать-два!
Фузея тяжелющая, еле-еле ее Карл в руках ворочает. На правую ногу припадет, согнется, вперед штыком ткнет раз да другой, норовя угодить невидимому врагу в брюхо, обратно выпрямится, по стойке «смирно» встанет.
Счас бы передохнуть чуток.
А унтер знай себе командует:
— Прикладом супротивника бей... Ать-два!
Перехватит Карл фузею, как то артикул воинский велит, перевернет и ну колотить врага прикладом сверху, да сбоку, да сызнова сверху.
Руки тянет, пот глаза заливает, воротник кафтана шею трет.
Но только унтер все одно им недоволен.
— Резче бей, да ногу далече не выставляй, дабы враг ее не поддел да тебя, дурня, наземь не опрокинул. Эх... деревня!...
Хотя какая деревня, когда Карл на службу взят из самой столицы российской — из Санкт-Петербурга, а ране в Москве жил, при отце своем, ювелирных дел мастере Густаве Фирлефанце, что сам родом из славного города Амстердама. И не свиней Карл пас, а резцом золото резал да каменья драгоценные на точиле гранил в мастерской отца, для особ знатных и, может быть, для самих государя императора и императрицы российской!
Но тока унтер-офицер знать не желает, кто такой есть Карл, кто его батюшка с матушкой и какому царю он перстень ладил, — не для того он поставлен, чтобы кому-то поблажки чинить! Туточки он бог и царь.
Берет унтер ружье да супротив Карла в стойку встает.
— А ну, душа лапотна, бери фузею, выходи супротив меня, да не робей — коли штыком, будто я швед, али турок, али иной какой вражина!
Сделал Карл выпад, да неловко — промахнулся. Унтер в сторону шагнул и прикладом по спине, промеж лопаток, Карла огрел, как тот мимо него бежал. Упал Карл в самую-то грязь. Унтер над ним стоит, в усищи ухмыляется. Куда Карлу до него, он, может, сто врагов на штык поддел.
— Вставай, ишь чего, расселся-то!
Поднялся Карл. Спина ноет, злоба к самому горлу подступает, ярость пеленой глаза застит! Хочется ему унтера штыком пропороть, да не понарошку, а взаправду, так, чтобы дух из того вон! Уж так охота — что зубы сводит.
Замах сделал, да не чтоб уколоть, а токма чтоб напугать, а самому-то, перехватившись с другой стороны, исподтишка вдарить.
Да только унтер маневр его разгадал и, штык отбив и фузею из рук вышибив, приклад в грудь впечатал так, что кости захрустели!
Да сказал недовольно:
— Не по артикулу воюешь, сучий сын! Аки злодей на большой дороге. Негоже так-то! Тебе в строю быть да место свое помнить, дабы товарищам своим, что по праву да леву руку стоят, прежде врага вреда не нанесть! А ты машешь — что траву косой косишь.
Отвратно!...
Вскочил Карл на ноги, фузею к ноге приставил, вытянулся в струночку, глаза выпучив.
— Не к тому государь наш, Петр Лексеич, артикул воинский писал! И ты, как ты есть воин Петров, должен всяк параграф помнить и аки заповеди божьи блюсти! А ну, скаж артикул двадцать семь! Пыжится Карл, вспоминает.
— Буде офицеру или солдату в его величества службе от начальника своего что сделать повелено будет, а он того из злости или упрямства не учинит и тому нарочно и с умыслом противиться будет, оный живота лишен быть!
— Понял ли?
А чего не понять-то: ослушаешься унтера али возразишь чего — он об том офицеру донесет, и тебя враз на плаху втащат да голову топором срубят. Хошь бы ты даже был ни в чем не виновен — потому как унтер всегда прав!
— То-то! Ступай теперича.
Развернулся Карл, пошел, шаг в землю впечатывая и более всего боясь, что вот счас унтер его остановит да сызнова измываться начнет.
Но нет — миловал бог.
Дошел Карл до избы, где солдаты его плутонга квартировали, а там уж все спят, пол тюфяками устелив, а трое на кровати примостились, на столе каша простывшая стоит, хлеба кусок, а боле ничего — весь ужин его. Спасибо хошь это сберегли. Сел — стал есть при лучине, что над кадкой тлеет, шипящие угольки в воду роняя.
С печи хозяева зверьми глядят — один разор им от солдат. Хошь и свои они, хошь и защитнички, а хуже иных татар! Поставят в избу на постой десять мужиков оголодавших, они враз все подъедят, да скотину резать зачнут, да в закрома, не спросясь, полезут. А возразить не моги — такой закон царь Петр учинил, что всяк город али деревня должны приют войскам давать, да кормить их от пуза, скока те пожелают, да сверх того коням на прокорм овес да сено выделять, хоть даже своя скотина не кормлена стоит!
Откажешь, заартачишься — враз в Тайну канцелярию сволокут и за ребро на крюк подвесят. Вот и терпят мужики, хоть зубами скрипят.
Уйдут войска, только-только жизнь наладится — в амбарах зерно прибудет, скотина приплод принесет. Глядь, по дороге, пыль вздымая, новые постояльцы идут разор чинить. Редкая деревня на Руси сыщется, какая от постоя освобождена, да и то за заслуги великие!
Кряхтит Русь под постоем да под реформами Петровыми — прежний царь был не в радость и новый не в прибыток.
Да и солдатам нехорошо — не от лучшей доли они хозяев своих объедают. Длинна служба — двадцать пять годков-то, конца-края ей не видно!...
Ест Карл простывшую кашу — сам чуть не плачет. За что ему такие муки — чай, не воровал, не злодействовал, а его — в солдаты. За то, что на тятеньку своего не донес, который будто бы Рентерею царскую разорить удумал.
Худо Карлу, уж так худо!...
Токмо тятеньке его и того плоше, тятеньке его, Густаву Фирлефанцу, на Красной площади при стечении честного народа палач топором голову срубил! Покатилась голова с плахи, да под ноги толпе. И не стало Густава Фирлефанца.
Поел Карл, губы рукавом обтер да спать повалился, кое-как посреди спящих солдат втолкнувшись.
Одна у солдата радость — сон.
Во сне служба быстрей идет.
Во сне они сторону родную видят, деревню свою, дом, батюшку да матушку. А боле как во сне, они их уже и не увидят — али на войне убьют, али, когда они через двадцать пять годков в края родные возвернутся, никого-то уж в живых не будет. Оттого и плачут мамки, детей своих на службу провожая. Не чают их более увидеть, вот и убиваются, как на похоронах...
Упал Карл да уснул.
Думал, приснятся ему тятенька и маменька, дом их близ Невы и мастерская, где он ювелирному ремеслу учился. А приснился плац, фузея да ненавистный, что гоняет его немилосердно, унтер...
Не повезло Карлу...