Уж сколь раз Москва горела, да так, что до самых до головешек, а дворец бояр Лопухиных знай себе стоял, будто заколдованный. Но, видно, и его черед настал!...
Глянь-ка!
Над Яузой-рекой, что по дороге на Кукуй, дым стелется, будто туча ее накрыла. Не иначе как пожар!...
— Пожа-ар!... — ахнула, всплеснула руками какая-то баба.
Нет для Москвы слова страшнее, только разве война! От стен Кремля вдоль Москвы-реки и Яузы забор к забору избы стоят — где кривенькие да кособокие, прошлогодней соломой крытые, а где хоромы в три этажа с наличниками резными. Да только огню все едино — все горят одинаково шибко, коли их красный петух языком своим лизнет. Зачнется в одном месте пожар, посыпят по ветру искры да на соседние крыши угодят, поджигая сухое, до звона, дерево. Набежит народ, похватает кто что может, бросится к колодцам да кадкам, что подле каждого дома под сливами торчат, дождевой воды полны, встанут цепью, черпая да друг дружке полные ведра передавая. А кто-то уже на соседние крыши лезет с топорами, кидает вниз тлеющую солому, рубит дранку, хоть даже те еще не горят. Хозяева только охают да ахают, на такой разор глядя, — ведь крыши их лишают! Бывало — вмиг избы по бревнышку раскатывали до самого порога, так что после бедолагам жить было негде! Но только иначе нельзя — иначе все сгорят!
Коли беду сразу замечали, коли погода тиха да дождлива — огонь отступал. А ежели до того жара стояла или, того пуще, ветер задувал, во все стороны искры разнося, не было с пламенем сладу. С одной избы зачалось — глядь, уже соседняя полыхает, за ней — другая, за той — третья. Чего уж тут с ведрами делать! Народ воет, волосы на себе рвет — волочет из домов что может — кто перину, кто посуду. Всего все одно не успеть. Бывало, целыми семьями угорали да в пепел оттого сгорали!
На улице тоже не продохнуть — все в дыму, гари, пепле! День что ночь — ни зги не видать от дыма пожарищ. Меж домов скотина ошалелая мечется, людей с ног сшибая, копытами топча. Вой, ржание, крики, плач!...
Бывало, побегут люди спасения искать, а огонь вперед их по крышам забежит да дорогу им перегородит! Мечутся несчастные, куда бежать — позади пламя, впереди огонь? Да все ближе, ближе! Иные с отчаяния в колодцы прыгали да детей туда кидали — и там и топли. А те, что оставались, от огня отступали, покуда в пламя не упирались. И уж тут с двух сторон их жарить начинало — на живом человеке волосы в пепел крутились, одежда на теле загоралась...
И вот уж бьет, гудит набатный колокол, да поздно. Разве с такой бедой совладать! Горят избы, как спички. Вся-то Москва горит! И выбегая за пределы ее, тянутся в поля тыщи людей, прижимая к себе детишек, таща на себе немудреный скарб, гоня скотинку. Ладно хоть живы остались! Рассядутся на холмах, рогожами прикрывшись, да глязеют, как над Москвой встает, до самых небес доставая, пожар. Как сгорают их оставленные дома, целые кварталы и улицы... И слышится им отчаянный перезвон сотен колоколов, которые от жара да от ветра горячего сами по себе качаются — гудят, будто праздник какой!...
Такая беда!
Вот и ныне не иначе как большому пожару быть!
Глядит народ на дым, что от Яузы встает, ноздрями гарь тянет да истово крестится!...
И солдатики, что куда-то по своим служилым делам шли, тоже оглядываются, крестом себя обмахивают.
— Сгорит Москва-то! — тихо шепчет кто-то подле Карла. — Ой, беда, беда!...
И все-то от пожара далекого к домам своим бегут, воду из колодцев про запас доставать, детишек будить да на всякий случай пожитки собирать.
Все, да не все!
У кого дом есть, тот к дому спешит, а иному и спешить некуда! Где их дом — за лесами, за долами да за кудыкиной горой!
Нет у солдата ничего, и спасать ему нечего. Разве только чужое добро.
— А ну, молодцы, бегом марш! — кричит капитан, на дым указуя. Потому как всем известен приказ Петров — буде где заметен станет огонь, — кидаться туда со всех ног, дабы первыми успеть и пожар тот дружно тушить зачать, а буде не станет такой возможности, то детишек, баб и стариков из огня спасать да туда, где тихо, силком волочь, а тех, что беду чужую в пользу себе оборачивают, скарб их с пожарищ таща, тех непременно хватать, жестоко бить и в Тайную канцелярию доставлять, для учинения разбора и придания примерной казни!...
И уж нет Петра почитай как с год, а наказ его свято по всей Руси блюдется!
Побежали! Да не всяк как может, не гурьбой, а строем, в лад, как на марше!
Хлоп! Хлоп! Хлоп!... — стучат в такт подошвы.
— Эгей, там, впереди, наддай!...
А навстречу люд бежит, к бокам скарб прижимая, на дым оборачиваясь. Кто зазевался, того солдаты в стороны отбрасывают, на землю роняя, на чины и звания не глядя.
Вот уж и дышать стало трудно и пепел над улицей хлопьями закружил, будто бы снег, да только не белый, а черный — скоро сугробы наметет!
Вон он, пожар-то!
По леву руку избы горят — почитай сразу три десятка! С них-то пожар и пошел, на другие улицы перекидываясь! И уж вовсю пристрои дворца Лопухиных полыхают! Дворня с ведрами бегает, стены да заборы водой поливает, искры на земле ногами топчет, да только что толку, когда поверху уже крыша тлеет, синим дымком сочась!
Вдруг вспыхнула, затрещала сразу в нескольких местах. Теперь уж ничего не поделать — сгорит дворец.
— А ну, молодцы, айда избы разбирать! — приказывает капитан.
Разбились, разбежались на десятки, кинулись к близким избам, до которых еще огонь не дополз. Из изб, плача да причитая, бабы вещи волокут-надрываются, в окна детишек да иконы передают. Помочь бы — да не до них теперь!
Солдаты с ходу подскочили да ну плетни ломать да заборы крушить, по которым огонь дальше пойти может. А где-то уж за избу взялись! Разом соломенную крышу снесли, как сдули, да по одному, топорами подцепляя, стали сверху бревна сбрасывать, куда подале их оттаскивая. Венец за венцом — и нет избы, толь камни, на которых она стояла, и остались! Не пройти теперь огню — не за что ему зацепиться, нет здесь ничего, окромя земли и камней! Только так пожар и можно остановить!
— Молодцы, ребята!
Солдаты скалятся — для них это потеха! Все лучше, чем плац ногами с утра до ночи месить, приемы ружейные отрабатывая!
— А ну, навались!...
Дернули разом, уронили вниз бревно, так что куры во все стороны брызгами сыпанули!
— Ой, родимые!... Вы бы не так — потише кидали, да бревнышки-то в одно место снесли! — кричит-причитает хозяин, для которого те бревна — последняя надежда, который из них надеется новую избу поставить да зиму в ней перезимовать...
А вот уж злодея, что чужое добро по избам шарил, волокут. Рожа вся в кровь разбита, руки плетьми висят, ноги одна за другую заплетаются. Солдаты его за тем делом словили да чуть там же не прибили! И поделом!...
И тут вдруг крик многоголосый!
— Барыня, барыня там! Сгорит, сердешная!
Пред дворцом Лопухиных челядь пляшет, причитает, куда-то вверх руками тычет!
— Там она, в оконце!
И верно, под самой крышей, в оконце, настежь распахнутом, кто-то мечется, кричит, руками машет. А чуть выше крыша огнем полыхает, и вниз огненным дождем головешки сыплются! И бревна верхнего венца тлеть зачинают!
Лестницу было приволокли, поставили, да она лишь до второго этажа достала. И уж ничего поделать нельзя — поздно!
— Сгорит барыня! Живьем сгорит!... — перекрестился кто-то рядышком.
— А ну, лей на меня воду! — кричит Карл, на землю соскочив.
— Куда ты, дурень, — сгоришь! — кричат ему.
Да хоть даже и сгорит — разве жалко жизнь такую!...
— Лей, говорят!
Плеснули на него из ведра, да тут же из другого. Задохнулся Карл — вода-то ледяная, колодезная. Обвисла на нем одежда, отяжелела, сапоги хлюпают... Кто-то набросил на него мокрую рогожку, чтобы от искр и головешек защитить.
Подскочил Карл к лестнице, которую мужики куда-то поволокли.
— А ну, ставь ее на место!
Опешившие мужики потащили лестницу на место. Прикрываясь от падающих сверху головешек, поставили, прислонили к стене, да тут же и разбежались.
— Неужто полезет?...
Ступил Карл на первую ступеньку да вверх побежал.
Вот уж и второй этаж! Огонь близок — руки так и ожигает! А тело ничего, тело оно сверху рогожкой прикрыто. И уж боязно дальше лезть, и хочется вниз спрыгнуть, да только видит Карл, голову задирая, как из окошка девица выглядывает, да уж не кричит, задохнулась, бедная, глядит на него, глаза таращит, а сама девочка совсем!
Жаль ее. А себя — так и нет. Сгоришь — ну и ладно, кончатся муки.
Прыгнул Карл в окошко, что на втором этаже. Задохнулся от дыма. Да сообразил — кафтан рванул и лицо мокрой тряпкой прикрыл.
Куда теперь?
Побежал вправо — не видно ничего, по дому дым стелется, каждый угол заполняя. Пригнулся Карл, присел — вроде лучше. И воздуха поболе.
Так и побежал почти на четвереньках.
Лестница!
Запрыгал по ней вверх. Дыма-то гуще стало, и вот уж и головня тлеющая откуда-то сверху упала да вниз по ступенькам, кувыркаясь и искры разбрасывая, полетела.
Кончилась лестница.
Тут уж Карл на четвереньки встал. Ползет, а сам боится — ну как дверца ее на крючок закрыта — как он туда попадет? Дверей-то много — за какой она?
Ткнулся в одну, в другую, и верно — заперты все! Кричать начал, чего — сам не поймет! Лишь бы она услышала!
И вроде скрипнуло что-то впереди и как-то посветлее стало. Или показалось?
Нет, не показалось! Верно: дверь впереди открылась. Туда-то Карл и нырнул. Нырнул да дверцу за собой прихлопнул.
Здесь дыма было поменьше — окошко видать и народ внизу. Барыня стоит — ни жива ни мертва, на него таращится, а глазищи огромные, видать с испуга, и все в слезах.
Постояла так — и села, и дух из нее вон. То ли дыма наглоталась, то ли испугалась вида его диковинного. И то верно: страшен он — весь в саже, мокрый да рогожкой прикрыт! Черт чертом.
Чего теперь делать?...
Кинулся Карл к окну — народ ахнул.
Что же теперь — прыгать?... Нет, высоко, расшибешься оземь! Только обратно идти!
Скинул Карл рогожку, да уж не мокрую, а чуть только влажную, завернул в нее барыню. Сам кафтан на голову накинул. Дверцу открыл — в глаза жаром шибануло. Уж стены гореть зачали.
Ах, беда, беда!...
Упал на коленки, лицом чуть не к самому полу пригнулся, а все одно дым глаза выедает, нос-рот горечью забивает, так что не продохнуть! Кашляет Карл, а сам барыню за собой волочит, как кошка котенка своего!
Уж и не помнил, как до лестницы добрался! Тут барыню на руки подхватил да вниз побег, о стенку стукаясь, потому как не видать ничего! Разок головешка его догнала, в макушку вдарила, волосы огнем опалив.
Но добежал-таки!
Лесенку свою нашел, которая уж тлела от упавших на нее искр. Народ его снизу увидал — возликовал, шапками махать начал.
Карл одну ногу вниз спустил, за ней — другую, да так, спиной назад, и полез, барыню в руках держа. Лестница скрипит, качается — того и гляди сверзнешься! Но иначе нельзя, иначе ему с ношей своей не справиться.
Так и добрался.
А как добрался, тут все силы его оставили. Упал, кашлять стал, да так, что чуть все нутро не вывернул. Кто-то на нем кафтан тушит, а он того и не чувствует.
Оттащили его в сторону, а тут как раз прогоревшая крыша вниз рухнула, этажи пробивая. Еще бы чуток — и не успел он.
Барыню развернули, из рогожки вынули — жива! Только плачет и на всех очумело глядит. Тут челядь, няньки да мамки набежали, стали подле нее причитать, в чувство приводить. За хлопотами-то о Карле позабыли. Известное дело, кто он — солдат, а она барыня! Ей все внимание.
Только кто-то, кого Карл и не увидал, шепнул ему на ухо:
— Ты теперича денег у них попроси — поди, дадут!
Но только ничего Карл просить не стал. Да и не у кого было! Как раз дом валиться стал, и все от него во все стороны побежали!
Прокашлялся Карл, встал да, шатаясь, к своим пошел, взял топор и айда избу разбирать.
И знать он не знал и ведать не ведал, что с сего достопамятного дня вся-то его жизнь наперекосяк пойдет!...