Холодно, лес стоит синий, заиндевевший, по самые верхушки в бездонных сугробах утонувший, бесшумно сыплется, сверкает на солнце иней — ни зверя, ни птицы не видать и не слыхать, будто повымерзли все!
Но чу! — бренчит вдалеке в морозном воздухе, серебром рассыпаясь, колокольчик, скрипит под полозьями снег, вот вывернула из-за поворота карета, кони храпят, выдыхая ноздрями пар, морды заиндевелые, на губах, на упряжи сосульками пена застыла, из-под копыт снег комьями летит. На козлах кучер в необъятном тулупе восседает, будто воробей нахохлился, привстанет, ожжет коней кнутом, крикнет:
— Но-о, шибче ходи-и, ир-роды!..
Пронесется карета в брызгах снега будто призрак, и вновь тихо...
В карете тепло — в ногах, на подставке железной, уголья остывают, жаром дыша, за заледеневшими оконцами угадываются чьи-то лица.
— Эх, Яков, друг ты мой сердешный, да ведь сколь лет уж минуло, пора бы о судьбе своей помыслить да девку себе справну приглядеть, чтоб в дом ввести, не век же бобылем жить...
Ноет у Карла сердце за сына своего единственного.
— Аль не слышишь меня?
— Слышу, батюшка, как не слышать... Да ведь сердцу не прикажешь — не надобен мне никто, одна лишь Дуняша мне люба!
— Так нет же ее, и косточки ее давно в землице сырой истлели, а тебе тридцать пятый годок уж пошел... Сколь раз к тебе сватов засылали, а ты всем от ворот — поворот!
И то верно, завидный жених Яков — лицом пригож, фигурой статен, царицей обласкан, при Рентерее государевой вместе с батюшкой своим состоит, в Санкт-Петербурге и в Первопрестольной ювелирные лавки имеет, отчего не беден — сколь девиц на выданье на него заглядывается, сколь свах обхаживает, «товар» свой на все лады расхваливая, а он хоть бы на одну взглянул...
— Да ведь не о себе, о тебе я ноне радею! Теперь я тебе опора, а как помру, кто тебе помогать станет, в ком поддержку в старости да дряхлости найдешь? Без женской руки и пригляда в упадок дом с хозяйством придут...
— Так-то оно так, — соглашается Яков. — Да ведь сынок мой Федор, что Дуняшей рожден был, другой матушки уж не примет.
— Взрослый Федька-то, чай, шестнадцатый годок пошел, сам того гляди женихаться зачнет, — серчает Карл. — А ты с ним будто с дитем малым играешься. Тебе бы еще кого родить, чтоб роду нашему силу придать, чтоб я на старости лет мог с младенцем понянькаться, потискать его да на коленках подержать.
Молчит Яков, о чем-то своем думая, глядит в окошки, инеем подернутые, и не иначе как милого дружка своего, любовь свою Дуняшу, что из плена персиянского вызволил, а здесь не уберег, вспоминает...
Катит карета, тлеют в ногах остывающие уголья, храпят разгоряченные кони, погоняемые кучером:
— Но-о!.. Шибче беги, родимы-я!..
— Буде в Москву прибудем, надобно тут же во дворец явиться, да непременно на глаза Государыне попасть, дабы угодить ей каменьями нашими и обхожденьем, — учит сына Карл.
— К чему ж, батюшка?
— От сего карьер твой зависит, кто ближе к трону, тот Императрицей обласкан и милостями ее осыпан сверх всякой меры.
— К чему мне милость ее, коли я и так все имею, — усмехается Яков.
— Глуп ты еще, хоть почти сед, — качает головой Карл. — Ноне ты счастье за хвост поймал, а завтра, все потеряв, кандалами загремишь. Сколь людей, поболе тебя имевших, все в одночасье теряли, притом головы лишаясь, как батюшка мой и дед твой Густав Фирлефанц.
Не о том забота моя, чтоб боле, чем есть, выслужить — дай бог, хоть то, что имеем, не упустить! Коли Государыня тебя приметит, да приголубит, да приласкает, то станешь ты опосля меня на Рентерею, дело наше продолжив, до какого ныне много иных охотников имеется... Сколь мне еще осталось при должности сей состоять — чай, не молод я уже, на войнах весь изранен, ныне слабость и хвори меня одолевают, не ровен час помру — ты один моя надежа!..
— Полноте, батюшка, — отвечает Яков. — Сил вам еще не занимать.
— Оно так, да только все мы под богом ходим и, что завтра будет, наперед знать не можем...
Так беседуют промеж себя Карл с Яковом и оттого не слышат, как отстал, потерялся за сугробами отряд солдат, в охрану им снаряженный, — не топочут позади кони, не слышно команд.
Вот стукнул кто-то в переднее оконце, притискиваясь лицом к мерзлому стеклу.
— Чего тебе, Прошка, надобно? — вопрошает Карл.
То слуга Прохор, что подле кучера в тулупе сидит, сказать что-то пытается, да только за шумом и топотом не слыхать его. Тычет рукой куда-то назад, глаза пучит, рот будто рыба разевает. Не иначе случилось что — уж не волки ли вослед бегут?!
Повернулся Карл, лицом к оконцу холодному припал, иней пальцем соскреб, дышит на стекло, теплом своим его оттаивая.
Глянул — что за черт: нет при нем охраны — подевалась куда-то! Али с дороги сбились? Не к добру то!..
Тут шум, треск, будто из пушки выпалили — упало поперек дороги огромное дерево, полетели сучья, поднялась снежная буря, а как снег осел, видно стало, что дале пути уж нет.
— Тпру-у! — закричал отчаянно кучер, осаживая коней.
Мотнуло карету так, что она чуть набок не завалилась.
— Что там? — спрашивает тревожно Яков.
— Ох, неладно дело, — бормочет Карл, на коленки бухаясь да из-под лавки ящик с пистолями вытягивая, что он всегда при себе возит. — Не иначе, разбойники лесные шалят.
И верно — так и есть. Из-за сугробов, из-за стволов заиндевелых полезли иваны в тулупах, снегом обсыпанных, в руках у кого дубины, у кого палаши, а у кого и ружья — страсть!
Кучер, как завидел их, стал что есть мочи нахлестывать коней, дабы повернуть их назад, да куда там — узка дорога, скоро не развернуться!
— Ах беда-беда! — причитает, сокрушается Карл, сыну пистолет протягивая. — Не одолеть нам злодеев без солдат, видно, придется теперь помирать!..
Отчаянно бьются под кнутом кони, проваливаясь по брюхо в снег, пытаясь выволочь на дорогу увязшую в сугробе карету. Но не успеть — уж подбегают со всех сторон иваны.
— Коли крикну — стреляй, да не мешкай! — приказывает Карл сыну. — Если близко солдаты, услышат нас, помогут!
Распахнул дверцу, встал во весь рост, очами сверкая, крикнул грозно:
— А ну стой, злодеи, кому жизнь мила! Я слуга императрицы — кто тронет меня, тому дыбы не миновать!
Но иваны лишь смеются — много их, а старик один.
— Прошка, подь сюды! — кричит Карл слугу, что подобно ему двадцать пять годков под лямкой отходил.
Кубарем скатился вниз Прохор, таща из кареты фузею. Кучер — тот с испугу вниз спрыгнул и, на коленки встав, голову руками прикрыл, упокойную молитву бормоча.
— Главаря видишь? — вопрошает Карл. — Тот вон, что со шпагой.
— Ну? — отвечает Прохор.
— Цель его.
Вскинул Прошка фузею, щелкнул курком, хоть покуда не стреляет.
— Добром говорю — ступайте, откель пришли! — кричит Карл, сам пистоли вперед выставляя.
— Но-но, не балуй, барин, брось пистоли! — беспокоясь, загалдели иваны.
Но Карл их уж не слушает, командует, как на войне, когда на турка ходил:
— Изготовсь!..
Цель!..
Пли!..
Бахнула фузея, а вслед ей пистолет.
Упали, отброшенные пулями, три ивана, кропя кровью снег. Да остальные не испугались — кинулись вперед.
— Стреляй, чего зеваешь, ядрена кочерыжка! — бешено орет, зрачками вращая, Карл на зазевавшегося сына да сам пистоли у того из рук рвет.
Бах!..
Бах!..
Еще один злодей кувыркнулся в сугроб.
А дальше-то что — немало еще разбойников осталось?
— А ну, не робей, ребяты! — кричит-командует Карл, будто молодость свою вспомнив. — В штыки их, вражин! Ура!..
Да отбросив в снег дымящиеся пистоли, выдернул из ножен шпагу, бросаясь вперед. Прошка, фузею перехватив, будто со штыком она, вслед барину без страха кинулся.
Наскочили...
Первого ивана, что на Карла с дубиной прыгнул, он, изловчившись, снизу шпагой ткнул, да так удачно, что та с другой стороны его вышла, насквозь проткнув. Злодей ахнул, удивленно глядя на старика, что его на шпагу так ловко поддел, да глазки закатив, замертво пал. Карл на него встал, ногой в грудь уперся, дабы шпагу из него выдернуть, а выдернув, тут же к другому врагу побежал. Тот, не в пример первому, опытным бойцом был, палаш на него занес. Карл отклонился, палаш отбил, эфесом шпаги злодея в лицо ударил, а как тот отпрянул, за глаза схватившись, ткнул его жалом в самое горло.
Да вот беда — возясь с ним, не заметил, как к нему со спины тихо подкрался еще один иван, и непременно бы он его зарезал, кабы не Прохор.
Тот в то время как раз от двух душегубцев отбивался, орудуя фузеей будто на плацу — то прикладом дубину отобьет, то дулом ворога в живот ткнет, жаль только, что там штыка нет. Злодеев хоть и двое, а справиться с «инвалидом» не могут. Да и то верно — сколь раз тот, за двадцать пять лет службы, фузеей чучела соломенные бил-колотил, сколь раз с ней наперевес на ворога хаживал!..
Бьется Прошка, но с барина глаз не спускает, а ну как тому подмога его понадобится — добрый барин, жаль, коль такого прибьют. И так и есть, видит — крадется к Карлу вражина, палаш в руке сжимая, счас замахнется. Исхитрился Прошка, одного ворога, дулом за ногу поддев, в снег повалил, другому полголовы снес, прикладом сбоку ударив. Кинулся к барину да в самый последний момент, как палаш уж занесен был, опрокинул злодея.
— Спасибо, Прошка! — крикнул Карл. — Да ты бы не мне лучше, ты бы молодому барину пособил!
Яков, все то время со здоровенным Иваном сцепившись, по сугробам катался, и никто из них верх взять не мог.
«Эх, видно, не тому я его учил, — в сердцах подумал Карл, — все боле искусству камнерезному, а надобно было драке — ведь задушит теперь злодей сына моего!»
Но нет — благодарение богу — не успел... Подбежал к Якову Прохор, с ходу огрел разбойника сверху фузеей по затылку, да так крепко, что приклад надвое расщепил. Сказал с укоризной:
— Кто ж так, барин, дерется — надобно было его ножичком под ребрышки...
Яков из-под мертвеца выбрался, дух переводя — ведь жизни чуть не лишился! Оглядывается по сторонам — жив ли батюшка?
Жив — шпагой размахивая, на последних иванов кидается! Ликом своим страшен — рот злобой перекошен, сам весь в крови, без шапки, мокрые волосы ледяными сосульками повисли, из ноздрей пар валит. Глядят на него злодеи да пятятся, один лишь навстречу из пистоля пальнул, но только пуля мимо прошла.
Вовсе опешили разбойники — была их только что дюжина, а ныне двое лишь живых осталось, не иначе как сам черт тут ворожит, коль ни пуля, ни палаш старика не берут, будто от железного отскакивая!
— Стой! — грозно кричит, карабкается чрез сугробы, увязая в них по пояс, Карл. — Стой, иродово племя — зар-рублю!!
Свят, свят!..
Закрестились, побежали от него злодеи без оглядки как от чумного.
Один-то далеко не убежал, потому как Прохор из чужого пистоля, что в снегу нашел, пальнул да пулей его с ног сшиб, отчего другой шибче прежнего припустил.
Карл — за ним, хоть возраст его уж не тот, чтобы по сугробам зайцем скакать — дыхание в груди спирает, глаза чернотой застит. Хрипит:
— Держи его, да до смерти не бей, живым, живым бери!
Прохор барина догоняет, за ним Яков поспевает. Все тут — все живы!
Побежали вослед беглецу, в сугробах утопая, от азарта улюлюкая.
А как за елки выскочили, увидали далеко на поляне возок, медвежьей полостью прикрытый, а подле него две фигуры в европейском платье, что, на месте топчась, весь снег изрыли.
Беглец прямиком к ним кинулся.
«А ведь не иваны это, коли их господа, за елками заснеженными схоронившись, ждут!» — подумал тут Карл...
Как беглец на поляну выскочил, господа подле возка на него оборотились да тут же увидели еще трех человек, что к ним через сугробы лезли.
— Кто это?.. И что сие значит? — удивленно спросил один.
— То и значит, что мы с вами конфузию потерпели! — зло ответил другой. — Уж не знаю как, но вырвались они!
— Так чего же вы медлите, их сейчас же убить надобно!
— Теперь не убивать, теперь ноги уносить следует! — сказал другой. — Скоро сюда, выстрелы заслышав, солдаты прискачут.
Выдернул из-за пояса пистолет, вскинул руку...
Увидал Прошка, как один из господ, что подле возка толклись, пистолет поднял, понял, что он в старого барина целит, прыгнул в сторону, да тут же сразу выстрел бахнул. Отлетел Прохор в сугроб, кровью своей горячей его кропя — пробила ему пуля грудь. Жалость-то какая!..
— Живой... барин?.. — прохрипел Прохор, голову поднимая, да, боле ничего не сказав, тут же и преставился.
Вот и выходит, что дважды он барина своего от неминучей смерти спас, сам через то жизни лишившись!
— Прохор! — вскрикнул Карл. — Али убили тебя?
Да глянув на убийцу, полез медведем чрез сугроб, ничего не страшась, не думая, что он в другой раз в него выстрелить может.
И верно, тот вновь руку вскинул, теперь левую, в которой второй пистолет был.
Вскинул да, замерев, прицелился...
— Батюшка! — крикнул Яков, упредить его желая.
Тут господин выпалил.
Яков зажмурился.
Бах!..
Да ведь попал!..
Но в кого?!.
Беглец, что к возку было кинулся, кувыркнулся и в снег упал, лицо зажимая, а меж пальцев у него кровь брызнула!
Как же так?!
Карл с Яковом так удивились, что даже бежать забыли, остановившись, а убивец меж тем в возок прыгнул да коня кнутом ожег, отчего тот на дыбы взвился.
— Пошел, пошел!
А ведь он не по-русски крикнул — по-немецки! — понял вдруг Карл.
Быстро побежал возок — теперь не догнать! Встали Карл с Яковом, дышат тяжело.
— Кто ж то был? — спрашивает Яков. — Или разбойники лесные?
— Может, и разбойники, коли по облику и одеже их судить, да только отчего они тогда промеж себя по-немецки говорили? — отвечает Карл.
— Вы знаете их, батюшка?
— Того, что стрелял, — не знаю, а другого, хошь он лицо свое в воротник прятал, я, кажись, признал, то — ювелир саксонский по фамилии Гольдман, у которого я камни для Рентереи покупал.
— Верно ли, батюшка?
— Может, и нет, а может, и так!..
Бежит возок по тропке, меж деревьев петляя.
— Отчего ж вы не убили его? — хмурится недовольно герр Гольдман.
— Хотел, да не смог, — отвечает Фридрих Леммер, коня по бокам кнутом охаживая. — Видно, Бог его хранит, коль другому пуля его досталась.
— Так да не так, у вас ведь второй пистоль имелся, чего ж вы в него сызнова не палили?
— А коли бы промахнулся? — возражает Фридрих. — Да хоть бы и попал, третьего-то заряда у меня не было, а в возке два места всего! Пусть бы я Карла убил, что нам с того толку, коли бы мой человек при том жив остался да под пытками против нас показал? Болтаться нам тогда на дыбе!
А ведь верно, свой в разбойном деле стократ опасней чужого! Прав Фридрих, что, Карла пощадив, в ивана стрелял. Стрелял — да убил!
Катится возок, скрипит под полозьями снег, кругом лес заиндевелый... Да только не до красот тем, кто под пологом медвежьим спрятался, сидят, молчат насупленно, гадают — а ну как кто из воинства Фридрихова жив остался, али Карл их признал, да ведь тогда беды не оберешься... И что теперь им делать, как себя спасти?..
А и верно — как?