Паровоз свистнул, вагоны дернулись и замерли.

Эшелон вновь встал на запасном пути.

Из теплушек в окна и в раскрытые двери повысовывались коротко стриженные головы, закрутились во все стороны.

— Эй! Чаво встали-то?

— А хто его знает — то ли пара нету, то ли пропущаем кого!

— Неужто опять на весь день застрянем?

— А ты куды спешишь — небось успеешь еще башку под пулю подставить. Каб моя воля, я бы подле каждого забора по неделе стоял да через то век бы ехал — чай не к теще на блины собрались, чтоб торопиться!

— Ага, а наши покуда Варшаву возьмут?

— Ну и возьмут...

— Чего, парень, небось жалеешь, что всех паненок допреж тебя разберут? — хохотнул кто-то. — И то — девки польские, они справные да сладкие!

— А ну... ррр-разговорчики!

Затихли все.

— Товарищ командир, можно хошь на путя сойти ноги размять?

— Я те сойду! Ершов!

— Я!

— А ну сбегай на станцию, разузнай, чего там. Да разведай, где воду для коней взять.

— Ага — я счас, я мигом!

Соскочил, побежал...

— Да вы-то куда — Валериан Христофорович?!

Валериан Христофорович тоже было высунулся из вагона, озираясь по сторонам, но ничего путного не увидел.

— Ну и станции ныне стали — ни ресторации приличной, ни даже буфета! Тьфу!.. При государе-императоре такого безобразия на железной дороге не было!

— Тише, Валериан Христофорович, а ну как ваши речи услышат — ведь контрреволюцию припишут — греха не оберешься, — предостерег Мишель.

Но унять Валериана Христофоровича было мудрено.

— И все равно, как хотите, милостивые государи, но при Николае-кровавом, палаче и душителе свобод, поезда ходили строго по расписанию, а в буфетах водка была-с — да притом холодная!

Паша-кочегар осуждающе покачал головой:

— Может, при царском режиме, верно, — порядка больше было, но это с чьей стороны глянуть. Вы-то, Валериан Христофорович, тогда все боле по ресторациям хаживали, а я на крейсере «Мстислав» при топке состоял — уголек лопатой кидал да от боцмана зуботычины получал! А заместо водки водичку из моря пресненую хлебал. Мне так при нынешней власти куда как лучше!

— Ну да, верно, — стушевался Валериан Христофорович. — Всякая медаль имеет две стороны...

— Во-во, — поддакнул Паша-кочегар. — Кому поп люб, а кому и попадья...

И такое завернул про служителей культа, прежний режим и царя-батюшку, что бывшие поблизости красноармейцы его речами будто музыкой заслушались — это ж надо так мудрено слова складывать!

Четвертые сутки уж минули, как выехали они из Москвы.

— За день-другой доберемся, сыщем его да тут же и допросим! — строил в первый день оптимистичные планы Валериан Христофорович.

— А коли он ничего не знает? — сомневался Паша-кочегар.

— Да как же ему не знать?! — горячился старый сыщик. — Когда он при коменданте Кремля состоял, значит, либо сам те ящики принимал, либо знает, куда их стащили. Ведь не иголка же это, ей-богу!

— А коли знает, да не скажет?

— Так припугнем!

— Как?

— А так! — хлопнул себя Валериан Христофорович по кобуре «маузера». — Возьмем да к стенке поставим. Уж поверьте мне — чикаться не станем!

Паша-кочегар уважительно воззрился на почтенного Валериана Христофоровича.

— Однако быстро вы в их веру перекрасились! — подивился вслух Мишель.

— Не иронизируйте, сударь, — может, сии приемы грубые, зато верные! Кабы мы в свое время ими не брезговали да так же с «товарищами», как они ныне с нами, не чикались, так, смею вас уверить — никакой революции в помине не было бы!

— Вы что — серьезно?

— Вполне-с! Сколь душегубов я на веку своем словил, коих после судом присяжных или амнистией, Государем дарованной, восвояси отпустили. А эти без всяких присяжных обходятся, бандитов в расход пуская! Р-раз — и нету! Так-то и надобно!

— А коли они и вас?

— А меня-то за что?!

На третьи сутки оптимизма у Валериана Христофоровича поубавилось. Тогда они ехали в пульмановском вагоне, который набит был пассажирами гуще, чем бочка сельдями. Да и навряд ли бы они туда пробились, кабы не могучие плечи и кулаки Паши-кочегара, коими он прокладывал им путь. Кое-как примостились на полку, где уж сидели двое. Не вставали часов пять, покуда терпеть могли, чтоб на освободившееся место тут же не набросились люди, сидящие в проходах.

Но всякому терпению есть конец.

Не выдержавший первым Валериан Христофорович, вздыхая и ворча, засобирался в дорогу. Перешагивая и перелезая через людей, он стал пробираться к выходу. Дошел, сунулся было в туалетную комнату, да тут же брезгливо захлопнул дверь.

Туалет был разорен и загажен нечистотами так, что туда зайти не было никакой возможности, и потому пассажиры справляли нужду прямо на площадках и даже на ходу свешиваясь со ступенек.

— Что ж это за варварство такое азиатское? — стенал Валериан Христофорович, распуская пояс штанов. Сердобольный Паша-кочегар, пробившись в конец вагона, ухватил его за воротник, удерживая над бегущей дорогой. Разожми он пальцы — и Валериан Христофорович непременно шлепнулся бы вниз, расшибясь насмерть о насыпь и шпалы.

— Вот ведь сподобился на старости лет, — всхлипывал старый сыщик. — Вы уж не отпускайте меня, держите, голубчик, крепче! — просил он, задирая вверх голову.

— Эй, господин-папашка, ты шибко-то долго не виси, чай, другим тоже надобно! — весело крикнул, высунувшись в окно, какой-то молодой парень.

— Да-да, — закивал Валериан Христофорович.

Наблюдать за ним было смешно, но и грустно — господи, куда катится Россия, когда людям, дабы справить естественную нужду, надобно вот так вот испытывать судьбу!

— Спасибо, голубчик, выручили, — конфузливо сказал Валериан Христофорович, натягивая штаны.

— Не за что! — ответил громогласный Паша-кочегар. — Мы-то люди привыкшие, нам не впервой в гальюны ходить, как на море волна играет! Бывалочи, чтоб сесть, ишо не так за переборки и друг за дружку хватались! А вам оно, конечно, непривычно, да и застудиться можно...

Мишель, представив себя висящим на подножке, решил терпеть сколько возможно да притом не пить и не есть.

На первой же станции, предъявив мандат ВЧК, пересели в воинский эшелон, что вез пополнение на польский фронт. Тот шел сперва шибко, но скоро тоже замедлился, а после и вовсе остановился.

— Да ведь так мы год ехать будем! — сокрушался Валериан Христофорович.

Скоро вернулся посланный к начальнику станции Ершов.

— Ну, чего узнал?

— А ничего не узнал — говорят, до вечера стоять будем, а то и поболе...

На место прибыли лишь на седьмой день, да еще почти сутки тряслись на телеге, догоняя продвигающийся на запад фронт.

— Поляки дюже сердито дерутся, — жаловался возница. — Сперва-то бежали, а ныне встали.

Проехали старые, мировой еще войны, полуосыпавшиеся окопы, опутанные ржавой колючей проволокой. Миновали гору наваленных друг на дружку штабелем нагих посиневших тел. Были это, верно, порубленные накануне поляки. Подле них несколько красноармейцев не спеша рыли здоровенную яму.

Мишель помнил такие картины еще по германской, когда в одну братскую могилу сваливали иной раз по тысяче мертвецов, венчая их одним на всех холмиком с березовым крестом. Война...

Валериан Христофорович быстро перекрестился.

— Наши-то тоже лютуют, — вздохнул возница. — Намедни сотню пленных порубали.

— Как так порубали? — подивился старый сыщик.

— Так куды их девать-то — им же конвой нужен, кров, прокорм, да, того гляди, побегут еще. А так ничего не надобно, — объяснил возчик.

Как добрались до передовой, сразу же отправились в штаб Первой Конной армии.

— Где бы нам найти товарища Куприянова?

— Это который по снабжению, что ли? А вы хто такие будете, что он вам понадобился?

Мишель предъявил мандат ВЧК, под которым стояла роспись Дзержинского, скрепленная синей размазанной печатью.

— Так нету его тут, в части убыл.

— И когда приедет?

— Да кто ж то знает. Ждите покуда, коли нужда в нем есть, может, к ночи и заявится.

Обернулся, крикнул:

— Коломейцев, ядрена вошь — где ты, куды запропастился-то?!

— Дак тута я! — выскочил из сараюшки молодой красноармеец.

— Ступай, размести их в хате.

— Так нету же мест.

— А ты сыщи!..

Пошли по захваченному утром городку. Дома в центре стояли ладные, многие каменные, крытые железом.

— Вы откуда теперь будете-то? — спросил на ходу Коломейцев.

— Из Москвы, — ответил Мишель.

— Ну? — подивился порученец. — Из самой?!

— Из самой.

Миновали какие-то тлеющие еще, сочащиеся дымом руины, куда, судя по всему, угодил снаряд. Здесь же, в палисаднике, чернел свеженасыпанный земляной холм.

Кое-как нашли пустую хату, где встали постоем.

— Вы ночью на улицу без нужды не суйтеся, от греха подальше, — сказал, прощаясь, Коломейцев.

— А что так? — поинтересовался Паша-кочегар.

— Да всяко бывает, — уклончиво ответил красноармеец.

Ночью, верно, как стемнело на улице, стал происходить какой-то шум — кто-то отчаянно кричал, куда-то, топая, бежали люди, бабахнул одиночный выстрел.

Хозяева — местные поляки — робко косились на окна и на незваных гостей, от которых не знали чего ждать.

— Чего это там? — полюбопытствовал Паша-кочегар.

— Ре-кви-зи-ция, — прошептали поляки новое для них слово. В дверь сильно, так, что зазвенели чашки в буфете, заколотили, и, сбив крючок, в дом ввалился десяток красноармейцев с винтовками. Заметив Мишеля с Валерианом Христофоровичем, нерешительно затоптались на пороге, зашептались меж собой. Но квартиранты были в гражданском платье, и солдаты скоро пришли в себя.

— Хозяева иде? — спросили они, жадно шаря глазами по сторонам. — Нам обыск надобно учинить.

— На каком таком основании? — спросил Мишель.

— Так — контрики они!

— А там? — показал Мишель на улицу.

— И — там! Все они здеся контрики! — уверенно заявил, выступив вперед, рябой солдат. — Так что имеем полное право!

Прошел, топая грязными сапожищами, с которых слетали комья глины, в комнату. Открыл шкаф. За ним потянулись остальные.

Поляки, боясь шелохнуться, им не мешали.

— Коли золото с серебром имеется — отдавай по-хорошему! — приказал рябой солдат.

— Послушайте, господин хороший, — начал было Мишель.

Но его кто-то дернул за рукав. Валериан Христофорович, испуганно кругля глаза, мотал головой — мол, не надо, ни к чему это, кто знает, что у тех солдатиков на уме.

Но Мишель, аккуратно высвободившись, вновь обратился к рябому красноармейцу:

— Коли вы действуете от лица Советской власти — так предъявите мандат, а коли его у вас нет — убирайтесь отсюда подобру-поздорову!

Жмущиеся в углу поляки втянули головы в плечи, испугавшись нежданного заступничества больше, чем даже самой экспроприации.

— А ты кто такой, чтоб нами командовать? — угрожающе спросил рябой. — Али пособник им? Так мы тебя враз укоротим!

Красноармейцы сдернули с плеч винтовки, обступили Мишеля.

— Эй вы, портянки окопные, ветошь масляную вам в клюз по самую ватерлинию — а ну, не балуй оружием! — рявкнул из-за спин Паша-кочегар. — В маму, в душу, в бога, в дьявола морского, ядовиту мурену вам в глотку.

Солдаты удивленно обернулись:

— А ты хто такой будешь?!

— Матрос с крейсера «Мстислав», небось слыхал про такой?! Я вот вас теперь всех сгребу, да взашей.

И верно, Паша-кочегар схватил, сграбастал двух ближних к нему красноармейцев и, тряхнув так, что у тех воротники затрещали и зубы клацнули, потащил их к выходу.

— Эй, ты чаво? — испугавшись, заверещали солдаты, про винтовки свои забыв.

Да другие не позабыли — защелкали затворами.

— Милостивые государи господа товарищи, — сбиваясь от волнения на старорежимный тон, забормотал не на шутку испугавшийся Валериан Христофорович. — Ну нельзя же так, ей-богу, ведь одно дело делаем, пролетарское!

Но его никто не слушал.

— А ну — выходь на двор! — скомандовал рябой Паше-кочегару.

— Чего? — обиделся Паша-кочегар. — Ты в кого целишь, блоха водяная, шип рыбы-ската те под хвост, да ядом медузы его облить, да сверх того морским ежом припечатать и пластырь подвести, чтоб на веки вечные законопатить!..

Красноармейцы аж целиться перестали, таких речей заслушавшись. Да вот только рябой, весь от злобы краснея пуще рака, вскинул винтовку. А ведь и выпалит!

— Да что ж это делается? — запричитал, хоть ничего еще не было, Валериан Христофорович.

— А ну... отставить! — зычно скомандовал Мишель. Командирские нотки заставили было солдат подчиниться, отчего они даже опустили винтовки. Но рябой отчаянно закричал:

— Бей их, ребяты, — беляки они, контра!

И первым, выставив винтовку, бросился на Пашу-кочегара, желая поддеть того на штык.

Но матрос, отбив кулачищем винтовку так, что она в дальний угол с грохотом отлетела, ухватил врага за грудки и, мотнув, будто пушинку, отшвырнул к стене. Рябой впечатался в штукатурку, жалобно ойкнул и сполз на пол, свернувшись калачиком.

Другие красноармейцы, видя сей оборот, уставили в Пашу-кочегара винтовки, да уж не пугая, а всерьез!

Надобно было что-то немедля делать! Мишель кинулся вперед, отбивая к полу ближнюю винтовку, да только та была не одна!

Сей момент должен был грянуть залп!

Да только вдруг раздался неожиданный иерихонский глас, кой возвестил почти что конец света:

— А ну — стоять! ЧК!.. Все арестованы! К стенке!..

То Валериан Христофорович, воздев вверх наподобие шашки врученный Мишелю мандат, орал страшное для всех слово.

Красноармейцы оглянулись.

— Мы из Москвы посланы сюда Дзержинским, — предупредил Валериан Христофорович. — Кто не подчинится, будет расстрелян лично мною на месте как контра и приспешник мировой буржуазии!

Уверенный тон, но пуще мандат с синими печатями и имя Дзержинского возымели нужное действие — солдаты попятились к выходу. Но Валериан Христофорович, войдя в роль, хоть до того испугался чуть не до полусмерти, уже кричал:

— Назад!.. Фамилии!.. Какого подразделения?!. Кто зачинщик?.. Стройсь!.. Расстрелять всех!..

Мишель только диву давался, как старый сыщик смог найти столь верный тон и подходящие к случаю слова!

Красноармейцы гурьбой, толкая друг друга, ломились в дверь. И уже очнувшийся рябой быстро полз на четвереньках вон.

— Как же вы вовремя, однако! — похвалил Мишель Валериана Христофоровича. — Да как верно!

— Сие, сударь, происходит от изучения человечьей психологии и обширного опыта общения с большевиками, — похвастал старый сыщик.

Поляки, выглядывая из угла, заискивающе улыбались и кивали головами.

— Выходите, не бойтесь, никто вас не тронет, — заверил их Мишель.

Но поляки не стронулись с места, уважительно глядя на Валериана Христофоровича, которого приняли за самого здесь главного.

— Да ступайте уж! — махнул рукой тот.

Поляки, все так же улыбаясь и кланяясь, вышли. Но спустя минуту вернулись, неся что-то в руках:

— Это вам, пан!

Протянули Валериану Христофоровичу массивный золотой перстень:

— Возьмите, пан!

— Ну уж это, ей-богу, лишнее, — смутился старый сыщик. — Знаю я вас, ляхов, нынче благодарите, а завтра, случись, первыми на меня укажете. Нет уж, полноте, премного благодарен, но — увольте-с!

Утром, чуть только рассвело, звонко заиграла общий сбор труба. По улицам, топоча, побежали красноармейцы, застегиваясь и поправляя на ходу одежду, забрасывая на плечи винтовки. Прибегали на площадь подле костела, разбирались, строились неровными шеренгами.

Переговаривались тревожно:

— Чего случилось-то?

— Да, кажись, начальство прибыло!..

И верно, от штабной избы быстрым шагом приблизились люди. Впереди быстро шагал коротенький седеющий Ворошилов, за ним с огромными, известными всему фронту усами — Буденный.

Ворошилов, встав пред строем, выкинул вперед руку, но вместо зажигательной речи проорал:

— Вы что, бисовы сыны, так вас растак — озорничаете?! Ладно кур со свиньями тащите, так ныне сильничать вздумали! Что, силушку девать некуда? Я вот вас всех к стенке!

Кричал минут пять, грозя повальными расстрелами.

Бойцы стояли насупленные и притихшие.

Начал Ворошилов за упокой, кончил — за здравие:

— И вы, как есть сознательные бойцы революции, должны своей кровью смыть павший на вас позор...

Выдернул из кобуры огромный револьвер, стал им размахивать над головой. Буденный стоял подле, молча улыбаясь, показывая большие белые зубы.

— Бей панов, не давай им пощады, до полного их искоренения!

Бойцы одобрительно загудели.

На взмыленном жеребце на площадь вылетел верховой. С ходу осадил жеребца, соскочил, подбежал, придерживая левой рукой болтающуюся сбоку шашку, что-то быстро и нервно стал говорить. Ворошилов сосредоточенно кивал.

— Давай, командуй, Панасенко! — приказал Буденный, отшагивая в сторону.

Комбриг, напрягая глотку, проорал:

— Красные бойцы!.. Теперь здесь решается судьба мировой революции! Угнетенные пролетарии всего мира глядят на вас, взывая о помощи, так сбросим ненавистное буржуазное ярмо с их шей!

— Урра-а!.. Даешь Варшаву! — воодушевленно завопили бойцы. Может, те самые, что ночью тенями шныряли по дворам, резали кур и свиней, насиловали польских паненок.

— Слуша-ай мой боевой приказ!

Эскадроны, смешавшись, вылетели за околицу.

В трех верстах, на холмах, маячили польские цепи. Было хорошо видно, как по склонам вверх скакали красные бойцы, как разом засверкали сотни вскинутых шашек, как сблизились, сшиблись эскадроны с польской конницей — и пошла рубка!

Мишель завороженно глядел, как в облаках поднятой пыли тонули, пропадали всадники, как по холму забегали, заносились ошалелые, без всадников, кони, как медленно стали карабкаться вверх жидкие пехотные цепи.

Над полем боя повис, закружился стрекозой аэроплан.

Был слышен глухой тихий звон и нестройные крики «ура»... Вдруг где-то отдаленно бухнуло, еще раз и еще, и пред цепями и внутри цепей, разметая людей, встали черно-огненные столбы разрывов. Это из-за рощи ударила невидимая отсюда польская батарея.

Цепи смешались, залегли, пропали.

— Ай беда-то какая! — запричитал подле Мишеля Валериан Христофорович, коему было в диковинку зрелище боя.

Что-то глухо лопнуло на окраине городка. Это ответили орудия красных, которые, не видя цели, били наугад.

Сцепившаяся конница стала смещаться, сползать с холма. Красные эскадроны дрогнули, потекли, покатились по склонам. Увлекаемая ими пехота, встав, попятилась, побежала. Польские кавалеристы, догоняя, рубили бойцов с плеча — иные, выставив поперек себя винтовки, пытались защищаться, но их валили с ног и топтали кони!

Все смешалось и побежало. Спасения не было!..

Но тут средь стекающей польской конной лавы стали часто рваться снаряды, разбрасывая людей и коней, швыряя им под ноги комья земли и куски разорванных тел.

Мишель крутил головой.

— Ах молодец, ах умница — как бьет! — не удержался, похвалил он неизвестного ему артиллериста. — Ведь снаряд к снаряду кладет!

— Да как же так, там ведь свои! — воскликнул Валериан Христофорович.

— Им все одно уж не жить — поляки их порубают! — ответил Мишель. — А так хоть кто-нибудь выскочит, спасется!

Орудия бегло стреляли, разрезая разрывами наступающую конницу, подобно тому, как хозяйки делят ножом пирог. Пытаясь выйти из-под обстрела, поляки рассыпались, растеклись по холму. Красноармейцы, понуждаемые мятущимися меж ними командирами, залегли, стали отстреливаться, давая нестройные залпы. С флангов коротко застрочили пулеметы.

— Все, теперь удержатся! — возбужденно сообщил Мишель. Все это было ему хорошо знакомо еще по германской, и теперь былые воспоминания тревожили и волновали кровь. Его влекло в передовые цепи, так как отсюда, равно как всякому стороннему наблюдателю, казалось, что он лучше других видит и понимает суть происходящего и сможет действовать гораздо ловчее и удачливей, чем те, кто теперь находится в бою!

Атака была отбита, но цена заплачена не маленькая. В городок стали прибывать повозки с ранеными. Порубанные, иссеченные, в окровавленных бинтах, бойцы понуро сидели на телегах, иные громко стонали, иные уж отходили.

— Бог мой, что же это творится-то! — ахал Валериан Христофорович.

— Эх, портяночники, ядрит их через коромыло! — тяжко вздыхал Паша-кочегар. — У нас-то во флоте все не так, у нас иначе — коли что, все рядком на дно ложатся, на прокорм рыб...

Вечером в городке царило уныние.

А под утро в дом вновь забарабанили.

— Кто?.. Чего надоть? — недовольно крикнул сквозь дверь Паша, взяв на всякий случай в руки кочергу.

— Это вы товарища Куприянова искали? — ответили из-за двери.

— Ну, мы.

— Он в штабе двенадцатой армии. Поехали со мной, я как раз туда направляюсь.

— А вы кто такой будете?

— Я?.. Военный корреспондент, фамилия моя — Бабель...