— Нет и нет! Даже и не проси! — всплеснул руками князь Григорий Алексеевич Голицын, как выслушал Якова. — Да как же помочь ей, когда она жена шахская? Ведь не вещь она, не безделица, чтоб в карман ее положить, да никто чтоб того не заметил! Нет, да еще раз нет!
И боле, друг мой разлюбезный, ни о чем таком даже не заикайся! Чего хошь проси, да только не того! Уволь!
— Да как же так — ведь пропадет она! — вскричал в отчаянии Яков.
— Да это уж как водится — пропадет, — кивнул согласно Григорий Алексеевич. — В гаремах здешних нравы царят известные — все друг дружку поедом едят, будто пауки-скорпионы, в банку собранные. Гадюшник, одно слово — гадюшник! Да только не нам с тобой в их калашный ряд своими свиными рылами соваться! Не за тем мы сюда государыней-императрицей посланы, чтоб чужие уставы нарушать! Всякая страна живет по-своему, как исстари повелось, и не нам с тобой сии правила вековые рушить!
Даже и не помышляй — с того иной раз войны великие случаются, в коих кровь людская рекой льется! Да за одно то, что видел ты жену шахскую без покровов, тебе надобно по законам их басурманским глаза ножом колоть, да после с тебя с живого кожу полосами спущать! Молить бы тебе господа бога нашего милосердного, что жив покуда остался! А тебе мало того, желаешь ты еще в гарем проникнуть да жену шаха увести!
— Да ведь обещал я помочь ей! Вздохнул тяжко князь Голицын.
— Что ж ты, ей-богу, все о своем да о своем! Видно, в тебе разум помутился от солнца здешнего злого, что голову будто чугунок печет! И как только можно такое всерьез удумать?!
Ты вот что — ты лучше бери свои каменья самоцветные, что для рентереи куплены, да с божьей помощью нынче же вечером обратно в Россию езжай. Я грамоты прогонные тебе выправлю, лошадей дам, провианту да солдат в охрану. Через месяц уж в Санкт-Петербурге будешь!
Ей-ей тебе говорю — езжай, покуда беды большой не случилось! И боле слушать тебя не желаю — коли тебе твоя голова не дорога, хоть о моей позаботься!
На чем разговор был кончен. И хоть князь Григорий Алексеевич Якова за порог не гнал, напротив, за стол приглашал отобедать, чем бог послал, да после трубку выкурить — ясно было, что в том деле он ему не помощник.
Пригорюнился Яков.
Ему бы, дурню, собраться да в Петербург поехать, коль такая оказия случилась, а он все про свое... Жаль ему девицу, что в полон персиянский попала, да не по воле своей, а по принуждению злому женой шаха стала. Ведь жизнью она рисковала, как с ним встречалась! Надобно бы ей помочь!
Да как только? В одиночку такое дело не одолеть... Думал Яков, думал, да придумал. Решил он к главному евнуху Джафар-Сефи, что в сокровищницу шахскую проникнуть ему помог, пойти. Да историю придумал, чтоб тот поверил ему, да, поверив, помог делом или советом.
Собрал деньги все, какие у него были, подарков накупил дорогих да в дом к тому заявился. А дом тот не дом вовсе, а дворец, богатством своим шахскому подобный — кругом ковры, золото, шелка, фонтаны бьют водой ключевой, птицы-павлины важно ходят, в клетках, что в саду стоят, тигры рыком страшным кричат!
Джафар-Сефи встретил Якова, на подушках пуховых возлежа да четки перебирая. Тело его в подушках утопает, и само оно будто подушки мягкое да гладкое, и коль говорит или движется евнух, все оно дрожит и перекатывается, будто студень живой.
Улыбается сладко, кивает Джафар-Сефи. Хоть навстречу Якову, как было, когда посол русский в дом к нему пришел, не встает. Но приветствует радостно:
— Не обойден счастьем дом, куда пришел столь добрый гость! Аллах свидетель, как рад я визиту твоему...
Не все Яков понимает, хоть полгода уж как в Персии живет — больно труден язык персиянский для человека русского. А толмача с собой он на этот раз не взял.
— Садись, дорогой, хурму кушать, кальян курить, — улыбается счастливо главный евнух, на стол, полный яств, перстами указывая.
Но видя, что невесел гость, сам опечалился да спросил:
— Или беда какая привела тебя ко мне? Так пусть она станет моей бедой. Говори, почтенный...
Кивнул Яков да историю свою печальную рассказал:
— Был я на базаре, где с купцами о камнях самоцветных говорил, да тому подивился, что глядят они на меня во все глаза и меж собой шепчутся. Спросил я, чем удивил их. И сказали они мне, будто год назад или чуть боле купил визирь на базаре деву, что шаху подарил. И будто та дева на меня похожа как две капли воды...
Кивает евнух, Якову внимая.
— Сперва подивился я, а после, как с базара пришел, про сестру свою вспомнил, что татарами в полон уведена была да с тех пор пропала, будто и не было ее. Подумал я — ну, как она это? Ведь верно, похожи мы с ней, хоть полу разного!
Молчит евнух, четки перстами перебирая, не торопит гостя да не перебивает, и ничего-то на лице его не прочесть, только сочувствие одно.
Продолжает Яков:
Коль сестра это моя, хотел бы я то доподлинно знать, ибо батюшка с матушкой уж давно все глаза по дочери своей родной проплакали, думая, что нет уж той на белом свете. А может, не так то...
— Вах-вах! — кивает сочувственно Джафар-Сефи.
— Кабы мне на нее глазком хоть одним взглянуть или словом перемолвиться, да убедиться, что жива она, — то-то батюшка с матушкой обрадовались бы!
— Вах-вах! — качает головой главный евнух. — Есть в гареме наложницы из Индии и Китая, есть из Турции и Ишпании, даже и из Африки самой. Есть и которые на Руси прежде жили... Да не одна, а много, и все — одна другой краше, все подобны сернам! Может, и найдется средь них сестра твоя — да только увидеть ее тебе не дано!
Вздохнул Джафар-Сефи да глаза под веки закатил.
— Гарем султана, что цветник, где собраны лучшие цветы со всего мира, дабы услаждать видом своим властителя нашего!
Сказал так евнух да, пухлые руки к своей женской груди прижав, поклонился почтительно, хоть никого подле, кроме Якова, не было.
— Пусть не обойдет счастье господина нашего, пусть живет он вечно, да услышит меня Аллах!
Да вновь поклонился, а уж после продолжил:
— Закрыт путь в гарем для всех.
Никто не смеет переступить порог гарема господина нашего, величайшего из великих шаха Надир Кули Хана. А кто по умыслу или невзначай взглянет на наложниц его да без покровов увидит — тот в сей миг очей лишится и головы, будь перс он или иноземец, а та наложница, которую взор чужой оскорбил, будет предана смерти!
Так сказал Джафар-Сефи да сызнова поклонился, превознося мудрость и щедрость господина своего.
Растерялся Яков, уж и не знает, что на то сказать.
Хочется ему бедняжке помочь, да не хочется через то головы лишаться!
Неужто нет в уставе гаремном никаких послаблений, кои можно в пользу себе обратить?
— А коли заболеет кто в гареме, разве не приводят к ней лекарей? — интересуется Яков.
Улыбается евнух.
— Если наложница это или старая жена, какую шах на ложе уж давно не приглашает, то к чему им лекари? Коли умрут они — так тому и быть, на то воля Аллаха! Эти умрут — другие останутся. Много жен у господина...
— А если занеможет жена любимая?
— Раньше приводили лекарей, да не одного, а многих, и если лечение было удачным, осыпали их золотом да серебром, а после убивали, чтобы не могли они рассказать о том, что видели. Но если они соглашались, силы мужской лишившись, при гареме навек остаться — миловали.
— А теперь?
Вздохнул евнух, видно, осуждая смягчение нравов во дворце шахском.
— Теперь призывают лекаря да оставляют в зале особой и, приведя туда жену господина нашего, дают ему ее осмотреть, дабы нашел он, от чего происходит хворь. А чтобы не оскорбил он ее взором своим, следует быть на голове ее покрывалу, а при лечении том состоять евнухам и служанкам, чтоб не дать лекарю снять его!
Но коли так, то отчего не стать ему тем лекарем и пусть не увидеть несчастную, что под покрывалом сокрыта будет, но хотя бы говорить с ней, дабы иметь возможность ободрить ее!
Сказал Яков план свой.
Забеспокоился главный евнух, заерзал на подушках, отчего затряслись жиром груди его, грушам подобные. Да зашептал испуганно:
— Замолчи, иноземец! Не вводи в искус злыми речами своими! — И уж вовсе голос понизив, прибавил: — Коли донесут о просьбе твоей — не сносить ни тебе ни мне головы! Прикажет шах наш всемилостивый спустить с нас с живых кожу, да после лить в раны яд змеиный и бросать в них гадов ползучих... Пусть Аллах дарует ему за доброту его сто счастливых лет!
Но не желает отступать Яков, раз на отчаянный поступок решившись.
— Коли поможешь мне, отдам тебе четверть каменьев, что в сокровищнице шахской нашел! — пообещал он.
Хоть понимал, что воровство то! Но разве могут камни стоить дороже живой души?! Чай поймет его батюшка Карл Густавович и государыня-императрица Елизавета Петровна. А поняв — простят! А не простят — что ж, так тому и быть!
Глядит Яков на евнуха шахского, да недобро уж!
— А коли откажешь мне, так и знай — донесу я шаху, что получил ты мзду с сокровищ его, что я для русской царицы купил!
Испугался евнух пуще прежнего, да так, что перестал четки свои перебирать, сжав перстами камешек самоцветный, на нить нанизанный, столь крепко, будто раздавить его хотел!
Да все ж, взяв себя в руки, вновь заулыбался.
— Возношу хвалу мудрости твоей, что подобна изворотливостью своей телу змия! — воскликнул он. — Да вижу, сколь велика твоя любовь к сестре, что готов ты жизни для нее не пожалеть. Оттого только и соглашаюсь! Пусть будет, как ты сказал... Да добавил. — Только хочу получить камни те вперед!
И хоть взял Джафар-Сефи самоцветы, да понял Яков, что не жадность обуяла евнуха — но един только страх! Что есть самоцветы с золотом, когда грозит тебе котел с кипятком али кол, что бараньим жиром смазан!
Вынул Яков самоцветы.
Перечел их евнух да на руке взвесил.
Обрадовался Яков, что все так ладно вышло!
Да только рано — видно, недооценил он главного евнуха! Спрятал Джафар-Сефи самоцветы в мешок, сунул мешок под себя, то место подушкой накрыл, сам сверху на подушку сел да, поклонившись, спросил:
— Скажи мне, почтеннейший, уважил ли ничтожный раб Джафар-Сефи просьбу твою, через которую непременно жизни лишится?
Кивнул Яков.
— Тогда выслушай ничтожного из ничтожных, что за радость почтет туфли на ногах твоих целовать, когда окажешь ты ему милость...
— Разве я могу тебе чем-то помочь? — подивился Яков.
— Ты — нет, — вздохнул евнух. — Но сестра твоя Зарина, что была наложницей, а ныне стала любимой женой господина нашего, величайшего из великих шаха Надир Кули Хана, та — может! Обещай, что не откажет она в просьбе моей!
— Обещаю, — сказал Яков. — Обещаю просьбу твою исполнить, жизни своей не пожалев, но лишь если это не повредит сестре моей! Что нужно сделать ей?
И вновь не прямо сказал Джафар-Сефи, а, как на Востоке принято, витиеватыми иносказаниями.
— Уста жен всемилостивого шаха Надир Кули Хана, да продлятся дни его, подобны бутонам роз, источающим мед, что вливается в уши господина нашего сладостными речами. Есть советчики у всемилостивейшего, каких умней в целом свете нет, но даже ста самым мудрым мудрецам не сравнятся с советом, что подскажет любящее сердце!
Пусть любовь вложит в уста любимой жене шаха слова, что услышит повелитель ее и, вняв им, узнает, что есть при дворе его достойнейший из достойнейших, что, находясь в тени других придворных, предан господину своему душой и сердцем, одного лишь желая — услужить величайшему из великих, дабы преумножить славу его!
— Как же зовут этого достойного из достойнейших? — все сразу смекнул Яков.
— Несравненный визирь Аббас Абу-Али, — молитвенно воздел руки к небу евнух. — Тот, что сестру твою Зарину шаху подарил! Великий ум которого отмечен многими достойными людьми, средь которых первый — сам великий посол царицы русской, многоуважаемый князь Григорий Алексеевич Голицын, с коим Аббас Абу-Али ведет беседы, обучая его мудрой восточной игре, что шахматами зовется!
«А про князя Голицына он ввернул, дабы успокоить его да убедить в чистоте помыслов своих? — подумал про себя Яков. — Хитер Джафар-Сефи!»
Впрочем, верно, встречал Яков того визиря при русском посольстве, да не раз. Хвалил его князь Григорий Алексеевич, говоря, что хоть и шельма он, коему верить нельзя, как и всем иным визирям при дворе шахском, да, не в пример другим, имеет он интерес с Россией дружить, отчего и играет с ним посол в шахматы.
А коли так, то отчего не помочь ему карьеру сделать — чай не трудно.
Да только не стал Яков виду показывать, что знает протеже Джафар-Сефи, за коего тот хлопочет. Отчего спросил:
— Кто ж он, этот визирь, чем занимается? Улыбнулся главный евнух, да сладко так, что сироп сахарный на устах его выступил, подле которого осы закружились! Сказал евнух:
— Ведает досточтимый Аббас Абу-Али поборами ремесленными, ткацкими и иными, неусыпными трудами своими умножая казну шахскую! Но мог бы много больше пользы и дохода принесть господину своему, став главным казначеем его и хранителем печати!
Сделал вид Яков, что сумневается, дабы поболе помучить евнуха. Да увидев, как тот волнуется, потом обливаясь и трепеща весь, озаботился — видно, велика услуга, о какой его просят. Да подумал тут же, как обстоятельство сие счастливое в пользу себе обернуть. А подумав — торговаться стал.
— Могу я, коль нынче встречусь с сестрицей своей, просить ее замолвить пред шахом Надир Кули Ханом словечко за визиря. Да, боюсь, одного слова мало будет. Да и десяти тоже.
— Истинно так! — воскликнул главный евнух.
— Дабы в деле твоем помочь так, чтоб польза была, много слов сказать надобно да много усилий затратить...
Вздохнул, щеками затряс евнух.
— Мог бы я еще, помимо сестры своей, просить посла Григория Алексеевича поучаствовать в деле сем, похлопотав за визиря пред шахом. Шах ваш князя любит да привечает...
Замер Джафар-Сефи, счастью своему не веря да спугнуть его боясь. Да рано обрадовался. Не к тому Яков вел, чтоб ему задаром услужить!
Да сделав вид, что задумался, сказал:
— Но только если не выйдет у нас ничего да шах осерчает, как бы беды для сестры моей и для всех-то нас не вышло!
Тень пробежала по лицу евнуха. Знал он ту беду, что на площади стоит да салом бараньим густо мазана... А Яков знай свое гнет:
— Вот кабы мог ты теперь пообещать мне, что коль будет беда сестре моей грозить, помочь ее из дворца шахского вызволить...
Не дослушав даже, евнух перекосился страхом весь да руками замахал, будто мельница ветряная!
— Ай-ай, к чему говоришь так, зачем того просишь, о чем даже помыслить нельзя?!
— Так ведь не о том речь идет, чтоб теперь это сделать, а лишь ежели только вскроется все! — уговаривает его Яков. — А коли вскроется, так все равно уж будет. А раз поможешь ты нам бежать, так я тебе приют да защиту в государстве нашем обещаю!
Хоть не может обещаний таких давать!
Да уж все равно ему — коль вскроется заговор их, так евнух, дабы свою шкуру спасти, на все пойдет. А удастся предприятие сие — визирь Аббас Абу-Али, что хранителем шахской печати станет, после ему в деле его поможет. Да и князь Григорий Алексеевич за интриги самовольные с него уж не спросит, получив средь приближенных шаха в союзники себе столь высокого придворного. Коему всегда напомнить можно, кому он счастьем своим обязан... А коли тот заупрямится, припугнуть тем, что все раскрыться может, и тем его тут же на свою сторону склонить!
Долго еще беседа шла, в коей Яков евнуха шахского уговаривал, горы златые суля, да колом вострым пугал. Да и поздно уж было взад пятки давать, что и Яков, и евнух оба понимали! Да одного того, что уж сказано меж ними было, вполне довольно, чтоб обоих их смерти предать!
На том-то они и сговорились...
А после, трех дней не прошло, случилась в гареме шахском беда великая — занемогла вдруг любимая жена шаха Зарина, что он любил без памяти!