Нет, не обрадовался Карл Фирлефанц невестке своей.

Не похожа она была на русских девок.

Не похожа на любовь его вечную — на Аксинью покойницу, с коей Карл ее сравнивал.

Глядит он на нее украдкой — все-то при ней — и ликом своим прекрасна, и телом тонка, будто прутик ивовый, завсегда приветлива, ни словом, ни делом, ни взглядом даже не прекословит, завсегда услужить готова — а все ж таки не так в ней что-то!

Не так она ходит, не так говорит, глядит не так!.. Взглянешь на нее прямо — она глаза прячет. На улицу вовсе не показывается, а коль выйдет, норовит лицо свое платком прикрыть, дабы его никто не видел.

Чудно все это!..

Но хуже того — не девица она, чтоб замуж ее брать. Да и не вдова тоже... А вовсе не понять кто! Жила она в гареме персиянском, где было их, по законам их бусурманским, тыща душ, при одном-то муже! И звали ее в то время Зариной, ибо была она обращена из веры православной в мусульманскую! Как же ее при таком случае под венец вести?.. Никак нельзя!..

Вздыхает Карл, не ведая что делать.

Да сына своего Якова зазвав, сызнова разговоры тяжкие говорить начинает...

— Да разе против я — девка она справная, работящая. Да только странна очень — дома в шароварах ходит, будто мужик турецкий...

Уж сколь раз про то Карл говорил, на одежи ее указывая, а она снова на персиянский лад наряжается!

— Не шаровары то, а исподнее. Удобно ей в них, — защищает Дуняшу Яков.

— А в сарафане, выходит, нет? Чем же ей сарафан не мил? — горячится Карл. Да, голос понизив, добавляет испуганно: — Да пусть шаровары... Я ведь в бане ее раз видал и срамное место углядел — так гладкое оно, хоть при волосах быть должно! Как же так — али больна она лишаями?

Вспыхнул Яков да объяснил:

— То законы персикнскке велят — все волосы, какие на теле есть, кроме головы да бровей, выщипывать и расти им не давать, следя за тем строго!

— Да ведь срамота это! — ахает, крестясь истово, Карл. — Ну как кто про то узнает?.. Ведь греха не оберешься! Не в Персии ж она!..

Да ведь и во всем же так — ведь люди на нее пальцами указывают, а детишки, как увидят, басурманкой дразнят и камнями вслед кидают!

Чужая она нам!

Да только видит Карл, что не внемлет ему Яков, что хмурится и губы свои сжимает.

Вновь вздыхает Карл и говорит примирительно:

— Да разе против нее я? Коли любишь ее, так держи при себе в полюбовницах. Она, чай, привыкши не одна быть! А сам покуда девку справную себе сыщи, с которой под венец пойдешь!

— Как я могу с другой под венец пойти, когда я ее люблю! — говорит Яков.

Вновь серчает батюшка его.

— Помяни слово мое отцово — не будет тебе счастья с басурманкой! Уж все про вас только и говорят!

Да тихим шепотом слухи, что по Санкт-Петербургу ползут, пересказывает.

— Судачат, будто привез ты из Персии басурманку, у самого шаха ее отбив, и будто через то сам тоже мусульманином стал, от бога нашего вовсе отказавшись! И что желаешь ты ныне гарем учредить из девок русских, в веру магометанскую их насильно обратив и лица их чадрой закрыв! Ей-ей!.. Боятся уж тебя, наказывая дочерям своим на глаза тебе не показываться.

— Да ведь вранье все это! — вскричал Яков.

— Оно — так, да на всяк роток не накинешь платок! — ответил Карл. — Меня уж и государыня-императрица Елизавета Петровна спрашивала, что это за персиянин при рентерее ее состоит и не станет ли с того убытка?

Эх, перекреститься бы ей сызнова!.. Как будто Яков того же не желает!.. Да только непросто оказалось дело сие сладить! Сколь чинов церковных Яков прошел, о том прося, да доказывая, что не по своей воле Дуняша в веру басурманскую пошла. Да только не слушают его, говоря, что кто не хочет бога своего предавать, того к тому не принудить! Да про святых мучеников ему рассказывают, на святость их указывая!

Коли в она сразу, по рождению своему, нехристью была да решила, от Аллаха отказавшись, в православную веру перейти, тогда препятствий не было бы! А так — нет веры ей и нет прощения!

И коли так вышло, что разные у них боги, то соединиться узами брачными им не дано! Отчего, как народятся у них детишки, будут они признаны прижитыми и ни званий, ни герба, ни привилегий родителя своего уж не унаследуют!

Да видно, не понимает того Яков, любовью своей будто огнем ослепленный!

Но понимает отец его, Карл Фирлефанц, что сам, как отроком был, в одночасье батюшку своего потерял, а с ним дворянство, да верной службой матушке-императрице обратно его выслужил, из простых солдат поднявшись. И герб и имя сыну своему передал! А тот, нехристь в жены взяв, уж ничего детям своим передать не сможет, отчего дворянский род Фирлефанцев во второй раз пресечется!

— Опамятуйся, Яков! — молит его Карл. — Коль не себя, то меня хоть пожалей! Пятнадцать лет, верой и правдой служа да турков воюя, живота своего не щадя, добывал я дворянство наше. Разе ж можно теперь из-за девки, из-за басурманки все терять?!

Но не слушает его Яков, хмурится да головой мотает.

— Никто мне, окромя Дуняши, не мил. Буду с ней жить!

— Да как можно, заповеди божьи не блюдя, без благословения жить? Ведь прелюбодеяние то — грех великий пред богом и людьми!

— А коли так, коли не дают Дуне в прежнюю веру оборотиться, так пойду я тогда в мусульмане, дабы по-божески все было!

Ахнул Карл да руками всплеснул!

Такое удумать!.. И как только язык у Якова не отсох о том сказать? Чтоб сын его басурманином стал, от бога своего открестившись?

А Яков знай свое заладил.

— Раз наш бог мне не в помощь, может быть, Аллах ко мне милосердней будет да с Дуняшей меня соединит!

Да ведь не только о том говорит, но и думает!..

Видит Карл — не сладить ему с сыном. Уперся тот, будто бычок, — с места не своротишь! Видно, надобно что-то придумывать!

Да решил, как прежде не раз делал, идти на поклон к государыне-императрице, дабы испросить у нее совета и защиты.

Чай, не откажет Матушка, вспомнив былые его заслуги. Ведь то он, как унтером простым был, на трон ее подсаживал, головой своей при том рискуя.

К ней идти надобно — боле не к кому. Выше царицы только бог!..

Так решил Карл.

Да только с пустыми руками к царице не пойдешь! Не принято на Руси просителям без подарков являться. К писцу за бумагой малой явиться надобно — и то, будь любезен, отрез ткани ему неси али медов сладких, не то сживет он тебя придирками своими!

А тут не писец — сама матушка-царица!

Стал думать Карл, что государыне поднести. Медами-то ее не удивишь!.. Нет у Карла ничего, царской особы достойного! Не нажил!

Да вспомнил тут про украшения, что возлюбленная сына его из Персии привезла и на себе, не снимая, носит, — про перстень с рубином величины необычайной и колье о восьми концов с четырьмя алмазами по краям да еще одним в центре.

Такой подарок, верно, по душе придется государыне-императрице, что умеет ценить изящные вещицы.

Сказал Карл о том сыну своему Якову.

Обрадовался Яков.

Да не обрадовалась Дуняша! А, напротив, опечалилась да сказала:

— Украшения те поднес мне господин мой, правитель Персии шах Надир Кули Хан, наказав носить их, с себя не снимая, ибо имеют они магическую силу. И что будто бы, пока они на мне, ничего дурного со мной случиться не может, а коли сниму — то ждут меня несчастья!

Усмехнулся Карл речам таким неразумным.

А Яков нахмурился, как о шахе и подарке его ему напомнили!

— Может, и заколдованы они, да только колдовство их дале Персии не пойдет, — рассудил Карл. — Ныне ты на земле русской, где свои порядки и свои колдуны. Здесь чужая магия не в ходу!

Молвил так да руку к Дуняше протянул.

Вздохнула та да кольцо с пальца и колье восьмиконечное сняла и отцу Якова протянула.

Принял тот дар бесценный да, не удержавшись, к глазам приблизил, чтобы полюбоваться камнями.

А и верно — хороши самоцветы! Уж так хороши, что в рентерее равных им чистотой и прозрачностью почти нет. Не сможет матушка-государыня отказаться от такого подношения!

Положил Карл кольцо с колье в шкатулку резную да поехал во дворец.

А как приехал и получил аудиенцию, упал на колени.

— Не обидь, матушка, прими подарок сей скромный, хоть красоты твоей и величия не достоин он!

Да, протянув, раскрыл шкатулку, где на подушке бархатной драгоценности лежали.

Кивнула Елизавета Петровна, шкатулку приняв. А как кольцо да колье увидела, глаза ее заблестели и стала она драгоценности те примерять, к себе прикладывая, игрой света в камнях любуясь.

А как налюбовалась вдоволь, обратно в шкатулку их сложила, велев в спальню свою нести, дабы вечером, с платьями, их пред зеркалом примерить.

— Спасибо тебе, друг любезный! Угодил ты мне подарком своим, да не тем, что дорог он, а тем, что от чистого сердца поднесен!

И коль есть у тебя просьба какая али беда, так не бойся, выскажи ее, а я, коль смогу, помогу тебе, заслуги твои великие помня. Ибо должница я твоя вечная.

Да сказав так — улыбнулась ласково и приветливо.

Мудра была государыня-императрица, понимая, что так просто подарков столь дорогих не подносят, а лишь по надобности какой.

Поклонился ей Карл да беду свою высказал.

— Сын мой Яков, что при мне, в рентерее твоей, матушка, состоит и послан был по приказу твоему в земли далекие за камнями самоцветными, окромя даров драгоценных привез из земли персиянской деву, что насильно в веру басурманскую обращена была. Ныне хочет он ее под венец вести, да не может, ибо для того надобно ей обратно в веру русскую вернуться, чему препятствия имеются.

— Какие же? — спросила, брови сведя, государыня Елизавета Петровна.

— По вере нашей, как утратил ее, иную приняв, обратно уж вернуться не дано, без благословления отцов святых.

— Так что ж отцы? — все боле печалясь, спросила государыня. — Али против они?

— Против, матушка! Одна надежда у нас на заступничество твое великое. Тебе, чай, они не откажут.

Помогла ты мне прежде сына моего Якова обрести — так помоги же теперь ему! А он тебе за то верой и правдой служить будет, сил и живота своего не щадя.

Подумала государыня-императрица, сказав:

— Ладно, ступай. Обещаю похлопотать за сына твоего, хоть обнадеживать тебя не стану. Ибо то промысел божий, царям не подвластный! Но что могу — сделаю, да сама стану за рабу божью молиться, дабы грех ее пред богом нашим искупить.

Поклонился Карл да пошел.

А через месяц вышло Дуняше прощение, хоть должна была она грех свой замаливать постами да молитвами еженощными.

А уж как вышло прощение — то вскорости сыграли свадебку. Да полгода не прошло, как Дуня от Якова понесла.

И уж забыл Карл от той радости, как Дуню басурманкой называл, сына своего против нее сговаривая! Полюбил он невестку свою всем сердцем, за красоту ее да за характер ее мягкий и податливый! Всяк день он ей словами ласковыми да подарками угождал. Да сидел подле нее часами, прося рассказывать про чудную страну Персию, что ни в чем на Русь не похожа. А слушая — охал да ахал!..

И все стало у них хорошо.

Так хорошо, что иной раз Карла страх брал...

Через восемь месяцев, трех недель не доносив, разродилась Дуняша мальчиком.

Случилось то ночью, отчего Карл, крики невестки услыхав, всполошился да сбежал к ней в чем есть — без парика, в колпаке ночном и халате.

Яков — тот при Дуняше уж был, на колени в изголовье встав, волосы ее, от пота холодного спутанные, гладил да растерянно по сторонам глядел, не зная, чего делать.

Крикнул Карл слуг, дабы те свечей поболе несли, да велел немедля бежать за бабкой-повитухой. Сам подле сына и невестки встал, вздыхая да головой качая.

Привели бабку, та, юбки задрав, глянула на Дуню да велела немедля печь топить и воду греть. И, вздохнув, сказала:

— Тоща больно девка, сразу, чай, не родит! Дуняша к тому времени уж криком кричала, губы от боли в кровь кусая да руку Якова что было сил сжимая, глядела на него широко раскрытыми глазами, в которых были боль и страх.

— Что ж делается-то, батюшка! — в отчаянии вскричал Яков, по Дуне своей страдая, да ничем ей помочь не умея. — Да ведь кричит же она!

— Оттого и кричит, что разрожаться начала! — спокойно сказала бабка-повитуха. — Видно, дите крупное идет! А ну — ступайте отсель. Нечего вам при том быть! Чай, ей все равно не поможете.

Встал Яков, бабки послушавшись, хоть Дуняша за него руками цеплялась, от себя не пуская.

— Ты брось это, девка! — прикрикнула на нее сердито бабка. — Тебе не о муже — о дите ныне думать надобно! Да тужиться, дабы его из нутра своего выкинуть!

Тужится Дуняша, кричит, да уж не только по-русски, но и по-персиянски тоже, вперемешку слова путая.

— Ой, боже мой — спаси и помилуй!..

Да видно, отвернулся бог от Дуни, измену ей не простив, отчего она криком исходит.

— Ой, худо мне, ой, мамочка моя, — помилосердствуйте!.. И слышат крики ее Карл с Яковом, что за дверью стоят, прислушиваясь и пальцы на руках ломая.

Невмоготу им слышать плач, стоны и мольбы Дуняши.

Но вдруг стих крик, да вместо него иной прорезался — тихий, писклявый, детский.

— Уф!.. — сказал облегченно Яков.

— Слава богу! — перекрестился истово Карл. — Разродилась-таки сердешная!

Тут бабка-повитуха из-за двери вышла. Сказала:

— Вышло дите...

— Ну?!

— Малец у вас!

Улыбнулись разом Карл и сын его Яков — наследник у них, что герб их унаследует и фамилию их продолжит и дело!

Мальчик!

Сын!

И внук!

Радуются они, да не радуется отчего-то повитуха, пальцем их к себе маня.

Приблизились к ней Карл с Яковом.

Перекрестилась повитуха, на иконы глядя, да молвила:

— Дите крепкое народилось, да как вынули его — закричало сразу и ножками бойко засучило, что знак добрый! А девка-то плоха — кровь с нее течет так, что ничем не унять. Как бы худа не было!

Услышав такое, бросился Яков в дверь.

А за ним, поспешая, Карл.

Лежит Дуняша, по кровати разбросавшись, сама вся мокрая и бледная как смерть. А над ней, склонясь, суетятся девки, простыни прикладывая, кои вскорости кровью набухают, черными от нее становясь. И как несут они их, с них на пол черным же капает!

Упал Яков на колени пред Дуней своей, за руку схватил да целовать ее стал.

А та на него не смотрит, но, голову выворачивая да с подушки подымая, силится дите свое углядеть, что теперь в корыте обмывают.

— Как же так? — шепчет, боится Яков.

— То дело обычное, — отвечает ему ко всему привычная повитуха. — Одна баба, хоть простолюдинка, десять ребятишек выносит да родит, а другая, хоть и из господ, а и одним не разродится, померев!

— Да неужто сделать ничего нельзя? — вскричал Яков.

— На все воля божья, — ответила повитуха. — Угодно ему будет — жива останется. А нет — к себе ее призовет!

И слышит Яков, будто зовет его к себе Дуняша. Приблизился он к ней.

— Не забижай сыночка нашего! — просит она. — Да назови его в честь отца моего Федором! А коли новую жену в дом приведешь, что станет для него мачехой, то пусть она любит его как родного!

Заплакал Яков, хоть обещал ей просьбу ее исполнить.

И боле Дуня уж ничего не сказала, вовсе ослабев и от того чувств лишившись. Но хоть лишилась она чувств, да только руку Якова не отпустила до самого своего конца!

И, держа его, бормотала что-то по-русски и персиянски и хоть всех слов расслышать было нельзя, но понял Яков и Карл тоже, что говорит она про шаха, у коего наложницей была, и про подарок его, который от всех несчастий должен был ее уберечь силой своей волшебной, да не уберег, ибо отдан был помимо воли ее, через что принес ей погибель!..

Неужто и впрямь — заколдованы были те камни, и оттого лишь она жизни лишается, что без защиты их осталась?!

Забилась Дуняша, закричала, захрипела да, изогнувшись станом своим, померла, на подушки тихо опустившись.

Упал Яков в изголовье ее, и зарыдал навзрыд, и стал целовать мертвое лицо ее, судьбу свою кляня и уж ничему не радуясь — ни жизни своей, ни наследнику — ибо потерял самое дорогое, что было у него, — ненаглядную свою Дуняшу!

И стоял над ним его отец Карл, и хоть не плакал, хоть терпел, ибо не подобает старому вояке, что тысячи смертей повидал, да сам не одного ворога сгубил, слезы на волю пущать — все ж таки хмурился, хлюпал носом и вздрагивал плечами. И глядя на мертвое лицо Дуни, вспомнил отчего-то милую свою Аксинью, что была столь же молодой, да из-за любви к нему в реке Яузе утопилась...

Схоронили Дуняшу... Да выбрали место ей на кладбище подле жены Карла и матери Якова — Аксиньи, куда уж вместе теперь ходить стали, каждый свою любовь вспоминая и оплакивая.

Так не стало Дуни... Но хоть не стало ее, да продолжился ею род Густава Фирлефанца, ювелира из Амстердама, коего царь Петр на рентерею поставил, да через то, хоть сам о том не ведал, всех предков его накрепко к ней привязал!..