«Первый» не всегда был первым. В детстве — последним, потому что был довольно хилым. Его частенько колотили ребята из его двора. И из соседних тоже. Что самое обидное — не самые сильные ребята, а самые слабые, которых били более сильные. Им нужно было на ком-то вымещать свои обиды, и они выбрали его.

— Ну-ка, ты, иди сюда! — кричали ему, маня пальцем.

Он шел, хотя знал, что его будут бить. Но если не идти, то бить будут еще сильнее.

— Ты че у Витьки ручку зажилил и не отдаешь?..

Ручка была предлогом. Вместо ручки мог быть ластик или насос от велосипеда. Бить просто так, ни за что, в их дворе было не принято, и бьющей стороне приходилось к чему-нибудь прикалываться, изображая из себя благородных мстителей.

Когда его били, он не плакал — он молчал, про себя ненавидя истязателей. А после вымещал свою злобу на беззащитных животных — на бездомных кошках и собаках. Он ловил их и мучил, вначале привязывая им к хвостам банки, а потом, войдя во вкус, расстреливал из рогатки.

Когда об этом узнавали во дворе, а узнавали всегда, — его били. Причем куда сильнее, потому что за дело.

Но чем сильнее его били, тем хуже приходилось бездомным животным.

Он привязывал дворняг веревкой к столбу и, набрав круглых камешков, пулял в них с расстояния в три метра. Собаки визжали и волчками крутились на месте. Убежать они не могли — веревка не давала.

Одну из собак он случайно забил до смерти, угодив ей камнем в глаз, и испытал очень сложное, из смеси страха и стыда, чувство. Удовольствия — тоже! Он смотрел на только что скулившую дворнягу, которая теперь лежала недвижимо, вывалив на асфальт язык. Ее убил — он! И от этого почувствовал себя сильным. Даже более сильным, чем его сверстники, которые били его. Они — били, а он — убил!

Через несколько дней ему захотелось вновь испытать то, незнакомое ему, но такое привлекательное ощущение — ощущение собственной силы и власти над зависимым от него живым существом.

Он боролся с собой, но недолго. Он поймал кошку и утащил ее в подвал заброшенного дома. Эту кошку он убил уже не случайно, уже сознательно. И не из рогатки — он забил ее металлическим прутом. Наверно, он на это не решился бы, но кошка, словно что-то почуяв и пытаясь вырваться, исцарапала его, из-за чего он сильно на нее разозлился… Когда железный прут первый раз ударил в мягкое, податливое тело, ему стало жутко. Потом — нет. Потом ударов было много. А когда много — уже не страшно! Все равно что коврик выбиваешь или старую шубу.

Он закопал кошку и прут там же, в подвале. Пошел домой. Как следует, с мылом, вымыл в ванной руки, на которых нашел мелкие темные капельки брызг. И спокойно съел свою гречневую кашу с молоком.

В смерти не оказалось ничего таинственного и ничего ужасающего. По крайней мере в чужой смерти. Была кошка — и не стало кошки. А пусть не царапается!..

Наверно, в нем что-то переменилось. Потому что во дворе его бить перестали. Никто не задумывался, почему — просто перестали, и все! Но и водиться с ним перестали тоже.

Он держался особняком, у его бывших приятелей были свои занятия, у него — свои. Нет, он не стал каждый день убивать по дюжине кошек и собак, этого не было, но он постоянно думал, как он может убивать. Кошек. Собак. Своих обидчиков. В фантазиях все было еще даже менее страшно, чем там, в подвале. Он тыкал финки в животы своим врагам и выкалывал им глаза… Его очень сильно обидели, и поэтому он очень жестоко мстил. Но его обидели тогда, а свою месть он смаковал теперь.

Однажды, когда он возвращался из школы, он услышал визг тормозов и чей-то крик. На месте аварии он оказался одним из первых. В луже крови корчился сбитый машиной человек. Под ним, на асфальте, быстро расползалась темная, вязкая лужа. Он прерывисто, хрипло дышал, страшно закатывая глаза, пуская кровавые пузыри и дрыгая ногами.

Вокруг собиралась толпа.

— Боже мой! — причитали, ахали женщины, прикрывая лица ладонями. — Какой ужас! Тут же дети, уберите детей!..

Но его можно было отсюда не убирать, он был спокойнее этих женщин да и многих мужчин. Он внимательно и даже жадно наблюдал за умирающим пешеходом. Который умирал примерно так же, как кошка… Оказывается, все умирают одинаково — хоть они кошки, хоть люди…

Сбитый пешеход подергался в агонии и затих. Дальше смотреть было неинтересно. Он повернулся и пошел. И снова ел свою кашу, не испытывая при этом никакой тошноты.

После школы он стал лаборантом в мединституты, куда его по блату пристроила мать, которая считала, что так ему будет легче поступить. Он ухаживал за лабораторными животными и их же резал. Причем очень спокойно, давая фору иным студентам.

— Крепкая психика у этого парнишки! — удивлялись работники кафедры, наблюдая, как он распластывает очередную, которую сам же и выкормил, крысу. — И очень твердая рука. Хорошим хирургом будет.

Но в институт он не поступил и загремел в армию.

Где, учитывая его медицинский опыт, попал в военно-полевой госпиталь. А там с подъема до отбоя возил половой тряпкой и протирал шкафчики с лекарствами.

Но потом госпиталь послали в Афганистан — прочитали приказ о срочной передислокации и дали полдня на сборы. Врачи побежали прощаться с семьями, а приписанные к части солдаты быстро собрали и погрузили пожитки в уходящий на юг военный «борт». Оказывается, где-то там, в горах, душманы захватили и вырезали целый госпиталь, и командованию срочно понадобились медики.

В Афгане ему жилось даже лучше, чем на «большой земле» — службы он не видел и на боевые не ходил, постоянно болтаясь при санбате. И даже получал дополнительный паек и денежное содержание за то, что возился с «двухсотыми». Охотников на такую работу находилось немного, и как-то так получилось, что ею занялся он. «Двухсотых» стаскивали в стоящую на отшибе палатку, которая в документах именовалась «моргом». Их нужно было раздевать, обмывать, ворочать в гробах, запаивать в цинки. Что он и делал. И даже присутствовал при вскрытии, когда оно проводилось, ассистируя врачам.

— Молодец! — хвалили они его. — Тебе бы в медицинский…

Потом в санбате случилось ЧП — пропал спирт. Много спирта. Который всплыл где-то на «черном» рынке. Дело замять не смогли или не захотели, и в госпиталь нагрянули следователи. После недолгого дознания «козлом отпущения» назначили его. Может быть, потому, что из всех солдат он был к спирту ближе всего.

Военный трибунал вкатал ему год дисбата.

Но до него он не доехал.

На «губу», где он сидел с такими же, как он, бедолагами, ожидая отправки в Союз, заявился какой-то майор. Который посмотрел личные дела осужденных и кое с кем побеседовал. Беседовал он долго и обстоятельно, заставляя отвечать на многочисленные вопросы и заполнять какие-то бланки.

— Хочешь искупить вину перед Родиной? — поинтересовался он.

— А что нужно делать?

— Служить!..

Полтора десятка отобранных «дисбатовцев» отправили на север Афганистана, пообещав снять с них «судимость». Почти все они были отъявленными головорезами, осужденными за неуставщину и «причинение тяжких телесных повреждений» сослуживцам.

В части их определили в карантин.

— Не иначе на караваны пошлют! — пугали друг друга «новобранцы». — За душманами по горам бегать — это тебе не морды молодым квасить.

Но на караваны их не послали.

Пару недель погоняв на строевых и дав пострелять на стрельбище, распределили по взводам. Где все стало более или менее ясно.

— Завтра поедем к «духам» в гости, — сообщили старики-солдаты.

— Куда?

— Там увидите.

В обед подали «вертушки», куда погрузили личный состав, оружие и какие-то ящики. Летели довольно долго.

— Чего мы там делать будем?

— Проводить разъяснительные беседы, — хохотали старики.

Вертолеты сели, личный состав построили.

— Там — кишлак, дворов на двадцать, берем его в клещи и утюжим под ноль… — поставил боевую задачу взводный. — Вопросы есть?

Вопросы были, но не к взводному.

— Они, падлы, три дня назад здесь две наши машины сожгли и всех ребят положили, — объяснили старики. — Прощать такое нельзя, иначе они на шею сядут!

— А почему послали нас? — удивились новички. — Здесь же полно наших, они что, сами не могут с этим делом справиться?

— Дурак ты! Им же тут жить! Если их местные в лицо узнают и запомнят, тут такая резня начнется!.. А мы пришлые, с нас взятки гладки. Мы прилетели, а потом ищи нас!

Сели в грузовики. На подъезде к кишлаку вскрыли ящики. Там были гранаты.

Куда их столько?

Куда — стало ясно очень скоро. Старики распихали гранаты по подсумкам и карманам и, с «Калашниковыми» наперевес, вошли в деревню. Каждый шаг они сопровождали броском гранаты. Во дворах и домах раздавались взрывы.

— Ты что клювом щелкаешь? Видишь, дырка — бросай, пока оттуда не бросили!

Когда три отделения сошлись в центре, в кишлаке никого не осталось. Трупы афганцев стащили к одному из домов. Их набралось больше сотни.

— Маловато будет, — ворчали старики. — Надо, чтобы один — к десяти. За каждого нашего.

— А это точно они на колонну напали?

— А не все ли равно…

Очень скоро стало понятно, чем занималась их часть. Замполиты объяснили.

— Нам доверена партией и правительством ответственная задача по поддержанию порядка на освобожденной от бандитов территории. Мы имеем дело с коварным, жестоким врагом. Ни одна из вылазок которого не должна остаться безнаказанной. Если враг будет понимать, что наказание неминуемо, он капитулирует…

А потом и термин подобрался…

Однажды в клубе показывали фильм про войну, про ту войну — с немцами. Фильм был про партизан, которые пытались защитить от карателей белорусскую деревню. Партизаны были «хорошие», немцы — «плохие». Немцы ходили в закатанных по локоть мундирах, ловили кур, орали и тыкали в мирное население автоматами. Потом они начали сгонять людей в церковь, чтобы сжечь…

— Смотри, смотри, как они их «мочат»… — зашептали в рядах. — Прямо как мы — «духов».

И действительно — было похоже. Особенно тактика. Но и все остальное тоже — вплоть до закатанных рукавов, болтающихся поперек животов автоматов и пущенных в спину убегающих людей очередей.

Показ фильма прекратили, через четверть часа заменив его какой-то комедией.

Но в казармах стало часто звучать слово «каратель».

Вначале — как хохма: «Ну ты — каратель!» Потом привычно.

А кто они — как не каратели? Каратели и есть! И нечего здесь обижаться. Ведь кто-то должен усмирять бунтующее население. Регулярная армия — не должна, регулярную армию это разлагает. Вот им и приходится за других отдуваться.

Правда, в воинских билетах у них были прописаны совсем другие воинские специальности. В воинских билетах слова «каратель» не найти. Зато в штабных документах с грифом «Секретно!» — можно.

Скоро он привык разбрасывать направо и налево гранаты, не задумываясь, в кого они угодят — в душмана или ребенка. Ему даже нравилось входить в кишлаки с автоматом наперевес, ощущая себя почти суперменом. Потому что в тот момент не бог, а он решал, кому жить, а кому нет. А чужой крови и смерти он давно не боялся, еще с той поры, когда забил металлическим прутом кошку…

Почти под самый дембель его и еще нескольких стариков вызвал командир части.

— Кто хочет уйти домой на месяц раньше? — спросил он. — Шаг вперед!

Вышли все. Потому что все хотели!

В армии это называется — дембельский аккорд. Это когда ты можешь уйти чуть раньше других, но для этого надо хорошенько потрудиться. Например, баню построить. Или дачу командиру.

Но им предложили не баню…

— Тут дело такое, не простое… Тонкое дело!.. — не очень уверенно начал командир.

— Разрешите, товарищ подполковник? — обратился к командиру скромно сидевший в уголке незнакомый майор.

— Да… Вот майор из особого отдела вам все лучше объяснит, — облегченно вздохнул командир. И, быстро собрав со стола какие-то бумаги, ушел. И пока подполковник собирался, майор слова не проронил, словно выжидал, пока тот уйдет.

— А дело такого рода, — сказал майор. — В нашей армии произошел вопиющий случай. Бойцы одного из подразделений нашего ограниченного контингента вступили в контакт с противником. Попросту говоря — продались душманам. И знаете, до чего они с ними договорились?..

Все догадывались, о чем, потому что хорошо знали о процветавших в армии взаимовыгодных обменах тушенки и оружия на видюшники и наркотики. Но это был не тот случай…

— Они договорились всем подразделением перейти на сторону врага, чтобы сбежать в Америку или другую капстрану.

Это было — да, это круче, чем наркотики!

— Лично я считаю, что это предательство! А вы как считаете?

Все считали так же.

— Тогда, думаю, вы согласитесь помочь нам…

Помочь майору надо было в ликвидации предателей. С которыми удобней разобраться именно так, потому что они успели, вступив в контакт с агентами иностранных спецслужб, подписать какие-то бумаги. По крайней мере, так сказал майор. Посулив за аккорд ранний дембель и боевые награды.

Дембеля согласились. Тут же, под диктовку майора, дав подписку о неразглашении…

После чего их перевели в другую часть. Где неделю воспитывали в духе патриотизма и нетерпимости к предателям Родины.

Потом сняли с них привычную хэбэшку и переодели в афганские ремки.

— Так будет безопасней. В первую очередь для вас, — объяснил майор.

Они спорить не стали. Они были довольны тем, что их вырвали из привычной рутины казармы и что отправят на дембель раньше других.

Однажды ночью их подвезли к какому-то палаточному лагерю и показали, что и как делать. Но им не надо было ничего объяснять — они и так умели это делать. Они забросали лагерь гранатами и изрешетили палатки очередями из автоматов и ручных пулеметов. Потом зашли в палатки…

Там были не душманы — были свои ребята. Душманами были — они. Потому что в их одежде.

Они прикончили всех, кто еще подавал признаки жизни, и ушли.

Майор сдержал слово — их почти сразу же отправили в Союз. Но до того заставили дать еще дюжину подписок, где они под страхом смерти обязались не рассказывать о том, что знают.

Они так и не поняли, что и для чего сделали.

Но после не раз слышали от других «афганцев» про это нападение. Про то, что там легло до взвода бойцов, за что «вертушки» сровняли с землей три кишлака, а в район перебросили чуть ли не три свеженькие дивизии из Союза…

Но это было после них.

А он… Он вернулся на «гражданку», где решил устраиваться на завод. Но не успел, потому что его жизнь круто переменилась…