Мерно урчал двигатель. В автобусе все спали, кроме водителя, который привычно всматривался в бесконечную, бегущую под колеса полосу дороги, периодически зевая и зябко поводя плечами — не потому, что замерз, потому что смертельно устал, не смыкая глаз уже вторые сутки.
Водитель делал свой нелегкий и непростой бизнес, таская из Чечни в Россию «челноков».
Впереди показался пост, перед которым маячили фигуры людей с автоматами и полосатыми жезлами. Этот автобус они, конечно, не пропустят…
И — точно…
Дэпээсник взмахнул жезлом. И, на всякий случай, автоматом.
Автобус имел кавказские номера и обещал неплохой приварок.
В салоне завозились, просыпаясь, пассажиры.
— Чего там?
— Пост…
Шипя, как питон, открылась передняя дверь, впуская внутрь холодный утренний воздух.
— Включи свет!
Два милиционера, встав на ступеньку, заглянули в салон, где сидели женщины и несколько мужчин.
— Предъявите документы, — лениво приказали они.
Все привычно потащили из карманов паспорта.
Один из милиционеров остался на ступеньке, направив на пассажиров дуло автомата. Другой прошел по рядам. Он смотрел не столько на документы, сколько на лица. На женщин — почти не смотрел. А мужчины на этот раз были безынтересны — один пацан, двое русских и еще один «чех» с нехарактерным для боевиков лицом. Документы были у всех в порядке…
Потому что документы были настоящими. Хотя были «липовыми». Документы были выписаны на вымышленные имена, но бланки были натуральными, гознаковскими, полученными и оформленными по всем правилам в паспортных столах районных отделов внутренних дел. Получить утраченные документы в Чечне не так то просто, потому что каждый человек должен проверяться на причастность его к бандформированиям. Но если за баксы, то нет проблем, нужно лишь фотографию дать и новое свое имя и возраст продиктовать…
Дэпээсник выбрался из автобуса. Вслед за ними выскочил водитель. Он о чем-то стал говорить, оживленно жестикулируя, и скоро вернулся в салон.
— По полтиннику с носа, — сказал он.
— Почему так дорого? — возмутились женщины. — Прошлый раз было сорок.
Водитель пожал плечами. Он за тарифы не отвечал.
Одна из женщин прошла по рядам, собирая мятые десятки и полтинники. Деваться было некуда, если не сунуть в лапу, то менты станут проверять документы и шмонать сумки, придираясь к каждой мелочи. И все равно свое получат. А тех, кто упрется, могут ссадить с автобуса, могут избить и даже — о чем ходят неясные, но упорные слухи — совсем убить, бросив тело где-нибудь на обочине дороги. И ничего им за это не будет.
Деньги отдали, и автобус тут же поехал дальше. До следующего поста… Постов было много, и на каждом приходилось оставлять от десяти до пятидесяти рублей с носа. Такой был тариф за право передвижения по русским дорогам. К чему все давно привыкли — и пассажиры, и милиционеры.
Прибыли.
Ростов…
Автобус ехал по непривычно мирным, с целыми домами улицам, по которым толпами ходили ярко одетые люди. Все они давно отвыкли от городов… А кое-кто и вовсе ничего другого, кроме разрушенных сел и разбитых дорог, не видел.
Например, Мурад…
Прилепившись лицом к окну, широко раскрыв глаза и рот, он с детским, непосредственным удивлением смотрел на чистенькие здания, на неразбитые стекла витрин, на голые коленки русских девушек.
Этот мир ему был не знаком. Этот мир он видел впервые!
Здесь все было не так, было удивительно и интересно. Он слышал рассказы земляков, бывавших в России и даже в самой Москве, но их рассказы он воспринимал как «чеченские народные сказки», потому что в своей жизни не видел и не знал ничего, кроме войны, кроме привычных его глазу «АКМов», бэтээров и обугленных руин. А там были какие-то чудные троллейбусы и трамваи, очень высокие здания, были дискотеки и ночные клубы, где перед всеми, перед совершенно чужими им мужчинами, раздеваются — причем совсем! — женщины.
Мурад верил, что такое возможно.
Но представить это не мог! А теперь и представлять не надо было — сиди и смотри в окно…
Магомед смотрел туда же. В окно. Но смотрел по-другому — смотрел жадно, не отрываясь, напряженно сцепив пальцы в кулаки. Там, за окном, был привычный ему мир, тот, из которого он ушел и который, увидев, вдруг вспомнил. И, вспомнив, вспомнил ту свою прежнюю жизнь и то свое, почти забытое им имя — Саша Скоков. Его звали Саша, он бегал точно по таким же улицам, жил в такой же вот «брежневке», учился в школе с похожими на этих и совершенно не похожими на чеченских девочками. Это был его мир. В нем было все то, что он наблюдает теперь со стороны, в окно автобуса. В нынешнем его мире все было не так — были горы, мины, «вертушки» и смерть. Было очень много очень разных и очень страшных смертей. И не было «хрущевок» и девятиэтажек с целыми окнами, не было грохочущих по рельсам трамваев, «киношек» и голых коленок…
Магомед Мерзоев вернулся в свое прошлое и стал Сашкой Скоковым, которому трудно было понять, куда, для чего и во имя чего едет живущий в нем Магомед Мерзоев…
— Все, приехали…
Пассажиры, потянув за собой вещи, вышли из автобуса и тут же разбежались — женщины на базар, закупать товар, который на этом же автобусе вечером повезут в Чечню, чтобы заработать на нем несколько сотен рублей и поехать за новым. Потому что другой работы в Чечне нет — только мелкая торговля для женщин и война с русскими для мужчин и мальчиков.
Женщины убежали на базар, а мужчины разошлись кто куда. Но через некоторое время все собрались на вокзале. Где купили билеты в разные вагоны.
В поезде они тоже сидели, не отрываясь от окон, их вновь шмонали и проверяли у них документы проходящие по вагонам милиционеры. Но документы у них были в полном порядке, и ничего предосудительного они с собой не везли.
Везли другие. Не теперь. И не в этом поезде…
На нужной станции они сошли и отправились по заранее известным им адресам — в снятые не ими, но для них квартиры. Где они должны были находиться несколько дней и где им совершенно нечего было делать…
Мурад сидел перед окном и, сам того не желая и завидуя текущей там, внизу, мирной, легкой жизни, все больше и больше ненавидел русских, которые, живя в больших городах и имея все, пришли на его Родину, чтобы убивать его народ и разрушать их города и села. Это было неправильно, чтобы они жили вот так, не слыша выстрелов и взрывов, в целеньких домах, в сытости, а его близкие замерзали и недоедали, ютясь в руинах, и умирали от русских пуль и бомб.
Они тоже должны были страдать и должны были умирать. Как чеченцы! Что было бы справедливо. И было угодно Аллаху!..
Сашка Скоков тоже часто подходил к окну, чтобы увидеть один и тот же кусок улицы и тротуара, по которому бежали, торопились куда-то прохожие. Он пытался разозлиться на них, но не мог. Не мог убедить себя, что нужно убивать вот этих, что ходят там внизу с пакетами и сумками, людей, так похожих на него, на его мать, на его бывших друзей. Да, наверное, правильно лишать жизни одетых в камуфляж, укрытых за броней и сидящих на броне их мужчин, но всех других…
То сожженное «вертушками» федералов село, его погибший ребенок, его покалеченная жена были там, далеко в горах. А он был здесь. Был в привычной, типовой, со всеми удобствами, с унитазом, газом и кранами с горячей и холодной водой квартире, где трудно было ненавидеть русских так, как в Чечне… Не мог Сашка Скоков ненавидеть своих соотечественников так же, как Магомед Мерзоев.
Он, несмотря на запреты, выходил из дома, садился в трамвай и ехал… Не важно куда, просто ехал и ехал, сидя на сиденье возле окна и неотрывно глядя в него. Он вошел в эту жизнь легко, как кинжал в ножны, но он боялся признаться себе в этом. В том, что его тянет туда, в толпу прохожих, тянет в магазины, на пляжи, на волейбольные площадки, в кинотеатры, на танцы… Что он хочет вернуться туда, откуда ушел когда-то по повестке военкомата…
Аликбер ни к каким окнам не подходил — Аликбер пил водку. Денег у него не было, но деньги он добыл, выйдя поздней ночью на улицу и ограбив какого-то подвернувшегося под кулак прохожего. Которого, не исключено, даже убил. Но что даже в голову не взял, потому что теперь это было не важно.
Водку он купил в ближайшем киоске и, наплевав на шариат и Аллаха, глушил ее практически без перерыва — приходил в себя, опрокидывал в глотку стакан и отключался. Потому что когда не пил — начинал бояться смерти и жалеть себя. Чего настоящий чеченец и мужчина допускать не должен!
Ну ничего, как-нибудь, уговаривал он сам себя. Скоро они пойдут на дело, засветятся, их заметут менты. Прокурор, конечно, затребует «вышку», но купленные земляками адвокаты скостят срок лет до пятнадцати. Это, конечно, больше, чем если бы он получил за «хулиганку», от которой смотался в Чечню, но больше, чем впаял бы суд шариата. Те бы быстро ему «намазали лоб зеленкой». Зато не придется бегать в атаки. Он потому и согласился на это дело, лишь бы не воевать. В горах живут меньше, чем на зоне. И хуже, чем на зоне. Лишь бы его менты сразу не шлепнули, а там, глядишь, подоспеет амнистия или «зеленый прокурор».
Ничего…
Умар Асламбеков не пил и в окна не смотрел. Он был трезв и трезво смотрел на свое будущее. По всей вероятности, он погибнет, причем в ближайшем обозримом будущем. И наверное, это будет не самым худшим исходом. Лучше так, лучше сразу, чем если будет суд, репортеры и его увидят и узнают московские знакомые. Они могут узнать его и так, но могут и не узнать, потому что у него документы на совсем другое имя и не привычная им, не аспирантская, внешность. Лучше бы, чтобы не узнали… Или пусть даже узнают, но… он об этом уже не узнает.
И уж коли то, что должно случиться, все равно случится, то пусть случится как можно скорее. Единственно, на что он рассчитывает, это сделать один телефонный звонок. В Голландию. Всего один звонок, последний, который ему могут, который должны разрешить. А потом — пусть… Он сам сделал свой выбор, так что винить некого! Да и поздно кого-либо винить. Все равно ничего вернуть уже нельзя.
И другим — нельзя!..
Мураду.
Алику.
Магомеду…
Они были очень странными боевиками — боевиками, которые расхотели убивать. Кроме разве мальчишки Мурада.
Они не хотели убивать, еще меньше хотели умирать, но они не могли пойти против своего, пославшего их сюда, народа. Потому что были рядовыми на этой войне бойцами.
Они должны были убить.
И должны были умереть… Завтра. Послезавтра. В крайнем случае, послепослезавтра. У них не было будущего. И почти не осталось настоящего. У них было только прошлое. У каждого — свое.
Они были очень разными, они жили совершенно отлично друг от друга, но так получилось, что умереть им предстояло одинаково. Вместе. И в один день…