Из записей в полевых книжках

ЮЖНЕЕ ОЗЕРА ИЛЬМЕНЬ

ЗЕМЛЯКИ НА ВОЙНЕ

Пролог

…Август 1944 года. В прифронтовую польскую деревню Оглендув под усиленной охраной эсэсовцев прибыла новая секретная техника гитлеровцев — сорок «королевских тигров». Их планировалось использовать для ликвидации сандомирского плацдарма советских войск.

И вот первое боевое испытание. Три стальные громадины двинулись в сторону советских позиций. За рычагами головного танка — прибывший из Берлина один из конструкторов этих машин, представитель небезызвестной фирмы доктора Порше. Он пожелал лично посмотреть, как непоражаемый чудо-танк будет «охотиться за русскими тридцатьчетверками».

Экипаж младшего лейтенанта Александра Оськина, посланный в разведку, обнаружил выводок из трех новых фашистских «зверей». Сначала Оськин хотел уйти, и его тридцатьчетверка зигзагами помчалась по полю, отстреливаясь и увертываясь от огня головного «тигра». Это ей удалось, но потом Оськин изменил решение. Как же уйти, не разведав, что это за новые машины, о которых он уже слышал в штабе? Лобовая броня, говорят, чуть ли не двести миллиметров! Но, может быть, есть уязвимые места? Значит, надо вступить в бой.

Тридцатьчетверка притаилась в прибрежном кустарнике. Неповоротливые фашистские танки гуськом поползли на бугор, головная машина уже прошла мимо. Первым выстрелом Оськин точно ударил в борт второго танка, поближе к корме, где должны быть двигатель и топливные баки. Громадный танк остановился и задымил. Огонь по второму «тигру» — туда же в борт, в уже нащупанное уязвимое место. Считанные секунды — и машина охвачена пламенем, горит! Тогда тридцатьчетверка Оськина, выскочив из засады и используя преимущества в маневренности и скорости, погналась за головным «тигром», уже скрывшимся за бугром.

С близкого расстояния выстрелами в корму тридцатьчетверка подожгла и этот танк. Конструктор «королевских тигров» погиб вместе со своим детищем. Об этом танкисты узнали от вылезшего из головного танка полуобгоревшего обер-ефрейтора, тотчас же поднявшего руки.

Младший лейтенант Александр Оськин за этот выдающийся подвиг был удостоен звания Героя Советского Союза. Так было доказано, что наша славная тридцатьчетверка в руках умелого и мужественного экипажа может успешно сражаться и против новейших фашистских «чудо-танков».

Легендарна судьба этой боевой машины, заслужившей на полях сражений признательность и любовь танкистов. Не раз случалось, что бывалый танкист после жестокого боя, поглаживая шершавой ладонью вмятины и царапины на броне своей машины, растроганно говорил:

— Не подвела, уралочка…

В ласковом слове «уралочка» была, однако, неточность, вполне, впрочем, простительная и объяснимая. Всем хорошо было известно, что стальные машины шли на фронт с заводов седого Урала. Но мало кто знал, что тридцатьчетверка родилась еще в предвоенные годы далеко от Урала на одном из заводов юга страны. И создана она была группой молодых талантливых конструкторов под руководством замечательного энтузиаста советского танкостроения Михаила Ильича Кошкина.

* * *

Имя Кошкина автор впервые услышал уже после войны в стенах Академии бронетанковых войск. Оно было окружено ореолом таинственности, как имена лиц, о работе которых положено знать лишь немногим и расспрашивать не принято. В воображении Кошкин представился — что в общем-то понятно — маститым ученым с сединой в висках, вроде академических профессоров Бриллинга или Бернштейна, один вид которых на кафедре говорил об их непререкаемом авторитете в своей области науки. Иногда думалось, что он, вероятно, человек военный — полковник или моложавый генерал, худощавый и подтянутый, со снисходительным или с чуть насмешливым взглядом умных глаз, всегда невозмутимый и уверенный в себе, как некоторые наши преподаватели теории танков или военного искусства.

Должен признаться — этот давний интерес к личности творца легендарной тридцатьчетверки и побудил заняться, как только это стало возможным, сбором материалов о Кошкине. И еще в 1965 году в одном из военных журналов появилась (смею думать, первая в нашей печати) публикация «Главный конструктор тридцатьчетверки» с его портретом.

Действительность оказалась суровее предположений: Кошкина уже не было в живых; не профессор он и не генерал, а бывший рабочий и красноармеец, ставший партийным работником, а потом инженером, энтузиастом танкостроения, посвятившим себя делу, за которое боролся до последнего вздоха. Дело это — создание принципиально нового танка, в необходимость которого для Красной Армии в те времена далеко не все верили. Неясность некоторых обстоятельств и противоречивость оценок побудили к дальнейшей работе над темой.

Автору посчастливилось — иначе не скажешь — встречаться и беседовать с ближайшими помощниками М. И. Кошкина известными конструкторами А. А. Морозовым, Н. А. Кучеренко, М. И. Таршиновым. Ценные сведения и некоторые материалы получил он от видных деятелей советского танкостроения того времени И. А. Лебедева, Н. В. Барыкова, С. Н. Махонина. Много интересных подробностей дали беседы с первым водителем-испытателем Т-34 Н. Ф. Носиком, бывшими сотрудниками военной приемки и другими работниками завода, который в повести назван Особым.

Постепенно все ясней вырисовывался образ человека, жизнь и работа которого были настоящим подвигом; думалось, что таких людей, как М. И. Кошкин, мы забывать не вправе; память о них — наша гордость, бесценное духовное достояние народа.

Создание знаменитого танка оказалось делом непростым и затрагивало многие проблемы, представляющие не только чисто исторический интерес. Работа над повестью затянулась. Вышли уже очерки и повести других авторов и даже двухсерийный фильм Свердловской киностудии «Главный конструктор». Остается сказать — автор шел своим путем, стремясь раскрыть, с его точки зрения, главное — как родилась сама подлинно новаторская идея создания этого танка и как непросто шла борьба за ее осуществление. О таких людях, как Михаил Кошкин, — автор убежден в этом — нельзя рассказывать, не раскрывая достаточно полно существа дела, которому они посвятили (а тем более отдали) жизнь. Этим (а не только тем, что автор по основной специальности инженер-танкист) объясняется внимание к техническим подробностям, которые обычно опускают, считая их скучными. А ведь они, то есть вопросы вроде того, каким должен быть танк — колесно-гусеничным или чисто гусеничным, какая необходима ему пушка и какая броня, составляли суть и основу той острой борьбы, которую так умно и стойко вел Кошкин и в которой он, несмотря на болезнь и смерть, победил. Уверен, что Михаил Кошкин таким, каким он был — талантливый инженер, энтузиаст, принципиальный коммунист, новатор и стойкий борец за главное дело всей своей жизни, — может служить для каждого юноши, обдумывающего «сделать бы жизнь с кого», достойным примером.

* * *

Любимый герой… Подростками и юношами, поглощая — обычно без разбору — книгу за книгой, мы не всегда верно их оцениваем. Можем сказать «хорошая книжка» про поделку, не стоящую серьезного внимания; или оскорбить словами «скучная книга» произведение, составляющее гордость мировой литературы. Почему же одни книги (не всегда в зависимости от их литературных достоинств) нас увлекают, а другие оставляют равнодушными? Велика в этом (для возраста, о котором идет речь) роль главного героя. Если он понравился, если захотелось стать таким, как он, пожить хотя бы в мечтах его жизнью, совершить то, что совершил он, — значит, время на чтение потрачено не зря. Вы обрели любимого героя и стали духовно богаче. Очень хотелось бы, чтобы таким героем для вас, юный читатель, стал и Михаил Кошкин. Остается добавить, что автор не стремился изобразить всех других действующих лиц повести с такой же документальной точностью, как М. И. Кошкина, а потому счел за благо изменить их фамилии. И конечно же работа далеко не всех лиц, внесших свой достойный вклад в создание танка Т-34, нашла в повести достаточное отображение. Автор просит извинить его за это и ссылается на общепринятое различие в жанрах между историческим исследованием и повестью.

Глава первая. Необычное задание

Угасал неяркий осенний день. Холодное октябрьское солнце бросало жидкие отсветы заката на золотые кресты церквушек Зарядья, на блеклую листву сквера, тянувшегося вверх к Ильинским воротам. По площади Ногина, звеня, поворачивал трамвай. Все площадки его были облеплены пассажирами.

Свернув влево на улицу Разина, Михаил Ильич постепенно успокоился и зашагал широко и ровно. В кабинете наркома он временами чувствовал, что грудь его стискивает, словно бы от тяжелой духоты. Объяснялось это, несомненно, не обстановкой в кабинете (в просторном кабинете хватало и света, и воздуха), а тем, что и как говорил ему нарком. А нарком грубовато и просто (а он и был простым русским человеком с лицом и руками рабочего) сказал, что если задание не будет выполнено в срок, то с них обоих снимут головы.

— В этом, Миша, можешь не сомневаться, — сказал он почти весело. — Дело обстоит именно так.

Но неприятно поразили Михаила Ильича не эти слова, а те фотоснимки, которые, достав из сейфа, чуть ли не из-под руки показал ему нарком.

…Пустынная, обожженная солнцем долина, плоский холм. Редкие чахлые кусты, вросшие в землю серые камни. На склоне холма белый от пыли танк БТ-5. Гусеница разорвана, в борту зияющая пробоина. Рядом чуть повыше другая, третья…

Испания… Так вот какие вести идут с твоих далеких полей. «Гренада, Гренада, Гренада моя…»

— Ну как, Миша, сделаешь хороший танк? — спросил нарком.

— Постараюсь.

— Если не сделаешь, снимут нам с тобой головы, — убежденно повторил нарком, звучно щелкнув ключом сейфа, в который опять положил фотоснимки. Потом вернулся к столу, сел в кресло, устало опустив плечи.

— Давай договоримся, Миша, — задумчиво сказал он, почесывая пальцем плохо выбритый подбородок. — Я знаю, ты там, в Питере, работал над новым танком с противоснарядным бронированием. Вообще у вас там, в ОКМО, интересные люди, рождаются смелые идеи. Это хорошо, но ведь все эти ваши новинки — курочка в гнезде, а яичко… Ваши опытные образцы — чудесны, но они никуда не идут и вряд ли когда-нибудь пойдут.

— Мы так не думаем. Каждый новый образец — шаг вперед в развитии танкостроения. А это…

— Согласен, Миша, согласен, — перебил его нарком. — Пусть так. Но теперь ты едешь на Особый завод. А это — серийное производство. Ты должен быстро дать танк, который пойдет в серию взамен БТ, поступит на вооружение, который ждет Красная Армия. А это совсем другое дело. Тут нельзя отрываться от грешной земли.

— Не понимаю вас, товарищ нарком.

— Проще простого. Ну где мы возьмем сейчас противоснарядную броню? Нет у нас такого завода. Сварка корпуса — прекрасно. Но где и как мы будем варить плиты такой толщины? Да и двигатель В-2, который вы повсюду ставите… Он же недоработан, сырой, для боевого серийного танка не годен. Обо всем этом надо крепко подумать.

— Надо подтягивать производство, а не закладывать в проекты вчерашний день. На это я не пойду.

— Не ершись. Ты что, не согласен думать?

— Думать согласен, но…

— Ну вот и договорились, — примирительно сказал нарком, остро блеснув на Михаила Ильича прищуренными глазами. — Тактико-технические требования на новый танк разработаны военными, согласованы и утверждены правительством. Наше дело — выполнить их точно и в срок. Если будут трудности — звони. Машину на вокзал дать?

— Нет, доберусь сам. Мне надо зайти к Болховитину.

— Кто такой?

— Работал на Особом, а потом у нас в ОКМО. Сейчас здесь, в Москве.

— Припоминаю. БТ — ведь это, кажется, его работа?

— Да, если не считать Кристи. Но сейчас он тяжело болен, надо навестить.

— Дело твое. Да, постой… Это ты, пожалуй, должен знать.

Нарком встал, доверительно нагнулся к Михаилу Ильичу, негромко, но веско сказал:

— Твое назначение на Особый одобрил лично Сталин. И знаешь, что он сказал? «Я помню Кошкина еще по Свердловскому университету». Ты понимаешь, что это значит?

— Да, это ко многому обязывает. Постараюсь оправдать доверие.

— Ну, желаю успеха, Миша. От души желаю тебе успеха.

…Вот и Красная площадь. Обветшавший, совсем облупившийся храм Василия Блаженного. Лобное место. Мавзолей Ленина. Все — давно знакомо и навсегда памятно. Михаил Ильич хорошо знал Москву, здесь прошли его детство и юность. Пришел он когда-то в столицу из родной ярославской деревеньки десятилетним мальчиком вместе с отцом — в лаптях, с котомкой за плечами. Был учеником, а потом рабочим на кондитерской фабрике. Отсюда ушел на гражданскую, воевал на Севере под Архангельском и на Юге под Царицыном. В двадцатом вернулся в Москву же, учился в Коммунистическом университете имени Свердлова. Потом наступила долгая разлука со столицей — работал в Вятке в губкоме партии, учился в Ленинградском политехническом, работал в ОКМО на Обуховском… И вот снова в Москве, правда ненадолго, проездом…

Красная площадь горбатится брусчаткой, образуя подобие полусферы, словно бы воспроизводящей зримые очертания вершины земного шара («начинается земля, как известно, от Кремля»). Величественно выглядят древние кремлевские стены с темно-вишневыми, полированного гранита плитами Мавзолея, краснокирпичным строгим Историческим музеем, длинным стройно-массивным зданием ГУМа. Но в памяти Михаила Ильича Красная площадь навсегда осталась иной. Вот и сейчас, в воображении он увидел ее в тот трескучий январский мороз, засыпанную снегом, заполненную толпами людей, дышавших морозным паром, но стоявших без шапок, низко склонив головы. Только на новеньком, тогда еще деревянном свежеокрашенном Мавзолее не было снега. И только один голос, негромкий и глуховатый, звучал над толпой, застывшей в скорбном молчании: «Уходя от нас, товарищ Ленин завещал нам…» Потрескивали костры, выбрасывая алые языки пламени. Слушатель Коммунистического университета имени Свердлова Михаил Кошкин стоял с траурной повязкой на рукаве почти у самого гроба, напряженно ловя каждый звук этого негромкого, но твердого голоса: «…Клянемся тебе, товарищ Ленин, что мы выполним и эту твою заповедь». И, казалось, вся скорбная толпа, выдыхая морозный пар, повторяла согласным эхом:

— Клянемся!

…А он лежал, уже безучастный ко всему, покрытый до пояса простым красным полотном, сложив на груди маленькие высохшие руки; лежал в просторном с большими накладными карманами френче грубого военного сукна, и снежинки не таяли на его высоком лбу…

…По Красной площади, мимо ГУМа, спешили вереницей, шурша шинами и гулко сигналя, юркие машины. У закрытого уже Мавзолея толпились группами экскурсанты и прохожие, наблюдая за сменой часовых. Никто из них не обратил внимания на невысокого, простецкого вида человека с типично русским лицом, в меру скуластого, с глубоко посаженными крупными серыми глазами, который остановился у Мавзолея в сторонке от зевак и, сняв кепку, молча постоял так с минуту.

Глава вторая. Старый конструктор

Сергей Сергеевич Болховитин жил на улице Горького недалеко от Кремля в одном из новых домов с великолепным фасадом, отделанным гранитом и мрамором. Нижний этаж сверкал огромными витринами магазинов. Внутренний квадратный двор с чахлым сквериком, горками порожней магазинной тары и многочисленными одинаковыми подъездами выглядел менее внушительно. С трудом отыскав нужный подъезд, Михаил Ильич поднялся на второй этаж и позвонил у высокой массивной двери. Открыла ему сухонькая старушка в темном платке, которая на вопрос, можно ли видеть Сергея Сергеевича, молча указала на дверь в комнату. И пока Кошкин раздевался в прихожей, куда-то незаметно и неслышно исчезла.

Болховитин лежал на простой, солдатского типа койке у глухой стены прямо напротив входной двери. Он повернул голову и сначала посмотрел на Михаила Ильича хмуро и отчужденно, но потом узнал, и его крупное с нездоровой желтизной лицо посветлело.

— А-а, вот не ожидал, здравствуй, — сказал он знакомым глуховатым баском. — Из Питера никого не ожидал. Очень рад, бери стул, садись.

Комната была высокая и длинная, но узкая и с совершенно голыми стенами. У окна стоял стол и несколько стульев.

— Как вы себя чувствуете, Сергей Сергеевич?

— Да как тебе сказать, Миша, — проговорил Болховитин, морщась, — все, что ниже пояса, — он показал на ноги, — никуда не годится. Отказалось служить, чужое. А здесь… и здесь, — он положил ладонь на грудь, а потом притронулся к широкому крепкому лбу, — все в порядке. Могу говорить и размышлять. Мыслю, следовательно существую. Пока, ergo, в здравом уме и твердой памяти…

Михаилу Ильичу показалось, что там, где должны быть ноги, под одеялом и в самом деле ничего нет, а грудь Сергея Сергеевича возвышалась горой и голова с крупным прямым носом и густой серой шевелюрой лежала на подушке величаво-спокойно.

— Ну как там в Ленинграде? Надолго в Москву? — спросил он.

— В ОКМО все по-прежнему, Сергей Сергеевич. А в Москве я проездом. Еду на Особый завод, назначен туда главным конструктором. Хотелось бы посоветоваться с вами, Сергей Сергеевич.

Михаил Ильич отметил про себя удивление, тенью промелькнувшее по лицу старого конструктора. С минуту тот молчал, видимо, обдумывая услышанное.

— Ну что ж, давай побеседуем, Миша, — сказал он, посветлев лицом, спокойным, задушевным голосом. — Главный конструктор — это очень и очень ответственно. Такое или подобное назначение ставит человека в ряд немногих, от которых прямо зависит наиважнейшее дело обороны страны. Не все это понимают, но это так. Если конструктор не даст армии ту машину, которая ей требуется, или, что еще хуже, даст плохую машину, ей придется пролить в боях немало лишней крови. Такова расплата за наши ошибки и просчеты.

— Но не конструктор, а сама армия определяет, что ей необходимо. Конструктор лишь выполняет задание.

— Формально это так. Но мне ли не знать, Миша, что в действительности все сложнее.

Болховитин на мгновение закрыл глаза, лицо его дрогнуло, словно от внутренней боли. Справившись с ней, он снова заговорил прежним спокойным голосом.

— Теперь, когда я, как видишь, наг и сир, как Иов, и ничего, в сущности, не могу ждать, кроме неизбежного конца, — Болховитин протестующе махнул рукой, предупреждая возможные возражения, — теперь, Миша, мне легко быть откровенным. С удовольствием с тобой побеседую. Может быть, этот разговор будет для тебя небесполезен. И первое мое признание состоит в том, что я был плохим, да, очень плохим главным конструктором.

— Вы сделали танк БТ. А это немало, Сергей Сергеевич.

— БТ сконструировал Кристи. Ох уж этот Кристи…

— Но, говорят, это был выдающийся конструктор.

— Говорит тот, кто ничего не знает. Изобретатель из неудачников. Конечно, небездарен, в свое время одновременно с Фордом сконструировал трактор. Но Форд свою мастерскую в Детройте превратил в огромный завод и заполонил своими фордзонами весь мир, а Кристи оказался банкротом, хотя и утверждал, что его машина лучше фордовской. Пытался выкарабкаться на других изобретениях, но столь же безуспешно. Как последнее средство решил урвать кусок от жирного пирога военного бюджета, спроектировал колесно-гусеничный танк для американской армии, но Пентагон отказался его купить. Золотой дождь долларов оказался очередным миражом. А тут подвернулись мы… Но дело не в этом.

Болховитин беспокойно задвигался, кашлянул и неожиданно громко позвал:

— Агафья!

Неслышно вошла старушка в темном платке с сурово поджатыми губами.

— Агаша, милая, принеси нам чайку, гость у меня. Старушка посмотрела на Михаила Ильича и вышла.

Вскоре она вернулась с маленьким подносом, на котором стояли две чашки и блюдце с ломтиками лимона.

— Лекарство пора пить, а не чаи гонять, — ворчливо сказала она. — Баламут ты, Сергей, как есть баламут.

— Ну, не ворчи, старая, — добродушно сказал Сергей Сергеевич, приподнимаясь на локте.

Когда старушка ушла, Сергей Сергеевич опустился на подушки и с минуту лежал с закрытыми глазами. Потом, словно что-то обдумав и решив, заговорил снова:

— Да, дело не в этом. Я, как ты знаешь, возглавлял всю работу над проектом БТ. Далеко не все удалось осуществить, что можно и нужно было сделать. И знаешь почему? Нашлись люди, которые и знать ничего не хотели, кроме проекта Кристи. «Кристи… Делать как у Кристи». Доходило до того, что болты и заклепки заставляли ставить такие же, как на чертежах у Кристи. А когда начались испытания опытного образца, любую поломку объясняли отступлением от проекта Кристи.

Воспоминания были неприятными. Сергей Сергеевич тяжело задумался, потом потер лоб, словно отгоняя докучное видение.

— Была у меня заветная мысль, Миша, — продолжал он. — И знаешь какая? Отказаться от двойного движителя, то есть от колесного хода. Тогда отпали бы жесткие ограничения по весу. Можно было бы усилить броню, довести ее даже до тридцати миллиметров. Двигатель это позволял — мощность-то полтысячи сил! Видел в мечтах этот танк — компактный, скоростной, а вместе с тем мощный, неуязвимый для врага… Замечательная получилась бы машина!

— Почему же вы не осуществили это, Сергей Сергеевич? Ведь броня у БТ действительно слабовата, — сказал Михаил Ильич, вспоминая фотоснимки, виденные у наркома.

— А Кристи? Ведь тогда уже ничего не осталось бы от проекта Кристи. Двойной движитель — гвоздь проекта. Да и наши танкисты — я имею в виду высоких начальников — почти все, вы знаете, бывшие конники, лихие рубаки. Уж очень им нравилось, что танк на колесах мог обогнать любой автомобиль… Увлекала идея стремительных маршей по хорошим дорогам, прыжки через реки и овраги без мостов и прочий, в сущности, вздор.

— Почему же вы не боролись, Сергей Сергеевич? Это принципиальный вопрос. А в принципиальных вопросах уступать нельзя.

— Пытался, Миша. Немало… бумажных копий было сломано. А меня взяли да под благовидным предлогом отправили к вам в Ленинград.

— Вот как было дело, — продолжал он, помолчав. — А теперь лежу и думаю: понаделали этих «бетушек» тысячи. И ведь с большим напряжением сил народных. А пригодятся ли они? Разразится, не дай бог, большая, тяжелая война. Быстры эти БТ — да, но броня-то фанерная… Начнут они гореть, как свечи. А кто виноват? Не в последнюю очередь и некий Сергей Болховитин, который оказался плохим главным конструктором.

«Сказать ему про Испанию?» — подумал Михаил Ильич, но тут же отказался от этой мысли. Ему хотелось, наоборот, как-то подбодрить больного старого человека, но подходящих слов не находилось.

— Не помню, кто сказал: в жизни не так уж много побежденных, гораздо больше таких, которые не пытались бороться, — задумчиво проговорил Болховитин. — Я бы добавил — или не способны умело вести борьбу. Я боролся плохо и потерпел поражение. Но ты крепкий мужик, Миша. Крепкой нашей русской крестьянской породы. И ум у тебя, я это от души говорю, повидал я людей всяких и в этом разбираюсь, ум у тебя крепкий, природный, я бы сказал, ломоносовский ум. Верю, ты не пропадешь, сдюжишь. Ты из тех, кто служит делу, а это главное.

— Благодарю вас, Сергей Сергеевич, за добрые слова, а вам от души желаю выздоровления. Мне, пожалуй, уже пора.

— Подожди. Что-то еще хотел тебе сказать, — заторопился Болховитин. — Да, вот… Знаешь, Миша, в чем было несчастье нашей Руси в прошлом? Не в последнюю очередь в том, что служили в ней боярину, князю, губернатору, министру и, конечно, царю, а не делу, не благу Отечества. То есть считалось, и говорилось, что все служат Отечеству, а на деле за чины и награды, не мудрствуя лукаво, служили и прислуживали власть имущим. До блага несчастной России и дела никому не было. Считалось, что царь неусыпно печется о благе своих верноподданных и «любезного отечества нашего». А помнишь блестящие стихи Тютчева о Николае Первом?

Какие строки Миша, какие убийственные слова! Одна строка — «служил лишь суете своей», и все сказано о повелителе огромной империи, вершившем миллионами судеб и любившем повторять, что он служит «богу и России». Что же сказать о тех, кто «верой и правдой» служил этому лицемеру, этому лицедею, то есть актеру на троне… В истории остались Пушкин, Лермонтов, Белинский, которые служили не ему, а России. К чему я это говорю? Служить надо делу, Миша, думать прежде всего о благе Родины — и это тебе мой единственный совет. Боюсь, что я плохо послужил России, когда имел такую возможность. Поэтому и не спокоен я, и мучаюсь, как видишь, даже в час, когда так необходимы твердость и спокойствие душевное.

Простились по-хорошему, по-русски.

И потом, когда Михаил Ильич шел на вокзал и когда сидел в поезде у вагонного окна, глядя в ночную беспредельную тьму, он долго еще мысленно слышал глуховатый басок старого конструктора, его повелительный и вместе с тем виноватый крик, и видел старушку в темном платке со строго поджатыми губами, и думал о тяжком одиночестве человека, когда-то сильного и большого, человека незаурядного ума и таланта.

В одном старый конструктор безусловно прав — превыше всего дело, которому служишь. И полнейшая ответственность за него, не только перед лицами и инстанциями, а по самому высокому счету — перед страной и народом. В сущности, это ленинская постановка вопроса, и она бесспорна, как аксиома.

Глава третья. Думайте все!

…Начал он с того, что в составе конструкторского отдела создал специальную небольшую группу — СКБ. Это оказалось непростым делом. Несколько дней ушло на то, чтобы познакомиться с людьми, узнать хотя бы приблизительно, кто есть кто. Помогал ему знакомиться с сотрудниками заместитель начальника отдела инженер Николай Овчаренко. Сам Овчаренко производил благоприятное впечатление — высокий, красивый украинец, держится с достоинством, сдержанно, одет подчеркнуто аккуратно — добротный серый костюм, белоснежная рубашка с галстуком, до блеска начищенные штиблеты. Но характеризовал конструкторов Овчаренко уклончиво, делая многозначительные паузы и как бы что-то не договаривая. В конце концов Михаил Ильич прямо предложил ему составить список десяти, по его мнению, лучших конструкторов отдела — один-два человека от каждой группы. Овчаренко пришел в замешательство, попросил время подумать и на другой день представил список, в котором было всего три фамилии — Метелин, Аршинов, Васильев.

На Александра Метелина Михаил Ильич и сам уже обратил внимание. Внешне он бросался в глаза разве что костлявостью и аскетически-бледным лицом с ввалившимися щеками и наголо обритым черепом. Невольно думалось — молодой, а серьезно нездоров, как говорится, кожа до кости. Но на этом лице — необыкновенно живые, черные, словно бы горящие внутренним огнем глаза человека не просто умного, а талантливого. И Михаил Ильич не удивился, узнав, что Метелин начал работать на заводе еще юным чертежником и быстро прошел ступень за ступенью до руководителя группы трансмиссии, хотя по образованию был лишь техником. Да и результаты его работы были достаточно весомы и зримы: когда несколько лет назад на танке БТ-5 начали наблюдаться случаи выхода из строя коробки передач и на заводе был объявлен конкурс на создание новой коробки, победителем вышел техник Метелин. И теперь на танках БТ-7 и БТ-7М — коробки передач его конструкции. С него Михаил Ильич и решил начать формирование спецгруппы. Однако первая беседа с Метелиным, которой Михаил Ильич, естественно, хотел придать доверительный, товарищеский характер, не получилась, точнее — оставила какой-то смутный, неприятный осадок. Молодой конструктор держался сухо, недоверчиво, показался человеком с резким, необщительным характером. К предложению войти в спецгруппу для проектирования нового танка отнесся, мягко говоря, без энтузиазма.

— А кто еще войдет в эту группу?

— А кого бы вы предложили? — живо откликнулся Михаил Ильич. — Вы давно работаете в КБ и хорошо всех знаете.

Метелин улыбнулся тонкими губами (улыбка получилась едкой) и, пожав плечами, сказал:

— Трудный вопрос. Коллектив слабый, опытных инженеров нет. Есть несколько молодых ребят, у которых мозги кое-что варят, но опыта — никакого. Да и образование — местный техникум. Один Овчаренко с дипломом инженера, да и тот…

— В общем, по Гоголю — один в городе порядочный человек — прокурор, да и тот — свинья. Вы это хотите сказать?

Костлявое лицо Метелина передернулось, он сухо и, как показалось Михаилу Ильичу, зло рассмеялся.

— Я ничего не хотел сказать. Вы спросили — я ответил, что думаю. А вообще-то — это ваше дело. В мою компетенцию не входит.

«Самолюбив и обидчив», — подумал Михаил Ильич. Эти качества — не лучшие для работы в небольшом коллективе. Но придется мириться. Что толку, если у человека приятная внешность и милый характер, если под черепом у него — мякина. К сожалению, по какому-то странному закону природы так чаще всего и бывает…

— Извините, я не хотел вас обидеть и прошу помочь мне, — мягко сказал Михаил Ильич. — Напишите вот на этом листке фамилии тех ребят, у которых, как вы говорите, мозги варят. Просто так, на всякий случай, для ориентировки.

Метелин взял пододвинутый листок и, не раздумывая, четким чертежным почерком крупно написал столбик с десятком фамилий. Список возглавлял Аршинов.

* * *

Когда Михаил Ильич предложил Аршинову войти в спецгруппу, тот, не объясняя причин, наотрез отказался. С виду Михаил Аршинов выглядел богатырем — высокий, широкоплечий, для своих лет несколько даже грузноватый. Лицо широкое, твердое, над густыми бровями и низким крепким лбом — шевелюра густых, торчащих, как щетина, волос. Смотрит спокойно, уверенно, но как-то исподлобья, мрачновато.

— Прошу объяснить причину, — озадаченно сказал Михаил Ильич.

— Надоело ходить в дураках.

— Наоборот, я слышал о вас только хорошие отзывы.

— Не тех спрашивали. С завода не выгнан только потому, что сменилось начальство.

— Вы имеете в виду историю с корпусом БТ-ИС?

— А-а, вы уже знаете. Ну, конечно, земля слухом полнится. Тогда и объяснять нечего.

— Принесите мне ваши эскизы, посмотрим вместе. История с танком БТ-ИС действительно дошла до Михаила Ильича. Связана она была с острым конфликтом между Аршиновым и бывшим руководством КБ. Корпусом и общей компоновкой БТ занимался сам бывший главный конструктор Полянский, а непосредственно группу корпуса в КБ возглавлял инженер Поздняков. Началось все с того, что на завод поступило предложение изобретателя Чиганкова, представлявшее собой ни более ни менее как проект нового броневого корпуса для танка БТ. Заниматься этим предложением поручили Аршинову. Михаил узнал, что Чиганков — преподаватель местного танкового училища, и, так как предложение было оформлено непрофессионально и вызывало ряд вопросов, решил съездить в училище и поговорить с самим изобретателем. Чиганков, сутуловатый, невзрачного вида старший лейтенант, повел его в небольшой сарай, приткнувшийся к какому-то складу. Здесь в полутьме Михаил с удивлением увидел… танк, по размерам такой же, как БТ, но с совершенно другой формой корпуса и башни. Нос танка не суживался до квадратного пятачка, как у БТ, а шел во всю ширину корпуса. Он был составлен из двух наклонных листов, образующих ровный и мощный угол. В верхнем листе был люк для водителя, закрытый крышкой. Каждый борт — тоже из двух наклонных листов, нижний закрывал ходовую часть, а верхний плавно переходил в коническую приплюснутую башню. Корпус был монолитный, внушительный, красивой обтекаемой формы, с острыми углами наклона брони.

— Наклон листов делает корпус непробиваемым, — хмуро сказал изобретатель. — Пули да и снаряды будут рикошетировать.

Потрогав листы, Аршинов убедился, что они из фанеры, но какое это имело значение?

— Здорово! — только и сказал восхищенный конструктор.

Вернувшись в КБ, Аршинов быстро составил заключение: предложение Чиганкова оригинально, полезно, его необходимо принять и внедрить в производство.

Поздняков, нацепив золотое пенсне, прочитал заключение, бегло взглянул на эскиз корпуса, потом — более внимательно — на Аршинова.

— Вы серьезно так думаете?

— А что же тут несерьезного? Важное, талантливое изобретение.

Поздняков снял пенсне, почесал пальцем высокий лысоватый лоб.

— А вы посчитали, насколько при такой форме корпуса увеличиваются вес танка и расход брони?

— Но ведь одновременно увеличивается свободный объем внутри корпуса. Особенно в носовой части.

— А зачем, простите, нужен этот объем?

— Можно дополнительно разместить боекомплект, — начал сердиться Михаил. — Или топливный бак. Не в этом же дело.

— А в чем же?

— Броневые листы расположены наклонно под острыми углами. Башня коническая. Пули и снаряды будут рикошетировать.

— Кто вам это сказал? Изобретатель?

— Это даже дураку ясно.

— Вам, может быть, и ясно, не спорю. А я, как инженер, хотел бы знать, что, почему и насколько.

Михаил замолчал, сурово насупившись. Поздняков спокойно поигрывал пенсне.

— Вы подумали о том, что это… предложение потребует перестройки всей технологии производства корпусов? Новой оснастки. Наконец, новой компоновки танка. А в чем выигрыш?

— Я уже сказал, в чем.

— Расход брони из-за этих широких передних листов… и ненужных фальшбортов возрастет минимум на двадцать пять — тридцать процентов. Увеличится вес танка, придется создавать новые агрегаты трансмиссии. Технология производства усложняется. Вероятность рикошетирования количественно не определена и не доказана. И такое заключение… Инженер должен уметь считать, Аршинов.

— Сами считайте. Мне, как дураку, и так все ясно.

— Вам зря выдали диплом инженера, Аршинов.

— Я не инженер, а техник. А вы не имеете права… оскорблять. Я…

— Ах, извините, любезный. Я совсем забыл. Вы же только занимаете должность инженера. Ради бога, извините. — На холеном лице Позднякова появилась весьма любезная улыбка. — Вы свободны, голубчик. Можете идти.

* * *

Примерно через полчаса Аршинова вызвали к Полянскому. Главный конструктор Анатолий Викентьевич Полянский был красивый старик, типично профессорского вида — крупный, полноватый, с седой бородкой клинышком и розовыми, слегка обвисшими, всегда гладко выбритыми щеками. Говорил он негромким мягким голосом, уснащая речь витиеватыми и полузабытыми старомодными оборотами.

Анатолий Викентьевич встретил Аршинова любезно, попросил сесть.

— Сергей Петрович доложил мне о прискорбном недоразумении. Позволю себе заметить, коллега, что я ценю вашу… э-э… увлеченность. Новое всегда подкупает молодежь. Но предложение изобретателя… э-э… Чиганкова действительно требует слишком большой перестройки производства, сопряжено с весьма серьезными трудностями.

— Ничего нового нельзя внедрить, не перестраивая производства.

— Совершенно с вами согласен. Но всегда в первую очередь надо иметь в виду получаемый эффект. В данном случае он, к сожалению, весьма сомнителен. Поэтому позволю себе не согласиться с вашим заключением.

Аршинов хорошо знал, что значит в устах Анатолия Викентьевича это «позволю себе не согласиться», и угрюмо сказал:

— Я могу идти?

— Да, пожалуйста. Это дело я поручил Сергею Петровичу. Не могу не посоветовать вам, коллега, быть несколько осмотрительнее в выводах и вообще… сдержаннее. Засим честь имею кланяться.

«Пойти разве в партком?» — думал Михаил, выходя из кабинета главного конструктора. Но пошел не в партком, а к своему кульману. Внимательно посмотрев еще раз эскиз корпуса, Михаил… ругнул себя за поспешность. Надо, конечно, посчитать. Вряд ли есть смысл на легком танке закрывать фальшбортами ходовую часть. Ведущие и направляющие колеса, опорные катки тоже из стали, и пуля ничего им не сделает. Носовая часть корпуса действительно слишком свободна — ведь в ней размещаются только механик-водитель и приводы управления. Зачем же раздувать ее объем? Лишний расход брони. В общем, никуда не пошел Михаил Аршинов.

Но корпус обтекаемой формы с острыми углами наклона брони ему запомнился. Запомнилось и то, как можно повредить хорошей идее непродуманным и преждевременным ее «проталкиванием».

Отношения Аршинова с Полянским и особенно с Поздняковым стали после этого случая, мягко говоря, не блестящими. О том, как Аршинов «сел в лужу» с предложением какого-то чудака-изобретателя, в КБ узнали все. Позднее, когда стал вопрос об установке на БТ-7 нового дизеля В-2, Михаил оживился: вот бы заодно хотя бы башню сделать конической. Но оказалось, наоборот, объем башни надо увеличивать для установки рации. А если рацию разместить в носовой части корпуса, сделав ее более свободной? Михаил поспешил к Чиганкову.

…Встретил его дежурный по училищу — молодой подтянутый лейтенант с веселой белозубой улыбкой.

— Мне к Чиганкову.

Лейтенант весело и удивленно присвистнул.

— Эге, дорогой, да его у нас с полгода уже нет.

— Где же он?

— Откомандирован для пользы службы в войска. Кажется, на Дальний Восток.

— А танк? Как же его танк?

— Из-за него-то все и получилось, — охотно пояснил улыбчивый лейтенант. — Занимался чудак своим танком, а преподавательскую работу запустил. Да и с танком ничего не вышло, пришла с завода такая плюха, что закачаешься. Осточертело все это начальству, ну и… будь здоров!

— А можно посмотреть его танк? Он где-то в сарае стоял.

— Фанера на мишени потребовалась. Ни танка, ни сарая уже нет. Филиал КБ ликвидирован за отсутствием штата. Вопросы еще есть?

Нет, больше вопросов у Михаила не было. Вернувшись на завод, он достал из дальнего ящика стола эскиз корпуса БТ — ИС. Но ведь есть же, черт возьми, есть здесь рациональное зерно. Острые углы наклона брони… Это же идея. Идея непоражаемого корпуса, неуязвимого танка. Пусть она не доработана, кажется примитивной или, наоборот, слишком сложной. Но она не должна умереть, пока не доказано, что это ложная идея. Правда, среди идей ложных, пожалуй, не меньше, чем поганок среди грибов!

И все-таки! Только не надо спешить, надо все обмозговать. Не мечи бисер перед свиньями. Что-то церковное, а по существу верно. И если найдешь в навозной куче жемчужное зерно, подними его.

…Кошкин внимательно посмотрел эскизы, потом покрутил в руках любовно выпиленный из дерева макет корпуса.

— Оригинально, — сказал он задумчиво, постукивая пальцем по отполированному дереву макета. — Такой формы корпуса у нас еще не было. Красиво. Скажите, а зачем этот зигзаг у бортов в виде… четверки?

— Для того, чтобы верхний лист расположить наклонно, — сказал Аршинов. — Наклон листов увеличивает противоснарядную стойкость брони.

— Да, конечно. Но в носовой части получается свободный объем.

— Здесь можно разместить рацию. И поставить лобовой пулемет для радиста.

— Стрелок-радист? Над этим надо подумать — на рации обычно работает командир. Но в целом форма корпуса, по-моему, представляет интерес. Вас можно поздравить, товарищ Аршинов.

— Это не мое предложение, — поторопился смущенно сказать Михаил. — Не только мое… во всяком случае.

И с чувством облегчения, волнуясь, Аршинов рассказал Кошкину, как печально оборвалась работа изобретателя Чиганкова в училище.

— Пусть это вас не волнует. Если потребуется, мы разыщем изобретателя и на Дальнем Востоке. Думаю, здесь есть основа для серьезной работы. А сейчас я еще раз предлагаю вам войти в спецгруппу. Или приказом обязать?

— Не надо приказом, — скупо улыбнувшись, сказал Аршинов. Он почему-то вспомнил ехидного Позднякова и мысленно сказал своему ненавистному противнику: «Вот как относятся к новому умные люди, змея ты золотоочковая!»

* * *

…И вот они сидят перед ним — четырнадцать молодых конструкторов, в большинстве недавние выпускники местного техникума, плохо одетые, скуластые и вихрастые, за исключением Метелина, у которого череп не по годам голый, но глаза — юношеские, умные и блестящие, как спелые вишни. Михаил Ильич хотел набрать пятнадцать, но еще одного подходящего не нашлось и ровного счета не получилось. Он откашлялся и, сдерживая невольное волнение, открыл первое совещание спецгруппы КБ.

— Нам предстоит выполнить важное правительственное задание, — твердо и веско сказал Михаил Ильич. — Все вы ознакомились с тактико-техническими требованиями на проектирование нового танка. Может показаться — ничего особенно нового нет, основные показатели — вооружение, скорость, мощность двигателя, тип движителя, габариты — такие же, как у хорошо знакомого всем вам танка БТ-7М. Но это только на первый взгляд. Броневая защита должна быть усилена до 20 миллиметров. А значит, возрастет вес, увеличатся динамические нагрузки, повысятся требования к прочности и надежности всех узлов и агрегатов. Простым копированием агрегатов БТ или их некоторым упрочением не обойтись. Кроме того, конструкция БТ, разработанная в свое время американским изобретателем Кристи, вообще не может служить для нас эталоном. Эта конструкция даже с теми улучшениями, которые внесены вашим заводом, далека от совершенства, не свободна от слабых мест и существенных изъянов. Это не только мое мнение, об этом говорил мне главный конструктор БТ Сергей Сергеевич Болховитин. Поэтому задача стоит так — создать для Красной Армии взамен БТ новый танк, скоростной, маневренный, простой по конструкции и высоконадежный в бою.

Говоря это, Михаил Ильич заметил, что конструкторы, слушавшие его с напряженным вниманием, беспокойно задвигались и начали переглядываться, словно бы хотели сказать друг другу: «Так вот что свалилось на нашу голову». И невольно подумал о том, что в ОКМО была бы совсем иная реакция. Там — опытные, солидные инженеры, присланные в свое время из Москвы по личному указанию Серго Орджоникидзе. Люди с именами. В ОКМО часто запросто бывал, а иногда и присутствовал на совещаниях Сергей Миронович Киров. Это по его инициативе в 1934 году группа выпускников Ленинградского политехнического института была направлена в ОКМО — сначала на преддипломную практику, а потом и на работу. В их числе был и Михаил Кошкин. Сергей Миронович интересовался работой молодых инженеров, говорил о том, что рассчитывает на сплав их энергии и творческой дерзости с опытом и зрелостью старых кадров. Как-то в шутку или всерьез он сказал, что если бы не стал партийным работником, то наверняка был бы инженером, потому что мечтал об этом с юношеских лет. Конечно, на Особом заводе совсем другие условия, перед ним зеленая молодежь без серьезного опыта, но не боги горшки обжигают.

— Не ждите, что я буду предлагать, а тем более навязывать вам свои готовые решения, — продолжал Михаил Ильич. — Исполнитель чужого замысла — всего лишь исполнитель. Он может быть добросовестным, старательным, но не больше. Другое дело, когда конструктор воплощает в жизнь свой замысел, свою идею. Тогда он — творец, он способен стать энтузиастом, загореться и зажечь других. Поэтому я предоставляю каждому из вас полную инициативу в работе. Вы на сегодня самые способные молодые конструкторы завода, каждый из вас, безусловно, силен в своей области, будь то двигателист, трансмиссионщик, ходовик или вооруженец, особенно в том, что касается танков БТ. Вы практически, за чертежной доской, освоили конструкторское дело. У некоторых, как, например, у товарища Аршинова, уже есть заслуживающие внимания оригинальные варианты конструктивных решений, в данном случае по корпусу. Это большое Дело. Надеюсь, что и другие ведущие исполнители в ближайшее время подготовят пусть предварительные, но такие же смелые и новаторские предложения по своим узлам и агрегатам. Принципиальные вопросы общей компоновки танка мы будем обсуждать и решать вместе, всем коллективом. Новый танк — детище всего коллектива, по обезлички не должно быть — вклад каждого будет ясен всем. Сроки у нас жесткие, работа предстоит большая и огромной важности. Но при условии, что каждый из нас будет работать творчески, с полной отдачей, с напряжением всех своих сил и способностей, мы, я уверен, правительственное задание выполним!

Михаил Ильич закончил свою речь с воодушевлением, сменившим первоначальное тревожное настроение. Вопросов не было. Конструкторы сидели тесной группой, молчаливые, может быть, даже подавленные свалившейся на них ответственностью. Закрывая совещание, Михаил Ильич вместо обычных слов «ну, а теперь за работу, товарищи» веско и требовательно сказал:

— Думайте все!

Глава четвертая. Будем делать новый танк

До поздней ночи светились окна в небольшом, примыкавшем к опытному цеху особняке КБ. Здесь в тесных комнатах второго этажа, соединенных, как отсеки в общем вагоне, сквозным проходом без дверей, началась напряженная работа. Каждое утро первым в КБ появлялся Михаил Аршинов. В его «отсеке» подоконники и стол были уставлены склеенными из фанеры макетами корпуса нового танка. Макеты были разной величины и формы, но у всех без исключения лобовые и кормовые листы располагались наклонно, под острыми углами, а башня напоминала усеченный конус. Верхние бортовые листы над гусеницами тоже шли с наклоном к башне, и корпус в целом имел красивую обтекаемую форму.

Макеты всем нравились, Аршинова хвалили, но он ходил мрачный и молчаливый, не решаясь даже с товарищами поделиться мучившей его грандиозной идеей — создать непоражаемый корпус. Бронебойный снаряд имеет свойство рикошетировать — это всем известно. При каких условиях это происходит? Глубоко изучив этот вопрос, можно найти такую форму корпуса, при которой снаряды будут отскакивать от брони или скользить по ней, оставляя лишь царапины… Аршинов засел за книги по баллистике и стрельбе, доселе ему мало знакомые. Ездил в университет на кафедру математики, где сумел заинтересовать своей задачей какого-то «молодого гения». Погрузившись в этот омут, Аршинов не замечал, как убегают часы и дни, ничего не прибавляя к уже найденному и сделанному.

Михаил Ильич, державший в поле зрения работу каждого конструктора, как-то поздно вечером, когда все разошлись уже по домам, подошел к Аршинову, сидевшему в своем «отсеке» за столом в мрачной задумчивости.

— Над чем бьешься, тезка? Давай обсудим вместе.

— Ничего не получается, Михаил Ильич, — уныло сказал Аршинов. — Угол встречи снаряда с броней должен быть не больше двадцати градусов. Кроме того, влияет взаимная твердость брони и снаряда и сила удара, которая зависит от массы и скорости снаряда и от дистанции стрельбы. Слишком много переменных величин. Расчет получается очень сложным.

— А что дает этот расчет? Нужен ли он?

— Без него не сделать непоражаемый корпус.

— Непоражаемый? В каком смысле?

Михаил понял, что проговорился, выдал раньше времени свою заветную идею. Но отступать было уже поздно.

— Корпус, от которого пули и снаряды будут рикошетировать, — недовольно сказал он, сурово хмурясь.

— Для этого надо так расположить броню, чтобы угол встречи в любом случае был не больше двадцати градусов.

— В любом случае? Вы серьезно думаете, что это возможно?

— А что же тут несерьезного? — начал сердиться Михаил. — Изякович берется найти такую поверхность расчетом. Возможно, что образующей будет не прямая линия, а кривая второго порядка, например парабола…

— И сколько же Изякович собирается считать? Год? Может быть, два? А мы будем ждать его решения?

— Сколько надо, столько и будет считать, — окончательно рассердился Аршинов. — Вы из меня дурака не делайте. Один такой умник пытался, да ничего не вышло. И у вас не выйдет!

— У меня не было и нет таких намерений. Давайте соберем совещание, обсудим, посоветуемся.

— Идите вы с вашими советами… знаете куда, — закусил удила Михаил. — Сам знаю, что делать, и в советах не нуждаюсь!

Михаил Ильич посмотрел внимательно на искаженное гневом лицо Аршинова, на его растрепанную шевелюру и воспаленные бессонницей злые глаза… И, ни слова не сказав, повернулся и пошел к выходу.

Обдумав происшедшее, он на другой день утром подошел к Аршинову (который, кажется, так и не уходил домой и просидел всю ночь в своем «отсеке»).

— Извини, Миша, я был неправ, — мягко сказал он. — Ленин учил, что в принципиальных вопросах надо отстаивать свою точку зрения до конца. А это принципиальный вопрос. Поэтому я прошу тебя еще раз спокойно и ясно изложить свою позицию. Что и как ты планируешь сделать по корпусу? Каким ты его видишь?

Михаил молчал, потрясенный тем, что перед ним извинился человек, который старше его и по возрасту, и по должности, коммунист, орденоносец, видный работник, которому к 7 Ноября прислал поздравление сам нарком Ворошилов! Извинился перед ним, нечесаным грубияном, у которого за плечами ничего нет, кроме скандалов. Он готов был заплакать и молчал, терзаясь поздним раскаянием и думая: «Есть же такие люди… Да я… в огонь и в воду… Душу отдам».

Не дождавшись ответа, Михаил Ильич спокойно и твердо, как окончательно решенное сказал:

— Сейчас надо сделать вот что… Срочно подготовьте эскизы мишеней из лобовых листов, сваренных под разными углами. Организуем огневые испытания. Это я беру на себя. Работу проведем вместе с артиллеристами, это по их части. Рикошетирование, конечно, будет, но надо оценить его количественно и определить, какие углы наклона брони являются наиболее выгодными. Расчеты тут вряд ли что дадут, мы определим это практическим обстрелом. Важно определить, собственно, лишь угол наклона верхнего лобового листа. Достаточно, если испытаем три варианта: угол к вертикали 30, 45 и 60 градусов. По результатам испытаний и выработаем оптимальную форму корпуса. Размеры уточним в ходе общей компоновки танка. Вы согласны?

Конечно, Михаил был согласен. Через неделю он отбыл на заводской полигон в Малиновку, куда артиллеристы доставили мишени и 45-миллиметровую пушку. На полигоне загремели выстрелы.

* * *

Вопрос с двигателем для нового танка решился легко, хотя простым он не был. Еще несколько лет назад на заводе по особому заказу разработали мощный дизельный двигатель В-2. Строился он как авиационный, но авиаторы от него отказались, сказали, что тяжеловат, и, очевидно, нашли что-то получше (в смысле, полегче). Тогда-то и возникла идея (не выбрасывать же на ветер затраченные средства) использовать В-2 для танков. Поставили его на танк БТ-7 (так и появился опытный образец БТ-7М). Двигатель был двенадцатицилиндровый, компактный (цилиндры располагались двумя наклонными рядами, образуя подобие латинской буквы «V»), танкистам нравился, но… часто подводил, выходил из строя. Большой беды в том не было, каждый новый двигатель поначалу барахлит, а потом его доводят и заставляют трудиться как следует, без подвохов. Но В-2 доводке поддавался трудновато, время шло, а он продолжал огорчать конструкторов. В конце концов, конечно, поддался бы, но пошли разговоры о том, что ставить пятисотсильный дизель на легкий танк вроде бы ни к чему. Кто-то на ответственном совещании сказал, что такая конструкция напоминает ему муху с пропеллером. Раздавались и принципиальные возражения, из которых едва ли не самым веским считалось то, что на всех зарубежных танках ставятся бензиновые моторы. Танки с дизелем потребуют особого обеспечения горючим, не смогут при необходимости воспользоваться бензином со складов противника…

А преимущества? Танки с дизельным двигателем менее пожароопасны, ибо дизельное топливо не столь легко воспламеняется, как пары бензина. Дизель экономичнее бензинового мотора, ибо расходует меньше топлива на единицу мощности. А значит, при той же емкости топливных баков запас хода у танка с дизельным двигателем будет больше. Дизель проще по конструкции, не нуждается в сложной и довольно-таки капризной системе зажигания с ее свечами, бабиной, прерывателем, распределителем и высоким напряжением. В дизеле топливо впрыскивается в нагретый от сжатия поршнем воздух и воспламеняется само, без искры. Что еще? Дизельное топливо дешевле и в смысле ресурсов менее дефицитно, чем бензин. Проанализировав все это, Михаил Ильич пришел к твердому выводу — дизель предпочтительнее. Танковым двигателем в перспективе должен стать дизель. Пусть пока его не признают и бракуют как гадкого утенка, но придет время и все увидят, что это прекрасный лебедь… Поэтому на новый танк — только дизель В-2.

Машина потяжелела, в перспективе возможно дальнейшее усиление брони, и пятисотсильный В-2 для нее как раз то, что надо. Кстати, это активизирует и ускорит его доводку.

Двигателистам Степину и Шехерту оставалось только разработать крепления В-2 в танке и «втиснуть» в корпус трубопроводы, насосы и баки его систем. Работа у них шла дружно, без ЧП. Не возникло особых трудностей у вооруженцев — вооружение оставалось таким же, как у БТ-7 (45-миллиметровая пушка и пулемет ДТ); вносились лишь некоторые изменения в чертежи, главным образом крепежных узлов. «Ходовики» трудились над усилением подрессоривания, или так называемой «подвески», ориентируясь в основном на хорошо зарекомендовавшие себя узлы и агрегаты ходовой части БТ-7. Не очень волновали Михаила Ильича и вопросы общей компоновки, так как схема ее, принятая на БТ, выдержала проверку временем и вполне могла быть принята и для нового танка.

* * *

Труднее, чем другим, пришлось Метелину. Поначалу и он не считал свою задачу сложной. В сущности, новый танк (ему присвоили индекс А-20), что бы ни говорил главный конструктор, по основным характеристикам — тот же БТ-7М. В принципе, можно оставить все те же агрегаты трансмиссии, но кое-что усилить. Придется посчитать, насколько возрастут нагрузки. В главный фрикцион, видимо, придется добавить парочку дисков. Усилить механизм выключения. В коробке передач для Метелина ничего неясного не было — его конструкция. Бортовые фрикционы на БТ вполне надежны, но надо посчитать и, возможно, добавить по диску в каждый. Вот, собственно, и всё… если бы не было колесного хода.

По заданию А-20 должен быть колесно-гусеничным, как и БТ. А значит, не избежать некоторых трудностей. Колесный ход на БТ слабоват. На большой скорости и при поворотах бывает, что с ведущих катков начисто срывает резину… Причина ясна — ведущих катков (то есть имеющих привод от двигателя) всего два (по одному на каждый борт). Мало. Надо посчитать, но и без того ясно — придется добавлять.

Метелин начал считать и… ахнул. Ого! Все четыре катка с каждого борта надо делать ведущими. Иначе потяжелевший танк просто не сможет двигаться на колесах даже по хорошей дороге.

Что же получается? У БТ от ведущего вала к заднему опорному катку — небольшая шестеренчатая передача, так называемая гитара. Три шестеренки в картере — две побольше, а между ними маленькая — паразитка (немножко похоже на гитару, отсюда и название). Две такие «гитары» скромно помещались в кормовой части корпуса по бортам, делая задние опорные катки ведущими. А теперь потребуются четыре такие «гитары» на каждый борт, это двенадцать шестерен, а всего — двадцать четыре — две дюжины.

Надежной может быть только простая конструкция. Кто это говорил? Ах да, это любил повторять старик Полянский. Это действительно так. Но длиннющая змея из шестерен не может быть надежной. Это вообще неприемлемая конструкция. Что же тут можно придумать?

Думал, думал Александр Метелин, но чем больше думал, тем ясней становилась ненадежность шестеренчатой цепи. Достаточно одной из этих двух дюжин зубчаток выйти из строя, как все полетит к черту. Чтобы добраться к этим «гитарам», придется весь танк разбирать. Не привод, а какая-то вакханалия шестеренок.

Доложить главному? А что, собственно, докладывать? Надо же придумать выход, предложить какой-то приемлемый вариант. Иначе это будет не деловой разговор, а детский лепет…

За окном посвистывал ноябрьский ветер, раскачивая голые ветви тополей. Из кузнечного цеха время от времени доносились гулкие удары парового молота — п-ах, п-ах! Вздрагивала лампа, свисавшая с потолка на длинном шнуре и освещавшая чертежную доску. Но приколотый к доске мертвенно-белый лист ватмана оставался чистым. Погрузившись в расчеты, Метелин засиживался в своем «отсеке» до поздней ночи, на расспросы товарищей не отвечал, а особенно любопытному обычно говорил коротко и зло: «Иди к черту!»

Его золотым правилом было — из любого положения есть выход, надо только искать и не падать духом. Проверил еще раз расчеты и, взяв некоторые коэффициенты по нижнему пределу, пришел к выводу, что можно обойтись тремя парами ведущих катков. Больше ничего выжать не удалось. Выход, очевидно, был в отказе от шестеренчатых редукторов, в каком-то новом, необычном решении, но оно не приходило. Как слабый проблеск во мраке пришла мысль разместить «гитары» не внутри корпуса, а по бортам снаружи. Тогда хоть доступ к ним будет обеспечен. Но при этом, безусловно, возрастет опасность их боевых повреждений. Можно предложить компромисс: две «гитары» внутри, одна снаружи или наоборот. Но… «музыка» все равно оставалась ужасной, терзала слух.

* * *

Михаил Ильич видел, над какой задачей бьется Метелин. Он сам был «трансмиссионщиком», дипломный проект в Ленинградском политехническом институте защищал на тему «Коробка передач для среднего танка». Защита прошла отлично, были даже аплодисменты присутствующих. Позднее, уже работая в ОКМО, спроектировал коробку передач для опытного танка с тяжелым противоснарядным бронированием. Именно за эту работу у него на груди орден Красной Звезды. Муки коллеги Метелина были ему понятны — самолюбивый конструктор не хотел отступать перед трудной задачей, признать, что она ему не по силам.

Сам Михаил Ильич тоже пока не видел выхода. Семя, брошенное изобретателем Кристи, дало поразительно прочные всходы. Болховитин прав — увлечение колесно-гусеничным движителем распространилось подобно заразе. Мало того что этот движитель считается основным достоинством танков БТ, он стал, по существу, синонимом высокой маневренности танков вообще. В бою — на гусеницах, а вырвался к хорошим дорогам — снимай гусеницы, как калоши, и вперед на колесах, с ветерком, как на автомобиле. Чем не высокая маневренность! Танкистам, особенно бывшим конникам, это пришлось по душе. Военные — не мечтатели, а люди дела. И вот в ОКМО по их требованиям уже спроектирован Т-29 — колесно-гусеничный вариант среднего танка Т-28. Даже тихоходный слабосильный Т-26 решено снабдить колесным ходом. Дойдет, пожалуй, очередь и до тяжелых танков. Еще бы! И хорошо и просто… Но, во-первых, неизвестно, насколько хорошо: например, на Дальнем Востоке хороших дорог нет и не предвидится. Там танкам нужна хорошая маневренность на гусеницах, в условиях бездорожья, в бою. Да и на западе… Кто знает, какой она будет, война? До стремительных маршей по отличным дорогам дело может и не дойти. Придется, может быть, воевать в лесах и болотах или в лютую стужу в снегах, хотя об этом и не принято говорить вслух. А во-вторых, просто — это только на первый взгляд. Танки тяжелеют и будут тяжелеть, потому что в перспективе должны иметь противоснарядную броню. Осуществление колесного хода становится все более трудным делом, усложняет трансмиссию и снижает ее надежность. Есть предел, за которым это станет вообще невозможно. И получается, что колесно-гусеничное направление ведет… в тупик. Единственно подходящий движитель для танков — гусеничный. Им надо заниматься, его надо совершенствовать, он пригоден для танков любого веса, в любых условиях. А колеса пусть останутся автомобилям — каждому свое. Интересно, додумается ли до этого упрямый Метелин? Он — исполнитель, хорошо, если такая идея будет исходить от него, тогда он мог бы стать неплохим союзником в неизбежной борьбе.

…Метелин сидит перед ним, упорно склонив голый череп, костлявый, еще более осунувшийся, глаза устало прищурены.

— Вот вариант привода, — вяло говорит он. — Три редуктора на каждый борт. Два крайних — внутри корпуса, а средний — снаружи, потому что иначе к нему не будет доступа. Придется снимать двигатель.

— Как вы оцениваете такой привод?

— Ни к черту не годится.

— Почему же вы его предлагаете?

— По асфальту или бетонке танк пойдет. На плохой дороге будет застревать хуже любого грузовика. Привод малонадежен, но выхода нет, ничего иного предложить не могу.

— А что, по-вашему, делать мне как главному конструктору?

Метелин оживился, в глазах мелькнули веселые (не ехидные ли?) огоньки:

— Поставить крест на этих редукторах. Красным карандашом. И оставить один гусеничный движитель. Гусеницу сделать мелкозвенчатой, широкой, прочной.

Ага, Метелин все-таки пришел к этому выводу. Михаил Ильич сделал вид, что это для него неожиданность.

— Вы хорошо продумали такое серьезное предложение?

— В последнее время меня беспокоит бессонница, — сказал Метелин, криво усмехаясь тонкими губами. — В голову лезет всякая чепуха. Эта мысль тоже пришла ночью и поначалу показалась бредовой. Я обдумывал ее примерно три дня, кое-что посчитал и берусь доказать, что колесный ход танкам не нужен. Более того, он вреден. «Светлая голова у этого Метелина, — подумал Михаил Ильич. — И по характеру человек смелый, упорный… Самородок… Настоящий русский самородок…»

Мне это доказывать не надо, Саша, — мягко и доверительно сказал он, впервые называя колючего парня по имени. — Но, к сожалению, много таких людей, которые

встретят подобное мнение в штыки. Есть и чисто формальное препятствие — в утвержденном задании ясно и недвусмысленно сказано: танк должен быть колесно-гусеничным.

— ТТЗ готовили такие же чижики, как и мы, грешные.

— Согласен, что не боги. Но в данном случае и речи не может быть о каком-то случайном, непродуманном решении. Нет, составители точно выразили позицию, которая считается очевидной, общепринятой, бесспорной. А-20 должен быть, как и БТ, колесно-гусеничным. Это, так сказать, истина, не требующая доказательств.

Жаль. Это требование связывает нас по рукам и ногам. А можно было бы сделать отличную машину.

Михаил Ильич внутренне дрогнул. Метелиц сказал то, что он хотел услышать. Но будет ли этот талантливый парень его надежным союзником? Захочет ли стать им?

— А вот это, то есть сделать отличную машину, никто нам запретить не может, — просто сказал он. — Больше того, если у нас, конструкторов, есть другой, лучший вариант, мы просто обязаны его предложить. Дело не только в колесном ходе. Можно усилить огневую мощь, установив не сорокапяти-, а семидесятишестимиллиметровую пушку — такую же, как на Т-28. Броню следовало бы довести минимум до тридцати миллиметров. Тогда она защищала бы и от осколков снарядов. Скорость на гусеницах сделать почти такой же, как у А-20 на колесах. Выбросив колесные редукторы, улучшить общую компоновку танка, обеспечить высокую надежность всех узлов и агрегатов. Получился бы чисто гусеничный легкий танк с мощным огнем, нротивоосколочной броней, высокой проходимостью по бездорожью, скоростной, маневренный, надежный в бою. Танк, который только и нужен Красной Армии… Как вы думаете, Саша, можем мы дать такой танк?

Идея была высказана. Михаил Ильич ждал ответа с понятным волнением. Метелин молчал, явно удивленный (если не пораженный) тем, что услышал от главного конструктора.

— А как же А-20? — наконец сказал он. — С нас потребуют проект А-20, а мы…

— Проект А-20 должен быть выполнен точно и в срок. И наилучшим образом. Это не подлежит обсуждению. Но наряду с А-20 мы можем представить инициативный проект группы конструкторов. Назовем наш танк, ну, скажем, А-30.

— Но это же двойная работа. Где мы возьмем время?

— Время не главное. Надо увлечь этой идеей весь коллектив — вот что главное. Тогда мы найдем и время для работы, и силы для борьбы.

— Борьбы?

— Предстоит нелегкая, упорная борьба, Саша. Наш будущий проект — только первый шаг в этой борьбе. Даже если проект будет удачным, сверхубедительным, ему предстоит преодолеть немалое сопротивление. Против поднимутся — ложные амбиции, дутые престижи, самомнение, самодурство, бюрократизм, а главное, сложившиеся стереотипы, привычные представления, косная психология многих из тех деятелей, с которыми мы неизбежно столкнемся. Но уж если борьба, то мы будем бороться до конца.

— Чего я не люблю — так это доказывать дураку, что дважды два четыре… — грустно сказал Метелин. — Вообще я не борец, Михаил Ильич, увольте. Не хочу и не умею.

— Напрасно. Надо любить борьбу и уметь бороться. Ленин учил — без борьбы нет движения вперед.

— Кляузы, склоки…

— Они не имеют ничего общего с настоящей борьбой. Мы будем бороться по принципиальному вопросу и на деловой основе. Первый аргумент — наш готовый проект, потом — опытный образец, потом сравнительные испытания в самых жестких условиях. Мы будем доказывать свою правоту не словами, а делами. Вот это и есть настоящая борьба.

— На такую борьбу я, конечно, согласен, Михаил Ильич, — сказал повеселевший конструктор. — И сделаю все, что смогу.

— Ну вот и отлично. Значит — будем делать новый танк?

— Будем, Михаил Ильич, — с готовностью, твердо сказал Метелин.

Через несколько дней в СКВ состоялось совещание, на котором конструкторы единодушно высказались за разработку встречного инициативного проекта танка А-30. Все как один заявили, что отказываются от выходных дней и отпусков. Техническим руководителем проекта главный конструктор назначил Александра Метелина.

Глава пятая. Гвадалахара, Гвадалахара…

По дороге на службу майор Сурин старался не думать о предстоящих служебных делах. Он предпочитал поразмышлять о чем-нибудь более приятном — о женщинах, например. Вспоминал частенько тех из них, в которых когда-то влюблялся или мог бы влюбиться (таких было больше). Забавно было также думать как о живых, так сказать во плоти и крови, о красавицах, никогда не существовавших, созданных творческим воображением гениев, мысленно даже беседовать с Татьяной Лариной, например, или с Наташей Ростовой. Мысли эти в сутолоке утренних будней, в вагоне трамвая или метро были легки и безгрешны, отвлекали от житейской суеты, настраивали на лирический лад.

Спутницы по трамваю и метро обычно не привлекали внимания Сурина. Они косяком лезли в вагоны, спеша занять место, толпились и нередко скандалили. В большинстве почему-то средних лет, полные, с сумками, явно невыспавшиеся, озабоченные и хмурые. Мелькнет среди них иногда бледное личико с темными выразительными глазами, может быть такими же, как у Наташи Ростовой, но именно только мелькнет. Присмотревшись, убеждаешься — типичное не то…

От станции метро «Парк культуры» до служебного корпуса наркомата Сурин шел обычно пешком по набережной Москвы-реки. Смотрел на мутную воду, плескавшуюся в бетонных берегах, на еще не по-весеннему голые деревья парка на том берегу. Здесь мысли его невольно обращались к предстоящим скучным служебным делам.

Работа в аппарате не нравилась Сурину. Изо дня в день — за канцелярским столом, как чиновник, перекладываешь бумаги, сочиняешь отношения вверх или указания вниз, но, конечно, не от своего имени, а за подписью начальника. Не по душе Сурину эта писанина. Правда, грозный для многих сослуживцев начальник комкор Салов (отнюдь не отличающийся кротким нравом), лично к нему, Сурину, относится неплохо. Все-таки вместе были в Испании, так сказать, боевые товарищи. Не в одной передряге побывали под знойным испанским небом… Комкор суров, но в вопросах товарищества у него свои понятия. Уверен был майор, что Салов при случае в беде его не оставит и в обиду не даст. А вот на просьбы перевести в войска командиром полка или, на худой конец, батальона отвечает решительным отказом. Тут, как говорится, нашла коса на камень… Заклинило намертво, и просвета не видно.

Поднявшись в лифте к себе на шестой этаж, Сурин увидел у своего рабочего стола адъютанта комкора красавца Пашу Щеглова.

— Товарищ майор, — нервно сказал Паша. — Вас вызывает комкор. Настроение — средней лютости.

Что ж, это бывает. По утрам у Салова настроение частенько неважное. Сурин положил портфель, достал расческу, не спеша поправил прическу; одернул гимнастерку. Спешка спешкой, а к начальству надо являться в подобающем виде, подтянутым и спокойным. Посмотрел на сапоги — блестят.

— Пошли.

— Кто-то ему позвонил, — пытался Паша сориентировать Сурина по дороге. — Что-то насчет Особого завода.

Спустились по лестнице на второй этаж. Вот и просторная, устланная коврами приемная начальника Главного управления. Налево — массивная, обитая черной кожей двойная дверь в кабинет. Сурин постучал, открыл двери, четко, по-строевому вошел, остановился, щелкнув каблуками, в трех шагах от покрытого зеленым сукном стола, за которым сидел Салов.

— Здравия желаю, товарищ комкор!

Салов сидит насупившись, на широкой груди — звездочка Героя Советского Союза, ордена. Впечатляет. Взгляд небольших серых глаз сумрачен, суров.

— Ты за что деньги получаешь?

Ну нет, так дело не пойдет. С ним, Суриным, в таком тоне разговор не получится.

— За службу, товарищ комкор, — сказал Сурин, твердо глядя в хмурое лицо комкора. — За службу, согласно уставу, каждое пятнадцатое число получаю положенное денежное содержание.

Салов приподнял голову, посмотрел удивленно, что-то, видимо, заметил во взгляде Сурина, сказал ворчливо, но уже не столь сурово:

— Ни к черту твоя служба не годится. Ты направленец по объекту А-20, а о безобразиях на заводе не докладываешь. Я узнаю о них не от тебя, а со стороны. Разве это порядок?

— Разрешите узнать, о каких безобразиях идет речь?

Салов не ответил. Крепко был чем-то недоволен, но чем?

Потом хмуро спросил:

— Кто такой этот Кошкин?

— Главный конструктор Особого завода, руководитель проекта А-20.

— Знаю, что главный… Ты доложи, откуда он взялся, что за человек, биографию его доложи.

— Тысяча восемьсот девяносто восьмого года рождения. Член партии с девятнадцатого года. Воевал в гражданскую. Учился в Коммунистическом университете имени Свердлова, был на партийной работе в Вятке. В тридцать четвертом году окончил Ленинградский политехнический институт в счет парттысячи. Работал заместителем главного конструктора ОКМО в Ленинграде. В октябре тридцать седьмого года назначен на Особый завод.

— Ты с ним лично встречался?

— Да, конечно, когда ездил на завод.

— Ну и каково твое личное впечатление?

— Умный человек. Очень энергичен, принципиален. Твердо взял в руки все дело. Словом, крупная фигура, настоящий главный конструктор.

— Анархист он, твой Кошкин, — жестко сказал Салов. — Или авантюрист, что еще хуже. Вместо того чтобы выполнять наше задание, затеял проект какого-то своего танка. Откуда он родом?

Вопрос показался странным Сурину, но не был случайным. Салова удивило совпадение биографии Кошкина с его собственной. Правда, Салов был на год постарше. Но в партию тоже вступил в девятнадцатом. Воевал в гражданскую. Родом Салов был из костромской деревеньки Вонюх. А Кошкин?

— Из какой-то деревни Ярославской области. Название не помню, товарищ комкор.

— Во-во, так я и знал, — удовлетворенно сказал Салов. — Сосед-ярославец. Ярославские мужики — продувной народ. Ты знаешь, Сурин, куда они в прежние времена уходили на заработки? В Питер — половыми в трактиры или лакеями в рестораны. Обсчитать, обобрать какого-нибудь купчишку, да еще чаевые за усердие получить — это, брат, надо уметь. И в Москве в ресторанах, бывало, почти каждый лакей — ярославский мужик.

— Кошкин до революции был учеником кондитера в Москве. И его отец — рабочий-кондитер.

— Во-во, умели выбирать. Пирожные делать — это тебе не молотом бить. Сладкая жизнь. С ярославским мужиком, Сурин, держи ухо востро. Обведет вокруг пальца, и ты же его будешь благодарить. Но со мной такой номер не пройдет. Мы, костромичи, тоже не лыком шиты.

Салов развеселился, сидел, посмеиваясь и потирая ладонью крепкую, наголо бритую голову.

Потом уже спокойно, тоном деловых указаний сказал:

— Поезжай на Особый сегодня же. Разберись на месте, что там у них происходит. Возможно, какое-то недоразумение. Но если и в самом деле своевольничают, от моего имени предупреди: задание, утвержденное правительством, должно быть выполнено точно и в срок. Никаких отступлений от утвержденных ТТХ мы не потерпим. Лично Кошкина предупреди: головой отвечает, в случае чего положит партийный билет… Не в бирюльки играем… С огнем шутить не советую. Ясно?

Вас понял, товарищ комкор! — сказал Сурин, по-уставному вытягиваясь и прищелкнув каблуками. — Разрешите идти?

— Постой, Ваня… — Салов добродушно улыбнулся и неожиданно подмигнул. — Ты как — холостякуешь все? Не женился?

Нет, Дмитрий Павлович. Невесту никак не найду.

— Не прибедняйся… Знаем, как вы плохо в шашки играете… Жениться пора.

Чувствовалось, что Салов был когда-то не только командиром, но и комиссаром бригады. Хотел, видимо, несколько загладить командирскую суровость комиссарской душевностью.

— Ты вот все в войска рвешься, — продолжал он, помолчав. — Вообще-то я тебя понимаю. Сам бы с радостью принял корпус. Но сейчас у нас действительно важнейшая задача — обеспечить армию новыми танками. А там я и сам попрошусь в строй… А тебе, так и быть, дам в своем корпусе бригаду. Подходит?

— Спасибо, Дмитрий Павлович, за доверие. Большое спасибо! — поспешил прочувствованно сказать Сурин.

«Не было бы счастья, да несчастье помогло, — думал майор Сурин по дороге к себе на шестой этаж. — Не напустись он сгоряча на меня, не было бы и этого разговора о бригаде. А так — обещание в кармане. А Салов знает, что такое обещание, слов на ветер не бросает, слово его — кремень».

Позвонив во Внуково, Сурин узнал, что до ближайшего самолета — около двух часов. Времени заехать домой в гостиницу не было. Успеть бы оформить командировку и не опоздать в аэропорт. В военной гостинице, где по своему холостяцкому положению временно обитал Сурин, привыкли к внезапным отлучкам постояльцев, но майор на всякий случай позвонил и туда — небольшая командировка, прошу не разыскивать. Подписать командировочное предписание у Салова он попросил Пашу Щеглова — незачем лишний раз мозолить глаза начальству. Об отъезде доложил по телефону.

— Оперативно собрался, молодец, — благодушно пробасил Салов. — Во сколько самолет?

— В одиннадцать ноль-ноль, товарищ комкор!

— Возьми мою машину.

Вот это удача! Крепко не любил Салов давать кому-либо свою сверкающую эмку, это был, несомненно, знак особого благоволения начальства.

* * *

В салоне самолета большинство пассажиров почему-то сразу же впали в дремоту. Сурин по ночам спал хорошо и днем никогда не чувствовал потребности «добирать». Он решил поразмышлять о чем-нибудь приятном. Сначала, правда, мысль его непроизвольно мелькнула в сторону дел на Особом заводе — что это у них там стряслось, что это за проект какого-то «своего» танка?

Сурин, поморщившись, легким усилием воли отогнал эти мысли — не было необходимой информации для раздумий по этому поводу. Гадать же на кофейной гуще — значит бесплодно утомлять мозг. Приедем на место, выясним, разберемся что к чему. И провинившаяся мысль послушно вернулась в привычное русло легких размышлений, на этот раз о поэзии. Майор Сурин баловался стишками. Случалось, по просьбе редактора стенной газеты кропал вирши к праздничным датам, подписывая их псевдонимом Танкист. Это были по большей части стихи о танкистах и славных танковых войсках. Но были у него творения и совсем в другом духе — лирические, о которых мало кто знал. По редакциям он их не рассылал, понимая, что профессионалов ими не удивишь. Но ему самому они нравились как память о событиях и впечатлениях невозвратно минувших дней.

Испания… Ноябрьский ветер на улицах Мадрида. Фашисты в предместьях города. Правительство Ларго Кабальеро отбыло в Валенсию. На стенах полупустых домов воззвания КПИ «Все на защиту Мадрида!». Баррикады. Запись добровольцев. Именно тогда родился знаменитый клич «Но пассаран!». Видимо, не случайно именно 7 Ноября, в годовщину Октября, мятежники начали штурм города. Четырьмя колоннами (поговаривали, что пятая — в самом городе). Их встретили отряды Народного фронта, бойцы-интернационалисты бригад Клеберна и Лукача. Танкисты Поля Арманда и Семена Кривошеина сражались в парке Каса-дель-Кампо.

Ценой огромных потерь фашистам удалось занять большую часть парка. Но на берегах речки с красивым названием Мансанарес они были остановлены. Дальше они не прошли.

А потом была Гвадалахара… Итальянский экспедиционный корпус с северо-востока двинулся на город вдоль железной дороги Сарагоса — Мадрид. Казалось, ничто его не остановит.

Остановили. Разгромили моторизованную дивизию «Литторио». Ударная группировка под командованием Лукача ворвалась в Бриуэгу. На окраине Бриуэги цвели апельсиновые рощи, на холмах зеленели виноградники. А на дорогах горели брошенные броневики и «фиаты», с поднятыми руками толпами двигались не успевшие убежать вояки Муссолини. Разгром завершила ревевшая в синем небе авиация…

Под Гвадалахарой взошла звезда командира танковой бригады комбрига Салова. В прямом и переносном смысле. Звезда Героя Советского Союза на его груди — за Гвадалахару.

А потом был знойный июль под Брунете. Здесь уже республиканцы пошли в наступление. Операция была задумана широко — главный удар на Брунете, вспомогательный — в направлении Навалькарнеро. Задача — окружить и разгромить угрожавший городу с северо-запада корпус мятежников «Мадрид».

Наступление началось в ночь на 6 июля. Никогда Сурин не видел такого звездного неба. От края до края высокого неба полыхали белые сполохи.

Оборона мятежников была прорвана, к исходу дня танки республиканцев ворвались в Брунете. Но на опаленных солнцем холмах за городом их остановили пушки. Крупповские пушки, небольшие, калибром 37 миллиметров. Они били бронебойными снарядами, прячась в сухих зарослях кустарников. Откуда их подтянули, и почему о них ничего не было известно? Легкие, расчет — всего три человека. Пока ее заметишь, удар — и танк горит… Один… другой… третий. И старший лейтенант Иван Сурин, раненный осколком в плечо, едва успел выскочить из своей вспыхнувшей как свеча «бетушки».

Любопытно было бы прочитать эти стихи Салову. Не любит комкор вспоминать про Брунете. Гвадалахара — другое дело. А Брунете — нет. Хотя, в общем-то, результат был неплохой — мадридский корпус потрепали изрядно, сорвали франкистские планы наступления на юге в Эстремадуре. Салов получил орден. Но разгрома, как под Гвадалахарой, не учинил. Противотанковая артиллерия, черт бы ее побрал! Да к тому же и кое-какие просчеты — наступали в одном эшелоне, без резерва. Прорвались в Брунете, а кулака, чтобы дать наотмашь и развить успех, не оказалось. А потом — контрудар мятежников. Пришлось отступить на исходные и перейти к обороне. Эх, Брунете, Брунете… Сурин, скосив глаза, посмотрел на скромно (но заметно) поблескивавший на груди орден Красного Знамени — напоминание о крови, пролитой под Брунете.

* * *

…Разбираться с делами на Особом заводе Сурину долго не пришлось. Никто от него ничего не скрывал, никто не старался запутать, замести следы «безобразия». Сначала Кошкин в своем кабинете показал ему почти уже готовый комплект чертежей танка А-20. Все тактико-технические требования учтены и выполнены пунктуально. Кроме гусеничного движителя у машины — колесный ход. Три катка с каждого борта — ведущие. Привод к ним — шесть шестеренчатых редукторов, шесть «гитар». Многовато музыки. Но выполнены «гитары» хорошо, даже красиво — все размещены впритирку, внутри броневого корпуса. И даже доступ к ним обеспечен — правда, требуется кое-какая разборка. Все чертежи подписаны, утверждены главным конструктором. Обстоятельная пояснительная записка с необходимыми расчетами. И даже вот он, макет танка. Сделан из дерева, в одну десятую величины, работа просто мастерская — проработана каждая деталь корпуса до последней бонки, даже каждый трак гусеницы выпилен с ювелирной точностью. Обстоятельный, солидный проект, готовый к обсуждению на любом уровне.

Потом пришел Метелин (Сурин, не разделявший мнения, что мужчине достаточно быть чуть красивее обезьяны, внутренне ахнул — еще больше исхудал, бедняга) с новой трубкой чертежей и другим макетом. Инициативный проект группы конструкторов. Выполнен параллельно, вне плана, так сказать, на чистом энтузиазме. Корпус танка прежний, красивой обтекаемой формы. Но колесных редукторов нет. Танк может двигаться только на гусеницах. Зато при той же примерно массе лобовая броня у него не 20, а 32 миллиметра. И более мощный огонь — установлена 76-миллиметровая пушка. Из-за отсутствия «гитар» удалось катки поставить плотнее и добавить еще по одному на каждый борт. Нагрузка на каждый опорный каток уменьшилась, гусеницы уширены, а значит, улучшилась проходимость машины по слабым грунтам. Трансмиссия без «гитар» стала проще, надежней. Итак, усилен огонь, повышена проходимость, а броня в полтора раза толще. Все предельно ясно: разменяли ребята капризный колесный ход не без выгоды.

— Брунете, — пробормотал Сурин, ознакомившись с проектом. — Под Брунете мне очень бы пригодилась такая броня. А колесный ход, честно говоря, ни разу не довелось использовать. Нет, вы не видели, как под Брунете в наших сердцах полыхал пожар?

— Не совсем понимаю вас, — сказал Кошкин.

— Это так, некоторые личные воспоминания. Ограниченный личный опыт, не имеющий существенного значения. А вообще, мне этот проект нравится.

— Главное, на А-20 уже ничего нельзя добавить, — сказал Кошкин. — Из-за колесного хода всё на пределе. А здесь, на Т-32, мы при необходимости можем усилить броню, установить еще более мощное орудие, увеличить боекомплект. Мощность двигателя, надежность трансмиссии и ходовой части это вполне позволяют.

— Можете считать, что я сторонник вашего проекта, — твердо сказал Сурин. — Всецело и безусловно за Т-32. Но это очень мало значит, а точнее — ничего.

— Почему же? — удивился Кошкин. — Мнение и убеждение каждого их нас — далеко не безделица. Вы можете доложить свое мнение Салову, не поможет — обратиться в партком. Это вопрос принципиальный, а значит, надо бороться и отстаивать свое мнение до конца.

Сурин посмотрел на Кошкина удивленно, потом в его глазах мелькнули веселые искорки.

— Субординация! — веско изрек он, многозначительно подняв палец правой руки.

…Выступить против Салова? Хе-хе. Легко сказать. Дмитрий Павлович не всепрощенец, в этом отношении он далеко не Лев Толстой. Другую щеку не подставит, а двинет так, что полетишь с очень большим ускорением. Не говоря уж о том, что комкору придется нарушить данное кое-кому обещание. Дмитрий Павлович — человек слова, слово его — кремень. И вот — вынужден будет нарушить слово. Легко ли?

— Чем могу я, конечно, попытаюсь помочь, — сдержанно сказал Сурин. — А теперь, Михаил Ильич, я хотел бы сообщить вам кое-что конфиденциально, так сказать, тет-а-тет.

— Метелин — технический руководитель проекта Т-32. От него в этом деле не может быть секретов.

— Еще древние латиняне говорили: «Трое составляют совет», — мягко улыбаясь, сказал Сурин. — То, что я имею вам сообщить, не нуждается в обсуждении на совете — только и всего.

Метелин, собрав чертежи, направился к двери. Сурин проводил его удовлетворенным взглядом (слова «руководитель проекта» не произвели на него впечатления из-за слова «технический»), дождался, когда дверь закрылась, и только потом официальным тоном сказал:

— Комкор товарищ Салов приказал мне передать лично вам, что он не потерпит никаких отступлений от утвержденных тактико-технических требований. Приказал передать — отвечаете головой, в случае чего — положите партийный билет.

— Не Салов давал мне партийный билет, не ему и отбирать, — нахмурился Кошкин. — Это позиция бюрократа, не желающего вникать в суть дела.

— Требования утверждены правительством. Позиция Салова непробиваема. К тому же — смею утверждать — единственно возможная для Салова. Такова ситуация.

— Мы обратимся в правительство. Оно утвердило, оно и изменит требования. За Т-32 будем драться до конца. Это принципиальный вопрос, важнейший вопрос обороны страны.

Сурин любил острые ситуации. В такие минуты он внутренне подтягивался, напрягался, мысль работала четко. А внешне, напротив, Сурин расслаблялся, принимал беспечный и даже легкомысленный вид. Вот и сейчас он добродушно улыбнулся, лениво достал пачку «Казбека», предложил Кошкину закурить, сам взял папиросу, постучал мундштуком по коробке, не спеша достал спички, прикурил, выпустив кольца сизоватого дыма.

— Обратиться в правительство — это ваша мысль, Михаил Ильич. Она, безусловно, логична в данной ситуации, но не сулит успеха.

— Почему? Почему вы так думаете?

— Это вытекает из моего, правда небольшого, бюрократического опыта. Во-первых, лично вы не можете выйти на правительство, соответствующее представление должен сделать ваш наркомат. Предположим, вам удастся убедить руководство наркомата и представление об изменении тактико-технических требований будет внесено. Оно не может и не будет рассматриваться без заключения нашего наркомата, а значит, нашего Главного управления, сиречь Салова. Это по меньшей мере потребует много времени, а результат, увы, весьма сомнителен. ТТХ нового танка до их утверждения обсуждались с учетом многих факторов и с участием многих ответственных лиц, в том числе и руководства нашего наркомата. Вы не поверите, сколько было согласований по каждому пункту и сколько собрано виз. Вряд ли все эти солидные люди охотно признают теперь, что они, мягко говоря, ошиблись, а грубее — безответственны и некомпетентны, ибо не знают, какой танк в действительности нужен Красной Армии и каковы сегодня реальные возможности нашей промышленности. А ваш Метелин, кстати сказать, техник по образованию, выходит, знает это лучше их.

— Противодействие мы предвидели. Поэтому и сделали готовый проект. Каждый разумный человек увидит преимущества нового варианта и оценит их не хуже нас с вами.

— Ваш проект — гениальный ход, но поможет ли он — не знаю, не уверен. Колесно-гусеничный движитель, которого не имеет ни один зарубежный танк, в глазах многих — наш козырь, можно сказать, наша гордость. Отказ от него скорее всего расценят как вашу попытку уйти от некоторых технических трудностей, встать на путь наименьшего сопротивления.

— Что же вы предлагаете? — резко спросил Кошкин. — Не бороться, отступиться, как это уже не раз делалось в аналогичных ситуациях? А наша армия получит танк, который мог бы и должен быть лучше?

— Попытаться кое-что сделать можно было бы, но несколько иным путем.

— Говорите, я вас слушаю.

Сурин сбросил наконец маску беспечного малого, задумался. Потом встал, прошелся по кабинету и, остановившись перед Михаилом Ильичом, негромко сказал:

— Есть орган, который мог бы без проволочек и однозначно решить этот вопрос. Это Главный Военный Совет. Он действует при нашем наркомате, но одним из его членов является… вы сами знаете, кто. Не председатель, а простой член, но его мнение… вы понимаете… Оно может быть положительным или отрицательным — этого я не берусь предсказать, но решит дело окончательно. Думаю, что кое-какие шансы у вашего варианта есть.

Главное было сказано. Сурин повеселел, на его лице снова появилась мальчишески-беспечная улыбка. Кошкин молчал, думая.

— Выносить на утверждение ГВС надо, конечно, проект А-20, — словно размышляя вслух, сказал Сурин. — Да, только так. А Т-32 — попутно, в расчете заинтересовать одного из членов Совета. В таком варианте — все будет на месте, все нормально, все по закону. Кстати, в аппарате ГВС работает один мой товарищ… вместе были в длительной командировке… Попробую позондировать у него почву, потом позвоню вам. Ну как, Михаил Ильич, подходит?

Кошкин молча крепко пожал руку Сурина. На его усталом, осунувшемся лице, с глубоко сидящими серыми крупными глазами, появилась слабая улыбка.

— А теперь, Михаил Ильич, я хочу проинформировать вас о том, что я доложу Салову по существу дела. Так, на всякий случай, чтобы не было недоразумений. Не думайте, что это легко и просто. Итак, примерно следующее: проект А-20 готов, точно соответствует утвержденному заданию. Группа конструкторов в инициативном порядке разработала проект чисто гусеничного танка с 76-миллиметровой пушкой и усиленным бронированием. Они считают, что их предложения необходимо обсудить на достаточно высоком уровне… Вот примерно так, в таком, как говорится, разрезе…

Именно так, почти в тех же выражениях и доложил Сурин комкору по приезде в Москву о «безобразиях» на Особом заводе. Салов, как и ожидал Сурин, прореагировал спокойно, с некоторой даже долей добродушия.

— Значит, говоришь, точно все выполнили? И проект А-20 готов? Ну-ну, посмотрим… А своими предложениями пусть они… сами кормятся. Мы в прожектерах не нуждаемся.

Глава шестая. На двух полигонах

1 сентября 1939 года гитлеровские танковые дивизии двинулись на Польшу. Подспудно уже клокотавшее пламя второй мировой войны первым огненным языком вырвалось наружу.

По дорогам Польши на восток двигались в основном танки T-II — легкие машины с противопульной броней и слабым вооружением — двумя пулеметами (в другом варианте — пушка калибром 20 миллиметров и пулемет). Немало было и танков T-I, считавшихся учебными и не предназначавшихся для боевых действий. Эти машины, закупленные в свое время в Англии (в основе — танкетки «Карден-Ллойд»), заменили те фанерные и парусиновые макеты, с которыми немецкие генералы еще с оглядкой на Версальский договор (запрещавший Германии строить и иметь танки) проводили репетиции будущего «решительного танкового наступления». Генерал Гейнц Гудериан, небезызвестный апологет «молниеносной танковой войны», в одной из своих статей сетовал на то, что на учениях школьники протыкают эти макеты своими карандашами, чтобы заглянуть внутрь. Может быть, это и послужило причиной получившего печальную известность кровавого недоразумения, когда польская кавалерия в первые дни войны с саблями наголо атаковала немецкие танки, понеся огромные потери. Броня гитлеровских машин оказалась уже не фанерной, а настоящей, крупповской…

Взяв всего через три недели Варшаву, упоенные небывалым успехом, гитлеровцы стремительно двинулись к границам СССР. Уже за Бугом, в Бресте, танковый корпус Гудериана встретился с танковой бригадой Семена Кривошеина, участвовавшей в освободительном походе Красной Армии в Западную Украину и в Западную Белоруссию. В бригаде были танки Т-26, имевшие примерно такую же, как Т-П, противопульную броню, но значительно превосходившие их вооружением (45-миллиметровые пушки и пулемет ДТ).

Комбриг Семен Кривошеим смело ввел свои танки в город, уже занятый немецкими войсками. Он двинул один батальон к вокзалу, другой — к Бугу, третий — в центр города, где размещался штаб Гудериана.

Кривошеий был испытанный вояка, еще юношей сражался в Первой Конной армии под Воронежем и Касторным, в украинских степях и под Варшавой. Потом окончил академию, стал танкистом и — так уж получилось — с батальоном Т-26, погруженных на пароход, проделал тернистый путь от Феодосии до испанского портового городка Сегиденья, где ночью высадился на берег. Испанские республиканцы знали его как полковника Сенья. Невысокий, всегда подтянутый полковник Сенья, в любой обстановке сохранявший невозмутимость и склонность к подтруниванию и добродушной иронии (над своими ли, чужими ли делами), быстро освоился под знойным небом Испании, сражаясь в рядах испанских компанерос под Мадридом и на реке Эбро, как когда-то под Каховкой.

В Бресте, подогнав свой танк к немецкому штабу, Кривошеий, как был в танковом шлеме и запыленном кожаном пальто, поднялся на второй этаж и, строго взглянув на застывшего в недоумении адъютанта, вошел в кабинет Гудериана. Вот что пишет об этом Гудериан в своих «Воспоминаниях солдата»: «В день передачи Бреста русским в город прибыл Кривошеий, танкист, владевший французским языком. Поэтому я смог лично с ним объясниться. Все вопросы… были удовлетворительно для обеих сторон разрешены».

Разрешены они были так, что Гудериану со своими танками пришлось убраться из этого белорусского города на другой берег Западного Буга, о чем он горько сожалел. Но о советских танках в воспоминаниях ни слова. А ведь Гудериан был не обычный генерал, а своего рода «отец» гитлеровских танковых войск, их генерал-инспектор. Значит, превосходство советских машин его не обеспокоило?

Дело было в том, что еще в 1937 году на Куммерсдорфском полигоне под Берлином при непосредственном участии Гудериана были закончены испытания новых немецких танков — среднего T-III и тяжелого T-IV. Батальон этих новейших машин уже действовал в Польше, проходя боевую проверку в одной из дивизий. Они вполне удовлетворяли и генерала, и фюрера.

…В Куммерсдорфе заканчивались испытания. Низкое хмурое небо сочилось дождем. На бетонированной площадке, окруженной подстриженными липками, два черных, с виду почти одинаковых танка. Вокруг них — оживленная группа офицеров и генералов. В центре, впереди всех, Гитлер. Гудериан докладывает ему о новых танках.

Главное их качество — высокая скорость. У T-III она достигает 55 километров в час! Броня толщиной до 30 миллиметров защищает экипаж от ружейно-пулеметного огня и осколков снарядов. Вооружение — скорострельная автоматическая пушка калибром 37 миллиметров и два пулемета. У танка T-IV пушка калибром 75 миллиметров должна компенсировать сравнительно небольшую мощь осколочно-фугасных снарядов 37-миллиметровых пушек.

— Эти танки не предназначаются для поддержки пехоты, — докладывал Гудериан. — Они должны действовать самостоятельно в составе крупных танковых соединений при поддержке авиации и воздушно-десантных войск. Моторизованная пехота будет сопровождать танки и закреплять успех их прорыва. Комбинированным ударом они смогут парализовать противника, рассечь его на отдельные группы, изолировать. Танковые клинья будут неудержимо двигаться вперед, а следующая за ними пехота должна завершать окружение и уничтожение деморализованного противника.

— У вас будет для этого достаточное количество танков, генерал, — сказал довольный Гитлер.

Всего четыре года назад, едва придя к власти, новый рейхсканцлер посетил Куммерсдорфский полигон, где тот же Гудериан, сухощавый и невзрачный, напоминающий встрепанного, задиристого воробья, но чрезвычайно деятельный и подвижный, продемонстрировал ему действия подразделений моторизованных войск. Тогда это были лишь мотоциклетный взвод, мелкие подразделения легких и тяжелых бронемашин и взвод танков T-I. Танки были легкие, по существу, иностранного происхождения, однако Гитлер пришел в восторг и воскликнул: «Вот это мне и нужно!» В книге почетных посетителей Куммерсдорфского полигона вслед за последней записью, которую сделал, как оказалось, не кто иной, как рейхсканцлер Бисмарк, польщенный Гитлер размашисто писал: «Германия будет иметь лучшие в мире танки!»

И, отдав авиацию на попечение рейхсминистра Геринга, лично занялся созданием и оснащением танковых дивизий, вполне разделяя взгляды на танки как на решающее средство достижения победы в «молниеносной» войне. Новые немецкие танки и были типичным порождением разбойничьей доктрины блицкрига, плодом личной заботы фюрера.

Оба новых танка — T-III и T-IV — имели сравнительно узкие гусеницы и плохое их сцепление с грунтом, а значит, плохую проходимость в условиях распутицы и зимы. Но и это соответствовало фашистской так называемой «магистральной тактике» — действиям вдоль основных дорог. Да и воевать зимой гитлеровцы не собирались. Все, в том числе и проектирование танков, велось в расчете на блицкриг — молниеносную войну до наступления холодов.

Такая молниеносная компания удалась им в Польше даже с танками T-I и Т-П. А в запасе были T-III и T-IV. Вот почему Гудериан с балкона двухэтажного дома, в котором размещался его штаб в Бресте, спокойно смотрел на проходившие по улице советские Т-26. Генерал-инспектор гитлеровских танковых войск считал, что у него нет оснований для беспокойства.

* * *

Как раз в день, когда гитлеровские танковые дивизии подходили к Варшаве, на одном из полигонов под Москвой состоялся показ правительству новых образцов бронетанковой техники. В лесу, на обширной глухой поляне, примыкавшей к берегу Москвы-реки, — свежеотрытые препятствия: рвы, эскарпы, контрэскарпы. У самого берега — крутой, поросший кустарником холм со спуском к реке. На лесной поляне возвышается только одно приметное сооружение — недалеко от берега стройная, похожая на башню вышка со смотровой площадкой и крышей из свежеобструганных досок. На позиции у дальней опушки леса в линию стоят готовые к своеобразному соревнованию танки. На правом фланге — массивный KB, новый тяжелый танк, спроектированный в Ленинграде под руководством Жозефа Котина и Николая Духова. Рядом — его предшественник, двухбашенный тяжелый танк СМК (Сергей Миронович Киров). Потом идут танки Кошкина — внешне похожие колесно-гусеничный А-20 и чисто гусеничный Т-32. Они заметно ниже и выделяются своей красивой обтекаемой формой с острыми углами наклона брони. А на левом фланге — кажущиеся в этом ряду малютками модернизированные танки Т-26 и БТ-7. Они не очень отличались от тех, которые составляли пока основу бронетанковых войск Красной Армии и в эти дни совершили освободительный поход в Западную Украину и в Западную Белоруссию.

Первым по специальной трассе для тяжелых танков двинулся СМК. Своими двумя башнями он напоминал сухопутный крейсер. В передней, приплюснутой башне 45-миллиметровая пушка, в следующей, более высокой — длинноствольное орудие калибра 76 миллиметров. Кроме того, на танке несколько пулеметов. Силовая установка — бензиновый двигатель М-17 мощностью 500 лошадиных сил.

Вслед за ним двинулся КВ. Это был первый однобашенный тяжелый танк. Вооружение — 76-миллиметровая длинноствольная пушка и три пулемета ДТ. При той же массе, что и СМК, KB нес броню толщиной до 75 миллиметров, не пробиваемую даже снарядами 76-миллиметрового орудия. Усилить броневую защиту позволила лучшая компоновка агрегатов, а главное — отказ от второй башни. Двигатель — новый отечественный дизель В-2. У танка индивидуальная торсионная подвеска, еще неизвестная мировому танкостроению. Мощный KB, преодолев все препятствия на трассе, вызвал аплодисменты на трибуне, где находились нарком обороны и другие члены правительства.

Однако настоящий триумф выпал на долю танка Т-32. Красивая, обтекаемой формы машина быстро преодолела все препятствия и неожиданно начала взбираться на прибрежный крутой холм. Нарком забеспокоился: куда это водитель полез — разве можно взобраться на такую кручу, машина опрокинется! Но машина упорно шла вверх. Последнее усилие — и танк на вершине. Все зааплодировали.

А водитель направил машину на высокую сосну у берега и ударил по ней. Сосна сломалась и упала на танк.

Машина потащила ее, как муравей соломинку. Потом танк спустился к реке и двинулся вброд, к другому берегу. Течение снесло с него дерево, и оно поплыло по воде, а танк без остановки преодолел реку. Затем машина развернулась, снова пересекла реку и, взревев двигателем, как огромное зеленое животное, вылезла с лужами воды на подкрыльях на крутой берег. На трибуне не только аплодировали, а даже фуражки вверх подбрасывали. За рычагами машины сидел с ног до головы мокрый, но улыбающийся счастливой улыбкой Володя Усов.

Яркая демонстрация высоких качеств новых танков показала, что наступил новый этап в развитии советского танкостроения — этап создания оригинальных отечественных конструкций, превосходящих лучшие мировые образцы. Танки Т-32 и KB не имели даже отдаленных прототипов за рубежом. Но это были лишь опытные образцы. Им предстояло еще пройти тернистый путь от опытного образца до серийного боевого танка.

* * *

К танку Т-32, у которого стоял Кошкин, подошел комкор Салов — плотный, крепкий, в черном ладном комбинезоне и танковом шлеме.

— Ну-ка, посмотрю я твое незаконное чудо, — сказал он сочным басом, здороваясь с Кошкиным.

Поставив ногу на каток, комкор ловко, по-кавалерийски, хотя и несколько тяжеловато, поднялся на подкрылок, потом опустился в башенный люк. Михаил Ильич тоже поднялся на танк.

Салов, не задавая вопросов, бегло осмотрел боевое отделение, с трудом протиснулся в люк наружу.

— Фу, тесно, придется тебе, Михаил Ильич, люк переделывать.

— Таких толстых танкистов у нас нет, — в тон ему, полушутя, сказал Кошкин. — Для тебя одного танк делать не буду.

— Ну-ну, смотри, я заказчик. Не возьму твою машину.

— Ас чем воевать будешь?

— Дай мне несколько тысяч БТ, и я всю Европу пройду… А вот нужен ли твой крейсер — не уверен. Ведь металла тут больше, чем в двух Т-26.

— На три хватит, командир. Но только Испанию забывать не надо.

— Ну-ну, не ершись, — примирительно сказал Салов. — Я в Испании был, а ты не был. Не будем спорить. Проведем сравнительные испытания на полигоне, и все станет на свои места. — Спрыгнув с танка, Салов пошел к трибуне.

Вскоре после этого разговора к Кошкину подошел заместитель наркома.

— Ну что не весел, Михаил Ильич? — спросил он. — О чем думаешь?

— Думаю, как бы нам на Т-32 новую длинноствольную пушку поставить. Да и броню надо усилить. Тридцать два миллиметра — мало.

— А Салов говорит…

— Салов не купец, а мы не приказчики. Машину делаем для Красной Армии, а не для Салова, — сухо и недовольно сказал Михаил Ильич.

Глава седьмая. Ночь главного конструктора

Кошкин внимательно, от корки до корки, прочитал довольно объемистый отчет о сравнительных испытаниях танков А-20 и Т-32. В выводах комиссия отметила, что оба танка «выполнены хорошо, а по своей надежности и прочности выше всех опытных образцов, ранее выпущенных». Да уж как-нибудь… хороши же, значит, были эти «ранее выпущенные». Поломок все-таки много, особенно на А-20, но дело не в этом, надежность в конце концов обеспечим. А вот о главном — какой же танк, А-20 или Т-32, принять на вооружение — в отчете ни слова, и, конечно, не случайно. В поступившем с отчетом заключении, подписанном Саловым, заводу предлагалось устранить «выявленные конструктивные недостатки» и вновь представить оба образца на полигонные испытания «в полном объеме». Вот так — оба. В полном объеме.

Кошкин встал в волнении, зашагал по кабинету. Нет, так это оставить нельзя. Неужели до сих пор не ясно, что Т-32 по всем показателям превосходит А-20, что надо сосредоточить наконец все усилия на доработке именно этого образца? Более того — усилить его броню до противоснарядной и установить новую длинноствольную пушку. Он уже поднимал этот вопрос и в наркомате, и перед заказчиком, и вот — ответ. Продолжается волынка, как будто бы впереди у нас годы спокойной, мирной работы. А ведь уже началась, идет вторая мировая война, и теперь не только год или месяц, каждый день и каждый час промедления преступен!

Кошкин подошел к окну. Была уже глубокая ночь, в окнах цехов светились только редкие огоньки, не слышно привычного рабочего гула завода. Сотрудники КБ тоже давно уже разошлись по домам. А вот ему, увы, не до сна.

Он подошел к столу, сел, пододвинул чистый лист бумаги, крупно и четко написал: «Дорогой товарищ Сталин!» Дальше строчки тоже легли сразу же четкими крупными буквами: «Вынужден обратиться лично к Вам по вопросу, имеющему наиважнейшее значение для дела обороноспособности СССР».

Да, это, пожалуй, единственный выход. Теперь надо коротко и четко изложить аргументы. Колесно-гусеничный А-20, по существу, несколько улучшенный БТ, броня у него всего 20 миллиметров. И усилить ее невозможно — колесно-гусеничный движитель не позволяет увеличить вес машины даже на тонну. Этот вариант бесперспективен. А у чисто гусеничного Т-32 броня уже сейчас 32 миллиметра. И ее можно и нужно довести до противоснарядной (40–50 миллиметров). И установить новую длинноствольную 76-миллиметровую пушку. Динамика при этом не ухудшится — на танке мощный дизель В-2, который сейчас используется не полностью. Получится танк с мощным огнем, надежной броней и высокой маневренностью…

Казалось бы, все правильно, но Михаил Ильич почувствовал в этой аргументации слабость. Какая-то непонятная, внутренняя слабость, но она есть. А надо, чтобы все было предельно ясно и однозначно. Михаил Ильич подумал о том, кому собирался отправить письмо, — о Сталине. Он часто видел его, когда был слушателем Коммунистического университета имени Свердлова. Сталин читал тогда лекции об основах ленинизма. Просто одетый, невысокий, невидный, он говорил негромко, запинаясь перед какими-то трудными для него словами, но слушали его с огромным вниманием. В отличие от других лекторов, Сталин не отвлекался на личные воспоминания, читал сухо, скучновато, но всегда давал четкие, ясные формулировки, которые легко было записывать. Особенно запомнилось, как просто и ясно излагал он положения диалектического материализма. Чувствовалось, что хочет, чтобы его все поняли. И даже обычное внешнее спокойствие, казалось, изменяло ему. Он говорил, что диалектика — душа марксизма, горе-теоретиками называл тех, кто не постиг диалектику, не понимает, что в жизни уже отмирает, а что нарождается вновь и нуждается в поддержке.

* * *

Потом Михаил Ильич увидел его снова, много лет спустя, на заседании Главного Военного Совета. Сталин сидел за отдельным столиком у окна, молча курил трубку, не обращая, казалось, внимания на то, что происходит на заседании. А это заседание неожиданно для Михаила Ильича сразу же приняло крайне неблагоприятный оборот. В коротком докладе он подробно остановился на том, как в проекте танка А-20 выполнены требования заказчика. Об инициативном проекте Т-32 сказал коротко, считая его преимущества очевидными.

Но когда началось обсуждение, первый же выступающий, комкор Салов, высказав несколько замечаний по проекту А-20, о Т-32 вообще ничего не сказал. И второй выступил так, словно о Т-32 не было смысла и говорить серьезно: таких проектов можно составить сколько угодно, а танк задан и должен быть колесно-гусеничным. И другие участники заседания главным образом рассматривали вариант колесно-гусеничного А-20. Тогда Михаил Ильич попросил слова вторично и сказал, что колесно-гусеничный движитель впервые появился на бронеавтомобилях. Автомобиль обладал плохой проходимостью вне дорог. Снабдить его вспомогательным гусеничным движителем — талантливая находка изобретателя. На легких танках с противопульной броней двойной движитель — колеса для шоссе и гусеницы для бездорожья — тоже еще себя оправдывал. Но вот появилась противотанковая артиллерия, броня стала толще, вес даже легкого танка увеличился до двадцати тонн. Теперь машина сможет двигаться по шоссе только в том случае, если у нее все пары колес будут ведущими. А силовой привод на все колеса чрезвычайно усложняет трансмиссию, снижает ее надежность. Колесно-гусеничный движитель, таким образом, на танках как бы отрицает сам себя. Это же обыкновенная диалектика — прогрессивное в одних условиях новшество в других, изменившихся условиях становится тормозом для развития, для движения вперед. Говоря это, Михаил Ильич заметил, что Сталин поднял голову и посмотрел на него почти с интересом, но потом снова занялся своей трубкой.

Обсуждение оживилось. Члены Совета, встав со своих мест, обступили макеты танков, словно желая получше их рассмотреть. Пояснения по компоновочным чертежам танков спокойно и толково давал Александр Метелин. Но… голосов «за» было мало. Большинство присутствующих ссылались на опыт Халхин-Гола и киевских маневров. Колесно-гусеничные танки показали себя отлично. Проект Т-32, очевидно, всего лишь попытка завода уйти от некоторых производственных трудностей, связанных с двойным движителем…

— Вы серьезно считаете, что ваш новый танк может заменить все существующие типы? — спросил один из членов Совета.

— Я не говорю, что наш проект идеален, — спокойно возразил Михаил Ильич. — Но принципиально создание единого основного танка возможно. Для этого по скорости и маневренности он не должен уступать легкому быстроходному танку. Броневая защита — противоснарядная, как у средних и тяжелых машин. Вооружение — тяжелого танка. Тогда, ни в чем не уступая каждому из этих типов, новый танк будет превосходить легкие по бронезащите и вооружению, средние — по мощи огня, тяжелые — по скорости и маневренности. Его можно будет использовать и как танк прорыва, и для высокоманевренных действий в глубокой операции… Наличие на вооружении одного только основного массового образца намного облегчило бы и производство, и ремонт, и освоение танка в войсках.

Аргументация Михаила Ильича произвела впечатление. Неожиданно его поддержал один из военных специалистов, сказав, что существующее деление танков на легкие, средние и тяжелые действительно в какой-то мере условно. Одни классифицируют их по весу, другие — по калибру пушек, третьи — по назначению. Но тут же заявил, что идея единого универсального танка вряд ли реальна.

— А каково мнение техсовета наркомата? — спросил председательствующий.

Нарком (тот самый, который год назад, напутствуя Кошкина, советовал ему не отрываться «от грешной земли») встал и доложил решение техсовета: рекомендовать колесно-гусеничный вариант А-20, поскольку он отвечает ранее утвержденным требованиям и реальным возможностям производства. Вариант, предложенный конструкторами, нуждается в дальнейшей проработке совместно с представителями заказчика и может рассматриваться как задел проектных разработок на будущее. Провал проекта Т-32, казалось, был полностью предрешен. Стало ясно, что если и утвердят на Совете что-то, то это будет никак не больше А-20. И вдруг молчавший до сих пор Сталин встал и, ни к кому не обращаясь, глядя куда-то в пространство, негромко сказал:

— А давайте-ка не будем мешать конструкторам. Пусть они сделают предлагаемую ими машину, а мы посмотрим, так ли она хороша, как они говорят о ней.

Вспомнив сейчас эти решающие слова, Михаил Ильич задумался. «Пусть они сделают машину, а мы посмотрим, так ли она хороша…» Сказано предельно четко и ясно. А машина не сделана. Да, той машины, которую он обещал на Совете, еще нет. Приходится писать о том, какой замечательной она, эта машина, будет. «Получится машина с мощным огнем, надежной броней и высокой маневренностью». Получится… Вот в чем слабость его аргументации. Не получается? Не хватает силенок? Но нытиков и без него, Кошкина, хватает, и пустых обещаний тоже. От него ждут не писем и жалоб, а новый танк. Нужен хороший танк — и это единственный аргумент, который будет принят во внимание.

Трудности, препятствия, кто-то не помогает, мешает? Кто же? Салов? Кошкин вспомнил бравого, представительного комкора. Он невысоко ценил Салова. Конечно, испанский герой, вероятно, храбрый человек и даже хороший тактик… Но качеств большого руководителя, с широким государственным подходом к делу, нет… А так ли? Кошкин мысленно попробовал поставить себя на место противника. Это иногда помогало лучше понять его позицию. Итак, не комкор, а он, Кошкин, отвечает за обеспечение Красной Армии бронетанковой техникой… Прием помог, он сразу же увидел ситуацию в несколько ином свете. В армии тысячи легких танков Т-26 и БТ, танкисты обучены действовать на них и действуют неплохо. Кроме того, есть (в меньшем количестве) средние танки Т-28 и тяжелые Т-35. Есть предложение: несколько улучшить боевые качества БТ, не меняя в принципе ни его конструкцию, ни технологию производства. А тяжелый танк (действительно плохой конструкции — пять башен, а броня — противопульная) заменить новым (KB). Но некий конструктор на одном из заводов выдвинул идею: сделать принципиально новый танк, по весу средний, но с противоснарядной броней и пушкой тяжелого танка. Предлагает его вместо улучшенного БТ (А-20). Получается, что не нужны ни БТ, ни Т-26, ни Т-28, ни Т-35, а может быть, даже и KB (пушка-то та же, а маневренность хуже). Утверждает, что это будет массовый, основной танк в будущей войне. Но что это за танк и на каких заводах его можно изготовить в нужном количестве — неизвестно. А уже разгорелась, полыхает и громыхает вторая мировая война. Стукнуть бы этого прожектера по голове, призвать к порядку, да, к несчастью, есть заковыка: на самом высоком уровне разрешено ему сделать этот танк, и он нечто подобное в одном экземпляре (для показа) уже представил. Испытатели (не все) говорят, что неплохая получилась машина, да и сам ее видел, смотрится хорошо, на показе произвела впечатление. Если усилить броню и поставить новую пушку… Но потом надо переоборудовать заводы… налаживать массовое производство, осваивать новый танк в войсках… На это уйдут годы. Нет, самое правильное — держаться за А-20, пусть синица, но в руках, а этот журавль пока еще в небе, и неизвестно, когда сядет и что принесет с собой.

С другой стороны — осторожная мысль — появилась противотанковая артиллерия, легкие танки с противопульной броней она будет выбивать. Это проявилось в Испании. Необходимо, следовательно, усиливать броню танков? Но появятся пушки, которые будут пробивать и эту броню. Где же предел? Пушку сделать намного проще, чем танк. В соревновании брони и снаряда преимущество всегда будет на стороне снаряда. Так что же — танки обречены? Нет, кроме брони у них есть могучее оружие — своя пушка, и пулемет и гусеницы, да еще маневренность, которой нет у противотанковой артиллерии. Танки будут подавлять противотанковые пушки огнем и гусеницами… Умело маневрируя, даже легкий танк всегда справится на поле боя с любой пушкой: ведь она расположена открыто и неподвижна; достаточно даже одного не очень метко посланного осколочно-фугасного снаряда — и ее нет. Вывод: нет смысла увлекаться броней — это слишком накладно; гораздо правильнее иметь побольше быстроходных танков типа А-20 и обучать танкистов метко вести огонь и умело маневрировать на поле боя.

Дойдя до этих рассуждений, Михаил Ильич понял: именно так и думает Салов и большинство специалистов. Именно этим объясняется то, что путь нового танка так тернист.

И все-таки они неправы — будущее за массовым танком не с противопульной, а с противоснарядной броней. За танком типа Т-32, у которого при необходимости можно будет усилить и броню, и вооружение; у которого мощный двигатель, и широкие гусеницы, и корпус с острыми углами наклона брони, обеспечивающий максимальную неуязвимость. И он, Кошкин, будет бороться за этот танк до конца… Армада легких танков с противопульной броней может вообще оказаться непригодной для будущей войны. Что тогда? Этого многие не понимают, но Сталин понимает. Поэтому он и высказался за спорный проект, поэтому и терпеливо ждет обещанную отличную машину, которая убедит сомневающихся. И не в последнюю очередь его самого… Письмо с жалобами и новыми обещаниями его, мягко говоря, не обрадует. Жалоба — всегда признак слабости. Михаил Ильич взял со стола начатое письмо, подошел к урне и разорвал его в клочки. Пора словесных доказательств миновала, словами никого не убедишь. Нужны дела, надо завтра же, не медля ни часа, начать доработку Т-32. И так, как задумано: с новой броней, новой пушкой. Несмотря ни на что. Ему это разрешено, и он это сделает, откроет дорогу танку, принципиально новому, которого нет у противника, который опережает время.

«Как назвать новую машину?» — вдруг пришло ему в голову. Михаил Ильич подошел к столу, сел, задумался.

Ленинградцы назвали свой тяжелый танк в честь Климента Ворошилова — КВ. Может быть, пойти по тому же пути? Тогда он дал бы своему трудному заветному детищу индекс «СК» — Сергей Киров. Сергей Миронович Киров — вожак ленинградских коммунистов, любимец всей партии, человек кристальной чистоты и честности, сыгравший такую заметную роль и в его личной судьбе… Но те же ленинградцы уже давали его имя двухбашенному тяжелому танку — СМК. Танк на вооружение не поступил, вытеснен новым — КВ. Нет, давать такие имена — слишком ответственно, в конце концов это всего лишь боевая машина, подвержена в бою любой случайности… Тогда как же «окрестить» новый танк?

Первый образец назван А-20. «А» — шифр опытного образца, «20» — толщина брони в миллиметрах. Потом усилили броню до 32 миллиметров, «А» заменили на «Т» (танк), получился Т-32. В чертежах новый корпус с противоснарядной броней (45 миллиметров) назвали Т-33 (решили не расшифровывать толщину брони). Теперь танк будет иметь не только новый корпус, но и новую 76-миллиметровую длинноствольную пушку. Так, может быть, просто — Т-34? Не мудрствуя лукаво и надеясь, что машина сама сможет прославить свою обыкновенную, ничем не замечательную марку?

Михаил Ильич раскрыл папку с чертежами, достал лист, на котором был изображен общий вид нового танка, и в графе «индекс изделия» решительно красным карандашом поставил — Т-34.

Кошкин подошел к окну, открыл форточку, жадно вдохнул бодрящий студеный воздух. На востоке, за высокими трубами котельной, край темного неба слабо светлел: начинался рассвет.

Глава восьмая. Снежный рейс

В начале марта неожиданно начались снегопады. Кипенно-белые сугробы занесли заводской двор, снег покрыл крыши цехов, шапками повис на уже налившихся весенним соком ветвях деревьев. Отступила весна…

В предрассветной мгле раннего утра из заводских ворот вышли один за другим два танка, укрытых сверху почти до катков брезентами. За ними двинулся мощный тягач «Ворошиловец» с «цыганской кибиткой», тоже обтянутой брезентом. Странная колонна бесформенно-неузнаваемых машин, ревя двигателями и разгребая гусеницами пушистый снег, двинулись по Московскому шоссе. Ни одного прохожего не было в этот час на пустынных улицах окраины города. Лишь кое-где в окнах низких, засыпанных снегом домиков светились ранние огни.

Кошкин в армейском полушубке и валенках, в меховой шапке-ушанке сидел на месте командира первого танка. Накануне он простудился. Но остаться на заводе или ехать в Москву поездом наотрез отказался.

— Раньше не болел, а теперь просто не имею на это права. Я должен ехать.

Немало энергии потратил Михаил Ильич на организацию этого необычного рейса двух первых танков Т-34 своим ходом в Москву. Это была его идея — вместо обычных ходовых испытаний на военном полигоне, где танки один за одним ходят по кольцевому маршруту, провести их по реальным проселочным дорогам, через овраги и реки, через леса и болота — почти тысячу километров до самой Москвы. А там, после пробега, — показ правительству в Кремле. Кошкин не забывал решившие всё слова: «Пусть конструкторы сделают предлагаемую ими машину, а мы посмотрим, так ли она хороша, как они говорят о ней». Вот теперь машина сделана, такая, какую можно и нужно показать Сталину. А из Кремля — на Карельский перешеек для боевых испытаний в реальных суровых условиях военных действий.

Каких только возражений не высказывали против этой, казалось бы, такой логичной и целесообразной идеи! Начиная с того, что танки секретные и вести их открыто через десятки городов и деревень недопустимо (отсюда брезент на башнях). А если выйдут из строя какие-то механизмы? Где и кто их будет ремонтировать? Танки придется оставить где-то в поле или в лесу? Наконец, даже исправный танк может намертво застрять по дороге в овраге или в болоте, а ведь это новая секретная машина. Кошкин отвечал: «Танки надежны, поломок не будет; не застрянем, у машин отличная проходимость в любых условиях. А если и случится что-то, так это хорошо — выявим недостатки в реальных условиях, а значит, и устраним своевременно».

Поддержал нарком — не тот, который когда-то напутствовал Кошкина у себя в кабинете, а новый нарком машиностроения, бывший матрос и чекист, а в недавнем прошлом — директор крупнейшего автозавода. Он прославился в начале тридцатых годов организацией знаменитого международного автопробега через пустыню Каракумы. Первые советские грузовики под его руководством соревновались в знойных бескрайних песках с автомобилями иностранных марок, в том числе фордовскими… Пробег прогремел на весь мир прежде всего потому, что в невероятно трудных условиях советские автомобили, к удивлению многочисленных маловеров и скептиков, показали себя отлично… Идея пробега новых танков Т-34 с Особого завода своим ходом в Москву наркому пришлась по душе. Человек решительный и смелый, он не побоялся ответственности и санкционировал пробег, несмотря на возражения Салова. А Салов не просто возражал, а потребовал официально, чтобы оба танка были в установленном порядке доставлены на полигон для испытаний по утвержденной программе. Своих представителей для участия в пробеге направить отказался.

…Удачно, что прошли снегопады. Дороги совсем нет — снежный покров почти полтора метра! Танки пробиваются вперед по башню в снегу, водители выдерживают направление лишь по цепочке телеграфных столбов. Но скорость все-таки приличная — машины тянут на второй передаче. А что, если изменить разбивку и ввести еще одну передачу между второй и третьей? Тогда, вероятно, машины пошли бы с большей скоростью…

За рычагами первого танка Володя Усов. Он без полушубка, в фуфайке и ватных брюках, в сапогах. От работы рычагами и напряжения ему жарко: танковый шлем снят, всклокоченные волосы на голове мокры от пота. Не боится, что простудится, парень здоровый, крепкий. А вот он, Кошкин, простудился, и, кажется, серьезно! Мучает кашель, сухой, назойливый. Михаил Ильич часто курит в слабой надежде, что кашель пройдет, — клин клином вышибают. Но папиросы не помогают. В горле першит, бьет кашель так, что отдается в висках. И даже в полушубке зябко — озноб. Хорошо бы выпить чаю с малиной, согреться в теплой постели, поспать…

Вскоре на обоих танках вышли из строя главные фрикционы. Что ж, условия действительна тяжелые. Но это не оправдание. Механизм выключения фрикциона изготовлен с отступлением от чертежей — главный инженер, ссылаясь на производственные трудности, упростил конструкцию. Он, Кошкин, с этим не согласился. И не согласится. Он за такую простоту, которая не снижает, а повышает надежность механизма.

Главные фрикционы заменить не удалось — требовалась слишком большая разборка. Тоже недостаток. Продумать: нельзя ли сделать так, чтобы менять главный фрикцион можно было и в полевых условиях.

Водители — Усов и Носик — настоящие асы, двигались дальше, переключая передачи с помощью бортовых фрикционов. Михаил Ильич и сам садился за рычаги — вел танк как раз по местам, где потом летом сорок третьего разразилось одно из решающих сражений Великой Отечественной войны. Кто бы мог сказать испытателям, что здесь, в степи под Курском, в честь великой победы танк Т-34 будет установлен на гранитном пьедестале…

Под Москвой испытателей встретил заместитель наркома. От него они узнали об окончании боев на Карельском перешейке.

— Тому, что окончилась эта война, нельзя не радоваться, — сказал Михаил Ильич. — Но жаль, что мы опоздали.

Москва. В нее въехали не сразу — подождали на окраине, пока погаснут фонари и опустеют улицы.

По заснеженным еще, зимним улицам и переулкам проехали через центр к одному из ремонтных заводов.

На другой день заменили главные фрикционы. А в ночь на 17 марта поехали в Кремль.

У Спасских ворот пришлось долго ждать. Потом ворота открылись, и первая тридцатьчетверка двинулась под своды Спасской башни. Остановились на площади напротив колокольни Ивана Великого. Доставкой машин в Кремль руководил Петр Климентьевич Ворошилов — молодой инженер-танкист, сын наркома обороны.

Утро было пасмурное, холодное. У Михаила Ильича усилилась простуда. Он старался сдерживаться, и все-таки кашлял так громко и натужно, что привлекал неодобрительные взгляды лиц, окружавших членов правительства. Докладывал о танке П. К. Ворошилов. Докладывал спокойно, уверенно, четко.

Сталин был в шинели и меховой шапке с опущенными, но неподвязанными наушниками. Он молча, внимательно слушал докладчика.

…Что-то Сталин скажет теперь? Не было сомнения, что он информирован обо всех деталях борьбы вокруг нового танка. Доклад окончен. Водители одновременно запустили двигатели. Две тридцатьчетверки, красиво развернувшись на кремлевской брусчатке, пошли одна навстречу другой. Когда танки остановились и сизоватый дымок рассеялся, Сталин, ни к кому не обращаясь, негромко сказал:

— Это будет ласточка в наших танковых войсках. Ласточка! Название и в самом деле чем-то подходило к машине, коротко и образно выражало возникавшее к ней теплое отношение. Ласточка — вестник весны, поры расцвета…

После успешного показа в Кремле танки были отправлены для дальнейших испытаний на полигон. Обстрел корпуса снарядами 45-миллиметровой противотанковой пушки показал, что Т-34 стоит на грани непоражаемого танка. Михаил Ильич, несмотря на простуду, был оживлен и весел. Полковник, руководивший обстрелом, чертил мелком на броне треугольник, Михаил Ильич подзуживал: «Не попадет», «промажет». Однако лейтенант, стрелявший из танковой пушки, хорошо знал свое дело: снаряд ложился точно в центр треугольника. Но… или рикошетил от наклонной плиты, или застревал в броне. Ни одной сквозной пробоины! Только одна болванка попала в щель между корпусом и башней и заклинила ее. Михаил Ильич сделал очередную пометку в блокноте. После испытаний заместитель наркома уговаривал его возвращаться на завод не с танками, а поездом.

— Теперь уже все ясно, — говорил он. — Через неделю-другую состоится решение правительства. Танк будет принят в серийное производство. А тебе надо лечиться.

— Сейчас не до этого. Сказать тебе, какая у меня появилась идея? Так и быть, слушай: двигатель расположить не вдоль оси, а поперек танка. Это позволит укоротить машину, а значит, при том же весе усилить ее броню. Я уже подсчитал — все получается, лобовая броня может быть почти сто миллиметров!

— Это дело будущего, а сейчас тебе надо в больницу…

— Не могу, не имею привычки бросать товарищей на полдороге.

— Так что — тебя приказом обязать? Или и приказу не подчинишься?

— Не подчинюсь, — засмеялся Михаил Ильич.

И снова снежная дорога в холодном, тряском танке. Снова главный конструктор у приборов, за рычагами машины, наблюдает, делает пометки. А он уже очень и очень болен…

Тех, кто встречал испытателей, поразил вид Михаила Ильича — лицо красное, словно горит, серые глаза лихорадочно блестят, он часто надрывно кашляет…

Но силы еще были. Он поехал не домой, а на завод и целиком отдался работе.

Глава девятая. Звездный час

В начале мая на завод доставили необычный объект — купленный у Германии основной танк вермахта T-III. Трудно сказать, чем руководствовался Гитлер, разрешая эту продажу. Двигало им, вероятно, изощренное коварство — продемонстрировать несуществующее доверие к пакту о ненападении, когда по его указанию в тиши кабинетов генштаба уже разрабатывался разбойничий план «Барбаросса». И еще, может быть, чванливая и наглая уверенность, что такой танк, как немецкий T-III, русские сделать не в состоянии, даже имея образец. И уж во всяком случае — не успеют в тот срок, который еще оставался до задуманного им вероломного нападения. T-III подали на завод ночью на отдельной железнодорожной платформе и после разгрузки установили в особом боксе, доступ в который был строго ограничен. Пропуск в этот бокс по каким-то причинам не выдали даже одному из конструкторов СКВ. Михаил Ильич, узнав об этом, лично поручился за молодого сотрудника, и недоразумение было улажено.

* * *

Конструкторы осматривали T-III всей группой. Вскоре выяснилось, что смотреть, собственно, нечего. Аршинов, увидев корпус, пожал плечами — до наклона броневых листов немецкие конструкторы не додумались. Основной лобовой лист поставлен почти вертикально, подбашенная коробка — прямоугольной формы! Михаил (уж не демонстративно ли?) повернулся и ушел из бокса.

У других конструкторов понятное любопытство по мере осмотра сменялось разочарованием и даже недоумением. Михаил Ильич попросил смотреть внимательнее — может быть, какие-то детали все-таки представляют интерес. Сам он, несмотря на плохое самочувствие (мучил кашель, знобило), влез в танк, сел на место механика-водителя. Вместе с Метелиным они осмотрели трансмиссию. Компоновка принципиально иная — коробка передач и бортовые фрикционы — впереди, перед механиком-водителем, ведущие колеса — передние. А двигатель — в корме танка, от него к трансмиссии по днищу машины в особом кожухе идет карданный вал. Все по схеме автомобиля, только наоборот. На Т-34 и двигатель и трансмиссия в корме танка, ведущие колеса — задние. Конечно, это рациональнее — основные агрегаты расположены компактно, нет слабого звена — длинного карданного вала. Да и ведущие колеса сзади менее уязвимы.

Но главное, конечно, не в этом. Броня у T-III — 30 миллиметров, а пушка калибром 37 миллиметров. Такая пушка безопасна для брони Т-34 со всех дистанций.

А 76-миллиметровое орудие тридцатьчетверки способно в любом месте пробить броню немецкого танка даже с предельной дистанции прицельного огня. Решающее преимущество! А вот скорость у танков на удивление совпала — до 55 километров в час. Но гусеницы у немецкого танка узкие, мощность двигателя невелика; в сущности, он сможет двигаться лишь по хорошим дорогам. А тридцатьчетверка с ее широкими гусеницами и мощным В-2 — вездеход, не остановят ее ни распутица, ни снежные заносы…

Полное превосходство по всем основным показателям! А ведь его могло бы и не быть. А-20 — не лучше T-III, даже слабее (броня всего 20 миллиметров). Даже Т-32 не имел еще решающего преимущества. Михаил Ильич невольно подумал о том, как он чувствовал бы себя сейчас, если б остановился на А-20. Не лучше Болховитина. Значит, правильно он вступил в борьбу за Т-34, оправданно его неуклонное стремление вперед. Логика тут простая. Никто точно не скажет, что не по планам, а на деле потребует от нас будущая война. Значит, надо иметь задел перспективных конструкций, и не только, конечно, по танкам. Противник будет усиливать вооружение, стремясь достичь превосходства, а у нас на это уже готов ответ. Работать с дальним прицелом, с опережением времени. Не останавливаться ни на шаг, сразу же приступить к проекту нового танка с еще более мощной броней и вооружением. Конструктор, как хороший шахматист, должен рассчитывать на несколько ходов вперед…

Метелин озабоченно рассматривал рычаг кулисы, его заинтересовала блокировка включения передач.

— Ну как, Саша, что ты скажешь об этой машине? — спросил Михаил Ильич.

— Неплохо, по-немецки аккуратно сделано, — хмуро отозвался Метелин. — Да и вообще… Если б не Т-34… Наши Т-26 и БТ…

— И А-20 тоже. Хороши бы мы были, если б возились сейчас с А-20, как кое-кто требовал. И не было бы у нас за плечами тридцатьчетверки. Я бы никогда себе этого не простил.

— Теперь ни одна собака не вякнет против Т-34.

— Да, теперь пусть у немцев голова болит. И вот что любопытно. Они сделали скоростной танк, рассчитанный на хорошие европейские дороги. Бронирование противоосколочное, вооружение — скорострельная пушка и три пулемета, способные на близкой дистанции создать ошеломляющий огонь. Расчет — деморализовать, рассеять противника. В Западной Европе это, может быть, и пройдет. А у нас — нет, в наших условиях такой танк застрянет в снегах и болотах. Не говоря уже о том, что ему придется иметь дело с Т-34 и КВ.

— Возможно, у них есть и другие образцы, поновее. А этот подсунули нам как подсадную утку. Пусть, мол, успокоятся.

— Не исключено и это. Борьба есть борьба. А значит, уже сейчас мы должны думать о новой машине, которая последует за Т-34.

— Вам надо отдохнуть и подлечиться, Михаил Ильич. Кашляете вы нехорошо.

— Пройдет…

Кошкин махнул рукой и нарочито бодрым тоном сказал:

— Ну я, пожалуй, пойду. А ты, Саша, если хочешь, покопайся тут еще, поищи в этом дерьме жемчужные зерна.

У выхода из бокса его нагнал взволнованный техник из военной приемки Моритько.

— Михаил Ильич, вы видели буксирный крюк? У них он маленький, аккуратный и с защелкой, а наш…

— Что наш?

— Очень уж массивный и защелки нет. Трос может сорваться и…

— Скажите об этом Метелину. Он как раз ищет жемчужные зерна.

«Может быть, хоть крюк пригодится, — подумал устало Михаил Ильич. — С паршивой овцы хоть шерсти клок…»

* * *

Вскоре его вызвали в Москву — правительство должно было рассматривать вопрос о Т-34. Вечером, перед концом рабочего дня, Михаил Ильич собрал свою маленькую группу. И вот они сидят перед ним в той же тесной комнатке — четырнадцать парней, молодых, не постаревших, но повзрослевших; теперь это уже не безвестные ребята, а вошедшие в историю конструкторы, создавшие танк, который поступит на вооружение, будет изучаться в войсках, проходить на парадах по Красной площади, участвовать в учениях, а потом завоюет себе славу и в боях.

— Друзья, — взволнованно сказал Михаил Ильич. — Вы сделали великое дело, которое по заслугам будет оценено Красной Армией и народом. На днях наш Т-34 будет принят на вооружение. Меня вызывают в Москву. Я знаю, что каждый из вас хотел бы присутствовать при этом историческом событии. Более того, каждый из вас имеет на это право. И выполнил бы предстоящую задачу не хуже меня. К тому же я болен, неважно себя чувствую. Но я не могу не поехать в Москву. Прошу извинить, но я просто не могу отказать себе в этом. Как и вы, я много сил отдал созданию тридцатьчетверки. Скажу откровенно — это лучшее, что мне удалось сделать в жизни. Говорят, в жизни каждого человека бывает звездный час. Может быть, это и есть мой звездный час. А у каждого из вас он, надеюсь, еще впереди.

По лицам конструкторов было видно — никому из них и в голову не приходило, что в Москву, в Кремль, может поехать кто-то из них, а не главный конструктор. И все-таки Михаил Ильич считал, что поступил правильно, объяснив, почему он, будучи больным, едет в Москву: не из недоверия к коллективу или пустого тщеславия, а по велению сердца.

В эту последнюю свою поездку в Москву он мог бы чувствовать себя по-настоящему счастливым. Сбылось наконец то, о чем мечталось, можно было порадоваться победе в изнурительной борьбе, «миг вожделенный настал…». Однако те, кто встречался с ним в Москве в эти дни, видели, что даже обычное внешнее спокойствие Михаила Ильича изменило ему. Он выглядел встревоженным, временами мрачным, глубокие серые глаза смотрели с затаенной грустью.

Поселили его на этот раз в гостинице «Москва» в отдельном номере, вечером заместитель наркома привез билеты в Большой театр на балет «Лебединое озеро». Места были прекрасные, во втором ряду партера, но Михаила Ильича мучил кашель. И как ни старался он сдерживаться, а видел, что соседи смотрят на него недовольно, и в первом же антракте, к огорчению заместителя наркома, питавшего слабость к классическому балету, ушел из театра.

В Кремле на заседании правительства Сталин поздравил его, сказал, что Т-34 во всех отношениях хорошая машина. И совершенно неожиданно для окружающих, потрепав его по плечу, сказал:

— А ведь я помню вас еще по Свердловскому университету.

И упрекнул:

— Почему до сих пор не давали о себе знать? Если что потребуется — обращайтесь прямо ко мне.

Постановление о принятии Т-34 на вооружение Красной Армии тут же было подписано без каких-либо замечаний.

* * *

Миг торжества, мгновение долгожданной победы. С кем поделиться этой ни с чем не сравнимой радостью? И тут он подумал о Болховитине. Сразу же решил навестить Сергея Сергеевича. Кто-кто, а старый конструктор, потерпевший поражение, поймет, что такое для него эта победа. Поймет, какой нелегкой была борьба. Нелепо, но факт — дело доходило до угрозы ареста. Ордер на арест… Вмешательство парторга ЦК… Неужели хоть в какой-то самой узкой, но не больной голове могла родиться мысль о вредительстве, саботаже? А некоторые чуть не в глаза говорили об авантюризме, о злостном срыве выполнения правительственного задания. Еще недавно один ответственный товарищ убеждал его по-дружески: «Ну что ты лезешь на рожон? Ведь А-20 — тоже твоя конструкция. Получишь орден, премию…». Где они сейчас? Примолкли. Впрочем, спокойненько сидят на своих местах и, кажется, ничему не научились, просто выжидают.

…Вот и улица Горького, знакомый подъезд. Дверь открыла очень приятная, просто красивая девушка, блондинка с голубыми глазами.

— Вам кого?

— Могу я видеть Сергея Сергеевича?

— Такого здесь нет.

— Болховитин. Неужели…

— Да, я слышала от соседей. И уже давно.

— Давно?

— Мы живем здесь уже полгода.

— Значит, еще в прошлом году?

— Да, кажется, в ноябре.

— А была здесь еще старушка, Агафья…

— О ней ничего не слышала.

— Извините.

Вот и всё. Очень милая молодая особа, просто удивительно, какой прекрасный свежий цвет лица, и к тому же воспитанная, очень любезная девица.

…И вот снова вокзал. Не прошло и трех лет с того времени, как он впервые ехал в незнакомый город, с тревогой думая о том, что его там ждет. Теперь он возвращается на завод, ставший ему родным, с большой победой.

Предстоит серьезная перестройка. Вместо БТ-7 завод будет выпускать Т-34 — машину, которой отдано столько дум, душевной тревоги, напряженного труда.

В эту ночь он почти не спал — лежал в купе с открытыми глазами, подавляя кашель, чтобы не беспокоить соседей, часто выходил в тамбур. За окном плыла ночь, расцвеченная редкими огнями. Огни деревень в низинах и буераках плоской, темной степи выглядели печально. Думалось о том, как должно быть неуютно и тоскливо в этих открытых всем ветрам деревеньках в долгие осенние вечера и вьюжные зимние ночи. Вспоминалась родная ярославская деревенька близ древнего Углича. Он ушел когда-то из нее подростком на заработки в Москву. Потом война, революция, учеба, работа — Москва, Вятка, Ленинград… Сколько раз за эти годы собирался он навестить мать, побродить с кузовком по памятным с детства рощам, да так и не привелось…

Он думал о грозных событиях, которые неумолимо надвигались. Уже развязана, идет вторая мировая война. Польша в огне. Освобождены Западная Украина и Западная Белоруссия. Прибалтика стала советской. Отгремела советско-финская война. Страна Советов как утес, под который вот-вот подкатят бурные волны…

Война в Европе — странная. Империалистические акулы столкнулись лбами, но медлят вцепиться друг в друга. Ох как дорого сейчас время!

Несомненно, что ближайшие два-три года — времена потрясений, которые изменят мир. Твердо верилось, что победит социализм, восторжествуют бессмертные идеи Ленина. И он, коммунист Михаил Кошкин, тоже кое-что сделал для этого.

Главное — не упустить время, теперь не только день, каждый час промедления преступен! Казалось бы, не в чем ему упрекнуть себя: последние три года он работал без отпусков, без выходных, с утра до глубокой ночи. Это была не работа, а непрерывное лихорадочное горение. Он был прямо-таки жаден до времени, ни на что, кроме как на дело, не расходовал ни минуты и боролся за то, чтобы и другие следовали его примеру. Никому нельзя простить сейчас бесцельно потраченного часа!

Потом мысли переходили к болезни, и сердце сжимала тоска. А что, если это серьезно? Ведь иногда просто нечем дышать… Смерть? Нет, ему надо увидеть тот светлый мир, ради которого он так упорно работал. А Болховитин?.. Нет, только не это.

С вокзала Михаил Ильич поехал на завод. Побывал у директора Максарева, поговорил с секретарем парткома Епишевым — предстояло налаживать серийное производство танка. Потом вернулся в КБ, где было много неотложных дел. Но здесь ему внезапно стало плохо — он начал задыхаться, побледнел, потерял сознание. Прямо из КБ его увезли в больницу.

Глава десятая. Последние дни

На берегу Северского Донца есть чудесный уголок. Могучий сосновый бор здесь расступается, чтобы дать место обширной светлой долине. Весной вся она горит яркими головками полевых цветов. Целебный сосновый воздух, синь безоблачного неба, прозрачная глубина омутов тихого Донца…

Здесь в отличном санатории «Зянки» со второй половины июля 1940 года находился Михаил Кошкин. Затяжная простуда привела к воспалению легких. Начался абсцесс. В городской клинике известный профессор определил его состояние как безнадежное. «Нет смысла оперировать труп», — сердито сказал он. Но все-таки сделал операцию.

Здоровая русская натура, казалось, брала свое. В «Зянках» Михаил Ильич окреп, вскоре перешел почти на обычный режим отдыхающего. Его постоянно навещали друзья, ученики, товарищи. Он интересовался только одним — как идет подготовка серийного выпуска Т-34.

«Странная война» в Европе кончилась. Гитлеровские танковые дивизии ринулись на Францию и раздавили ее. Фашизм наступает, все коммунисты должны быть в строю. Тяжело переживал Михаил Кошкин свое вынужденное бездействие.

Ему не было еще и сорока двух лет. Он никогда раньше не болел серьезно, считал себя по-русски крепким, выносливым — и вдруг… Нет, он слишком любил жизнь, чтобы помышлять о смерти.

— Вот выздоровлю, — говорил он друзьям, — и сразу же начнем делать новую машину.

У него были замыслы, эскизы, основные технические решения по новому танку. При той же массе, что и Т-34, новая машина будет иметь еще более могучую броню и вооружение. Война так ускорит соревнование брони и снаряда, что надо заранее подготовиться к этому!

Человек кипучей энергии, ни минуты не сидевший сложа руки, он страдал оттого, что оказался оторванным от дела.

— Хожу по сосновой роще и пою, — жаловался он. — Врачи заставляют тренировать дыхание, ну и приходится петь. Легкое-то одно.

Шутил:

— А песен мало знаю. Все больше одну тяну: «Смело, товарищи, в ногу!»

Друзьям, воспрянувшим духом, казалось, что худшее позади и мрачный прогноз врачей не оправдается.

* * *

Но с конца июля ему стало хуже. Силы постепенно и неумолимо убывали. Сначала он ходил гулять в глухой сосновый бор и даже поднимался на невысокий холм над Донцом. Сидел там, отдыхая, прислушиваясь к шороху сосен, к плеску волн полноводной реки, овеянной древними легендами. Но подниматься на холм становилось все труднее. Тогда он облюбовал невдалеке от санатория поляну, на которой у корней старой сосны был большой муравейник. На поляне алели дикие маки, деловито жужжали шмели. Любопытно было следить за хлопотливой жизнью большого муравьиного города. Среди обычной мелкоты приметно выделялись какие-то рыжеватые, очень энергичные особи.

деловито сновавшие по муравейнику как хозяева. Может, и у муравьев классовое общество? Будь они разумными, конечно, считали бы, что их куча — центр вселенной, а все, что вокруг, — бескрайний и непостижимый космос. И если б кто-то случайно наступил на их город сапогом, то уцелевшие муравьи в своих летописях суеверно написали бы о небывалой вселенской катастрофе и предания о ней переходили бы из поколения в поколение… Все относительно в этом мире. Мельчайший атом по своему строению подобен Солнечной системе с протоном в центре и электронами на орбитах. Земля — электрон в гигантской системе с протоном — Солнцем. А сама Солнечная система, быть может, лишь электрон в еще более гигантском атоме, о ядре которого мы даже не подозреваем. Вселенная бесконечна, хотя это и трудно себе представить. Так же трудно поверить, что когда-то на Земле не было жизни. И что она в конце концов исчезнет, ибо по законам термодинамики не исключена тепловая смерть Вселенной… Смерть… Она так же естественна, как природа, в которой каждое мгновение что-то умирает и нарождается, но это легко понять, если речь идет не о собственной смерти. Собственная — всегда чудовищна, и разум не в состоянии примириться с ней, пока сам не угаснет… Потому-то сознание покидает нас до остановки сердца.

…От свиданий с муравьиным городом вскоре пришлось тоже отказаться. Знойный сосновый воздух угнетал, вызывал испарину, и трудно стало дышать. Силы покидали его. В конце августа он уже не выходил за ограду санаторного парка. Сидел на лавочке в спасительной тени старых лип, с грустью думая о том, что остается надеяться на чудо, а чудес не бывает. Потом и в парк выходить уже не хватало сил. Сидел на веранде в плетеном кресле, читал или наблюдал, как здесь же за столиком компания отдыхающих дружно «забивает козла». На этой веранде под стук костяшек состоялся и его последний разговор с Александром Метелиным. Метелин, с тех пор как стал исполняющим обязанности главного конструктора, еще более осунулся, потемнел лицом, выразительные глаза его горели лихорадочно и недобро. Приехал он под вечер, усталый и хмурый.

— Ну как дела, Саша? — мягко спросил Михаил Ильич.

— Хуже некуда. Отпраздновали выпуск первого серийного танка, отмитинговали, а серии и в помине нет. Постоянные отступления от чертежей, подгонки вручную, техпроцесс не налажен. Словом, бедлам. Воюем с производственниками, но без толку.

— Воевать не надо, это не противники, а друзья, единомышленники. Дело у нас общее. Где возможно, идите им навстречу, упрощайте конструкцию. Тут железный закон — чем сложнее деталь, тем хуже она будет изготовлена. И наоборот, простая деталь — отличное исполнение. Учитывайте пожелания технологов, это тоже наши соратники.

— Дать им волю, так от конструкции ничего не останется. Всё испохабят, сделают на соплях, тяп-ляп.

— Этого допускать нельзя. Но разумные компромиссы неизбежны. Нельзя рассчитывать на то, что танки будут делать только мастера экстра-класса. Надо находить общий язык.

— Скорее возвращайтесь, Михаил Ильич. У вас это получится, вы для них авторитет, а я, увольте, не могу.

— Дело в том, Саша, — Михаил Ильич помолчал, словно собираясь с силами. — Дело в том… что на завод я… не вернусь. Да, самообманом заниматься нечего. — Голос его дрогнул. — Силы убывают… и это не остановить. Нечем остановить. Чудес не бывает.

Главное было сказано. Михаил Ильич заговорил прежним, спокойным голосом:

— Я напишу наркому, чтобы тебя утвердили главным конструктором. Какой-нибудь варяг в данной ситуации только испортит дело, а на заводе другой подходящей кандидатуры нет.

Подавленно молчавший Метелин вдруг заговорил торопливо и горячо:

— Не могу и не хочу, Михаил Ильич. Я конструктор, силён у доски. Какой из меня руководитель? Пусть Овчаренко, он знаток производства, да и язык у него подвешен. А для меня эти выступления на собраниях, совещаниях, митингах — нож острый.

— Это недостаток, но терпимый. Скоро мы научимся меньше говорить, а больше делать. И ценить не слова, а дела.

— Не утвердят меня, Михаил Ильич. Ведь я даже не инженер, а техник. А у Овчаренко — диплом инженера.

— Дело не в дипломе. У тебя — талант, смелость мысли, упорство в достижении цели. И что очень важно сейчас, безусловная преданность делу. Вот почему я решил рекомендовать тебя. Ты, к сожалению, мало работал с людьми, надо научиться с ними ладить, избегать конфликтов.

— Быть добрым и милым с бездельником, тупицей или подлецом не могу.

— Это и не требуется. Просто надо в каждом сотруднике видеть личность, постараться, чтобы он Мог проявить лучшие свои качества. Не делать из него пассивного исполнителя, а предоставить самостоятельность, инициативу, тогда даже средний по способностям человек может дать многое. Надо, чтобы коллектив состоял не из безликих исполнителей, а из самостоятельных работников, каждый из которых — лучший специалист в своем деле. Над этим надо работать, это трудно, но только таким и может быть настоящий творческий коллектив.

— Для этого надо быть таким, как вы, — Печально сказал Метелин. — Возвращайтесь, Михаил Ильич, без вас мы пропадем.

— Не пропадете. И вот что еще, Саша. Как только наладится дело с серией, сразу же приступайте к проекту новой машины. Как мы говорили, сохранить в основе Т-34, но двигатель расположить поперек танка, за счет этого уменьшить длину корпуса и при том же весе усилить лобовую броню, а возможно, и вооружение. Надо иметь задел на будущее. А теперь все, Саша. Желаю тебе успеха.

Вот так они и расстались — учитель и ученик, которому предстояло поднять и нести дальше поникшее знамя…

Тяжело было последнее свидание с женой и дочками. Вера, как всегда, старалась казаться оживленной и даже веселой, улыбалась, но в ее бесхитростных глазах Михаил Ильич читал все — и то, что она предупреждена врачами о близкой развязке, что ее мучат отчаяние и страх за будущее, что она держится из последних сил, на пределе. Вера, дочки… Им будет трудно без него. Последние три года он совсем оторвался от семьи. В Ленинграде хоть выходные проводили вместе, ездили всей семьей на взморье, в Петергоф или Детское село, часто гуляли в Летнем саду. Жили в самом центре, на Невском. А здесь он даже не видел как следует города. Утром чуть свет — на завод, а возвращался почти всегда ночью. И так каждый день без выходных, без отпуска. Вера совсем еще молода, а останется одна с тремя малолетними детьми. Все ждала, что он вот-вот освободится и они заживут по-прежнему, как в Ленинграде. Не дождалась. Как-то сложится ее судьба? А дочек? Они жмутся к матери, на него смотрят с удивлением (а может быть, с испугом), как на чужого. Вера вот-вот зарыдает. Конечно, о них позаботятся, в беде не оставят, но все-таки… Страдания, слезы. Что ж, не они первые, не они последние. Чем-чем, а вдовьим горем и сиротскими слезами Русь великая всегда была богата…

Опасаясь тяжкой сцены, Михаил Ильич так и не решился поговорить с женой вполне откровенно, как с Метелиным. Старался, как и она, делать вид, что это обычное свидание, каких еще будет немало, что он верит в благополучный исход. Проводил ее и дочек, как всегда, спокойно до двери, поцеловал на прощание, помахал рукой.

* * *

День 26 сентября выдался солнечный, теплый. С утра Михаил Ильич чувствовал себя не хуже обычного. После завтрака вышел на веранду, сел в свое плетеное кресло по соседству с компанией «козлов», которые тоже были уже «на посту». Вообще-то безобидное это занятие порядком раздражало Михаила Ильича. Ну как можно здоровым мужикам вот так бессмысленно часами убивать время? Сомнительная радость — стукнуть как можно громче костяшкой по столу. И так изо дня в день. Но довольны, шутят, смеются.

…Странно, но здесь все окружающие не замечают или делают вид, что не замечают его состояния. Грубость, бесчувственность? Вряд ли. Скорее всего, особого рода деликатность, так свойственная народу. Воспитание предписывает уделять тяжелобольному повышенное внимание, сочувствие. А народная мудрость подсказывает, что лучше не замечать его состояния, пусть думает, что ничего с ним особенного не происходит, и ему будет легче умирать, а это главное.

Выделялся в этом отношении мастер опытного цеха Пуденко. Поседевший, морщинистый, много повидавший Иван Васильевич любил соленую шутку и часто как ни в чем не бывало рассказывал Михаилу Ильичу грубоватые украинские анекдоты (в основном про Грицько и Параську) и сам же первым заливисто хохотал над ними. Он же был и заядлым «козлом», пытался даже и Михаила Ильича приобщить, к этой «умственной» игре.

Иван Васильевич видел, как Михаил Ильич, с трудом поднявшись с кресла и окинув страдальческим взглядом компанию «козлов», тихо пошел в свою комнату.

— А главному что-то нехорошо, — беспокойно сказал он. — И вид у него сегодня какой-то…

— Какой тут может быть вид, — перебил его один из партнеров. — Доктор вчера говорил — неделю не протянет. Давай лучше «рыбу» выкладывай.

Костяшки застучали снова.

— Беспокойно мне что-то, братцы, — снова заговорил Иван Васильевич. — Человек-то уж больно хороший. Пойду гляну, что с ним.

— Не суйся, куда не следует. На это доктора есть. А наше дело телячье. Ты чего двойку ставишь? Козлом хочешь остаться?

— Человек-то уж больно хороший… душевный. Пойду гляну.

Иван Васильевич решительно поднялся и торопливо зашагал, почти побежал к двери. У комнаты Кошкина он остановился, постучал. Ответа не было. Иван Васильевич открыл дверь, вошел. Михаил Ильич лежал на своей койке у открытого окна. Лицо спокойно, глаза закрыты, руки сложены на груди. Ветерок шевелил оконную занавеску, на стекле бился и жужжал одинокий шмель.

* * *

…До начала войны оставалось восемь месяцев и двадцать шесть дней.

Вместо эпилога

В одну из темных ночей октября 1941 года фашисты совершили массированный налет на Особый завод. Оборудование цехов было уже эвакуировано на Урал, бомбы падали на опустевшие заводские корпуса. Но вот на что обратили внимание очевидцы — несколько «юнкерсов», отделившись от основной группы, с остервенением бомбили… городской крематорий. Один за одним, с воем срываясь в пике, фашисты прицельно сыпали бомбы на ничем не примечательное здание, одиноко стоявшее в парке. Ошибка? Приняли крематорий за какой-то важный военный объект? А может быть, старательно выполняли какой-то особый приказ?

В эту недобрую осеннюю ночь прах Михаила Ильича Кошкина, покоившийся в одной из урн колумбария, был взрывами фашистских бомб развеян по ветру. Главный конструктор тридцатьчетверки — случайно или нет — разделил судьбу сотен и тысяч безвестных солдат, могилы которых не сохранились. И здесь ничего уже не изменить, это непоправимо. Говорят, что фашистские асы в эту ночь выполнили личный приказ Гитлера. А что тут удивительного? Люди, подобные этому выродку, способны мстить и мертвым.

* * *

В старинном уральском городе Особый завод разместился в цехах одного из местных предприятий. В труднейших условиях поздней осени сорок первого южане и уральцы совершили то, что не назовешь иначе как подвигом — всего за 55 дней наладили выпуск танков Т-34 на не приспособленном для этого заводе, ранее выпускавшем вагоны. В декабре 1941 года — в очень трудный период войны — на фронт был отправлен первый эшелон Т-34 уральского производства. В дальнейшем Уральский завод стал и оставался до конца войны основным предприятием, поставлявшим фронту знаменитые тридцатьчетверки.

Здесь впервые, в суровых условиях военного времени, было организовано массово-поточное производство танков. Танки на потоке! Из всех цехов завода необходимые узлы и детали стекались подобно ручейкам в длинный сборочный корпус. Сюда же доставлялись и устанавливались краном в линию один за другим броневые корпуса. На последнем из них парторг сборочного цеха Захарченко водружал красный флаг. К концу смены танк под красным флагом выходил — просто не мог не выйти — из цеха, мощно рокоча двигателями и лязгая новыми сверкающими гусеницами.

Сюда, на завод, со всех концов огромного фронта приезжали танкисты для получения новых машин. По заведенному порядку, каждый экипаж, когда приходил черед, шел в сборочный цех и участвовал в сборке предназначенного ему танка. Танкисты, двигаясь вдоль конвейера, видели, как броневая коробка постепенно наполняется агрегатами и узлами, как устанавливается двигатель и монтируется вооружение. А выводил новый танк из сборочного цеха обычно уже его штатный механик-водитель. Потом на заводском полигоне танкисты проводили боевые стрельбы, участвовали в тактическом учении в составе взвода или роты. А затем, загрузив боекомплект и получив все необходимое — до топора и пилы, — шли на погрузку. И получалось, что завод отправлял на фронт не просто танки, а танковые взводы и роты.

Каждую ночь в кабинете директора завода к определенному часу собирались начальники цехов и руководители основных служб. Каждый раз в одно и то же время — минута в минуту — раздавался телефонный звонок. Звонили из Москвы. И один и тот же спокойный голос спрашивал, сколько танков отгружено за истекшие сутки. И за все годы войны не было случая, чтобы завод не додал фронту хотя бы одну машину. А всего за время войны только один этот завод выпустил около тридцати пяти тысяч Т-34.

Говорят, что у машины, как и у человека, своя судьба и свой характер. Если так, то у нашей тридцатьчетверки счастливая судьба, а характер… Недаром полюбилась она фронтовикам — не только танкистам, но и пехотинцам, привыкшим всюду встречать ее на фронтовых дорогах. Было в ней многое сродни характеру русского солдата. По-русски простая, красивая, надежная, грозная для врага — и неприхотливая. Есть дорога — пройдет с ветерком по дороге. Нет — будет пробираться по бездорожью и в распутицу, и в осеннюю слякоть. Хорошо идти летом, но не остановит ее и зимняя стужа, и метель. Есть даже на ней теплое место, где можно погреться продрогшему солдату — сверху над трансмиссией, как на русской печке.

Мнение фронтовиков о Т-34 хорошо выразил Маршал Советского Союза Иван Степанович Конев:

«Тридцатьчетверка прошла всю войну от начала до конца, и не было лучшей боевой машины ни в одной армии. Ни один танк не мог идти с ней в сравнение — ни американский, ни английский, ни немецкий… Как мы благодарны были за нее нашим уральским и сибирским рабочим, техникам, инженерам!»

Полюбилась она танкистам тем, что была верткой, маневренной, имела мощное вооружение, удачно «вписывалась» в местность, становясь неуязвимой для врага. А в критический момент из стальной «ласточки» можно было выжать и то, на что, казалось бы, и не была она способна. Словом, характер у тридцатьчетверки русский, советский. И прав был один из наших поэтов, назвав ее железной песней войны.

Ну а что свидетельствуют враги, встретившие тридцатьчетверку на поле боя? В одном из западногерманских военных журналов появилась любопытная статья под названием «Первые Т-34». Ее автор, бывший офицер гитлеровской горнострелковой дивизии некий Алекс Бюхнер, довольно ярко описывает встречу на поле боя с танками Т-34 в первые дни войны — 25 июня 1941 года.

«Новая атака! На этот раз на немецкие линии двигались танки, невиданные прежде. Те, что приближались, — мощные колоссы обтекаемой формы, с широкими гусеницами, с приплюснутыми башнями и длинными стволами.

Это были первые Т-34, которые потом прославились как советские стандартные танки второй мировой войны.

Кажется, ничто не может остановить эти движущиеся стальные крепости. Напрасно стреляют горные стрелки, огонь противотанковых пушек не причиняет машинам никакого вреда. С почерневшими лицами лежат расчеты позади своих 37-миллиметровых орудий. Задыхаясь от ярости, они видят, что их малокалиберные снаряды отскакивают от толстой брони. И все-таки пушки стреляли, пока сами не были раздавлены гусеницами.

«Танки справа!», «Танки слева!», «Противотанковые пушки вперед!» — слышны возгласы на передовых позициях. Танки приближаются. Где замечается какое-то движение, туда направляют они стволы орудий, изрытая пламя. Танковые пулеметы неслышно поливают во все стороны трассами свинца. В окопах наши солдаты с побелевшими лицами, онемевшие, беззащитные, умоляющие о помощи. Что это — конец? Вот-вот разразится паника…»

Правда, далее этот недобитый гитлеровец, давая, очевидно, волю фантазии, живописует для солдат бундесвера, как храбрые «люди с эдельвейсами», оправившись от страха, начали якобы «с мужеством львов» бросаться на тридцатьчетверки со связками гранат и перебили гусеницы у нескольких машин.

Мы хорошо знаем, что связкой гранат боец, не потерявший мужества, может остановить танк — это доказал в боях не один советский солдат. Но ясно также, что связка гранат — не то оружие против танков, с которым можно начинать блицкриг, рассчитывая одержать решающую победу в несколько недель, «до наступления холодов».

Планируя разбойничье нападение на Советский Союз, гитлеровские стратеги исходили из технического превосходства своих танков T-III и T-IV над известными им типами советских танков. И действительно, имевшиеся тогда на вооружении Красной Армии в довольно большом количестве танки противопульного бронирования Т-26 и БТ уже не отвечали требованиям современной войны. О новых же советских танках Т-34 и KB в Германии попросту ничего не знали. Встреча с ними на поле боя, по словам самих же гитлеровцев, была «крайне неприятным сюрпризом».

«Танк Т-34 произвел сенсацию, — пишет один из немецких мемуаристов генерал Эрих Шнейдер. — Этот 26-тонный русский танк был вооружен 76,2-мм пушкой, снаряды которой пробивали броню немецких танков с 1,5–2 тыс. м, тогда как немецкие танки могли поражать русские с расстояния не более 500 м, да и то лишь в том случае, если снаряды попадали в бортовую и кормовую части танка Т-34… Русские, создав исключительно удачный и принципиально новый тип танка, совершили большой скачок вперед в области танкостроения».

Другой мемуарист, генерал Блюментрит, свидетельствует: «В районе Вереи танк Т-34 прошел как ни в чем не бывало через боевые порядки 7-й пехотной дивизии до самых артиллерийских позиций. Огонь противотанковых пушек не причинял ему никакого вреда. Понятно, какое впечатление произвело это на наших солдат. Началась так называемая «танкобоязнь».

Генерал Гудериан:

«…Южнее Мценска 4-я танковая дивизия была атакована русскими танками, и ей пришлось пережить тяжелый момент. Впервые проявилось в резкой форме превосходство русских танков Т-34. Дивизия понесла значительные потери. Намеченное быстрое наступление на Тулу пришлось пока отложить».

Признание это любопытно, между прочим, и тем, что раскрывает, чему обязан город-герой Тула тем, что он не был атакован с ходу полчищами Гудериана.

Известно, что еще в сентябре 1941 года группа фашистских генералов-фронтовиков обратилась со специальным письмом к Гитлеру, прося его организовать в Германии производство танков типа Т-34. Вот что об этом пишет тот же Гудериан:

«…В ноябре 1941 года видные конструкторы, промышленники и офицеры управления вооружения приезжали в мою танковую армию для ознакомления с русским танком Т-34, превосходившим наши боевые машины; непосредственно на месте они хотели уяснить себе и наметить, исходя из полученного опыта боевых действий, меры, которые помогли бы нам снова добиться технического превосходства над русскими. Предложение офицеров-фронтовиков выпускать точно такие же танки, как Т-34, для выправления в наикратчайший срок чрезвычайно неблагоприятного положения германских бронетанковых сил не встретило у конструкторов никакой поддержки. Конструкторов смущало, между прочим, не отвращение к подражанию, а невозможность выпуска с требуемой быстротой важнейших деталей Т-34, особенно алюминиевого дизельного мотора. Кроме того, наша легированная сталь, качество которой снижалось отсутствием необходимого сырья, также уступала легированной стали русских».

Любопытно, не правда ли? И хотели бы немецкие конструкторы, спрятав спесь, скопировать советскую конструкцию, но оказались не в состоянии это сделать. Вот так! Гитлер полагал, что советские конструкторы бросятся копировать T-III, а получилось все наоборот. Ирония судьбы!

Гитлеровские мемуаристы от Манштейна до Гудериана в один голос твердят об ужасных русских снегах и распутице, якобы остановивших их танковые полчища.

«Мои танки застряли на так называемых русских автострадах», — паясничает Гудериан, описывая битву под Москвой. В этой фразе слышна издевка над русскими дорогами, а издеваться надо было бы над теми, кто проектировал танки (машины по самой своей сути для бездорожья) в расчете на автострады и достижение молниеносной победы «до наступления холодов». Потешаться следовало бы над авантюрной доктриной блицкрига, вместе с которой потерпели крах и изготовленные для него танки. «Отец» гитлеровских танковых войск не мог это не понимать. Так и хочется сказать битому стратегу Гудериану знаменитое чеховское: «Генерал, а безобразите!» Пришлось гитлеровцам вместо обанкротившихся Г-III и T-IV спешно создавать «пантеры» и «тигры», что в разгар войны было чревато многими осложнениями.

В 1943 году на Абердинском полигоне (США) были проведены сравнительные испытания американских и многих зарубежных танков, в том числе Т-34. Американские испытатели, традиционно не очень-то щедрые на похвалу неамериканской технике, свои впечатления от тридцатьчетверки выразили не свойственной техническим отчетам экспансивной фразой: «Конструктор этого танка заслуживает памятника при жизни!».

…На бывших полях сражений и во многих городах у нас и за рубежом можно увидеть необычный памятник — танк Т-34 на высоком пьедестале. Стоят танки-памятники в лесах Подмосковья и в степи под Курском, в Минске и Киеве, в Севастополе и во Львове. А две тридцатьчетверки установлены на постаменте там, где они сделали свои последние выстрелы, где кончилась война, — в берлинском Тиргартене, у подножия памятника советскому воину-победителю. Их может увидеть каждый, кто пройдет по бывшей Зигес-аллее, той самой Аллее побед, на которой некогда горделиво возвышались монументы в честь прусских королей и полководцев многих войн и разных эпох. С поднятыми стволами пушек тридцатьчетверки словно бы сторожат вечный покой священного захоронения героев, павших при штурме Берлина.

Как старому танкисту, мне всегда приятно видеть боевую тридцатьчетверку, вознесенную на высокий пьедестал. Это простое и достойное напоминание о подвигах советских танкистов и битвах за Родину. Но когда я склоняю голову у этого рожденного войной монумента, то невольно думаю, что каждый из них — величественный памятник и безвременно ушедшему из жизни творцу легендарной стальной «ласточки».

ЗА ПОЛЧАСА ДО ВОЙНЫ

Его приволокли к берегу и, как мешок, бросили в лодку. От удара о мокрое ребристое днище и знобящего холодка политрук Фесенко очнулся. Над ним качалось мутно-серое небо. Расплывчатые звезды лениво кружились перед глазами, сливаясь одна с другой, и уплывали в мутную непроглядную даль. Тяжелые, словно набухшие, веки сами смыкались. И тогда гасли звезды, и ему казалось, что он снова проваливался в глухую, бездонную черноту. Фесенко силился открыть глаза и побороть слабость. Слипшиеся веки правого глаза с трудом открывались. Теплая струйка от виска стекала по щеке к уголку рта. Политрук языком провел по пересохшим губам и ощутил солоноватый вкус запекшейся крови. «Где я? Что со мной?» — попытался вспомнить он. Но в голове стоял чугунный гул. В сумеречном сознании громоздились обрывки мыслей, и словно в тумане вырисовывалась картина случившегося с ним.

…В два часа ночи политрук Фесенко вернулся с проверки нарядов, доложил начальнику заставы старшему лейтенанту Плотникову, что дозоры несут службу бдительно, признаков нарушения границы не обнаружено. Выслушав доклад, Плотников указал на стул:

— Садись, отдохни малость.

Политрук опустился на старенький скрипучий стул, устало откинулся на спинку.

— Что нового слышно из отряда, Александр Григорьевич? — спросил он начальника заставы. — Какая обстановка?

Плотников ответил не сразу. Щелкнул портсигаром, достал папиросу, неторопливо потер пальцами морщинки на лбу, как бы взвешивая то, что собирался сказать.

На границе было тревожно. Целыми днями по ту сторону Прута, на румынской территории, на проселочных дорогах клубилась пыль, слышалось ржание коней, скрип повозок — отселяли крестьян от границы. А по ночам из-за Прута доносился гул моторов, металлический лязг — фашисты подтягивали к реке танки, артиллерию, войска.

— Похоже, Семен, — наконец начал Плотников, — не дадут нам фашисты мирно жить. Враг подполз к самому нашему порогу, и, конечно, не с добрыми намерениями.

Плотников посмотрел на «ходики»: стрелки показывали ровно два часа.

— Отдохни немного, а в четыре тебя подниму, подменишь меня на дежурстве. Утром надо встретиться с командиром полка Чапаевской дивизии, договориться о взаимодействии в случае чего.

Фесенко и Плотников опять взглянули на часы: маятник монотонно отстукивал «тик-так», «тик-так». Минутная стрелка начала очередной круг по циферблату. Сколько раз по этим часам они отправляли наряды на границу и встречали их! Оборотами стрелок этих «ходиков» измеряли службу, учебу, труд и отдых. Казалось, ничто не могло нарушить привычного течения времени, ритмичного отсчета секунд, минут и часов, как и четкой, рассчитанной по минутам жизни заставы. Никто из них тогда не предполагал, что минутная стрелка совершит всего лишь два оборота и наступит грань, роковая черта, которая рассечет время на две части: мир и войн а.

Фесенко направился к выходу. Жил он в домике на самом берегу Прута, на отшибе, вдали от заставы.

Вот и дом. Политрук не пошел в спальню, чтобы не будить жену и ее сестренку, гостившую у них, а, не снимая снаряжения, прилег на диван в прихожей. Усталость вмиг сморила его, будто провалился во что-то мягкое, приятное.

* * *

…Треск и скрежет сорванной с петель двери подбросили Фесенко с дивана. Еще не осознав, что произошло, он выхватил пистолет из кобуры. Когда в проем сорванной двери ринулись вражеские солдаты, он выстрелил в них несколько раз. Удар по голове оглушил его. В глазах померкло. Под ногами провалилась опора, и сразу все вокруг зашаталось, поплыло…

Все это промелькнуло в его сознании в считанные секунды. Фесенко с трудом открыл глаза. Над ним стоял офицер-верзила. Фашист размахивал пистолетом и покрикивал на суетившихся на берегу солдат. Потом повернулся к автоматчику, сидевшему на носу лодки со шмайсером, направленным на политрука, бросил ему несколько слов. Фесенко уловил одно, знакомое: «шиссен!» — «стреляй!». Было ясно, что это относилось к нему. И тут в уши ударил страшный грохот, словно раскололась земля. Небо, точно приподнятое этим взрывом, осветилось багровыми отблесками. Над заставой взметнулись огненно-черные столбы. Душу Фесенко обожгла страшная догадка: война! Минуту спустя он услышал, как заработали пулеметы. Политрук безошибочно определил — длинными очередями били из блокгаузов «максимы». В их долгие, ровные строчки вплетались короткие, отрывистые очереди «дегтярей», по всему периметру обороны заставы часто защелкали винтовочные выстрелы, захлопали взрывы гранат. Бой с каждой минутой разгорался. В треске пулеметной и ружейной пальбы слышались команды немецких офицеров, крики, стоны раненых. Фесенко приподнял голову и увидел, как к берегу, к лодкам немцы тащили убитых и раненых солдат. На сердце стало легче: застава дает отпор.

Офицер, стоявший на корме, что-то гаркнул, лодку оттолкнули, и она закачалась на волнах. «Сейчас увезут на ту сторону, в гестапо. Начнутся допросы, пытки…» От этой мысли сердце политрука сжалось до боли.

Фашист-верзила с пистолетом в руке глыбился над политруком. Лица его Фесенко не видел, широкий чугунный подбородок закрывал и нос, и глаза, и, казалось, еще полнеба.

Политрук видел наведенное на него дуло шмайсера и пистолет в руке офицера. «Малейшее движение — и пуля в лоб. Но лучше погибнуть в борьбе, чем под пытками гестаповцев». Мысль работала молниеносно. Глаза Фесенко впились в офицера и следили за каждым его движением. Тот, широко расставив ноги, задрав бульдожий подбородок, самодовольно смотрел вперед, видимо, предвкушая похвалу и награду за взятого в плен комиссара.

Фесенко собрал все силы, напряг до предела каждый мускул и ударил фашиста каблуком в пах. Гитлеровец взревел и, потеряв равновесие, рухнул за борт. В то же мгновение политрук выпрыгнул из лодки и ушел под воду. Автоматчик выпустил длинную очередь по кругам, расходившимся от того места, где скрылся под водой русский, ждал, когда тот появится. Прошло две-три минуты, и гитлеровец решил, что с русским покончено. Но Фесенко вынырнул с другой стороны лодки, метрах в тридцати. Вздымая фонтанчики брызг, полоснула длинная очередь. Политрук успел глотнуть воздуха и скрыться под водой. И так не раз он появлялся на секунду — и мгновенно исчезал. Фашист наугад строчил из автомата, а Фесенко под водой уходил все дальше и дальше.

Плыть под водой становилось все труднее, намокшее обмундирование тянуло ко дну, грудь ломило от недостатка воздуха, сердце неистово билось, кровь стучала в висках и ушах. Надо бы всплыть, отдышаться, но сзади слышались очереди фашистского автоматчика, пули поднимали вокруг фонтанчики брызг.

Более километра проплыл Фесенко вниз по течению Прута. Прибившись к берегу, ухватился за ветки кустарника. Выбраться из реки сразу не хватило сил. Передохнув, с трудом выкарабкался на берег, грудью упал на землю, одеревеневшими пальцами судорожно вцепился в холодную росистую траву, словно боясь, что плескавшиеся рядом волны Прута могут подхватить его беспомощное тело и, как щепку, унести в Дунай. Отдышавшись, он перевернулся на спину. В глаза ударила пронзительная синь неба. Было совсем уже светло, первые лучи солнца бросили бронзовые блики на деревья, изумрудом вспыхнули в капельках росы. Где-то в стороне в небе слышался нудный гул самолетов. «Фашистские стервятники», — по звуку определил Фесенко. Со стороны заставы и деревни Джурджулешты доносилось уханье снарядов и мин. «Как там застава? Что с семьей? — Семен за все это время впервые вспомнил о жене и ее сестренке. — Сумели ли спастись или их уже нет в живых?» — с тоской подумал он и решительно встал, но тут же опустился на колено: острая боль в ноге пронзила тело. Очевидно, когда выпрыгивал из лодки, пуля все же зацепила. В горячке он ничего не заметил и только сейчас почувствовал, что ранен.

Опираясь на палку, Фесенко доковылял до наблюдательного пункта моряков-пограничников. Там ему перевязали рану на ноге, забинтовали голову, дали сухую одежду — брюки, тельняшку, бескозырку. Что было с заставой, моряки не знали, телефонная связь прервалась в первые же минуты войны.

Пробираясь оврагами, кустарником, Фесенко с тревогой думал: сумела ли застава отразить удары неприятеля или враг уже захватил ее? На окраине Джурджулешты политрук увидел красноармейцев Чапаевской дивизии, занимавших оборону. От командира роты узнал, что пограничники отбили первые атаки. Не обращая внимания на боль в ноге, на разрывы мин, свист осколков над головой, Фесенко изо всех сил спешил на заставу. Вот она, родная! Стоит, окутанная пылью и дымом, кирпичные стены иссечены осколками снарядов, окна без стекол, там, где были клумбы, теперь воронки от снарядов и мин.

По ходу сообщения Фесенко добрался до блокгауза. Пограничники, увидев политрука, словно оцепенели, смотрели на него, как на приведение. Фесенко подумал, что их смутила его морская форма.

На командном пункте старшина Пивторабатько, увидев Фесенко, от неожиданности отпрянул, в смятении посмотрел на него расширенными от удивления глазами.

— Товарищ политрук, живы! — воскликнул он. — А мы ведь считали вас погибшим.

— Жив я, товарищ старшина, жив. Рассказывай, как тут у нас.

Высокий, широкоплечий, атлетического сложения Пивторабатько поправил ремень, оттянутый гранатами, одернул гимнастерку.

— Отбили, товарищ политрук, все их атаки, скинули поганых в Прут. — И тут, как бы вспомнив очень важное, что чуть было не упустил, старшина тепло улыбнулся. — Жинку вашу и ее сестрицу выручили. Все женщины и пацаны сейчас в дальнем блиндаже. Лидии Демьяновне треба сказать, шо вы тут, на заставе, а то вона убивается, вся в слезах.

Лицо Фесенко просияло:

— Значит, живы! Я уж думал, что не увижу их.

— Когда высадились фашисты на берег, — продолжал старшина, — тьма-тьмущая, аж жутко стало. А потом, как саранча, поперли на наши дзоты. Ну, мы их тут косили из пулеметов, били гранатами. Они только поспевали таскать к лодкам раненых да убитых. Те, что остались живы, удрапали на тот берег.

— Молодцы, ребята! — похвалил Семен. — Дали прикурить фашистам.

— Но и у нас, товарищ политрук, тяжелая потеря… — Пивторабатько смолк, опустив глаза, словно не решаясь сообщить тяжелую весть. Фесенко вскинул на него тревожный взгляд. — Плотников погиб…

— Как?! Александр Григорьевич?!

— В первые же минуты боя не стало начальника заставы.

Весть эта ошеломила Фесенко. Он не мог смириться с мыслью, что Плотникова нет в живых. Всего несколько часов назад они сидели с ним в канцелярии и обсуждали положение на границе. Он все еще стоял перед глазами Фесенко, серьезный, озабоченный, в ушах звучал его голос: «Похоже, Семен, не дадут нам фашисты мирно жить».

Старшина докладывал о раненых бойцах, которые не захотели ехать в госпиталь и, получив первую помощь, вернулись на боевые позиции, о пограничниках, отличившихся при отражении фашистских атак. Политрук слушал его, а из головы не выходил Плотников. Весть о смерти близкого товарища, боевого друга горечью опалила душу, жестким комом застряла в груди.

Опираясь на костыль, который раздобыл связной Карауш, прихрамывая, политрук обошел все огневые точки, поблагодарил бойцов за стойкость и умелые действия.

Затем направился в блиндаж, где находились женщины и дети.

— Сеня, жив! — бросилась к мужу Лидия Демьяновна, как только он появился на пороге блиндажа. — А мы тебя уже оплакали, думали, погиб, — уткнувшись лицом в плечо мужа, всхлипывая, причитала она.

— Жив я, как видишь, жив. — Он приподнял et голову и, глядя в искрившиеся слезами глаза, спросил: — Как вы тут?

Она не ответила, смотрела на мужа удивленно, словно не узнавала его.

— Сеня, ты поседел… Виски совсем белые…

— Главное, что голова цела. Немножко поцарапанная, но до серебряной свадьбы заживет, — отшутился Семен. — Не журитесь тут. Я побегу.

Фесенко шагнул к выходу и тут почувствовал на себе тревожный взгляд жены Плотникова.

— Семен, что слышно о Саше? Старшина еще утром сказал, что он ранен, отправлен в госпиталь, в отряд.

Вопрос застал политрука врасплох. От нее скрыли правду, пощадили ее больное сердце. Фесенко не знал, как ему поступить: открыть горькую истину или поддержать святую ложь? Анфиса Андреевна со страхом и надеждой смотрела на Семена, ждала ответа. Он не выдержал взгляда, отвел глаза.

— Связи с отрядом, Анфиса Андреевна, у нас нет. Но думаю, Александр скоро поправится.

Сказал это и быстро вышел из блиндажа. После полудня связь с отрядом восстановили. Фесенко доложил обстановку начальнику погранотряда.

— Как чувствуешь себя? Как нога? Может, в госпиталь отправить? — спросил подполковник Грачев.

Фесенко наотрез отказался.

— Тогда принимай от Пивторабатько командование. Нельзя допустить форсирование противником Прута в районе заставы и деревни Джурджулешты. Ваша застава — ключ к обороне всего правого фланга отряда. Высылаю подкрепление.

Связь оборвалась, враг начал артиллерийский и минометный обстрел. Наблюдатели докладывали, что на том берегу противник накапливает силы, подтягивает плавсредства. Пограничники заняли огневые точки, приготовились к отражению нового удара.

Пивторабатько с двумя пограничниками вкатил на командный пункт станковый пулемет.

— Зачем взяли «максим» из дзота? — строго спросил Фесенко. — Станковые пулеметы в дзотах — опора всей нашей обороны!

Он готов был крепко отругать Пивторабатько за самовольные действия. Но тот стоял и улыбался.

— Товарищ политрук, мы тех пулеметов не трогали.

— Где же взяли?

— Я из учебного зробыв. Сменил замок и ствол. Работает кратче боевого. Будет у нас как огневой резерв.

Фесенко только покачал головой: «Молодец Пивторабатько. Видно, семь лет службы на границе не прошли даром!»

До конца дня фашисты пытались форсировать Прут в нескольких местах и захватить плацдармы, но все их попытки были ликвидированы огнем и контратаками пограничников, поддержанных артиллерией и минометами Чапаевской дивизии.

Вечером политрук распорядился: жен и детей командиров отправить на ближайшую станцию для эвакуации в тыл.

На следующий день, 23 июня, противник пытался высадиться на левом фланге. Лейтенант Тандик, прибывший из отряда с группой пограничников, вступил в бой. В донесении он сообщал, что до двух рот немцев и румын пытаются захватить плацдарм. Просил подбросить людей и хотя бы один пулемет. «Двадцать человек с тремя пулеметами против двух рот — драться можно, — прикинул Фесенко. — Основные силы надо держать в кулаке здесь. Тут, в районе заставы, неприятель будет пытаться захватить плацдарм, чтобы воспользоваться железной и шоссейной дорогами для наступления на Бендеры и Кишинев». Но отказать Тандику в просьбе Фесенко не мог, надо было хоть чем-то поддержать молодого командира.

— Федоров и Мельников, с ручным пулеметом бегом на левый фланг к лейтенанту! — приказал политрук.

Не успели пулеметчики скрыться из виду, как с правого фланга прилетела тревожная весть: неприятель силою до взвода высадился на наш берег и пытается прорваться в тыл. Наряд младшего сержанта Михайлова ведет бой.

Спустя несколько минут пять кавалеристов, пароконная повозка со станковым пулеметом и четырьмя пограничниками во главе с политруком, поднимая пыль на дороге, мчалась на правый фланг. Пулеметчик Тараненко, навалившись грузным телом на «максим», придерживал его, чтобы на колдобинах не слетел с повозки.

Связной политрука красноармеец Карауш, смуглый крепыш, нахлестывал взмыленных лошадей, гнал галопом. Но Фесенко казалось, что едут они очень тихо, и он нетерпеливо подгонял возницу: «Быстрей! Быстрей!» Надо было успеть, пока противник не сбил наряд Михайлова. Сколько он может продержаться с тремя бойцами и ручным пулеметом против взвода? Если фашисты прорвутся оврагами к нашей артиллерийской батарее, могут захватить ее и ударить с тыла.

До стыка с соседней заставой было не больше четырех километров. Сколько раз, проверяя наряды, Фесенко прошагал их туда и обратно! Но никогда эти километры не казались такими длинными, как сейчас. С каждой минутой шум боя, пулеметные очереди и треск автоматов становились все ближе и ближе. Вот и высотка, на которой закрепился Михайлов. Его «дегтярь» короткими, гулкими очередями — тук-тук-тук — размеренно бил по противнику. Фашисты залегли и отстреливались из автоматов.

— Молодец, Михайлов! — воскликнул политрук. — Прижал гитлеровцев к земле!

Фесенко приказал конной группе отрезать неприятелю путь в тыл, а сам с пулеметом на повозке на полном аллюре зашел от реки и ударил фашистам в спину.

Бой длился не более получаса. Почти вся вражеская группа была ликвидирована. Несколько солдат во главе с раненым офицером попали в плен.

Повозка, нагруженная трофейным оружием, поскрипывала на ухабах проселочной дороги. Фесенко сидел на телеге, пристроив поудобнее нывшую от боли раненую ногу, облокотись на станковый пулемет. «Максим» еще дышал жаром и порохом. «Максимушка», — ласково похлопал его рукой политрук, — выручил нас здорово!» И тут же с благодарностью вспомнил слова Пивторабатько: «Будет у нас как огневой резерв». Вот и пригодился.

Над Прутом поднималось еще нежаркое, ласковое солнце. Серые ранним утром камыши наливались под его лучами яркой зеленью. Полупрозрачная дымка, курившаяся над водой, лениво уползла к берегам. На траве жемчугом сверкали пронизанные солнцем капли росы. Но ни политрук, ни его бойцы не замечали первозданной красоты. В ушах еще гремели пулеметные очереди, взрывы гранат, а разгоряченные боем взоры были устремлены к заставе, над которой висела пелена пыли и дыма от вчерашнего боя. Каждый думал: какие испытания готовит новый день?

Политрук и бойцы не успели остыть от жаркой схватки на правом фланге, как враг начал артиллерийский обстрел.

Фесенко, находившийся вместе с пулеметчиком Тараненко и связным Караушем на командном пункте, всматривался в противоположный берег. Сквозь завесу пыли, поднятую разрывами снарядов и мин, трудно было углядеть, что там происходило, но, по всем признакам, противник собирался форсировать реку.

Лодки с вражескими солдатами пограничники заметили, как только те отчалил и от своего берега. Их насчитали около полусотни, в каждой по семь — десять человек. По окопам полетела команда: «Приготовиться!»

Карауш, горячий, шустрый молдаванин, лежавший вместе с Тараненко за пулеметом, повернулся к Фесенко:

— Товарищ политрук, может, пора?

— Спокойно, пусть подплывут ближе.

Фесенко чувствовал по себе, что в эти минуты нервы у всех — как натянутые струны. Успокаивая подчиненных, он сам с трудом сдерживался, старался подавить мелкую дрожь, пробегавшую по телу. Из головы не выходили слова начальника отряда: «Ваша застава — ключ к обороне всего правого фланга…» Сумеет ли он удержать этот ключ? Справится ли?

Когда лодки противника приблизились на 100–150 метров, на них обрушился шквал огня. Били станковые и ручные пулеметы. Огонь открыли ротные минометчики и артиллеристы Чапаевской дивизии, находившиеся в тылу заставы. От взрывов снарядов и мин вода в Пруте кипела. Прямые попадания опрокидывали лодки, разносили их в щепки. Уцелевшие вражеские солдаты пытались достичь берега вплавь, но их встречали огнем пулеметчики и стрелки. Большинство десантников были потоплены. Те, кому удалось зацепиться за берег, штыковой атакой были сброшены в Прут.

Лейтенант Тандик доносил: попытки вражеского десанта высадиться на левом фланге отбиты.

Фесенко вытер рукавом мокрое лицо, облегченно вздохнул: «выстояли!»

Перед отправкой пленных в отряд политрук решил допросить офицера.

В канцелярию заставы ввели обер-лейтенанта. Широкоплечий, неуклюжий, в помятом френче, с забинтованной ногой без сапога, опираясь на палку, затравленным волком покосился он на сидевшего за столом политрука, обвел взглядом окна с выбитыми стеклами, стены с потрескавшейся штукатуркой и ухмыльнулся.

— Пусть садится, — сказал политрук переводчику связному Караушу, знавшему немецкий.

— Зитцен зи. — Карауш указал пленному на стул у стены.

Гитлеровец сел и, опустив голову, стал разглядывать забинтованную ногу.

— С какой целью высадились на наш берег?

Обер-лейтенант словно не расслышал вопроса, не взглянул ни на политрука, ни на переводчика, продолжал ощупывать повязку на ноге. Фесенко повторил вопрос. Фашист исподлобья покосился на него и, ядовито улыбнувшись, поднял голову.

— Вас интересирт? Битте, слушайт, коверкая русские слова, мешая их с немецкими, заговорил он. — Нам надо уничтожить ваша батарей.

По лицу Фесенко пробежала улыбка: «Значит, разгадал их план».

— Ви зря сопротивляюсь, — с наглой самоуверенностью продолжал гитлеровец. — Немецкая армия все разобьет, все сокрушит. Нет сила остановить нас. — Обер-лейтенант, выкатив глаза, выставил вперед чугунный подбородок. Казалось, он готов был гаркнуть: «Хайль Гитлер!»

Взгляд Фесенко приковал к себе этот массивный, как у бульдога, подбородок. Что-то знакомое ударило в глаза. Где-то он уже видел его.

— Это вы вчера по-бандитски ворвались в мой дом?

Фашист только ухмыльнулся и ничего не ответил.

— Запомнил я вас, как вы в лодке стояли надо мной и приказывали автоматчику стрелять без предупреждения.

У гитлеровца нагловатая улыбка сменилась растерянностью, смятением, бульдожья челюсть отвисла. «Наин… Наин… — залепетал он. — Майн гот…» Он не верил, что перед ним тот самый комиссар, за которого ему вчера влетело от полковника: не сумел доставить живым в штаб. Мало того, сам оказался в его руках, и жить ему или умереть, зависело теперь от этого фанатика-большевика. На побледневшем лице гитлеровца выступили капли пота. Он снова вытер лоб и подбородок.

Господин комиссар, я думай, не будете меня стрелять и бросать в реку, — упавшим голосом пролепетал он.

Фесенко встал, подошел к нему. Тот, опираясь на палку, поднялся со стула, вытянулся.

— Мы не фашисты и пленных не убиваем, — твердо сказал политрук. — Но захватчиков, вторгшихся на нашу землю, будем уничтожать беспощадно. Немецкая армия, о которой вы говорите «все сокрушит», испытает это на своей шкуре. Уведите его. Всех пленных отправить в штаб погранотряда.

* * *

Следующие дни были не легче. Несколько раз вражеские самолеты сбрасывали бомбы на укрепления заставы, обстреливали из артиллерии и минометов, пытались высадить десанты.

Десять дней пограничные заставы с подразделениями Чапаевской дивизии держали границу, не дали ни одному фашистскому солдату закрепиться на нашем берегу.

В приказе по отряду от 30 июня 1941 года, в частности, говорилось:

«Нам, пограничникам, выпала великая честь отразить первые удары подлого врага.

За первые дни боевых действий личный состав отряда проявил мужество и героизм в борьбе с фашистскими стервятниками.

Многие бойцы и командиры показали образцы самоотверженности, мужества и героизма…»

Среди особо отличившихся в тех боях одной из первых стояла фамилия политрука Фесенко.

За мужество и отвагу в первых боях на реке Прут многие бойцы, командиры и политработники были награждены орденами и медалями. Политрук Фесенко — орденом Красного Знамени.

По распоряжению командования все заставы отошли на новый рубеж. Сотни пограничников, отличившихся в первых боях на границе, срочно погрузились в эшелоны и отправились под Москву. В их числе был и политрук Фесенко.

* * *

Почти четыре года прошел по военным дорогам Семен Арсентьевич Фесенко, пока над рейхстагом не взвилось Знамя Победы. Много на этом пути было жестоких схваток с гитлеровцами, но самая памятная среди них — в первый час войны на реке Прут.

ШАГНУВШИЕ В БЕССМЕРТИЕ

Близ города Сокаль, на Львовщине, на высоком берегу Западного Буга, там, где в сорок первом году одиннадцать суток сражалась легендарная застава лейтенанта Лопатина, высится памятник воинам-пограничникам. Застывший в камне солдат с автоматом на груди с высокого постамента смотрит на запад, откуда на рассвете 22 июня обрушился огненный шквал войны.

По обеим сторонам этого памятника два ряда гранитных плит — могилы отважных воинов. Над ними склонились плакучие ивы. Цветут розы… Душистые невесомые лепестки, тихо слетая, касаются гранитных надгробий, на которых золотом искрятся имена тех, кто первыми приняли на себя удар врага и не отступили перед ним ни на шаг.

На постаменте скульптор запечатлел один из эпизодов того жестокого, неравного боя. Горстка воинов, изнуренных многодневными боями, голодом и жаждой, мужественно отражает яростные атаки гитлеровцев. Истекающий кровью боец, с повязкой на голове, словно прикипел к рукояткам пулемета, строчит по фашистам. За ним двое раненых, поддерживая друг друга, ведут огонь по врагу из автоматов. Рядом командир — Алексей Лопатин. Своей стойкостью и бесстрашием он вдохновляет пограничников на решительный, смертельный бой.

В то тревожное утро 22 июня немецкий снаряд взорвал утреннюю тишину. Вздрогнули массивные стены здания заставы. В окнах зазвенели стекла. Дежурный по заставе красноармеец Зикин, не дослушав доклад наряда с границы, бросил телефонную трубку, выбежал во двор выяснить, что случилось. Перед глазами, словно огромный факел, пылала охваченная пламенем наблюдательная вышка.

— Потягайлов. Где ты? Потягайлов! — громко позвал дежурный наблюдателя.

Но Потягайлов не ответил. Он стал первой жертвой вражеского обстрела.

Черные столбы пыли и дыма вздыбились во дворе заставы и вокруг. Всполохи пожаров взметнулись над ближайшими селами — Скоморохи, Ильковичи, Стенятин.

Взрывом снаряда тряхнуло деревянный домик, в котором жили семьи Лопатина и политрука заставы Гласова. Стекла со звоном посыпались на пол. В разбитые окна вползал приторный запах взрывчатки. Лопатин вскочил с постели, мигом оделся. На секунду остановился на пороге:

— Собирай детей и быстро в блокгауз! — отрывисто бросил жене.

Лейтенант Лопатин и политрук Гласов мигом добежали до заставы. Пограничники, в дыму, в клубах пыли, под разрывами снарядов, по боевому расчету заняли огневые точки в окопах и блокгаузах.

— Быстрей на позиции станковые пулеметы, — торопил бойцов Лопатин. Увидев старшину Клещенко, крикнул: — Боеприпасы из склада — немедленно в блокгаузы и в подвал. Угодит снаряд — взлетит все на воздух.

Прибежал запыхавшийся лейтенант Погорелое, заместитель начальника заставы, живший неподалеку от заставы, в Скоморохах.

— Бери отделение и бегом к железнодорожному мосту, — сдерживая волнение, распорядился Лопатин. — Любой ценой мост удержать! В крайнем случае, — крикнул он уже вслед бежавшему с бойцами Погорелову, — взорвать!

От командирского домика к заставе спешили женщины с детьми. Впереди — жена начальника заставы, Анфиса Алексеевна, в легком ситцевом халатике. Она прижимала к груди крохотного Толю, оглядывалась на свекровь. Та, едва переводя дух, семенила за ней, держа за ручонку трехлетнего Славу. За ними торопилась жена политрука Евдокия Гласова с дочкой Любой. А спустя несколько минут на заставу прибыла и Евдокия Погорелова с дочкой Светланой. Дежурный по заставе Знкин направил женщин и детей в подвал заставы. Холодный, полутемный, с толстыми бетонными стенами, он служил на заставе овощехранилищем. Теперь стал укрытием от фашистских снарядов.

Артиллерийский и минометный обстрел усиливался. Снаряды долбили толстые кирпичные стены казармы. Со звоном сыпались на землю уцелевшие оконные стекла. Красновато-бурая пыль от битого кирпича багровым облаком поднялась над заставой. Во дворе горели склады, баня, конюшня. Пожары охватили и ближайшие села.

Едва умолк грохот последних разрывов, как на лугу поднялись серо-зеленые цепи фашистов. Переправившись через Буг, они начали наступление на заставу. И тут же по траншеям от блокгауза к блокгаузу полетело распоряжение Лопатина: «Огня без команды не открывать!»

Фашисты шли во весь рост: с засученными рукавами, с автоматами наперевес, не маскируясь, открыто, нагло. Думали: «Чего бояться, в Западной Европе брали не только города, но и целые государства».

Когда гитлеровцы приблизились к заставе на двести — триста метров, по ним ударили пулеметы, защелкали винтовочные выстрелы.

Шквальный огонь «Дегтяревых» и «максимов» начисто вырубил первые цепи фашистов. Наступавшие сзади перебежками, ползком продолжали двигаться вперед, но их косили свинцом из первого блокгауза ручные пулеметы Галченкова и Герасимова. С левого фланга длинными очередями поливал гитлеровцев из своего станкача сержант Котов.

Поредевшие цепи залегли, а потом повернули назад. Но меткий огонь пограничников настигал их. Луг перед заставой был усеян трупами фашистов.

Лопатин собрал командиров отделений, поблагодарил за выдержку и умелые действия при отражении первой атаки.

— Берегите боеприпасы. До подхода наших частей придется отбить не одну атаку. Самое трудное впереди. Но я верю в вас, дорогие друзья!

Когда командиры отделений разошлись по своим местам, Лопатин обратился к Гласову:

— Павел Иванович, займись ранеными и посмотри, как там женщины с детьми.

От железнодорожного моста доносились пулеметные очереди, ухали взрывы. Лопатин и Гласов прислушались.

— Погорелов… — первым нарушил молчание политрук. — Трудно, видно, ему там приходится…

— Да, труднее, чем нам, — вымолвил Лопатин, беспокойно глядя в сторону моста. «Сумеет ли Погорелов с горсткой бойцов удержать мост до подхода наших частей?» — это тревожило его не меньше, чем оборона заставы. Но о трагедии, разыгравшейся у железнодорожного моста, о судьбе Погорелова и его товарищей он узнает только к концу дня.

Гласов появился в дверях подвала как всегда спокойный, невозмутимый.

— Ну как там? — Тревожные взгляды женщин впились в него. — Мы уж тут чего только не передумали.

— Отбили атаку фашистов, — облегченно вздохнул политрук. — Ничего, выдержим!

Слова Гласова немного успокоили женщин. Он окинул быстрым взглядом отсек подвала.

— Вот что, дорогие женщины, переносите сюда из казармы матрацы и постели. Устраивайте детей и готовьте место для раненых. — Политрук сделал небольшую паузу. — А чтобы в голову мысли дурные не лезли, берите-ка ящики, распечатывайте их и набивайте патронами диски, ленты. Когда фашисты ринутся в новую атаку, времени у нас на это уже не будет.

Во двор заставы на коне влетел Василий Перепечкин, серый от пыли. Час назад Лопатин послал его в Сокаль за подкреплением.

Не дожидаясь, когда он спешится, Лопатин спросил:

— Ну что, пробился? Будет подкрепление?

— Кругом немцы, — сказал тот, спрыгивая с коня.

— Надо было тебе через Стенятин.

— Там тоже их мотоциклисты, я попробовал по Тартаковскому шоссе, и там… Везде фашисты.

Лопатин и Гласов молча переглянулись. Они поняли, что ждать помощи в ближайшее время неоткуда, нужно держаться своими силами.

К вечеру на заставу из группы Погорелова приполз раненный в ногу и лицо красноармеец Давыдов. Тяжело дыша, сплевывая сгустки крови, он рассказал о том, что случилось у моста.

Более получаса Погорелое с отделением удерживал железнодорожный мост. Пулемётным огнем срезал взвод конницы, стремившейся проскочить по мосту. Все попытки овладеть мостом были отбиты. Тогда гитлеровцы переправились через Буг выше и ниже по течению и стали окружать горстку пограничников. Лейтенант приказал раненому Давыдову поспешить на заставу за подкреплением. Еще издали Давыдов увидел, как фашисты окружили группу Погорелова, услышал ожесточенную стрельбу и команду лейтенанта: «Бей их, гадов, гранатами!» Затем стрельба прекратилась.

Вечером, когда бой утих, политрук Гласов созвал коммунистов заставы. В одном из отсеков подвала собралось не более десяти человек. В полумраке, при слабом свете керосиновой лампы, белели повязки раненых, лихорадочно горели глаза людей. Но не было здесь лейтенанта Погорелова и многих из тех, кто в ночь на 22 июня находился в наряде на границе и принял неравный бой.

Парторг заставы сержант Д. С. Моксяков в своих воспоминаниях рассказывает:

«Это было необычное партийное собрание нашей заставы. Первое собрание в боевой обстановке. Мы не избирали президиума, не вели протокола. Начальник заставы Лопатин обрисовал обстановку:

— Положение наше трудное. Фашисты окружили заставу плотным кольцом. Помощи в ближайшие часы ждать неоткуда…

Затем выступил Гласов. Он говорил спокойно, но с какой-то особой проникновенностью:

— Коммунисты первыми шли на смертный бой с интервентами и белогвардейцами в гражданскую войну. Будем же и мы драться до последнего патрона, до последней капли крови, так же геройски, как сражалась группа Погорелова. Если потребуется, умрем, но не отступим…

Коммунисты расходились по окопам и блокгаузам с суровыми лицами, полные решимости драться до последнего вздоха».

На рассвете 23 июня наблюдатели заметили на шоссе колонну немецких грузовиков с солдатами, двигавшуюся на восток, к Сокалю.

— Огонь по фашистам! — скомандовал Лопатин.

И сразу заговорили пулеметы. Подбитые машины остановились, некоторые свалились в кювет, загорелись. Уцелевшие фашисты поспешно выпрыгивали из кузовов и прятались в пшенице. Долго враг не мог опомниться от этого неожиданного удара.

Получив накануне отпор, немцы не решались атаковать заставу в лоб. Укрываясь за обгоревшие развалины складов, конюшни и бани, они стали скрытно подползать с тыла. Но уловка не помогла. Пограничники вовремя обнаружили их. Со второго этажа заставы открыли огонь из ручных пулеметов Моксяков и Зикин, с фланга — из станковых пулеметов бойцы отделения Котова. Фашисты ринулись к заставе. В это время со второго этажа пограничник Герасимов сбросил на них ящик с гранатами, предварительно выдернув из одной предохранительную чеку. Взрыв потряс округу. Немцы повернули назад, но пули настигали их. Более двух десятков солдат и офицеров нашли свою смерть во дворе заставы и на подступах к ней.

На следующий день пограничники обнаружили, что гитлеровцы установили на краю села Скоморохи орудия и стали бить по заставе прямой наводкой.

Фашисты уже считали, что все пограничники погибли. Но стоило им приблизиться к развалинам, как из амбразур, пробитых в стенах подвала, из уцелевших блокгаузов ударили станковые и ручные пулеметы, из окопов полетели ручные гранаты. Атака фашистов срывалась.

На время артобстрела пограничники уходили в подвал, заваленный битым кирпичом. Но как только обстрел прекращался, быстро занимали боевые позиции и встречали врага огнем.

Артиллерийские обстрелы сменялись атаками, атаки — огневыми налетами. Так продолжалось изо дня в день.

При каждой попытке захватить заставу гитлеровцы оставляли на ее подступах десятки убитых и раненых. Но и небольшой гарнизон пограничников день ото дня редел, все меньше оставалось в строю людей, способных держать оружие. Кончались боеприпасы. На исходе были и скудные запасы продуктов. Воду давали по глотку, берегли для раненых и детей, а больше всего — для станковых пулеметов. Теперь, когда стрелков становилось меньше и меньше, на «максимы» была вся надежда при отражении вражеских атак.

С наступлением темноты, едва прекращался обстрел, Лопатин и Гласов обходили огневые точки, осматривали уцелевшие укрепления — блокгаузы, блиндажи. Пограничники расчищали окопы, ходы сообщения, поправляли поврежденные блиндажи и дзоты. Гласов вытащил из-под битого кирпича иссеченный осколками транспарант, висевший у входа в казарму: «Чужой земли мы не хотим, но и своей ни одного вершка не отдадим». Стряхнул с него бурую пыль и стал укреплять на уцелевшем обломке стены. Лопатину показалось, что политрук не делом занимается, расчищать окопы, восстанавливать поврежденные дзоты надо, но, подумав, сказал:

— Не так ставишь, Павел. Поверни, чтобы виден был изо всех окопов и блиндажей. Пусть все знают, что, пока жив хоть один человек на заставе, враг не получит ни одного вершка этой земли.

— Надо еще флаг укрепить, — вспомнил политрук и полез на самую высокую груду кирпича. Он взял сбитый флаг, стряхнул с него пыль и укрепил древко. Кумач снова затрепетал на ветру.

Скоро ли придет подмога? Два дня назад отправили на связь надежных ребят — замполитрука Галченкова и командира отделения Герасимова, — наказали любой ценой пробиться к своим и доложить, что застава держится. ждет помощи. Начальник заставы и политрук надеялись, что вот-вот придут танки и разорвут кольцо блокады. Если уж танки не пробьются, на худой конец, прилетят самолеты, заберут раненых, женщин и детей. Ночью они подготовили на Карбовском лугу посадочную площадку, выложили опознавательные знаки. Но ни Лопатин, ни Гласов не знали, что армейские части, к которым пробились Галченков и Герасимов, сами с боями прорывались из кольца окружения и прийти на помощь не могли.

В ночь на 27 июня гитлеровцы начали обстреливать заставу термитными снарядами. Удушливая серная вонь ползла по траншеям, скапливалась в блиндажах, проникала в подвал. Лопатин приказал законопатить все отверстия. Женщины мокрыми тряпками затыкали щели в окнах и дверях подвала, который стал теперь не только местом укрытия от снарядов, но и санчастью, где лежали раненые.

К удушливой вони примешивался тошнотворный трупный запах. В первые дни обороны пограничники подбирали вокруг заставы трупы гитлеровцев и стаскивали их в канаву у бани. Из-за непрерывного обстрела не удавалось закопать их. И теперь, когда ветерок тянул со стороны бани, дышать становилось невозможно.

Интенсивный обстрел термитными и бронебойными снарядами продолжался и на следующий день. Враг готовился к новой атаке. Все, кто мог держать оружие, заняли места у бойниц, в блокгаузах, приготовились к отражению очередного штурма. Снаряды нещадно долбили стены подвала, стальные осколки влетали в амбразуры, косили все на своем пути. В подвальном отсеке, названном санчастью, появились новые раненые: ефрейтор Песков, прикрывавший ладонью окровавленные лоб и щеку; за ним стоял пулеметчик Конкин с бледным, искаженным болью лицом, левой рукой он сжимал запястье правой, кисть которой была оторвана. Женщины быстро усадили раненых на матрацы. Дуся Погорелова принялась обмывать лицо Пескову, Анфиса, преодолевая дурноту, подступившую к горлу от страшной картины, принялась бинтовать культю Конкину. Закусив губы, он зажмурился и только после того, как рука была забинтована, сквозь зубы процедил:

— Жаль «максим». Весь искорежило. Чем теперь будем отбиваться?

Песков, ощупав повязку на лице, с горечью произнес:

— Исковыряло меня так, что мать родная не узнает.

— Главное, глаза целы, — успокоила его Дуся, — а все остальное заживет.

В это время дверь в отсек раслахнулась, и все вдруг застыли в немом оцепенении. Первой издала страшный вопль Евдокия Гласова:

— Павлик! — И бросилась к Лопатину, который держал на руках безжизненное тело Павла Гласова.

Голова его была запрокинута, с затылка каплями стекала кровь. Евдокия дрожащими руками оторвала кусок простыни и принялась бинтовать голову мужу.

— Не надо, Дуся! Ему уже не поможешь, упавшим голосом сказал Лопатин и положил бездыханное тело на матрац.

Руки Евдокии беспомощно выронили бинт. Она опустилась на колени и сидела так, пока тело мужа не унесли в дальний отсек, где лежали убитые и умерите от ран.

Смерть Гласова была тяжелой утратой для заставы. В нем, как и в начальнике заставы Лопатине, бойцы видели свою опору. Павла любили за смелость, отвагу и душевную чуткость. И вот его не стало.

Беспрерывный артиллерийский обстрел, атаки, голод, бессонные ночи вымотали силы людей. Постоянное напряжение все заметней сказывалось и на начальнике заставы. Днем он командовал боем, а ночью ходил от блокгауза к блокгаузу, из одного отсека в другой — проверял дежуривших на огневых точках, подбадривал уставших. Шутил с детишками…

И только Анфиса видела, каким усилием воли он держал себя в руках.

— Ты бы хоть на часок прилег! — попросила она, когда Алексей заглянул к ним в отсек.

Он положил руку на плечо жены:

— А ты как тут справляешься?

— Сам видишь… — И перевела взгляд на детей. Они лежали на матрацах, укутанные одеялами. При свете коптилки худенькие, заострившиеся личики казались землистыми. Подошла Евдокия Гласова.

— Алексей Васильевич, детям оставаться здесь нельзя. И вообще всем надо уходить.

— Всем? Оставить заставу? — Лопатин пристально посмотрел на Гласову и задумался. — Нелегко, Дуся, сделать этот шаг, — помолчав, сказал он. — Был бы жив Павел, посоветовались бы… Один решить не могу. Поговорю с бойцами…

Он повернулся и вышел из отсека.

Ночь 29 июня. Близился рассвет. Кругом было непривычно тихо: немцы в этот час не обстреливали заставу. От реки голубовато-серой дымкой тянулся туман. Под его покровом ложбинками, оврагами, минуя немецкие посты, осторожно пробирались на восток защитники заставы. Впереди — дозорные, потом Лопатин с группой бойцов, с пулеметами и винтовками наготове. За ними шли женщины с детьми. Замыкали колонну раненые.

Пройдя метров восемьсот, Лопатин остановился, прислушался к тишине, оглянулся и застыл в мучительном раздумье. По его напряженному лицу Анфиса догадывалась, что Алексей принимал трудное для него решение.

— Вот что, дорогие наши женщины, — сдерживая волнение, заговорил Лопатин, — идите дальше без нас. Одних вас с детьми немцы, если даже, обнаружат, возможно, не тронут, а увидят с нами — могут перестрелять.

— А как же вы? — вскинула тревожный взгляд на мужа Анфиса.

— Вернемся на заставу.

— Алексей Васильевич, пойдемте с нами, — умоляюще посмотрела на него Гласова.

Анфиса дернула Евдокию за рукав: не упрашивай, если уж решил — не отступит.

— Нет, Дуся, наше место на заставе. — Он приподнял Славика и поцеловал его, потом взял из рук Анфисы худенькое, невесомое, закутанное в одеяло тельце Толика, нежно прикоснулся губами к его личику и, преодолевая подкативший к горлу горячий ком, почти шепотом сказал жене:

— Береги их, им продолжать начатое нами…

Попрощался с остальными.

— Идите, а мы будем биться до последнего, живыми фашистам не дадимся.

Еще трое суток пограничники отбивали атаки врага. Немецкие танки входили уже во Львов, а над развалинами 13-й заставы продолжал развеваться красный флаг.

— Мы все дывились на той червоный флаг, — рассказывал потом житель села Скоморохи Петро Баштык. — Флаг е, а стрельбы нэма!.. Ну, думаем, загинули вси прыкордоныки. А як тильки фашисты сунуться — враз вогонь! То мы ради, шо живы наши прыкордоныки. А потом гукнул страшный взрыв, и стало тыхо-тыхо!.. Мабуть, то фашисты подложили пид заставу мину. А мабуть, сами прыкордоныки подорвали фашистов.

Одиннадцать суток пограничники 13-й заставы боролись с врагом. Погибли, но не сдались. Отважному командиру Алексею Васильевичу Лопатину посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. Его имя носит пограничная застава, на которой он сражался.

В ТОТ ТРУДНЫЙ ДЕНЬ

Осень 1922 года. В военкомате шахтерского городка Макеевки шумно и тесно: идет очередной призыв в Красную Армию. В коридорах толкотня, гомон, дым табачный до потолка. Призывники кучками толпятся у дверей, спорят о преимуществах родов войск — кто хвалит пехоту, кому больше нравится кавалерия, а некоторые мечтают об авиации. Все волнуются, ждут: куда же пошлют? Волнение пытаются скрыть шутками.

— Всем вам, братцы, дорожка в матушку-пехоту, топать ать-два, ать-два, — подтрунивал над товарищами щупленький, вертлявый, с белой, как лен, вихрастой шевелюрой.

— А сам куда метишь?

— В летчики, конечно. Я же легонький, как перышко.

— И язык у тебя как пропеллер, — добавил кто-то.

— А я во флот, — густо пробасил широкоплечий увалень с мелкими оспинками на щеках и, подмигнув товарищам, весело добавил: — Поплаваю, хлопцы, по морям.

— Тю-у, моряк! — насмешливо скосил на него маленькие шустрые глаза щупленький. — Заметут в пехоту, будешь топать и пыль глотать.

— А тебя с твоим языком и в пехоту-то не возьмут. Пошлют в обоз клячами командовать, — лихо отпарировал коренастый под дружный хохот присутствующих.

Дверь в комнату призывной комиссии распахнулась, и на пороге появился уже знакомый всем писарь с листком в руках.

— Середа Иван Михайлович! — громко выкрикнул он. Широкоплечий парень с оспинками на лице метнул на вихрастого торжествующий взгляд и скрылся за дверью. Иван Середа смело шагнул к столу, протянул военкому путевку райкома комсомола.

— Доброволец? — спросил военком, рассматривая комсомольскую путевку. — Так… Семнадцать лет… — Военком окинул взглядом крепкую плечистую фигуру Середы, как бы сомневаясь в правильности указанного в документе возраста.

— Отец кто у тебя? — спросил член комиссии.

— Шахтер, в забое работает.

— А сам?

— Тоже в шахте, коногоном.

Куда же ты хочешь, коногон? — Военком оторвался от бумаг, пристально посмотрел на молодого шахтера.

— Во флот! — выпалил Середа. Сказал это с такой убежденностью, словно другого решения и быть не могло.

— Во флот? — переспросил военком, и в глазах его мелькнула загадочная улыбка. — Раздевайся, посмотрим.

Врачи придирчиво осматривали Ивана, внимательно выслушивали, выстукивали и никакой задоринки не нашли — годен.

— Ну что ж, — заключил военком, — по всем статьям

подходишь во флот, но нет у нас туда разнарядки. Коногоном в шахте работаешь, знаешь лошадей, пойдешь в кавалерию.

Военную службу молодой боец Середа начал в Первом Червонноказачьем корпусе. В одном с ним эскадроне оказался и тот вертлявый, бойкий на язык конторский писарь Костя. В летчики его не взяли. «Задробил врач-очкарик, — жаловался он Ивану, — нашел «повышенную нервную возбудимость». Но кавалерия, Иван, — это тоже сила! — продолжал, воодушевляясь, Костя. — Шашки к бою! Галопом — ма-а-рш, ма-а-рш!»

Нелегко на первых порах давалась молодым бойцам военная выучка, особенно кавалерийская подготовка. Командир взвода был горячий, строгий и кавалерист лихой. В обучении подчиненных следовал одному принципу: «Делай, как я!» На рубке, бывало, возьмет два клинка, направит коня между станков с лозой и на галопе правой, левой — только клинки как молнии сверкают, и лоза, словно бритвой срезанная, валится… На вольтижировке выделывал цирковые номера. Но и бойцам своим давал жизни. Выведет на манеж, сделает разминку пять — десять минут и командует: «Брось стремя! Строевой рысью — марш!» И вот жмут на одних шенкелях. Пот с них градом, шенкеля горят. Разрешит взять стремя на несколько минут, и опять команда: «Брось стремя и поводья! Руки в стороны, за головным на препятствия галопом — марш!» Упаси бог, если кто ухватится за луку или за гриву. Коршуном налетит комвзвода: «Как сидишь, мокрая курица!» И так часами каждый день гонял на манеже, укрепляя посадку, вырабатывал кавалерийскую закалку. Кто послабее — не выдерживали, со слезами просили отправить в пехоту. У Середы на шенкелях образовались кровавые струпья. На верховой езде иногда становилось невмоготу, но он, стиснув зубы, не подавал виду.

С Костей на кавподготовке был смех и грех. Команда: «Брось стремя!» — Костя обеими руками за луку. Конь на препятствие — Костя кубарем на землю. Командир взвода кипятится, кричит: «Бегом догнать коня — и в седло!» Где там догнать! Костя еле ковыляет по манежу, слезы на глазах. Не выдержал остряк, написал докладную, чтобы отчислили из кавалерии. Спустя несколько дней Середа встретил Костю у штаба, тот летел словно на крыльях.

— Всё, шашки в ножны! — широко улыбаясь, выкрикнул он. — Посылают писарем в хозчасть!

«Хилый телом и духом, — подумал о нем Середа. — Вишь как доволен, рот до ушей!»

Через год, как лучшего бойца, Середу направили на учебу в кавалерийскую школу имени Буденного.

Окончив ее, молодой командир служил в Закавказье, охранял рубежи Родины, сражался с бандами дашнаков и мусаватистов.

И когда в 1940 году капитан Середа прибыл на западную границу комендантом погранучастка, за его плечами был уже немалый командирский стаж и солидный боевой опыт.

Положение на новой границе в Прикарпатье было сложное. Фашистская Германия, оккупировавшая Польшу, забрасывала на нашу территорию шпионов и диверсантов, использовала в подрывных целях банды украинских националистов.

— Объяснять вам оперативную обстановку на границе не буду, вы ее знаете не хуже меня, — начал новый комендант, обращаясь к начальникам застав, вызванным на совещание в комендатуру. — Я собрал вас, чтобы обсудить меры, которые исключали бы всякую возможность прорыва через границу не только вооруженных банд, но и отдельных нарушителей.

Начальники застав, отложив карандаши и блокноты, не без любопытства разглядывали богатырскую фигуру нового коменданта. Плечистый, с крупной головой, он больше смахивал на тяжелоатлета, чем на строевого командира. Капитан встал из-за стола, спина его закрыла окно, а массивная фигура, казалось, заполнила все пространство небольшой комнаты. Середа подошел к карте, ткнул указкой в тонкую голубую жилку, причудливо петлявшую меж отрогов Восточных Карпат, — реку Сан, вдоль которой, повторяя все ее замысловатые изгибы, тянулась красная полоска границы Советского Союза.

— Мы имеем дело с коварным и наглым врагом, который пытается забрасывать в наш тыл агентуру. Необорудованность новой границы и горно-лесистый рельеф затрудняют нашу службу. — Середа прочертил указкой по темно-коричневым хребтам вдоль всего участка границы и снова повернулся к начальникам застав. — Вот и давайте помозгуем вместе, как закрыть все щели и сделать границу неприступной для фашистской агентуры.

От карты перешли к макету участка границы, решали разные варианты задач: на поиск и задержание прорвавшихся из-за кордона диверсионных групп, на взаимодействие застав в случае появления крупных банд в пограничной полосе. По тому, какие задачи ставил комендант и как разбирал решения, начальники застав поняли: работа предстоит большая и сложная, капитан Середа умеет организовать службу на границе.

После обеда комендант решил проверить подготовку начальников застав. Стреляли из всех видов оружия. Потом перешли на спортивные снаряды, а после — на импровизированный манеж, на площадь, занимались верховой ездой с преодолением препятствий. Капитан на своем гнедом — стройном, тонконогом Беркуте первым чисто и красиво взял препятствия, показав пример остальным.

У начальника 4-й заставы лошаденка норовистая, никак не шла на препятствие. И препятствие-то пустяковое: «хердель» — забор из хвороста.

— Лейтенант Буланов! Энергичней посылайте коня вперед! — командовал Середа. — Выжимайте шенкелями!

— Я уже выжал из него все, — в сердцах ответил тот.

— Буланов, ко мне! Слезайте! — решительно приказал Середа.

Комендант проверил стремена, подпруги и легко, красиво вскочил в седло. Он выехал на исходный рубеж и с места послал лошадь в галоп. Легко взял забор из жердей, а перед «херделем» конь круто повернул и ушел в сторону. Капитан снова заехал, взял лошадь в шенкеля, пришпорил, птицей перемахнул забор. Перед «херделем» конь взвился на дыбы и рухнул на препятствие.

Треск хвороста, клубы пыли — ни коня, ни всадника. Когда пыль рассеялась, начальники застав увидели: Середа наклонился над лошадью, пытаясь поднять ее за поводья. Лошадь не вставала. Тогда он взял ее за подпруги, приподнял и поставил на ноги. Начальники застав только ахнули. Потом этот случай шутники передавали как анекдот: лошадь, мол, не могла перепрыгнуть через забор, споткнулась и упала. Середа вгорячах подхватил ее и вместе с ней перемахнул через препятствие.

После занятий начальники застав окружили коменданта.

— Ну и дали вы нам жару, — вытирая мокрый лоб, пожаловался один. — Спина потная…

— Нет у вас кавалерийской закалки. Это же легкая разминка, а вы все в мыле, — с усмешкой заметил Середа. — Вот когда я учился в кавшколе Буденного, там действительно давали нам жару. Бывало, после кавподготовки гимнастерку хоть выжимай. Да и на южной границе, куда я после школы прибыл в двадцать седьмом году, тоже приходилось нелегко.

…Вторую неделю пограничный отряд нес службу по усиленному варианту. Стало известно: вооруженная банда буржуазных националистов готовит переброску агентов гестапо за кордон.

Капитан Середа, склонившись над картой, прикидывал: «Где же она попытается прорваться? Скрытых подступов больше на правом фланге. Но там две недели назад уже разгромили одну банду, пытавшуюся уйти за кордон. Вряд ли враг сунется еще раз туда, где был бит. Вероятно, попытается проскользнуть на левом фланге». Комендант только что вернулся оттуда, обошел с лейтенантом Булановым все места, которые следовало взять под особый контроль, уточнил план охраны и взаимодействия. Вроде все предусмотрел, принял меры. И все же на душе было неспокойно.

Домой Середа пришел далеко за полночь, прилег на диван, не снимая снаряжения. Поднял его резкий продолжительный телефонный звонок, Дежурный докладывал:

— На участке четвертой заставы наряды ведут бой с бандой.

— Быстро коня! — энергично бросил в трубку Середа. — Поднять резервную заставу!

К месту боя комендант прискакал на взмыленном коне. У командного пункта начальника заставы Середа резко осадил Беркута. Лейтенант Буланов, разгоряченный, взволнованный, докладывал:

— Банда напоролась на засаду. В перестрелке один бандит убит, пятеро захвачены в плен, остальные рассыпались по лесу. С нашей стороны потерь нет, ранен боец Филатов.

— Быстро перекрыть все пути к границе, — натягивая поводья, распорядился Середа.

— Уже перекрыты. Поисковые группы справа и слева берут банду в клещи.

Капитан круто повернул Беркута и поскакал навстречу подходившей резервной заставе. Она завершила окружение, и к утру вооруженная банда из двадцати шести человек была ликвидирована. Ни одному лазутчику не удалось уйти за границу.

Комендант горячо поблагодарил участников боя за умелые и решительные действия. Особо отметил смелость пограничника Филатова. Тот стоял в строю с забинтованной головой. Пуля бандита попала ему в звездочку на фуражке, скользнула и задела висок. Кровь заливала лицо, глаза, но отважный воин продолжал бой. О его подвиге 12 декабря 1940 года писала «Комсомольская правда»: «Раненный в голову пограничник Филатов после ожесточенной перестрелки один захватил пять бандитов. Оставив для их охраны красноармейца Сидорова, он снова бросился по пятам нарушителей».

Вскоре стало известно, что в банде были фашистские агенты. У них изъяли важные документы, по которым органы госбезопасности раскрыли крупную шпионскую организацию в нашем тылу.

В марте 1941 года в Москве, в Большом Кремлевском дворце Михаил Иванович Калинин вручил капитану Середе орден «Знак Почета». Вместе с ним получили награды отличившиеся при ликвидации банды лейтенант Буланов и красноармеец Филатов.

…Третью неделю пылал на нашей земле пожар Великой Отечественной войны. Все это время подразделения 94-го погранотряда, прикрывая отход частей 13-го стрелкового корпуса, вели непрерывные бои, разведку, совершали ночные вылазки в тыл врага. После двадцатидневных боев 12 июля подразделения отряда сосредоточились в местечке Сквира, юго-западнее Белой Церкви, для отдыха, пополнения оружием и боеприпасами.

Все дни тяжелого и горького отступления капитан Середа с болью думал: «Где же тот рубеж, на котором мы остановим врага, дадим ему решительный бой и заставим повернуть назад?»

Начальник погранотряда майор Босый сообщил: после пятидневного отдыха отряд получит новую задачу — охрану тыла 26-й армии. Середа облегченно вздохнул: «Наконец-то фронт стабилизируется, враг будет остановлен на подступах к Киеву…»

Ни капитан Середа, ни его начальник не знали тогда, что обстановка на том участке фронта резко изменится, что уже через день в образовавшуюся брешь на Киев устремятся танковые и моторизованные дивизии фашистов и пограничникам придется вступить в смертельный бой с танковой армадой. Но это произойдет через сутки. А пока бойцы приводили в порядок обмундирование и снаряжение, командиры принимали пополнение, получали оружие, боеприпасы. Вечером после ужина пограничники пошли отдыхать, а капитан Середа со старшим политруком Петром Колесниченко собрали начальников застав, подвели итоги и наметили план на следующий день.

Начальники застав отправились в свои подразделения. Середа устало повалился на соломенную постель, приготовленную ординарцем, но сон не шел. Перед глазами возникали эпизоды недавних боев, сожженные железнодорожные станции с разбомбленными эшелонами беженцев. У Середы сжималось сердце: где-то в таком же эшелоне была и его жена Александра Ильинична с дочкой Олей и сыном Витей.

В памяти всплыло тревожное утро 22 июня… Шура была взволнованна, но, как всегда, сдержанна. Привыкшая за многие годы пограничной службы мужа к частым ночным тревогам, неожиданным вызовам, она подхватывалась вместе с Иваном и, ни о чем не спрашивая, помогала ему быстрей собраться — подавала снаряжение, планшетку, фуражку. В то утро Середа вскочил от первых разрывов вражеских бомб и умчался на границу, даже не попрощавшись с женой и детьми, только крикнул с порога: «Шура, на всякий случай приготовься!» Капитан знал обстановку на границе, готов был ко всяким неожиданностям, но не хотел верить, что началась война. Еще теплилась надежда: а может, это только провокация?

Когда пограничный отряд по приказу командования отходил от границы на новый рубеж, семей уже не было. Эшелон с женами и детьми военнослужащих на второй день войны отправился на восток.

Все эти дни трудного, горького отступления Середа с щемящей тоской думал о семье: где они, что с ними? В коротких тревожных снах ему часто виделись жена и дети. Сын Витюша являлся то уже подросшим мальчиком-школьником, то забавным карапузом, каким он был, когда Середа еще служил на закавказской границе. Нахлобучив отцовскую фуражку, Витя из-под козырька сверкал довольными лукавыми глазенками:

— Я тоже пограничник.

Середа подкидывал сынишку к потолку, бодал ежиком стриженых волос.

— Пограничник должен быть крепким и сильным, а ты каши мало ешь и плохо растешь.

Витя рос смышленым, любознательным. Отцу хотелось, чтобы сын пошел его дорогой, он мечтал послать его в пограничное училище и мысленно уже видел Виктора молодым лейтенантом-пограничником. И вот война все опрокинула, перечеркнула…

Утром 13 июля пограничный отряд получил боевую задачу: занять оборону западнее станции Попельни, перекрыть Житомирский тракт и задержать передовые части танковой колонны врага, рвущейся на Киев. Весь день и ночь рыли окопы, укрепляли оборону.

Следующее утро выдалось тихое, безоблачное. Выглянувшее из-за горизонта солнце быстро рассеяло сумрачные тени, теплые бронзовые лучи упали на черепичные крыши домов, на пологие скаты небольшой круглой высоты. Пограничники и бойцы мотострелкового полка внутренних войск за ночь превратили эту высоту, прикрывавшую Попельню с запада, в опорный пункт.

Капитан Середа из своего окопа смотрел на подернутую сизой дымкой опушку леса. Где-то там терялась узкая полоска Житомирского тракта. Захваченный накануне немецкий пленный показал, что по Житомирскому тракту на Попельню движутся танковые и моторизованные дивизии армии Клейста. Наша разведка подтвердила: за лесом все села забиты немецкими танками, бронетранспортерами и мотопехотой.

Появился первый вражеский самолет-разведчик. Пролетев над позициями пограничников, он скрылся за лесом.

— Сейчас жди «гостей», — спокойно сказал Середа старшему политруку Петру Колесниченко.

— Что же, встретим как положено, — ответил тот. Накануне боя комиссар собрал членов ВКП(б) и ВЛКСМ комендатуры. Все они в один голос заявили: стоять насмерть. Тогда же из коммунистов и комсомольцев создали группы истребителей танков. На них была главная надежда в бою. Со связками гранат и бутылками с горючей смесью они приготовились к решительной схватке с фашистскими танками.

— Давай, Петро, на правый фланг, держи там! — распорядился Середа. — А я буду здесь, в центре.

…Тяжелый бой с танками длился несколько часов. Раскаленная жестоким боем и палящим солнцем земля дышала жаром, чадила гарью. Середа с марлевой повязкой на голове, сквозь которую проступали темные пятна запекшейся крови, с автоматом в руках переползал от окопа к окопу, подбадривал бойцов.

Во второй половине дня натиск врага усилился, положение пограничников осложнилось. Смолкли поддерживавшие их пушки — кончились снаряды. Застыли два наших подбитых танка. Противник начал охватывать фланги, в тылу появились фашистские автоматчики. Дальше удерживать оборонительные позиции не было возможности.

По приказу командования пограничники отходили на новый рубеж, за реку Ростовицу, к селу Строков. Шли при тридцатиградусной жаре по высокой пшенице, кукурузным полем. Мучила жажда. Люди, утомленные многодневными переходами, бессонными ночами, выбивались из сил. Многие были ранены, но держались мужественно, несли на себе пулеметы, боеприпасы.

— Быстрей, товарищи, быстрей! — торопил бойцов капитан Середа.

Надо было оторваться от противника, отойти на новые позиции, пока враг не сбил слабое прикрытие, оставленное на старом рубеже.

В пути капитан получил письменное распоряжение от начальника штаба отряда майора Врублевского — вместе с группой лейтенанта Артюхина задержать противника на промежуточном рубеже, после чего отойти к узкоколейке, где их будет ждать паровоз с вагонами, и соединиться с основными силами.

Пограничники развернулись по склону высоты между селами Парипсы и Голубятин, оседлали шоссе и начали готовить оборону. Но не успели отрыть окопы, как на дороге появились вражеские танки. Они с ходу открыли беглый огонь, передние развернулись в линию и двинулись на позиции пограничников. Горячий ветер донес до бойцов лязг гусениц и запах едкого дыма.

— Собрать гранаты! Приготовить связки! — скомандовал Середа.

Бойцы рвали нательные рубахи, связывали гранаты. Несколько пограничников поползли навстречу танкам. Раздались взрывы. Две машины, окутанные дымом, заскрежетали гусеницами, завертелись на месте. Остальные повели огонь с места. За танками соскакивали с машин автоматчики.

— Пулеметам, огонь по пехоте! — раздалась команда Середы в грохоте взрывов и свисте осколков.

Застрочил станковый пулемет Лукичева. Меткие очереди срезали не менее десятка вырвавшихся вперед автоматчиков. Ударили ручные пулеметы и автоматы слева и справа, поредевшие цепи фашистов откатывались, ища укрытия за броней танков.

Середа, лежавший в воронке от снаряда, рукавом вытер капли пота на лице, облегченно вздохнул: первая атака отбита. «Задержать бы еще хоть на полчаса, чтобы наши успели отойти. А потом по оврагу к узкоколейке — и к основным силам». Грохот взрывов, свист осколков, вой мин слились в сплошной рев. Черное облако земли и дыма повисло над позициями.

Едва смолк грохот канонады, Середа услышал справа и слева на флангах длинные пулеметные и автоматные очереди, взрывы гранат. Из-за густой завесы пыли нельзя было рассмотреть, что там происходило, но капитан понял: враг решил смять фланги и взять в кольцо. «На правом — Колесниченко, этот не отступит, — подумал Середа. — Выдержит ли левый?»

Он вскочил и побежал туда, но не успел сделать и несколько шагов, как впереди грохнула мина. Черный, косматый столб с огненными языками взметнулся высоко и медленно стал оседать. Вместе с ним, словно подкошенный, падал на землю и Середа. Что-то острое, обжигающее прошило обе ноги, от нестерпимой боли потемнело в глазах. В затуманенном сознании мелькнула горькая мысль: «Неужели конец?»

Середа открыл глаза. Ординарец Степа, склонившись над ним, торопливо зубами отрывал куски от своей рубахи и перевязывал ему раны.

— Оставь, — прошептал капитан. — Беги к комиссару, передай, чтобы отводил людей к узкоколейке! Быстрей!

Стиснув зубы, хватаясь за жесткую обгоревшую траву, Середа подполз к станковому пулемету, отодвинул убитого пулеметчика, вставил новую ленту и сжал рукоятки. На измятом пшеничном поле появились фашистские автоматчики. Уверенные, что после мощного налета минометного огня все пограничники уничтожены, шли не маскируясь, в рост, с засученными рукавами. Гитлеровцев было около двух десятков. Подпустив их поближе, капитан припал к прицелу и нажал на гашетку. Он строчил долго, пока в прорези прицела не исчез последний фашист. «Это вам не Западная Европа! — Середа приподнялся, вытер рукавом с лица капли пота, оглянулся. — Успел ли Колесниченко отвести людей?»

Справа и слева, утюжа окопы пограничников, ползли бронированные коробки с черно-белыми крестами. Прямо на пулемет Середы двигались два танка. Длинные черные стволы, торчавшие из башен, на рытвинах раскачивались вверх, вниз, в стороны, словно выискивали жертву. Когда до машины было не более полусотни метров, Середа отчетливо увидел: из башен торчали не пулеметы, а стволы огнеметов. Мгновенно вспомнилось учение на полигоне, когда танки-огнеметы выжигали в дзотах огневые точки. В черных клубах пламени и дыма горела земля, плавился металл. Но не страх, а горькая досада охватила капитана: нечем ответить наглому врагу. Выпущенная по танку пулеметная очередь не причинила ему никакого вреда. Связку бы гранат под гусеницу.

Середа лихорадочно шарил руками у пустых коробок от лент. Гранат не было. Нащупал бутылку с горючей смесью. Стиснув зубы, приподнялся на колени, размахнулся и бросил в ближайший танк. Звонко брызнуло стекло. Огонь мгновенно охватил башню, багровые языки пламени жадно лизали броню, пожирая ненавистные черно-белые кресты. В то же мгновение две шипящие раскаленные струи вырвались из стволов. Огненный удар ослепил Середу. Словно солнце обрушилось на него всей своей огромной раскаленной массой. И сразу все потонуло в огненной круговерти…

Отходившие на новый рубеж бойцы видели, как на том месте, откуда свинцовым огнем разил фашистов станковый пулемет, высоко в небо взметнулось багрово-черное пламя…

В тот трудный день, 14 июля 1941 года, пограничники 94-го погранотряда, пришедшие с Карпатских гор, грудью своей преградили путь фашистским танкам, рвавшимся к столице Украины, задержали их продвижение на один день. Всего на один день! Но из таких дней начинала складываться наша победа.

* * *

Недалеко от станции Попельня, что юго-западнее Киева, на развилке дорог между селами Голубятин и Парипсы стоит обелиск, на нем золотом искрятся слова:

«Товарищ! Низко поклонись этим полям. Они окроплены кровью героев. Здесь 14 июля 1941 года в неравном бою с фашистскими танками пали смертью храбрых Герой Советского Союза капитан Середа, политрук Колесниченко и 152 бойца 94-го пограничного отряда».

ГЛАВНАЯ БАТАРЕЯ

В землянке комбата Шорина был полумрак. Маленькое оконце, дребезжавшее при каждом взрыве, скупо пропускало слабый свет хмурого сентябрьского утра. И может, от этого усталое, с воспаленными от бессонницы глазами лицо комбата казалось еще более мрачным.

Облокотившись на грубо сколоченный из необструганных досок столик, майор левой рукой держал трубку полевого телефона, а правой быстро делал пометки на карте. Устало, но твердо произносил:

— Патронов нет! И не обещаю до вечера! Рассчитывайте на свой запас. Уточните, где замечены танки и пехота. Так… Ясно… Сунутся — встретьте как следует. Я скоро буду у вас.

Майор положил трубку, быстро сунул карту в планшет и взял каску.

В это время дверь скрипнула, из-за нее глухо прогудел неторопливый бас:

— Разрешите, товарищ майор?

Повар-инструктор батальона Волков с трудом протиснулся в узенькую дверь, остановился у порога. Головой уперся в потолок, спиной закрыл сразу полстены землянки.

Комбат, не успевший еще надеть каску, поднял голову и смерил недовольным взглядом не ко времени явившегося кулинара.

— Ну что у тебя? — холодно спросил Шорин, поправляя бинокль на груди и всем своим

видом показывая, что времени у него для разговора нет.

— Товарищ майор, заложил последние продукты в котел. Сегодня накормлю, а завтра… — Повар беспомощно развел руками.

— Н-да, — озабоченно процедил Шорин и потер жесткой ладонью щетинистый подбородок.

Волков стоял у порога, переминаясь с ноги на ногу, ждал ответа. Но что утешительного мог сказать комбат этому добродушному бойцу, если час тому назад он приказал все оставшиеся на ходу машины срочно отправить за боеприпасами! Заместитель по снабжению заикнулся было, что надо бы одну полуторку послать за продуктами, но Шорин одернул его:

— Если не успеем подвезти снаряды и патроны, вряд ли кому понадобятся крупы и макароны!

Третью неделю батальон курсантов Новопетергофского военно-политического пограничного училища вел упорные бои на Кингисеппском шоссе, сдерживая вместе с ополченцами натиск фашистов. Обстановка была трудная. Батальон то и дело менял позиции, отходил на новые рубежи, контратаковал ночью… Но не было случая, чтобы Волков застрял где-нибудь со своей автокухней и не накормил людей в срок. За все дни боев только один раз чуть не попал в беду.

Фашисты прорвали оборону. Роты пограничников отходили на новый рубеж. Тылы, поспешно свернув свое хозяйство, откатывались назад. Спешил со своей автокухней в указанный ему район и Волков. На лесной дороге фашистский стервятник заметил его, начал бомбить, обстреливать из пулеметов. Взрывной волной чуть не опрокинуло машину. Осколки и пули изрешетили кабину, разбили стекло. Заглох мотор. Волков с шофером Сашкой выскочили из машины в канаву, отползли в кустарник. И тут откуда ни возьмись — немецкий мотоцикл с коляской, прямо к машине.

Фашист, что сидел в коляске, залез в кабину, начал заводить мотор.

— Гад, угонит автокухню, чем буду кормить курсантов! — У Волкова от злости потемнело в глазах.

Сорвался с места и с криком «Ура!», стреляя на ходу, вместе с Сашкой бросился на немцев. Фашисты даже не успели опомниться. Сидевший за рулем мотоцикла не сделал ни одного выстрела, дал стрекоча в кусты. А того, что копался в кабине, скрутили и — в кузов.

* * *

Кухня своевременно прибыла в свой район.

Когда курсанты не могли прийти с передовой за пищей, Волков доставлял ее в термосах в окопы. Какой бы жаркий бой ни шел, как бы враг ни бомбил передний край и тылы, горячий обед был всегда приготовлен и доставлен бойцам. Как повар ухитрялся все это делать, никто не знал. Курсанты любовно называли Волкова «наш Павел Федорович», а его кухню в шутку окрестили главной батареей.

Комбат, посмеиваясь, говорил:

— Без отличной работы твоей батареи, Волков, немцев нам не сдержать…

— Так что же делать? — не выдержав затянувшейся паузы, спросил Волков.

— Что делать? — Комбат недовольно хмыкнул и, сузив глаза, уставился на Волкова. — Повар-инструктор, знающий все премудрости кулинарии, спрашивает, что ему делать?! Да делай что можешь! Бифштексы, ромштексы!..

Голос Шорина звучал строго, взыскательно, а лицо Волкова расплылось в добродушной улыбке: под изогнутыми бровями начальника он уловил плохо спрятанные насмешливые искорки. Видно, на войне без шутки, как и без махорки, не обойтись.

— Бифштексы и ромштексы, товарищ майор, — подхватил Волков, — нам раз плюнуть. Но, как говорят, для того чтобы сделать жаркое, надо иметь…

— Знаю, знаю, — перебил комбат. — Когда есть, из чего сделать, всякий может. Вот при Суворове, — майор многозначительно поднял палец, — не только повар, но любой солдат мог из жука суп сварить.

— Из жука? — усмехнулся Волков. — Что-то не слыхал. Вот из лягушек за границей делают разные деликатесы. Это я знаю точно.

— А знаешь, так и делай! — Комбат лукаво подмигнул, поймав кулинара на слове.

— Так это ж, товарищ майор, для всяких фонов, баронов, а наш брат не станет есть такую дрянь. Ему подавай настоящую, русскую пищу. — Волков ладонью похлопал себя по животу. — Такую, чтоб ремень трещал.

Майор усмехнулся, вышел из-за стола, потер пальцем наморщенный лоб.

— С наблюдательного пункта мне доложили, что вчера на правом фланге, за оврагом, недалеко от нашего переднего края, немцы сгружали с машин в сарай какие-то мешки и ящики. — Комбат с хитрецой поглядел на Волкова. — Смекаешь, что за груз?

Волков недоуменно шевельнул плечами:

— В ящиках могут быть и патроны и макароны, а в мешках определенно крупа и сахар.

— А теперь смекай дальше.

— А что дальше? Это же у немцев, не у нас.

— «Попросить» надо у них взаймы эти продукты. Соображаешь?

Волков улыбнулся:

— Соображать-то соображаю, но один я разве «выпрошу»? Склад-то, наверное, охраняется?

— Дам тебе в помощь двух курсантов.

— Это мало, товарищ майор, — запротестовал повар. — Если уж «просить», то надо минимум полсклада, тут меньше чем отделением не обойтись.

— Ишь загнул! Отделение! — Майор даже рассмеялся. — Иди к командиру взвода разведки, передай, что я приказал выделить трех курсантов. И чтобы к утру батарея твоя работала на всех парах. Понял?

— Будет сделано! — выпалил и метнулся к двери, боясь, как бы комбат не передумал и не изменил своего решения.

…Затаившись в кустарнике на опушке леса, недалеко от немецкого склада, несколько часов подряд лежали курсанты вместе с Волковым. Все точно подсчитали: сколько шагов часовой делает туда и обратно, через какое время происходит смена, откуда появляется разводящий. Тщательно изучили местность, составили план действий. И как только наступили сумерки, старший группы Стародымов с одним курсантом двинулся вперед. Волков с Бурцевым навели автоматы на сарай и замерли, готовясь на случай неудачи прикрыть отход товарищей.

— Ну что, скоро? — шепнул сзади шофер Сашка. Волков вздрогнул от неожиданности.

— Что тебе, черту, не терпится, — огрызнулся он. — Я же сказал: позову, крикну совой. Понял?

— Да уж очень долго вы копаетесь тут. Стемнело, начинать нужно, а то…

— Слушай, иди-ка ты к своей кобыле, — шикнул на него Бурцев, не отрывая взгляда от сарая, — а то она еще со скуки заржет, и тогда плакали наши продукты.

Саша сегодня выступал в необычной для него роли: был не за баранкой машины, а на конной повозке. Неугомонный и пробивной, он раздобыл для сегодняшней операции лошадь и большую повозку на бесшумных резиновых колесах. По сигналу Волкова должен был быстро подкатить к складу и принять груз.

Волков и Бурцев вглядывались в темноту. Затаив дыхание, ловили каждый шорох. У сарая, смутно вырисовывавшегося на фоне серого неба, маячила фигура часового. Она то удалялась, то приближалась. Когда часовой двинулся к лесу, Бурцев ткнул локтем Волкова в бок: начинай отвлекать.

Волков хрустнул переломанным в руках сучком. Часовой остановился, прислушался. Волков хрустнул еще сильней.

Фашист вздернул автомат и замер. Бурцев двинул локтем Волкова.

— Тише, медведь! — зло прошипел он. — Замри, пусть успокоится.

Немец потоптался на месте, присел, чтобы на фоне неба рассмотреть, кто шуршит на опушке леса. И как присел, так больше и не встал. Молнией метнулись из-за сарая две тени и в одно мгновение подмяли его. Несколько секунд темный ком копошился, затем последовал условный сигнал.

Часовой с кляпом во рту, связанный и завернутый в плащ-палатку («Это чтобы не отсырел», — шутил Стародымов), лежал в стороне.

Работа у склада закипела. Волков с Сашкой быстро отвезли в лес груженную доверху повозку. Со вторым рейсом захватили и немецкого часового.

С рассветом «батарея» Волкова работала на полную мощность. Аппетитный запах жирного, наваристого супа и гречневой каши с тушенкой плыл до самых немецких окопов. Волков накладывал пищу в большие термосы, прилаживал один за спину, другой брал в левую руку,

в правую винтовку и отправлялся в окопы, к курсантам.

Две роты накормил, а вот к третьей никак не подобраться: фашисты простреливали каждый метр открытой местности из минометов и пулеметов. Вернулся Волков злой, снял с плеч пробитый термос, потрогал обожженную горячим супом спину и долго клял поганого фашиста. А потом снова наполнил два термоса, взял две веревки и стал что-то мараковать.

Из второго рейса Волков не вернулся.

Вечером в землянке медпункта комбат Шорин сидел у его постели и с беспокойством в голосе спрашивал:

— Ну как чувствуешь себя, богатырь?

— Звенит, — сухими губами пролепетал он и слабым движением руки показал на ухо.

— Контузило его, товарищ майор, — бойко пояснила маленькая, шустрая санинструктор Вера Царева, хлопотавшая возле больного. — Счастливо отделался, нигде ни одной царапины. Вот только спина обожжена. И как-то странно: гимнастерка целая, а кожа пунцовая, в волдырях.

— Ничего, это не страшно, заживет. — Майор ласково похлопал Волкова по плечу.

Тот кивнул в знак согласия, но сразу встрепенулся:

— Товарищ майор, третья рота ведь осталась ненакормленной.

Комбат жестом успокоил его: Не волнуйся, все пообедали.

Нам с наблюдательного пункта позвонили, снова зачастила Вера, — что какого-то бойца миной не то ранило, не то убило, лежит недвижимый. Я туда. Смотрю, а это наш Павел Федорович. Уложила его на плащ-палатку и хотела потащить, но не тут-то было: не могу стронуть с места.

Шорин громко рассмеялся и по-отечески положил свою сильную руку на худенькое Верине плечо.

— Муравьишка хотел утащить слона.

Вера насупила брови и обиженно посмотрела на комбата.

— Самого-то его я запросто утащу. Но вы знаете, что он придумал? — Вера стрельнула сердитым взглядом на Волкова. — Тащу его, аж жилы трещат, а он ни с места.

А потом смотрю — батюшки! — у него к каждой ноге по термосу привязано. Это он так пищу на передовую доставлял.

— Да они же маленькие, всего по двадцать литров, — вяло улыбаясь, оправдывался Волков.

— Вы бы, Павел Федорович, еще автокухню свою привязали к ноге.

— Оказывается, ты хитрец большой, — заметил комбат. — Воюешь со смекалкой.

— А как же солдату без смекалки? — довольный похвалой, ответил повар.

— Хитрец, хитрец, — лукаво щурился комбат. — Вот только суп из жука сварить не можешь. Ведь не получится, а?

— Нет, почему же, — с серьезным видом возразил Волков, — можно из жука, если только поблизости будут немецкие склады с продовольствием.

ГЛУБОКИЙ РЕЙД

Третьи сутки отряд пограничников шел по глухой заснеженной тундре. Ни деревца, ни кустика вокруг — снег и снег. В белом безмолвном царстве слышен скрип жесткого снега под лыжами да напряженное дыхание бойцов. Четыреста воинов в белых маскхалатах, с десятидневным запасом продовольствия и боеприпасами, сливаясь со снежной тундрой, уходили в глубокий тыл врага.

В голове колонны размеренным шагом шел командир отряда майор Калеников. Высокий, широкоплечий, в маскхалате поверх полушубка и ватных брюк, он походил на огромного снеговика, но при всей своей грузности был необыкновенно легок и подвижен. Майор то и дело на ходу раскрывал планшет, сверяя проложенный на карте маршрут с ориентирами на местности. Мысли его были заняты предстоящей операцией. Член Военного совета 14-й армии, высокий, худощавый генерал, отправляя их, напутствовал: «Немцы готовят новое наступление на Мурманск. По магистрали Петсамо — Мурманск идет интенсивная переброска к фронту

живой силы и техники. Ваша задача — выйти в район озера Медвежье, к высоте двести тридцать два и перерезать дорогу…»

Рейды за линию фронта для пограничников стали обычным делом. В сентябре 1941 года командование 14-й армии сняло почти все пограничные части с переднего края, использовало их для ведения разведки и действий в тылу фашистских войск. Не один рейдовый отряд отправлял в тыл противника майор Калеников, ходил и сам. Пограничники проникали за линию фронта на десятки километров, разрушали мосты, линии связи, уничтожали склады с боеприпасами и продовольствием, совершали налеты на штабы. Каждый выход в тыл врага был нелегким делом. Но этот не мог сравниться ни с одним из предыдущих. Отряду предстояло углубиться в тыл неприятеля до ста километров, внезапным ударом уничтожить гарнизон, охранявший дорогу, и закупорить магистраль. Командир отдавал себе отчет в сложности этой задачи, но сейчас его беспокоило другое: не сбиться с маршрута, выйти к цели в назначенный срок.

Идти приходилось главным образом ночью (днем вражеская авиация вела непрерывную разведку и могла обнаружить отряд). Ориентиров почти никаких, если не считать похожих одна на другую небольших, заснеженных высот да однообразных островков карликовых берез и низкорослого кустарника, но и эти ориентиры пропадали в белой круговерти колючего снега, когда с Баренцева моря налетал снежный заряд.

Другой важной заботой командира отряда было — сохранить силы людей для предстоящих боев.

Шли по пересеченной местности. Голые, обдуваемые ветрами холмы и высотки сменялись засыпанными глубоким снегом ложбинами, впадинами озер. Беспрерывные спуски и подъемы выматывали. Особенно доставалось охранению и тем, кто торил лыжню.

Командир распорядился чаще менять охранение и бойцов, прокладывающих лыжню. Торопливо обгоняя голову колонны, вперед выходило отделение младшего сержанта Кузнецова.

— Не спешите, Кузнецов! — предупредил командир отряда. — Держите размеренный шаг, иначе выдохнетесь на первых километрах.

— Мы не из слабаков, товарищ майор, — поравнявшись с командиром, весело бросил пулеметчик Матвеев.

— Пулемет-то зачем потащил, оставил бы в колонне — и без него тяжело, — крикнул ему вслед Калеников.

Матвеев повернул круглое, обрамленное белым капюшоном обветренное лицо, сверкнул озорной улыбкой:

— С ним, товарищ майор, лучше лыжню давить!

— Вот орел! — провожая его долгим взглядом, покачал головой Калеников.

— Комсорг роты, — кивнул ему вслед военком отряда старший политрук Филатов, — во всем подает пример.

Филатов, рослый, плечистый, под стать своему командиру, на марше лишь изредка появлялся в голове колонны, все время шел с бойцами, подбадривал уставших советом, шуткой.

На привале бойцы обступили военкома, слушали его рассказ о планах гитлеровцев по захвату Мурманска.

— Бросив на Кольский полуостров стопятидесятитысячную армию, имея двукратное превосходство в сухопутных войсках и четырехкратное в авиации, фашистское командование рассчитывало на молниеносный захват нашего незамерзающего порта. Командующий девятнадцатым горнострелковым корпусом генерал Дитл хвастливо заявлял, что Мурманск падет через три дня. Он обещал своим егерям отдать город на три дня в их распоряжение. Поблескивая нарукавными бляхами «Герой Нарвика», фашистские молодчики, уверенные в легкой победе, двинулись в поход, имея при себе трехдневный паек и пригласительные билеты на банкет в мурманскую гостиницу «Арктика».

Упоминание о пригласительных билетах на банкет вызвало среди бойцов оживление, смех.

— Малость подзадержались самоуверенные вояки, — весело заметил младший сержант Кузнецов, — давно уже остыли приготовленные для них угощения.

— Но мы им припасли горячую закуску. — Матвеев похлопал по вороненому диску пулемета. — А на заедки еще по котлетке. — Озорно подмигнув, подбросил на ладони лимонку.

Четырнадцатая армия Карельского фронта внесла в планы гитлеровских генералов свои поправки, — продолжал Филатов. — Молниеносный захват Мурманска не состоялся. Гитлеровский плаз «Реннитер» («Северный олень») провалился. Такая же участь постигла и «Зильберфукс» («Черная лиса»), и вот наконец появился «Блауфукс» («Голубой песец»).

— Провалится и этот, — раздались дружные голоса.

…То были четвертые сутки похода. В предрассветной мгле наша разведка заметила вьючных лошадей, идущих по тропе в сторону фронта. Отряд залег, приготовился к бою.

— Первыми огня не открывать, — распорядился командир отряда.

К Каленикову подползли военком Филатов и начальник штаба капитан Зябликов. Командир неотрывно следил за приближением каравана, до него было не более трехсот метров.

— Хорошо бы ликвидировать всех, шепнул Филатов. — Один залп — и всё.

— Шуму наделаем, обнаружим себя преждевременно, — не отрывая глаз от противника, ответил майор. — Можем сорвать выполнение главной задачи.

Лошади поравнялись с отрядом. Немцы увидели людей в маскхалатах, очевидно, приняли за своих, замахали руками.

— Эх, чесануть бы сейчас! — скрипнул зубами военком.

— Спокойно, комиссар!

В душе Каленикова тоже кипела ненависть, и палец готов был нажать на спусковой крючок, но вместо этого майор поднял руку и помахал фашистам в ответ.

— Видите, все обошлось без шума, — облегченно вздохнул командир отряда. — Отлично! Враг принял нас за своих.

На пятые сутки перед рассветом отряд вышел к цели. Разведка доложила, что дорожный батальон немцев, охраняющий шоссе, находится в землянках и деревянных передвижных домиках. Все солдаты спят, только у дверей выставлены часовые. Калеников поставил задачу командирам подразделений:

— Ни один гитлеровец не должен уйти. Чтобы не обнаружить себя до времени, еще раз проверьте подгонку снаряжения каждого бойца. Чтобы ни малейшего шума, а главное — ни одного преждевременного выстрела!

Густой туман, окутавший все вокруг, позволил пограничникам бесшумно подползти к вражеским землянкам, снять часовых и нанести внезапный удар. Бой длился не более двадцати минут, гарнизон был ликвидирован. Военком Филатов собрал коммунистов и комсоргов подразделений. Те оживленно рассказывали о своих действиях.

— Мы с Игнатовым нацелились на вагончик, в котором светились окна, и чуть было не проскочили землянки, — взволнованно докладывал еще не остывший от боя пулеметчик Матвеев. — Оглянулся я — из снега торчат две трубы, и дымок из них валит. Говорю Игнатову: возьми еще бойца, тихонько подберитесь к трубам и по парочке гранат в каждую… Как только фрицы начали выскакивать из землянок, я их из пулемета. Не успели мы разделаться с землянками — из того вагончика фашисты посыпались, словно тараканы. Залегли на снегу, открыли огонь из автоматов, нескольких наших ранили. Подоспел Кузнецов со своим отделением. Тут мы их из пулеметов и автоматов всех уложили.

— А у нас была задача ликвидировать немцев в двух домиках, — рассказывал лейтенант Ширихин. — Возле каждого стоял часовой. Одного удалось снять без шума, а другой, заметив нас, заорал: «Рус!» — и поднял стрельбу. Из окон теплушек застрочили пулеметы и автоматы. Гитлеровцы в панике начали выскакивать на снег, некоторые в одном белье, подняли пальбу из автоматов. Пришлось под огнем атаковать. Одного человека мы потеряли, троих наших ранило. Но забросали вагончики гранатами! Несколько солдат пытались драпануть, но пулеметные очереди настигли их.

Филатов, выслушав всех, кратко подытожил:

— Выполнена лишь половина задачи. Самое трудное впереди. Только храбрость и умелые действия могут обеспечить успех. К этому нужно готовить людей. Помните: главное в бою — личный пример.

Майор Калеников на командном пункте, оборудованном за большим валуном, отдавал распоряжения командирам подразделений по организации обороны, уточнял секторы обстрела, определял направления контратак.

Отряд занял оборону на высотках, вплотную прилегавших к дороге. Возвышенности у магистрали ощетинились десятками стволов пулеметов и автоматов.

Начальник штаба капитан Зябликов с саперами осматривал дорогу.

— Да, дорожка что надо!

— Видно, немало фашисты гонят по ней техники и живой силы, — говорили бойцы, разглядывая широкую, накатанную магистраль.

— Пора, хлопцы, сказать им «Стоп!», — деловито заключил капитан и показал, в каких местах заложить фугасы, чтобы в нужный момент взорвать их.

Редела утренняя мгла, туман медленно уползал в лощины. Взгляду открывались снежные просторы, белизну которых лишь изредка нарушали крупные темные валуны да чернеющая ниточка дороги, убегавшая вдаль.

Калеников смотрел на взятую под прицельный огонь магистраль и думал, надолго ли удастся закупорить ее. Немцы предпримут решительные действия, чтобы освободить шоссе, бросят сюда крупные силы. В воображении Каленикова уже рисовались жаркие схватки с превосходящими силами врага. Он обдумывал действия на случай обхода противником флангов и окружения отряда. Больше всего его беспокоил правый фланг. Оттуда, со стороны Петсамо, вероятнее всего появятся фашисты и навалятся всеми силами…

— Настроение у всех боевое, — прервал его мысли

комиссар Филатов. — Только что собирал коммунистов и комсоргов подразделений. Молодцы ребята! После такого перехода, после боя и виду не подают, что устали. А ведь вымотались, как черти! По себе сужу: вчера еле тащился, лыжи — словно двухпудовые гири на ногах. Филатов за эти дни заметно похудел. Большие серые глаза на обветренном осунувшемся лице стали еще крупней, выразительней и горели задором, решимостью.

— Пулеметчик Матвеев подал заявление в партию, — продолжал военком. — Говорит, пока жив, на его участке ни один фашист не пройдет.

— Добрый хлопец, настоящий казак! — Слово «казак» в устах Ивана Иустиновича звучало как «герой». — С такими, как Матвеев, враг не страшен.

Калеников тронул военкома за плечо, показал на дорогу, идущую из Петсамо, откуда ожидалось появление врага:

— Шестьдесят стволов пулеметов, сотни автоматов нацелились и ждут команды: «Огонь!» — И, подмигнув, добавил: — Как думаешь, устроим фашистам фейерверк?!

…Вторые сутки стылую тишину заснеженной тундры дробили пулеметные и автоматные очереди, сотрясали гулкие взрывы мин и гранат. Немцы спешили освободить дорогу. Они подбрасывали на грузовиках одно подразделение за другим, с ходу бросались в атаку. Попав под прицельный огонь пограничников, цепи их быстро редели и отступали. Подтянув свежие силы, фашисты вклинились в нашу оборону, но и это не поколебало пограничников. Все попытки гитлеровцев сбить их с занимаемых позиций не принесли успеха.

Во второй половине дня фашисты прекратили лобовые атаки и перенесли удары на фланги, надеясь смять их и окружить отряд.

— Не пора ли нам отходить? — беспокоился начальник штаба Зябликов. — Боеприпасы и продовольствие на исходе. Дальше оставаться тут — большой риск.

— Риск! — повторил Калеников.

Сколько раз он произносил это слово в разных сочетаниях: «риск — благородное дело», «оправданный риск»… Но впервые оно обрело для него такую весомость. В этом слове слились сейчас судьбы бойцов его отряда и людей, сражавшихся на линии фронта.

— Да, риск большой. Но ведь и весь наш рейд — это огромный риск! Риск ради выигрыша в главном. — Калеников внимательно посмотрел на начальника штаба. — Будем держать дорогу столько, сколько хватит сил.

— Притихли фрицы, видно, что-то замышляют, — рассматривая в бинокль позиции противника, тихо проговорил Филатов.

— Ждут подкрепления, не иначе, — отозвался Зябликов.

— Покосили мы их тут немало, — заключил комиссар. — На правом фланге перед пулеметом Матвеева снега не видно — одни серо-зеленые шинели.

…Кончался короткий полярный день. Огромный багровый, словно набухший кровью, шар солнца тяжело опускался за горизонт. От высот тянулись длинные тени, лощины наливались синевой. Только над дорогой еще вспыхивали языки пламени и клубился едкий черный дым от догоравших вражеских машин.

С наступлением темноты майор Калеников перегруппировал силы отряда, вместе с военкомом обошел все подразделения. Проверили наличие боеприпасов, готовность к отражению атак.

Утром, едва рассеялась мгла и открылись дали, на КП прибежал взволнованный разведчик. Не успев отдышаться, доложил, что на дороге со стороны фронта появилась колонна грузовиков с людьми, в ней не менее двух десятков машин.

— Колонна машин с востока?.. — удивленно переспросил майор, все еще не веря сообщению разведчика.

Военком с начальником штаба переглянулись тревожно. Калеников какое-то мгновение испытывал чувство смятения: всего мог он ожидать, только не появления противника с востока, и в таком количестве. Затем он вопросительно посмотрел на Филатова и Зябликова:

— Что будем делать? Уйдем или примем бой?

— Туго придется, — озабоченно произнес начштаба. — Надо все взвесить.

— Да, бой будет нелегким. — Калеников перевел взгляд на комиссара.

— Попробуем удержать дорогу хотя бы до вечера.

— Значит, принимаем бой, — твердо заключил командир. Лицо его оживилось, в глазах сверкнули озорные огоньки. — А ведь это, черт возьми, не так уж плохо! Фашисты вместо наступления на Мурманск наступают на наш отряд. Мы не только закупорили дорогу, но и заставили бросить против нас часть сил, предназначенных для фронта.

Пограничники заняли круговую оборону. Завязался ожесточенный бой.

На высоты, которые обороняли взводы лейтенантов Ширихина и Перова, противник направил главный удар, три раза бросался в атаку, и все три атаки были отбиты. Когда в одной из контратак лейтенант Перов был смертельно ранен, командование взводом взял на себя младший сержант Кузнецов. Раненный в обе ноги и руку, он руководил боем, пока фашисты не были отброшены.

Пулеметчик Матвеев метким огнем отбил несколько атак. Фашисты открыли по нему ураганный огонь. Пулемет замолчал. Гитлеровцы были уверены, что он уничтожен. Но когда поднялись в новую атаку и приблизились на пятьдесят-шестьдесят метров, их встретил кинжальный огонь. Враг отпрянул, заметался, ища укрытия. Пограничники начали забрасывать фашистов гранатами. Стрелок Игнатов бросил гранату в гущу немцев. Сраженный пулей, он упал на снег. Матвеев бросился к нему на помощь. В это время пуля пробила ему грудь. Немцы заметили, что пулемет молчит, попытались снова подняться в атаку. Смертельно раненный, Матвеев сумел дотянуться до пулемета и выпустить очередь по врагам.

Бой прекратился поздно вечером, когда темень окутала округу.

Боеприпасы в отряде были на исходе, кончалось продовольствие, и Калеников решил, пользуясь темнотой, выйти из боя и оторваться от противника. Но чтобы вырваться из вражеского кольца, надо было нащупать в нем слабое место. Помогла пограничная смекалка. По позициям немцев был открыт огонь. Фашисты ответили на него десятками очередей трассирующих пуль. Огненные светляки четко обозначили расположение вражеских сил. Определив направление, откуда не летели огненные стрелы, отряд встал на лыжи и вырвался из окружения.

В течение суток враг шел по пятам, навязывал бои, пытался взять в клещи пограничников, но они героически отбивались. Длинная ночь и пурга, заметавшая следы, помогли оторваться и уйти от преследования.

Отряд шел на юго-восток к своим по новому, незнакомому маршруту. Ориентиров никаких. Надежда была только на компас. Калеников хорошо понимал, что сбиться с пути в безлюдной тундре всегда опасно. Для отряда, изнуренного более чем стокилометровым маршем, тяжелыми боями, обремененного десятками раненых, оставшегося без продовольствия, потерять ориентировку равносильно гибели. Все мысли командира были теперь подчинены одному — точно выдержать маршрут, вывести людей в расположение своих войск.

…Три дня назад съели последний сухарь. Оставленные для раненых несколько банок сгущенного молока, немного сахара и спирта на исходе. Вся надежда теперь на самолеты, которые должны сбросить отряду продовольствие. Но вторые сутки небо закрыто плотными облаками. Тяжелые, унылые, они ползли медленно и так низко, что, казалось, задевали шапки бойцов. При такой облачности обнаружить отряд с воздуха было невозможно. И все же люди с надеждой глядели на свинцовое небо, ловили каждый звук, похожий на гул самолета, ждали чуда — вот-вот из-за хмурых облаков появятся белые парашюты с тюками продовольствия. Но чуда не было.

Временами у кого-то падало настроение, появлялось неверие в свои силы. Тогда командир и комиссар старались подбодрить: «Ничего, хлопцы, ветер разгонит эти злополучные тучи, и самолеты сбросят нам продукты. Выше головы, орлы!» И на изнуренных, осунувшихся лицах снова вспыхивал огонек надежды, люди оживлялись, решительней наваливались грудью на бьющий в лицо ветер и шли вперед.

Особенно трудно было тяжелораненым. Их везли на волокушах, сделанных из лыж. Врач Югов ни на минуту — ни во время движения, ни на привалах — не отходил от них. Обескровленные, слабые, они помимо воли впадали в глубокий сон. На сильном морозе это грозило гибелью. Калеников с Филатовым поочередно навещали раненых. Добрым словом, шуткой подбадривали их.

— Ну как дела, казак? — Калеников склонился над волокушей младшего сержанта Кузнецова. Бледное лицо его казалось безжизненным, только глубоко впавшие глаза при виде командира заискрились теплой улыбкой.

— Держимся, товарищ майор.

На одном из очередных привалов Калеников отозвал Филатова в сторону:

— Комиссар, вышла из строя рация.

— Час от часу не легче. — В округлившихся глазах; Филатова вспыхнула тревога. — Выходит, ждать помощи с воздуха бесполезно?

— Отыскать нас в тундре, не зная наших координат, — все равно что найти иголку в стоге сена.

Наступила тягостная пауза. Командир и военком пытались осмыслить трагизм положения, в котором оказался отряд.

— Будем надеяться на счастливую случайность, — наконец нарушил молчание Калеников. — Может, еще обнаружат самолеты…

— И не только на нее, а на стойкость духа и мужество бойцов, — добавил военком.

До передовой базы 181-го отдельного погранбатальона, куда держал путь отряд, оставалось тридцать-сорок километров. В нормальных условиях — один дневной переход. Но обессилевшие, изнуренные люди могли преодолеть только пять-шесть километров в сутки. Каждый пройденный метр давался неимоверным усилием воли, упорством. Когда на пути попадались полянки с чернеющей из-под снега ягодой вороницей, останавливались. Люди на коленях закоченевшими пальцами разгребали снег, набирали горсть горьковато-кислых ягод и утоляли голод. Но волчьи ягоды, как их называли бойцы, казались роскошью. Когда их не было, голод заставлял жевать ягель, высасывать терпкий сок и глотать его.

На привалах командир отряда доставал из сумки тетрадь и делал в ней записи:

«21 ноября 1941 г. 16 бойцов подали заявление о приеме в партию. Принимали всем отрядом. Пулеметчик Матвеев принят в партию посмертно».

Минуло еще двое суток. На очередном привале в дневнике Каленикова появилась новая запись:

«Прошли за день еще пять километров. Многие бойцы совсем обессилели, часто падают. Товарищи помогают им. Наверное, нас считают уже пропавшими без вести. Но мы упорно идем. Моральный дух бойцов крепкий, держатся все хорошо».

На восемнадцатые сутки отряд майора Каленикова вышел к своим.

Газета «Правда» 15 декабря 1941 года писала об этом рейде пограничников:

«Перерезав дорогу на протяжении четырех километров, отряд прервал подвоз боеприпасов и продовольствия. Три дня была закупорена дорога. Три дня бойцы Каленикова, занявшие прилегающие к дороге высоты, отбивали яростные атаки врага.

…Обратный путь был неимоверно труден. Отряд шел по глухим местам. Пять суток бойцы ели ягоду Воронину и сосали мох — ягель.

Высокое сознание долга и неукротимая воля двигали вперед.

И они дошли».

Большая группа командиров и рядовых воинов за этот героический рейд в тыл врага была награждена, орденами и медалями. Иван Иустинович Калеников — орденом Красного Знамени.

НА ВОЛГЕ И ПОД КЕРЧЬЮ

СТАРШИЙ СЕРЖАНТ ЖЕНЯ

Просматривая подшивки фронтовых газет, всегда ждешь какого-либо открытия: яркого боевого подвига или человека с необычной судьбой.

С пожелтевшей страницы газеты «На страже Родины» смотрит улыбающаяся девушка. Открытое, живое, веселое лицо, густые волнистые волосы. На гимнастерке гвардейский значок, две боевые медали. Под фотографией подпись: «Гвардии старший сержант Женя Кушнаревская. Парторг пограничной заставы, активная участница боев с фашистскими захватчиками. Ей 19 лет, она с первых дней войны на фронте…»

Девятнадцать лет — и четыре года под огнем, член партии, парторг заставы! Пятнадцатилетней девчушкой ушла на фронт! Где она теперь? Жива ли? Как сложилась ее судьба?

Долгие поиски в архивах, расспросы ветеранов-пограничников навели на след. Он петлял по заставам и отрядам западной, дальневосточной границы и наконец привел в Киев.

Женя Кушнаревская — теперь Евгения Дмитриевна Морозова, жена офицера-пограничника, мать двоих сыновей — была в пору нашей встречи инструктором окружного Дома офицеров по работе с семьями.

Кабинет Евгении Дмитриевны увешан броскими объявлениями о предстоящих лекциях, киноутренниках, концертах, встречах. Тут и вечер «Для вас, женщины», и цикл бесед «Для молодой офицерской семьи», и другие увлекательные мероприятия,

Евгения Дмитриевна рассказывает о проведенном вечере «Сражались мы не ради славы, а ради жизни на земле», о своих новых планах и задумках. Чувствуется, что военно-патриотическая тема — самая близкая и любимая для нее.

Увидев в моих руках фотографию из фронтовой газеты, она вскинула темные густые брови и улыбнулась так же весело, молодо, как когда-то фотографу из фронтовой газеты.

— Где вы ее разыскали? Это было в начале сорок пятого. Наш сто тридцать пятый пограничный полк находился тогда в Чехословакии. Мы ликвидировали бродившие в тылу наших войск недобитые группы фашистских вояк, вылавливали шпионов и диверсантов.

И разговор незаметно перекинулся к самым памятным событиям в ее жизни.

…Июль 1941 года. Фронт отодвигался на восток. Фашисты уже вторглись на территорию Винницкой области. Маленький, тихий город Турбов был охвачен тревогой. В военкомате сутолока, шум. Людей — не пробиться.

Женя и ее подруги долго стояли в дверях, потом, осмотревшись, стали протискиваться к перегородке. Военком повернулся в их сторону, нахмурился.

— А вам, девочки, что тут надо?

Женя приподнялась на цыпочках, через барьер протянула заявление. Военком пробежал глазами исписанный аккуратным ученическим почерком листок и перевел взгляд на замершую в ожидании Женю.

— Никакого фронта. Ступайте домой. Воевать у нас есть кому и без вас, — сказал и вернул заявление.

Всю ночь Женя не сомкнула глаз.

На следующий день она написала новое заявление, достала все свои значки: БГТО, БГСО, «Юный ворошиловский стрелок», аккуратно приладила их к курточке и направилась в военкомат: «Пусть видят, неспроста прошусь на фронт».

Домой Женя вернулась расстроенной до слез, незаметно прошмыгнула в свою комнату и уткнулась мокрым лицом в подушку. Пришел отец и еще с порога спросил, дома ли Женя. Подозвал ее, посадил рядом:

— Не ходи ты, дочка, больше туда, не отрывай занятых людей от дела…

Женя закусила губу, опустила голову. Отец ласково обнял ее худенькие плечи.

— Мала ты еще на фронт.

— «Мала»! — еле сдерживая слезы обиды, воскликнула дочь. — Мне уже шестнадцатый год! Умею стрелять из винтовки и нагана, могу перевязывать раненых…

— Вот и хорошо, будешь помогать нам в истребительном батальоне, дежурить у телефонов.

Отец и мать Жени в первые же дни войны стали бойцами истребительного батальона и теперь почти каждый день выезжали по тревоге на ликвидацию выброшенных в тыл немецких парашютистов.

— Немец-то прет и прет… — озабоченно продолжал отец. — Видно, скоро и нам придется уходить на восток.

Женя тревожным взглядом впилась в посуровевшее лицо отца: она знала, что наша армия терпит неудачи, отступает, но это же временно. А тут вдруг страшные, холодящие душу слова отца — «уходить на восток».

…Истребительный батальон покидал город с последними подразделениями Советской Армии.

Тревожные сумерки окутывали землю. Женя смотрела на полыхавшее над родным городом зловещее зарево и чувствовала, как по щекам катятся слезы.

Под Запорожьем, в Ново-Московске, истребительный батальон влился в 275-ю стрелковую дивизию. Мужчин распределили по полкам, а женщинам предложили отправиться в тыл, к родным и знакомым. Женя решительно заявила родителям, что никуда не поедет, останется с отцом в дивизии. Напрасно уговаривал отец, плакала мать, дочь была непреклонной. Отец сдался и упросил командование оставить ее в медсанбате.

— Ехать бы тебе в тыл, школу кончать, — с укором и сочувствием сказал начальник медсанбата военврач 2 ранга Коровин, придирчиво осмотревший Женю от коротких, торчавших в сторону косичек до стоптанных туфель. — Но так уж и быть, останешься в медсанбате. Пойдешь к Софье Львовне помощницей. Будешь прилежно учиться — сделает из тебя хорошего санинструктора.

Высокая, сухощавая, строгая с виду Софья Львовна Розенберг встретила Женю приветливо, и девушка сразу потянулась к ней сердцем.

Старшая медсестра учила Женю, показывала, как накладывать жгут, перевязывать раны. Когда Женя занималась в санкружке, все у нее получалось быстро, ловко. Там все казалось просто: условные раны, условные перевязки. А тут и кровь, и раны настоящие. От прикосновения к ним у Жени дрожали руки, сковывала робость. Особенно трудно было в ночные дежурства. От стонов, криков, окровавленных бинтов и ран Жене иногда становилось дурно, кружилась голова, тошнота подкатывала к горлу.

— Женя, тебе плохо, ты вся побледнела, — часто после боя говорила Софья Львовна. — Пойди, детка, отдохни.

— Нет, ничего, пройдет, — подавляя чувство тошноты, отвечала она, брала из рук своей наставницы бинты и продолжала работать.

В августе под Запорожьем завязались тяжелые бои. Отец Жени командовал отделением разведчиков. Несколько раз он появлялся в медсанбате, навещал дочку.

— Как себя чувствуешь, главный санитар? — Дмитрий Константинович доставал из кармана кусочек сахара, аккуратно завернутый в бумажку. — Держи. Это тебе.

— Зачем, папочка, — хмурилась Женя, — я ведь получаю такой же паек…

— Бери, бери! Знаю, какая ты у меня сладкоежка.

В последний раз он забежал в медсанбат на несколько минут, спросил дочь, как она живет, и тут же заспешил в обратный путь.

— Прощай, доченька, тороплюсь. Сегодня ночью уходим на серьезное задание.

Он обнял ее и поцеловал в лоб. Жесткая щетина небритого подбородка царапнула щеку. Женя посмотрела на отца. Прежде он работал директором Дворца культуры. Всегда чисто выбритый, в белой накрахмаленной рубашке с галстуком, Дмитрий Константинович выглядел аккуратным, молодцеватым. Теперь же, в загрубевшей, пропитанной соленым потом гимнастерке, крепко перехваченной ремнем, он показался Жене сильно постаревшим.

А через несколько дней в медсанбат прискакал на коне командир разведвзвода Демин. Он и раньше не раз заезжал. Бывало, еще издали увидев Женю, кричал: «Привет главному санитару!» — и доставал из кармана завернутый в бумажку кусочек сахара. На этот раз молча слез с коня, достал из кармана сахар и, не поднимая глаз, тихо сказал:

— Тяжелую весть я привез тебе, Женя.

Несколько дней она находилась словно в тяжелом бреду. Все для нее померкло и опустело. Как тень бродила по медсанбату, не замечая вокруг себя ничего, не слыша слов друзей, пытавшихся утешить ее. Потом пошла к начальнику медсанбата.

— Не могу я больше оставаться здесь. — И посмотрела умоляющими, сухими, выплакавшими все слезы глазами. — Отправьте на передовую. Буду мстить за отца.

Военврач Коровин не сразу ответил. Потирая пальцами наморщенный лоб, он долго подыскивал слова, которые могли бы облегчить ее горе и заставить отказаться от своего решения.

— Милая моя девочка, — с отеческой теплотой сказал он. — Не могу я выполнить твою просьбу.

— Прошу вас, отпустите на передовую, — глотая слезы, настаивала Женя.

Получив отказ, она писала новое заявление. Наконец начальник госпиталя сдался, отпустил Кушнаревскую на передовую.

…Командир роты автоматчиков встретил девушку недоуменным взглядом. Капитан не без улыбки осмотрел огромные кирзовые сапоги почти в половину ее роста, покачав головой, перевел взгляд на свисавшую с плеч гимнастерку с подвернутыми рукавами. Потом кивнул на стул, пригласил сесть и рассказать о себе, о том, как оказалась на передовой.

— Трудно будет тебе, — выслушав девушку, сказал капитан. — Но, коль твердо решила отомстить фашистам за отца, будем воевать.

Он вызвал старшину и показал на санинструктора:

— Одеть ее как настоящего бойца.

В первые дни пребывания в роте Женя часто ловила на себе удивленные взгляды бойцов. Некоторые пожимали плечами, как бы говоря: «И зачем только посылают таких на передовую?» А другие с юмором думали: «Ей не с санитарной сумкой на передовой, а с куклами бы еще возиться!»

Но такое мнение держалось до первого боя.

— Молодец, Женя, — похвалил командир роты, — боялся я, что растеряешься, а ты смело действовала. Двух раненых вынесла в тыл.

— Что вы, товарищ капитан, «вынесла»… — смущенно улыбнулась Женя. — Я только взяла у них автоматы и чуточку помогла им. Они сами…

— А не страшно было? — улыбнулся капитан.

— Страшно, — прошептала Женя. — Особенно когда пули вжик-вжик над головой, а я все носом в землю. Бойцы смеются: «Женя, та, которая пропела, далеко уж улетела».

Еще не один бой, не одно испытание выдержала она, прежде чем почувствовала себя настоящим бойцом, санинструктором.

В 10-й дважды Краснознаменной Терской гвардейской бригаде, в батальоне автоматчиков не было санинструктора. Кушнаревскую направили туда.

Комбат, плечистый усатый майор, взглянув на нее, поморщился, сказал холодно:

— Я не просил присылать мне девчонок. У меня, видите, какие орлы. — И кивнул в сторону автоматчиков. — Им придется оказывать помощь, с поля боя вытаскивать. — И, не повернув головы, сурово буркнул: — Так что можете возвращаться.

— Никуда я не пойду, — твердо заявила Кушнаревская. — Не хотите принимать, звоните в бригаду.

…Бой начался на рассвете. Стремительной атакой батальон выбил немцев из первой линии траншей. Фашисты отступили за железнодорожную насыпь. Автоматчики, преследуя противника, прорвались за железную дорогу. Но враг плотным огнем отсек основные силы батальона, прижал их к земле. В это время Женя услышала крик: «Сестра! За насыпью раненые!»

Вскинув санитарную сумку за спину, взяв автомат в правую руку, она по-пластунски поползла вперед. Когда поднялась на насыпь, по цепи передали команду: «Отходить». Но Женя даже не оглянулась, перемахнула через рельсы, скатилась вниз, перевязала раненых и только собралась с ними в обратный путь, сзади, справа, слева послышались крики, треск автоматов: фашисты поднялись в контратаку. «До насыпи не успеть», — с горечью подумала девушка. Взгляд ее остановился на бурых зарослях камыша.

— Скорее туда, в укрытие!

— Сестренка, оставь нас, уходи сама, еще не поздно.

Но она и слышать этого не хотела. Подставила плечо одному раненому, взяла под руки другого и, не теряя ни секунды, устремилась в заросли камыша.

— Быстрее, миленькие! Быстрее! — тяжело, прерывисто дыша, торопила она раненых.

Скользя на замерзших, запорошенных снегом лужах, спотыкаясь о кочки, они забрались в самую гущу камышей, приготовили автоматы и затаились.

Голоса гитлеровцев все ближе и ближе, треск автоматов уже совсем рядом. Сквозь камыши видны сгорбленные фигуры. Фашисты двигались к насыпи, поливая все перед собой свинцом. Над головами раненых свистели пули, срезанные метелки камышей сыпались на спины. Автоматчики вставили запалы в гранаты, положили перед собой.

— Дайте ее мне, — потянулась Женя к одной гранате. Раненый отвел ее руку, обратил к девушке бледное, с горящими глазами лицо.

— Если фрицы обнаружат, — тяжело, прерывисто дыша, сказал он, — мы откроем огонь, а ты уходи.

— Дело он говорит, — поддержал другой раненый, — нечего тебе рисковать. А фашистам дадим по зубам. — Он кивнул на гранаты. — Живыми не возьмут.

Женя отрицательно покачала головой…

Поздно вечером блиндажи и землянки автоматчиков облетела радостная весть: санинструктор и два раненых бойца вернулись.

Дверь в медпункт распахнулась, и вместе с клубами морозного воздуха через порог шагнул комбат Соболев. Увидев Кушнаревскую, примостившуюся на ящике у раскаленной печки и силившуюся снять сапоги, широко улыбнулся, довольно разгладил усы:

— Молодчина! Как дела?

— Все в порядке, товарищ майор. — Женя хотела встать, но офицер жестом остановил ее. — Вот портянки примерзли к подошвам.

— А ну держись покрепче! — Майор сдернул один сапог, потом другой. — Левченко, помогите растереть ноги спиртом. Хорошо накормите и не будите ее, пока не досмотрит последний сон…

* * *

…Особенно запомнился Кушнаревской теплый мартовский день сорок третьего года, когда принимали в партию. Бойцы-автоматчики, которым храбрости не занимать, о своем санинструкторе говорили с большой теплотой и уважением, ставили ее в пример. Рассказывали, как в одном бою благодаря Жениным храбрым действиям удалось взять неприступный опорный пункт фашистов. Было в этой истории немало преувеличений и солдатского юмора. А произошло вот что. На Кубани близ станицы Тимашевской фашисты превратили один хутор в сильно укрепленный опорный пункт. Несколько попыток взять его успеха не имели. Тогда решили выбить немцев внезапной ночной атакой. Темной ночью автоматчики незаметно подошли к хутору. Но враг обнаружил их раньше, чем они достигли рубежа атаки. Хлынул пулеметный ливень. Бойцы залегли. Огонь усиливался с каждой минутой. Трассирующие пули, словно огненные струи, хлестали по залегшим цепям. «Что же мы лежим? Где командир? Может, убит?» Женя не помнила, как к ней пришло это решение, вскочила и с возгласом «Вперед!» бросилась к хутору.

* * *

Трудными дорогами с санитарной сумкой и автоматом прошла Евгения Кушнаревская сотни верст. В составе 135-го пограничного полка участвовала в боях на территории Румынии, Венгрии. День Победы праздновала на чехословацкой земле. Там повстречала друга жизни, офицера-пограничника Петра Матвеевича Морозова.

…Пока мы беседовали, телефон то и дело звонил. Одни советовались, как лучше организовать встречу с ветеранами войны и знатными людьми, другие просили помочь подготовить устный выпуск журнала «Боевые подруги», третьи — приехать на заседание женсовета…

— Бывает и трудно, — сознается Евгения Дмитриевна, — что греха таить. Иногда намотаешься так, что белый свет, кажется, не мил. Но вспомнишь, что на фронте бывало и потруднее, скажешь себе: «Выше голову, гвардии старший сержант!» И снова за работу.

НАВЕЧНО ПРАВОФЛАНГОВЫЙ

Осень 1939 года. На высокогорную заставу закавказской границы прибыло молодое пополнение. Среди новичков выделялся высокий, плечистый боец Петр Таран. Он был на голову выше самых рослых своих сверстников. Друзья шутили, что Петр может, не поднимаясь на вышку, наблюдать все, что делается вокруг.

Спокойный, с добродушной хитринкой в серых глазах, Таран внимательно осматривал заставу, одноэтажную, деревянную, казавшуюся приплюснутой к земле окружавшими ее громадами высоченных гор, упиравшимися вершинами в небо. Хлопцу, выросшему на благодатной, щедрой земле Полтавщины, на берегу красавца-Днепра, все здесь казалось удивительным, диковинным. На его родине богатые, щедрые черноземы (как говорили старики: воткни в землю кол — вырастет дерево), а тут сплошной камень и под ногами, и выше — насколько видит глаз.

Общительный по натуре, Таран быстро сроднился с небольшим, дружным коллективом заставы, полюбил границу. Вскоре он знал уже все дозорные тропы, каждый кустик и камень.

Маленький гарнизон заставы жил напряженно: постоянные ночные тревоги, поиски нарушителей, стычки с лазутчиками… Все время в боевой готовности. Днем и ночью начеку.

Еще на учебном пункте Таран твердо усвоил: чтобы надежно охранять границу, бойцу нужна не только военная и пограничная подготовка, но и физическая закалка. Победить в схватке с хитрым, коварным врагом может только сильный и ловкий. И Таран настойчиво тренировался. В свободное от службы время приходил на спортплощадку — то на брусьях делал стойку на руках, то на турнике крутил «солнце». Но больше всего Петр любил повозиться, или, как он говорил, «поиграть», с гирями. Посмотреть на это собирались все бойцы заставы. Словно легкий шарик, подкидывал он двухпудовку в воздух и ловил, как жонглер. Коронным номером Петра был толчок одной рукой сразу двух гирь. Таран связывал их ремнем за ушки и, глубоко вздохнув, рывком брал железный груз на плечо. Еще рывок — и два чугунных шара, глухо звякнув, повисали над головой на взбугрившейся стальными мускулами руке. Напряженная тишина, воцарявшаяся перед этим, сменялась дружными восклицаниями присутствующих: «Вот это да!», «Ну и силища!»

Грянула война. В конце 1941 года из пограничников Закавказья был сформирован полк. Геройски сражался Таран в 1942 году в Крыму, на Керченском полуострове, защищал перевалы Кавказских гор. Но особую храбрость проявил во время изгнания фашистов с Кубани.

Весна в сорок третьем, когда наши войска начали штурм Голубой линии немцев, была на редкость дружной, напористой. Тучные черноземы быстро одевались изумрудной зеленью, заживляли свежие рубцы от гусениц танков и рваные оспины от мин и снарядов. Разогретая южным солнцем щедрая земля дурманила ароматом, слепила бело-розовой кипенью садов, чудом уцелевших среди сожженных хуторов и станиц. Набегавшие с Черного моря грозовые тучи сотрясали небо, обрушивали ливни. Но не от раскатов грома гудела кубанская земля. Тугими волнами катился по ней гул канонады, и летела по освобожденной земле слава о мужестве и доблести советских воинов.

Как легенда передавалась в те дни из уст в уста, от бойца к бойцу молва о бесстрашном сержанте-пограничнике с грозной фамилией Таран: в рукопашных схватках отвагой и дерзостью своей наводил он на гитлеровцев смертельный страх.

Природа не обидела Петра Тарана ростом, наградила завидной силой. Любой окоп, скрывавший бойца с головой, ему был только по плечи. Когда он входил в блиндаж, то сгибался, чтобы широченными плечами не задеть бревенчатый накат.

Сержант Иван Душко, служивший с Петром в одной роте, вспоминал:

«Петю уважали и любили не только в нашей роте, но и во всем полку. Он был добрым, душевным, помогал всем. Бывало, в походе кто притомится, он подойдет: «Давай подсоблю», — возьмет винтовку или пулемет. А станкач всегда носил сам. Скажет только: «Хлопцы, подсобите». Вдвоем взвалим ему на спину «максим», он тряхнет плечами — хоть бы что».

В районе станицы Крымская 3 мая завязались тяжелые бои: 26-й пограничный полк, в котором служил Таран, штурмовал высоту 104.3. После Кавказских гор, где полк оборонял перевалы, высота эта казалась заурядным бугорком. «Шишка на ровном месте», — шутили бойцы. Но овладеть ею оказалось не легче, чем сбросить фашистов с самого высокого перевала. Немцы опоясали сопку несколькими линиями траншей, опутали колючей проволокой, соорудили дзоты.

До огневой точки противника, которой предстояло овладеть отделению Тарана, оставалось не более ста метров, но преодолеть их даже стремительным броском было невозможно. Вражеский пулемет неистово хлестал свинцом, прижимая бойцов к земле. «Если не заткнуть ему пасть, — подумал Таран, — можно положить все отделение и не выполнить задачу».

— По пулемету бронебойными — огонь! — скомандовал сержант, а сам с гранатами по-пластунски пополз вперед. Вжимаясь богатырским телом в ложбинки, сноровисто используя каждый бугорок и кустик, Таран метр за метром приближался к цели. Когда до нее осталось метров тридцать, пулеметная очередь просвистела над головой. Обжигающая опасность еще плотнее прижала его к земле. Но как только пулемет перенес огонь на другую цель, Таран приподнялся на колено и метнул одну за другой две гранаты. Там, откуда хлестали огненные струи, взметнулось пыльное облако.

— За мной! — крикнул сержант.

Таран ворвался в траншею. Его автомат короткими очередями бил по мелькавшим в клубах дыма и пыли каскам и сгорбленным фигурам отступающих фашистов.

Справа и слева, растекаясь по траншее и ходам сообщения, дрались бойцы его отделения, за ними в оборону противника ворвались и другие подразделения. Треск пулеметов и автоматов, взрывы гранат, крики «Ура!», команды заполнили высоту.

Перескакивая через разбитые ящики, брошенные пулеметы, Таран огнем автомата прокладывал себе путь. Вырвавшись за изгиб траншеи, он наскочил на фрица. Палец мгновенно рванул спусковой крючок, но руки не ощутили привычную дрожь металла: автомат молчал; в пылу боя сержант не заметил, как израсходовал последний диск. Немец в сбившейся на затылок каске испуганно замер. Таран остановился, словно оценивая обстановку, и тут заметил, как фашист дрожащей рукой пытается вставить рожок в шмайсер. Сержант мгновенно взмахнул автоматом и ударил гитлеровца прикладом по голове. Фашист рухнул на дно окопа. Таран перескочил через него и, орудуя прикладом, как палицей, продолжал крушить врагов.

— Ну и задал же ты фрицам! — восхищался друг Петра сержант Иван Душко, возвращаясь к сборному пункту. — Вся траншея завалена фашистами, я насчитал десять солдат и одного офицера. Чем ты их?

— Автоматом, гранатами, — нехотя пробасил Таран. — А кончились патроны — прикладом… Жаль, загубил добрый пэпэша… — Петр сожалеючи показал на разбитый приклад.

— Наш сержант, завидев гитлеровцев, тигром становится, — хитро прищурив темно-карие глаза, сказал Душко. — Злость в нем кипит против фашистов, он огненным вихрем обрушивается на них и крушит напропалую, и получается, хлопцы, что злость лютая против врагов бережет солдата, как броня, от всех пуль, — подмигнув, закончил сержант Душко.

— Сберегла б тебя та «броня», як не було б солдатской смекалки та вдобавок пограничной закалки, — под общий смех заметил Таран.

В короткие передышки между боями Петр с горечью смотрел на израненную снарядами кубанскую землю, на сожженные хутора и станицы, сиротливо торчавшие обгорелые трубы и вспоминал Полтавщину, родную Шушваловку.

— И в нас, на Полтавщини, тепер цвитуть сады, щебечуть птахи и над усим цим таке ж блакитне небо, — горестно вздыхал он. — Тильки нема вид цьего никому радости, колы фашисты мордують ридну землю, знущаются над людьми.

Вспоминались родные края, и ненависть к врагу жгла сердце, распирала грудь. Нежная голубизна глаз Петра отливала холодной сталью, на щеках вспухали и медленно перекатывались желваки.

— И шо мы тут чухаемось? — досадовал он. — Гнать надо фашиста без передыху до самого его логова.

— Не горячись, Петро. Нам с тобой еще не один день воевать, — успокаивал его Иван Душко, — даже до твоей Полтавщины шагать да шагать, а до Берлина — и подавно.

Наше наступление возобновилось 9 мая: 26-й пограничный полк штурмовал высоту 195.5, опоясанную траншеями и опутанную несколькими рядами колючей проволоки. Первую линию укрепления пограничники прорвали, а на второй атака захлебнулась, роты залегли — путь преградило новое проволочное заграждение.

Отделению сержанта Тарана приказали проделать в нем проход. В последнее время бойцам довелось выполнять немало трудных задач. Однако все невольно переглянулись, когда услышали этот приказ: для резки проволоки не было ножниц.

Сержант твердо знал: любой приказ должен быть выполнен. Служба на границе, опыт войны многому научили. Нет ножниц — есть топор и саперные лопаты.

Маскируясь за низким кустарником, десять воинов во главе со своим командиром поползли к проволочному заграждению. Когда до него осталось несколько десятков метров, земля вздыбилась взрывами вражеских мин. Нужно было преодолеть страх, пройти через стену огня. Таран первым устремился вперед, увлекая за собой бойцов. Полоса заградительного огня осталась позади. Теперь он с отделением у цели. Заскрежетала, зазвенела проволока.

Лежа на боку, сержант энергично орудовал топором, другие рубили колючку саперными лопатами. Спустя несколько минут из трех рядов остался один. И тут неожиданно стряслась беда — сломалось топорище у Тарана. Саперные лопаты затупились и плохо рубили проволоку.

Послышались разрывы мин. Таран оглянулся. Все ясно: враг открыл огонь по ротам, залегшим перед проволокой. Медлить было нельзя. От быстроты его действий теперь зависело многое — и жизнь товарищей, и выполнение боевой задачи.

Решение созрело мгновенно. Таран встал на колени, раскачал три кола заграждения, подлез под проволоку, сжался в упругий комок и пружиной рванулся вверх. Проволока десятками ржавых игл впилась в плечи. Еще рывок — и, выдранная из земли, она вместе с кольями повисла на вытянутых руках над головой сержанта.

Первыми в образовавшуюся брешь бросились бойцы его отделения, за ними поднялась в атаку вся рота. Затарахтел вражеский пулемет. По земле ударил свинцовый град. Таран почувствовал, как с него сбило пилотку и голову ожгло, словно лезвием бритвы. По лбу и щеке поползла горячая струйка. «Ранило», — подумал он, и в этот миг что-то тяжелое, тупое ударило ниже плеча. Раненая рука повисла плетью. Ржавые иглы проволоки впились ему в правое плечо. «Неужели не выдержу, уроню?» Стиснув зубы, он рывком, как когда-то толкал гири, выпрямил руку. От сильной боли потемнело в глазах, крупные капли пота покрыли лицо. «Только бы не потерять сознание и не упасть, — стучало в висках. — Выстоять, удержать тяжесть, пока не пройдет вся-рота».

Пот застилал глаза, и Петр не видел пробегавших под колючей проволокой бойцов, только слышал топот их сапог и торопливое дыхание. Казалось, они бегут долго-долго. Словно не рота, а целая дивизия проходит под стальной колючкой, висящей на его израненных руках, и думалось — движению этому не будет конца.

И тут до Петра долетело долгожданное дружное «Ура!». Грозное, разноголосое, оно прозвучало как победная музыка. Радость охватила его: «Наши штурмуют!» С трудом освободился от колючей проволоки и бросился вслед за своими бойцами. Ворвавшись во вражескую траншею, уничтожил несколько фашистских солдат.

Казалось, не было такой силы, которая могла бы свалить этого не ведавшего страха богатыря. Сама смерть страшилась его и долго обходила стороной.

Но во время штурма неприятельского дота вражеская пуля оборвала жизнь героя. Однако у всех, кто только что пробегал под колючей проволокой, поднятой им, он все еще стоял в глазах живым, сильным, бесстрашным. Могучие руки его, словно паутину, вздымали над головой стальную колючку, открывая путь на запад.

Таким он и стоит теперь в Центральном музее пограничных войск в Москве, застывший в бронзе на века, — бесстрашный богатырь Петр Таран. Имя его золотыми буквами вписано в книгу Почета ЦК ВЛКСМ.

В наградном листе на представлении Петра Тихоновича Тарана к высшей награде Родины сказано: «В боях за социалистическую Родину показал себя бесстрашным командиром, умеющим повести за собой бойцов на любые подвиги. В бою за высоту 104.3 3 мая 1943 года он первым во главе отделения ворвался во вражеский окоп, броском гранаты уничтожил ручной пулемет противника и огнем из автомата истребил 10 немецких солдат и одного офицера. В бою за высоту 195.5 он под сильным пулеметно-минометный огнем противника достиг, проволочного заграждения… вырвал три кола заграждения и держал проволоку вверху в окровавленных руках, пока не прошла вся рота…

За время войны на его счету было более 70 уничтоженных фашистских солдат и офицеров».

В политдонесении дивизии о подвиге сержанта Тарана есть такие строки: «…Этот эпизод героизма тов. Тарана следует запечатлеть в картине художника, которую выставить в Доме Красной Армии в Москве».

Поэт Лев Ошанин в поэме «Сын Украины» писал о нем:

Постановлением Совета Министров Азербайджанской ССР имя Героя Советского Союза Петра Тарана присвоено пограничной заставе и навечно занесено в списки личного состава.

* * *

…По вечерам, когда застава на далекой южной границе, где служил комсомолец Петр Таран, окутывается густой синевой, воины выстраиваются на боевой расчет.

В суровой, торжественной тишине звучит голос офицера, выкликающий правофлангового: «Герой Советского Союза сержант Таран!..»

Живет Таран в делах и мыслях воинов заставы, незримо ходит с ними дозорными тропами, стоит бессменно в боевом расчете на правом фланге, и все — бойцы и командиры — держат на него равнение.

НЕПОКОРЕННЫЙ ДОТ

В Москве, в Центральном музее пограничных войск, у одного из стендов подолгу задерживаются посетители.

Они внимательно рассматривают небольшой макет железобетонного колпака, испещренного осколками снарядов и мин, фотографии четырех воинов-пограничников: Федора Алтунина, Павла Куприянова, Ивана Величко и Георгия Михеева, оборонявшихся в нем. Рядом, под стеклом, — пожелтевший от времени листок бумаги, с обтертыми углами. Уникальный документ — протокол необычного партийного собрания, проведенного в бою, под огнем врага.

На этот раз у стенда посетители плотным кольцом обступили невысокого, сутуловатого человека с золотой медалью «Серп и Молот» и двумя орденами Ленина. Это один из той отважной четверки, сражавшейся в бронеколпаке, — Павел Гаврилович Куприянов. Спокойный, с жесткими морщинками на впалых щеках и с густой проседью на висках, он неторопливо рассказывает о событиях, происшедших на Кавказе осенью 1942 года.

* * *

— В первых числах ноября сорок второго года под Орджоникидзе завязались тяжелые бои, — вспоминал Павел Гаврилович. — Фашисты, не считаясь с потерями, упорно рвались на Кавказ, к нашей нефти. В разбросанных листовках они хвастались, что 7 ноября, в день двадцатипятилетия Октябрьской революции, будут в городе Орджоникидзе.

Воины 26-го Краснознаменного пограничного полка поклялись не пропустить врага, стоять насмерть. Павел Куприянов, преклонив колено перед развернутым знаменем части, сжимая в руках автомат, с горячим волнением произносил слова этой клятвы:

«Слушайте, снежные горы Кавказа!

Слушай, Родина-мать!

Наш лозунг: «Ни шагу назад!..»

До тех пор, пока бьется сердце чекиста,

Пока жив хоть один воин-пограничник,

Не бывать врагу в столице Северной Осетии!

Город Орджоникидзе был и будет советским!»

На рассвете 3 ноября гитлеровцы обрушили мощные удары на позиции дивизии НКВД и 26-го погранполка, оборонявшего шоссе Гизель — Орджоникидзе. Им удалось захватить траншеи и доты на переднем крае. Но один железобетонный колпак стал для фашистов неприступным. Четыре окруженных в нем пограничника во главе с сержантом Алтуниным стойко оборонялись, отражали яростные атаки. Парторг заставы Михеев, плотный, приземистый шахтер из Донбасса, припав к амбразуре, отбивал атаки гитлеровцев с фронта, коммунист Куприянов, сухощавый, жилистый колхозник-муромчанин, и комсомолец Величко стояли в траншее у входа в дот и били из автоматов фашистов, наваливавшихся с тыла и флангов. Сержант Алтунин руководил боем. Он то становился к амбразуре рядом с Михеевым и помогал ему отбивать атаки, то хватал гранаты и бросался на помощь Куприянову и Величко.

Гитлеровцы обрушивали на дот десятки мин, били по амбразуре из крупнокалиберного пулемета, но как только поднимались в атаку, их встречал шквал огня. Огненный вихрь бушевал вокруг дота пограничников уже несколько часов. В колпаке трудно было дышать от порохового дыма. Выбыл из строя тяжело раненный Величко — пуля пробила ему грудь, но остальные продолжали драться еще яростнее.

Вечером, когда бой утих и темень окутала все вокруг, Алтунин ползком пробрался на КП, который находился в нескольких сотнях метров от них. Он сообщил, что все живы, просил эвакуировать раненого Величко. Захватив боеприпасы, сержант вернулся назад. Они могли бы под покровом ночи покинуть огневую точку, вынести раненого товарища, соединиться со своими. Но оставить дот — значит освободить около роты немцев, которых приковывали к себе, дать врагу дополнительные силы для натиска на нашу оборону.

— А ведь это здорово, ребята! Мы вчетвером держим около себя роту фашистов, — подбадривал товарищей Алтунин.

— Втроем, — слабым голосом поправил его лежавший на полу, укрытый ватниками Величко.

— Ты, Ваня, больше всех нас уничтожил фашистов, — заметил Куприянов. — Вот как бы переправить тебя в тыл, в госпиталь.

— Брось об этом думать, — прерывисто дыша, перебил его Величко. — Драться надо до последнего…

Глубокой ночью приполз санинструктор Мартыщенко, притащил патроны и унес в тыл Величко. А с наступлением утра все повторилось: огонь минометов, обстрел амбразуры из крупнокалиберного пулемета, атаки. Сколько их было — трудно сказать. В первый день пограничники отбили более десяти, а потом счета не вели.

Временами становилось до отчаяния трудно. Казалось, что волна фашистской атаки вот-вот захлестнет дот. В эти критические минуты в наседавших врагов летели гранаты. То был сигнал смертельной опасности. И тогда наша артиллерия обрушивала град снарядов, опоясывая дот спасительным огненным кольцом.

К концу второго дня гитлеровцы, понеся большие потери, откатились от дота, и для его защитников наступила передышка. Можно было, подменяя друг друга, по очереди покурить, перевести дух. Парторг Михеев, сменившийся с поста у амбразуры, присел на выступ, наскреб в карманах щепотку махорки, посмотрел на Алтунина.

— Лоскутка газетки не найдется, сержант?

Алтунин пошарил в карманах, пожал плечами.

— Нету, Георгий, ни клочка.

Куприянов, стоявший у амбразуры, достал из кармана гимнастерки листок газеты, развернул его и тут же снова спрятал в карман. Михеев и Алтунин посмотрели на Павла, переглянулись. Куприянов уловил в их взглядах еле заметный укор: «Пожалел, решил приберечь для себя».

Тот вынул из кармана газету, протянул товарищам.

— Курите.

Михеев развернул истертую страничку, пробежал ее быстрым взглядом, изумленно поднял глаза на Куприянова.

— Нет, Павел, это курить мы не будем, возьми и храни на память.

Повернувшись к Алтунину, парторг пояснил:

— В газете про Павла написано — про то, как его в тридцать девятом году в Москве, на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке, серебряной медалью наградили.

Павел Гаврилович бережно свернул пожелтевшую газетную страничку, положил в нагрудный карман. Ему вдруг вспомнились довоенные годы, родное село Панфилове, сады на живописном берегу Оки, звонкие голоса детворы, гул тракторов, стада, пасущиеся на заливных лугах. А он, бригадир полеводов, идет по мирной земле, нога приятно утопает в рыхлой пашне. Смотрит Павел хозяйским глазом на щедрую, дышащую неизбывной силой землю-кормилицу и прикидывает, как взять от нее побольше хлеба, овощей, как заставить ее давать такие урожаи, о которых прежде и не думали. Мечты его вскоре сбылись. Бригада начала снимать невиданные урожаи знаменитого муромского огурца. Об успехах Куприянова заговорили не только в районе и области, но и в Москве…

Где-то вдали прогремел выстрел. Куприянов машинально дернул автомат. «Размечтался», — упрекнул себя. И тут же подумал: как далеко от Кавказских гор до его Панфилова и как долго еще война будет опалять огнем нашу землю.

Куприянов вздохнул, оглянулся на Михеева. Тот, привалившись к железобетонной стенке и обхватив автомат руками, погрузился в раздумья. Возможно, ему тоже виделся родной Донбасс, жена, дети. Сержант Алтунин стоял у входа в дот, положив автомат на бруствер. Приземистый крепыш в светлом проеме двери бронеколпака, он казался высеченным из камня. Повернувшись к товарищам, Алтунин спросил:

— Что будем делать?

Он мог бы и не спрашивать — заранее знал, каким будет ответ. Но в те трудные минуты Алтунин считал нужным узнать мнение подчиненных, посоветоваться с ними.

— Драться. Пока мы живы, ни один фашист здесь не должен пройти, — неторопливо, с расстановкой ответил Михеев.

Другого ответа командир отделения и не ждал. Не зря этого коммуниста, профработника из Донбасса, в полку называли железным парторгом. Хмурые под крутым лбом, глаза Алтунина оживились, он перевел взгляд на стоявшего у амбразуры Куприянова. Муромчанин медленно повернул голову, потрогал на щеке запекшуюся кровь: при отражении одной из атак пуля угодила в приклад автомата и ранила его в лицо. Мужественный боец не отошел от амбразуры, продолжал вести огонь, пока враг не откатился от дота.

— Правильно говорит Георгий. Бить фашистов, пока есть патроны и руки держат автомат.

— Добро! — заключил Алтунин. — Будем сражаться до последнего. Встретить врага есть чем. — Он похлопал ладонью по диску автомата. — А кончатся патроны — есть еще гостинцы на закуску. — Сержант взял лежавшую рядом связку гранат, как бы взвешивая, сколько в ней смертей припасено для врагов.

Еще вчера они приготовили эти связки, и каждый поклялся: живым не даваться. В случае безвыходного положения с этими связками броситься под танк или в гущу врагов.

— Фашисты еще поломают зубы о наш дот! А если уж придется умирать… — Алтунин нахмурил брови, прищурил карие глаза, — то умрем как коммунисты.

Михеев взглянул на Алтунина. Последние слова сержанта тронули его.

Неделю назад Алтунин подал заявление о приеме в партию, а Михеев, парторгзаставы, за это время не смог собрать коммунистов и рассмотреть заявление. Обстановка сложилась тяжелая, ни дня покоя: то одни в бою, то другие… «Как только вернемся на заставу, сразу же соберу партийное собрание», — успокаивал себя Михеев. Сейчас он чувствовал себя виноватым перед Алтуниным. Сержант словно угадал его мысли.

— Слушай, Георгий, а мое заявление здесь, у тебя?

— Нет, осталось в сумке, с документами. Вернемся — сразу обсудим на собрании.

Алтунин, не сказав ни слова, отвернулся. Михеев не видел его лица, но догадался, каково было на душе у сержанта. На войне даже один день — большой срок: его надо прожить.

У парторга тут же созрело решение.

— Павел, давай разберем заявление Алтунина о приеме в партию, — обратился он к Куприянову.

— У тебя же нет с собой его заявления.

— Разберем устное.

— Но нас только двое, мы не правомочны.

— Это верно. — Михеев задумался.

Могли ли они, осажденные в этой крохотной крепости, перед лицом смерти взять на себя такое право?

— Слушай, Павел, я думаю, что партия простит нам такое нарушение устава. Ну а если останемся живы, разберем на собрании и оформим все как положено.

Парторг встал, пошевелил сухими потрескавшимися губами и объявил собрание открытым.

— Какие будут предложения насчет президиума?

Куприянов оторвался от амбразуры:

— Давай председательствуй, я — секретарем…

Так началось это необычное партийное собрание. Участники его, не выпуская из рук оружия, стояли на своих боевых постах. Собрание без регламента, без речей и ораторов…

Два коммуниста заслушали устное заявление своего беспартийного командира и решили принять его кандидатом в члены ВКП(б) как доказавшего в боях за Родину преданность партии Ленина.

— Ну вот и все! — кинув взгляд на Алтунина, сказал Михеев и шагнул к сержанту, чтобы поздравить его.

— Слушай, Георгий, — остановил его Куприянов, — нужно бы протокол составить. Случится что — никто знать не будет…

— Верно, — согласился Михеев. — Но где взять бумагу и карандаш?

Все документы, записные книжки и блокноты они оставили на заставе.

Начали шарить по карманам. Наконец Куприянов нашел огрызок карандаша, а Михеев — завалявшуюся в кармане гимнастерки расписку за сданный им в военкомате паспорт. Расписка была написана на клочке обоев. Куприянов приспособил на коленях автомат, разгладил на ложе листок, огрызком карандаша стал выводить:

«Протокол партийного собрания заставы № 12 3-го батальона 26-го погранполка, от 4.XI.42 г. Присутствовали: Михеев и Куприянов. Повестка дня: Слушали заявление т. Алтунина».

Алтунин стоял, не сводя глаз с Куприянова, следил, как его цепкие руки, двое суток не выпускавшие автомата и без промаха разившие врага, сейчас неловко выводили угловатые буквы.

Скрепив протокол подписью, Михеев с чувством исполненного долга поднял глаза на Алтунина.

— Теперь все по форме.

Он свернул протокол и хотел сунуть в карман гимнастерки, но поймал на себе пристальный взгляд сержанта.

— Георгий, дай его мне. Он будет у меня вместо партбилета.

Посуровевшее и осунувшееся за эти дни лицо парторга озарилось мягкой улыбкой. Он шагнул к сержанту и взволнованно сказал:

— Держи и считай себя коммунистом!

— Спасибо! Доверие партии оправдаю, — взволнованно прошептал сержант, пряча бесценную для него бумагу в карман гимнастерки.

Друзья молча пожали ему руку. Бывают такие минуты в жизни, когда молчание выше самых ярких слов. Такой была и эта минута, когда в огне войны родился коммунист. К миллионам прибавился один. Но в осажденном доте парторганизация выросла сразу на одну треть. Теперь весь гарнизон этой маленькой крепости стал партийным.

Еще двое суток мины и снаряды перепахивали землю вокруг дота.

Двое суток крошечная крепость ходуном ходила. Железобетонные стены ее трещали и крошились. Но крепче железобетона были воины-коммунисты, сражавшиеся в ней. Без сна, без пищи и воды, экономя каждый патрон, они отражали атаку за атакой. Более сорока гитлеровских солдат и офицеров, рвавшихся к доту, нашло себе могилу на его подступах.

Вечером 6 ноября, на четвертый день осады, бойцы увидели, как на востоке вздрогнуло, озарилось всполохами небо, по земле прокатился упругий гул, подобный раскатам далекого грома. Гул нарастал, приближался — началось наше контрнаступление.

Спустя несколько часов враг был отброшен. Три воина-пограничника вышли из своего израненного, наполовину засыпанного землей, но не покорившегося врагу дота. Обросшие, черные от порохового дыма, голодные и смертельно уставшие, они с трудом держались на ногах. Но в душе каждый ликовал: клятву выполнили.

Героизм и мужество Федора Алтунина, Георгия Михеева, Павла Куприянова, Ивана Величко были отмечены орденом Ленина. Величко награжден посмертно — спасти жизнь ему не удалось.

После войны Павел Гаврилович Куприянов за большие заслуги в развитии животноводства был удостоен звания Героя Социалистического Труда.

ПАРЕНЕК ИЗ МОРДОВИИ

— Не могу я вас отпустить! — сдерживая жесткие нотки в голосе, твердо сказал военком полка, глядя в худое, обветренное лицо младшего сержанта. — Если отпустить всех желающих, кто же будет обучать пополнение для фронта? У меня, видите, сколько рапортов? — Батальонный комиссар взял со стола пухлую стопку тетрадных листков, потряс ими в воздухе. — Все хотят на фронт!

Младший сержант Чадайкин без интереса взглянул на кипу заявлений.

— Я же не требую отправить всех, я прошу только за себя. Что стоит отпустить одного человека?

Военком развел руками, большие усталые глаза его заискрились улыбкой.

— Ну, Чадайкин, ты даешь! Так ведь каждый просит только за себя!

— Но, поймите, я хочу на фронт! Я должен быть там!

— А я, по-твоему, не хочу? — повысил голос комиссар.

— Так вы уже были на фронте, дрались с фашистами. — Младший сержант глазами показал на красную ленточку на груди военкома. — А я вот уже скоро полгода околачиваюсь в тылу. Мне стыдно письма писать домой…

— Стоп, стоп! Приехали, — оборвал его батальонный комиссар. — Выходит, все, кто не на передовой, «околачиваются» в тылу и им должно быть стыдно? — Военком откинулся на спинку кресла и посмотрел на Чадайкина. — Стыдно, что они день и ночь не покладая рук работают для фронта, отдают все свои силы для обеспечения победы над врагом?!

— Я не в том смысле, а сколько можно сидеть в тылу? — уточнил свою мысль Чадайкин.

— Столько, сколько потребуется! — отрезал комиссар.

— Не отпустите по-хорошему, сам убегу, — сердито сказал Чадайкин. Худая, тонкая шея в просторном воротнике напряглась, всегда открытое, добродушное лицо с мягким, доверчивым взглядом улыбчивых глаз стало жестоким, непокорным.

Не будь это Чадайкин, батальонный комиссар за такие дерзкие слова дал бы ему крепкую взбучку и скомандовал бы «Кругом — марш!», но к этому белобрысому пареньку из Мордовии он испытывал особое чувство. Старательный, способный младший командир, но с норовом. Военком понимал, что на характер паренька наложила отпечаток трудная жизнь. Рано оставшись без родителей, Чадайкин хлебнул горького через край, изведал и голод, и холод. В армии этот мешковатый крестьянский парень, неуверенно державший на первых порах винтовку, не умевший отрыть стрелковую ячейку, превратился в грамотного, сноровистого бойца. Его направили в школу младших командиров. И не ошиблись. Военное дело ему давалось легко. Пулемет «максим», считавшийся сложным для многих, в его руках казался игрушкой. Чадайкин мог с закрытыми глазами разобрать и собрать хитрый и сложный замок или другой механизм.

Военком по-отцовски любил этого неуемного парня.

В один из дней Василия неожиданно вызвали к военкому. «Очередной нагоняй», — думал он, подходя к кабинету.

Батальонный комиссар пригласил младшего сержанта сесть поближе, поинтересовался, как идет обучение новичков, и, улыбнувшись, переменил тему разговора.

— Формируем команду на Юго-Западный фронт. Хотите поехать?

Чадайкина словно пружиной подбросило со стула. Вытянувшись в струнку, он громко отчеканил:

— Так точно, товарищ батальонный комиссар!

— Посоветовались мы с командиром и решили как лучшего младшего командира направить вас в пограничный полк.

134-й погранполк формировался на станции Ровеньки Ворошиловградской области. Прибывших встретил командир-пограничник. Стояло теплое апрельское утро. Чистое голубое небо, прозрачный невесомый воздух, плавившиеся теплой бронзой на крышах домов лучи солнца наполняли тихие улочки безмятежным покоем. И только коробки разрушенных домов, обгорелые трубы, скорбно смотревшие в небо, напоминали о недавних боях.

Командир полка внимательно осмотрел новичков.

— Наша основная задача, — сказал он, — охранять тыл действующей армии от шпионов и диверсантов, ликвидировать недобитые или прорвавшиеся в тыл фашистские группировки, очищать освобожденную территорию от вражеской агентуры.

— А сразу на фронт нельзя? — спросил Чадайкин.

— Ты хоть пообедай сначала, — под общий смех сказал командир.

Нет, Чадайкину явно не нравилось действовать в тылу. Конечно добивать прорвавшихся в тыл фашистов, вылавливать агентов — дело важное, но ему не терпелось попасть на передовую.

Вскоре в полку стали отбирать бойцов на курсы снайперов. Василий прослышал, что они выезжают на стажировку на фронт, и тут же написал заявление с просьбой зачислить и его.

В школу снайперов, как называли в полку эти курсы, отбирали преимущественно кадровых пограничников, побывавших на фронте. Они были отменными стрелками, умели наблюдать за местностью, маскироваться, поэтому быстрее овладевали снайперским делом. Среди других предпочтение отдавалось сибирякам-таежникам, закаленным, выносливым, прирожденным стрелкам. Чадайкин не относился ни к первой, ни ко второй группе. При отборе кандидатов начальник курсов, пожилой капитан, прослуживший на границе не один год, не без колебаний согласился взять Чадайкина.

Огненный вал войны неумолимо катился на запад. Пограничный полк двигался за 3-м Украинским фронтом. Оставались позади города и села Донбасса, Харьковщины, Одесской и Днепропетровской областей, Молдавской ССР. В походах, во время боевых действий — в любой обстановке занятия на курсах снайперов не прекращались ни на день. Программа была напряженная. Изучали баллистику, учились правильно выбирать позицию на местности, маскироваться. Но больше всего занимались стрельбой. Стреляли в основном по «головке» — мишени с изображением головы фашиста с «яблочком» на переносице. Начинали с дистанции сто метров. Кто укладывал все пули в «десятку», переходил на двести метров, затем на триста. Тех, кто на этой дистанции не выпускал пули из «десятки», направляли на боевую стажировку на фронт.

Часто рядом с Чадайкиным на огневом рубеже лежал с секундомером в руке замполит школы, кадровый пограничник. Он слыл отличным стрелком и теперь щедро передавал опыт молодым.

Наступил долгожданный день — Василий с группой снайперов отправился на фронт.

На рассвете Чадайкин со снайперской винтовкой, в маскхалате, пригибаясь, торопливо пробирался по траншее к своей засаде. Первая боевая задача — обнаружить и снять вражеского пулеметчика. Сзади за ним шел боец с биноклем, его напарник. Выбрав удобную позицию, Чадайкин оборудовал ее, тщательно замаскировал, как учили на курсах; когда рассвело, стал наблюдать за обороной противника. Наконец сбылась его мечта — он на передовой, лицом к лицу с врагом и может открыть свой счет мести.

Шли часы, а вражеский пулемет молчал, ничем себя не выдавал. Но вот над нашей траншеей мелькнула каска, и с той стороны прогремела короткая очередь. Чадайкин заметил место, откуда раздалась очередь, но позицию пулемета обнаружить не мог. Снова потянулись часы ожидания, а немец молчал. Так можно было просидеть до темноты и уйти ни с чем. «А что, если пойти на хитрость?» — подумал Василий. В стороне над траншеей его напарник осторожно приподнял каску, и тут же с немецкой стороны полоснула очередь. Чадайкин точно засек позицию фашистского пулеметчика.

— А теперь отползи в сторону и еще раз покажи, — приказал Василий.

Немецкий пулеметчик и на этот раз не удержался, дал длинную очередь. Чадайкин поймал его в перекрестие прицела, нажал на спуск, и пулемет захлебнулся. Выстрел показался Чадайкину необыкновенно громким. Может, потому, что он очень долго ждал этот первый свой выстрел по врагу.

Вечером в тесной, полутемной землянке, где собрались снайперы после дневной охоты, Чадайкин сидел на ящике из-под патронов, чистил винтовку и распевал частушки:

Слабый язычок пламени, трепетавший в гильзе, еле освещал бронзовые обветренные лица друзей, в углах землянки стоял полумрак, но Василию казалось, что все вокруг светилось и над всеми полыхало яркое солнце.

За время первой стажировки на фронте Чадайкин уничтожил шестнадцать фашистских солдат и офицеров и был награжден орденом Красной Звезды.

Во вторую стажировку снайперу Чадайкину пришлось решать более сложные задачи.

На одном участке в течение нескольких дней активно действовал фашистский снайпер. Стоило на нашей стороне кому-нибудь неосторожно высунуться, как раздавался выстрел. По тому, как снайпер ловил цели в разных местах, чувствовалось, что их указывал наблюдатель.

Чадайкин получил задание выследить немецкого снайпера и рассчитаться с ним. Василий с вечера разведал местность, ночью оборудовал основную и запасную позиции и еще затемно перебрался туда. На участке обороны противника, где действовал снайпер, стояло несколько деревьев с густыми кронами. Он тщательно осмотрел местность близ деревьев, затем обшарил каждый кустик и бугорок справа и слева, но ничего подозрительного не обнаружил. «Придется ждать выстрела, пока сам не раскроет себя», — решил он.

Прошел час, другой. И вот от крайнего дерева раздался выстрел. Но при самом тщательном осмотре этого участка обнаружить позицию снайпера не удалось. Ничего не заметил и напарник, наблюдавший в бинокль. Чадайкин всматривался в каждый кустик и холмик. Корягу с вывернутыми корнями, лежавшую чуть поодаль, изучил так, что мог с закрытыми глазами нарисовать все ее обломанные щупальца. Но вот порывом ветра раздвинуло ветки на дереве, и на вершине его Чадайкин увидел фашиста с биноклем.

— «Кукушка»! — крикнул ему напарник. — Снимай.

Цель была как на ладони, и снять ее ничего не стоило. Но Чадайкин стрелять не стал. На дереве был наблюдатель, значит, снайпер где-то внизу. Терпение и еще раз терпение. Прошел еще один час. Нервы у фашиста сдали, и Чадайкин точно засек его позицию. Тот искусно маскировался за корягой. После выстрела гитлеровец стал перезаряжать винтовку и чуть приподнял голову. Тут-то Чадайкин и пригвоздил его. А потом без труда снял и «кукушку» с дерева.

За другим вражеским снайпером Чадайкину пришлось охотиться двое суток. Замаскировавшись на чердаке дома, тот буквально не давал нашим бойцам поднять головы. Целый день Чадайкин потратил на поиски его позиции, промерз до костей, но обнаружить не смог. Наступил вечер, и Василию пришлось вернуться ни с чем. На другой день гитлеровец долго не открывал огня. Попробовал спровоцировать его на выстрел чучелом, но фашист стрелять не стал. Прошло много времени. Руки и ноги у Василия закоченели, глаза устали от напряжения.

Приблизился вечер. Теперь надо было уходить, но Чадайкин лежал неподвижно и продолжал наблюдение. И дождался. Когда наступили сумерки, гитлеровец, очевидно, уверенный, что за ним никто не наблюдает, поднялся, чтобы спуститься с чердака. Вот тут-то Чадайкин и взял его на мушку.

За эту стажировку младший сержант Чадайкин уничтожил десять фашистов и был награжден орденом Славы III степени.

В феврале 1945 года войска 2-го и 3-го Украинских фронтов добивали окруженную в Будапеште вражескую группировку. Наша разведка установила, что немцы готовят прорыв. Советское командование подтянуло сюда дополнительные силы, в том числе подразделения двух погранполков. Пограничники создали за линией обороны прочный заслон, чтобы ликвидировать в случае прорыва из кольца окружения отдельные группы фашистов.

Чадайкин выбрал удобную позицию для ручного пулемета. Через пролом в стене хорошо была видна небольшая площадь, примыкавшие к ней улочки, заваленные кирпичом, черепицей, рваным железом, битым стеклом. Еще засветло младший сержант осмотрел местность, наметил ориентиры, определил расстояние до них и приготовился к бою.

В полночь перед позицией пограничников неожиданно завязалась жаркая перестрелка: строчили пулеметы, мелкой дробью рассыпались автоматные очереди, то тут то там ухали взрывы гранат. Было ясно: боевое охранение столкнулось с немцами. Но откуда они? На линии обороны армейских частей было относительно тихо, а здесь, в тылу, вовсю гремело. Вскоре картина прояснилась. Пограничник, прибежавший с донесением из боевого охранения, торопливо доложил командиру батальона капитану Хукову:

— Немцы лезут из канализационных люков. Часть люков мы забросали гранатами, но они прут из других…

Капитан приказал приготовиться к бою. Всю ночь грохотали пулеметы, не смолкал треск автоматов. Отчаянные попытки фашистов прорваться через заслон пограничников натыкались на непреодолимую огневую завесу. Чадайкин косил фашистов без передышки, еле поспевал менять диски.

На рассвете младший сержант заметил, как из-за одного здания вышли люди. В туманной дымке нельзя было определить — немцы это или наши? Когда группа людей приблизилась, Чадайкин ясно увидел, что это фашисты.

— Гитлеровцы! — крикнул он, припав к пулемету, и, дал длинную очередь.

— По врагу! — громко скомандовал лейтенант Щерба.

Кинжальный огонь пулеметов и автоматов срезал вырвавшихся вперед гитлеровцев, остальные в панике заметались, бросились в стороны, ища укрытия от губительного огня пограничников.

— В атаку, за мной! — Лейтенант Щерба первым сорвался с места, преследуя врага.

Отстреливаясь на ходу, бросая раненых, гитлеровцы беспорядочно разбегались. Чадайкин заметил, как, спасаясь от огня станкового пулемета, в одном здании укрылась группа гитлеровцев. Василий с ручным пулеметом поспешил туда. Вихрем ворвался в дом и длинной очередью полоснул под потолок. Раздались крики, вопли.

— Бросай оружие! Руки вверх! — приказал младший сержант.

Фашисты были ошеломлены внезапным появлением, решительностью советского пулеметчика. Одни бросили оружие, другие кинулись к противоположной двери, некоторые попытались выскочить в окна, но меткие пули настигали их.

В разгар боя у Чадайкина кончились патроны. Загнанные в угол, обезоруженные гитлеровцы, очевидно, заметили это и пошли на пограничника. Младший сержант мог выскочить из дома — до двери несколько шагов. Но не в правилах Чадайкина отступать в решающую минуту. Схватив пулемет за ствол, он начал молотить врагов прикладом. А затем, выхватив гранату, крикнул:

— Хенде хох!

Построив двадцать семь пленных в колонну, Василий повел их к штабу. По пути его встретил замполит батальона капитан Логинов.

— Чадайкин, ты ранен?

Вражеская пуля рассекла кожу на лбу, кровь струилась по лицу, но мужественный воин не замечал этого, продолжал бой.

Капитан приказал подошедшим пограничникам отконвоировать пленных, а Чадайкину следовать в санчасть.

— Какая там санчасть, — махнул рукой Василий, — когда вон в том доме полно фашистов.

Капитан не успел оглянуться, как младший сержант исчез. Не раздумывая, он ворвался в дом и, наставив пулемет, властно крикнул:

— Бросай оружие!

Под грозно нацеленным дулом фашисты с поднятыми руками выходили на улицу. Не знали они, что у русского сержанта в пулемете не было ни одного патрона.

В это время вторую группу пленных доставил начальник заставы лейтенант Приходченко. Он со своими бойцами захватил весь штаб командующего будапештской группировкой немецких войск, во главе с генерал-полковником Пфеффером, пытавшимся по канализационной системе выйти из окружения.

Доставленный к командиру батальона А. М. Жукову Пфеффер просил вернуть ему фамильную шпагу, украшенную драгоценными камнями, доставшуюся от воинственных предков. С этой шпагой гитлеровский вояка прошел победным маршем по многим странам Европы.

Пограничники шутили: «Храбрый генерал прошел огни и воды, но застрял в канализационной трубе».

В боях за Будапешт младший сержант Василий Чадайкин пленил сто шестьдесят два вражеских солдата и офицера. Родина отметила его подвиг высшей наградой — орденом Ленина и Золотой Звездой Героя Советского Союза.

ЗОРИ НАД БУГОМ

Прекрасная традиция живет на именных пограничных заставах. Каждый день — и росистым утром и дождливыми или вьюжными сумерками — во всякую погоду бойцы, отправляясь на охрану границы, строевым шагом подходят к бюсту героя, чье имя носит застава. В минутном молчании они мысленно сверяют свои дела с подвигом героя, в душе клянутся быть достойными его.

Вот и теперь перед бюстом Героя Советского Союза Андрея Кижеватова застыли три молодых бойца. Наталья Михайловна Кантровская, зубной врач погранотряда, видела, что они всматриваются в застывшее в бронзе лицо героя, пытаясь представить совершенный им подвиг. О нем они знают из рассказов командиров и политработников. Перед ее же взором из холодной бронзы возникал живой человек, каким она знала его до войны и видела в огненном пекле в первые дни обороны Брестской крепости. Ей захотелось поделиться всем этим, пережитым и выстраданным, с молодыми бойцами.

…В ленинской комнате заставы собрались пограничники. Отдохнувшие после ночных нарядов, они выглядели свежо, бодро, оживленно перешептывались, бросали любопытные взгляды на замполита и Наталью Михайловну, сидевших за маленьким столиком, накрытым красным сукном.

Замполит поднялся и постучал карандашом по графину.

— Все мы гордимся тем, что служим на именной заставе, всеми своими делами стремимся высоко держать честь именной, правофланговой. Мы знаем о герое, имя которого носит наша застава, из документов и книг, а вот перед нами женщина, — он повернулся к Кантровской, — которая знала Кижеватова еще до войны и вместе с ним сражалась в Брестской крепости. Послушаем ее рассказ.

Раздались дружные аплодисменты.

Кантровская вышла из-за стола к маленькой трибуне и ощутила на себе десятки внимательных взглядов. И хотя она уже выступала на уроках мужества перед школьниками, рассказывала о Кижеватове, на этот раз немного смутилась — аудитория была иная, пограничники. Как и о чем им рассказывать, чтобы было интересно? Она повернулась к замполиту:

— Не соображу сразу, с чего начать. Вы, наверное, уже многое читали и о Кижеватове, и о боях в Брестской крепости?

— Начните, Наталья Михайловна, с самого начала, — участливо улыбнулся ей замполит. — Как приехали на границу, как встретили войну.

Слова замполита, его ободряющая улыбка сняли волнение.

— Приехали мы с мужем в этот пограничный отряд в сороковом году, — начала Наталья Михайловна. — Муж, Сергей Чувиков, работал помощником начальника штаба погранкомендатуры, а я — зубным врачом в триста тридцать третьем стрелковом полку. Жили в доме начсостава на Западном острове, где находилась школа шоферов. Крыльцо и окна квартиры выходили прямо к Бугу.

Помнила Наталья Михайловна, как первое время, проводив ночью мужа на границу, подолгу, почти до рассвета, засиживалась на крыльце: слушала пение птиц, тихие всплески играющих рыб, наблюдала, как на темной глади Буга таяли зыбкие отражения звезд, вспыхивали розовые блики загоревшейся на востоке утренней зари.

— Перед самой войной нам дали квартиру в крепости, в двухэтажном кирпичном доме, где размещался штаб погранкомендатуры и девятая застава лейтенанта Кижеватова.

Наталья Михайловна почувствовала раскованность и начала рассказ о мужестве о бесстрашии пограничников в обороне Брестской крепости.

…В то тревожное утро — 22 июня война ворвалась в ее квартиру с первыми снарядами и бомбами, обрушенными фашистами на крепость. Страшный взрыв потряс дом, разворотил крышу и потолок. Сверху на пол с грохотом посыпались куски штукатурки, щепки. Вскочив с постели, Наталья Михайловна, еще не сознавая, что произошло, бросилась к детской кроватке, прикрыла собой ребенка. Над головой зиял пролом, через который виднелось мутное, задымленное небо. Багровые языки пламени жадно лизали стропила горевшей крыши. Схватив ребенка, одеяльце, подушку, она кинулась к лестнице. «Там, внизу, на нервом этаже, — мелькнуло в сознании, — можно укрыться от огня, осколков и рушащихся стен здания».

В маленькой комнатушке, куда прибежала Наталья Михайловна, уже было много женщин. Жена начальника заставы Кижеватова, Катя, прижавшись к стенке, успокаивала перепуганных ребят. Увидев Кантровскую с малышкой на руках, она подозвала к себе, показала на свободное место рядом.

— Что же будет с ними? — тяжело вздохнув, глазами показала на детей.

Наталья Михайловна еще не успела перевести дух, только печально покачала головой.

Женщины, наспех одетые — кто в ночной сорочке, кто в легком халате, некоторые с накинутыми на голые плечи одеялами, — уговаривали плачущих детей. Из разрушенных квартир начсостава кто-то из женщин принес кое-какую одежду, одеяла, матрацы для детей.

В комнату вошел сержант, держа на руках раненого трехлетнего мальчика Диму Шульженко, тот был весь в крови и темных пятнах от пыли и копоти. Сержант подобрал его около убитой матери — малыш ползал рядом, теребил ручонками платье, плакал: «Мама, вставай, мама…»

Наталья Михайловна взяла мальчика у сержанта. Кто-то подал кусок оторванной простыни. Она начала бинтовать его раны. Сжавшись от боли и страха в комочек, малыш дрожащими кулачками закрывал глаза, постанывал. Забинтованного, его уложили на матрац в углу комнаты.

Снаряды и мины все чаще и чаще рвались около квартиры, где находились женщины и дети. От взрывов, сотрясавших стены, со звоном вылетали из окон уцелевшие стекла. В комнату вбежал запыхавшийся, с черными подтеками пота на лице пограничник.

— Лейтенант Кижеватов приказал всем срочно перейти отсюда в казарму! — крикнул он с порога.

Оторопевшие женщины с недоумением смотрели на бойца, не понимая распоряжения лейтенанта.

— Ведь застава почти разрушена, здесь безопасней, — обратилась к бойцу Наталья Михайловна.

— Всем немедленно в казарму, — повторил боец и пояснил: — Рядом, за стенкой, склад боеприпасов. Если попадет снаряд, понимаете…

Но как перейти в помещение заставы? Через двор невозможно: осколки мин и снарядов скосят людей. Заставу от квартиры, в которой сбились женщины с детьми, отделяла кирпичная стена. Наталья Михайловна предложила пробить в стене проход. Она передала девочку Кате Кижеватовой, взяла подвернувшийся под руку топор.

Долбили кирпичную стену кто чем мог, обливаясь потом, задыхаясь от пыли. Наконец сделали проход.

На заставе женщин с детьми разместили в полуразрушенном помещении. Окна выбиты, в стенах пробоины, в зияющий пролом в потолке были видны вражеские бомбардировщики, пикирующие на крепость. Слыша свист и вой падающих бомб, люди теснились в уцелевшем углу, подальше от пролома в потолке и пробоин в стенах. И вдруг в этой жуткой, напряженной обстановке в помещении появился знакомый всем заставский повар, с винтовкой за плечами, гранатами на ремне и кастрюлей каши в руках.

— Принимайте, мамаши, кормите детишек, — спокойно сказал он, раздавая ложки.

И так же внезапно исчез. Но его появление с кастрюлей каши, хладнокровный, добродушный тон немного успокоили всех. Матери присели с малышами у кастрюли.

В распахнувшейся двери, в клубах пыли и дыма появился лейтенант Кижеватов. Фуражка сдвинута на затылок, на пыльной повязке, выше бровей, проступали пятна крови. Глаза лихорадочно горели.

— Андрюша, ты ранен! — вскрикнула жена и бросилась к нему.

— Ерунда, чуть царапнуло, не опасно.

Он быстрым взглядом окинул женщин, кормивших детей, на секунду задержался на своих и тут же перевел взгляд на Кантровскую.

— Наталья Михайловна, там раненые, — он показал на дверь, откуда доносился треск стрельбы и грохот взрывов, — им нужна помощь. Прошу вас…

Наталья Михайловна передала дочку женщинам и поспешила за лейтенантом. В разбитом снарядами крыле здания, окутанном пороховым дымом и бурой пылью, пограничники, укрывшись кто за грудами кирпича, кто за выступами разбитых стен, вели огонь по врагу. Треск пулеметных очередей, разрывы гранат и снарядов ошеломили Кантровскую. Она вздрагивала и ежилась при каждом взрыве, втягивала шею и пригибалась при свисте пуль. Кто-то из пограничников подал ей простыню и показал на раненого пулеметчика. Автоматная очередь прошила ему обе ноги. Наталья Михайловна взяла пыльную простыню и остановилась в замешательстве, не решаясь бинтовать раны нестерильным материалом.

— Что же вы стоите? Перевязывайте! — крикнул лейтенант. — Лучших условий не будет.

Бойца после перевязки хотели унести в укрытие для раненых, но он запротестовал:

— Товарищ лейтенант, руки же у меня целы, прикажите — к пулемету.

Его положили к «максиму». Вцепившись в рукоятки, он снова застрочил по врагу.

Едва смолк грохот канонады, как от Тереспольских ворот послышались команды, шум. Наблюдатель, примостившийся на втором этаже за выступом полуразрушенной стены, доложил, что гитлеровцы готовят очередную атаку. Кижеватов направил группу бойцов с гранатами вперед, за развалины здания. Сам лег за станковый пулемет. Когда гитлеровцы с криками «Хайль!» приблизились, пограничники встретили их длинными пулеметными очередями и прицельной ружейной стрельбой.

Попав под губительный огонь, фашисты заметались, ища укрытия, бросились к развалинам, но их забросали гранатами пограничники из засады. Кижеватов вскочил на груду кирпичей, взмахнул над головой пистолетом:

— За мной!

Разноголосое грозное «Ура!» прокатилось над развалинами заставы. Пограничники рванулись вперед за своим командиром в штыковую. Их контратаку поддержала группа бойцов 333-го стрелкового полка, ударившая фашистам во фланг. Гитлеровцы повернули вспять к Тереспольским воротам. Немногим из них удалось тогда уйти от сокрушительного штыкового удара.

Пограничники вернулись на развалины своей заставы. Некоторые от усталости валились на груды битого кирпича. Женщины подавали им кружки с водой, полотенца, чтобы вытереть мокрые от пота лица, подносили хлеб, консервы. Наталья Михайловна спешила до очередной атаки фашистов перевязать раненых.

Из-за Тереспольских ворот долетал скрипучий металлический голос. Из репродуктора на ломаном русском языке слышался ультиматум немецкого командования, защитникам крепости предлагалось немедленно сдаться. «На размышление — полчаса. Жизнь или смерть!» — предупреждали фашисты.

Наталья Михайловна видела, как на опаленном, потемневшем лице Кижеватова гневной яростью вспыхнули глаза.

— Бандиты! Мы еще покажем им, кому жизнь, а кому смерть! — гневно сказал он.

Из репродуктора доносилось монотонное тиканье часов, отсчитывавших время. Тот же хриплый, дребезжащий голос предупреждал: «Осталось двадцать минут… Десять…» Пограничники стали готовиться к отражению новой атаки. Два бойца пристраивали на выступе разрушенной стены ручной пулемет для стрельбы по самолетам.

Над крепостью появились бомбардировщики с крестами, обрушили десятки бомб. Женщины прижались к уцелевшим стенам, заслонили собой детей.

Кижеватов с тревогой обернулся к ним, крикнул сержанту:

— Женщин с детьми немедленно переправить в подвалы казармы триста тридцать третьего полка, там надежней.

В полутемных подвалах казармы пахло сыростью и плесенью, но женщины облегченно вздохнули: над головой не свистели осколки снарядов и пули. Рядом в отсеке находились раненые, они лежали на холодном цементном полу. Не было бинтов, медикаментов. Женщины рвали на куски простыни, белье, перевязывали раненых.

Вскоре в дверях отсека появился Кижеватов. Левый рукав его гимнастерки разорван, виднелась пропитанная кровью повязка. Кантровская подошла к нему, осторожно взяла за раненую руку, поправила бинт, хотела спросить, не известно ли ему что-либо о муже Сергее — ночью он ушел проверять наряды на границу, — но передумала: если бы знал, сказал бы сам. И заговорила о другом:

— Андрей Митрофанович, переходите сюда, в подвалы, из окон, как из бойниц, можно вести огонь по фашистам.

— Нет, Наталья Михайловна, — покачал головой Кижеватов. — Не можем мы оставить заставу. Фашисты подумают, что уничтожили нас. — Он секунду помолчал, здоровой рукой поправил оттянутый гранатами поясной ремень, сказал твердо: — Пока жив хоть один пограничник, застава будет сражаться.

Повернулся и вышел.

Видимо, с этой минуты Кижеватов властно вошел в ее сознание как человек непреклонной воли, для которого долг превыше всего. Когда становилось невыносимо трудно, перед ее мысленным взором возникала угловатая, смертельно уставшая, но не сломленная фигура лейтенанта и в ушах звучали его слова.

Теперь, когда она слышит слова одного стихотворения, посвященного неизвестному пограничнику:

ей кажется, что это сказано о нем, Кижеватове.

Шел третий день войны. Третьи сутки в крепости бушевал огненный смерч. Взрывы бомб и снарядов сотрясали толстые стены подвала. Женщины с детьми, сбившись в полутемном углу, с волнением и тревогой ждали подкрепления защитникам крепости.

— И почему так долго нет наших? — сокрушалась Катя Кижеватова. — Андрей говорил, что до лагерей, куда вышли войска на учение, всего сорок километров.

— Наверное, пробиваются с боями.

— А если не сумеют пробиться, что тогда?

— Должны пробиться, — тяжело вздохнув, успокаивала Наталья Михайловна, хотя сама твердо не верила в то, что говорила. Ее, как и других, мучил вопрос: «Почему так долго нет наших?» — Если уж пехота не сумеет быстро прийти, то танки обязательно пробьются! — пересилив сомнения, закончила она.

В отсеке снова появился Кижеватов. Женщины окружили его, беспокойными взглядами впились в уставшее, почерневшее лицо лейтенанта.

Кижеватов молча поглядел на изнуренных бессонницей и страхом детей. В полумраке холодного, сырого подвала изможденные лица казались бескровными, землистыми. Лейтенант посмотрел на женщин и опустил глаза. То, что он собирался сказать им, комом застряло в горле.

— Вам с детьми надо уходить из крепости, — тяжело, мучительно, но твердо проговорил он.

— Как? К фашистам, в плен?!

— Не пойдем. Лучше погибнем здесь! — раздались протестующие голоса.

Кто-то всхлипнул, запричитал. Кижеватов поднял руку, успокоил.

— Ради спасения детей вы должны это сделать. Вам оставаться здесь больше нельзя.

— Андрей Митрофанович, — вымолвила Наталья Михайловна. — Скоро подойдут наши, потерпим…

— Выдержим все, подождем, пока подойдут, — поддержали ее.

— Обманывать вас не стану. Помощь в ближайшие дни не подойдет. Оставаться вам здесь больше нельзя, — повторил Кижеватов. — Уходите, берегите детей. А мы будем драться здесь до последнего вздоха.

Он попрощался с женщинами, поцеловал своих детей, жену и мать, решительно повернулся и направился к двери, за которой трещали пулеметные и автоматные очереди, рвались снаряды и бомбы.

Женщины, проводив лейтенанта, стояли убитые отчаянием и горем, предвидя все ужасы фашистского плена.

…Два бойца с белым флагом вывели женщин с детьми из Тереспольских ворот к пешеходному мостику через Буг, на Западный остров, занятый гитлеровцами. Попрощавшись, они вернулись в крепость.

Наталья Михайловна, вступив на зыбкий деревянный мостик, по которому сотни раз легко и весело пробегала в крепость на работу и обратно, домой, когда жила на Западном острове, вдруг почувствовала, как ноги подламываются. Отчаяние затуманило взор, острая боль пронзила сердце: «Лучше броситься в Буг, чем идти к фашистам». Но шевельнувшееся на руках, у груди, теплое крошечное существо напомнило о себе безмятежным сонным посапыванием, отодвинуло страшную мысль. В висках, словно молоточки, стучали слова Кижеватова: «Берегите детей… Берегите детей…» И Наталья Михайловна плотнее прижала малышку к груди. Всякий раз, когда Кантровская вспоминала об этой страшной минуте отчаяния, грудь сжимала острая боль — не продохнуть. Вот и теперь ощутила то же самое, на глазах выступили слезы, потупила взор, поднесла платок к глазам. Замполит торопливо налил в стакан воды, протянул ей.

Справившись с волнением, Наталья Михайловна продолжала:

— На Западном острове, за Бугом, гитлеровцы загнали нас с детьми за колючую проволоку, установили со всех сторон пулеметы, выпустили несколько очередей, пули просвистели прямо над головами.

Некоторые женщины в страхе упали на колени, запричитали: «Что же теперь будет с нами?» Кантровская толкнула соседку в бок:

— Встаньте, не к лицу нам стоять на коленях перед фашистскими подонками.

Всю ночь гитлеровцы продержали женщин и детей за колючей проволокой, под открытым небом. Ни на минуту Наталья Михайловна в ту ночь не сомкнула глаз. Мучила неизвестность: «Где муж? Что с ним? Сражается, убит или — страшно подумать — попал в плен?»

— После кошмарной ночи, проведенной за колючей проволокой, — рассказывала Наталья Михайловна, — наступили мучительные дни допросов и угроз. Гитлеровцы допытывались, какие воинские части находятся в Брестской крепости и какова их численность, есть ли среди женщин коммунистки, жены комиссаров и пограничников. Они выстроили всех нас, офицер со свастикой на рукаве прохаживался перед нами и, тыча стеком в грудь, в лица, угрожающе предупреждал:

— Немецкое командование будет расстреливай каждого, кто скрывайт коммунистов и большевистских комиссаров.

Но женщины держались стойко, на все вопросы отвечали: «Не знаем», «Нам неизвестно».

После нескольких дней допросов пленных отправили в села на оккупированной территории под надзор полицаев.

У Натальи Михайловны заболела дочка. Лечила разными травами, но не помогало. Ребенок таял на глазах. Узнала, что в местечке Малорыта, недалеко от Бреста, есть больница, в которой наши врачи лечат советских людей, и отправилась туда. Ее приняли на работу зубным врачом и медсестрой.

В больнице действовала подпольная группа, помогавшая партизанскому отряду медикаментами. Стала и Кантровская помогать народным мстителям. Распространяла листовки, подкладывала их под подушки и в тумбочки больным, передавала руководителю группы Воробьеву тайно накопленные медикаменты и перевязочные материалы.

Вскоре Воробьев ушел в партизанский отряд. Через некоторое время его назначили комиссаром партизанского отряда имени К. Е. Ворошилова. А Наталья Михайловна получила задание переехать в Брест, устроиться на работу в аптеку или в больницу и добывать для партизанского отряда медикаменты…

* * *

Беседа окончилась, но воины не расходились, обступили Наталью Михайловну: «Как удавалось справляться с новым заданием? Что еще известно о судьбе Кижеватова и его семье?»

— Работа эта была очень опасная, — тяжело вздохнув, вспоминала Кантровская. — Фашисты по малейшему подозрению в связи с партизанами хватали людей и расстреливали. Боялась я не столько за себя, сколько за свою малышку, ведь фашисты не щадили никого. Так они зверски расправились с семьей Кижеватова. Как только гестаповцы в тысяча девятьсот сорок втором году узнали, что это семья начальника заставы, они тут же расстреляли всех — мать, жену и трех маленьких детей.

Не раз опасность быть схваченной гитлеровцами грозила Кантровской. Наталья Михайловна писала тревожные письма Воробьеву: «Как быть?» Тот отвечал: «Продержитесь еще немного. Скоро заберем вас в партизанский отряд, но сейчас вы нужнее там». Так и держалась она до прихода Советской Армии, изгнания фашистских оккупантов с белорусской земли.

* * *

После ужина Кантровская вышла во двор заставы. Наряды отправлялись на охрану границы. Строевым шагом подходили к бюсту Андрея Кижеватова, застывали в минутном молчании, как бы прикасаясь душой к его подвигу. Наталье Михайловне думалось, что, может быть, и от ее рассказа в их сердцах затеплилась дополнительная искорка любви к своей заставе, трудной пограничной службе, к матери-Родине. Пристальным взглядом, с чувством гордости провожала она уходивших в ночь, на дозорные тропы, воинов в зеленых фуражках охранять мир, труд и тихие зори над Бугом.

ПОСЛЕДНИЕ МЕТРЫ ВОЙНЫ

Командир штурмовой группы майор Бондарь, невысокий, с голубыми веселыми глазами, перед выходом на задание построил добровольцев, чтобы проверить оружие, боеприпасы, исправность снаряжения. Дойдя до сержанта Петра Кагыкина, остановился, окинул внимательным взглядом, посмотрел на ордена Красной Звезды и Славы, потрогал вещмешок, набитый патронами:

— А продовольствие-то захватил?

— Были бы, товарищ майор, патроны и гранаты, а шоколад я у фашиста достану.

Бондарь усмехнулся. Кагыкина он знал еще по боям за Варшаву и на Одере у Зеловских высот. Худощавый, среднего роста, сержант внешне ничем не выделялся. Лишь серьезные серые глаза на обветренном, словно выточенном лице подчеркивали его собранность и готовность к действию. Об этом храбром, смекалистом сержанте в артиллерийском полку рассказывали немало интересного.

* * *

…В октябре сорок четвертого при освобождении Варшавы наши войска отбивали яростные контратаки гитлеровцев на правом берегу Нарева. Фашистские танки протаранили передний край и прорвались к артиллерийским позициям. «Тигры» и «пантеры» в упор расстреливали наши орудия. Один за другим выбывали из строя артиллеристы. Из всего орудийного расчета остался один Кагыкин. Раненный, оглохший от грохота, из последних сил он вел огонь по фашистским танкам, пока взрывом снаряда не опрокинуло орудие. Подоспевшие на помощь бойцы подобрали сержанта — контуженного, без сознания, со снарядом в руках. В наградном листе на Кагыкина после того боя скупым языком документа сказано: «Участвовал в отражении 10 контратак противника. Проявил себя смелым и мужественным воином, умелым заместителем наводчика. 6.10.44 г. он в составе расчета сжег два немецких танка и уничтожил два взвода автоматчиков. 7 октября огнем своего орудия уничтожил до 15 гитлеровцев и сжег одну автомашину».

* * *

Проверив готовность группы, майор Бондарь сказал:

— Друзья, наступил час, которого мы долго ждали, который мы приближали в боях у стен Сталинграда, на Курской дуге, на Днепре, Висле и Одере, — час окончательной расплаты с фашизмом. Войска третьей ударной армии приготовились форсировать реку Шпрее, после чего начнут штурм последнего оплота фашизма. Военный совет армии выделил группу разведчиков, которая должна водрузить Красное знамя над рейхстагом.

Майор сделал паузу, прошелся перед строем.

— Нашей группе командир корпуса поставил задачу: ворваться в рейхстаг и поднять над ним красный флаг. Сержант Канунников, покажите…

Канунников вышел из строя, развернул алое полотнище, в углу которого горела пятиконечная звездочка, а в центре крупно написано: «79-й ск».

— Командование корпуса, доверившее нам эту трудную и почетную задачу, надеется, что для ее выполнения каждый из нас не пожалеет ни крови, ни самой жизни.

Майор еще раз окинул строй взглядом и добавил:

— А теперь, хлопцы, вперёд!

Части 3-й ударной армии, взламывая оборону противника, метр за метром продвигались к рейхстагу. Упорные бои шли за каждый дом, схватки разгорались на этажах и лестничных клетках. Группа майора Бондаря, следуя вместе с батальоном Самсонова, огнем автоматов и гранатами прокладывала себе путь. На одном из перекрестков бойцы попали под сильный огонь. Гитлеровцы укрепились в полуподвале разрушенного здания, в окнах установили пулеметы и поливали улицу свинцом, не давая нашим воинам поднять головы.

— Пока не заткнем эти амбразуры, не продвинемся ни на шаг, — озабоченно заметил Бондарь.

— Разрешите мне… — вызвался Кагыкин.

— Действуй. С тобой пойдет Канунников!

Два сержанта, маскируясь в развалинах, поползли к цели. Вскоре один за другим впереди раздались глухие взрывы. Из окон полуподвала, откуда били вражеские пулеметы, вырвались клубы сизого дыма. Над грудой развалин приподнялся Кагыкин, махнул рукой — путь свободен. Штурмовая группа ворвалась в отсек полуподвала и очистила его от противника. Но за стеной, из другой части полуподвала, фашисты продолжали вести пулеметный огонь. Их надо было немедленно выбить. В стене, под самым потолком дымного полуподвала, Кагыкин заметил крохотное оконце, заложенное кирпичом. Огляделся, увидел ящик, подтащил к стене, взобрался на него. Бойцы смотрели на Петра недоумевая: что он решил делать? Кагыкин осторожно вынул кирпич и жестом подозвал к себе сержанта Докина:

— Дай пару лимонок.

За стеной ухнули два взрыва. Послышались крики, шум.

Через минуту все стихло: фашисты покинули соседний отсек полуподвала.

— Молодец, Кагыкин! — похвалил командир группы. — Чувствуется пограничная смекалка.

— На войне, как и на границе, товарищ майор, солдату без смекалки нельзя.

Служба на дальневосточной границе, где почти ежедневно приходилось пресекать провокации японской военщины, и впрямь многому научила Кагыкина. Она требовала ежеминутной боевой готовности, стойкости, бдительности, сметки. Там, на дозорных тропах Приамурья, он постигал военное мастерство, закалял волю и характер. Запомнился Петру декабрь сорок первого. Морозы стояли небывалые, лед на Амуре трещал, в ночной тишине бухал, словно орудийные выстрелы. Чтобы выдержать такую стужу в ночном дозоре даже в полушубке и валенках, требовались крепкая закалка и выносливость. Но еще больше холодили душу сводки с фронта. Под Москвой шла гигантская битва. Фашисты рвались к столице. Возвращаясь из наряда с границы, Кагыкин с затаенным дыханием слушал по радио сообщения Советского информбюро. В те дни у начальника заставы на столе выросла стопка заявлений с просьбой отправить на фронт. На заставу приехал начальник политотдела отряда.

— Поймите, товарищ батальонный комиссар, — умолял его сержант Кагыкин, — нет больше сил ждать, внутри все кипит, и руки горят — бить фашистов.

— А вы думаете, у меня не кипит, у других руки не горят? — он кивнул на стопку заявлений. — Если отпустить всех желающих, кто же будет границу охранять?

С дальневосточных застав в ту тяжелую пору на фронт ушла почти половина личного состава. Каждый оставшийся нес службу за двоих: по десять-двенадцать часов в сутки. А еще занимались боевой подготовкой, строили оборонительные сооружения. Обстановка была крайне напряженная: милитаристская Япония сосредоточила у наших границ миллионную Квантунскую армию, только и ждала удобного момента, чтобы напасть на Советский Союз.

— Не можем мы отпустить больше ни одного человека, — твердо ответил начальник политотдела. — Обстановка, товарищ сержант, сами понимаете, не из легких.

Разумом Кагыкин все понимал, а душа и сердце не хотели мириться, рвались на фронт.

Осенью сорок второго на заставы прибыло пополнение. С приходом новичков старослужащих бойцов отозвали с границы на формирование 102-й Дальневосточной дивизии. В числе счастливцев был и Петр Кагыкин; как ранее служившего в артиллерии, его направили в артдивизион Амурского полка.

…Первые бои на Курской дуге, первое ранение. А потом — Днепр, Висла, Одер…

28 апреля наши войска очистили от гитлероввцев несколько берлинских кварталов и у моста Мольтке вышли к реке Шпрее. По всему противоположному берегу гитлеровцы построили сплошную цепь дотов и дзотов, превратили каждый дом в опорный пункт. От интенсивного огня вода в реке бурлила, как в кипящем котле. Попытки переправиться на противоположный берег успеха не имели. Наступающие части залегли. Предстояло поработать «богу войны» — артиллерии.

Кагыкин устроился за выступом разрушенной стены.

— Отдыхай, пехота! Теперь слово за артиллеристами. — Повернулся к сержанту Канунникову. — Расскажи, Василий, как ты вчера заставлял непослушного фрица поднять руки вверх.

— Да ладно тебе, Петя, — отмахнулся от него Канунников.

— Скромничает. Ну тогда я за него расскажу. Это когда майор послал нас с Василием выбить фашистов из лодвала. Подобрались к цели, я прикрываю огнем, Канунников делает рывок. В амбразуры летят гранаты, один за другим раздаются взрывы, из подвала доносится шум и грозный голос Василия: «Хенде хох!» Через пролом в стене врываюсь туда, вижу, в углу несколько фрицев с вытаращенными глазами подняли руки, а Василий знай командует: «Руки вверх!». Сидит эдак на фрице, придавил его и командует: «Хенде хох!»

— В дыму ничего не видно, — смущенно отвечал Канунников на смех товарищей, — ну я, чтобы побольше нагнать на них страху, и кричу.

— Скорей бы, братцы, скомандовать «Хенде хох!» самому бесноватому, — неторопливо свертывая цигарку, мечтательно начал москвич сержант Докин. — Возьмем рейхстаг — войне конец, и айда по домам. Желающих приглашаю в гости в Москву.

«Войне конец… По домам». Слова эти, слышанные уже много раз, сейчас особенно радостно, тепло отозвались в сердце Кагыкина. Мысли его вдруг перекинулись на далекие берега Амура, где остались боевые друзья, жена и дочь. Когда уходил на фронт, дочке было всего шесть месяцев, а сейчас Томочка уже большая, спрашивает: скоро ли папа приедет? Но он, как и его товарищи, хорошо понимал — путь домой лежит через рейхстаг. До него оставались сотни метров, но это были самые трудные метры войны, и каждый отдавал себе отчет, что кто-то не дойдет до светлого праздника Победы. Сейчас об этом никто не хотел думать и говорить.

— Нет, хлопцы, сначала домой, — затягиваясь махоркой, отозвался Кагыкин. — Дома ждут не дождутся.

— Предложение твое, Докин, насчет Москвы принимаю, — подал голос Канунников. — Я хоть и жил недалеко от Москвы, а был в ней всего два раза. Когда учился в семилетке, нас, отличников, возили на экскурсию. Запомнил только Третьяковку да Красную площадь.

— Счастливый ты, Василий, семилетку окончил, — со вздохом отозвался Кагыкин. — А мне учиться не довелось, три класса — вся моя академия.

Родился и вырос Петр в сибирской глухомани, и село его называлось Волчье. Не исполнилось ему и трех лет, умер отец. Осталось на руках у матери четверо — мал мала меньше. А когда в тридцатом стукнуло восемнадцать, подался на Кузнецкий металлургический и проработал на нем почти десять лет. Большую школу жизни прошел там.

Завод поразил паренька своей громадностью, в каждом из цехов, казалось, можно уместить все их село вместе с дворами и огородами. Мартеновский цех, куда Петра определили разливальщиком, ошеломил гулом и жаром огнедышащих печей. Худой, сутуловатый, прокаленный огненным металлом мастер Митрофаныч водил его по цеху, показывал, объяснял. Петр смотрел на все расширенными от удивления глазами и недоумевал: неужели и он когда-нибудь сможет работать здесь так, как все эти люди, запомнить, о чем рассказывал умудренный опытом сталевар?

«Ты, Петруня, только не робей, — объяснял Митрофаныч, — человек, он все может, если полюбит свое дело и будет относиться к нему с душой».

Петр внимательно слушал советы мастера, старался изо всех сил, однако на первых порах не все ладилось у него. Митрофаныч строго, но без зла внушал: «Сталь разливать — это тебе не похлебку: кому погуще, кому пожиже — сойдет. — И тут же своими цепкими, заскорузлыми руками начинал показывать, ворча под нос: — Здесь надо все делать с умом. Сталь, она как живая, ее надо понимать, чувствовать. Не очистишь хорошо изложницы, поспешишь разлить горячий металл, и выйдут у тебя слитки рыхлые, с трещинами, с раковинками внутри. А замешкаешься, застудишь металл, слитки покроются морщинами, корявыми будут — черт-те что. Вот и надо потрафить, чтобы все было в аккурате. Тогда и слиток выйдет чистенький, гладенький, хоть смотрись в него, как в зеркало, и отходов не будет».

Многому Кагыкин научился на заводе у Митрофаныча и других мудрых и добрых людей. Ну а на границе и теперь вот на войне наука своя. Ее постигать заново пришлось…

…В полночь взрыв огромной силы потряс окрестность. Огненный столб взметнулся к небу, сверху в реку и на берега посыпались куски дерева, железа, бетона. Когда дым рассеялся, стало ясно — фашисты взорвали мост Мольтке. Середина его осела на разрушенные опоры, провисла до воды. Ни танки, ни артиллерия по нему пройти уже не могли. Но как только артиллерия перенесла огонь в глубину, пехота ринулась на подручных средствах и вплавь пошла на штурм вражеского берега. Кагыкин, Канунников и остальные бойцы группы майора Бондаря устремились вперед.

Сразу же за мостом группа вырвалась на улицу, ведущую на Кенигсплац, к рейхстагу. Ее перекрывали многочисленные баррикады, завалы, траншеи. Канунников, Кагыкин и Казанцев преодолели первую баррикаду и завязали бой с фашистскими автоматчиками и фаустниками.

…Дом за домом советские воины очищали последний перед Кенигсплацем квартал. До рейхстага оставалось метров пятьсот. Вся площадь перед ним перекопана траншеями, изрыта воронками от снарядов и бомб. Десятки дотов, блиндажей, колючая проволока, стальные ежи, ящики и мешки с песком. Тут же — зарытые в землю танки, перевернутые остовы грузовых машин. И все это стреляет, гремит, отчаянно сопротивляется.

Наступлению мешал и глубокий, затопленный водой ров — часть трассы строившегося метрополитена.

Группа майора Бондаря залегла. Из четырнадцати человек в ней осталось девять. Один из них, Канунников, ранен.

— Тебе, Василий, лучше бы в медсанбат… — сказал Кагыкин. — Кровь-то сочит…

— Что ты, Петя, «медсанбат»! До рейхстага рукой подать… Вместе брать будем. — Не желая больше об этом говорить, перевел на другое: — Ловко ты снял этих двух фаустников! Я ведь тоже заметил их, сажу из автомата, от кирпича только пыль летит, а достать их не могу. Да и того, который сбоку вылез со шмайсером, не увидел. Не крикнул бы ты, так и остался бы там. По правде сказать, похолодела моя душа. Да и у него, видать, рука дрогнула, когда ты закричал, потому очередь стороной пошла, вот одна только дура и зацепила. Так что, Петя, до гроба тебе спасибо.

— Да уж похолодеет, когда на тебя автомат в упор! — усмехнулся Кагыкин. — Был у меня такой случай. Летом сорок четвертого под Рогачевом танки их прорвались к нашим артиллерийским позициям. Мое орудие за бугорком, и гитлеровские танкисты не сразу его заметили. А я приловчился: как только танк выползает на бугор, тут я его прямой наводкой — бац… Четыре штуки подбил! А потом гляжу — пехота прет. Ну, эту шрапнелью. Все б ничего, да откуда-то сбоку выползла чертова коробка с крестами и прямо на орудие. Вижу — не успею развернуть свою полковушку, каюк нам пришел. Кричу подносчику: быстрей бронебойный! Развернул пушку, а танк уже шагах в тридцати. Стальная громадина надвигается, грохочет. Минута — и раздавит пушку и весь расчет. Вот тогда у меня тоже в груди похолодело. Не помню, как в казенник вогнал снаряд. А он, подлый фашист, упредил. Меня ударило в грудь, опалило огнем, но, к счастью, я успел рвануть за спуск… Ребята потом говорили: не дошел тогда фашистский танк до моего орудия шагов десять, вспыхнул факелом.

Короткая передышка кончилась, смолкли разговоры. В два часа дня залпом сотен орудий началась артиллерийская подготовка. Над головами приготовившихся к атаке солдат с воем и свистом летели мины, проносились, шипя, реактивные снаряды «катюш». Их шкворчащие, ослепительные хвосты напоминали Кагыкину раскаленный металл, выливавшийся из ковша в изложницы, разбрасывающий мириады искр. Когда гвардейские минометы открывали огонь по врагу, Петр неизменно испытывал чувство торжества. Ему казалось, что на головы фашистов низвергается тот самый металл, который он с Митрофанычем плавил на Кузнецком заводе.

От взрывов все потонуло в грохоте и черных клубах дыма. Бойцы штурмовой группы приготовились к броску. И как только артиллерия перенесла огонь в глубину вражеской обороны, Кагыкин, успевший перекинуть через ров бревно, первым перемахнул на ту, другую сторону и увлек за собой остальных. Расчищая путь огнем автомата, он бежал, перескакивал через траншеи, воронки и завалы. От него не отставали сержант Докин, ефрейторы Казанцев, Лященко и сержант Канунников с развернутым флагом. На Кенигсплац ворвались бойцы сразу нескольких полков. В дымном воздухе алыми вспышками замелькали в разных местах флаги других штурмовых групп. До рейхстага — пятьдесят, тридцать, двадцать метров… И вот наконец ступеньки лестницы, ведущей к главному входу; Кагыкин, метнув в окна несколько гранат, в числе первых взбежал по ней. Оглянулся и увидел, как сержант Канунников, бежавший за ним с флагом, покачнулся и упал на мостовую. Ефрейтор Лященко подхватил его, взял из ослабевших рук Канунникова флаг, рванулся по ступенькам вперед. Массивная входная дверь не открывалась. Несколько солдат притащили бревно.

Удар, другой — дверь с треском распахнулась. В рейхстаг ворвались сотни бойцов, завязалась перестрелка с гитлеровцами, открывшими огонь из всех углов и соседних комнат. Штурмовая группа после короткого боя ворвалась наверх. Кагыкин с товарищами пробрался по крыше к скульптурной группе, установленной на северном крыле здания рейхстага, и укрепил на ней красный флаг. Ветер подхватил алое полотнище, и оно затрепетало в дымном воздухе. Мгновение воины с сияющими, гордыми лицами, затаив дыхание, смотрели на бьющийся на ветру стяг. Треск автоматов, свист пуль заставили их лечь. Из чердачных окон с противоположной стороны ударили фашистские автоматчики. Укрыться было негде.

— Отходить вниз! — скомандовал майор Бондарь. Бойцы кубарем скатились на второй этаж, в банкетный

зал. Сбегая вниз, Бондарь успел кинуть взгляд наверх, где минуту назад ярким пламенем полыхал водруженный ими алый стяг, но в дыму трудно было что-либо разглядеть. На втором этаже шла ожесточенная перестрелка. Не успел Кагыкин занять позицию за опрокинутой тумбой и открыть огонь, как услышал: «Берегись, сзади фрицы!» Обернулся — верно: группа фашистов. Сержант полоснул по ним длинной очередью. На помощь подоспели сержант Докин и ефрейтор Ляшенко. Более десятка вражеских солдат повалились на пол, остальные торопливо подняли руки.

К концу дня 30 апреля накал боя в рейхстаге ослаб. Залы и комнаты очищались от гитлеровцев. Группа добровольцев Бондаря после многочасового боя спустилась на первый этаж. Бойцы присели на ступеньки лестницы, вынули кисеты. Кагыкин оглянулся. В центре зала, напротив входа, возвышалась большая статуя. Когда ворвались в рейхстаг, в дымном полумраке он чуть не натолкнулся на нее, но разглядывать было некогда, быстро промчался наверх. Теперь же с любопытством созерцал ее. Надменный властелин с сурово насупленными бровями недружелюбно смотрел на бойцов.

— Кто это? — спросил Кагыкин. — Что он так хмурится, вроде чем-то недоволен?

— Бисмарк. «Железный канцлер», как зовут его немцы, — ответил всезнающий москвич Докин. — Железом и кровью создавал великую Германию.

— Что, тоже вроде Гитлера? — скручивая цигарку, допытывался Петр.

— Нет, он был поумней. Предупреждал немцев — никогда не воевать против России.

— Видать, башковитый был, не в пример бесноватому фюреру. Чуял, кто пойдет на Россию, тот непременно приведет за собой русских солдат прямо в рейхстаг, — под общий смех закончил Кагыкин.

30 апреля площадь и вся местность, прилегающая к рейхстагу, огласилась громогласным «Ура!». В воздух полетели пилотки, фуражки, шлемы танкистов. Над главным куполом рейхстага взвилось Красное знамя, водруженное разведчиками 3-й ударной армии сержантом Михаилом Егоровым и младшим сержантом Мелитоном Кантария.

С ликующими лицами, горящими радостью глазами солдаты обнимались, поздравляли друг друга с Победой.

Долгими трудными дорогами шли они к ней. Петр Кагыкин вспоминал боевых друзей — пограничников Дальнего Востока, которые, отправляя его на фронт, наказывали сражаться храбро, мужественно, гнать фашистов до самого Берлина. Теперь Петр мог доложить им, что наказ выполнил.

Родина высоко оценила подвиг сержанта Петра Петровича Кагыкина, присвоила ему звание Героя Советского Союза.

* * *

После войны Петр Кагыкин вернулся на Дальний Восток, на берега Амура, где прежде служил на границе. Работал в отделе социального обеспечения райисполкома села Ленинское Хабаровского края.

В 1952 году тяжелая болезнь оборвала жизнь героя. Но память о нем живет в сердцах людей. В селе Ленинское его именем названы средняя школа и одна из улиц.

В 1975 году постановлением Совета Министров РСФСР имя Героя Советского Союза Петра Петровича Кагыкина присвоено пограничной заставе, на которой он служил.

Идут годы, меняются на заставе люди, но живет славная традиция — ратными делами, отличными показателями в службе и учебе оправдывать высокое звание именной.

На поле брани

Догорали последние бои Смоленского сражения. Ополченцы не успели еще высадиться из теплушек на желтеющий луг, как за чахлым березняком загудело. Гул накатывался все ближе и ближе. Кто-то испуганно крикнул:

— Танки!

Часть ополченцев метнулась в сторону от дороги, но в это время на железнодорожной насыпи появился человек в расстегнутой гимнастерке, на петлицах которой алело по две «шпалы». Голова его была обмотана бинтом в несколько слоев. Сквозь посеревшую повязку по левому виску тянулась темная нитка крови.

— Товарищи! — выдохнул командир. Секунды две он стоял молча. Затем махнул рукой в сторону железнодорожного моста: — Там — эшелон с ранеными. Фашисты не должны прорваться туда. За мной, товарищи!

Ополченцы ринулись к мосту. Но их опередили. Откуда-то сбоку из кустарника появилась цепь военных моряков. В распахнутых бушлатах, со связками гранат в руках, молча, широкими прыжками краснофлотцы пересекли изрытое воронками небольшое поле…

Дальше все перемешалось. Содрогалась от взрывов иссохшая земля. Меркло небо от дыма и копоти. Маша Порываева куда-то бежала, стреляя из карабина. Огненный столб, вставший на пути, поверг ее на землю, и она скатилась в полуразвалившийся окоп.

Когда Порываева очнулась, было тихо: ни выстрелов, ни взрывов. Прямо над окопом повис месяц, причудливо обрамленный звездами. Маша не сразу поняла, где она, а когда припомнила — с ужасом подумала, что осталась тяжело раненной на поле боя. Приподнявшись, начала искать рану. Крови нигде не было, лишь в ушах противно звенело.

Этот звон помешал услышать, как к окопу подошли двое. Над самой ее головой раздалось удивленное восклицание:

— Кажись, живая!

Говоривший протянул Порываевой руку, помог подняться. Маша узнала его. Застенчивый юноша лет восемнадцати, с румянцем во всю щеку и смешным пушком пробивавшихся усов, запомнился ей с первой встречи. Пристал он к ополченцам на одном из полустанков. Появился в теплушке в старом буденновском шлеме на голове, с котомкой за плечами и гармошкой под мышкой. Машины товарищи заулыбались — живой персонаж из кинофильмов о гражданской войне. Кто-то бросил с нар:

— Коннице Буденного, привет!

Юноша не понял шутки, негромко представился:

— Михаил, из-под Тулы.

Когда командир с двумя «шпалами» повел ополченцев в контратаку, Маша видела: Михаил бежал впереди всех. Заметила и то, как ловко метнул он гранату в танк, подбитый краснофлотцами, но продолжавший вести огонь по железнодорожной насыпи.

Сейчас у паренька из-под Тулы не было ни буденовки на голове, ни гармонии под мышкой. И был он совсем не такой, как тогда, в теплушке. Из-под копны черных волос на Машу смотрели живые, умные глаза. Напряжение боя из них исчезло, но осталось что-то неуловимое и жесткое, что надолго, а то и навсегда остается во взгляде людей, выдержавших тяжелое испытание. На груди у юноши висел трофейный автомат. Такой же автомат в правой руке держал и спутник Михаила — широкоплечий мужчина лет сорока пяти в распахнутом бушлате.

— Идти сможешь? — спросил он Порываеву.

— Наверное, смогу, — неуверенно ответила Маша.

— Тогда пошли. Нужно отсюда выбраться побыстрее. Наши полегли все.

Говорил он медленно. Взглянув на него, Маша вздрогнула: в скуластом, монгольского типа лице — ни кровинки. Подумала: видно, ранен, сможет ли сам-то идти? Но незнакомец, резко повернувшись, зашагал вдоль окопа к синеющей вдали кромке леса.

Шли часа три. Напрямик — на юг от старой Смоленской дороги. Месили землю с втоптанным в нее сотнями ног зерном погибших урожаев. Миновали небольшой сосновый лес, торфяное болото. За болотом, в зарослях лозняка на берегу узкой и глубокой речки, увидели мельницу. Михаил отправился на разведку. Вернулся с полной фляжкой холодной воды. Протянул ее раненому:

— Петр Васильевич, пейте. Родниковая. А мельница заброшенная. Жильем да мукой там и не пахнет.

Маша едва дошла до мельницы. Страшная боль разламывала голову, казалось, вот-вот она разорвется на части. И тело как свинцом налилось. С неимоверным усилием сделал последние шаги и Петр Васильевич.

Они уснули мгновенно, оба, едва опустились на трухлявый пол. Михаил вышел во двор и зашагал к реке.

На заброшенной мельнице

«Усталость — пуховая подушка, а сон — лучший лекарь», — гласит народная мудрость. Несколько часов отдыха вернули силы и Маше и Петру Васильевичу. Проснувшись, Порываева, как и в окопе после боя, долго не могла сообразить, где она и почему очутилась в куче травы и веток. Все стало понятным, когда взглянула на мужской пиджак со значками «ГТО» и «Ворошиловский стрелок», которым была заботливо укрыта. К сердцу прихлынула приятная теплота.

— Мы, как сурки, дрыхли, а ты полдня дежурил. Непорядок это, — скорее одобрительно, чем укоризненно, сказал, поднимаясь с пола, Петр Васильевич.

— А чего будить-то, — усмехнулся Михаил, — все было тихо.

— Хорошо, коли так. — Петр Васильевич улыбнулся. — А теперь сидайте в круг. Пожуем малость. Вот мое НЗ. — И он вытащил из карманов бушлата круг краковской колбасы и два больших ломтя хлеба. Когда поели, Петр Васильевич предложил:

— А теперь, ребятки, давайте военный совет держать. Что делать будем? Машенька, тебе первое слово.

Маша смутилась от такого ласкового обращения, но ответила сразу:

— К своим пробираться надо. Туда, где шли бои.

— Конечно, к своим, — поддержал Порываеву Михаил. — Только сдается мне, что идти нужно в обратную сторону — к Москве.

— Вот и договорились: идем к своим, это решено. — Петр Васильевич немного помедлил, а затем так же неторопливо продолжал: — В направлении Смоленска мы раньше своих повстречаем фашистов. Там сейчас второй эшелон их армии орудует. Я ведь до встречи с вами неделю с боями отступал — крепко жмут гады.

— Так это только здесь, — запальчиво перебил Михаил. — А на юге…

— И на юге, парень, худо. Да и под Ленинградом не лучше. Но паниковать нам не к лицу. Как говорится в одной пословице: будет и на нашей улице праздник. Фашисты рвутся к Москве, войска наши отступают. И нам нужно туда подаваться. В лесах да оврагах много таких, как мы, бедолаг бродит. Повстречаем большую группу — присоединимся. А сейчас, Михаил, ложись и до вечера отдыхай. Я подежурю.

— Разрешите мне, Петр Васильевич, — попросила Маша, я чувствую себя хорошо, а вам перевязку сделать нужно и еще полежать. Только вот у меня оружия нет — карабин мой разбило.

— Ну, это дело поправимое. На, держи на счастье. — Петр Васильевич достал из заднего кармана брюк браунинг и протянул Порываевой.

— Хорош! — залюбовалась Маша.

— Трофейный. Память о финской войне. При штурме линии Маннергейма у одного фашиста «позаимствовал».

С наблюдательного пункта, облюбованного Михаилом, хорошо просматривались и низкий берег речки и старая дорога на мельницу. Где-то далеко: впереди — за лесом, справа — за болотом, слева — за неведомым высоким речным берегом — раздавалась глухая канонада. А вокруг мельницы было тихо.

Солнце, вчера щедро наделявшее землю теплом, померкло, спрятавшись за большую тучу, которая медленно, но упрямо ползла с запада. Необъяснимая тревога охватила Машу, и она очень обрадовалась скрипу двери. Во двор вышел Михаил.

— Не спится что-то.

— Хорошо, что ты пришел, Миша. Мне одной жутковато стало. Место какое-то здесь…

— Глухое?

— Нет. А такое, что вот-вот что-нибудь случиться должно.

— Это у тебя нервы не в порядке. Конечно, на войне всякое бывает.

Михаил старался говорить как можно увереннее. Слова произносил медленно, подражая Петру Васильевичу. Сердце юноши наполнилось радостью от сознания, что _ их милая спутница нуждается в его поддержке. И неожиданно для самого себя выпалил:

— Не бойся, Машенька, ничего не случится с тобой! Сказал и зарделся пунцовым румянцем. Смутилась и

Маша. Немного помолчав, спросила:

— Ты до войны чем занимался?

— Школу среднюю прошлым летом окончил. Мечтал историком, как отец, стать. Да мать слегла, когда он не вернулся. Пошел работать в совхоз. А нынче документы в институт переслал. Война началась — в истребительный батальон вступил. Вот и вся моя биография.

— А что с отцом случилось?

— Погиб папка на финской. В тех местах воевал, где и Петр Васильевич. Он у нас орел был. В гражданскую на пулеметной тачанке деникинцев и махновцев громил.

Рассказывая про отца, Михаил вновь превратился в восторженного мальчишку с буденновским шлемом на голове. Машу поразили глаза юноши: синие-синие. На память пришла вычитанная где-то фраза: «Не смотри в глаза синие-бездонные. Взглянешь — пропадешь, утонешь». Улыбнулась и подумала: «Глупости разные в голову лезут». Но расставаться с этими «глупостями» почему-то не хотелось.

Михаил увлеченно продолжал рассказывать:

— Ради отца мать ушла из своей семьи. Родные ее были богатые, купеческого роду. Начали они вдвоем счастье себе добывать. И добыли. Отец учителем стал. Мать акушеркой в сельской больнице работала. Ох как не хотела меня на войну отпускать! Убивалась очень, но я ей сказал: «Красный боец Иван Дымов не простит ни тебе, ни мне, если его сын не пойдет драться с фашистами». Согласилась. Любила она папку крепко… Бывало, пойдут поздним вечером к обрыву реки, сядут, на закат любуются. Отец на гармошке тихонько играет. А матушка «Лучинушку» поет. Голос у нее был нежный, и грусть в нем таилась особая. Как начнет выводить:

Голос Дымова дрогнул, и он замолчал. Несколько минут сидели не разговаривая, вглядываясь в предречный кустарник. Маша первой нарушила молчание:

— А я, Миша, тоже гармонь люблю.

— Неужто играешь?

— Нет. Но как звучат ее лады, хорошо знаю. Сборщицей баянов работала. Есть такая фабрика в Москве. Небольшая, но тысяч по пять инструментов в год выпускала. Даже для ансамбля красноармейской песни и пляски баяны делали.

— Вот здорово! — оживился Михаил и звонко продекламировал:

— Чьи это стихи? — поинтересовалась Маша.

— Из поэмы Александра Жарова.

— А я не читала ее. Жаль. Прочти еще что-нибудь. Нет, подожди.

Порываева первой уловила едва слышный шум в воздухе. Не прошло и минуты, как он превратился в оглушительный рев. Из мрачных облаков показался огромный треугольник немецких самолетов.

— Бомбардировщики, — определила Маша. Неожиданно один из истребителей, сопровождавших

черную стаю бомбардировщиков, камнем метнулся к земле. То ли заметил гитлеровец людей, стоявших у мельницы, то ли само здание показалось ему подозрительным. Длинная очередь трассирующих пуль серыми фонтанчиками вспорола песок впереди старых жерновов, где укрылись Маша и Михаил.

— Живы? — спросил появившийся в дверях Петр Васильевич. — Топайте в помещение.

Пробираясь к своим

Ночью ополченцы тронулись в путь. Впереди — Петр Васильевич, за ним Маша, замыкающим Михаил. Идти было нелегко: потоки воды размывали поля, ночь выдалась беззвездная, темная. Два раза на пути вставали неясные очертания изб. Первую деревню обошли стороной — на окраине был слышен громкий разговор на чужом языке. Во вторую решили зайти, но, к счастью, блеснувшая молния вырвала из темноты развалины какого-то каменного строения и тягачи с орудиями.

Так двигались еще четверо суток. Шли по ночам в промокшей до нитки одежде: обсушиться было негде. Днем прятались в оврагах и перелесках. Питались вылущенным из колосьев зерном и ягодами.

Однажды под вечер Михаил ушел в разведку и вернулся с полными карманами вареной картошки и буханкой хлеба. Этими яствами его снабдила пожилая женщина в деревушке, куда он рискнул зайти. Крестьянка рассказала: накануне в деревне были гитлеровцы, грабили, бесчинствовали, развешали печатные приказы о задержании красноармейцев и отправке их в село, где размещалась военная комендатура. Женщина слышала, что недавно за соседней деревней большая группа красноармейцев напала на колонну фашистских грузовиков и потрепала ее изрядно.

— Пошукаем хлопцев. Вместе легче будет, — предложил Петр Васильевич.

Он по-прежнему держался бодро, но простреленное плечо доставляло ему во время ходьбы много страданий. Михаил и Маша на дневках растягивали свое дежурство, чтобы раненый мог побольше подремать в густых зарослях. Моряк сердился, но Маша оправдывалась:

— Петр Васильевич, миленький, ей-богу не я, а Михаил виноват: разбудил меня позже, а часов у нас нет.

На шестые сутки, держа направление на юго-восток, Маша и ее товарищи вышли к большому бору. Углубившись в него, расположились на дневку. Воздух напитался осенними ароматами. Казалось, ничто не предвещало беды. Но не прошло и часа, как в глубине леса послышались выстрелы и собачий лай.

— Фашисты! — вскочил Петр Васильевич.

— А может быть, наши? — возразил дежуривший Михаил.

— Стреляли из автоматов. У наших их нет. Да и собака… Видимо, прочесывают лес. Я задержу их. Попытаюсь убить пса. А вы бегом назад.

— Я останусь, — решительно сказал Михаил и шагнул в сторону.

— Не рассуждать, — жестко отрезал моряк. — Нужно миновать поле, пока они не вышли на опушку. Займете позицию на пригорке около спуска в овраг. Там меня подождете. Стрелять только тогда, когда я побегу через поле. Если вместо меня первыми выйдут на опушку фашисты — уходите, не открывая огня. Действуйте.

Порываеву поразило, как сумел Петр Васильевич на переходе разглядеть и овраг и высотку впереди, недалеко от леса. Не знала Маша, что старший ее спутник больше воевал на суше, чем на море, хотя и был, как говорили о нем друзья, настоящего флотского засола. Вступив на палубу боевого корабля в Севастополе весной 1917 года, он сошел потом по зыбким сходням на берег Новороссийской бухты. Черноморские моряки по приказу Владимира Ильича Ленина потопили тогда свою эскадру. Потопили, чтобы боевые корабли молодой Республики Советов не достались германским империалистам. С тех пор и до того дня, пока не свалился под Варшавой в тифозном бреду, Петр Панков бил белогвардейцев в предгорьях Кавказа, в степях Украины, на польской земле…

Едва Михаил и Маша добежали до оврага, как лес огласился криками. Гитлеровцы наткнулись на место дневки ополченцев. Зло надрывалась овчарка. Яростно и длинно заговорили несколько автоматов. Когда они на миг смолкли, раздались две короткие очереди.

— Это Петр Васильевич, — облегченно сказал Михаил.

— И пес уже не лает больше, — прошептала Маша.

Так несколько раз: сначала длинные очереди автоматного огня, затем короткие вспышки. Преследуемый бил наверняка, экономил патроны.

— Миша, смотри! — Порываева заметила, как от большого дуба на опушке леса отделилась фигура в черном.

Петр Васильевич бежал зигзагом, пересекая поле широкими прыжками: «Как краснофлотцы у железнодорожной насыпи», — подумала Маша. И в тот же миг у дуба показались три гитлеровца. Остановившись у края поля, вскинули автоматы. Моряк оглянулся и, словно споткнувшись, упал. Было трудно определить, убит он или приземлился нарочно. Что-то горланя, фашисты бросились в его сторону. И тут открыл огонь Дымов. Первые выпущенные им пули легли у подножия дуба. От неожиданности гитлеровцы остановилась. Воспользовавшись этим, Михаил длинной очередью прошил двух преследователей.

— Хорошо! — похвалил подоспевший Петр Васильевич. — Умно действовал. Разыграли как по нотам.

Маша посмотрела на него и ужаснулась: он был бледен, левая рука висела плетью.

— Будем отходить, — предложил Михаил.

— Пока нет, — ответил Петр Васильевич, — оставшаяся в живых гнида расскажет своим, что я не один. Они тотчас же ринутся в погоню, там их десятка два. А если мы навяжем маленький бой, докажем, что не боимся их, — может, и удастся спастись.

Так и поступили. Когда фашисты показались на опушке, ополченцы открыли по ним огонь. Отходили оврагами и кустарниками. Начавшийся дождь помог оторваться от преследователей. В полдень переправились через неглубокую речку. Петр Васильевич в изнеможении опустился на землю и тихо распорядился:

— Отдохнем малость.

Минут пять лежал с открытыми глазами, затем забылся в тяжелом сне. Маша села поблизости, прижавшись спиной к стволу невысокого дуба. Михаил устроился рядом. Говорить не могли — устали смертельно.

Дождь кончился так же внезапно, как и начался. В небе показалось солнце.

— Хорошо там, — вздохнула Маша.

— Где? — не понял Михаил.

— Вон там, под облаками, — показывая вверх глазами, ответила Маша.

— А ты откуда знаешь, хорошо или плохо?

— Хорошо, Миша. Ой как хорошо! Я там бывала. И не раз.

— Под облаками?

— Да, под самыми облаками. Училась в школе, а по вечерам в аэроклубе занималась. Стала планеристкой. Прошлым летом и поднялась ввысь.

* * *

Порываева встала с земли.

— Эх, планёр бы сюда. Умчала бы я вас прямо на наш подмосковный аэродром.

Но планёра у них не было. А за речкой вот-вот могли появиться фашисты. С двумя патронами, оставшимися в Машином браунинге, много не навоюешь. И снова шагали они в неизвестность, шли, таясь, по родной земле.

И все же идти всю ночь они не смогли. До рассвета оставалось еще добрых два часа, когда кусты ольшаника привели их к полуразрушенному сараю. Задневали без разведки, не ведая об опасности — вблизи сарая проходил большак на Ельню. Сморенные усталостью и голодом, Маша и Петр Васильевич заснули. Утром задремал и Михаил… Чуток матросский сон — Петр Васильевич первым услышал у дверей непонятный говор. Но было уже поздно. В дверях стояли два гитлеровца: один с автоматом, другой с парабеллумом в руках.

— Вставайт! Шнель! Шнель!

В сарай фашисты зашли случайно, по-видимому, за досками: на дороге маячила их машина, застрявшая в грязи. Увидев спящих, они привели в готовность оружие, бушлат Петра Васильевича и Машина гимнастерка без слов рассказали, кто в сарае.

Понукаемые гитлеровцами, ополченцы вытащили «опель». Офицер осклабился:

— Москау ваш капут! Сегодня я буду Москау… Водка, фрау… А вы, как это? Благодарствуй, спасибо.

С этими словами он дважды выстрелил в Петра Васильевича и взял на прицел Порываеву.

— Беги, Маша! — заслонив ее грудью, крикнул Михаил.

Офицер, испугавшись прыжка юноши, отпрянул в сторону. Это и спасло девушку.

У старого пасечника

Моросил дождь, нудный, мелкий. Несжатая рожь тоскливо клонилась к земле, словно жалуясь ей на людей, забывших прийти сюда с острыми серпами. Не замечая дождя, Маша долго лежала, не шевелясь, на примятых стеблях. Одежда промокла, в груди горело, губы пересохли. А в голове, как в калейдоскопе, мелькали картины недавнего прошлого. Тесная комнатушка на Домниковке. В углу, занавесившись одеялом, она учит уроки, а рядом бубнит двоюродный братишка: «Маш, а Маш, расскажи еще про Чкалова…» Вот она бежит по полю к своему планёру… Взлет, голубое небо вокруг, Москва под крылом…

Очнулась Порываева от сильного шума. По большаку двигались танки. А в пяти шагах от нее сидел, прижавшись к земле, заяц, большой, серый. Маша пошевелилась, и он нехотя потрусил прочь. Видно, ему было не так страшно здесь, рядом с человеком.

Танки вернули мысли Порываевой в настоящее.

Холод заставил действовать. Порываева поползла. Ее била странная дрожь. У кустов поднялась и медленно побрела в сторону от ельнинского большака. Решила идти на юг. Быть может, удастся добраться до Харькова: там жила старшая сестра Валентина.

Двое суток шла Порываева, обходя стороной встречавшиеся на пути селения. Девушку лихорадило. Распухли ноги. Под вечер на третьи сутки Маша увидела школу.

Каменное здание в сумерках казалось огромным, пугало впадинами выбитых окон. На турнике физкультурного городка школы что-то висело. Подойдя, Маша отпрянула назад. В петле покачивался труп женщины.

— Учителка наша!

Оглянувшись, Маша увидела курносую девочку.

— Шла за вами. Как только стемнеет, идите вот туда. Дедушка Никанор наказывал. Вон в тот дом, в садике.

Девчушка махнула рукой в сторону реки и вмиг исчезла. Потом Маша с трудом припоминала, как добралась до домика в садике, как лихорадочно рассказывала все старику с добрым щербатым лицом, как, обжигаясь, пила чай с медом и плакала от радости, узнав, что врал гитлеровец: не взята врагами Москва.

— Брехал немец, — говорил, распаляясь, старый пасечник, покачивая густо убеленноой, точно посыпанной снегом, головой. — Ишь что вздумал: в Москву едет. А доедет ли? Много, дивчина, дорог в края наши. И враги лютые хаживали по ним не раз. Только далеко не все назад возвращались. Заметали их кости метели и вьюги русские.

Старик замолчал. Маша подумала: «Вот и Петр Васильевич о том же говорил». Вспомнила его и Михаила — слезы побежали ручьем.

— Ты поплачь, поплачь, милая. Легче будет, — опять негромко и мягко успокаивал девушку пасечник.

Увидев, что Маша просветлела, старик наклонился к ней и заговорщически прошептал:

— А я ведь твою Домниковку знаю.

— Правда? — встрепенулась Маша.

— А как же. Давненько, конечно, это было. В тысяча девятьсот пятом году, когда с японцами воевали. Взяли меня тогда в солдаты. Но на фронт я не попал — болезнь со мной по дороге в Москву приключилась. Начальство определило в запасный полк. Вскорости приятель у меня завелся, из рабочих. Вот к нему, на Домниковку, я и хаживал. Немолод уже был, а у него уму-разуму набирался. И прямо скажу, помог он мне, брянскому мужику, в жизни разобраться. А когда однажды приказали нам стрелять в рабочих, наша рота отказалась проливать братскую кровь. И запылил тогда я с железными цепями по дорогам российским…

Старик задумался, отдаваясь далеким воспоминаниям, а потом вдруг неожиданно рассмеялся:

— Вот до чего твоя Домниковка меня довела. А ты не волнуйся, спи. Не видать фашисту нашей Москвы как своих ушей. Ежели что, помни: ты приятельница моей младшей дочки. Живешь в Брянске. Ее тут никто не видел. Звать ее тоже Марией.

Впервые за две недели Порываева уснула в кровати. Распухшие и натертые ноги утонули в перине. Грудь и спину окружила пуховая теплынь. Маша даже засмеялась потихоньку, наслаждаясь этим блаженством. Не заметила, как подкрался сон с тяжелыми и страшными сновидениями. Виделось, будто огромные языки пламени лизали здание старой мельницы, из которой она никак не могла выбраться: к двери снаружи кто-то привалил огромный камень, бросилась к окну, а там гитлеровец из парабеллума целится в нее, тот самый, что застрелил Михаила. Маша вскрикнула, метнулась в постели и проснулась в холодном поту. Услышав ласковые слова старика: «Спи, милая, спи», — вновь уснула.

А старому пасечнику спать не хотелось. Разговор с девушкой растревожил душу. В грустной задумчивости старик подошел к окну и, пристально всматриваясь в темноту и дождь, как бы снова увидел за ними московскую улицу со старыми запущенными домами, с тускло мерцающими фонарями и убегающими в стороны от нее переулками… Домниковка… Недобрая слава окружала ее в те далекие годы. Появляться ночью на Домниковке было небезопасно: на прохожих нередко нападали грабители. Но солдату запасного полка Никанору Шаройко разговоры про жуликов и грабителей были только на руку — предлог проводить до дому курсистку Елену, сестру своего дружка-рабочего. Она частенько по вечерам приносила солдатам листовки. Как-то шли они с Еленой по переулку. Она что-то рассказывала ему. Вдруг из подворотни метнулся к ним верзила с ножом в руке. Прохрипел: «Барышня, сумку и колечко, а ты, солдат, нишкни». Схватил Никанор налетчика за руку и сжал ее у запястья. Финка грабителя упала на землю, а глаза на лоб полезли. Взмолился: «Отпусти, солдат. Пошутил я». Отпустил побелевшего «шутника». Испуганная девушка прижалась к груди солдата, посмотрела на него благодарными глазами и сказала: «За вами, Никанор, как за каменной стеной».

Самым дорогим и близким человеком стала для него в ту ночь молоденькая москвичка. На каторгу угоняли — ее любовь согревала. А затем — ни весточки. Отбыл срок — не в родные края, в Москву подался, хоть и запрет был проживать ему там. Нашел Елену на кладбище. Погибла в девятьсот седьмом от рук черносотенцев, оставив Никанору сына, названного в честь брата Владиславом. С волчьим билетом и шестилетним сыном вернулся Шаройко к земле…

На Домниковке, пробудившей и радостные и горестные воспоминания в душе Никанора Ивановича, и проживала до войны семья кочегара Григория Ильича Порываева, отца Маши. Училась Маша в 274-й московской школе. С детских лет мечтала подняться в небо. Сядет, бывало, у окна, подопрет кулачками щечки и смотрит на бегущие облака. Подойдет к ней кто-нибудь из родных, обнимет за плечи, спросит:

— Не улететь ли собралась, милая?

Зальется Маша румянцем и почти шепотом ответит:

— И улетела бы, если были бы у меня, как у птицы, крылья.

Был Маше тринадцатый год, когда она пришла в райвоенкомат и выпалила:

— Хочу учиться на летчика!

Командиры только улыбнулись. А потом расспросили девочку о семье, об учебе. Провожая, военком ласково сказал:

— Рановато тебе еще, Машенька, в летчики подаваться. Подожди немного, подрасти. Вот тогда и полетишь к звездам, обязательно полетишь!

И Машина мечта сбылась. Солнечным утром с одного из подмосковных аэродромов в небо поднялся планёр. Его вела восемнадцатилетняя комсомолка Маша Порываева.

Было это летом 1940 года.

В том же году в 10-м номере журнала «Смена» опубликованы два снимка с подписями: под первым — «Маруся Порываева готовится к полету. Она получает задание от инструктора тов. Рудаковой», под вторым — «Сделав круг, Маруся Порываева ведет планёр на посадку». Рядом со снимками журнал напечатал заметку молодой планеристки. Девушка восторженно писала:

«Внизу под крыльями планёра сверкает Москва-река. Прямые, как стрелы, разбегаются в разные стороны широкие проспекты. Вот громадная белоснежная звезда — Театр Красной Армии. Вот зеленые купы деревьев.

Как хороша Москва! От нее трудно оторвать взгляд».

…Кто-то настойчиво теребил одеяло. Маша неохотно открыла глаза. В упор на нее смотрели два живых уголька. Узнала свою вчерашнюю курносую проводницу.

— Бужу, бужу, а вы не просыпаетесь, — засветилось лицо девочки. — Я вам молока принесла. Парное. Дедушка наказывал, чтобы всю кружку выпили.

— Это скорее кувшин, чем кружка, — улыбнулась Маша.

— Все равно. Раз дедушка наказал — пейте. Дедушку нашего все слушаются.

— Так уж и все? — оторвала губы от белоснежного питья Маша.

— Все, — с гордостью подтвердила внучка Никанора Ивановича. — Папаня мой бригадиром в колхозе был, а мама — агрономша. Заспорятся по весне, что куда сеять, — идут к дедушке, чтобы растолковал им. А за пчелами лучше его никто не ухаживает. Они летят, жужжат, а он их разговор понимает. Из города к нам дяденька-профессор приезжал, у дедушки секрет узнать хотел.

— Ну и что же? Узнал?

— Нет. Деда рассердился и говорит: «Дело не в секрете, а в любви. Любить пчелок нужно». А как их любить, когда они кусаются? Все норовят в лицо ужалить.

Маша от души рассмеялась, увидев, как насупилась рассказчица, спросила:

— А где твоя мама?

— В соседнем селе. У тети Даши. Хворая она. Мама за ней смотрит.

— А папа?

— Не знаю… — потупилась девочка и вдруг шепотом попросила: — Дайте честное пионерское, что никому не скажете.

— Честное комсомольское, — серьезно ответила Маша.

— На войне в лесу папаня. Хотите, покажу его?

— Покажи.

Из школьного ранца девочка достала учебник арифметики и, вынув из него фотографию, протянула Маше. Карточка была любительская. На берегу залива стоял сержант-пограничник с медалью «За отвагу» на груди. На оборотной стороне фотографии было выведено: «Моему милому зайчонку Дуняше от папы». И ниже: «Владислав Шаройко. Город Выборг. Май 1940 года».

Трое суток отдыхала Порываева у старого пасечника. Никанор Иванович предлагал ей остаться на житье у его сестры в соседнем селе. Но Маша твердо решила вновь пробираться к Москве. Много добрых советов выслушала она, греясь у печурки, в трубе которой гудел осенний ветер.

Достал Никанор Иванович за рамку меда документ Маше с немецкой печатью. В нем значилось, что крестьянка Шаройко Аграфена, проживавшая ранее в городе Серпухове, освобождена германскими властями из советской тюрьмы. Подавая, сказал:

— Запомни: не Мария ты теперь, а Аграфена. Была у меня такая родственница. Если спросят, за что сидела, отвечай: проворовалась в колхозе. Простит нас с тобой за ложь покойница — честнейшая работница была. Немец-то души советского человека не ведает. Думает, раз украл он что-либо, значит, враг навеки Советской власти, значит, к нему в холуи пойдет.

Помолчав, старик добавил:

— А пушку твою я спрятал. Ни к чему она тебе. Пусть твоим оружием будет сейчас сметка да женская хитрость. Живы будем, свидимся — тогда и верну твой пистолет.

— Вы его лучше сыну отдайте, Владиславу, — предложила Маша.

— Это где ж я его найду? — спросил старик.

— В лесу, Никанор Иванович, а в каком, не ведаю, — блеснула глазами Порываева.

— Догадлива ты, дивчина. Может, тебя к нему переправить?

— Нет, Никанор Иванович, сначала в Москву.

— Ну, тогда собирайся в путь.

Уходила Маша в сумерках. Над деревней нависла рыжеватая туча. Хмуро, тоскливо выглядело все вокруг. Маша припала к руке старого пасечника:

— Спасибо вам, Никанор Иванович, большое за все спасибо.

— Что ты, доченька, что ты, — смутился старик, голос его дрогнул. — Счастливой тебе дороги до самой Домниковки. И помни, не забывай: где бы мы ни были, что бы ни случилось с нами — жить будем по нашим, советским законам.

Порываева пошла. А у плетня долго еще стояли двое: седой старик с непокрытой головой и девчушка в ситцевом платьице. Дуняша навзрыд плакала…

Уже опадали, кружась на ветру, золотые листья, а по утрам легкий мороз серебрил поля. Маша все шла и шла, переплывала реки, пробиралась топкими болотами, глухими лесными тропинками. Замерзшая, сутками отлеживалась в теплых хлевах, куда пускали сострадательные хозяйки «беженку».

Не раз выручал ее документ, врученный Никанором Ивановичем. Однажды, уже в прифронтовой полосе, в поселке под Малоярославцем Маша попала в облаву. Задержанных гитлеровцы провели в здание бывшего клуба. Здесь всех молодых женщин и девушек подвергли унизительному осмотру. Фашистам нужны были «фрейлейн» для «солдатских домов». Когда очередь дошла до Порываевой, врач бегло осмотрел ее и сказал:

— Худа больно. Кости да кожа.

— Откормится на казенных харчах, — хихикнул переводчик. Глаза под пенсне у него блестели, как у блудливого кота.

Но гитлеровец, повертев Машин документ, изрек:

— Нам нужен здоровый и честный русский девка. А ты, — его колючие, холодные глаза внимательно оглядели Порываеву, — будешь помогать нам выявлять большевик.

Маша криво улыбнулась:

— Битте, капитан.

В толпе девушек кто-то громко прошептал:

— Шкура!

В полиции, куда комендант определил «воровку», Порываева не прослужила и трех дней. К поселку неожиданно прорвались части Советской Армии. Приехавший из штаба немецкой дивизии офицер приказал коменданту немедленно отправить на строительство оборонительных сооружений две сотни русских. В сутолоке в машину забралась и Маша.

Дотемна они таскали к шоссе камни, где сооружались дзоты. Вечером машины за ними не пришли. А ночью… Той счастливой ночью Порываева и еще несколько человек бежали к своим…

Исхудавшая, почерневшая, переступила Маша порог родного дома. Не узнали ее поначалу ни мать, ни брат. Рассказывала родным про свои скитания скупо. Зато жадно расспрашивала, кто из знакомых ушел на фронт, как работает фабрика, были ли воздушные налеты на город.

Отоспавшись, Маша долго бродила по Москве. Прошлась по Домниковке. Постояла у одного из маленьких переулков, вспомнила рассказ Никанора Ивановича о курсистке Елене. Забежала в школу, на фабрику. А утром следующего дня появилась в штабе обороны района. Принял ее пожилой, сердитый майор.

— Пошлите меня в тыл врага, — попросила Маша.

— Почему в тыл? — поднял майор от бумаг усталое от недосыпания лицо и, вдруг улыбнувшись, спросил: — А почему, Машенька, не хочешь учиться на летчика?

— Товарищ военком! — узнала Маша командира, к которому приходила школьницей.

Майор увел Порываеву в другую комнату и долго с ней беседовал. Оттуда девушка вышла сияющая. Через три дня Маша перебралась на Баррикадную улицу, а спустя месяц, распрощавшись с родными, выехала из Москвы в неизвестном направлении. А еще через месяц в разведотделе штаба Калининского фронта появилась разведчица Зоя.

Смелая разведка

Их было 167. Все, за исключением нескольких человек, 17–19 лет, все в нагрудном кармане хранили комсомольские билеты. По призыву партии, по зову собственного сердца вступили они на партизанскую тропу, оставив кто любимую работу, кто школьную скамью. Тамара Ильина была студенткой Калининского педагогического института, Юлия Новоселова — медицинским работником, Валя Карасева — учительницей, Наташа Шарова — портнихой. Алексей Гончаров работал строгальщиком на вагонном заводе, а Николай Дудушкин и Ина Константинова учились в средней школе.

Молодые патриоты после небольшой подготовки стали бойцами 2-й Калининской партизанской бригады. Формирование было небольшое — состояло из двух отрядов. Одним командовал чекист П. В. Рындин, другим П. П. Лесников. Командиром бригады был назначен старший лейтенант Г. П. Арбузов, комиссаром — старший политрук П. В. Лекомцев. За плечами у партизанского комбрига была советско-финляндская война. Все ее нелегкие дни он командовал ротой автоматчиков, ходил в рейды по тылам противника и прослыл человеком исключительной храбрости, был награжден орденом Красного Знамени. О его доблести писала газета «Правда».

Стояли последние дни весны сорок второго. Фронт от московских застав уже передвинулся на запад — к берегам Ловати. Туда, где на холмистой, овражистой лесной земле, испещренной оконцами озер и тихоструйными речками, проходили стратегически важные коммуникации. От городов Великие Луки, Новосокольники веером разбегались железные дороги на Ленинград, Москву, Ригу, Витебск, от Невеля сквозь туннели медноствольных сосен и могучих елей устремлялось на север шоссе Киев — Ленинград.

В этой прифронтовой зоне и обосновалась бригада Арбузова. Обосновалась по нормам военного времени надолго — почти целый месяц находилась в селе Купуй. Новички учились владеть оружием, минировать дороги, вести разведку. Учились в лесу и… во вражеском тылу. Почти ежедневно Арбузов отправлял небольшие группы за Ловать. На боевой счет бригады было занесено несколько десятков машин, уничтоженных на шоссе Невель — Пустошка, два воинских эшелона, пущенных под откос на железной дороге Новосокольники — Себеж.

Войска Калининского и Северо-Западного фронтов после успешного зимнего наступления держали оборону. Штабам армий нужна была разведывательная информация, в том числе и партизанская. И не только от партизан, действовавших далеко за линией фронта, но и от тех, кто находился в непосредственной близости от нее. Добыть оперативные разведданные для штаба 3-й ударной армии было поручено и Арбузову.

В его распоряжение прибыли три разведчика — младший лейтенант и две девушки. Одной из них была Зоя.

В бригаде Порываева быстро прижилась. Но в задушевных беседах с новыми товарищами избегала рассказа о своей «одиссее» в тылу врага (посвящен в нее был только комбриг), ни слова об учебе в разведшколе. Характеризуя свою подопечную, подполковник Косиловский, один из командиров разведки, отметил два ценных качества Порываевой — цепкий взгляд и способность не теряться в сложных условиях. Цену им Арбузов знал по собственному опыту, а точность характеристики подтвердила первая же разведка, проведенная Порываевой в районе Невеля.

Ушла Зоя из Купуя с напарницей Дусей Цветовой. «Легенду» выбрали простую: беженки, сами — витебские, зимой были угнаны на окопные работы под Москву, оттуда отходили вместе с немецкой армией, вот уже несколько дней бредут к дому. «Легенда» помогала — крестьянки, работавшие в поле, жалели девушек, угощали молоком, расспрашивали: «Как-то там, под Москвой?» Напутствуя «беженок», одна из женщин предупредила:

— Как доберетесь до большой березовой рощи, обязательно влево подайтесь. Там у фашистов аэродром строится. Попадетесь на глаза — несдобровать.

Конечно, свернули у березовой рощи девушки не влево, а вправо. Подобрались к самому аэродрому. Нарвались, правда, на конных полицаев, но успели вовремя юркнуть в кусты. Часом позже, отойдя от березовой рощи на приличное расстояние, Порываева уселась у небольшого ручейка и начала веткой чертить на песке план:

— Дусенька, проверяй меня и тоже запоминай. Итак, ориентир для наших самолетов — церковь. От нее к продолговатому озеру на юг. Вот сюда. — Разведчица кружком изобразила озеро. — А дальше — два километра — и березовая роща. Теперь нанесем зенитные батареи. На бугре на опушке — раз, в ольховых кустах у дороги — два. Ну а третью пусть поищут сами летчики. — Разведчица засмеялась и ногой уничтожила «план».

Памятуя правило: «источником разведывательной информации могут быть и дети», — Порываева не преминула расспросить под вечер пастушонка, торопливо гнавшего стадо от речной поймы к селу. Поравнявшись с ним, задиристо спросила:

— Куда спешишь? Аль волков боишься? Вихрастый, весь в веснушках мальчишка лет двенадцати посмотрел на девушку удивленно:

— А ты разве не знаешь, что немцы после восьми вечера не разрешают никому к деревне подходить? Припоздаю — быть битому.

Пастушонок зло сплюнул и, немного помолчав, продолжал:

— А сегодня особо торопиться надо. С утра дорога на Изочу занята была. Пушки да танкетки. Ночевали фрицы в деревне нашей.

— Танкетки? — «удивилась» Порываева. — А это что за орудия?

Пастушонок снисходительно пояснил:

— Не орудия, а танки. Только малые. Ну вроде подростки, а не взрослые.

— А я и не знала, — простодушно призналась разведчица и спросила: — Так, говоришь, всю деревню заняли?

— И на околице еще палатки поставили. Петька, братенок мой, поесть мне в полдень приносил, сказывал: «Целый батальон». Да что он, Петька-то, понимает! Пацан еще. Целая бригада стояла.

Заночевали разведчицы у одного набожного старика. Показался он им подозрительным, но деваться было некуда — приближался комендантский час. Утром хозяин сообщил о казни двух партизанок на станции Изоча. Чтобы как-то поддержать разговор, Порываева спросила:

— Поймали партизанок солдаты, которые здесь стояли?

— Нет. Другие. Тут с танками были да с орудиями.

— С тяжелыми?

Вопрос был задан как бы ненароком. Старик поднял на девушку живые, умные глаза и заговорил серьезно, но как будто не слышал, о чем спрашивала беженка:

— В шестнадцатом году я тоже с германцем воевал. Продырявленный двумя пулями, попал в плен. Там и научился по-ихнему калякать. Так вот вчера позвали меня немцы овчарку осмотреть. Я лет пять назад фельдшером в больнице местной работал. Ну а сейчас ни больницы, ни врачей. Вот и помогаю болящим, как умею. — Старик откашлялся и продолжал: — Вчера, значит, моим пациентом пес был. Перевязываю лапу овчарке, а у окна два офицера разговаривают, начальство ругают. Один-то, постарше званием, и говорит: «Торопимся в эту дыру проклятую. А зачем? Все равно дней пять торчать будем, пока батальон Генриха не подойдет. Раньше под Петербург не отправят, Изоча не Витебск — ни ресторана, ни фрейлейн».

— Ишь какие шустрые, — засмеялась Порываева. — Только нам это, дедушка, ни к чему. А вам спасибо за ночлег и завтрак.

— Мне тоже ни к чему. Это я так просто, к слову, — нахмурился старик, но, когда девушки вышли за калитку, окликнул: — Вернись-ка, коли ласка будешь.

Порываева вернулась. На лице старика играла вчерашняя насмешливая улыбка.

— Второго дня, — сказал он, — я у младшего брата Андриана в Невеле был. Он там брадобреем работает. В парикмахерской, у рынка. Так Андриан рассказывал — чехов сейчас понагнали в город. Они на заставах со стороны Витебска поставлены. Вот оттуда и входите в город. Чехи не немцы. Хотя беженкам, наверно, и это ни к чему. Так, что ли?

— Нет, не так, — горячо ответила Порываева. — Спасибо вам и за это и за то.

Последнее слово разведчица подчеркнула. Обратно шла по тропинке — душа пела. Вот какой он, оказывается, «подозрительный старик»!

В Невеле разведчицы пробыли часа два. Потолкались на базаре, побывали на станции. Лузгая семечки, прошлись по главной улице, задевая репликами прогуливавшихся солдат. Если те отвечали, Порываева, знавшая немного немецкий, поддерживала легкий разговор. Один подвыпивший гитлеровец в годах пригласил «весела руссиш фрейлейн» вечером прийти в солдатский дом отдыха на танцы. Маша побожилась, что не подведет…

Выслушав доклад разведчиц, Арбузов немедленно связался со штабом 3-й ударной армии. Неосторожная фраза «Пока батальон Генриха не подойдет», сказанная гитлеровцем в присутствии сельского лекаря, дорого обошлась оккупантам. Успешно поработали советские летчики и над выявлением вражеского аэродрома, план расположения которого Порываева искусно начертила. Штаб армии объявил разведчицам благодарность…

Влюбчивый обер

— Так, говоришь, глаза могут выдать?

— Да, товарищ комбриг. Труднее всего изменить выражение глаз. Вот шучу, улыбаюсь этому «блиндированному» немцу и чувствую: глаза мои точно остекленели. Будь он не в подпитии, посмотрел бы повнимательнее на «весела руссиш фрейлейн», и все раскрылось бы.

— Ну это ты зря. Есть такая поговорка: как в кремне огонь не виден, так в человеке душа.

— Так это ведь в пословице, — не то сомневаясь, не то утверждая, проговорила Маша.

Они сидели на берегу озера. Вечерело. Туча, висевшая над всхолмленной водой, отступала прочь. Заря гасла словно нехотя. Не было слышно и обычной в это время канонады. Тишина завораживала. Комбриг и разведчица несколько минут сидели молча, вслушиваясь в тихий плеск волн. Первым заговорил Арбузов:

— Маша, блиндированный поезд — это…

— Бронепоезд.

— И командование…

— Хочет узнать его дневную стоянку.

— Нужно…

— Мне побывать в Опухликах у «блиндированного» немца.

Арбузов рассмеялся:

— Будешь перебивать начальство — не пошлю.

— Пошлете, товарищ комбриг, по глазам вижу, пошлете.

— Ну, только что по глазам. — Арбузов быстро поднялся с земли и предложил: — Пошли в штаб. «Легенду» тебе придется заменить.

…Случилось это на вторые сутки на станции в Опухликах. Порываевой удалось уже заприметить многое. Дивизион бронепоезда действительно базировался здесь. Его площадки с орудиями стояли на ветке, замаскированные специальными сетями. Неделю назад дивизион неожиданно ушел в сторону Полоцка. Чем был вызван уход, узнать разведчица не смогла, но слышала разговоры солдат о скором его возвращении. Маша решила еще раз побывать на станции.

У забора стояло несколько женщин. Поминутно оглядываясь, они что-то читали. Порываева подошла. «Что-то» оказалось советской листовкой, прикрепленной кнопками к доске. Девушка начала читать, но вдруг почувствовала, что осталась одна. Женщин как волной смыло. К забору кто-то подходил. Маша несколько секунд смотрела на листовку, затем зло сорвала ее и резко повернулась со словами:

— Это безобразие!

В двух шагах от нее стояли обер-лейтенант и полицай. Оба во хмелю.

— Партизанка! — Полицай ткнул автоматом в грудь девушки.

Порываева небрежно отвела от себя оружие и, не глядя на полицая, обратилась к гитлеровцу:

— Их бин ди тохтер ден райхен бауер.

— Говори руссиш. Я понимайт ваш язык.

— Господин капитан, посмотрите мои документы. Мой отец все время помогает солдатам фюрера. Я жду попутную машину. Мне к тете в Невель надо. Платье хочу заказать.

Обер-лейтенант не стал смотреть безукоризненные документы «кулацкой дочки». То, что она не побежала вместе с другими женщинами, не оглянулась и сорвала листовку, лучше всяких справок говорило в ее пользу. Гитлеровца интересовало другое. Противно-клейкий взгляд его неторопливо пополз по телу девушки от лица до бедер. Оставшись довольным осмотром, обер-лейтенант предложил:

— Пусть флейлейн не волнуется. Я буду подвозить ее город дрезин. Мне тоже нужен Невель. Будем ресторан, пей, гуляй.

Порываева все поняла. Ужаснулась, но решила играть ва-банк. Перекинув плетеную корзинку в левую руку, она правой взяла фашиста под руку со словами:

— Тогда поехали, господин капитан. — Повернулась к полицаю, сердито сказала: — О твоих художествах я расскажу папиному приятелю Пшель Карлу. Небось, знаешь такого. Пить надо меньше, дурак.

Услышав фамилию фельдфебеля-эсэсовца, занимавшего важный пост в полевой жандармерии, фашистский холуй отрезвел и жалко пробормотал:

— Простите, барышня, виноват. Обер-лейтенант повел Порываеву к полотну железной

дороги. Это был невысокий, начавший полнеть человек лет сорока с багровым шрамом на лице. Шрам был получен в молодости в студенческой драке. Сейчас он оказался кстати: обер-лейтенант рассказывал своим новым друзьям о нападении на него «красных дьяволов» под Варшавой. Гитлеровец попал на фронт недавно и благодаря содействию дедушки-генерала получил место в штабе дивизии. Самолюбию офицера приятно льстило то, что девушка называла его «господин капитан» — чин, который он вот-вот должен был получить.

Все это Маша узнала из довольно бессвязного рассказа Фридриха — так ей отрекомендовался фашист. Разведчица заметила, что он пьян значительно больше, чем сопровождавший его полицай.

С помощью солдата-моториста обер-лейтенант взобрался на дрезину и прикрыл себя и Машу широким плащом. Порываева содрогнулась, почувствовав на своей талии пухлые пальцы гитлеровца. Взревел мотор, и дрезина заскользила по блестевшим рельсам.

Миновали посты. Началась лесополоса. Немного покачивало. Обер-лейтенанта стало тошнить, и он приказал остановиться. Маша услужливо предложила:

— Фридрих, вам нужно немного полежать. Будет легче.

— О, лежать с фрейлейн… — Гитлеровец говорил медленно, растягивая слова, глаза его опять плотоядно поползли по телу Маши. — Это гут, «хорошо» по-русски.

И они пошли в рощу. Заметив, что девушка берет плащ обер-лейтенанта, солдат усмехнулся и стал снимать с рельсов дрезину.

Порываева вошла в роль, и лишь нервный смешок выдавал ее волнение. Выбрав поудобнее полянку, она расстелила плащ.

— Потерпи немного, милый. Я сейчас вернусь. Мне нужно…

Сняв кофточку, бросила ее на плащ и неторопливо пошла в кусты. В голове горело. Мозг сверлила одна мысль: «Бежать, скорее бежать». Но разведчица не убежала. Пробыв в кустах не больше трех минут, выглянула на поляну. Гитлеровец лежал на правом боку, по-видимому, задремал. Маша сняла туфли и на цыпочках подошла к нему сзади. Обер-лейтенант легонько похрапывал. Став на колени, Порываева протянула руку к перочинному ножу, лежавшему рядом с куском сала. Осторожно, затаив дыхание, перерезала ремешок планшетки, под слюдой которой давно заметила карту. Поднявшись с колен, спиной отошла к кустам. «Теперь бежать! Скорее бежать!» И она побежала так, будто за нею гналась стая голодных волков. Не бежала — летела, раздирая в кровь ноги и руки…

Девичьей кровью омытые

29 июля 1942 года бригада Арбузова форсировала Ловать. Линию фронта молодые партизаны перешли незаметно. На их след гитлеровцы напали, когда бригада уже находилась на границе Пустошкинского и Кудеверского районов. Это породило у фашистского командования мысль о высадке в районе железнодорожного разъезда Лемно десанта регулярных советских войск. Под именем «Красного десанта» бригада Арбузова была зафиксирована в документах противника. Под этим названием живет о ней память и в рассказах старожилов.

На четвертые сутки Арбузов связался по рации с оперативной группой партизанского движения при 3-й ударной армии. Передал о спуске под откос вражеского эшелона у разъезда Лемно, сведения о дислокации фашистских гарнизонов в верховьях реки Великой. Штаб просил убыстрить сбор разведывательной информации в районе городов Пустошка, Опочка.

В то росистое августовское утро лесную стоянку бригады покинули трое: Ина Константинова, Дуся Цветова и Маша Порываева. Из разведки в условленное место вернулась одна Цветова. Константинова была схвачена фашистами, бежала после допроса, удачно перешла линию фронта и попала в бригаду после ее возвращения из рейда.

Маше предстояло разведать обстановку вблизи большого села Щукино. Шла разведчица под видом девушки-крестьянки к портнихе. Она довольно быстро и беспрепятственно достигла района Щукина. Первые же осторожные расспросы подтвердили предположение Арбузова: в селе стоял крупный гарнизон, находилась база карательных отрядов, поблизости располагались тыловые подразделения фашистских войск. Маша решила пока не заходить туда, а обойти окрестные деревни, приближаясь постепенно к центру разбойничьего гнезда. Так и поступила. Оставался последний пункт — Красное.

Вечерело. На пути была деревня Ивахнево. «Хорошо бы выспаться», — подумала Порываева и свернула к крайней избе. Хозяйка встретила девушку дружелюбно, не стала ни о чем расспрашивать и предложила постелить на лавке. Маша спросила:

— А в сарае нельзя?

— Можно, коль не боишься одна спать. Попей молочка да иди.

На улице было тихо. Спокойные блики заката золотили на горизонте сосны. Маше захотелось постоять немного перед сном, полюбоваться опускавшейся на землю ночью, унестись мыслями далеко-далеко, за озера, за леса, — побывать «в гостях» на родной Домниковке… Не заметила девушка, что в это время по деревенской улице проехал велосипедист, окинув ее недобрым взглядом.

Чуть забрезжил рассвет — Порываева была уже на ногах. Поблагодарив хозяйку, неторопливо пошла в Красное. Идти было легко. Свежий утренний ветерок будил задремавшие деревья, и они приятно шелестели листвой, будто здоровались с путницей.

Показалось двухэтажное здание школы. Маша вышла на дорогу. Впереди за поворотом мычала корова, блеяли овцы. У старой кузницы неожиданно раздалось грозное:

— Хальт!

Из-за угла выбежали трое: солдат, человек в штатском и офицер. На рукаве последнего Порываева заметила изображение черепа и скрещенных костей. «Эсэсовец», — мелькнуло в голове. Не подав и виду, что испугалась, Маша мягко проговорила:

— Доброе утро, господин лейтенант. Против кого это вы так рано ополчились?

— Заткнись, дура! — крикнул штатский. — Давай документы!

Офицер что-то буркнул ему, и по тому, как крикун согнул свою рыжую голову, Маша поняла: холуй, наверное переводчик. Подавая документы, сказала эсэсовцу:

— Бедная фрейлейн идет издалека, и вдруг такой прием.

— Фрейлейн, — передразнил переводчик, — знаем мы таких.

— Придержите язык. Я разговариваю с господином офицером, — рассердилась Порываева. — И переводите все. Я знаю немного по-немецки.

Эсэсовцу понравилось, как незнакомка обрезала переводчика — обрусевшего немца. Документы ее были в порядке. Возвращая их, он грубо пошутил, коверкая русские слова:

— О, фрейлейн сердита чертовка.

— Плутовка, — поправила Маша и раскатисто засмеялась: пусть думает, что ей хорошо в их компании.

Разговаривая так, они подошли к большим березам, свесившим свои ветви над проселочной дорогой. Эсэсовец отдал распоряжение переводчику и солдату, и те ушли, как поняла разведчица, один за молоком, другой за лошадью. Маша встревожилась: «Неужели повезут в Щукино?» Офицер уселся на бугорок, напротив берез, поставив автомат между ног, щелкнул портсигаром:

— Битте.

— Наин, найн, — замотала Порываева головой, мучительно соображая, что предпринять.

Решение пришло неожиданно. Офицер поднял обе руки к лицу: в левой держал папиросу, в правой — зажигалку. Разведчица мгновенно метнулась к нему в ноги, рванула на себя автомат, отскочила на несколько шагов, дала по поднявшемуся эсэсовцу длинную очередь и побежала. Сзади хлопнуло два выстрела. Это переводчик стрелял из винтовки.

Впереди за небольшим полем, усеянным ромашками, был спасительный лес. И вдруг сбоку появилось трое гитлеровцев — дорожный патруль. Порываева остановилась и, вскинув автомат, нажала на спусковой крючок. Но вместо очереди раздался одиночный выстрел. Офицер, видимо, забыл поменять обойму.

Это промедление и погубило храбрую девушку. Вражеская пуля пронзила ей руку. Преследователи настигли ее, с ругательствами поволокли к березам, где на повозке лежал смертельно раненный эсэсовец. Ее били прикладами, пинали сапогами, затем, связав вожжами, повели за повозкой в Щукино.

Допрашивал Порываеву командир карателей. В дороге Маша потеряла много крови. Еле держалась на ногах. Но не проронила ни слова. И только тогда, когда гитлеровец пригрозил сжечь Красное, если разведчица не назовет своих сообщников в деревне, Порываева бросила в лицо фашисту:

— Меня здесь никто не знает. Я москвичка!

— Проклятое Москау! — каратель ногой ударил Машу в живот.

Девушка охнула и упала вперед грудью на стол. Заметив под рукой массивное бронзовое пресс-папье, поднялась и метнула его в мучителя:

— Не так бьешь, гад!

Удар пришелся чуть выше левого глаза. Гитлеровец дико завопил…

Вечером Порываеву истязали в помещении сельской больницы. А утром следующего дня отправили в отделение службы безопасности в Опочку.

Бригада Арбузова перекочевала в Алольские леса, ближе к крупному железнодорожному узлу Идрица. В штаб армии, а позже в Калинин ушло донесение о гибели Порываевой. Не все в нем было, да и не могло быть в то время, точным. На этом оборвался след разведчицы…

Память. Благодарная и тревожная, она навечно запечатлевает великое деяние человека — подвиг. Запомнили люди и подвиг московской комсомолки. На берегах озера Веснеболог, что плещется меж невысоких холмов села Красное, родилась прекрасная легенда о девушке-разведчице, обладавшей волшебной силой не страшиться пуль, освобождаться от веревок-пут, о березках, девичьей кровью омытых. С годами она обросла наслоениями, и трудно уже было отличить, где быль, где полуправда. Автор этих строк услышал ее у охотничьего костра. Завершая рассказ о девушке-москвичке, чье «тело фашисты в гиблое болото бросили», старик-рыбак говорил:

— С той поры наши бабы березки красненские за могилку москвички почитают. И хошь верь, хошь не верь, сынок, а как вот разыграется непогода — стонут березы. То душа девичья стонет. На могилку друзей своих зовет.

Их рассказы, архивные документы, свидетельства старожилов, чекистов помогли узнать многое о судьбе разведчицы Марии Григорьевны Порываевой.

Поединок

Подвиг у красненских берез не был последним в жизни Маши Порываевой. Раненная, истерзанная пытками в Щукине, она еще выиграла поединок с двумя матерыми врагами в отделении службы безопасности в Опочке.

Начальник отделения капитан Крезер был садистом. Он не любил, когда на допросах присутствовал кто-либо, кроме него и переводчика. Капитан обожал мягкую мебель и обычно допрашивал, удобно расположившись на кушетке. Задавая вопросы, листал журналы, небрежно копался в бумагах, чистил ногти, но за жертвой следил зорко и, как ястреб, налетал на нее, чтобы причинить неожиданную резкую боль или нанести увечье.

На допросе Порываевой привычный порядок пришлось изменить. Первым допрашивал разведчицу представитель контрразведки Горбатов. Крезер в душе не переваривал этого русского, но побаивался его. Сын псковского помещика, в прошлом царский военный атташе, в годы гражданской войны офицер армии Юденича, Горбатов имел какие-то особые заслуги перед нацистами, и в штабе группы армий «Север» с ним считались.

Когда полуживую Машу ввели в кабинет следователя, Крезер был взбешен. Ему только что сообщили о смерти офицера-эсэсовца, раненного разведчицей. Горбатов же отнесся к этому безучастно. «Красный десант» его почти не интересовал. Вот если бы от арестованной можно было узнать что-либо об агентурной разведке, действовавшей в тылу фашистских войск под Ленинградом или на Калининском фронте…

— Ну-с, барышня, нам переводчик не нужен, — начал допрос Горбатов, — мы земляки и коллеги. Назвались вы, кажется, Зоей. Не будем играть в прятки, милая. Мне преотлично известно, что вы не просто партизанка, а ротармейка, как называют женщин из военных наши друзья-немцы. Так вот, Зоя, всякий попавшийся разведчик или гибнет, или меняет хозяина. Это — закон. Гарантирую вам жизнь за откровенные ответы на мои вопросы. А затем мы вас подлечим и будем вместе работать… — Горбатов запнулся и с пафосом закончил: — На благо свободной России! Предлагаю вам спасение. Одно только ваше «да» — и опять для вас жизнь раскроется во всей красе, и не будет камеры, где отчаяние и безысходность. — Горбатов наклонился к Маше и зловеще прошептал, кивком головы показывая на Крезера: — В гестапо не шутят, они замучают и выпотрошат вас. Соглашайтесь — не пожалеете. Мы, сотрудники абвера, люди чести.

И тут Маша не выдержала — заплакала. Заметив ее слезы, Горбатов презрительно подумал: «Быстро же она сдалась…» — и, стараясь быть ласковым, продолжал:

— Ну, а плакать не нужно. Вы так молоды, а живем мы, к сожалению, один раз. Я не тороплю, расскажете все завтра.

— Зачем же завтра, — вскочила Маша, — решим сразу. Ты что же, иуда, подумал, что я по своей молодости плачу? Нет! Я плачу потому, что не могу тебя, фашиста, уничтожить!

Услышав слово «фашист», Крезер подошел к Порываевой.

— Ну, что я вам говорил, Горбатов? Это большевитска дурь. Бить девка надо.

— Пожалуй, вы правы, капитан. — Горбатов безнадежно махнул рукой. — Фанатичка.

К допросу с щипцами в руках приступил Крезер…

Медленно бледнеет за окном небо. Пройдет еще несколько минут, и алая полоска утренней зари возвестит людям начало нового дня. Маша знает: это ее последнее утро. В общей камере рассказывали: Крезер приказал устраивать казни только по утрам. А ее казнят сегодня. Какое сегодня число? Кажется, тринадцатое. Чуть больше года назад в это время она уезжала из Москвы… Милый, славный город. Сейчас он, наверное, затемнен. Но придет время, и вновь россыпь золотых огней будет украшать по вечерам его площади, набережные Москвы-реки и родную Домниковку…

Маша пошевелилась. Все. тело пронзила нестерпимая боль. На спине точно костер полыхал. Простреленная рука налилась свинцовой тяжестью. Горела и грудь, искалеченная Крезером. Над подвалом послышались тяжелые шаги. Противно заскрипела дверь. Вместе с потоком свежего воздуха донеслось:

— Выходи!

В тридцати шагах, у стены сарая, покачивались два человеческих тела. Рядом свисала петля. Навстречу шел Крезер. Его холеное лицо было тщательно выбрито, а прилизанные волосы зачесаны назад. «Как на парад собрался, гад», — подумала Маша. И вдруг перед ее мысленным взором всплыло другое лицо — в оспенных щербинах, милое лицо Никанора Ивановича. Вот он улыбнулся ей и, как тогда, год назад, при прощании, положил руки на потемневшую, исхлестанную дождями калитку, повторил напутственные слова: «Жить будем по нашим, советским законам».

— Германское командование решило повесить тебя. Ты есть не зольдат, а разбойник, — пролаял Крезер.

Разведчица резко шагнула в его сторону и запела:

Может быть, вспомнилось Маше, как, услышав впервые слова этой песни у пионерского костра, горько оплакивала она гибель юного барабанщика.

Крезер вздрогнул и отступил назад.

Вся устремленная вперед, с пылающим взором, девушка была прекрасна в своем последнем порыве. Измученная пытками, с руками, скрученными проволокой, она была сильнее своих врагов. Крезер не выдержал. Выхватив из кармана браунинг, он дважды выстрелил в грудь Порываевой. Сзади раздался насмешливый голос Горбатова:

— Сдаете, капитан, нервишки шалят!

Крезер обернулся и, не в силах сдержаться, зло бросил:

— Проклятый страна ваша!

Заметив подходившего палача, показал на тело Порываевой и срывающимся голосом закричал:

— Вешать, вешать!..

Майское утро. Бежит, торопится в школу девчушка. В одной руке сумка, в другой бубенчики ландышей. Школа на горке, за высокими березами.

У большого белого камня остановилась первоклассница. Посмотрела на вырубленный в нем девичий профиль. Тихонько положила цветы к подножию.

Это тебе цветы, Маша.

И белый камень с высеченными на нем горьковскими словами поставлен в честь тебя, Машенька.

И школа, что высится на пригорке, твоим именем теперь зовется. И нет в Москве ныне Домниковки. Есть улица Маши Порываевой.

Теплый ветер доносит к Машиным березам гул вышедших в поле тракторов. «Идет, гудет зеленый шум, весенний шум». Многие из тружеников богатого и дружного колхоза «Весенний луч», что ведут битву за высокий урожай, вступали в свое время в пионеры, становились комсомольцами, помня о твоем мужестве, Машенька с Домниковки.

Глава 1

Уже несколько раз писала Вера настойчивые заявления в военкомат с просьбой об отправке ее на фронт.

Заявления рассматривали и отвечали отказом. Вера понимала, что это справедливо: работа аппарата сотрудников Московского городского комитета партии по своей напряженности, оперативности, ответственности — та же передовая. По-военному четко решались сложнейшие вопросы: перебазирование на восток страны предприятий, прием эвакуированных, следующих через Москву из Прибалтики, Белоруссии, с Украины; формирование отрядов народного ополчения; организация госпиталей, сбор теплых вещей для посылки на фронт… Круглые сутки работал горком партии, загруженный неотложными делами, но инструктор орготдела Вера Тихомирова рвалась на фронт: не давая покоя, преследовала мысль, что она — летчица, и не на фронте! После очередного отказа Вера снова упрямо писала заявления и снова начинала ждать.

…В феврале сорок второго на заводе «Серп и молот» готовился к пуску новый прокатный стан. Сутками не уходили с завода рабочие, инженеры, техники, и сутками инструктор горкома партии Тихомирова была на заводе. Надо ли говорить, что значит для страны, для фронта новый прокатный!

В тот памятный для Веры день в ночную смену должен был состояться пуск стана. Пожалуй, это впервые случилось: так волновалась, что за весь день ни разу не вспомнила о заявлении!

И вдруг:

— Тихомирова! — перекрывая шум и лязг металла, донесся до Веры охрипший голос. — Тебе звонили из военкомата, просили немедленно приехать!

Неужели сбудется? Неужели?..

Вера бежала, не замечая стужи, не видя ничего вокруг. Два последних года время, словно спрессованное тисками событий, мчалось непрерывным потоком. Теперь оно замерло, будто остановилось. Путь от заставы Ильича до Красной Пресни был, казалось, бесконечен. Неужели сбудется?..

Сбылось! Обещали: скоро вызовут — и на фронт! Пойдет в авиационный полк, будет водить на врагов самолет У-2, так хорошо ей знакомый: до войны несколько лет водила У-2 по линиям ГБФ.

Вера ничего не сообщила мужу. Он служил недалеко: его авиаполк защищал Москву. Петр Тихомиров, капитан, инженер полка, ее муж, ее любимый, ее друг… А как хотелось сказать! Раз даже сняла телефонную трубку, начала вращать диск, но тут же решительно нажала на рычаг…

Вера мучительно ждала вызова: дни мчались напряженным потоком, и, как медленная лодка, плывущая навстречу его движению, тянулось ожидание…

В ясный апрельский день сорок третьего Вера Ивановна Тихомирова была приглашена начальником Главного политического управления Рабоче-Крестьянской Красной Армии Александром Сергеевичем Щербаковым.

— Партия оказывает вам большое доверие: вы назначаетесь заместителем командира по политической части пятьсот восемьдесят шестого авиационного истребительного полка. И, увидев, как метнулись ясные серые глаза, добавил уверенно: Комиссаром полка назначаетесь — непреходяще значение этого высокого слова. — Помолчал. — Дело трудное, время тяжелое. Но вы — коммунист, которому не впервой преодолевать трудности. Думаем, не оробеете?

— Постараюсь оправдать доверие партии.

Вера не узнала своего голоса так изменило его волнение. Она тихонько закрыла дверь, постояла минутку в коридоре — ноги не слушались. Минуты хватило, чтобы обрести привычную решительность. Захотелось, чтобы рядом был сейчас Петр. Кто, как не он, поймет и порадуется за жену, поддержит своей в нее верой.

Конечно, она разволновалась: поймала себя на том, что направляется в Колобовский переулок, в дом, который разрушен немецкой бомбой… А когда обнаружила промах, посмеялась над собой (нарочно вслух — коротко и сердито), решительно повернула и зашагала к Маяковке.

Дома она подняла на окне светомаскировочную штору, легла навзничь, подложив руки под голову, и стала думать. Вспомнила все, что узнала в политуправлении о 586-м истребительном. Это — один из женских авиационных полков, сформированных Героем Советского Союза Мариной Расковой.

Комиссаром при формировании полка была Ольга Павловна Куликова, кадровый военный. Она сумела в короткий срок сплотить юных патриоток в боевой коллектив, зажечь их сердца. Немалая заслуга комиссара Куликовой и в том, что сегодня полк успешно сражается в составе Войск ПВО.

…Черное небо, отраженное, умноженное волжской водой, пронизанное лучами прожекторов, загрохотало от зенитных разрывов. Немецкие бомбардировщики шли на Саратов, к мосту через Волгу, но повернули, не пробившись через огневой щит. И лишь один фашист уверенно приближался к важному военному объекту. «Юнкерс» схватили со всех сторон лучи прожекторов. И тут стремительной молнией сверкнул в луче «ястребок», вонзилась в самолет красная стрела трассирующих пуль… Так открыла боевой счет полка лейтенант Валерия Хомякова, выпускница, а потом инструктор аэроклуба…

Вера напряженно смотрит в окно. Весна… Но, словно символ, перечеркнута крестами на стеклах глубокая синева последней московской ее ночи. Хомякову она уже не увидит в полку. Валерия погибла в бою над горящими степями Сталинграда.

Вера досадовала на то, что не была в полку с первого дня, не разделила его судьбу с самого начала, хотя понимала — далеко еще до Победы…

Небо начало светлеть. Вера подошла к телефону, взяла трубку. Соединили очень быстро.

— Петя… — Голос дрогнул, но Вера собралась и спокойно закончила: — Постарайся быть в десять утра на Центральном аэродроме, я улетаю на фронт.

— Подожди, подожди… — Он, видимо, собирался с мыслями. — Ты что же, неправду говорила мне про медицинскую комиссию, которая тебя начисто забраковала?

— Уговорила я комиссию… — И вдруг рассердилась: — Я теперь тоже капитан, и мы равны по званию… — И тут теплая волна захлестнула сердце, и тревога за мужа, и боль. Может, в последний раз говорить доводится, а она-то… — Петя, родной мой! Я летчик, партийный работник. Сейчас самое важное — одолеть войну. Иду в пятьсот восемьдесят шестой авиационный истребительный замполитом вместо заболевшей майора Куликовой, приказ о моем назначении подписан. Что молчала — прости. Думала: вдруг не выйдет, а ты волноваться будешь. — И неожиданно для себя самой добавила: — Я очень люблю тебя…

Потом с минуту стояла, сжав горячими ладонями виски. «Вот и сказала». Успокоилась. Осмотрела комнату — точно в прошлое заглядывала: все ненужное во фронтовой жизни из вещей аккуратно сложено, убрано. Давно готовилась она к этому дню!

Осталось в ее строго разработанном плане последнее: письмо маме. Надо написать его спокойно и просто. Она знала: мама не заплачет, все поймет правильно. Работница-ткачиха, еще до революции мама помогала партии в подполье. Там, в родной Кинешме, впервые Вера пошла с матерью на фабрику «Томна», оттуда в красной косынке мать уезжала на партийный съезд делегаткой… Конечно, мама согласится, что дочь-летчица не может оставаться в тылу, как бы ни важна и нужна была здесь ее работа.

Слова ложились на бумагу спокойные, уверенные. Вере казалось, что мама, подперев рукой щеку, сидит напротив и смотрит на нее одобрительно. Словно бы такое состояние души когда-то уже было. Давно, далеко… Синее довоенное небо, небо ее нелегкого и все равно счастливого детства, светилось над ней, медленная Волга отражала белые перистые облака, Вера убегала по какому-то важному и ответственному делу, а мама улыбалась ей вслед, стоя на пороге старенького дома. Мать гордилась дочерью. Одна из первых в Кинешме пионервожатых — Вера Тихомирова. Первый пионерский отряд, первый сбор — все организовывалось при ее участии.

Письмо маме она убрала в карман шинели. В одной руке — легкий чемодан (точно такой же купила Петру, положила на видное место — это ему сюрприз), в другой — огромная нитка «бус» из металлических кружек, весело звенящих и сверкающих (подарок девушкам от рабочих «Серпа и молота»). Тяжелая дверь подъезда хлопнула глухо — будто отсекла прошлое.

Центральный аэродром совсем рядом, полчаса езды. Скоро она увидит Петра. Сердце колотилось так, словно шла на первое свидание, хотя поженились почти десять лет назад. Десять лет! Помнит: сероглазый авиамеханик рядом с ее самолетом. Когда она вернулась из рейса, он ждал ее. Потом он всегда ждал ее из рейса.

Почти десять лет они любят друг друга, а сегодня, может быть, расстанутся навсегда…

«Брось, Верка, что это ты размякла!» — сказала себе сердито.

Петра она увидела издали. Гремя кружками, кинулась к нему, и больно сжалось сердце, когда разглядела, какое усталое, расстроенное у него лицо. Обоих в миг встречи пронзила да так и не отпускала мысль: может, видятся в последний раз…

С напускной веселостью, оглядев ладную фигуру жены в новенькой военной форме, Петр сказал:

— А ты у меня молодец, товарищ капитан!

Вера с обостренным, почти материнским чувством смотрела в родные глаза, сжимала жесткие вздрагивающие ладони, и болело, болело о нем сердце…

— Эх, Петр, накупаемся мы в Волге в первое мирное лето! Вот тебе слово: два часа из воды не вылезу…

Это она нарочно, чтобы не осталось у него горького чувства. И решила: пусть теплая летняя послевоенная Волга под Кинешмой, где всегда проводили отпуск, останется как маяк надежды в дни разлуки…

К вестибюлю аэровокзала подошла машина, из нее вышли генерал-майор Антонцев, заместитель командующего Войсками ПВО страны, и его адъютант. Готовый к вылету, Ли-2 ждал на взлетной полосе.

— Ну, пора. До встречи, родной, — тихо сказала Вера мужу. — Пиши мне почаще.

Антонцев летел в район дислокации 586-го истребительного под Воронеж, с ним — новый замполит полка.

Прорулив совсем немного, Ли-2 пошел на взлет, без круга лег на курс.

Прижавшись лбом к холодному иллюминатору, Вера далеко внизу увидела Петра. Вот и все, прощайте, Москва, дом, муж… Она старалась быть спокойной, ей казалось, что у нее это получается. Но генерал Антонцев вдруг тихо положил руку ей на плечо:

— А вы не стесняйтесь, Вера Ивановна, это у каждого трудно проходит, так и быть должно. Даже советую: поплачьте — при мне можно, — и все пройдет. Вот вам шоколадка из эн-зэ. — Отошел и начал рыться в портфеле — пусть одна посидит, придет в себя.

Но Вера уже была спокойна.

— Простите, товарищ генерал, это не повторится, — сказала твердо.

А он улыбнулся ей совсем по-отечески:

— Молодцом, товарищ комиссар!

Глава 2

Воронеж она увидела из иллюминатора — и не узнала. Руины вместо домов, обгорелые деревья, одиноко торчащие на развалинах заводские трубы, серые беззвучные столбы взрывов, встающие то тут, то там. Ей объяснили: фашисты заминировали при отходе все, что могли, — покореженные кровати, печи в домах, рухлядь, сложенную горкой в сарае. Возвращались в разбитый город голодные, оборванные люди, дотрагивались до того, что осталось от прежней, мирной жизни, и — взрыв, смерть…

Вера Тихомирова работала в Воронеже в тридцать пятом году пилотом в отряде спецприменений и очень любила этот радостный город. Увидев Воронеж сейчас, особенно серые, слабые взрывы, впервые обжигающе остро поняла, что такое гитлеризм. Ненависть к врагу закипела в груди, погасив опасения, сомнения — справится ли? Теперь Вера чувствовала: она сильная, вынесет все.

…Полк базировался под Воронежем с февраля сорок третьего года. Задачей полка было: во время бомбардировочных налетов противника прикрывать город, и также Лиски, Касторное, подходящие к ним участки железнодорожных веток и мостов через реки Дон и Воронеж, по которым непрерывно шли эшелоны.

Аэродрома в привычном понимании не было: на территории разрушенного гитлеровцами авиационного завода расчистили от мин часть прежнего испытательного поля. С этой взлетной полосы среди рассеянной фашистами минной смерти взмывали на «ястребках» советские летчицы, словно презирая смерть.

Вихрем пронеслось все это в голове замполита, когда она ступила на «полосу жизни».

Осмотрелась. Сразу бросились в глаза два красавца-«яка», стоящие на старте. Алые звезды сияли в лучах солнца, и даже здесь, на земле, «ястребки» казались стремительными. В кабинах замполит увидела девичьи лица в шлемофонах. Девушки настороженно следили за небом. Вера тоже подняла глаза и сразу заметила взвивающуюся зеленую ракету. В ту же минуту оба «яка», как две блестящие стрелы, ушли в небо. Девушки-техники в синих комбинезонах быстро убрали колодки, трап, инструменты, а к взлетно-посадочной полосе выруливала очередная пара «ястребков», чтобы застыть в боевой готовности.

— Товарищ генерал! — услышала Вера спокойный голос командира полка майора Гриднева. — Личный состав несет боевое дежурство в воздухе. Два самолета подняты на перехват цели.

Генерал Антониев принял рапорт, по его глазам Вера поняла: он доволен деловитой четкостью только что происшедшего на старте. Вместе со всеми они направились к санитарной машине, дежурившей на старте. Там — пункт связи. Взволнованные техники и вооруженцы толпились у машины. Их лица, огрубевшие от ветра и солнца, были совсем юными, и гордость за девушек, которую Вера ощутила в Москве, стала еще сильнее.

— Разведчика обнаружила служба оповещения. — Лукаво играя яркими глазами, высокая, статная летчица с прекрасной русой косой дружелюбно-испытующе смотрела на замполита. — Командир первой эскадрильи старший лейтенант Раиса Беляева.

Этих минут замполит не забудет никогда. Перед ней стояла сложная задача: в тяжелейших условиях военных действий стать душой, поддержкой, примером для каждой из юных летчиц, техников, оружейников, связисток, стать настоящим комиссаром — стойким, спокойным, мудрым и чутким другом.

— Ловко они пошли, правда? — улыбнулась Рая. — Вот увидите, вам у нас понравится, товарищ капитан.

«Понравится, понравится…» — по-хозяйски думала Тихомирова, знакомясь с условиями жизни и боевой работы девушек. Тревожно замерло сердце, когда увидела совсем недалеко от взлетной предупреждающие знаки «Осторожно: мины!», и сделала в блокноте первую запись: «Нажать на минеров». Ведь чуть промахнись при посадке (единственная полоса — не бетонная вовсе, просто укатанная земля) и — взрыв! «Сегодня же выясню у командира», — сердясь на кого-то, думала Вера.

Опускался на землю вечер. Беседуя, шли по самолетной стоянке первой эскадрильи генерал-майор и командир полка. Часть истребителей заруливала на ночь в капониры. Готовились к полету экипажи ночников. Технари, подстриженные под мальчишек, с челками, хлопотали у машин. Лица у девушек были очень усталые.

«Знакомиться с людьми буду завтра, — подумала Вера. — Сегодня моя задача — все осмотреть». Она направилась к серому полуразбитому зданию, видимо бывшему заводоуправлению, в котором расположилось общежитие.

Тоненькая девушка-дневальный лихо козырнула и улыбнулась приветливо:

— С прибытием, товарищ капитан! Дверь слева у лестницы — в вашу комнату.

Лестница — и не лестница вовсе: четыре широкие доски оперты на перекрытие второго этажа, скреплены поперечинами. Вместо пола слой свежего песка. Стоит большущая бочка с водой.

— Вода чистая, питьевая, товарищ капитан, — заметив вопрос в глазах замполита, охотно объясняла дневальная. — Водопровод разрушен, а девушки — чистюли, им воды много нужно. Нам ее издалека привозят — все колодцы вокруг гитлеровцы засыпали или отравили.

На войне — как на войне. Вера Ивановна приоткрыла плохо пригнанную фанерную дверку и вошла в свое новое жилище. Видимо, здесь был умывальник: узенький топчан едва помещается рядом с тумбочкой. На тумбочке коптилка — стреляная гильза, сжатая сверху, фитиль торчит судорожным комочком. В комнатке пахнет бензином, за мутным окном громоздятся покореженные бетонные балки, вывороченный взрывом фундамент ближайшего к заводоуправлению цеха бывшего завода. Вера задумалась на минутку. Вот так же сегодня утром стояла она в своей московской комнате. Неужели сегодня? Давно и очень далеко была прежняя ее жизнь. И Петр… Вера тряхнула головой: «Не раскисать!» Поставила в угол легонький чемодан и вышла.

Под лестницей висела стенгазета. Вера глазами быстро пробежала ее. Заметки были неконкретные, совсем без критики, рисунков мало. Да и старый номер, незлободневный. Под цифрой «2» она вывела в блокноте: «Стенная печать».

— Первая эскадрилья! На ужин становись! — Звонкий девичий голос произнес слово «ужин» так аппетитно, что у Веры засосало под ложечкой, — она и забыла, что целый день ничегошеньки не ела, кроме шоколадки из эн-зе генерала Антонцева.

Столовая — серое, наспех сколоченное здание, словно нахмурясь, стояло на отшибе за полуразрушенной узкоколейкой. Неуютно было в столовой. Тусклые алюминиевые тарелки на столах, вместо кружек — банки из-под консервов «слезинка Черчилля»: так называли озорные девчонки союзническую фарш-колбасу. Ужин был невкусный. «Тут тебе, комиссар, тоже предстоит работа. Девушек надо кормить вкусно». Вера поймала себя на том, что мысленно ей, не освоившейся, кто-то в ней же самой, решительный, опытный, все замечающий, постоянно приходит на помощь. Она усмехнулась: «Раздвоение личности, но вполне объяснимое. Ничего, Верка, не робь, скоро и вторая половина на место встанет».

А когда кончился ужин, вытащила из вещмешка кружки и с веселым звоном опустила их на стол:

— Девушки! Это подарок специально для вас от рабочих завода «Серп и молот». Когда мне его передавали обер-мастер Честноков и лучший прокатчик Туртанов, кружки были еще теплые — сталь не успела остыть.

А мне казалось, что это жар сердец людей, которые гордятся вами, склоняются перед вашим мужеством и героизмом.

Не дождалась утра замполит. Да и нужно ли было? Долго разговаривали они в тот вечер — самый первый фронтовой вечер капитана Тихомировой.

Продолжался разговор в комнате штаба полка, самой большой комнате общежития, где при неверном, колеблющемся свете коптилки на планшете белела подробная карта района, разделенная на квадраты, лежал микрофон для наведения. Нежными, совсем невоенными были лица, склонившиеся над столом. Но когда, знакомясь, девушки крепко жали замполиту руку, у каждой в глазах Вера Ивановна прочитала решимость и отвагу, а на самом донышке — сосредоточенность, которую определила для себя словами — «опаленность войной»…

Словно спелые крупные вишни, глаза у Зулейхи Сеид-Мамедовой. Козыряет жесткой ладошкой:

— Штурман полка…

Вера Ивановна знала еще в Москве: Зулейха — первая девушка-азербайджанка, пришедшая в клуб Осоавиахима, ставшая летчицей, инструктором парашютного спорта. Казалось, в ней, Зулейхе, тысячелетняя покорность женщин Востока, дерзавших только в молитвах смотреть на небо, взорвалась словно пружина и выросла в страстную потребность завоевать небо. Штурманский факультет Военно-воздушной академии имени Жуковского окончила лейтенант Сеид-Мамедова в мае сорок первого…

Саша Макунина — начальник штаба. Она спокойно и уверенно смотрит на Веру Ивановну голубыми глазами, и трудно поверить, что еще совсем недавно с шумной стайкой подружек бегала Саша на лекции в Московский университет. С первых дней формирования женских полков, еще в Москве, студентка Макунина начала проходить курс военной науки.

У Анастасии Кульвиц — начальника связи полка — настоящая военная выправка: сказываются опыт и знания (за год до войны Анастасия окончила Ленинградский институт ГБФ). Ее тонкое большеглазое лицо выражает волю и высочайшую ответственность; еще бы, ведь хорошая связь в истребительном полку — первейшее условие успеха. И Вера Ивановна видит, как, знакомясь, разговаривая, улыбаясь, привычно вслушивается Анастасия в сообщения постов ВНОС, принимаемые оперативной дежурной. Посты ВНОС глаза и уши аэродрома. На значительной территории вокруг по всей линии фронта сидят в поле девушки с передатчиками и неотрывно смотрят в темнеющее небо. «Але, алё, доносится до них по радио хрипловатый и усталый голосок, — квадрат…» Быстро склоняются над чпртой девушки, уходит, шипя, в небо зеленая ракета, и к тот же миг срывается со старта дежурная пара истребителей: не пропустить врага к охраняемым объектам — эту задачу полк решает блестяще…

А потом открылась дверь и вошла очень красивая и статная девушка: глаза синие-синие, и словно песня в них. Только вот не понять сразу Вере: веселая та песня

или грустная? Поймала себя на том, что улыбается, — так понравилась ей девушка. «Славный и сильный она человек», — подумала и очень обрадовалась, когда девушка сказала тепло:

— С приездом, товарищ капитан. — И представилась: — Парторг полка старший лейтенант Касаткина.

Вера и потом замечала: где появится Клава, там словно лучик света прибавится — такая ясная и открытая у нее душа.

— Расскажите нам про Москву! попросила Клава, и Вера увидела, как загорелись у всех глаза.

Инструктор горкома партии Вера Тихомирова хорошо знала, как героически живет и трудится Москва, и долго рассказывала об этом, умолкая лишь тогда, когда звучали позывные связи…

Дважды за эту ночь вылетали «ночники» навстречу невидимому врагу. Дважды ждал аэродром их возвращения. Пары вернулись благополучно: охраняемые объекты опасности не подвергались — самолет противника прошел на дальних подступах.

Перед тем как лечь спать, Вера написала коротенькое письмо: «Петр, дорогой мой! Не волнуйся — у меня все в порядке. Завтра решающий, очень важный день — приступаю к выполнению обязанностей. На днях напишу письмо длинное-длинное…»

Когда вышла, чтобы опустить письмо в ящик полевой почты, ахнула от неожиданности: хлынул на нее весенний воздух. Дурманяще пахли пробудившаяся земля и какие-то неведомые первые цветы. Небо — темное, синее, в ярких мерцающих звездах: не было природе до войны дела…

Глава 3

Так было уже не раз в ее жизни: перед важным событием оживал для нее памятный день.

…С замирающим сердцем Вера впервые без инструктора садится в самолет. Осторожно выруливает, осматривает пространство: не заходит ли кто на посадку, свободна ли взлетная; несмело поднимает руку, следя за дежурным по полетам. Старт! И вот он — первый стремительный взлет, первый разворот! Время как бы останавливается, и сердце тоже готово остановиться от счастья. Вдруг в наушниках — отрезвляющий голос инструктора: «Так, так, не торопись, убирай газ, тяни, смотри у меня, чтобы посадка была на три точки!» Взмокшая от волнения, идет она к своему учителю и судье, и сердце теперь стучит радостно…

Этой ночью Вера испытала все заново. Возможно, она спала и то был лишь сон, но такой отчетливый, что, вроде и не просыпаясь, услышала Вера торопливый топот сапог по сходням, увидела солнце, просвечивающее сквозь развалины за окном, и вскочила с тюфячка. «Неужели проспала?»

Она быстро взглянула в осколок зеркала, приделанный на стене, одернула гимнастерку, а когда посмотрела на часы, оказалось, что половина пятого утра!

— Давай, давай, Дробович, торопись, а то опять на построение опоздаешь! — послышался насмешливый, но ласковый девичий голос.

Вера Ивановна увидела маленькую девушку с переброшенными через плечо огромными кирзовыми сапогами. На ногах у девушки были неопределенного вида и цвета тапки. Вразвалочку она догоняла своих подруг.

— Что делать, — объяснила, горько улыбаясь, Клава Касаткина, — ножка у Дробович малюсенькая, тридцать третьего размера, а сапоги ей пришлось выдать ровно на десять номеров больше! Вываливается она из них при ходьбе, а когда стоит — только сапоги и видно.

У Веры сердце екнуло. «Ничего, — сказала, — наладится с обувкой». Теперь она уже не доставала блокнота: четко работал мозг, отмечая, запоминая, анализируя, вчерашней растерянности как не бывало.

На КП дежурила начальник химической службы полка старший лейтенант Нина Словохотова, застенчивая, сдержанная, с глубоким, задумчивым взглядом.

— Товарищ капитан, идет подготовка планшета к боевой работе, — отрапортовала она.

Вера просматривала сводки, схему расположения постов ВНОС, когда вошел командир полка.

— Знакомитесь? — И тепло улыбнулся своей особенной улыбкой. Только очень хорошие люди так улыбаются: губами, глазами, всем существом. Раньше знала: настоящий боевой командир. Теперь поняла: и человек отличный — душевный, тонкий, терпеливый.

Майора Гриднева перевели из мужского истребительного полка и назначили командиром 586-го, когда по болезни ушла работать в оперативный отдел штаба ПВО страны первый командир полка, замечательная советская летчица подполковник Тамара Казаринова. Знала Вера еще в Москве: заартачился было Гриднев, засмущался поначалу. Но понял быстро: ничуть не хуже летчицы-истребители в женском полку, чем мужчины-асы…

Вот и сейчас, будто угадав мысли замполита, сказал:

— Народ у нас отличный, воевать умеет, вот увидите. — Помолчал и добавил: — День сегодня тяжелый у меня, так что знакомиться сами будете, комиссар.

— Спасибо, товарищ командир. Меня не надо представлять, справлюсь, — чуть даже обиделась Вера. — Думаю пойти на старт, затем к связистам, потом на самолетную стоянку, в столовую для дежурных экипажей. Как вам мой план?

И снова командир улыбнулся дружески:

— Все верно, товарищ капитан, желаю удачи. А вечером соберем партактив и командиров эскадрилий.

Солнце распластало над аэродромом свои лучи. От столовой тянулись летчики, техники, вооруженцы, направлялись к самолетам. Начинался новый боевой день.

Вера тихо шла к старту и думала вот о чем. Воюют девушки, почти девочки, есть среди них восемнадцати-девятнадцатилетние, не вполне окрепшие физически, зато у всех до одной — горячие, отважные сердца. Все пришли в военкоматы добровольно, отправки на фронт добивались с трудом и упорством. А ведь там их ждала кровь и смерть, ждало напряжение всех физических и душевных сил, которое и мужчинам-то порой не выдержать. К тому же условия на полевом аэродроме предполагают оторванность, изоляцию. С каким волнением они про Москву спрашивали, как глазенки разгорелись мечтой и надеждой…

Задачи замполита так же важны, как и командира: политработники закаляют дух. волю. Ибо самый отличный специалист в любой области военных знании, идейно и политически не подготовленный, — еще не боец. Он просто струсит или падет духом, растеряет все свои знания и навыки…

Встал в памяти один далекий день, когда она по путевке ЦК ВЛКСМ в счет «500» вместе с двадцатипятитысячниками начала работать секретарем сельского РК в Хвалынском районе на Волге. В деревне Сосновая Мазо, возвращаясь после комсомольского собрания, у крайней избы Вера услышала крики: «Щас покажу тебе комунию!» Кинулась туда, распахнула дверь и увидела, что здоровенный бородатый мужик держит за растрепанные косы тоненькую девушку. Узнала сразу — учительница! Ах, как он был страшен, когда Вера, схватившись за рукав фланелевой рубахи, взглянула ему в лицо. Это было лицо врага. Но Вера выдержала взгляд, и мужик отпустил девушку. Что говорила тогда, не помнит, но слова находила самые нужные — за ними была правда. Разобрался он во всем и одним из первых вступил в колхоз. В тот день и поняла Вера, что такое сила правды, заключенной в слове. И другое поняла, очень важное для себя: «Есть у меня, оказывается, способность доносить правду до людей…» Потому, наверное, и встал неотвязно в памяти тот далекий день именно сегодня.

…Летная столовая на самом краю аэродрома оказалась чистенькой и маленькой, наспех сколоченной. У санитарной машины, где постоянно работала связь и были известны все новости, замполит познакомилась с труп пой летчиц: Аней Демченко, Ирой Ольковой, командиром звена Клавой Панкратовой. «Именно здесь нужно вывешивать боевой листок и сводки информбюро», — решила Вера.

Целое утро знакомилась она с девушками, во все вникала, обходя звено за звеном. А уже после обеда появился на старте первый боевой листок — выписка из сообщения Совинформбюро: «Войска Северо-Кавказского фронта вели наступательные бои в районе севернее Новороссийска».

Девушки столпились, примолкнув, — читают.

— Совсем другое настроение, девчонки! — зазвенел голос. — Ох и дам же я на радостях фашистам жару!

У замполита комок подступает к горлу: там, у Черного моря, родина Клавы Панкратовой. Составляя первую «молнию», знала Вера Ивановна, что услышит этот звенящий радостью голос командира звена.

Взволнованная, отошла Вера от старта, подошла к «ястребку», стоящему на ремонте. Оглянулась, ища глазами техников, и вдруг заметила на земле скомканный листок бумаги. Подняла — письмо, конверта нет. Она долго стояла в раздумье. Что-то тут не так. Письма на войне ждут, как самое дорогое, как живительную каплю надежды на будущее счастье, потому что они — частица такой далекой, желанной, недосягаемой прошлой жизни. И каждое слово в письме — огромно! За ним встают любимые лица, деревья под родным окном, теплая от солнца дорожка к речке, по которой бегала столько раз, что вспомнишь — и пятки ощущают прикосновение желтых песчинок. Письмо не раз перечитывают: медленно — при свете чадящей коптилки вечером; торопливо — в короткие перерывы между вылетами, под ветром, рвущим из рук дорогие слова. Вот и это письмо прочитано около пробитых вражескими пулями плоскостей самолета. И судорожно брошено комочком на раненую землю. Значит, чья-то горькая беда, и она, замполит, обязана прийти на помощь.

Вера расправила листок и положила его в карман: надо осторожно и как можно скорее узнать, кому из девушек прислано это письмо.

— Товарищ капитан, — услышала она голос адъютанта, — вас вызывают на КП!

Звонили из штаба дивизии: схватка с врагом в воздухе в марте этого года летчиц Памятных и Сурначевской рассматривается по всему фронту в авиачастях как пример отличного ведения боя истребителей при отражении массированного налета.

В такое с трудом верили прославленные асы: две юные летчицы из 586-го истребительного, встретив в воздухе двадцать фашистских бомбардировщиков, вступили с ними в бой и, сбив четырех, обратили остальных в бегство, заставили побросать бомбы где попало…

Вечером шло открытое партийное собрание полка, многие выступали. Потом слово взяла Памятных.

— Я сначала не поняла, что это бомбардировщики: много-много черных точек. Птицы? Потом решила: нет — слишком большая высота, к тому же идут ровными рядами… — Тамара энергично отбрасывает с высокого лба прядку волос, щеки у нее от волнения пылают. — Я Рае просигналила крылом, чтобы за мной держалась, и — на сближение с «птичками». Подходим: внизу под нами десятки фашистов. Пулеметами ощерились, тонны бомб несут на станцию, а станция-то уже близко, ни минуты нельзя терять! Тогда мы с Раей решаем использовать преимущество в высоте и внезапность, чтобы развалить первую группу. Из крутого пикирования открываем огонь по самой середке!

И хоть не раз слышали девушки рассказ отважной подруги, сейчас, когда собрался торжественно весь полк, происходило, может быть, самое важное: осмысление подвига, проникновение в его глубь. Замполит видела, как, сопереживая подвиг подруг, загораются девушки, подтягиваются невольно, готовясь тоже совершить подвиг. Такое обсуждение — необходимо.

— Вышли из атаки — два бомбардировщика горят, к земле приближаются — взрывы столбами. Мы с Сурначевской снова атакуем уже рассыпавшийся строй, сближаемся до предела, я даже стрелка в последнем самолете разглядела… — Тамара на минуту замирает, и все замирают, будто в них целится враг. — Жму на гашетку — загорелся «юнкерс». И тут мой самолет завертело, понесло к земле…

Долго и горячо идет собрание. Собрание — праздник и урок мужества, разбор недавних боев. Осмысленное, оно останется в сердце и памяти навечно.

— Об осмотрительности я забыла начисто, когда увидела, что Томин самолет падает, — вскакивает Раиса, — от отчаяния ка-ак всажу в ближайший «юнкерс» залп в упор! Он вниз, в дыму весь. А у меня в кабине пар, сил нет, смотрю — масло того гляди закипит…

Никто в полку не спал в ту ночь, на КП надрывались телефоны — видели сверху летчицы обломки «ястребка»; неужели погибли подруги? Лишь под утро раздался звонок из штаба дивизии: живы героини, находятся в Касторном, прилетайте за ними!

— Привезли нас на машине в Касторное, — рассказывает Тамара. — На аэродроме встречает секретарь Курского обкома словами: «Видели мы с земли бой. Ну и молодцы вы, ребята!» Отвечаем смущенно: «Мы не ребята». — «А кто же вы?» — удивляется секретарь. Тут же шлемы сняли, волосы рассыпались. Все даже рты раскрыли: «Да ведь это девчонки!»

Ни одной бомбы не упало на Касторное. От двух истребителей, ведомых советскими девушками, улепетывали с позором фашистские асы.

…Ночью Вера Ивановна писала письма Петру, маме. И еще очень важное — в Московский горком партии: «Все в порядке, в строй вошла… С фронтовым приветом В. Тихомирова».

Вера, хоть и не желала себе в том признаться, была довольна первым фронтовым днем. Она гордилась своими однополчанками. Только вот не давала покоя мысль о скомканном письме. Все казалось замполиту, что кто-то предал прекрасную, удивительную девушку…

Глава 4

В самое время пришлось назначение Веры Тихомировой в полк — в историческое время подготовки и проведения великой битвы на Курской дуге.

Перегруппировались советские войска. Враг после поражения под Сталинградом готовился взять реванш. Почти беспрерывно, одно за другим, устремлялись крупные вражеские воздушные соединения и на вверенные под защиту 586-го авиаполка объекты. Летчицы круглосуточно, днем и ночью, прикрывали наземные войска, штурмовали огневые позиции противника, то и дело вступали в небе в жестокие схватки с опытнейшим врагом.

И было очень важно, чтобы аэродром встречал героинь дружной, слаженной, строго организованной жизнью, в которой бился пульс родной страны. Учеба — военная и политическая. Информация обо всем, что происходит на фронтах и в тылу. Душевное тепло и поддержка такие, как если бы это было в семье. Еда в достаточном количестве, чистая постель, наконец, полевые цветы на тумбочке в банке да и многое другое, а вернее, абсолютно все стояло на повестке фронтового дня замполита, парторга, комсорга полка…

А цветы в то лето росли по всей границе аэродрома: синие, белые, розовые, лиловые… Их аромат вселял в сердца легкую, едва различимую тревогу. Она странно не соответствовала напряжению, в котором жили люди, и все же не заметить ее было трудно. Вера видела, как вдруг то одна, то другая девушка вскидывала голову, устремляла взгляд на цветы. Вот тогда они и придумали с Клавой Касаткиной: на каждой тумбочке — букет. Технари и щелчки (так прозвали вооруженцев), несмотря на усталость, с радостью выполняли это поручение.

…Перед обедом выдалось относительное затишье.

Замполит стояла возле старта. Только что получили шифровку о том, что в полк на днях прибудет пополнение — пять новых летчиц. Для дежурящих на старте экипажей привезли обед.

Летчицы собрались у стенда сообщений информбюро: «На полях Саратовской области в настоящее время работает 213 женских тракторных бригад».

— Да, девчонки, не зря мы немцев били под Саратовом. И Лера Хомякова…

Там, на волжском берегу, стояла легендарная их подруга Валерия Хомякова, глядя на обломки сбитого ею «юнкерса». Среди обломков — поверженный враг, с которым один на один вела она ночной бой…

Вера понимала, как много значит для ее девочек это сообщение информбюро.

Клава Панкратова теребит крепкими руками шлемофон. Она веселая, Клава Панкратова, как все очень сильные люди. Любит песни петь: когда ей хорошо — от радости, а когда плохо — чтобы никто не заметил этого.

Маленькая и быстрая, похожая на задорного воробышка Ира Олькова; Аня Демченко, коротко остриженная, напоминающая мальчишку-подростка, черноглазая, резковатая, — обе задумались, посерьезнели.

В боевой готовности на старте «ястребки» Бурдиной и Лисицыной — заместителя командира полка. Лица у девушек строгие, какие бывают, когда ждут летчицы, сжимая штурвал, сигнала ракеты — «Воздух».

Тишина повисла вдруг над аэродромом — и так же быстро кончилась: на старт выруливал истребитель майора Гриднева. Вера поняла, что командир полка дал по радио сигнал Лисицыной — «Взлет», потому что зеленый огонек ракеты, блеклый в лучах солнца, беспомощно поник в воздухе, когда оба истребителя уже стремительно набирали высоту. И снова, как всякий раз во время такого вот мгновенного взлета навстречу врагу, отсчитывало сердце секунды громкими ударами.

На КП штурман полка капитан Зулейха Сеид-Мамедова сообщила отрывисто:

— Бой будет, враг обнаружен. — И немного погодя: — Они встретились, идет бой.

Весь личный состав полка, замерев, слушает команды с КП. Кто сказал, что время идет одинаково? Видно, человек, который не знает войны. В небе идет смертельный бой. Минуты, словно тягучий, расплавленный металл, прожигают мозг, кажутся бесконечной пыткой. Замполит понимает, что труднее всех сейчас техникам сражающихся самолетов. Нина Шабалина, техник командира полка, обычно неунывающая, с крепкими, как красные яблоки, щеками, стоит белей снега и неотрывно смотрит в облака. И видит замполит, что Катя Полунина, техник Лисицыной, серьезный и сдержанный солдат войны, — девятнадцатилетняя девочка, ранимая и нежная…

На этих девочках — двойное напряжение: тревога за товарищей, своих командиров, и — ответственность. Ведь и они сражались сейчас, ибо их руками пригнан, проверен, смазан каждый винтик боевой машины…

И когда наконец из облаков вырывается и идет к посадочной полосе зеленая краснозвездная птица, переливчатый от счастья девичий визг разрывает напряженную тишину, смешивается с гулом мотора.

Девушки несутся в вихре пыли и песка, поднятых с грунтовой дорожки пропеллером, и замполит бежит за ними к изрешеченной пулями боевой машине. Командир уже стоит у крыла. Снимая краги, улыбается устало, скупо — по-мужски.

— Ну? — глядит на него Вера.

— Четыре… Один «юнкерс» и три «фокке-вульфа»…

— Что — четыре?

— Да сбили мы с Лисицыной четырех фашистов! Гриднев стаскивает с взмокшей головы шлемофон.

— Где Валентина? — Замполит с тревогой смотрит в небо, в ярко-синие просветы среди белой июньской кутерьмы облаков.

— А вот идет. — И действительно, все ближе, ближе ровный, деловитый гул мотора. — За Валю не беспокойтесь, дралась она как надо — под стать лучшему парню… Хватка у дивчины настоящая — истребительская.

— Ой, родные мои! — Катя Полунина опирается на плечо стоящей рядом Ольковой. — Знала же, знала, что все хорошо будет, а сердце едва не выскочило. К Лисичке моей чуть не улетело…

— Так ведь, так ведь, — восторженно щебечет Ира любимую свою приговорку.

И снова несутся к самолету девушки, налетают на Валю, а она, сильная, рослая, улыбается белозубо и озорно, будто и не было жестокой схватки с врагом.

Но замполит видит, как дрожит на донышке Валиных глаз тень только что пережитого напряжения…

Вечером шел теоретический разбор боя. Все летчицы и политсостав полка заново переживали воздушную схватку.

…Майор Гриднев первым увидел Ю-88. Вражеский бомбардировщик шел очень высоко, тысячах на семи, но преимущество в высоте все же было у нас — метров семьсот. Атаковали. Ю-88, не отвечая на вызов, пытался уйти. Снова атака. Вспыхнул правый мотор «юнкерса», он нырнул в облака, пытаясь скрыться. Но лейтенант Лисицына, пронизав облака, нагнала врага третьей атакой. И тут Гриднев увидел над ее самолетом алую ленту трассирующих пуль: прямо против «ястребка» заходил для новой атаки «Фокке-Вульф-190». Молниеносна реакция командира: в самое сердце вражеской машины вошли две пулеметные очереди; почти вертикально, распуская шлейф дыма, «фоккер» пошел к земле вслед за «юнкерсом».

Из облаков вывернулись еще два «фокке-вульфа». Гриднев атаковал. Но истощился боекомплект — замолчали и пулемет, и пушка. «Облака… Надо уходить в облака, дать поискать себя», — думал майор. Когда, пикируя, он вырвался из облаков, один вражеский самолет пошел прямо в лоб «ястребку». «Резко вверх, — тихо приговаривал Гриднев, выводя безотказную, слившуюся с ним машину. — Вот так! И порядок!» Тот, что преследовал его, и тот, что заходил в лоб, столкнулись. Огромным столбом огня и дыма падали они на землю, которую жаждали завоевать…

Вот какой был этот день. Еле успокоился аэродром.

Но для замполита день не кончился с отбоем: в два часа ночи Вера вышла проверять посты на аэродроме.

Техник Саша Ескина из ночного наряда по охране самолетов, подставив веснушчатое лицо лунному свету, задумчиво смотрела в темноту, туда, где колыхалась от ветра гряда цветов на развалинах. Не заметила, как подошла Тихомирова.

— Товарищ капитан, виновата: цветы нюхала…

— Ну и что же? И нюхай. Не отходи только… — Вера положила руку на худенькое плечо девушки.

— Война, а они пахнут… — вздохнула Саша.

Густой запах (хоть набирай в ладони и пей глотками, словно ключевую воду) стоял над аэродромом. Он перекрывал, поглощал все остальные запахи: бензина, масла, горелого металла, пороха…

Глава 5

О технарях, как ласково называли в полку авиационных техников, замполит думала часто. Физическая нагрузка и моральная ответственность на них лежат огромные. И капитан Тихомирова вместе со всем политсоставом полка старалась чутким отношением, заботой облегчить их тяжелый труд. Ездила в авиакорпус к генералу Василькову, договорилась об обмундировании: ушить, обменять, чтобы удобно работалось да и приятно было, — девушки есть девушки. Сапоги разыскала для маленькой Дробович, и та торжественно выбросила свои потерявшие форму и цвет тапочки. Преобразилась девчонка — откуда-то и выправка, и ловкость взялись. Опаздывать перестала.

…Вера пришла к техникам минут за сорок до отбоя. В комнате чисто, большинство кроватей еще заправлено, несколько девушек улеглись, вытянулись устало. Некоторые сидели за столом вокруг коптилки. Зоя Малькова писала письмо, и лицо ее было озарено тихой радостью: так пишут письма домой с войны, когда нормально идет служба, когда не коснулась смерть друга, командира — того, кто рядом. Зоя была далеко мыслями, даже не слышала, как вошла замполит. Катя Полунина что-то шила, ловко орудуя иглой. Вере хотелось подольше остаться незамеченной, понаблюдать за девушками, угадать, чье письмо носила в кармане гимнастерки уже несколько дней. Но, прервав коротенькую посиделку, все вскочили, приветствуя вошедшую.

— Не помешала я, девочки?

— Конечно, нет, товарищ капитан. Садитесь, расскажите нам что-нибудь о Москве… Мы как раз о Москве говорили, соскучились — ужас! — за всех ответила Катя Полунина.

Катя — комсомолка, очень хороший техник. Замполит присматривалась к ней: по существу, девушка уже коммунист. Того же мнения и Клава Касаткина. Надо поговорить с Катей и всеми техниками о их огромной роли в полку. Тут налицо комплекс: «Летчицы — это да. Они подвиг совершают, а мы, мазюки, возимся день и ночь с мотором, дыры в крыльях латаем. Хотя, конечно, летчикам без нас не обойтись». Замполит уже не раз слышала такое. Что ж, надо работать. Вот с Катюши и следует начать.

Вера устроилась поудобнее на табуретке.

— Я вам самую последнюю московскую новость скажу. Совинформбюро сообщило: в Малом театре прошла премьера пьесы Леонова «Нашествие».

— А? Что я говорила! — Женя Борок даже вскочила. — Я письмо получила от подруги: кинотеатры работают, театры работают! А они мне не верят!

— А пирожные продают в кондитерских? — У Дробович от сладкой этой мысли глаза загорелись.

— Вот пирожных не продают. Всё по карточкам, строго по норме.

«Девочки вы мои, — думала Вера Ивановна, — тяжелейшую мужскую работу несете на плечах, почти без отдыха, а при слове «пирожное» волнуетесь».

— Не слушайте вы ее, товарищ капитан, она у нас просто сластена.

— Уж и помечтать немножко нельзя, — обиделась Дробович. — Я не только про это… Я стихи про Москву сейчас прочту. — Шмыгнула к кровати, достала листочек и с чувством прочла:

Заглянула дневальная в дверь, изобразила лицом какой-то смущенно-настойчивый знак. Вера поняла: отбой, спать пора. Спускаясь к себе, думала: надо про Москву стенд срочно сделать. Много значит для всех нас великое это имя.

На утренней поверке Вера обратила внимание на безучастное лицо Вали Скачковой. Вспомнила: вчера вечером Валя лежала, отвернувшись к стене, хотя чувствовалось, не спит. И сердце стукнуло: ее письмо.

Была Валя знающим техником, со стажем. Вере рассказывала о ней Клава Касаткина, неутомимый парторг, которая знает о девушках все: недаром же она душа полка. Рассказывала Клава и такую историю про Скачкову.

Под Сталинградом пришлось Валиной эскадрилье работать одно время в составе мужского полка. Парни посмеивались поначалу: «Тоже — механики!» В трудную минуту Валя и Саша Ескина парней этих выручили. Крепко их с тех пор ребята уважать стали: «Девчонки — первый класс механики! Люкс!»

Студентка Московского авиационного института Валя Скачкова пришла в полк, как и все, добровольно. Кто же посмел обидеть такую девушку?

Вечером, когда закончились полеты, к капониру, в который уже поставили самолет, подошла Тихомирова.

— Валя, можно мне поговорить с тобой?

Девушка насторожилась, подтянулась, тревожно сбоку посмотрела на замполита. Будто ждет — сейчас ее окликнут откуда-то издалека.

— А что случилось, товарищ капитан?

— Случилось. Ты должна мне помочь разобраться в одной истории.

Она нарочно это сказала: «Должна помочь…» Увидела, как что-то расслабилось, отпустило в девушке. Валя сорвала травинку, задумчиво прикусила ее.

— Чем же я могу помочь?

— Понимаешь, Валя, я нашла письмо — смятое, кинутое.

Валя отбросила травинку и сказала порывисто:

— Хорошо, что оно к вам попало… — На бледном лице выступил нежный румянец, засияли глаза. — Я места себе не находила, да только не из-за себя, боялась, вдруг кто из девчат письмо нашел, прочитал… Несправедливое оно, обидное, слабый и плохой человек его писал. А они, девушки наши, они — замечательные! Боялась я, что он их обидит. Я-то сильная, снесла его несправедливые слова — слишком хорошо знаю этого парня. А они — не знают!

Валя говорила быстро-быстро, видно, натерпелось в молчании ее сердце, слезы блестели в прекрасных серых глазах, и такая злость закипела в душе у замполита, что, попадись он ей сейчас, излупила бы.

— Выбрось ты его из головы и забудь. — Волнуясь, тоже сорвала травинку, ощутила губами терпкий вкус сока.

— Я уже выбросила. Отвечать ему не стану: хорошие мысли не для такого умишка. Пусть до Победы сидит в тылу. Одно только обидно: как он мог на фронт такое письмо написать! А любовь… растаяла сразу, как иней на плоскости моего истребителя утром ранней весною. И Валя улыбнулась сквозь слезы.

Они шли по краю аэродрома. Вера Ивановна обнимала Валю за плечи и думала: прекрасна душа русской, советской девушки, если в минуту крушения первой любви, среди смерти, пороха, жестокости и усталости, не о себе думает она, а о том, что предавший любовь парень мог обидеть тех, с кем она одолевает войну…

Глава 6

Замполит сидит, склонив усталую голову над сообщением Совинформбюро. Ночь. Коротким — всего в два-три часа — сном забылся аэродром. Лишь застыли в боевой готовности на старте дежурные истребители: зорко следят за небом глаза дежурных.

Решающее настало время. Для полка, для фронта, для страны, для всего мира. Враг сосредоточил под Курском мощные ударные группировки. Но силы Центрального и Воронежского фронтов Советской Армии им не уступали.

586-й истребительный авиаполк входит в состав 101-й истребительной авиадивизии. Полку поручено прикрывать переброску наземных войск Степного фронта по железным, шоссейным и грунтовым дорогам на участках Графская — Воронеж — Касторное, Воронеж — Масловка — Лиски. Каждый день вылетают летчицы и на сопровождение особо важных самолетов, идущих к линии фронта.

По пять, а то и семь боевых вылетов в сутки делают летчицы. Каждый боевой вылет — напряжение всех сил. Когда самолет садится на аэродром, лицо летчицы кажется измученным. А неугомонные техники с неизменными своими, охраняемыми, как драгоценность, инструментальными сумками — уже у самолета. Заправляют бензином баки, перехватывая друг у друга БЗ, дотошно осматривают каждую деталь в машине. Катят, согнувшись в три погибели, баллон со сжатым воздухом — под семьдесят килограммов в нем!

Быстро пополняется боевой комплект, хотя это и не просто: пушка, например, сорок пять килограммов весит! Только силачка Соня Тишурова может с ней управляться одна, без подмоги.

Вслед за вооружениями радистки проверяют связь: «Как слышите? Как слышите меня?» И вот уже снова зеленая ракета в воздухе, словно и не было смертельной усталости, летчица — за штурвалом.

Тихомирова — опытный партийный работник — понимает, как важна сейчас политическая работа в полку. Ведь боевой дух ничуть не менее важен, чем военная выучка…

Политработники полка и эскадрилий находились в самой гуще боевой жизни. На коротких, по-военному четких партийных и комсомольских собраниях обсуждались вопросы работы в новых условиях, говорилось о взаимовыручке, о готовности экипажей, роли коммунистов и комсомольцев на старте.

Замполит Тихомирова, парторг Касаткина, комсорг Крюкова почти не спали в эти дни: на старте, в общежитии, у самолетов их видели сутками напролет, о настроении каждого бойца они знали всё.

Трудно девушкам. К напряжению физических сил примешивается у многих и душевная боль: потеря близких, отсутствие известий об оставшихся в оккупации. И наряду с многими боевыми обязанностями не менее важным считает замполит внимание к душевному состоянию однополчанок — готовность сразу приходить на помощь, когда это требуется. Очень помогают агитаторы в минуты передышек перед вылетами. Есть общая, страшная беда, и, только свалив эту беду с плеч народа советского — разгромив фашизм в его логове, — можно будет пожаловаться и на личное горе…

Опытным, зрелым сердцем партийного работника чувствовала Вера Ивановна в тяжелые эти дни, что незаметно, исподволь зреет, закаляется в полку замечательное качество — дружба.

Большую работу вели агитаторы в эскадрильях: летчицы Оля Шахова, Маша Батракова, адъютант эскадрильи Инна Калиновская рассказывали о событиях на фронтах, о подробностях воздушных побед летчиков 2-й и 16-й воздушных армий, о героизме солдат и офицеров, об успехе летчиц звена Ирины Ольковой, только-только сбивших фашиста, и о том, как отлично летчицы во главе с Агнией Полянцевой сопроводили к линии фронта самолет с членами военного совета…

Но ведь и тут не само собой все сложилось, хотя бы с неугомонной Машенькой Батраковой.

Тоненькая кареглазая Машенька тяжело переживала беду: остались в оккупированном Красноармейске отец и сестренка. Однажды после отбоя капитан Касаткина долго ходила с Машей, обняв ее за худенькие плечи.

— Нельзя замыкаться, Маша. Раскрой сердце и пореви, а то запечется в нем беда. И потом, расскажу тебе о моем правиле: пока точно уж не случилось горе, не позволяю себе в него поверить. Заранее нельзя страдать — не хватит нервов. Согласна?

Маша, судорожно вздохнув, ничего не ответила.

— Давай так решим. — Клавдия пристально смотрела на Машу. — Ненавидишь фашистов, так надо боль души направить против них, жечь их этой болью, мстить им. Права я?

— Права. — Маша вскинула глаза. — Научи.

Так стала Маша Батракова агитатором эскадрильи.

…Июнь 1943 года. Армады фашистских самолетов рвутся к Курску. Две советские воздушные армии и истребительная дивизия ПВО отразили сильнейший массированный налет врага. Сто четыре самолета противника были сбиты в воздушных боях, сорок один самолет — зенитной артиллерией.

И рядом с летчиками из мужских полков неслись в «яках» недавние курсантки аэроклубов…

— Столько наших истребителей поднялось в небо, что трудно было разглядеть, кто с тобой рядом. А вражеская авиация делала один заход за другим — не прерываясь, шли бои, ох и жарко было! — Агния Полянцева вскидывает пушистые ровненькие брови, проводит ладонью по чистому лбу и вдруг улыбается счастливо: — Товарищ капитан! А ведь наши-то соседи так и не догадались, что с ними рядом девушки сражались за Родину… Значит, на равных!

Наверное, просто очень устала сегодня Вера Ивановна, если снова приходит к ней мысль, которая гнетет начиная еще с Москвы, а тогда, при назначении в истребительный полк, ударила сразу, как пуля: «Проклятая, давным-давно случившаяся авария…» Строго-настрого запретили врачи полеты на истребителе. На У-2 она летает. И все же ей больно сейчас.

«Надо собраться с мыслями, — приказывает себе Вера. — Спать сегодня некогда — завтра заседание парткомиссии фронта». И до первых лучей солнца, до первого жавороночного звонкого пения не спит замполит полка, а теперь и член партийной комиссии Западного фронта ПВО, думает…

Снова видит Вера прекрасные лица летчиц: Раи Сурначевской, Вали Лисицыной, Ольги Ямщиковой, Раи Беляевой, Агнии Полянцевой, Вали Гвоздиковой, Зои Пожидаевой, Тамары Памятных, Оли Шаховой, Гали Бурдиной. Почти все летчицы полка истоки своего героизма почерпнули в аэроклубах Общества содействия обороне, авиационному и химическому строительству — Осоавиахима. Их судьбы схожи.

Из трех женских авиационных полков, формировавшихся в Энгельсе, в истребительный отбирали самых опытных летчиц, девушек с наиболее высокими летными качествами.

Вот хотя бы Валентина Лисицына, сбившая двух фашистов в последнем бою.

…Было это в тридцать восьмом году. Инструктор аэроклуба пришел в московскую школу, где в девятом классе училась Лисицына.

Валя решительно подошла к инструктору, спросила:

— А девчонкам можно поступить в аэроклуб?

— Можно-то можно, да только не просто это — стать летчиком.

— Я сильная, — обиделась Валя, — спортом занимаюсь и… очень хочу летать…

Лисицына оказалась способным курсантом: пройдя теоретический и практический курс, после первого же провозного полета-проверки она была допущена к самостоятельному вождению самолета. А через год, в тридцать девятом, с отличием окончила аэроклуб.

— Можно я останусь инструктором-общественником? — волнуясь, спрашивала она, потому что уже не мыслила своей жизни без авиации.

Ее оставили работать в аэроклубе, а вскоре приняли и в штат аэроклуба Пролетарского района Москвы. Валентина Лисицына была любимым инструктором курсантов: внимательная и терпеливая в полете, она становилась очень требовательной и строгой при разборе выполненного задания. К военному сорок первому сержант Лисицына, опытный и очень способный летчик, имела уже немало самолето-вылетов.

Летали девушки на истребителе «Яковлев-1». Экипаж грозной машины в воздухе — один летчик. Один на один с современным сложным самолетом, один на один с врагом. Летчик все должен делать молниеносно. В воздушном бою — сливаться с самолетом, чувствуя работу двигателя, в совершенстве владея техникой пилотирования, иначе не будет точной стрельбы.

А высота? «Як» — истребитель высотный. Тут нужен кислород, там совсем другое пилотирование, увеличиваются радиусы разворотов, при выходе из пикирования происходит резкая потеря высоты. А большие перегрузки, особенно если ведешь бой? А огромные скорости, требующие дополнительного напряжения? Плюс к тому условия: полевые фронтовые аэродромы, как правило, имеющие весьма и весьма ограниченные размеры при взлете и посадке, требуют от летчика особого мастерства.

Но и это еще не все. При тех же слагаемых сложности необходимо быть готовым к маневру, к ночным боям!

Вот какие это удивительные девушки! Вот почему тихо обожают летчиц неутомимые технари и, не соглашаясь со справедливыми уверениями, что сами они — героини, завидуют летчицам светлой и мечтательной девичьей завистью.

Вот почему не могут фашистские асы поверить в то, что валятся горящим ломом на землю их самолеты, сраженные умением и отвагой советских девушек, не так давно переступивших порог аэроклуба со словами:

— А девушек принимаете?

Глава 7

— Девочки, миленькие! — Глаза у Раи Беляевой вспыхивают как звезды. — Оживают города! Все, все будет еще, девочки! Ура, товарищ замполит! Спасибо за прибавку хорошего настроения!

При виде удивительной этой девушки, с самого первого дня их знакомства, у комиссара Веры всегда улучшается настроение. Столько в Рае огня, энергии, воли, радости неосознанной, лучистой, что кажется, она — олицетворение юной всепобеждающей жизни. На четырех обычных девчонок хватило бы Райкиной удали.

Ее все в полку любят, но не из-за ровной со всеми ласковости, которая присуща иным славным девчатам и которая сама по себе совсем не плоха в условиях мирных: живет себе женский коллектив, выполняет общую работу, и как приятно видеть всегда милую, ласковую подругу. Говорят в таком случае: наша общая любимица.

Нет, здесь совсем иное. Раю любят за умение дружить всерьез, за кристальную преданность другу без малейших поблажек и скидок.

С Олей Ямщиковой Рая дружила с детства: познакомились они в Вятке, куда Рая приехала из родного городка Зуевки поступать в техникум. А спустя несколько лет они встретились в Ленинграде. Был аэроклуб при заводе «Электросила». Было летное поле, где девчонки проводили свободное время. Учились летать и прыгать с парашютом, потом учили этому других.

Когда жизнь разлучала их, были письма.

«Лелька, — писала Рая, — дадим стране десять тысяч летчиков! Я инструктор-парашютист, и я хочу летать. Мои мечты сбылись. И это дает мне такое счастье в жизни!»

Оля училась в академии имени Жуковского, вышла замуж, родила дочку. Следила по газетам за успехами подруги: Рая, инструктор-летчик Центрального аэроклуба имени В. П. Чкалова, готовила кадры для авиашкол, участвовала во всех воздушных парадах в Тушине. За отличное выполнение группового пилотажа в женском звене на самолете УТ-1 летом 1939 года Раю Беляеву наградили знаком «За активную оборонную работу».

Она написала Оле, когда одной из первых добровольцем была зачислена в авиационный истребительный:

«Ты ведь уже окончила академию? Приезжай скорей, летчики так нужны здесь!»

Оставив на родных маленькую дочку, Ольга приехала в 586-й истребительный в очень трудное для нее время: пришло извещение о гибели мужа. Схватило за сердце страшное слово «похоронка» — слово, извергнутое войной, расползавшееся по судьбам тысяч и тысяч.

Было невыносимо тяжело. И снова Рая пришла на помощь. Отогрела, поддержала, спасла.

И вот тут произошел один случай…

«Ястребки» летают всегда парой: один самолет — ведущий, другой — ведомый. Потерять друг друга в бою нельзя, потому что, пока ведущий бьет по врагу, ведомый, повторяя в точности его действия, прикрывает от возможного нападения. Он — глаза и уши своего командира, его тыл в пекле боя. Потерять друг друга — почти равносильно гибели.

Получилось так, что, вылетев ведомой в первый раз, Оля по неопытности потеряла из виду самолет Раи Беляевой. Потеряла — и всё, и ничего нет удивительного, потому что чрезвычайно трудное и тонкое это дело для первого раза.

Тут бы дать скидку, простить: ведь такая дружба старая, такое горе горькое у подруги; обнять, сказать мягко: «Как же ты, Оленька, так, а?» А было иначе.

— Вы потеряли в бою своего ведущего, а значит, не выполнили боевого задания, — резко и жестко сказала Рая. — Вы окончили военную академию для того, чтобы в первом же бою вас сбил паршивый фашист?

В первую минуту Ольга опешила. «Как? И это — друг детства?» Потом поняла, что такой урок был необходим и долгая их дружба давала Рае право на него. Как этот урок помогал ей потом на протяжении долгих и жестоких фронтовых будней! Сколько раз мысленно говорила она спасибо своей Райке, когда в очередной раз выходила живой из огня благодаря обнаженности ее суровых слов. Для Веры, неугомонного комиссара, которая всю свою жизнь была в гуще наиболее важных для страны событий, а потому привыкла видеть людей в острых, трудных ситуациях, помогающих сразу понять в них главное, эпизод этот в дружбе Беляевой и Ямщиковой значил многое. А сколько было и других, ярких, коротких, как вспышка, эпизодов, дополняющих прекрасный портрет Беляевой!

Они часто беседовали, и потом долго-долго думала замполит о Рае. Что за удивительная девушка! Сколького добилась за свою жизнь и сколько еще успеет — напористая, горячая, беспокойная!

Наверное, была Рая похожа на замполита, коль так отзывались ее слова и поступки в сердце Веры, только не думала об этом комиссар.

Вот стоит Рая перед замполитом, улыбается, поблескивают на ее выцветшей добела от солнца и стирки гимнастерке орден Красной Звезды, на руке — золотые часики, именные, от трудящихся города Саратова, к которому не допустила Рая вместе с подругами ни единого фашиста с бомбовым грузом, и гордится, любуется ею замполит…

До войны, еще во время парада в Тушине, приметила Вера по почерку один самолет. Любовалась и думала: «Что же за дивчина с такой уверенной рукой, с таким высоким искусством, артистизмом прямо-таки танцует в небе? Надо обязательно познакомиться с ней».

Не собралась. Зато тут, под Воронежем, по замедленной тройной бочке, по петле с бантиком, по двойному перевороту над аэродромом, с каким возвращалась после боевого задания Рая, узнала: «Да ведь это она! Вот и встретились!» Зато и дала же замполит вместе с командиром Райке жару за удаль. Гриднев не раз предупреждал, теперь приказал:

— Запрещаю раз и навсегда фокусы в воздухе! Позднее майор, по-отечески улыбаясь, говорил своему замполиту:

— Любой летчик-истребитель мужчина позавидовал бы такой технике пилотирования, как у Беляевой. Надо разрешить ей «свободную охоту».

Тогда впервые у Веры Ивановны сжалось сердце: «Уж больно отчаянная Рая». И всякий раз, когда приземлялся самолет Беляевой, отпускало чуть-чуть.

Однажды, в самом начале серенького и облачного летнего дня, замполит встретила Раю с кружкой, полной теплого молока. Легкий парок вился над поверхностью кружки. Раины пухлые губы были приоткрыты в улыбке, светлые глаза смеялись. Несла молоко для Ольги Ямщиковой. Вера знала: Рая трогательно заботилась о подруге, стараясь помочь ей оправиться после гибели мужа.

— Через полчаса приступаю к дежурству, товарищ капитан! — звонко сказала Рая.

— Вместе пойдем, я иду на старт. — Вера Ивановна хотела поговорить по дороге с Беляевой, командиром первой эскадрильи, коммунисткой: готовилось партийное собрание.

Они быстро шли к старту и говорили. У тропинки стояла береза. Возле белого ствола, раненного осколком, лежала сбитая высохшая верхушка, а буйная, кудрявая зелень уцелевших ветвей, колеблемая ветром, пела что-то задушевное, теплое.

— Больше всех деревьев на свете березу люблю, — сказала вдруг Рая, остановившись на минуту. — Так и кажется: бьется в ней русское сердце. А за этой березой я давно наблюдаю… — Глаза у Раи стали жесткими. — Весной сочился сок из ее раны, словно настоящая кровь… Истекала…

— А ведь жива. И долго жить будет, — ответила Вера Ивановна. — На родной земле стоит — корни глубоко, их осколком не убить. — Неожиданно разволновалась, померещилась ей затаенная печаль в Рае, всегда такой неунывающей. Снова охватила тревога за нее.

…Ракета взлетела, затерялась в низких облаках в половине седьмого. Четверка истребителей, ведомых комэском Беляевой, в ту же секунду вылетела навстречу вражеским самолетам.

Рая ушла в свой сто пятьдесят восьмой вылет.

Вера кинулась к санитарной машине, к связи: как-то там, за этой сплошной серой пеленой облаков?

Вскоре послышался гул мотора, и на огромной скорости из-за кромки облака вырвался «ястребок». Замполит видела, как летчик пытался вывести самолет, но его неудержимо затягивало в пике. Стремительной молнией промчался он над аэродромом. Там, за аэродромом, пустырь…

Вера бежала вместе с другими, дышать было нечем — задыхалась. Но не от бега. Какая-то черная, страшная волна ненависти сдавила горло. Снова, как тогда над Воронежем, от слабых дымков минных разрывов под крылом, остро ощутила дикость, несуразность и неестественность войны. «Рая, Раечка моя, — шептала губами, сразу ставшими сухими, жесткими. — Девочка моя родная», — шептала, как женщина, мать, забыв на миг, что она замполит.

Взяла себя в руки. Когда добежала, увидела глубокую яму, из которой вырывались языки пламени, скользили по консоли левой плоскости, повисшей на центральном лонжероне… Вот и все, что осталось…

Отовсюду бежали люди. Те, что были около ямы, хватали землю, забрасывали пламя. Раздирая в кровь руки, Вера тоже вырывала куски спекшейся земли и бросала, бросала…

Они долго стоят возле дымящейся ямы на пустыре.

Они уже видели смерть. Гибли в бою лучшие из лучших, гибли замечательные девчонки, закадычные их подружки. Не слезы это вызывает, нет, вызывает желание мстить врагу, оборвавшему прекрасную юную жизнь.

— Рая останется с нами в боях, которые ждут впереди, — тихо говорит замполит. И каждая пулеметная очередь, направленная в фашистов, будет направлена и их руками: Раи Беляевой, Леры Хомяковой, Жени Прохоровой, Клавы Нечаевой, Лили Литвяк.

Девушки поднимают головы, резкие складочки на чистых лбах разглаживаются. Все возвращаются на аэродром, к самолетам, а рядом с каждой из них шагает легкой походкой бессмертная Рая Беляева. И так будет всегда, пока они живы. Потом, когда они завоюют Победу, когда минуют годы, рядом с уже седыми женщинами будет все так же легко идти комэск Беляева с волнистой русой косой.

Глава 8

Замполит зашла в общежитие. На кровати лежала Ольга Ямщикова, в открытых, устремленных в потолок глазах застыла мысль: «Я больше не могу, у меня кончились силы». Взгляд был так выразителен, что Вере показалось на миг, будто эта фраза звучит в комнате. Повисла под потолком, и отрываются, падают вниз слова: «Не могу, не могу…»

Вере захотелось подойти к Ольге, схватить ее за плечи, прижать к себе, говорить, говорить ласковые, хорошие слова, но понимала — нельзя.

— Почему ты валяешься в постели, Ольга? — строго спросила она.

— Не могу…

— Можешь. Ты все можешь. И твой муж, и Рая — они вместе со мной сейчас говорят тебе — можешь!

Судорога пробежала по Олиному лицу.

— Застегни воротник, ремень надень, подтянись. Сейчас мы пойдем звонить Ранному мужу. Говорить будешь ты.

«Только так, только так, — сжималось сердце, — клин выбивают клином».

И Ольга поднялась. Медленно застегнула ворот, аккуратно расправила под ремнем гимнастерку.

— Я готова, товарищ капитан.

По дороге на пункт связи Вера сказала:

— Не говори сразу о гибели Раи. Скажи, что она тяжело ранена, что прилететь ему надо немедленно. Он ведь летчик-истребитель.

Когда Ольга взяла трубку телефона, лицо ее вдруг стало спокойным.

— Женя, это Ольга, здравствуй. — Голос был ровный, только чуть-чуть чужой. — Рая тяжело ранена. Наш аэродром на левом берегу реки Воронеж. — И почти сразу положила трубку. Разъединили?

Нет. Он сказал: «Вылетаю». Ничего не спрашивал. Он очень любит Раю. Любил… — Губы у Ольги задрожали.

Вера усадила ее около себя и крепко обняла. Уткнувшись в колени Веры Ивановны, Ольга расплакалась. Но теперь это были слезы, облегчающие душу, а не те прежние, каменные.

— Вот так-то лучше, — тихо приговаривала Вера и гладила, гладила вздрагивающую девичью голову, принимая на себя и Ольгину боль, не имея ни малейшего права выказывать свою.

Поздно ночью писала Вера письмо Петру. Уж так повелось: в дни сильнейших потрясений ей необходимо было с ним говорить. Писала — и видела его лицо.

«…Одной из летчиц сегодня не стало. Раину смерть я переживаю нестерпимо трудно. Говорю тебе одному, но не для того, чтобы пожалел, — чтобы в следующий миг собраться в еще более твердый комок: ненависть к врагу душит. На вечерней поверке, когда о работе эскадрильи за день докладывала уже не Рая, а Тамара Памятных, я видела, как до боли сжали кулаки девушки, как потемнели от ненависти глаза, но страха в глазах не было…

Я сказала тогда: «Своей смертью Рая завещала нам жизнь. Почти неуправляемый самолет она из последних сил направила на пустырь, единственный участок, где не было людей: сзади аэродром, за пустырем — эвакогоспиталь… Понимаете меня, однополчанки? Своей смертью коммунист Беляева доказала, как она любила жизнь».

Кончалась летняя ночь, давно написано письмо, но Вера не спала. Не находила выхода боль не помогло письмо. Далеко Петр, и она не знала, жив ли любимый, уцелел ли в страшном пекле войны…

Вера вышла из комнатки, прошла мимо дневальной, тихо тронув ее за плечо, окунулась в предрассветную синеву. И тут вдалеке, на фоне едва светящегося неба, увидела раненую березку.

Вера подошла к дереву, прижалась к нему воспаленным лбом. Береза была прохладная, чуть влажная от ночного тумана, ветви шептали что-то знакомое, родное, успокаивающее душу.

Долго стояла так Вера и, казалось, слышала, как по раненому стволу поднимается, заживляя его, молодой сок, родившийся глубоко, в самом сердце непокоренной, бессмертной русской земли.

Глава 9

В оборонительном сражении на Курской дуге, которое в прах развеяло наступательные планы гитлеровцев, огромная роль принадлежала советской авиации. Уже на исходе третьего дня боев стало ясно: господство в воздухе немцы потеряли, и потеряли навсегда…

Контрнаступление Советской Армии поддерживали с июльского жаркого неба четыре тысячи триста краснозвездных самолетов!

Силы, казалось, напряжены до предела. Но замполит знала: потребуется больше — смогут. Всего тяжелее переносить потери. И здесь женщинам — более ранимым, более эмоциональным, чем мужчины, — труднее.

Пришли сообщения из авиационного полка, в котором сражались несколько бывших летчиц 586-го: героически погибла в бою Катя Буданова…

В полевой сумке капитана Тихомировой бережно хранилась газета «Пионерская правда», привезенная ею из Москвы. Праздничный, первомайский номер.

Перед самым отъездом на фронт Вера прочла напечатанное в «Пионерке» письмо летчика-истребителя Екатерины Будановой к пионерам: «…Я вас часто вспоминаю… Я еще училась на летных курсах. Утром летала, а вечером повязывала пионерский галстук и приходила к вам в школу… Я рассказывала вам, как маленькой девочкой решила стать летчицей. Теперь я летчик-истребитель. Дралась под Сталинградом и на Южном фронте и сбила шесть вражеских самолетов.

Однажды после выполнения боевого задания возвращалась на свой аэродром. Неожиданно со стороны солнца появились два вражеских самолета и бросились на меня. Приняла бой. Не уступать же фашистам! Недаром изучала технику высшего пилотажа.

Мне удавалось увертываться от преследования врага и в то же время оттягивать самолеты противника к своему аэродрому. Бой длился двадцать пять минут. Наконец один самолет задымил и полетел вниз…

…Дорогие ребята! Когда-то вы делились со мной своими мечтами о будущем. Многим из вас предстоит преодолеть немало трудностей. Не бойтесь их. Всего в жизни можно добиться. Будьте только упорны и настойчивы в труде и учебе».

Золотоволосая и ясноглазая, стремительная Катюша… Вера хотела лично передать ей праздничный номер «Пионерки» с письмом. Не довелось… Героической смертью, смертью храбрых погибла Екатерина Буданова. В последнем бою она уничтожила двух фашистов, увеличив счет сбитых самолетов до десяти.

Вера сделала исправление в тексте Катиного письма: вместо «шесть» — «десять». Размашисто написала на листке бумаги: «Не страх, но ненависть к врагу, желание мстить беспощадно за гибель подруг стучат в наших сердцах!»

Девушки столпились перед стендом и долго читали. Потом, не сговариваясь, встали плотным кольцом, прижавшись друг к другу, и тихо, почти шепотом, запели любимую Катину песню. Слова ее звучали как клятва.

…И снова бой в раскаленном небе. Радио приглушенно доносило на КП сдерживаемую ярость слов: «За Катю, за Райку!»

И снова, мысленно кляня свою аэродромную службу, всматривались технари в расплавленную синеву над головами.

Наконец чей-то возглас — словно вздох облегчения:

— Иду-у-ут!

Пара за парой приземляются «яки».

— Нет пары Памятных — Кузнецовой! Томительно, как часы, тянутся минуты. Нескончаемые,

таящие смерть, они гулко отбиваются стуком сердец. Где же летчицы — героическая Тамара Памятных, о которой знает весь фронт, и Машенька Кузнецова, ведомая? В полку две Марии Кузнецовы: высокая, строгая, всегда в белом, как снег, подшлемнике, обрамляющем юное лицо с вздернутым носиком, — Маша; маленькая, нежная, чуткая на земле до чужой беды, а в воздухе, в бою отважная, мастерски, как настоящий ас, владеющая боевым истребителем, — Машенька.

И вот — точка над кромкой высоких облаков. Она быстро увеличивается, приближается, уже видны очертания самолета…

Машенька лихо приземляется, быстро выпрыгивает на дорожку, бежит к командиру.

— Докладываю… — Голос прерывается. — Докладываю: на подходе к аэродрому нас атаковал выскочивший из облаков немецкий истребитель. Командир эскадрильи Памятных сб… сб… — Прозрачные в три ручья слезы так и брызжут из Машенькиных глаз.

Но Гриднев вроде бы и не слышит горького доклада: чутким опытным ухом улавливает другое — приближающийся знакомый гул мотора.

— Иде-е-ет! — неровный хор голосов — как взрыв.

И только зареванная Машенька все еще растерянно смотрит на улыбающееся лицо командира.

Самолет Памятных горит, объят дымными, струящимися языками, но летчица ведет его уверенно, заходит на посадку, спокойно приземляется. Замполит вместе с другими кидается к противопожарным средствам, хватает баллон, тащит его к самолету.

Жива Тамарка! Краснощекая Томка, уралочка Томка, героиня Тамара Памятных — жива!

В самолете был пробит бензобак, струились нары бензина, фашистский снаряд чудом не попал в голову летчицы; на счастье, Тамара резко повернулась, и снаряд прошил бронеспинку…

Летчице помогают вылезти, отстегивают парашют, она пытается улыбнуться, но как подкошенная падает на траву. Больше не нужны здесь, среди своих, самообладание и поистине стоическая выдержка.

Десятки мелких осколков извлекла полковой врач Раиса Бенгус из тела летчицы.

Вечером, перед самым отбоем, замполит в который уж раз навестила Тамару.

— Спит, — сказала Раиса, — только-только уснула. На ней живого места нет, а улыбается вместо жалоб…

«Это и есть то главное, чего никак не могут понять фашисты, то главное, чего никогда не мог учесть ни один враг, посягавший на нашу свободу, — сила духа советского человека, его воля к победе. Вместо одного павшего в бою пойдут на врага десять…» — так думала замполит. Так говорила она, выступая на собрании, посвященном приему в партию, великую партию коммунистов. В дни формирования полка в его составе было тридцать членов ВКП(б). В разгар битвы на огненной Курской дуге их стало семьдесят…

Глава 10

Первый салют в Москве! Слышится знакомый деловитый шум московских улиц: шелест шин по асфальту, разноголосье автомобильных сигналов, всплески разговора, смеха… Вера любила стоять у открытого окна и слушать Москву. Такая далекая, Москва приблизилась сегодня с радостным сообщением Совинформбюро. Словно наяву увидела Вера: взлетают красные, синие, зеленые огни, озаряя по-военному суровые улицы. Сквозь пыльные стекла их с Петром комнаты, крест-накрест пересеченные бумажными полосками, падает разноцветный отсвет салюта на письменный стол с книжками и тетрадями, на старенькое кресло, в котором очень уютно сидеть, поджав ноги…

— Товарищ капитан! А что, если война кончится неожиданно, как и началась? И наступит мир! — У техника Иры Фаворской от несбыточности, невозможности высказанной вслух мечты глаза расширены, видят что-то свое, прежде далекое, а теперь приблизившееся вдруг вплотную…

— Наступит мир, Ира, да только не вдруг… Биться с врагом еще долго придется, чтобы победить. Но вот что я думаю: у каждой человеческой мечты, особенно той, что высказала ты сейчас вслух, есть реальная основа. Смотри, Ира, ведь думала ты о первом салюте в Москве, и это подтолкнуло мечту!

— Конечно, не случайно… Мы дождемся мира. Нет, что это я: мы завоюем мир!

Подошла Галина Бурдина, ладная, строгая.

— Если нашу Галю одеть в шелковое платье… в горошек например, туфельки резные, беленькие — прямо актриса! — продолжала Ира мечтать.

«Такие простые, такие естественные для восемнадцатилетних девушек — и такие несбыточные сегодня желания», — подумала Вера. А вслух сказала:

— Платье — что! — И улыбнулась заговорщически: — Платье любая девушка может сшить или купить в магазине… А вот гимнастерку носят только лучшие, только храбрые, только сильные, как вы.

Она уже знала — через несколько дней в полку будут вручать награды. Прилетит сам командующий Западным фронтом ПВО генерал-полковник Громадин.

Замполит не раз встречалась в штабе дивизии с командующим и знает: под внешней суровостью скрывает он глубокое уважение, удивительную нежность к отчаянным девушкам из 586-го истребительного…

И вот торжественный день наступил.

В воздух подняты две пары истребителей — встречают самолет командующего. На старте около дежурных «ястребков» выстроен личный состав полка. Взволнованные, с блестящими глазами, похорошевшие и праздничные, девушки не спускают глаз с выцветшего от солнца летнего неба.

На пункте связи возле старта дежурная радистка принимает приветствие командующего, посланное с борта самолета. Замполит слышит, как невидимая Клава Панкратова, одна из встречающих, по рации бойко благодарит генерала Громадина, посылает воздушное приветствие от личного состава полка.

Замер строй. Приземлился, заруливает самолет. Выходит командующий.

— Полк, сми-ир-но! Командир полка отдает рапорт.

К покрытому красной материей столу, вынесенному прямо на старт, подходят летчики, техники, вооруженцы, связисты. С поблескивающими на солнце наградами они возвращаются на место, и строй переполняется счастливым возбуждением — весь он, кажется, готов запрыгать и заскакать от молодой радости.

Это был очень хороший день!

Ужинали дружной семьей, смеялись, пели. А потом подполковник Гриднев объявил о сюрпризе: соседи — мужской полк истребителей — прислали в подарок девушкам дыни. Дыни были пахучие, с тонкой зеленоватой кожицей, с янтарной мякотью, тающей во рту.

Оживление продолжалось до отбоя — об усталости забыли и думать. Вере пришлось напустить на себя строгость, чтобы заставить девчат идти спать. Но и после отбоя долго шуршал по казарме веселый шепот.

Замполит поднялась в комнату техников, из которой доносился голос Иры Фаворской.

— Спите, поздно уже. — И вдруг не удержалась сама: — А ты, Ира, говоришь «платьице в горошек». Награду в день Победы на грудь приколоть — вот что даст почувствовать осуществление мечты о завоеванном мире! — Замполит волновалась. — Спите, совсем скоро подъем.

Глава 11

Через спаленные, разрушенные, но не покоренные города и села шли на запад с боями советские войска.

Гриднев ждал приказа о перебазировании. Вместе с замполитом он подводил итоги боевой работы полка за время базирования на Воронежском аэродроме:

— Обороняя Воронеж, прилегающие железнодорожные узлы и участки, авиаполк провел девятьсот тридцать четыре самолето-вылета с налетом девятьсот один час. Охраняемые объекты в районе действия истребителей полка от налетов военно-воздушных сил противника не пострадали.

Скупые, лаконичные данные, но сколь важно, весомо каждое слово. Сделано все возможное, чтобы враг не прорвался к военным объектам, доверенным Родиной под защиту полка; разгаданы все маневры гитлеровцев, спутаны и разбиты все их планы нападения с воздуха на охраняемый полком район.

Справился 586-й истребительный и с особо важным заданием — прикрытием наземных войск Степного фронта, перебрасываемых на различные участки. Несколько раз перечитала замполит боевую сводку: «Дежурством на аэродроме и вылетами на патрулирование днем и ночью безопасность переброски наземных войск полностью обеспечена».

И вот получена шифровка.

В ней сообщалось, что полк перебазируется на Касторненский аэродром. Девушки будут летать из того самого Касторного, над которым разгорелся ставший легендой бой Памятных и Сурначевской против фашистских самолетов.

Командир собрал работников штаба полка. Осмотрел всех придирчиво, помолчал минуту.

— Ну что ж, друзья-товарищи. — И улыбнулся неожиданно. — Шагнем ближе к Курску, а это — хорошо! Работы будет много. От того, насколько быстро мы перебазируемся, в большой степени будет зависеть успех боевой работы. Как говорится, за дело! — Гриднев посмотрел на своего замполита, и Вера почувствовала: сейчас командир обратится к ней. — Ответственной за перебазирование назначаю капитана Тихомирову. Помощником — начальника штаба Макунину. — Помолчал, видимо снова прикидывая. — Штурман полка справится здесь. Поможет начальник химической службы Словохотова, она — одна из лучших оперативных дежурных… В передовую группу войдет двадцать пять человек. Кого и от какой службы в нее назначить, мы решим с инженером полка Щербаковой сегодня же. — Командир еще раз внимательно посмотрел в лица летчиц и, предупреждая какие-либо возражения, заключил: — Разговор — серебро, молчание — золото. На том и закончим.

Вера в который уж раз подумала о том, что Гриднев отличный психолог и как мудро было его назначение в 586-й… Именно такой командир здесь нужен: твердый в решениях, но умеющий без жесткости, вроде бы даже мягко, настоять на своем. К тому же решения Гриднев принимал быстро и, как показала жизнь, всегда правильно. Невероятно, но факт: на командира никто не обижался. Это у девушек-то, в сложнейших фронтовых условиях, когда ох как не до нежностей!

Вот и сейчас, переглянувшись, все почти одновременно кивнули согласно — недовольных не было.

— Когда мы выезжаем? — спросила Вера. Она была взволнована: еще ни разу не приходилось ей отвечать за перебазирование полка.

— Вопрос дельный, — улыбнулся Гриднев. — Сообщу об этом сразу, как договорюсь с дивизией о транспорте. А пока полк должен действовать по боевому расписанию. — И склонился над планшетом.

«Вот уже и переключился. Решил, сделал и — переключился», — думала Вера. Она завидовала этому свойству

Гриднева — мгновенно отключаться от решенного вопроса. Старалась и сама так поступать, но не всегда получалось. Может, ей мешает несобранность? Да нет, не то… Пришла к заключению, что вредит эмоциональность. Вера придирчиво взглянула на боевых подруг, усмехнулась: «Тоже уже в Касторном мыслями». Встала:

— Предлагаю вечером, когда будут составлены списки передовой группы, собраться, обговорить все подробности. А сейчас — за дело.

У замполита дел, как всегда, оказалось множество: в середине месяца в дивизии предстоял отчет о партработе полка. Нужно провести партийные собрания эскадрилий. Намечалось многое, и все ложилось теперь на плечи Клавы Касаткиной. Вера не сомневалась, что Клава справится, надо только не забыть ничего — все как следует обсудить с парторгом.

Замполиту нравилась постоянная внутренняя собранность Клавы, быстрая правильная реакция на происходящее вокруг и желание тут же прийти на помощь каждой девушке, прийти весело, просто, естественно. Эти черты роднили замполита и парторга, а потому им легко работать вместе. Роднило и то, что Клава была до войны текстильщицей, училась в текстильном институте.

«Какая длинная жизнь позади, — подумала Вера, когда узнала об этом. — Как давно все это было: фабрика «Томна», утренний гудок, тонущий в ватном тумане над Волгой, шум станка, тонкие снующие нити… Тысячи событий были потом. И ничего, ничегошеньки не забыто, помнится, будто все это случилось вчера. Даже здесь помнится, в самом пекле войны…»

Перед отлетом передовой группы, примостившись возле самолета, Вера писала письмо Петру.

«Полк совершает второй бросок в небе войны. Мне же предстоит впервые… На запад, Петр, милый! Вдумайся, вдумайся!

Напишу не сразу будет некогда, так что не волнуйся. И, пожалуйста, постарайся писать чаще! У меня такое чувство, будто я меньше всех в полку получаю писем. Хотя знаю, что это не так. Это не упрек, это просьба…»

Глава 12

Передовой группе предстояло в сжатые сроки подготовить командный пункт, жилье, наладить связь, заготовить продукты, воду, топливо — создать условия для нормальной боевой работы полка.

Касторненский аэродром оказался небольшой полевой площадкой, сооруженной гитлеровцами среди неглубоких овражков. Причудливые, извилистые, густо поросшие увядающей седой полынью овражки соединялись в некий ансамбль переходными мостиками, замысловатыми беседками, живописными скамеечками. На все эти украшательства пошла, видимо, целая рощица молодых белоствольных берез…

— Сколько же они, варвары, берез для своей прихоти загубили! — проговорила стоявшая рядом с замполитом Соня Осипова.

До речей девушка неохоча, считает, что в жизни важны не слова, а поступки. С душой чистой, как алмаз, Соня и сейчас заглянула в самую суть поступка варваров «высшей расы».

— Да… У себя в Германии они, эти почитатели уюта, берегут каждое дерево. — Вера потрогала высохший березовый стволик, согнутый почти в колесо. — Ничего, мы им и за эти березки отомстим.

Словно ящики в письменный стол, вдвинуты в стенки овражков небольшие землянки. Но была одна огромная, добротная, в три наката землянка, с чисто оструганным полом, высоким потолком. Осматривая этот «дворец», обнаружила замполит аккуратненький закуток, в котором белизной эмали величественно сверкала… ванна!

— Девочки, ванну-то фрицы забыли второпях прихватить! Придется теперь грязным драпать до самой Германии! — Вера усмехнулась.

Заливистый девичий хохот долго звучал в землянке. Замполит и сама смеялась от души. Жаль, что не слышат фашисты, как смеются над ними русские летчицы из передовой команды истребительного полка. Узнали бы — лопнули бы с досады.

Несколько дней все двадцать пять человек почти не спали, благо еще стояло лето, было тепло и рассветы не успели состариться. Оборудовали командный пункт, размещали аппаратуру, приводили в порядок столовую, землянки.

Анастасия Кульвиц, человек в высшей степени ответственный и серьезный, вообще отказалась уходить с КП: скрупулезно налаживала, настраивала, в сотый раз проверяла приборы связи.

— Что такое авиационный полк без связи? — сердито говорила она. — Если нет идеально налаженной связи, считайте, что и полка нет.

Аэродром, службы, землянки — все было тут тесное, но после долгих прикидок разместились неплохо. Только Вере деваться было некуда — о себе замполит вспомнила в последнюю очередь…

Устроилась в картонном немецком вагончике неизвестного назначения, едва врытом тонкими краями в землю (как только его ветром не сдуло?). В вагончике постоянно было душно, зато совсем близко от него располагался КП; это было для замполита очень важно.

И вот по идеально налаженной связи сообщает Ната Кульвиц командиру полка:

— К приему готовы, ждем!

…Базируясь на новом месте, авиаполк должен был прикрыть с воздуха большой железнодорожный узел Касторное, станции Старый Оскол, Ржевка и прилегающие к ним участки железнодорожных линий: Касторное — Щигры, Касторное — Новый Оскол, Солнцево — Ржевка. Район чрезвычайно важный в стратегическом отношении.

Глава 13

— Фашистская армия потерпела такое поражение на Курской дуге, что не сможет оправиться! — взволнованно говорила на митинге замполит. — Но еще силен, коварен враг. И задача наша ничуть не уменьшилась, напротив: собраться в более крепкий кулак и дальше бить фашиста!

Взлетела ракета над стартом, ушли по срочному вызову в Курск две пары «ястребков», приветственно качнули на лету краснозвездными крыльями, будто крикнули оттуда, с синего августовского неба: «Ура-а!»

После митинга, окрыленные сообщением Совинформбюро, девушки лихо запели:

Вера и сама подхватила — так заливисто, задорно звучала песня. Дружно пел и знакомый квартет: технари Катя Полунина, Валя Ковалева и две Галки — Бутузова и Буйволова. Эти девушки, бывшие вузовки, удивительно дополняли друг друга: вместе им легче работалось, веселее отдыхалось. Юные, сильные, яркие, девчонки никогда, кажется, не унывали и не уставали, а полковые песни разучивали первыми. Песни эти сочиняла Рита Кокина, до войны тоже студентка, а теперь техник.

Слушая песню, решила замполит: «Как ни сложны обстоятельства, организуем самодеятельность. Талантов нам не занимать!» И то, что мысль такая созрела, радовало: было это еще одним подтверждением свершившегося важного поворота в войне…

Случилось быть в этот день в Касторном замполиту эвакогоспиталя, что находился неподалеку.

— А может, приедете, товарищ капитан, к нашим раненым в гости с певуньями? — начал он неуверенно. — Сколько радости доставили бы песни бойцам.

Вера представила эвакогоспиталь, оторванность раненых от боевых друзей, от родного дома. Представила длинные ночи, полные боли и тревог…

— Обещаю, приедем, — быстро сказала она, твердо решив, что сумеет договориться с командиром.

Решение поехать к раненым в госпиталь встретили с энтузиазмом. У девушек загорелись глаза, предложения о номерах для выступления посыпались как из рога изобилия. Комсорг строго и придирчиво отбирала кандидаток для поездки. Чтобы отсутствие их было незаметно для аэродрома, подобрали надежную замену «артисткам». Шум, гам подняли! Со всем пылом молодости кинулись репетировать прямо около землянок, сразу после выполнения последнего пункта распорядка боевого дня. Впрочем, оказалось, что все номера давно отшлифованы в короткие минуты отдыха.

Дольше всех сидели при свете коптилки агитаторы: стремились подготовиться особенно хорошо, особенно тепло и интересно рассказать о многом, чтобы поддержать, помочь, успокоить. Оля Шахова, Инна Калиновская, Машенька Батракова, как подозревала Вера, вовсе не уснули этой ночью.

Зато какой искренней, открытой радостью горели глаза раненых бойцов, собравшихся вокруг широкой, словно зал, лестничной площадки госпиталя! Тесно сидели раненые на ступеньках, вытянувшихся амфитеатром, и горячо аплодировали девушкам.

А десять «артисток» чувствовали себя в центре внимания. Но здесь было не просто внимание: раненые знали, что «артистки» — из женского истребительного полка, что они совершают в этой войне дело, которое не всякому мужчине по плечу. Замполит понимала, что, если бы даже девушки ничего не смогли спеть, сплясать, рассказать, если бы они тихо прошли по палатам, улыбаясь бойцам, на них смотрели бы с таким же восхищением. А тут девушки не просто хорошо — отлично исполнили все номера.

После концерта пошли в палаты к тяжелораненым. Давно воюющие сами, знающие прикосновение смерти, девушки еще не видели столько страданий сразу. Присмирели, украдкой вытирали слезы.

— Если вы будете реветь, только вред своим посещением принесете, — сердито сказала замполит, остановив девчат в коридоре.

Надо было перебороть себя. Когда-то Вера думала, что, преодолев себя раз, два, ну, три, станет твердой, словно сталь. Но именно сегодня, рядом с забинтованными, искалеченными войной людьми, она поняла, что всегда будет преодолевать себя, ибо без острого сострадания понять чужую боль нельзя. Внешне комиссар оставалась спокойной. А был момент, когда едва сдержала крик: парнишка-танкист, обгоревший, с ампутированными ногами… Он был укутан бинтами так, что виднелась лишь верхняя часть лица. Глаза, казалось, жили отдельно от глухо забинтованного короткого тела.

Вера не вскрикнула, не завыла и не грохнулась возле него на колени, как невыносимо того хотелось. Тихо подошла, села рядом и начала рассказывать об Алексее Маресьеве и о том, что в эти дни ему присвоено звание Героя Советского Союза. Знала, именно такое лекарство парнишке нужно сейчас: в страдальческом напряжении его взгляда что-то сломалось, словно льдинка, и начало таять.

Возвращались на аэродром молча. Всколыхнулось во всех многое, о чем некогда было вспоминать в тревожные и напряженные боевые будни.

Молчала и замполит, не позволяя себе окунуться в воспоминания, хотя очень хотела расслабиться и забыться. Все мысли были о Петре… Вера смотрела на лица девушек: нежные, грустные, они светились в полутьме крытого кузова. И вдруг поняла замполит, что происходит: уже пережито, впитано сердцами и разумом тягостное впечатление от встречи с болью; оптимизм юности делал свое — девушки почувствовали сегодня, что им по двадцать лет, что ими любовались такие же молодые, как они сами, парни. Они думали о любви…

Это было естественно и потому — прекрасно! Вера улыбнулась, журя себя: «Сама-то ты тоже о муже вспоминала!»

Глава 14

Разумеется, сводки информбюро были главной причиной того, что в сентябре все как один в полку ждали перебазирования. Еще стояли погожие дни. Но солнце уставало рано, торопливо прятало лучи. Летели по взлетной полосе вслед «якам» желтыми мотыльками первые пожухлые листья, взметенные воздушным вихрем. А днем было иногда по-летнему жарко. Редкие, короткие перепадали дожди, совсем как в июльский разгар, и снова ненадолго сияло синевой небо, отражалось в блестящих лужах.

Нет, не уменьшилось напряжение — по нескольку боевых вылетов в день у каждой летчицы. Значительно труднее стало техникам, вооруженцам, связистам: вечера короткие, а работы по-прежнему много. Но и на высшем напряжении сил люди продолжали радоваться солнцу, теплу, синему небу…

В один из таких вечеров пришла радиограмма из Воронежа: замполиту Тихомировой завтра явиться на совещание в политотдел дивизии. «Вот и разузнаю о перебазировании», — подумала Вера.

Посовещалась с Гридневым. Было решено, что утром, проведя проверку, замполит вылетит в Воронеж на У-2. Командир приказал взять с собой свободную от боевой работы летчицу. Вера обрадовалась, что свободна Галя Бурдина: очень она любила эту девушку — настоящую русскую красавицу; в ней чувствовалась уверенная, спокойная и веселая сила.

Галя без неба не мыслила жизни. Семнадцатилетней девчонкой пришла в Свердловский аэроклуб, окончила отделение пилотов, стала летчиком-инструктором: потом — Ульяновская летная школа. На фронт Галина Бурдина пришла опытной летчицей.

Ясное и тихое, напоенное запахами ранней осени выдалось утро. Летели на небольшой высоте — метров триста — и любовались желтеющей степью. Спасенная земля плыла под крылом. Вере казалось, что степь отдыхала. Именно здесь сражались с фашистами летчицы полка на грозных «яках». И Рая Беляева, отважный комэск, смотрела сквозь облака на эту землю…

Вера глядела на золотистый ковер внизу. И вдруг увидела раскинутый на меже большой транспортный парашют. «А ведь это вражеский десантник!» Она толкнула ручку, чтобы дать Гале знать: «Надо сесть, осмотреть местность — может, сумеем его обезвредить».

Ловко приземлились, выпрыгнули из самолета, осмотрелись. Тихо-тихо вокруг, будто перенеслись, перелетели в такое недостижимое сейчас мирное время; тишина обрушилась на них, уже сросшихся с постоянным ревом боевых машин, с тем множеством звуков, без которых невозможна аэродромная жизнь…

Деревенька, тоже непривычно тихая, маячила вдали. За полевой межой вереницей рос густой ивняк, и Вера долго вглядывалась — нет ли там фашиста, не прячется ли в кустах? Страшно было по открытой местности подходить к кустам, но Вера пошла, пригибаясь и резко меняя направление: влево — вправо. Видимо, немца забросили ночью, под прикрытием темноты, — даже следов его не удалось обнаружить.

— Давай девчонкам парашют на носовые платки заберем, — по-хозяйски предложила Вера. Подошла, потянула легонько за прохладный шелк, и тут ее бросило в жар: стропы парашюта были аккуратно собраны в пластмассовую трубку, воткнутую под углом в мягкую, податливую, привыкшую к вспашке землю…

Мина!

Ненависть захлестнула Веру: представила, как фашист, словно крот, возился здесь ночью, педантично пристраивая в меже смерть.

— Парашют-то заминирован! — сказала Вера подоспевшей летчице. — Ведь знал же, что, вернее всего, на этой мине мальчонку шустренького подорвет!

И пока они осторожно привязывали веревку к стропе парашюта и к костылю самолета, пока рулили по земле, ожидая взрыва, все преследовал Веру этот образ: белоголовый мальчонка из тихой деревушки, обрадовавшись, что нашел мамке на кофту нарядный шелк, тянет худенькими ручонками парашютное полотнище и…

Взорвали мину. До самого Воронежа не обмолвились ни словом.

Прибыв в дивизию, еще до начала совещания Вера рассказала о взволновавшем их происшествии. Ну а после совещания вручили замполиту Тихомировой приказ командира дивизии: «…наложено дисциплинарное взыскание за самовольную посадку…»

Тяжело было на душе. Думала Вера долго, ночью от дум проснулась. Под утро себе одной призналась: все-таки не жалеет, что садились с Галей и подорвали ту проклятую мину…

Заснула, улыбаясь белоголовому деревенскому мальчишке, который спокойно спит сейчас в доме под старой развесистой липой.

Глава 15

Хотя каждый день боевой жизни полка запоминался, врезался в память со всеми подробностями и деталями, каждый был особенным по значимости своей, — этот день стал как бы аккордом, могучим, сильным аккордом, заключающим напряжение дней предшествующих: вместе с радостной вестью об освобождении Новороссийска, о стремительном наступлении советских войск на Киев пришла радиограмма о перебазировании полка в Курск…

Тридцать вражеских дивизий разбито во время Курской битвы, семь из них… — танковые; в воздушных боях

и на аэродромах уничтожено три с половиной тысячи фашистских самолетов. Но самое главное, что именно здесь, в пламени Курской битвы, сгорела наступательная стратегия Гитлера.

Немалая доля боевых заданий, выполненных 586-м истребительным, была связана с подготовкой и проведением великой Курской битвы. Вот почему с особым чувством готовился полк к переброске в Курск. Командир полка сказал на заседании в штабе:

— Капитан Тихомирова отлично проявила себя при перебазировании полка в Касторное, а потому предлагаю ей вновь возглавить передовую оперативную команду.

Замполит со свойственным ее натуре стремлением во всем доходить до главного, до сути, хорошо знала каждого человека в полку. И, организуя в этот раз передовую команду, чувствовала себя увереннее. Провели заседание партбюро, отобрали в передовую команду лучших коммунистов и комсомольцев. Ранним утром, в разгар бабьего лета — теплого, разноцветного, подкупающе-тихого, — ступила передовая команда полка на священную курскую землю.

Работали — каждая за троих. Где день, где ночь — все перепуталось. Зато в короткий срок подготовили к приему полка землянки, столовую, наладили связь.

А сколько было радости, когда обнаружили на краю аэродрома баню! Первый аэродром за всю войну получили с таким комфортом!

Одним словом, перебазирование на Курский аэродром было удачным.

…С аэродрома Курск-Восточный 586-й авиаполк должен был днем и ночью прикрывать от врага город Курск, а также железнодорожные участки Курск — Солнцево, Курск — Щигры, Курск — Лукашевка.

Предстояла тяжелая боевая работа. Гитлеровцы ожесточенно, словно обезумев от страшного поражения, кидали и кидали на Курск, на прилегающие участки одно воздушное соединение за другим.

Ночью, почти сразу после перебазирования полка, раздалась команда: «Воздух!». Фашистские бомбардировщики шли на аэродром. Навстречу поднялись стремительные «яки». «Не выйдет нас бомбить! — Агния Полянцева сверкнула синими молниями глаз. — Не выйдет!»

И, разумеется, не вышло у фашистов ничего из этой затеи: наши летчицы так стремительно преградили им путь, что, покидав бомбы где попало, развернулись фашисты и ушли восвояси…

Вернулись на аэродром наши пышущие жаром моторов машины. Замполит и парторг отправили летчиц в землянки, приказав: «Немедленно спать!» Поеживаясь от только что пережитого и от холода, техники облепили самолеты, придирчиво осматривали их.

— Ничего, — говорит Соня Осипова, — после войны выспимся. Главное, чтобы самолеты были к утру в порядке!

Напрягая зрение, смотрит замполит, как ловко открывает Соня щиток капота, по-хозяйски заглядывает в мотор. А мотор, словно живой, отвечает ей что-то ворчливым добрым голосом — еще булькает, не остыло горячее масло…

Замполит и парторг так и не уходят с аэродрома до самого утра, потому что едва хватило времени у техсостава привести за ночь машины в боевую готовность.

Не было смысла ложиться. Вера присела к дощатому узенькому столику в своей землянке. «Обстрелянные, бывалые бойцы стали мы все, Петр, — писала она торопливо. — Девчонки мои закалились, набрались опыта, выдержки, настоящие героини, все до одной…»

Но дописать не успела: команда «Воздух» раздалась, когда солнечные лучи только-только поднялись над землей.

На КП беспрерывно работала связь: шел бой. Поднята в воздух дежурная пара, выруливают на старт вторая, третья… Сообщения поступают на КП утешительные, теперь девушки — опытные истребители, огонь их пулеметов меток.

Но на этот раз возвращаются не все.

…Молодая летчица Таисия Смирнова зорко следила за ведущей, выполняла разворот на заданный курс. В просвете между облаков увидели мелькнувший на миг вражеский самолет. Как быть? На ее самолете нет передатчика — Тая не может предупредить ведущую. Но и врага упустить нельзя.

Смирнова резко развернулась, увидела, как уходит фашист к линии фронта.

— Э-эх, была не была… — тихо сказала летчица и стала нагонять вражеский самолет. Расстояние между ними сокращалось.

Тая ясно представила лицо своей наставницы — Агнии Полянцевой, которая терпеливо, строго учила ее в небе над Воронежским аэродромом искусству военного летчика. Даже услышала ее голос: «Выжди, подойди к противнику ближе — прицельная стрельба с близкой дистанции вернее…» И все-таки юная горячность подвела — Тая вспоминала наставления Агнии, четко слышала их мысленно, но, не подойдя на нужную дистанцию, нажала гашетку пулемета. Фашист понял, что его атакуют, и перешел в крутое пикирование. Смирнова решила, что уйти ему не даст. Самолеты сблизились. Тая атаковала еще дважды, и черный дым все же повалил за удирающим врагом. И тут летчица ощутила сильнейший удар и жгучую боль. Линия фронта совсем рядом. Где приземлился самолет, который она из последних сил вела к земле, Тая не знала…

В полк поступило донесение: «Горящий самолет летчицы Смирновой упал на землю, занятую врагом».

Замполит понимала: однополчанок не сломить горем. Ни у одной из летчиц не дрогнет рука при мысли, что, может быть, завтра с ней случится то же. Война. Но это были девушки, эмоциональные, ранимые, только-только постигающие смысл прекрасного слова «жизнь». Смерти они не боялись, но — жить! Они очень хотели жить!

— Не вешать головы, — сказала замполит, собрав личный состав полка. — Смирнову будем искать.

Вместе с командиром эскадрильи Ольгой Ямщиковой капитан Тихомирова облетала все близлежащие аэродромы — нигде о Смирновой ничего не знали. С постов ВНОС тоже приходили ответы: «Нет сведений».

На старте каждый день вывешивался листок о розысках Таи. Надежду найти летчицу не теряли.

Замполит и парторг срочно провели общее партийное собрание полка: шел суровый и твердый разговор о воинской дисциплине, об ответственности ведущего и ведомого за слитность, неразрывность в бою.

Подполковник Гриднев назначил совещание командования полка вместе с политработниками: заново проверили состав эскадрилий, звеньев, каждой боевой пары. Хотя все понимали, что спаялся коллектив, выкристаллизовался в огне, в тяготах жестоких условий фронта, но еще раз до донышка, до предела исследовали, изучали все исходные возможных промахов, чтобы избежать, не допустить потерь.

…Тая Смирнова не погибла. Но об этом долго еще не знали в полку — узнали лишь после войны.

Глава 16

«Мужчинам трудно понять до конца женское сердце. Наверное, именно материнское начало помогает женщине воспринимать мир великодушнее, мягче, невольно заставляет глубже страдать, не дает привыкнуть к потерям, большим и маленьким. Сердце женщины, как драгоценный, со множеством тонких граней кристалл, ловит и преломляет даже самый крошечный луч света, пропускает сквозь себя явления жизни, задерживая, осаждая внутри них следы. С этим ничего не поделаешь. Уж такое оно — женское сердце. Хорошо это, но только очень трудно. В годину же грозных испытаний все — значительнее и острее. И ведь что интересно: вынести горя и невзгод может женское сердце больше мужского! Видно, и тут все та же причина — великое материнское начало…»

Так думала Вера. Сквозь приоткрытую дверь землянки до слуха ее доносится заладивший не на шутку глухой, монотонный дождь. Сыро и холодно стало в землянке, особенно по ночам, но дверь Вера не закрывает: съежившись под влажной шинелью, слушает дождь и размышляет. Бывают минуты, когда думается сразу о многом: совсем-совсем давнее сливается с тем, что произошло только вчера, и идет себе общей панорамой, не смешиваясь.

Трудной была жизнь у замполита, трудной, но потому и счастливой. Зато теперь, имея богатейший запас пережитого, впитанного сердцем, она легко понимает каждого человека в полковой семье. Это очень важно для политработника. Хорошо и другое: тот климат дружбы, в котором живет полк, естествен. О нем не думают, а тем более не говорят: это сродни воздуху, которым дышишь, не думая о нем, но без которого нет жизни. За этим — кропотливая, каждодневная работа и забота политсостава полка, командиров. Все заметить, все предусмотреть, чтобы никаких обид, недоговорок, разладов. Ведь дружба — прежде всего безграничная вера друг в друга, понимание с полуслова. А в бою без полного доверия нельзя. Это напряжение не только всех знаний и умений, но и душевных сил. Потому-то и дружат девушки со всей беззаветностью и преданностью, что проверена их дружба самой высокой мерой!

Вместе, боевой парой летают ведущая Ира Олькова — порывистая, звонкая, как песня жаворонка, — и ведомая Валя Гвоздикова — яркая, статная, веселая. Обе — отличные летчицы. В какие бы переделки ни попадала эта пара, как бы ни были сложны условия полета, всегда боевая задача решалась успешно. Словно две птицы, стремительные, ловкие, возвращались они на аэродром, докладывали спокойно: «Задание выполнено». Обе девушки до войны окончили аэроклуб: Ира — в Свердловске, Валя — в Пятигорске. Ира работала инструктором в родном аэроклубе, обучила летному мастерству немало отважных летчиков-парней, которые сражаются сейчас на фронте. Валя Гвоздикова после аэроклуба окончила Херсонскую авиашколу, работала инструктором в Москве, в аэроклубе Кировского района. Немалый налет имели подруги до войны.

…Замполит видит и строгое («Все равно не уговорите!») лицо Зины Соломатиной:

— Я только с Машей Кузнецовой полечу. Она мне в воздухе всем своим существом помогает!

Ну что с ними поделаешь! Они всегда вместе — и на земле, и в воздухе: Маша — ведущая, Зина — ведомая. Они настолько сдружились, что понимали друг друга в полете так, словно один человек ведет на врага два краснозвездных «яка».

Маша Кузнецова показывала в воздухе примеры настоящего героизма, мужества и мастерства. Она воевала еще на Волге, отбивая непрерывные атаки фашистских бомбардировщиков, рвавшихся к Сталинграду со смертоносным грузом, летала и на штурмовку техники, танков, скопление живой силы противника, а это не всякий истребитель сможет. С Машей Кузнецовой надежно в бою, да только не потому Зина Соломатина не хочет летать ни с кем другим: все летчицы в 586-м авиационном истребительном к осени сорок третьего получили отличную боевую закалку. Здесь совсем другое: спаянные дружбой сердца одинаково понимали творческое начало в бою.

Или дружба Оли Ямщиковой и Сони Осиповой… Удивительные они, хоть песню складывай о каждой!

Олю называют в полку русской мадонной — столько в ней теплоты, нежности, чистоты. И вместе с тем Оля — принципиальный коммунист, опытный, талантливый летчик-истребитель. Ну как не восхищаться красотой и бесстрашием души русской женщины!

Тоненькой шестнадцатилетней девчушкой пришла когда-то Оля Ямщикова по путевке горкома комсомола в Ленинградскую школу авиационных мотористов. Мыла самолеты, чистила, ремонтировала моторы, вникая в самую суть, влезая во все подробности и совершенно не обращая внимания на то, что порой очень трудно. Наступил день, когда Оля впервые поднялась на учебном самолете У-1 в небо… После школы авиамотористов Оля окончила летную и высшую парашютную школы. Техника увлекала, полеты стали единственной страстью. В них было истинное счастье! Оля старалась вылетать на каждом новом типе самолета — хотелось все уметь, все знать. А планёры? Полет на планёре так упоителен! В тридцать пятом году в составе трехпланёрного женского поезда, буксируемого самолетом Р-5, Ольга Ямщикова совершает перелет из Ленинграда в Коктебель и обратно, перелет, ставший мировым достижением в протяженности маршрута и количестве участниц. Потом — Военно-воздушная академия имени Жуковского и… война.

Ямщикова прибыла к майору Расковой. Ольге предложили стать инженером полка, но она считала, что сама должна летать, бить врага, мстить за смерть мужа. Аргументы выдвинула веские: знание всех типов истребителей, налет свыше тысячи часов.

— Техника потом, — сказала она Марине Михайловне Расковой. Сказала тихо, но с такой убежденностью и силой, что возражать было излишне. — Пока идет война, я должна быть истребителем.

Техник самолета Соня Осипова буквально боготворила своего командира. Да ведь и было за что. В свою очередь, Ольга не сомневалась, что лучшего товарища и техника, чем Соня, быть не может. Замполит видела: ни у кого не возникает в глазах при таком Ольгином заявлении обиды — не обижаются за правду.

Задолго до подъема и вечером, уже после отбоя, можно было видеть худенькую Сонину фигурку возле «яка». Самолет прямо светился, как льдинка, словно и не штопаный был, не пробитый вражескими снарядами, — Соня доводила его до идеального состояния. Даже когда Ольга улетала на задание, Соня все равно мастерила что-то, придумывала. А может, так легче ей было ждать возвращения подруги? И если вдруг задерживалась Ольга, Соня так страдала, что у замполита сжималось сердце при виде этого.

Ольга всегда возвращалась на аэродром благополучно: в этом помогали ей не только опыт и мастерство, но и высокая ответственность техника самолета Сони Осиповой, и беззаветная дружба, связывающая их.

Глава 17

Сегодня приземлился на аэродром самолет Ла-5. Высокий летчик размашисто шагал к КП, внимательно поглядывая вокруг, явно ища кого-то.

— Мне бы повидать Машу Батракову, — козырнув, обратился он к оперативной дежурной Нине Андреевой.

Всего за несколько минут до этого произошло следующее. Служба оповещения засекла вражеского разведчика. Взревели моторы, со старта два истребителя ринулись наперерез фашисту. Ведущая пары — Маша Батракова, ведомая — Валя Петроченкова.

А потому оперативная дежурная Андреева сказала:

— С удовольствием бы исполнила вашу просьбу, но Маша несколько минут назад вылетела на боевое задание.

Летчик огорчился, постоял минуту молча, сказал:

— Вот ведь как получается: учились с Машей, в тренировочном центре вместе занимались. Повидаться же на фронте никак не можем, хоть и рядом воюем. В Воронеж прилетел — Маша в Касторное улетела. Когда довелось в Касторное попасть — там уже никто не базировался. Теперь вот в Курск прилетел, а Маша в воздухе… — Махнул рукой досадливо: — Эх…

— А подождать не можете?

— Никак не могу, времени в обрез. — Парень смущенно посмотрел на Нину. — Что ж, передайте ей большой привет. Скажете, Леша прилетал…

Он так славно улыбнулся, что у Нины, как потом она призналась, сердце екнуло — очень уж хороший парень…

Летчик прошагал по полю, самолет его сделал приветственный круг над аэродромом и растаял в вышине.

Нина сказала потом по секрету, что даже разволновалась не на шутку.

Но тут на КП поступило сообщение от Машеньки Батраковой: «Противник сбит, упал в квадрате…»

Вот так Машенька! Разве забудет парень такую девушку? Ничего нет удивительного, что прилетал, искал.

Через несколько минут истребители приземляются. Подруги выпрыгивают на землю, отстегивают парашюты. Подполковник Гриднев как всегда сдержан, но по глазам видно — доволен.

Тут же, у крыла самолета, разобрали молниеносный бой. Летчицы увидели вражеский самолет — он круто пикировал на фоне синего неба. Заметив преследование, фашист пытался замаскироваться на фоне темнеющего внизу леса. Но летчицы, не выполняя разворота, с ходу расстреляли врага.

Маша Батракова и Валя Петроченкова были назначены в 586-й полк, когда он базировался на Воронежском аэродроме. Обе прибыли из тренировочного центра, где проходили переучивание на военные самолеты новых образцов. Да, именно переучивание; задолго до воины отдали сердца юные героини авиации, осваивать самолет начали в аэроклубе. Валя родилась в деревне Костенки, что на Смоленщине, семья была дружная, все накрепко привязаны к земле, а Валентину манило небо, словно магнит. Уехала в Москву, окончила аэроклуб, потом работала летчиком-инструктором.

Машенька Батракова — из рабочей семьи. Черноокая красавица, украинка. Окончила перед войной педагогическое училище в Енакиеве, работала учительницей младших классов. Там же, в Енакиеве, занималась в аэроклубе: сначала в парашютной группе, потом в пилотской. Затем стала на общественных началах готовить курсантов для авиашкол.

Когда началась война, Енакиевский аэроклуб эвакуировали в Оренбургскую область. Маша уехала вместе со всеми, чтобы продолжать работать с учлетами. Но не оставляла мысли о фронте: считала, что должна бить врага, чувствовала в себе силы, знала — сможет. И еще — душила ненависть к врагам: родной город, в котором осталась семья, страдал под фашистским гнетом. С сентября сорок второго года Маша Батракова — в рядах Советской Армии…

Глаза у Машеньки горят как звездочки, щеки пылают от возбуждения: шутка сказать — только что сбила матерого фашиста.

— Молодец, Маша, поздравляю! — Замполит крепко жмет руку летчице.

Тут подходит Нина Андреева, улыбается лукаво:

— А скажи-ка нам, Машенька, кто такой Леша, что гоняется за тобой на Ла-пять по всем аэродромам и передает приветы?

Маша так растерялась, что даже бисеринки пота выступили на гладком высоком лбу.

— Что ты выдумываешь, какой Леша?

— Такой, — говорит Нина, — высокий и красивый. — И рассказала все в подробностях.

— Не Леша он, — тихо, мечтательно произнесла Машенька, — просто он песню все пел: «Эх, Леша…». Вот я его так и стала называть… Вообще-то он Андрей. — И улыбнулась. — Настоящий он парень, друг настоящий. И летчик замечательный. — Потом вдруг встрепенулась: — Жалко, что не дождался — у меня сегодня такой день удачный!

— Напиши ему письмо, Маша, — улыбнулась замполит, — напиши, что за подарком для него летала!

Так и стали называть сбитый Машей Батраковой самолет — «подарок для Леши»…

Глава 18

Фронтовая жизнь полна риска и напряжения, но и в ней, считала замполит, должны быть радости. Всякие — большая радость победы и маленькие, «домашние», которые при близком рассмотрении оказывались вовсе не пустяковыми… Например, хотелось девушкам яблок. Хотелось — и все, и ничего нет удивительного в этом.

А яблок вокруг Курска уродилось в том году видимо-невидимо. Вот и решили замполит с парторгом раздобыть для девушек яблок.

Но было тут и другое. Знала, видела Вера Ивановна, как трудно живут люди после фашистской оккупации — полураздеты, оборваны. Почти два года хозяйничали фашисты, разорили и разграбили все. Хоть чем-то хотелось помочь людям.

И вот сложили девчата в кузов грузовика что было у кого запасное: чулки, носки, мыло, белье. На складе в батальоне раздобыла Вера Ивановна списанные гимнастерки, мужское белье, валенки — все пошло в дело. Целый кузов добра повезли в ближайшую деревню и выгрузили все около здания правления колхоза.

Сколько же радости было! Одели, хоть не роскошно, все село! В благодарность посыпались в опустевший кузов душистые антоновские яблоки.

— Ох, похрустят подружки! — радовалась Клава.

Годами Касаткина не многим старше большинства однополчанок, но ответственность за людей, с которой спаялась Клавина душа на партийной работе, давно научила по-матерински заботиться о других. И в этом похожи были парторг и замполит полка, легко им было понимать друг друга.

— Похрустят, — улыбнулась Вера, представляя оживленные лица девушек.

Пьянил забытый душистый запах антоновки, светились янтарно-желтые плоды земли, отвоеванной, политой кровью, покрытой пеплом. Была в этом вечная мудрость жизни, которую никогда не победить злу, разрушению, смерти…

И тут они увидели сидящую у окна низкой хаты девушку, почти девочку: прекрасные темные глаза ее смотрели неопределенно, тонкое лицо было бы очень красиво, если бы не остановившийся, ни на чем не сосредоточенный взгляд. Голова девушки подрагивала, как у глубокой старухи.

— А ну, Клава, пойдем. — Вера Ивановна сердцем почувствовала то, что услышала потом от изможденной, не по летам седой женщины — матери девочки.

…Красавицу-Катюшу она прятала от иродов сколько могла. Однажды рано утром в избу вошел офицер. Катя не успела спрятаться — фашист заметил ее. Осклабился, захлопал ладонями жирных коротких рук. Мать закрыла собой дочку, но гитлеровец отшвырнул женщину, схватил девочку, волоком потащил за дверь.

— Катя сильная была тогда, вырвалась, кинулась бежать. Фашист просто озверел: кричал что-то, разбрызгивая слюну. Сбежались солдаты, догнали… — Женщина заплакала беззвучно, закачала седой головой, будто хотела отогнать страшное воспоминание.

Мать нашла дочку только вечером: истерзанная, она лежала без памяти у амбара на краю деревни…

Молча возвращались замполит и парторг на аэродром. Сидели в кузове на яблоках и думали, думали об одном.

— Неужели наступит время, когда люди забудут о войне? — спросила вдруг Клава, неотрывно глядя на золотистую, пахучую груду яблок.

— Не забудут, — твердо сказала Вера. — Не должны забыть, чтобы снова не повторилась война. Никогда! — Мысли теснились, их было много, а слова получились скупые, жесткие, и голос у замполита был чужой.

Полковой врач Раиса Бенгус, выслушав капитана, сразу отправилась в деревню. Вернулась мрачная, разбитая.

— Хорошо бы отвезти девочку в госпиталь, — сказала она. — Сильнейшее нервное потрясение, боюсь, что вылечить ее будет нелегко.

Уже через несколько дней полковая машина мчала Катю в Курск, в госпиталь. Там обещали: «Сделаем все, что в наших силах».

«На войне сражаются не только армии, — ожесточенно думала Вера. — На войне сражаются идеологии. Фашизм уже потому обречен, что не может человеческий разум мириться с ним». И словно в ответ на ее мысли, пришло сообщение, которое значило неизмеримо много: переименованы фронты! Калининский фронт — в 1-й Прибалтийский, Прибалтийский — во 2-й Прибалтийский, Центральный — в Белорусский, Воронежский — в 1-й Украинский, Степной — во 2-й Украинский, Юго-Западный — в 3-й Украинский, Южный — в 4-й Украинский.

Войска 1-го Украинского фронта закончили наступательную операцию с лютежского плацдарма на западном берегу Днепра.

Войска 3-го и 2-го Украинских фронтов, развивая наступление, освободили Днепропетровск и Днепродзержинск.

Под ударами войск 4-го Украинского фронта противник поспешно отходил на никопольский плацдарм и на правый берег Днепра в нижнем его течении.

Глава 19

Киев был освобожден накануне 26-й годовщины Великого Октября. Оба праздника, завоеванные подвигами и кровью двух поколений, излучали такую радость, что согрели сильнее, чем согрело бы летнее солнце.

Осень выдалась на редкость дождливая — на всей земле, кажется, нет сухого места! Особенно достается техникам: одежда просыхать не успевает, так и работают девчонки мокрые, грязные с ног до головы. В большой землянке, где живут технари, дневальный круглые сутки поддерживает в печках огонь: на веревках вечно сушатся ватники, портянки, брюки, вокруг печек — кирзовые сапоги… И ведь что удивительно — ни одного случая простуды!

— Некогда, товарищ капитан, нам болеть! — белозубо смеется Катя Полунина. До войны она была спортсменкой-динамовкой, стахановкой, теперь — старший техник звена, награждена орденом.

— И потом, все болезни от плохого настроения бывают, — подхватывает техник Паня Радько, светясь милым нежным лицом. Не раз помогала Паня подругам и делом, и добротой своего сердца. — Такая радость! Киев освобожден! Стоит ли обращать внимание на дождь!

И верно: невзирая на отчаянно нелетную погоду, боевая жизнь аэродрома не прекращается даже ночью. На всех участках, вверенных под защиту полка, противовоздушная оборона полностью обеспечивает их безопасность.

Слаженно действуют все службы аэродрома. Ни одной жалобы, ни одного недоразумения из-за тягот, которые конечно же остро ощущаются женщинами.

С самого серенького промозглого рассвета до глубокой ночи ходит от самолета к самолету Вера Степановна Щербакова — инженер полка по спецоборудованию.

Замполит знает, что Вере Степановне труднее многих: она значительно старше по возрасту да и здоровьем не блещет. Но целый день неугомонная, заботливая и строгая Вера Степановна учит молодых, внимательно проверяет их работу.

Девушки зовут ее ласково: Мать-мачеха. Если все хорошо сделано — настоящая мама: улыбнется, похвалит, таким родным теплом обдаст! Но уж если что не так — берегись!

— Ты на войне, дочка, а не в школе, — тихо скажет, но так весомо, что сквозь землю готова провалиться провинившаяся девушка. Вера Степановна помолчит значительно, потом поправит, научит, а под конец обязательно скажет: — Чтобы в первый и последний раз такое, дочка. В следующий раз пощады не жди.

Замполит и раньше слышала эту фразу инженера полка и знает: оплошности никто из девчат не повторит…

К Вере Степановне тянулись, ее любили глубоко и нежно, уважали как мастера своего дела. А специалист Вера Степановна Щербакова действительно превосходный. В армии она, выпускница авиационной школы специальных служб ВВС РККА, с 1931 года.

И помощницы инженера полка Щербаковой тоже народ опытный, знающий, ответственный: Емельянова Ира, Карикорская Лена, Андреева Нина. Все они пришли в полк из ГБФ, как и техник по радиосвязи Волкова Клава.

Был еще один человек, о котором много в эти дни думала Вера Ивановна, — Зина Будкарева.

Зина — укладчица парашютов. В полку с самого начала, упорно училась своему ответственному делу.

— Понимаете, у меня особое отношение к парашюту, — рассказывала она, загораясь, — я ведь ткачихой до войны была. А теперь вот радуюсь, сознавая, что шелк идет на парашюты, которые спасают замечательных, героических летчиц…

И хотя по инструкции полагается проверять парашют раз в месяц, Зина это делает каждый день: сыро, дожди, может слежаться шелк, и тогда не раскроется парашют. Проверит все и улыбнется:

— Ну вот, теперь моя душа спокойна.

Курская стоянка оказалась короткой, вскоре пришел приказ о перебазировании полка в Киев.

Замполиту Тихомировой, только что получившей звание майора, было уже привычно возглавлять передовую команду. Вера вылетела в Киев с эскадрильей Ольги Ямщиковой.

Земля, которую они увидели сверху, была истерзана до предела и, казалось, взывала к мщению. Языки пламени, черный дым, вздыбленные танки, развороченные орудия… Прекрасный город был разрушен…

* * *

Когда приземлились на Киевском аэродроме, то сразу поняли: здесь уже базируется авиационный полк.

— Не заруливайте, ждите меня, — приказала замполит комэску Ямщиковой и зашагала в направлении самолетных ящиков — единственных построек аэродрома.

Девушки смотрели, как решительно удаляется маленькая фигурка в летной зимней форме — короткой куртке, унтах.

— Как же спаяла нас фронтовая жизнь, — сказала Ольга. — Словно за собственную мать волнуюсь, вдруг там фашисты? Война ведь… А комиссар ничего не боится! Хоть бы взяла с собой кого-нибудь на подмогу…

Потом они увидели, как вышли навстречу люди в таких же куртках и унтах и машут руками… И замполит в ответ тоже машет руками.

Майор Тихомирова умела владеть собой, но на сей раз не удалось, разговор с подполковником Скудиным вышел неприятный.

— Вашему пятьсот восемьдесят шестому надлежит в Броварах садиться, — сказал Скудин.

— Это почему же? — загорелась Вера.

— Спокойнее там для женщин…

— А я не делю человечество на мужчин и женщин, — рассердилась Тихомирова. — У нас в полку летчики-ночники, и гитлеровцы, когда ведут с ними бой…

— Знаю, майор, все знаю… — смягчился Скудин. — Да только есть приказ командующего фронтом, чтобы вы в Бровары садились.

— Это мы еще посмотрим… — И Вера быстро зашагала к самолетам.

Майор ничего не стала пока рассказывать. Решила любой ценой добиться, чтобы полк базировался в Киеве: Бровары расположены далеко от передовой, а это значит, командование бережет женский истребительный…

Тихомирова ни на минуту не сомневалась в том, что именно по этой причине, а вовсе не из-за недоверия сажают полк в Броварах. Но ее однополчанки, достигшие мастерства и умения совсем не меньшего, чем летчики мужских полков, будут обижены… Даже не то, сильнее, глубже: придет мысль, что им не доверяют. За этим потянется цепь переживаний, которая непременно отразится на моральном климате в полку, на боевой работе.

И замполит решила не сдаваться.

Она немедля отправилась в Киев к командиру корпуса генерал-майору Королю. Генерал по-отечески и с большим доверием относился к 586-му, хорошо знал, какие замечательные люди в полку: ведь именно он вручал героиням награды.

— А, товарищ Тихомирова! — сильно ударяя на «о», приветливо зарокотал генерал. — Прибыли, значит?

— Так точно, товарищ генерал, прибыли.

Вера хотела продолжить, но Король, хотя и мягко, но властно предупредил ее:

— Очень хорошо, что прибыли. Сегодня уже поздно, а завтра с утра перелетите на аэродром в Бровары.

— Почему?

— Это решение командующего фронтом. Я не имею права отменить решение… — А сам заговорщически этак посмотрел на майора: как прореагирует, что сделает?

— Разрешите, товарищ генерал, обратиться с просьбой.

— Обращайтесь.

— Помогите с транспортом: мне надо поговорить с товарищем Ватутиным. — И по глазам генерала поняла, что именно этого он ждал от нее.

…Она никому не рассказала, как уговорила командующего разрешить 586-му полку базирование ближе к передовой, на аэродроме Жуляны.

Лишь подполковнику Скудину сказала весело:

— Наша взяла!

Однако и без слов было всем ясно, что только благодаря решительности и настойчивости Тихомировой осуществилось общее желание — драться с врагом «напрямую», без скидок, ненужных и лишних для зрелого мастерства, умения, страсти, для той дерзновенной отваги, которыми бились сердца…

Теперь передовой команде предстояло решить другую задачу — тоже, казалось, невыполнимую: подыскать для полка жилье. Жуляны разрушены почти полностью, люди живут во времянках, ютятся в подвалах.

Наконец отыскали двухэтажное здание, сохранившееся лучше других: не было окон и дверей, зато стены целы.

Несколько дней освобождали здание от обломков, мыли, чистили. На развалинах соседних домов раскапывали оконные и дверные рамы, осколки стекол покрупнее и все это приспосабливали, как умели.

Дом получился отличный. Даже уютный. Потрескивали дрова в железных печурках, которые девушки нашли среди развалин, падал сквозь стекла дневной свет: отвыкли от этого в земляночной жизни!

Посмотрела замполит, порадовалась и хотела уже дать распоряжение Анастасии Кульвиц о передаче радиограммы в Курск: «Ждем, готовы». Спустилась на первый этаж, а навстречу — дежурные:

— Товарищ майор, выбросили ящики из-под лестницы, а за ними большая дыра… в подвал…

— Не входить! — крикнула Вера.

Сердце ее вдруг остро почуяло недоброе: неспроста эта маскировка. Действовать столь коварным способом — в характере фашистов. И приказала всем покинуть здание, отойти подальше.

— Разрешите остаться, товарищ майор! — сказала начальник штаба Саша Макунина.

— Оставайтесь. Только идите за мной.

Они осторожно ступили в подвал. Пахнуло сыростью, в полутьме виднелся хлам, сваленный в большую кучу. Вера напрягла зрение, всматриваясь, и, когда глаза привыкли к темноте, различила на бревнах двухсоткилограммовую бомбу…

К зданию не подходить и никого не подпускать, — как можно спокойнее приказала Вера Ивановна.

Вызвали саперов. Бомбу обезвредили, извлекли из подвала, уложили на сани.

Вера Ивановна вышла на шоссе, остановила трактор. Стала уговаривать тракториста осторожно подцепить сани, на которые уложена бомба, и увезти подальше. Тракторист молча посматривал на саперов, видимо, обдумывал степень опасности. Потом крякнул, махнул рукой и сказал:

……… Ладно, будем выручать. А то после не прощу себе,

что такой симпатичной майорше не помог. Что я — трус? — даже рассердился на свою недавнюю нерешительность. — Садись, майор, в кабину, поехали.

— У вас все такие отчаянные? — спросил тракторист, когда закончился рискованный рейс. Он снял старенькую ушанку и вытер со лба пот, хотя стоял мороз…

Вера не ответила, только улыбнулась: «Эх, парень, если бы ты знал, каких героических девушек выручил!»

На следующий день Анастасия Кульвиц радировала командиру полка: «Все готово, можете вылетать…»

Глава 20

С аэродрома Жуляны полку предстояло круглосуточно прикрывать от налетов военно-воздушных сил гитлеровцев столицу Украины Киев, защищать переправы через легендарный Днепр в районах, прилегающих к городу. Как и прежде, вести борьбу с вражескими самолетами-разведчиками, сопровождать наши бомбардировщики.

Самолеты противника шли на Киев группа за группой, днем и ночью, несмотря на лютый мороз. Это раньше немцы выбирали для бомбежек погоду. «Теперь им не до жиру, быть бы живу!» — шутили летчицы.

Переправа через Днепр — артерия фронта. И враг с остервенением рвался к ней. То и дело с пункта связи раздавалась команда «Воздух».

…Комэск Ямщикова повела восьмерку истребителей на перехват вражеских бомбардировщиков. Летчицы увидели большую группу самолетов на высоте четырех тысяч метров, за ними еще одна группа быстро шла к переправе.

— Атакуем! — коротко приказала Ольга. И тотчас истребители ринулись на врага: Машенька Батракова, Агния Полянцева, Маша Кузнецова, Зоя Пожидаева, Валя Гвоздикова, Ира Олькова, Клава Панкратова.

Они напали так внезапно, так мастерски вели бой, что растерявшиеся гитлеровцы, беспорядочно покидав бомбы, повернули назад, так и не подойдя к переправе.

Через несколько дней одна из центральных газет писала об этом бое: «8 летчиц 586-го истребительного женского авиаполка во главе с командиром эскадрильи О. Н. Ямщиковой вылетели на перехват большой группы немецких бомбардировщиков, направляющихся для удара по переправе на Днепре в районе Киева. Отважные летчицы атаковали врага, сбили 7 самолетов и сорвали план противника по разрушению переправы».

Замполит читала газету перед строем. Звонкое «Ура!» потрясло морозный воздух над аэродромом, а после команды «Вольно» девушки радовались, как дети: обнимали героинь, тормошили; Олю Ямщикову пытались качать, но она так отчаянно махала руками и так смущалась, что затею эту оставили.

…Зима сорок четвертого выдалась на редкость морозная. Техническому составу полка нелегко приходилось: металл, вода, бензин на холоде были плохими помощниками. Работать в перчатках девушки отказались: пальцы не почувствуют изъяна, а это повлечет страшную беду… Не удивительно, что пальцы постоянно обмораживали. Да и щеки — смотришь — белые совсем! А неутомимые технари знай себе копошатся у мотора, возле пушки или пулемета, чинят пробоины в плоскостях, налаживают рацию.

Вера с трудом узнавала в неуклюжих фигурках ладных девчат. Попляшут, потопчутся, как медвежата, чтобы согреться, и опять в мотор уткнутся…

И вскоре поступила радиограмма из штаба корпуса: «…быть готовыми для участия в штурмовке корсунь-шевченковской группировки войск противника».

Штурмовой удар для истребителей — задание не обычное. Очень ответственное и трудное. Не всякий опытный летчик способен на быстроходном самолете нанести штурмовой удар. Даже воздушный бой для летчика-истребителя легче: освоены, приняты на «вооружение» и внезапность нападения, и смекалка, помноженная на опыт, помогающая применить единственную, самую верную именно для данного боя тактику…

В штурмовке внезапность нападения затрудняется из-за шума мотора при подходе к цели. Значит, встретит зенитный или пулеметный огонь противника, через который надо прорваться. Кроме того, жди нападения «мессеров». Да и многое другое. Короче, полученная телефонограмма определяла три важных условия. Первое — доверие командования, второе — необходимость доверие оправдать, третье — в сжатый срок сделать все необходимое, подготовиться к штурмовке.

Командир полка отобрал для участия в штурмовках летчиц: Агнию Полянцеву, Галину Бурдину, Раису Сурначевскую, Зою Пожидаеву, Анну Демченко, Ирину Олькову, Марию Кузнецову, Клавдию Панкратову, Тамару Памятных, Валентину Гвоздикову, Ольгу Шахову.

Подполковник Гриднев тщательно готовил летчиц. Каждый день после завершения боевой программы занимались: изучали район действия, порядок захода на цель, анализировали маневры…

Спустя несколько дней была получена команда: «Самолеты — в первую боевую готовность».

По аэродрому словно вихрь пронесся. Техники, радисты, оружейники в который уж раз проверяют машины, выделенные для штурмового удара. Летчицы уточняют с командиром характер цели, порядок действия над ней и ухода от нее; разбирают варианты боя с вражескими истребителями.

Наконец сигнал — ракета, и девять краснозвездных стремительных «яков», ведомых подполковником Гридневым, ложатся на курс…

Летчицы отлично справились с поставленной задачей. Много раз мчались они вместе с истребителями из других авиаполков в район Корсунь-Шевченковского для нанесения штурмовых ударов.

Возвращаясь на аэродром, на почерневшем снегу летчицы видели сверху то, что осталось от грозной и могучей военной техники врага: целые кладбища танков, орудий, самолетов, пушек… Искореженный, обгорелый лом. Впрочем, немало исправной техники и вооружения было брошено гитлеровцами в панике. Пятьдесят пять тысяч солдат и офицеров потерял противник в Корсунь-Шевченковском котле, восемнадцать тысяч были взяты в плен.

Во время одной из штурмовок летчицы 586-го авиационной полка уничтожили четыре танка, две батареи зенитной артиллерии, одну пулеметную точку, цистерну с горючим, девятнадцать грузовых автомашин, два самолета Ю-52 (на земле), десять парных повозок; уничтожили до двух батальонов пехоты противника.

Семь раз вылетала на штурмовки Аня Демченко. Самолет ее был изрешечен осколками снарядов, но отчаянная, смелая девушка только посмеивалась:

— Ничего, до свадьбы заживет!

Героически действовали все летчицы. Но, готовясь к открытому партийно-комсомольскому собранию, майор записала: «Особенно отличилась Демченко».

На собрании обсуждали один вопрос: «Личный пример коммуниста в бою».

Очень повзрослели девушки к зиме сорок четвертого, повзрослели внутренне. Определились, сложились характеры — сильные, цельные, — словно выковались в горниле войны, где все мелочное, лишнее выгорело.

Глядя в зал, замполит не просто любовалась героинями — гордилась ими, как мать. По лицу Клавы Касаткиной поняла, что и парторг испытывает сейчас то же.

Партийная организация полка выросла. Только в Жулянах в нее влилось пятнадцать молодых коммунистов. На этом собрании были приняты в ряды ВКП(б) летчицы Саша Акимова, Валя Петроченкова, Маша Батракова.

Глава 21

586-й истребительный авиаполк перебазировался на аэродром Скоморохи, под Житомиром.

Все на новом аэродроме было бы ладно, если бы не снегопады. Снег сыпал и сыпал, покрывая сплошным толстенным одеялом землю. Взлетную полосу чистили, не переставая, и полоса уходила все глубже в белые снеговые стены. Почти не отдыхали — вместо отдыха разгребали сугробы, и все равно не хватало рук. Замполит Тихомирова и парторг Касаткина обратились к населению с просьбой о помощи. И люди пришли. Полураздетые, голодные, они помогали чистить аэродром. Полеты шли круглосуточно.

Однажды ночью на КП поступило сообщение о возможности налета фашистских бомбардировщиков.

— Гитлеровцев надо встретить, — сказал командир полка, — и мы их встретим. — Он быстро осмотрел строй летчиц. — В условиях густого снегопада нельзя оборудовать ночной старт, а потому взлетать будем без ночного старта. Приказывать не буду: полетят добровольцы. — Полковник Гриднев склонился над столом, а когда поднял голову, то увидел: все летчицы сделали шаг вперед…

— Молодцы, девушки, — тепло сказал командир и, опять став строгим, приказал: — Полетят Бурдина, Панкратова, Памятных.

Выруливали на старт «на ощупь» и ждали сигнала по радио. Работали моторы. Не только остающимся на земле, а, как потом рассказала Галя Бурдина, и самим летчицам казалось, что при таком состоянии аэродрома взлететь невозможно.

Но поступил сигнал, и машины взмыли в непроглядную зыбкую мглу… Оказалось — возможно!

Фашисты шли бомбить Коростень. Поднявшись в воздух, летчицы увидели, что над городом повисли осветительные ракеты гитлеровцев.

— Вижу цель, вижу цель. — Голос Гали Бурдиной звучал на КП спокойно, словно вовсе не смертельного врага видела перед собой летчица.

— Стреляй из всех видов оружия, жми! Пусть подумают, что вас в воздухе много! — услышала Галя приказ.

Боеприпасы уже были на исходе, когда Бурдина на фоне осветительных ракет различила еще один «Юнкерс-88». Подошла совсем близко, чтобы не промахнуться, и в упор всадила последнюю очередь в фашиста… «Юнкерс» сразу превратился в огненный шар, закувыркался, пошел к земле.

Вражеский самолет упал в пятнадцати километрах юго-западнее железнодорожного узла Коростень.

В те дни летчицы 586-го полка уже имели прочный авторитет воздушных асов, но оставались девушки ранимыми, нежными…

Был такой случай. Десятка истребителей вылетела на прикрытие группы бомбардировщиков из соседнего мужского полка. Операция прошла успешно, самолеты уже возвращались домой, когда у одного из бомбардировщиков — позывной его был «Камбала-13» — зенитным снарядом вывело из строя мотор. «Камбала-13» напрягал все силы, чтобы дотянуть до наших — перелететь через линию фронта.

Прикрывала «Камбалу-13» Зоя Пожидаева. Увидев, что ее подшефный того и гляди сделает вынужденную посадку на территории, занятой немцами, Зоя очень встревожилась и «села» «Камбале-13» на хвост, чтобы сразу прийти на помощь, если потребуют обстоятельства. Так и летели. И долетели благополучно.

А когда на следующий день командир огласил фамилии летчиц, вылетающих снова на прикрытие бомбардировщиков, Зоя вдруг заявила:

— Товарищ командир, меня на прикрытие бомбардировщиков прошу не посылать.

Все даже рты открыли — что случилось с Зоей?

— Объясните, в чем дело, коммунист Пожидаева, — строго сказала замполит Тихомирова.

— Я вчера прикрывала «Камбалу». А он вместо «спасибо» ругался по радио. — Зоя замолчала и обиженно опустила глаза.

Вот оно что! Майор Тихомирова отправилась к замполиту соседнего полка и сердито заговорила о нанесенном оскорблении.

— Прошу принять пока мои извинения, — серьезно сказал замполит, — сейчас же будут приняты меры.

Спустя немного времени на аэродроме появился смущенный пилот «Камбалы-13». Щеки его горели.

— Да разве ж я мог подумать, что меня дивчина на истребителе прикрывает! Простите вы меня! Да я больше никогда в жизни ни одного ругательства не произнесу!

Не один десяток раз выходили потом вместе летчики на задания, между полками завязалась настоящая боевая дружба. И когда перебазировали полк «бомбовозов» (как шутя прозвали их девчата) на другой, дальний аэродром, приехала прощаться с девушками делегация: смущаясь и краснея, ребята передали благодарность за надежную поддержку в боях и даже оставили приветственный адрес. И пусть не ахти какими оказались ребята поэтами, бережно хранили в 586-м их стихи:

Даже Рита Кокина, полковая поэтесса и человек насмешливый, взволнованно сказала: стихи прекрасные…

Глава 22

Свершилось! Солдаты, которых прикрывали с воздуха истребители 586-го полка еще под Воронежем, сражаются сейчас в Румынии.

В коротком перерыве между полетами собрались на митинг.

Техники Зоя Малькова, Лида Гирич, Паня Радько, летчицы Оля Шахова, Агния Полянцева — вроде о разном говорили, а у всех красной нитью сквозило в словах пройденное и пережитое вместе… А замполит майор Тихомирова, слушая девушек, думала о том, как же они выросли.

Агния Полянцева, красивая, сдержанная сибирячка, натура сильная, волевая… Пришла она в полк как раз во время базирования на Воронежском аэродроме. Пришла отнюдь не новичком. Давно окончила аэроклуб, потом — авиационный институт в Москве. За плечами работа летчиком-испытателем в отряде авиационной промышленности. Летом сорок первого Агния облетывала на прифронтовом аэродроме самолеты-истребители после ремонта. С самого начала войны Полянцева просилась на фронт. Ей вежливо отказывали. Наконец, когда погнали немцев на запад и испытательный аэродром оказался в тылу, Полянцеву отпустили на фронт. Замполит, когда рассказывала ей Агния этот эпизод своей жизни, подметила силу, скрытую в словах: «отпустили на фронт». Как будто в отпуск в Крым, как будто к маме на каникулы. Вера, привыкшая в постоянной работе с людьми сразу распознавать характеры, сказала командиру Гридневу:

— Полянцевой можно поручить самое трудное и в боевой, и в политической работе — сделает все. И других поведет за собой; не словами — примером своим поведет.

Легко и естественно вошла Агния в боевой коллектив. К ней тянулись, с уважением прислушивались, ей старались подражать. И в самом деле, глядя на Агнию, Аню, как ласково называли ее девушки, невольно хотелось делать все так же спокойно и продуманно: так велики были ее выдержка, мудрая сила.

Первое время летала она в паре с Аней Демченко. Две Ани. Искрометная, порывистая Демченко, участница боев под Сталинградом, и серьезная, умеющая владеть собой Полянцева. Получилась прекрасная, слетанная пара — они удивительно дополняли друг друга.

Галя Буйволова, механик самолета Полянцевой, бывшая студентка МАИ, упорная, деловитая, молча обожала своего командира.

Напряженная боевая работа, казалось, не утомляла Аню — так четко и умело справлялась она с заданиями. Но это не все. Агния Полянцева обучила все молодое пополнение летчиц, прибывших в полк в Воронеже. А ведь это только сказать легко! Вернется с боевого задания и вместо отдыха — учебные полеты, стрельба по конусу…

Надежный человек, активный коммунист, отличный летчик. Сейчас Полянцева — командир эскадрильи. «Вот и судите сами, — с гордостью подытоживает замполит, возвращаясь мыслями из Воронежа сорок третьего в сегодня, — теперь Агния Полянцева командир эскадрильи истребителей Як-9».

…А спустя час после митинга летчицы Агния Полянцева, Маша Батракова и Галя Бурдина внимательно слушали командира полка. Тот ставил боевую задачу:

— Приказываю в готовности номер один находиться в самолетах — будем сопровождать особо важный Ли-два к линии фронта. Вылет — по-зрячему: как только покажется Ли-два в сопровождении истребителей — всем взлет. Сопровождающие вернутся домой, а мы поведем «ли» дальше. Маршрут не указан, известен только курс. Глядеть в оба.

Агния сидела в самолете и внимательно следила за небом. Погода для сопровождения сложная: низкая облачность тащила за собой хвосты дождя, потом порывистый ветер поднимал, гнал облака, но они снова упрямо наползали, заволакивая горизонт.

Наконец она увидела черные точки. Командир поднял руку, взревели моторы, и пара за парой четыре истребителя пристроились к особо важному…

Ли-2 низко идет над землей, на фоне леса и пестрых полян есть опасность потерять его из виду: виноват пестрый камуфляж, делающий контуры самолета неясными, размытыми. Скорость у Ли-2 небольшая, и, чтобы не выскочить вперед, приходится то правым, то левым отворотом чуть уходить и возвращаться. Глаза напряженно ощупывают небо: быстро вперед и в стороны — нет ли вражеских самолетов, и снова нетерпеливо ищут Ли-2. Не заметить, когда «особо важный» изменит курс, оставить его без прикрытия — большей катастрофы, преступления и бесчестия просто невозможно вообразить!

Линия фронта уже рядом. И тут Агния видит тоненькие струйки воды, сбегающие по фонарю. Дождь? Вон и туча опустилась совсем низко. Нет, другое, значительно хуже: полезла вверх стрелка температуры масла. Значит, свищи в трубах водяного охлаждения. Напряженно работает мозг. «Только спокойно! — приказывает себе Аня. — «Ли» я не оставлю. Посажу самолет в последнюю минуту…» И в этот миг «особо важный», круто развернувшись, начинает заходить на посадку. «Уф! — облегченно шепчет Аня и, словно доброму другу, улыбается большой лесной поляне внизу, странной, с заштопанными желтым песком круглыми воронками от бомб».

И вот, зарулив, на край поляны, выстроившись в линейку, они ждут, пока дозаправят баки бензином. С Аниным «ястребком» неприятность, требуется ремонт…

— После ремонта возвращайтесь на аэродром одна, — приказывает командир. И, видя тревогу в глазах комэска, добавляет тепло: — Не волнуйся, тут недалеко, доведем втроем. Раньше тебя дома будем.

Но получилось иначе.

«Дома», на КП аэродрома Скоморохи, начальник штаба Макунина и замполит Тихомирова всю ночь в тревоге ждали сообщений… Из четырех самолетов, вылетевших на сопровождение Ли-2 к линии фронта, вернулись только два. Командир полка Гриднев и комэск Полянцева с задания не вернулись…

Взволнованные Бурдина и Батракова рассказали, что истребитель командира полка с пробитым вражескими пулями мотором упал (или был посажен командиром?) в лесу рядом с передовой, недалеко от прифронтового аэродрома — поляны, где они дозаправлялись и где для небольшого ремонта по приказу Гриднева оставалась комэск… И это — всё. Никаких дополнительных сведений за всю ночь получить не удалось. Что же случилось с ними? «Только без паники, — говорила себе замполит. И Гриднев, и Полянцева — опытные летчики, мужественные, находчивые люди. Надо ждать рассвета…»

Рано утром над аэродромом делает плавный круг истребитель с номером «24» на борту. Самолет приземляется очень осторожно, прямо-таки нежно. И тихонько заруливает на стоянку.

— Врача, — говорит Аня. — Командир ранен…

В одноместном истребителе комэск Полянцева привезла на родной аэродром командира полка!

Раиса Бенгус кидается к Гридневу.

— Пулеметная очередь угодила в мотор. Командир чудом остался жив, — спокойно докладывает Полянцева, и замполит в который уже раз отмечает удивительную выдержку летчицы. А та — к механику: — Осмотрите, пожалуйста, винтомоторную группу в самолете. Там неполадки.

Вот она какая — красавица-сибирячка Аня, отважный комэск Полянцева. Словно бы и не было опасности, напряжения, смертельного риска — среди раскрасневшихся, взволнованных девушек, окруживших самолет, замполит видит только одного спокойного человека ее, Агнию Полянцеву…

Глава 23

С аэродрома Скоморохи летчицы полка совершили шестьсот боевых вылетов. Были среди них двадцать совсем особых — на «свободную охоту». Право на такой вылет заслуживали только очень опытные летчики-истребители: с врагом один на один, рассчитывать можно лишь на свое мастерство, смекалку, умение. Никто во время боя не прикроет, на выручку не придет.

Вылетела однажды на «свободную охоту» командир звена Клава Панкратова. Через полчаса ее самолет лихо приземлился. Зарулила в капонир, спрыгнула на землю, направилась к командиру с докладом. У старта стояли полковник Гриднев, категорически отказавшийся от лечения в госпитале и ни на один день не прекращавший командования полком, и замполит. Они только что получили сообщение о том, что Панкратова сбила в воздушном бою Хе-111.

Клава прикладывает маленькую ладонь к шлему. Глаза у нее смеются.

— Встретила фашиста. Атаковала. Сбила. Всё!

— Где сбила? — У командира глаза тоже посмеиваются.

— Точно сказать не могу, — смущается Клава. — Планшет улетел… — Она переводит взгляд на улыбающееся лицо замполита и совсем расстраивается. — Правда же сбила… Честное слово…

Майор Тихомирова крепко жмет летчице руку:

— Да никто и не сомневается, что сбила. Подтверждение пришло, когда ты еще в воздухе была. Поздравляем с победой, Клава.

А вскоре пришло еще одно «подтверждение»: к КП подкатила машина, и под конвоем из нее вывели двух немецких летчиков огромного роста. Один был ранен.

Замполит поспешила к машине.

— Это ваш «трофей», — устало объяснил молоденький конвойный. — С «хейнкеля», сбитого только что летчицей с вашего аэродрома. Пусть тут посидят, пока не подоспеет за ними транспорт.

Еще ни разу не приходилось девушкам встречать вражеских летчиков со сбитых ими самолетов: одни погибали, других, уцелевших, брали в плен наземные части. Сейчас оба «завоевателя» сидели перед ними, недоуменно поглядывая на оживленные лица девушек, явно решив, что попали в санитарный батальон, тем более что врач Бенгус оказывала раненому немцу необходимую помощь.

В комнату заглянула маленькая, подвижная, как школьница-подросток, летчица Зоя Пожидаева. Вот замполит и решила:

— А ну-ка проучим их!

У Зои на груди поблескивали награды. Замполит подвела летчицу к рыжему верзиле и спросила, не хочет ли он узнать, кто сбил его самолет.

Немец стал оглядываться по сторонам, уставился в проем открытой двери: в глазах его возникли одновременно страх и нетерпеливое любопытство. На маленькую белокурую девушку он даже не взглянул.

— Да вот же летчица, которая сбила ваш «хейнкель!» — Замполит подтолкнула вперед Зою.

Что стало с верзилой! Он в паническом ужасе замахал руками и пронзительно завопил «Наин! Наин!», как, возможно, не вопил, падая на землю. Ах, как весело, звонко смеялись девушки!

— По-моему, мы его второй раз сейчас сбили! — пошутила Зоя.

Позднее, когда осмотрели кабину Хе-111, обнаружили на самом почетном месте серебряный крест — награду, которую вручал лично Гитлер.

— Не обидно ли такому-то «герою» признать себя сбитым крошечной русской девчонкой? — говорила подоспевшая Клава Панкратова. — Меня бы он не так испугался, как Зою. Здорово вы ошеломили, товарищ замполит, моего «трофейного!»

Глава 24

«Петр! Здравствуй! Тысячу лет не писала тебе — прости! Зато это письмо ты получишь со штемпелем венгерского города Дебрецена. В тот день, когда мы с передовой командой обосновались здесь, на новом месте, я вдруг вместо того, чтобы подумать: «Как далеко Москва», — подумала, что скоро увижу наяву кремлевские красные звезды… Петр! Совсем близко наша победа!..»

Вере хотелось рассказать Петру о многом. Особенно о событии, которое произошло три дня назад. Нельзя. И, как всегда в подобных случаях, дописывала письмо мысленно.

…Вот уже несколько дней, как аэродром Дебрецен (недалеко от Будапешта) готов к приему полка. Ната Кульвиц отправила не одну радиограмму, но в Карпатах, через которые предстоит перелетать истребителям, настоящая буря — приходится ждать.

Три дня назад замполита вызвали в штаб корпуса, где она получила следующее задание: через аэродром Дебрецен ожидается перелет вражеского самолета с бортовым номером «214», на котором пытаются улететь в Германию видные руководители фашистского движения в Румынии. Самолет надо сбить.

— Связь, служба наведения — в действии, но пробьется ли за короткое время через непогоду в Карпатах летный состав полка? — тревожилась Тихомирова.

— В ваше распоряжение поступят два истребителя румынской эскадрильи. Выполняйте.

Вернувшись на аэродром, замполит приказала начальнику связи полка Кульвиц наладить связь с парой только что приземлившихся самолетов.

Через переводчика она объяснила румынским летчикам задачу: по наведению с КП сбить самолет с бортовым номером «214». Заместитель начальника штаба полка Нина Словохотова уже готовила карту-планшет для наведения истребителей на самолет противника в районе пролета.

Все было готово. Они ждали. Ночью не сомкнули глаз, но вражеского самолета не было…

Так прошли утро и день следующих суток. И вот, когда солнце уже начало клониться к западу, наружный пост связи сообщил: «Приближается самолет».

Задание командования было выполнено. То, что осталось от самолета, валялось на освобожденной венгерской земле.

Но майору Тихомировой предстояло еще установить, действительно ли сбит самолет с номером «214» на борту.

Да, это был именно он. Вера фотографировала почерневший от дыма бортовой номер, и странное чувство наполняло ее: пожалуй, это была брезгливость. Уже позднее, много позднее, проанализировав все, поняла: предательство по мерзости своей всегда вызывало в ней не гнев, не злость, а именно брезгливость.

Под грязной грудой обломков нашли гибель предатели целого народа.

В тот же день майор Тихомирова докладывала в штабе об успешном выполнении задания.

А вскоре на аэродром Дебрецен, перелетев через Карпаты, сели тридцать краснозвездных «яков».

Той же оставалась боевая работа авиаполка: борьба с разведчиками противника, патрулирование над узлами и участками железных дорог. Полк прикрывал от нападения вражеской авиации военно-промышленные объекты города Будапешта, переправы через Дунай. Приблизились, стали важнее собственной жизни, как раньше Ржевка, Лиски, Солнцево, еще непривычные слуху Эстергом, Кишбер, Хатван — венгерские города, к которым не подпустили девушки врага, над которыми синело чистое небо, спасенное ими.

И снова наступила весна, победная весна сорок пятого года…

1

Выстрелов Андрей не услышал. В то самое мгновение, когда Барс вдруг бросился в сторону, резко натянув поводок, исполинской силы удар обрушился на голову и сбил с ног. Боли в первые мгновения тоже не было, и потому Андрей никак не мог понять, откуда появилось большое розовое пятно, такое красивое на девственной белизне снежного покрова. Почувствовал, что лежит, в неудобной позе, и тут же хотел вскочить на ноги, но смог проделать это только мысленно: тело осталось неподвижным.

— Барс! — позвал Андрей. Губы лишь чуть шевельнулись, и звук, не родившись, умер в груди.

В лицо, теперь уже сверху, ударил снежный заряд. Андрей пошевелил ногами. Вроде целы, но подвернувшиеся при падении лыжи держат, словно кандалы. Грудью он опирался на что-то невыносимо жесткое. «Автомат, — догадался Андрей. — Надо повернуться на бок: будет удобнее вставать, и оружие удастся высвободить». Пытаясь опереться о рыхлый снег и одновременно подтягивая левую ногу, чуть развернулся на спину. Теперь бы оглядеться: где он, что с Игорем? Попробовал приподнять голову — дикая боль будто расколола череп на две части. «Что это — ранение, травма при падении?» — вот последнее, о чем подумал. А после — забытье. Исчезла и боль, и весь этот день, и он сам.

…Странно, но снежинки вдруг сделались разноцветными и обрели звук. Словно игрушки на новогодней елке, они висели на ресницах, и стоило моргнуть, как начинали раскачиваться, издавая тонкий хрустальный звон. Поначалу приятный, он, постепенно нарастая, делался нестерпимым, как звук набирающего силу реактивного двигателя. Он заполнил все пространство, и не было никакой возможности спрятаться от него. Под этот пронзительный звон снежинки крутились в бешеном хороводе. И вот сам Андрей, без единого усилия сорвавшись с места, словно бумажный самолетик, пущенный умелой рукой, полетел вверх. Сердце замерло от высоты и скорости. Вверху — серое небо, внизу — белые скалы. Он ничуть не удивился, увидев среди гор мать и братишку.

— Ма-ма! — крикнул Андрей.

Эхо отскочило от гор и пронзило все его существо.

— Ма-ма! — снова крикнул Андрей и… открыл глаза. Без всякого страха или удивления подумал: «Галлюцинация, значит, сознание потерял. Это плохо».

Попробовал шевельнуться. По затылку снова словно молотом ударили.

Странно, почему нет никаких звуков? Может, он оглох?

Андрей хотел крикнуть, вдохнул побольше воздуха и невольно застонал. Будто ножом резануло грудь. И тут же перед ним возникла печальная собачья морда. Их взоры встретились. Барс тихонько заскулил и лизнул хозяина в щеку.

Сознание возвращалось медленно, неохотно. Голову сдавило стальным огненным обручем. Что-то острое мешало дышать. И лишь снег слегка остужал эту жгучую боль. «Снег — это хорошо, — тяжело думал Андрей, стараясь не смежать веки. — Кровь остановилась на холоде. И голове вроде легче». Странно, но в одно и то же время ощущал себя беспомощно лежавшим на снегу и как бы наблюдал за собой со стороны. Именно наблюдал, без жалости и участия. Когда у него, лежавшего в сугробе, слипались глаза, исчезала боль и снежинки начинали свой звонкий хоровод, готовые вот-вот подхватить его с собой ввысь, — тот, сторонний, презрительно усмехался; тогда Андрей огромным усилием воли разлеплял веки и заставлял себя думать.

* * *

Метель, эта начавшаяся еще с вечера снежная круговерть, не прекращалась, разве только чуть ослабла. Снег, не успевший слежаться и оттого легкий и рыхлый, все вокруг укутал толстенным покрывалом. В поле зрения снова возник Барс. Он лежал совсем рядом, и стоило Андрею шевельнуться или открыть глаза, тут же тянулся к хозяину, пытаясь лизнуть. Шерсть у собаки тоже была густо запорошена снегом.

«Давно лежит, — заключил Андрей. — Интересно, который час?»

Чтобы посмотреть на часы, надо было выпростать левую руку. Но в ответ на малейшее движение резкая боль пронзала голову, свинцовой волной отдавалась в затылке, вызывая тошноту. До крови закусив губу, он поочередно подтянул ноги и, опираясь правой рукой на тонущий в снегу автомат, попытался сесть. Полностью этого сделать не удалось, но и положение «полусидя», или, вернее, «полулежа», да еще при обеих свободных руках, уже было победой. Куда-то делись лыжные палки, они бы здорово пригодились для опоры. Ну да ладно. Лыжи не мешают — и то хорошо. Можно осмотреться. И сидит он удачно — на полушубке, а не на снегу. «Теперь положить автомат на колени. Какой же он, однако, тяжелый. Так, хорошо. Теперь посмотреть время». Левая рука плохо слушалась, пришлось помогать правой. Часы, подаренные отцом перед уходом в армию, показывали без пятнадцати двенадцать. Андрей прикинул в уме: значит, он лежит около получаса. Но что же все-таки случилось? И, самое главное, где Степанов? Этого Андрей пока не понимал. Если нарвались на засаду, то почему не было слышно выстрелов? Может, он все-таки расшибся, упав в расщелину, как и Клименко? Но где в таком случае Игорь? Не провалились же они вместе? Да и Барс — вот он, рядом. Видно, нарвались на засаду. Чего-то не доглядели, упустили, прозевали. Вот тебе и опытные пограничники, вот тебе и особый нюх Барса. А на них так надеялся старший лейтенант Сенчин. Значит, все-таки засада. И если Игоря нет рядом, то… Нет, не может быть. Надо все спокойно взвесить, попытаться вспомнить подробности и тогда принять решение.

Итак…

…Уже вторые сутки мела пурга. С низкого — рукой подать — неба, не переставая, валил снег, ветер бросал его в разные стороны, засыпая кустарник, деревья, огромные валуны, дороги и тропы. В редкие и короткие минуты затишья, когда пурга, измотавшись, давала себе передышку, старший лейтенант Сенчин с удивлением отмечал, как быстро метель меняет местность. Там, где была равнина, возвышались сугробы. И без того невысокие сопки стали еще ниже, ущелья превратились в долины, пейзаж потерял присущую этому неуютному краю угловатость и хаотичность. Хилые северные деревья еле удерживали на ветвях огромные массы снега и, когда уставали, осыпали его вниз.

А жизнь на заставе шла своим чередом. Уходили и возвращались наряды, четко работала связь.

Рано утром позвонил майор Шонин, трубку снял Сенчин.

— Как там у вас? Метет?

— Метет, товарищ майор. Ни зги не видать.

— То ли еще будет, — пошутил Шонин. — Зима только начинается. — И добавил озабоченно: — Наряды не блуждают? А то ненароком как бы не сбились с маршрута.

— Все в порядке, товарищ майор. Наряды укрупнили. Людей потеплее одели. Хотя мороза и нет сильного, но ведь знаете, что такое северная пурга. На самые тяжелые участки посылаем наиболее выносливых и опытных солдат.

— Хорошо, — одобрительно прогудело в трубке, — Снегу много привалило?

— Почти на метр, да еще ветер, сами понимаете…

— Понимаю, — помолчав, отозвался Шонин. — А в такой ситуации Зеленая Падь тебя не беспокоит?

— Беспокоит.

— Вот и нас. Коварное ущелье. Хоть и в стороне вроде бы, а сходить туда надо. Уж очень глубоко оно вдается. Приманка для нарушителей. Так что выдели ребят покрепче, чтоб прошли туда и обратно с двух сторон. До Оленьего поворота пусть идут по правой стороне, назад — по левой. Там полно небольших пещер, гротов. Черта можно спрятать — никто не найдет.

— А что, — насторожился Сенчин, — имеются какие-то сведения?

— Да как сказать… Поступило предупреждение. Надо усилить бдительность. А погодка для плохого дела подходящая. В общем, действуй, Олег. И почаще докладывай.

От этого неуставного, товарищеского «Олег» Сенчин улыбнулся и, сам того не замечая, тоже на гражданский манер ответил:

— Хорошо, Константин Иванович.

— Уважь, уважь, — шутливо и вместе с тем твердо проговорил несколько изменившимся тоном Шонин и положил трубку.

«Недаром звонил, — подумал о майоре Сенчин. — Зря волноваться не будет».

А за окнами мело и мело. Казалось, самый лихой вражина не захочет в такую пургу и носа высовывать из теплого угла: нарушитель — он ведь тоже человек. Но если стать на его точку зрения, сейчас самое удобное время прошмыгнуть через границу. И не где-нибудь, а именно на ее пересечении с Зеленой Падью, где это сделать, казалось бы, сложнее всего. Зато ущелье выведет нарушителя почти вплотную к поселку и шоссе. Правда, наряды на этом участке несли службу, но они двигались не тем маршрутом, на который указал майор. Значит, Шонин опасался того, что возможный нарушитель, перейдя границу, не попрет сразу на дорогу, а скрытно будет двигаться по ущелью. Может быть, даже попробует пересидеть в пещере непогоду.

Сенчин задумался, прикидывая состав наряда. Сержант Луховицын с Барсом, рядовой Степанов и ефрейтор Клименко. Опыт у ребят есть, в Зеленой Пади тоже бывали. Правда, не в такую пургу. Но Луховицын прекрасно ориентируется, а его Барс — отличный розыскной пес, Конечно, за последние дни все измотались, но что делать? Да у пограничников и не принято жаловаться на усталость. Впрочем, как и вообще на военной службе.

Сенчин представил на секунду всех, кто пойдет в Зеленую Падь.

Андрей Луховицын, сержант, светловолосый, невысокий, щуплый с виду, но выносливый, ловкий и физически сильный парень. Родом из-под Ленинграда. Пришел на границу вместе со своим Барсом. Отслужил ровно год, а уже сержант, имеет все знаки солдатской доблести и две благодарности от командования. Серьезный парень. Вероятно, останется на сверхсрочную, а может, и в училище поступит.

Ефрейтор Иван Клименко, из Запорожья, крепко сбитый, русоволосый. Аккуратист, службу знает прекрасно, отлично владеет всеми видами оружия, хороший радист, всерьез занимается тяжелой атлетикой.

Рядовой Игорь Степанов, кубанский казак, как его сразу же здесь окрестили, — чернявый, юркий, подвижный, ловкий, как вьюн. Лыжи, правда, не очень уважает, зато лучший стрелок на заставе. К тому же в большой дружбе с Иваном, а оба вместе — с Андреем.

В общем, на этих ребят можно положиться.

Спустя несколько минут они в полной экипировке, как всегда подтянутые и бодрые, стояли перед Сенчиным, готовые выполнить любой приказ.

В принципе, этот приказ для пограничника всегда один, известен заранее: выступить на охрану государственной границы. Но сегодня задача несколько усложнялась, и начальник заставы счел необходимым подробнее объяснить ее суть.

— Необходимо проверить всю Зеленую Падь — от Кривой скалы до Оленьего поворота. Туда пойдете по правой стороне ущелья, назад — по левой. Справа — три небольшие пещерки, слева — одна, но большая. Обязательно проверить. Будьте предельно внимательны и осторожны — там немало расщелин, под снегом их не видно. Берегите лыжи, без них там сейчас не пройти. Связь держим, как обычно. Вопросы есть?

— Товарищ старший лейтенант, — сказал Клименко, — от Оленьего поворота, да еще из ущелья, устойчивой связи может не получиться.

Сенчин прекрасно понял, на что намекал ефрейтор.

— Сделаем так, — сказал начальник заставы. — Если вы к положенному времени не вернетесь, а связи не будет, по вашему маршруту выйдет тревожная группа. Еще есть вопросы?

Больше вопросов не было. Вот только разве о лыжах. Но вслух об этом никто не сказал. С одной стороны, без лыж сейчас не пройти. С другой, там, в ущелье, дно которого состоит из нагромождения больших и малых камней, где полно осыпей и предательских расщелин, лыжи, длинные и тяжелые, могут стать помехой. А без них и того хуже. Так что говорить об этом и не стоило.

Поначалу показалось, что пурга стихает. Может, так оно и было, но, когда дошли до Кривой скалы, ветер навалился неистово, словно наверстывая упущенное.

Степанов, вообще не любивший зиму, начал ворчать, что снег они месят даром, теперь самые заядлые шпионы и прочая нечисть сидят дома.

— А может, где в пещере, — вставил Клименко. Степанов, прекрасно сознавая правоту друга, промолчал.

До Кривой скалы дошли нормально, уложились во время. Луховицын доложил на заставу, что все благополучно.

— Снегу много? — спросил Сенчин.

Андрей понял, почему он об этом спрашивает. Не удивился и тому, что рядом с дежурным — сам начальник заставы.

— Больше некуда, товарищ старший лейтенант, без лыж не пройти. Все камни занесло.

— А как со связью?

Андрей и этот вопрос понял. Они у Кривой скалы хотели подключиться телефоном, но при сильной пурге не смогли найти розетку. Дальше было всего две розетки. Удастся ли их найти? Поэтому он ответил уклончиво:

— Видимо, только по рации. Проверим еще раз.

— Добро, — ответил Сенчин, и связь отключилась.

Отдохнув пять минут, двинулись дальше. Лыжи то проваливались в снег, то скрежетали по крупной щебенке. Но хуже всего было, когда лыжа застревала между крупных камней. Припорошенные сверху и незаметные для глаз, они доставляли немало хлопот.

«Ткнешься посильнее — и конец лыже», — тревожился Андрей.

Но лыжи терпели, хотя под ногой иной раз и похрустывало.

Снег валил так густо и ветер так сильно бросал его в глаза, что вскоре все пни стали похожи на снеговики, какие, играя, лепят ребятишки во дворах в оттепель. Только вороненая сталь автоматов чернела далеко не игрушечно на фоне заляпанных снегом полушубков да над Луховицыным деловито колыхался гибкий ус антенны.

Вымотались все здорово, а до Оленьего поворота осталось еще километра три. Андрей снова доложил на заставу, что все в порядке. Его, видимо, поняли, но в приемнике стоял такой треск и шорох, что сами они скорее догадались, чем разобрали слова дежурного:

— Следуйте установленным маршрутом.

— Что мы и делаем, — пошутил Клименко.

Степанов молчал. Он уже высказался и теперь убеждался в своей правоте все больше: зря они месят снег. Но служба есть служба, и он выполнит все, как положено.

— Смотри, командир, как лыжню быстро заметает, — сказал он Андрею. — Минут через пятнадцать будет ровное место.

Они обернулись. Действительно, две глубокие колеи мелели на глазах, становясь маленькими канавками и теряясь в белой мгле.

— В такой круговерти нос к носу с нарушителем можно столкнуться, — добавил Клименко.

— Столкнуться — это еще ничего, — усмехнулся Андрей. — А вот разминуться в полста шагах можем запросто.

Помолчали. Ситуация складывалась непростая.

Нарушитель, если он, разумеется, был и двигался параллельно хотя бы по середине ущелья, мог остаться незамеченным.

— Предлагаю рассредоточиться, — сказал Иван. — Идем не в затылок друг другу, а шеренгой. Полоса обзора в три раза расширится. Ну как, командир? — И вопросительно посмотрел на Луховицына.

— Согласен. Но двигаться в пределах видимости. Так и пошли: Луховицын с Барсом; слева, метрах в тридцати, Степанов; на таком же удалении — Клименко. Если фигура Степанова еще как-то различалась, то Клименко Андрей совсем не видел.

Движение замедлилось. Приходилось часто останавливаться, чтобы не потерять друг друга. Барс тоже устал, снег набился ему в шерсть. «Вот бы кого поставить на лыжи», — думал Андрей, глядя, как Барс по брюхо тонет в пушистом снегу. Кажется, преодолеть сугробы было единственной заботой Барса: он ни разу не насторожился.

Несколько километров стоили двух хороших кроссов. Наконец добрались до Оленьего поворота и сделали привал. Ветер вроде бы поутих. На обратном пути он должен был дуть в спину. «Это все же лучше, чем в лицо», — думал Андрей, а в голове крутилась мысль, что не больно это и хорошо: Барс может ничего не учуять, кроме собственных запахов.

Андрей попробовал связаться с заставой, доложить, что половина задания выполнена, но — безуспешно. Трудно сказать, слышали ли их, но они заставы не слышали: рация хрипела и попискивала.

— Давай, Андрей, мне ее пока, — сказал Клименко. — Все лишний вес сбросишь.

— Бери, — согласился Луховицын, вспомнив, что Клименко — радиолюбитель со стажем: еще до армии занимался в радиоклубе. — В твоих руках она, может, быстрей оживет. Ну что? Назад двигаем в том же порядке?

— В том же, — подтвердили разом Клименко и Степанов.

А Игорь еще добавил, глядя на овчарку:

— Барс вымотался больше нас. Андрей, может, ему идти по твоей лыжне? Все легче будет.

Андрей колебался. Возьмет ли Барс потом запаховый след нарушителя границы? Но смысл был и в предложении Игоря. По лыжне, по этой рыхлой, неустойчивой, но все же проторенной дорожке идти Барсу было бы легче. Да и движение, пожалуй, убыстрится: не собака, а он сам будет задавать темп.

— Хорошо! — согласился Андрей. — Попробуем. Если бы знать, что произойдет чуть позже…

Когда впереди бежал Барс, Андрей волей-неволей торил лыжню по его следу. Возможно, собака, чуя камни, обходила наиболее опасные места. Андрей же чутьем таким не обладал, а на взгляд нельзя было догадаться, что таит под собой белый покров. На одном из поворотов Андрей почувствовал: лыжа наткнулась на что-то твердое. Под ногой слегка хрустнуло. Упираясь палками, он дергал и никак не мог вытянуть из каменной западни ногу. Подошел Степанов, за ним Клименко.

— Сломал? — спросил Степанов.

— Вроде нет, — стараясь сохранить спокойствие, ответил Андрей, рассматривая лыжу. — Правда, чуть треснула. Ничего, дойду.

Минут через пятнадцать с того места, где находился Клименко, послышался вскрик и какой-то шум. Барс насторожился, но Андрей, ничего не видя за частыми снежными зарядами, не мог понять, что случилось. Не понял этого и Степанов, в поле зрения которого, надо полагать, находился Клименко; он тоже остановился, что-то высматривая за снежной пеленой.

— Барс, ищи! — скомандовал Андрей, перебросив на всякий случай автомат из-за спины на грудь и сняв его с предохранителя.

Барс прыгнул в ту сторону, где должен был находиться Клименко, словно обрадовался, что ему нашлось наконец дело.

В это время издали и словно бы из-под земли снова донесся крик. Овчарка метнулась на голос. Теперь Андрей еле поспевал за ней.

— Что случилось? — спросил, поравнявшись со Степановым, Андрей.

— Понять не могу, — ответил Игорь. (Андрей заметил, что его оружие тоже изготовлено к бою.) — Все время маячил слева и вдруг — исчез.

— Как исчез? — удивился Андрей.

— Откуда я знаю, как? Исчез — и всё.

— Заходи слева, — приказал Луховицын. — Мы с Барсом справа. Да, гляди, осторожней, Ивана не подстрели.

Теперь это был не просто сержант Луховицын, возглавляющий наряд. Это был командир, отвечающий за дело, которое ему поручено, за людей, которые находились в его подчинении, умеющий принимать быстрые, четкие и правильные решения.

Андрей спустил Барса с поводка. Тот пробежал метров пятьдесят и остановился, глядя куда-то вниз. У Андрея мелькнула догадка, что Игорь провалился в расщелину, которыми так богата эта чертова Зеленая Падь — гиблое место с красивым названием. Вспомнился рассказ прапорщика Поклюева о том, как семь лет назад в этом ущелье исчез ефрейтор Колядин. В наряде он шел последним. Вдруг — крик. Поклюев огляделся — исчез ефрейтор. Бросились искать его и нашли в расщелине, горловину которой замело снегом; никому и в голову не могло прийти, что под ним — пустота…

— Осторожней! — крикнул Луховицын Степанову. — Тут расщелина!

— Понял, — отозвался Степанов.

Ивана увидели не сразу. В том месте, где обрывалась его лыжня, образовалась вместительная снежная воронка, из нее острием кверху торчала лыжная палка. Снег в воронке зашевелился, послышался глухой стон.

— Иван, живой? — наклонясь, спросил Луховицын.

— …ивва… — донеслось неразборчиво.

— Голова у тебя внизу или вверху? Руки где? Двигать ими можешь?

Клименко что-то промычал в ответ, немного погодя показалась рука в солдатской рукавице, а за ней голова в шапке. Иван дышал тяжело, с хрипом.

— Не подходите близко, — предупредил он.

— Ты цел? — спросил Игорь.

— Что-то с правой ногой, — морщась, ответил Иван. — Не могу шевельнуть ею. А так вроде ничего.

— Держись, сейчас вытянем, — сказал Андрей. Они с Игорем сняли брючные ремни, связали их.

Луховицын подал конец Клименко, а его самого страховал Степанов. С большим трудом вытащили Ивана наверх. И сразу повалились в снег, не в силах сделать ни шага. Иван постанывал. Игорь попытался снять с его больной ноги обувку. Иван скрежетнул зубами.

— Не трогай, — попросил он и виновато улыбнулся. — Надо же, угораздило меня. И рацию, Андрей, я в снегу утопил, наверное.

Только тут увидели, что рации нет, от правой лыжи остался обломок, левая же, как ни странно, была на ноге.

Степанов заглянул в воронку.

— Да-а, — протянул он разочарованно. — И пошарить там нечем. Может, слазить? — Он вопросительно взглянул на Луховицына.

— Мне одному оттуда тебя не вытянуть, — ответил Андрей. — Потом найдем. Тут метров через сто, справа, должна быть телефонная розетка. Займись с Иваном, а я попробую доложить.

Однако место подключения телефонной трубки найти не удалось. Андрей снял лыжу, начал ожесточенно копать ею снег, но все без толку.

— Ну как? — спросил Клименко.

— Не нашел, — ответил Андрей. — Доложу со следующей точки, до нее не больше километра.

Нога у Ивана болела все сильнее, он морщился, не знал, как ее поудобней пристроить.

— Если сможешь стоять, мы тебя на буксир возьмем, — предложил Степанов.

Попробовали. Не получилось. Клименко снова тяжело опустился в снег.

— Ситуация, — растерялся Степанов. Действительно, что было делать? Оставлять Ивана

здесь или попытаться пристроить его на одну лыжу и тащить волоком?

— Вы идите, — сказал Иван. — Я останусь здесь, подожду, когда за мной с заставы придут.

— Занесет тебя, не найдем, — сказал Игорь.

— А Барс зачем? — криво улыбнулся Клименко.

Но Андрей решил не оставлять Ивана. Из обломков лыжи ему на больную ногу наложили шину. Здоровой ногой Клименко стоял на своей единственной лыже, его поддерживали с обеих сторон, и так потихоньку, шаг за шагом, двигались к заставе, Иван быстро уставал, они часто останавливались передохнуть.

Волей-неволей основное внимание сосредоточилось на Клименко. Подсознательно крепла уверенность, что поход по Зеленой Пади окажется безрезультатным. Эта мысль успокаивала, и, когда Барс вдруг остановился, напружинившись, и тревожно втянул носом воздух, Андрей удивился: чего бы это вдруг? А Барс уже тянул к небольшому каменистому уступчику, который даже при таком обилии снега почему-то оставался голым. За ним виднелись каменистые осыпи, перемежаемые скоплениями булыжников. Пока Барс подозрительно обнюхивал камни, Андрей осмотрелся. Ничего хоть отдаленно напоминающего след, лыжный или пеший, не заметил. Да и Барс покрутившись вокруг камня, вроде успокоился. Андрей вернулся к ребятам.

— Что? — спросил Клименко.

— Вроде все нормально, — пожал плечами Луховицын. — Двигаем вперед. Вы потихоньку идите здесь, а я с Барсом ближе к осыпям.

Андрей прошел с собакой вдоль валунов метров двести, не торопясь, стараясь не терять из виду товарищей.

Ветер то ли стихал, то ли заворачивал с другой стороны и дул теперь порывами, между которыми на несколько секунд устанавливалась такая необычная тишина, что казалось, стоит затаить дыхание, и будет слышно, как шуршат падающие снежинки.

В одну из таких передышек Барс снова насторожился и снова, покружившись, виновато посмотрел на Андрея. Собаку тревожил какой-то запах.

Андрей вернулся к ребятам, рассказал о своих подозрениях.

Клименко сказал твердо:

— Идите вдвоем. Я пока останусь здесь. Отдохну — и потихоньку попробую по вашей лыжне двигаться.

— Если тревога ложная, мы скоро вернемся. В любом случае где-то мы все-таки подсоединимся и доложим на заставу, — сказал ему Андрей.

— Не беспокойся, сержант, — отозвался Иван. — Все будет нормально. Верни-ка, Игорь, мне автомат. С ним сподручнее.

Повесив автомат на шею и тяжело опираясь на палки, Клименко попробовал сделать шаг. Палки, на которые он теперь наваливался всем телом, утонули в снегу, однако Ивану удалось продвинуться вперед сантиметров на тридцать.

— Все отлично. Вы идите вперед, а я потихоньку за вами. Да не беспокойтесь, ни черта со мной не случится. — Он старался держаться бодро, но в глазах застыла боль.

Андрей понимал, как трудно придется Ивану, но что оставалось делать?

— Держись, мы скоро вернемся, — сказал ему.

— Сами держитесь, — ответил Клименко. — Товарищ сержант, — вдруг перейдя на официальный тон, шепотом добавил он, и все невольно замерли, а Барс, насторожившись, чутко повел ушами в ту сторону, куда смотрел Клименко.

— Что? — тоже понизил голос Андрей.

— Вроде что-то хрустнуло, — ответил Клименко. Постояли, прислушались. Кругом было тихо. Андрей переглянулся со Степановым. Тот пожал плечами.

— Показалось, — нерешительно протянул он.

— Вперед! — скомандовал Андрей.

— Если что, сигнальте ракетой, — попросил вдогонку Клименко, будто он по этому их зову мог быстро прийти на помощь.

— Сейчас не только сигнальной ракеты, салюта не заметишь, — проворчал Игорь.

Барс двинулся первым, по брюхо проваливаясь в снег, будто плывя в нем. Видимо, кроме запаха свежего снега чуткий нос овчарки улавливал что-то другое: она все чаще останавливалась и тревожно втягивала ноздрями воздух.

Андрей оглянулся. Клименко исчез за сеткой снега.

«А ведь недалеко отошли, — мелькнула мысль. — Густо метет».

Барс теперь все круче забирал вправо, туда, где длинной грядой чернели валуны, тянувшиеся вдоль ущелья. Камни то и дело подвертывались под лыжи, идти становилось все труднее.

— Думаешь, Барс взял след? — спросил Андрея Степанов.

— Посмотрим. На всякий случай возьми левее и держи дистанцию.

— Есть!

И тут произошло непонятное. Барс, рвавшийся вперед, покрутился на месте и виновато посмотрел на хозяина.

— Ищи! След! — приказал Андрей, но собака, пробежав с десяток метров, остановилась.

— Ничего не пойму, — пожаловался Андрей Степанову. — То вроде бы берет след, то теряет.

Ветер теперь устойчиво дул в спину, лишь изредка швыряя снегом то слева, то справа.

Луховицын рванулся вперед, за ним Игорь. Невысокий, худой, но жилистый и крепкий, Андрей был легок на ногу. Даже по этому рыхлому снегу умудрялся скользить, оставляя не очень глубокую лыжню.

Степанов проминал лыжню глубже, чаще натыкался на камни и отставал все больше и больше. Пятнадцать минут бега по целине да по такой погодке стоили целой десятикилометровки по нормальной трассе. Андрей, не слыша за собой Степанова, оглянулся. Его фигура больше угадывалась, чем различалась далеко сзади.

«Ничего, догонит», — подумал Андрей и снова побежал. Барс прыжками мчался рядом, не проявляя беспокойства.

«Значит, ложная была тревога, — успокоился Андрей. — Наверное, стороной прошли олени или волки. Почуяли нас и ушли наверх». Смущало одно: на снегу не было даже признака следов — первозданная чистота. Андрей снова оглянулся: нет ли Степанова? Теперь он совсем исчез из виду. Подождать? Не стоит. Надо добежать вон до тех валунов.

— Вперед, Барс!

И вот тут-то овчарка так сильно рванула поводком вправо, что Андрей не удержался и упал.

Потом… утомленный мозг никак не хотел выстраивать факты в строгой хронологической последовательности. Что было сначала: удар в голову или падение? Значит, нарвались на засаду? Но где Степанов? Его появление многое бы прояснило. Может, он преследует нарушителя? Или возвратился к Клименко? Или пошел на заставу?..

И снова перед глазами бешено закружились снежинки, на них не было сил смотреть, отяжелевшие веки болезненно закрылись сами собой. Несколько мгновений Андрей еще чувствовал на щеках теплый шершавый язык Барса, потом все исчезло, и он снова потерял сознание.

Сколько продолжалось беспамятство, Андрей не знал. Вдруг прекратился противный до тошноты звон в голове и тело перестало парить в невесомости. Он сразу почувствовал холод и тишину, открыл глаза и увидел, как сугроб снега перед его лицом шевельнулся и — рассыпался: это Барс встал и отряхнулся. Но не весь снег слетел с шерсти. Длинной бурой полоской он намерз на правой лопатке и — пятном — на холке, и потому не стряхивался.

«Пуля по касательной прошла, — сразу определил Андрей. — Значит, в нас стреляли. А ему еще, кажется, и ножом досталось».

Теперь все стало ясно. Они с Барсом ранены. Сам он получил пулю в голову и, кажется, в правую ключицу или ниже. Видимо, задето легкое. Игоря рядом нет. Хотя это еще ничего не значит. Степанов мог погнаться за нарушителем. Или ушел искать Клименко. А может, на заставу. А Барса оставил с ним. Все правильно. Вот тебе и прошли времена Карацупы. Видно, не скоро они пройдут. Интересно, сколько было нарушителей? Один, два, группа? И куда шли? Они столкнулись почти лоб в лоб. И оказались — или оказался — проворней. Теперь понятно, почему так странно вел себя Барс. Он чуял запах, когда стихал ветер. Потом терял. А следы — откуда же им быть, если шли они встречными курсами. Степанов — далеко позади. Он не мог так же неосмотрительно нарваться на засаду: должен был услышать либо выстрелы, либо лай или визг Барса. Значит, успел изготовиться к бою. Но где же он? Плохо… Все плохо… Плохо, что упустил их. Плохо, что всех подвел. Плохо, что нет рядом Степанова. Плохо, что Клименко тоже, по сути, ранен.

Андрей попробовал подняться, опираясь правой рукой о лыжную палку, почти до половины ушедшую в снег. Не получилось. Тогда приподнял ствол автомата, нажал на спусковой крючок. Нажимал и боялся — а вдруг не сработает? И вздрогнул от неожиданности, когда звонкая очередь разорвала тишину и в нос ударил острый на снегу запах пороха.

Прислушался: не отзовется ли кто? Все молчало. Ветер стих. Пурга унялась. Но редкие крупные снежинки бесшумно опускались на землю. Не исключено, что снегопад снова усилится. Тогда его, Андрея, заметет.

— Барс, — еле разлепив спекшиеся губы, прошептал Андрей, — ищи. Ребят ищи, — повторил он команду.

Барс приблизился вплотную, легонько скуля, лизнул в лицо. Андрей отметил про себя, что почти не почувствовал его прикосновения.

«Наверное, замерзаю», — спокойно подумал о себе, как о чем-то постороннем. Голову снова стянуло железным обручем, стало тошнить.

— Барс, — собирая всю свою волю, чтобы опять не потерять сознание, еще раз произнес Андрей. — Ищи! — И, превозмогая боль, легонько погладил собаку по шее.

Будто желая проверить, не ослышался ли, Барс внимательно заглянул в глаза хозяина. Прочитав в них тот же приказ, встал, коротким движением стряхнул с себя остатки снега и заковылял по снежной равнине.

2

По своей собачьей родословной Барс был голубых кровей. Мать и отец — чистопородные немецкие, или, как теперь принято говорить, восточноевропейские овчарки, принадлежавшие к элите собачьего общества.

К Андрею Барс попал случайно. Один парень из их школы увлекался собаками, и ему кто-то привез щенка из Ленинградского клуба служебного собаководства, что находится на 17-й линии Васильевского острова и при котором уже больше десяти лет функционировал КЮС — клуб юных собаководов. А в семье воспротивились. И маленький Барс перекочевал к Андрею. Так пятнадцатилетний Андрей нежданно-негаданно обзавелся настоящей овчаркой, сразу став знаменитостью среди ребят. Однако вскоре страсти улеглись: щенок рос быстро, но никаких особых талантов не проявлял. Бывший владелец Барса вместе с семьей переехал в Сланцы, посоветоваться о воспитании собаки было не с кем, и Андрей заметно поостыл к собачьим делам.

— Овчарку надо учить, — заметил однажды отец. — Иначе пропадет, хуже дворняги будет. Жаль, что я на заставе не освоил это дело.

— Пап, а ты где служил? — спросил Андрей.

— На Севере, далеко. Был у нас один парень, Сергей Кореньков, до сих пор помню. Так вот он пришел на заставу со своей собакой.

— Как со своей? Прямо из дома?

— Ну да. Удивились все.

— А он?

— Что — он? Служили они со своим псом, как положено. Даже нарушителя границы задержали. Я в пятьдесят седьмом уволился в запас, что там дальше было — не знаю.

Крепко засел Андрею в голову этот разговор. Думы постепенно обрели ясность: учить Барса и тоже проситься с ним на границу. Может быть, даже на ту заставу, где отец служил. А что? Армия не за горами: через три года. Поделился идеей с Вовкой Плетневым.

— А если не возьмут? — засомневался тот. — Не в армию, конечно, а в пограничники. Да еще со своей собакой. Может, она заразная какая. И учить ее еще ой-ё-ёй сколько.

Решили сходить к Кольке Ермакову, отец которого бессменно, вот уже десять лет, возглавлял совхозный комитет ДОСААФ.

К намерению Андрея Ермаков-старший отнесся чрезвычайно заинтересованно. Все разузнал и дал «добро». Даже книжку где-то достал о дрессировке служебных собак. Порядочно потрепанная, засаленная, поменявшая, видно, не одного юного владельца — любителя собаководства, без многих страниц, она стала для Андрея дороже любого учебника. Учителя, бывало, отнимали ее на уроках, запирали в шкаф. Андрей давал честное слово, что больше не принесет ее с собой на уроки, книжку возвращали, но через неделю-другую все повторялось.

А для Барса кончилась пора беззаботного детства. С ним перестали говорить нормальным языком. Теперь то и дело звучали отрывистые слова команд:

— Ко мне! Сидеть! Лежать!

— Апорт! Фас! Фу!

Барс готов был на все, тем более что команды эти нередко подкреплялись лакомством, но попробуй сразу разобраться в том, в чем и сам хозяин, казалось Барсу, был еще не силен.

А просто ли усвоить все премудрости, если в учебнике, как назло, не хватало самых нужных страниц!

— Апорт!

Барс преданно заглядывал мальчику в глаза и крутил хвостом.

— Апорт! — умоляюще повторял Андрей и в конце концов сам бежал за палкой.

Барс мчался рядом и первым хватал зубами конец палки.

— Молодец! Понял! — радовался Андрей.

Снова бросал палку, и снова они вместе бежали за ней. Но теперь Андрей порядочно отставал, а за палкой мчался один Барс.

Наука, как ей и положено, обоим давалась трудно.

Однако уже следующей осенью Барс предстал перед ребятами и военруком Иваном Ерофеевичем во всем своем блеске. Такого в деревне никогда не видели: собака ходила по бревну, приносила брошенный предмет, прыгала через забор, по команде ложилась и вставала. И все это с таким удовольствием, будто ничего более приятного не существовало.

— Хорошо, — похвалил Иван Ерофеевич, уже знавший о задумке Андрея отправиться с Барсом на границу. — Только, думаю, этого мало. Он должен научиться брать нарушителя.

— Не получается, — вздохнул Андрей, — И с чего начать, не знаю.

— А начать надо опять с комитета ДОСААФ. Я слышал, райком ДОСААФ организует клуб служебного собаководства. Должны помочь. Кстати, в военкомат зайди, сам все разузнай.

Через неделю Андрей выбрал время, съездил в район. В военкомате его сразу поддержали, обещали во всем помощь и содействие. А вот в комитете ДОСААФ огорчили: оказывается, если хочешь добиться для своего четвероногого воспитанника права называться служебной собакой, нужно испытать собаку по программе общего курса дрессировки. Зато познакомили с тренером из районного клуба служебного собаководства. У Андрея сердце ёкнуло, когда тот начал объяснять премудрости полного общего курса дрессировки — мало он из этого что знал. А там еще обязательная дрессировка по защитно-караульной и розыскной службе.

— Как же нам теперь быть? — упавшим голосом спросил он.

— Как быть? — переспросил инструктор-дрессировщик. Он и сам был в затруднении. — Ты мог бы с ним приезжать хотя бы раз в неделю? У нас на спортивно-дрессировочной площадке организуются занятия. А дома самостоятельно будешь закреплять навыки, выработанные у собаки в процессе занятий на площадке.

— Я-то смогу. Но только по воскресеньям. А в другие дни — только после школы.

— Ну и прекрасно. Со следующего выходного и приступим.

Так для Андрея и его питомца началась новая жизнь, полная лишений и тягот. Для Барса это было уже среднее образование. Месяца через три он успешно сдал первый экзамен. Произошло это так…

Барсу было уже больше года, когда Андрей стал с ним по воскресеньям ездить на тренировочную площадку. Правда, поездками в полном смысле слова это назвать было нельзя: обратно, как правило, приходилось возвращаться пешком. Иногда — уже затемно. Мать беспокоилась: мало ли что. Андрей уверял ее, что с Барсом нигде не страшно. Мать и верила и не верила, но на всякий случай кормила собаку повкусней. Как-то на окраине совхозного поселка на Андрея набрела компания подвыпивших парней. Неожиданно для себя он оказался у них в кольце. Четверо дюжих ребят против одного подростка. Собаку они не видели. Барс, спущенный с поводка, обследовал заросли ивняка.

— А ничего курточка, — со смехом сказал верзила и уцепился за отворот Андреева кожаного пиджачка — отцовского подарка ко дню рождения, которым Андрей страшно гордился. — Дай-ка Рыжему примерить. — И кивнул на парня, поменьше ростом и поуже в плечах.

В первые секунды Андрей молча боролся, пытаясь оторвать руку нахала от борта куртки. Но получил от кого-то из компании увесистый удар в бок.

— Ну? — угрожающе произнес верзила. К Андрею вернулось самообладание.

— Барс! Ко мне! — звонко крикнул он.

Овчарка стрелой вымахнула из кустов, мгновенно определила обидчика и, грозно рыкнув, ухватила верзилу за руку. Тот истошно завопил. Компания присмирела. Никто не в силах был двинуться с места. Вид у Барса был такой, что даже Андрей не сразу признал в нем своего доброго, покладистого друга: шерсть на загривке встала дыбом, клыки яростно оскалились, в чуть прищуренных глазах заметалась злоба.

— Убери овчарку! — фальцетом крикнул Рыжий.

— Барс, — ровным голосом подал команду Андрей, — ко мне!

Овчарка расслабилась, отпустила верзилу, села возле хозяина.

Компания стала медленно отступать.

Прошло еще два года, и мечта Андрея сбылась. После нескольких запросов и согласований он отправился со своим четвероногим другом на ту самую погранзаставу, где когда-то служил отец. Конечно, никто не помнил здесь Луховицына-старшего. Все, включая и начальника заставы лейтенанта Сенчина, были немногим старше самого Андрея. Но когда Сенчин объявил перед строем, что рядовой Луховицын прибыл на заставу с воспитанной им собакой и что здесь же почти тридцать лет назад служил его отец — Иван Луховицын, все посмотрели на Андрея с уважением. Значит, есть у парня характер. А это, пожалуй, главное для погранвойск, где вся служба — сплошные подъемы по тревоге.

Лишь старший сержант Курин смотрел на пополнение задумчиво и тревожно. Инструктор службы собак, он командовал четвероногим «личным составом» и его владельцами и боялся, что новичка и собаку придется здорово переучивать. А это, как известно, труднее, чем учить заново.

— Не грусти, старший сержант, — ободряюще сказал Сенчин. — Пес, кажется, добрый.

— По статям — да. А по характеру? Взгляд диковатый. Как бы общий курс дрессировки с самого начала не пришлось проводить.

— Поучим, не впервой, — сказал Сенчин. — А потом еще пошлем их в окружную школу инструкторов службы собак. Да и не очень важно, какой окажется собака. Важен сам факт. Представляешь, парень сколько лет готовился к службе на границе, собаку воспитывал. Сколько упорства и труда вложил в это. А за ним и еще кто-нибудь потянется. Традиция! Сумели бы ее только там, на месте, поддержать.

Андрей не слышал этого разговора, но с первых дней пребывания на заставе его охватило сомнение: а не зря ли он все затеял?

— Не унывайте, рядовой Луховицын! — с улыбкой сказал лейтенант, заметив его «опрокинутую» физиономию. — И вас, и вашего Барса будем учить, без этого нельзя. Надеюсь, к этому готовы?

— Так точно, товарищ лейтенант! — по-уставному четко ответил Андрей. — Только вот за Барса беспокоюсь.

— Все будет в порядке.

Однако «порядок» пришел не сразу. Первые месяцы в кровь сбивал ноги и руки, уставал так, что стоило добраться до койки — почти мгновенно засыпал. Нет-нет да и приходила язвительная мыслишка: сам напросился, дурак. Но не давал ей ходу, загонял в глубь сознания.

Поначалу за каждым камнем, за каждым хилым северным деревцем мерещился нарушитель. И сами собой впивались в автомат пальцы, холодком полыхало под ложечкой. Тогда старший наряда (в те дни им чаще всего оказывался служивший последние полгода сержант Литвяк), неизвестно по каким признакам угадывавший его состояние, говорил спокойно, с юморком, но без насмешки:

— Нэ паникуй, Луховицын. Поверь, у той скалы ни единого чертяки нэма. Бачишь, як собачына иде спокойно?

Андрей очень боялся, что Литвяк будет подтрунивать над ним при ребятах, но тот и словом не обмолвился.

Через три месяца Андрей стал самостоятельным, полноправным стражем границы.

После строгой отборочной комиссии Андрея с Барсом зачислили в школу сержантского состава — инструкторов службы собак. Только здесь и он, и Барс до конца поняли разницу между «средним» и «высшим» образованием по караульно-розыскной службе, и Андрей лишь усмехнулся про себя, вспоминая, как он пытался когда-то научить Барса бегать за брошенной палкой.

Потом снова родная застава, и снова он предстал перед Сенчиным, но уже не как неловкий, угловатый новичок, а бравым, подтянутым сержантом. Более строгим, преисполненным чувства собственного достоинства, стал и Барс.

— Смотри, Курин, какие молодцы, — сказал Сенчин. — Рассеялись твои сомнения?

— Давно и окончательно, товарищ старший лейтенант, — ответил Курин. — Уйду в запас, думаю, Луховицын меня заменит.

— Пожалуй, — неопределенно ответил Сенчин. Ни Андрей, ни Курин не знали, что Сенчин смотрел дальше и уже видел в Луховицыне будущую замену себе, а не Курину.

3

Свежий снег, казалось, все пропитал своим запахом, но Барс улавливал в нем столько оттенков, что, сумей он об этом рассказать Андрею, тот остановился бы в недоумении: куда идти, что делать? Но Барс прекрасно знал службу. Того, самого нужного, чужого человеческого запаха, не было, и, значит, надо, не обращая внимания на усталость, мокрую шерсть, бежать, вернее, прыгать по сыпучему снегу вперед. Вперед и вперед — пока не последует другая команда.

Барс не мог понять, почему оставили Клименко одного в этой пурге. Он несколько раз вопросительно-тревожно оглядывался на Андрея, но тот истолковал его взгляд по-другому.

— Устал, Барс? — спросил участливо, поглаживая овчарку между ушей. — Потерпи, скоро дойдем. В чистом поле мы с тобой теперь неизвестно куда бы забрели. А тут — прямехонько на заставу.

Барсу было приятно внимание хозяина, да и минутный отдых не помешал. Но вот ветер, дувший теперь в спину и оттого проникавший глубже в шерсть, на мгновение стих, и Барс уловил запах, которого до сих пор не было. Откуда он шел — пока оставалось загадкой, тем более что снова задул ветер и унес этот запах.

Барс покрутил головой — ничего. Это движение не осталось незаметным для Андрея.

— Барс, ищи! — приказал он. Но что искать?

Барс виновато посмотрел на хозяина.

— Ищи, Барс, ищи!

Нет, не мог Барс выполнить команду, как ни хотелось ему этого. Он тщательно обнюхал камни, попрыгал метров сто поперек ущелья — чем-то привлекли его очень похожие на старую лыжню две параллельные канавки, и ни с чем остановился, снова виновато взглянув на Андрея. А ветер, будто поддразнивая Барса опять стих, и опять в его ноздри проник запах, которого он до сих пор не знал: что-то терпкое, резкое. От неожиданности Барс остановился и чуть не чихнул. Он быстро обнюхал камни, не занесенные снегом, место вокруг них — и ничего подозрительного не учуял. Следа не было. Запах распространялся по воздуху, но откуда — Барс понять не мог.

— След, Барс! Нюхай! — повелительно произнес Андрей.

Барс прекрасно понимал, чего требовал хозяин, но что сделаешь, если следа и не было?! А как только начинался ветер, пропадал даже и неясный, тревожный запах, который шел неизвестно откуда. Но как объяснить это хозяину? Барс останавливался, смотрел виновато, крутился на месте.

— След, Барс! — раздавалась привычная команда, и Барс снова искал, искал. И нашел наконец!

Ветер, изменив направление, колыхнул воздух справа, от серой гряды огромных валунов, и тонкие, чуткие ноздри Барса словно обожгло сильным запахом чужого человека. Барс с силой втянул воздух, напрягся, шевельнул ушами. Шерсть на загривке вздыбилась, верхняя губа приподнялась, обнажив грозные клыки. Барс слегка зарычал и сильно натянул поводок. Неужели хозяин не понимает, что надо бежать к тем камням?

— След, Барс! Нюхай! — послышались команды. Овчарка, то поднимая голову и жадно втягивая ноздрями воздух, то нюхая снег и камни, большими прыжками двигалась к гряде камней. Андрей на лыжах шел следом.

Как сразу все изменилось!

Теперь они не просто месили снег в этом чертовом ущелье с красивым названием, а преследовали нарушителя. Барс, забыв об усталости, прыжками преодолевал снежную целину, обнюхивал все подозрительные места.

Андрей едва поспевал за ним. Игорь и вовсе поотстал.

А запах то исчезал, то появлялся вновь. В зависимости от этого Барс двигался то быстрее, то медленнее и в такие минуты чувствовал себя виноватым.

Так продолжалось еще некоторое время. Массивная гряда, сложившаяся тысячелетия назад из огромных валунов, оставалась справа и, как ни понукал Барса Андрей, не привлекала его внимания. Если бы не ветер! Он нес с собой вовсе не те запахи, которые насторожили бы Барса. Пахло Андреем, Степановым, даже их оружием, одеждой — пахло своим, привычным, — и это сбивало с толку. А ветер все кидал и кидал в спину холодные снежные заряды, и конца этому, казалось, не будет.

И вдруг Барс не просто почуял, а всем своим существом почувствовал опасность. Она исходила от огромного валуна, возвышавшегося сбоку. Что было за валуном, Барс не знал, но сильно дернулся туда, пытаясь упредить грозящий удар. На подготовку уже не оставалось времени. И Андрей, наверное, не успел понять, почему Барс рванулся вбок и потащил его за собой, да так, что хозяин упал. В это время раздался глухой выстрел, за ним — еще один и еще. Барс почувствовал, как обожгло лопатку и передние ноги вдруг утратили силу. Запахло отвратительной кислятиной. Поводок, который до того крепко держал в руках Андрей, совсем ослаб. И тут же Барс увидел незнакомца, ощутил всю полноту того запаха, следы которого привели сюда. Человек медленно выдвигался из-за валуна. Он сделал один скользящий шаг, другой, третий, резко вскинул руку с оружием. Сейчас снова раздастся выстрел. Волна свирепой ярости захлестнула Барса, сдавила горло. Улучив мгновение и забыв про боль, он вскочил и хорошо натренированным движением вцепился в руку, державшую оружие.

Незнакомец попытался высвободиться, да не тут-то было. Никогда еще, ни на одной тренировке, ни в одной драке не сжимал Барс челюсти с такой силой. Как и учили, дернул незнакомца за руку, тот потерял равновесие и плюхнулся в снег. Взгляды человека и овчарки встретились. В глазах Барса — неукротимая ярость. В глазах пришельца метались ненависть, страх и боль. Но он тоже был силен и тренирован. Левой рукой выхватил нож, нажал кнопку, сильная пружина с легким звоном вытолкнула наружу лезвие, и, если бы Барс не увернулся, оно вошло бы ему в горло. Однако лезвие наискось все же задело шею, вспоров кожу. Незнакомец поднял руку для второго, более сильного удара, и Барс, почуяв это, разжал челюсти, мгновенно вскочил на ноги. Если бы не два ранения — боль в лопатке и шее сковывала движения, — он успел бы схватить незнакомца и за левую руку, но, потеряв быстроту реакции, промедлил, и этой пары секунд хватило незнакомцу, чтобы вскочить на ноги. Пистолет лежал в снегу: он выронил его, когда собака впилась в запястье. Нагнуться за ним — овчарка бросится сзади, снова свалит в снег и тогда уж от нее так легко не отделаешься. Ударить еще раз ножом? Далеко, успеет увернуться. Бросить в нее нож? Но правая рука плохо слушалась, а левой он мог промахнуться.

Барс, ощерив клыки, следил за незнакомцем, приноравливаясь поудачнее схватить его за другую руку. Как мешала ему сейчас боль в лопатке! Она не проходила, становилась все сильнее, разливалась по телу горячими волнами, и оттого каждое движение давалось с трудом. А тут еще сзади послышался стон Андрея.

Барс оглянулся, а незнакомец, воспользовавшись этим, нагнулся и схватил со снега пистолет.

Он почувствовал себя значительно увереннее и решил до конца разделаться и с недобитым пограничником, и с раненой собакой.

И тут, слегка приглушенная метелью, ударила автоматная очередь, несколько пуль взвизгнуло над головой. Не дожидаясь второй очереди, еще не видя, кто стрелял, но мгновенно сообразив, что дела его плохи и надо, как говорят русские, брать ноги в руки, пришелец наугад выстрелил в собаку; услышав ее легкий визг, с радостью отметил, что попал. Быстро развернулся, помчался назад по своему следу, ища случая юркнуть за каменную гряду. Сзади раздалась еще одна очередь, пули просвистели сбоку. Он оглянулся. За пеленой снега ничего не просматривалось. Ни собаки, ни людей.

«Оторвался», — подумалось с облегчением. Хотя и не самый подходящий момент для воспоминаний, когда за тобой гонятся пограничники, но, видимо, потому, что начал искать виновных в неудаче, так остро вспомнились последние дни подготовки к переходу границы. Разрабатывая и отбрасывая вариант за вариантом, парни из ЦРУ остановились наконец на том участке границы, где неглубокое, но протяженное ущелье вдавалось далеко в тыл пограничной полосы и выходило к населенному пункту Н., целому городку по северным масштабам, связанному оживленным шоссе с железной дорогой.

На сопредельном с советской границей участке провели не одну тренировку. Работали «под геологов». Все было организовано «тип-топ», даже вездесущие газетчики не обнаружили в этом ничего подозрительного, пресса ограничилась небольшими информационными сообщениями.

Дешево отделавшись от журналистов, «геологи» довольно потирали руки, не предполагая, что две крохотные заметки в провинциальных газетах в разделе хроники с настороженностью встретили совсем другие читатели.

Командование пограничного округа ждало перехода границы или иной провокации в ближайшие десять — пятнадцать дней. А когда началась пурга, последовал звонок на заставу. Предупреждение было своевременным, наше командование будто знало, что «геологи» станут действовать по принципу: чем хуже, тем лучше.

«В снегопад, когда сама природа усердно заметает следы, необходимо продвинуться по ущелью как можно глубже, желательно до выхода к населенному пункту, — думал нарушитель. — Если же это сделать не удастся — не лезть на рожон, а сутки-двое отсидеться в укромном месте и, лишь тщательно изучив обстановку, предпринять последний рывок: Зеленая Падь — город Н. Документы были в полном порядке, так что проблем с выездом из города не должно возникнуть».

Экипировку и грим предусмотрели до мелочей. С помощью опытного гримера лицо приняло такое неприметное и бесцветное выражение, начисто лишившись каких-либо индивидуальных особенностей, что стороннему глазу не за что и зацепиться. Лицо как лицо. Может, даже видел где-то. А вот где, какие глаза, нос, брови — скажешь не сразу. Впрочем, в неприметную физиономию никто вглядываться не будет. Одежду достали тоже неброскую. Долго думали: брать ли оружие? Решили: брать. Но в ход пускать лишь в самом крайнем, безвыходном случае.

— Ты не в Штатах, — не удержался от шутки один из наставников.

Когда небо начала затягивать глубокая серая пелена, Джон — руководитель их «экспедиции» — сообщил:

— Ну, старик, готовься. Завтра обещают такой снегопад, какого в этих местах так рано не наблюдалось уже лет двадцать.

И действительно, снег пошел как по заказу. Словно в густом тумане, ничего не было видно уже в пятнадцати — двадцати футах. Две полосы, оставленные лыжами, через семь — десять минут почти полностью заметало. Захоти он тогда вернуться через полчаса назад по своему следу, не смог бы этого сделать: лыжню засыпало. В этой пелене ничего не стоило заблудиться, но в том-то и состоял расчет, когда делалась ставка на плохую погоду, что ущелье вроде туннеля не давало сбиться с пути и обязательно выводило в нужную точку. Если, конечно, не свернешь себе шею.

Он долго брел по долине, незаметно переходящей в ущелье, которое русские неизвестно почему называли Зеленой Падью, хотя там никакой зелени, кроме лишайников на хаотически разбросанных валунах, не произрастало. Часто останавливался, прислушиваясь и вглядываясь в мутную пелену вокруг. Все будто вымерло. Но когда первый раз провалился в расщелину, стал больше смотреть под ноги, чем по сторонам. И все же снова угодил в каменную яму-ловушку. Не упал, а будто нырнул в снег, больно ударившись коленом об острый гранитный выступ.

Выбраться оказалось непросто. Руки и ноги не находили опоры. Мешали лыжи. Решил отстегнуть их. Но попробуй добраться до крепления, нащупать в снегу замок голыми руками! Мысленно чертыхаясь, потерял не менее получаса, пока выбрался на поверхность, порядком поизодрав одежду об острые камни.

Встал на свои пластиковые коротышки — не сломались! Через десяток метров почувствовал боль в колене. Думал, пройдет. Нет, с каждым шагом боль усиливалась, и тут он понял, что надо осмотреть ногу и вообще не плохо бы выделить на отдых минут двадцать — тридцать..

Приметив невдалеке у пещеры что-то темное, он направился туда в надежде укрыться от бури. Но оказалось, что это не пещера, а, скорее, грот с плоским камнем у входа, по необъяснимому капризу природы не занесенным снегом. Присел на камень, снял лыжи, осмотрел и пощупал колено. Дело, судя по всему, обстояло неважно: может быть, поврежден мениск, наверняка рассечена кожа, раз уж не выдержала знаменитая суперткань комбинезона. Колено надо забинтовать, а для этого снять чертову шкуру, разуться.

Хлебнув глоток виски, занялся операцией. И вот тут-то впервые в душу закралось сомнение: а правильно ли выбран маршрут? Было известно, что эта дьявольская Зеленая Падь — скопище камней и ям. Недаром даже русские пограничники сюда не заходят, предпочитая вести наблюдение сверху. И где гарантия, что он после всех мытарств не выйдет прямо на пограничный наряд — вот я, ребята, — если еще раньше не рухнет в расщелину, где его засыплет снегом?

«Эти идиоты отсиживаются в теплой палатке и уже небось радируют, что операция развивается успешно, — усмехнулся он. — Послушать, что бы они запели, окажись на моем месте».

Но, сделав еще пару глотков, сказал сам себе: «Нечего паниковать раньше времени. Все идет прекрасно. Туго перевязанное колено почти не болит. Без отдыха можно пройти еще миль десять. А это — практически вся оставшаяся длина Зеленой Пади. Снег? Это и плохо, и хорошо. Идти тяжело, и можно нос к носу столкнуться с русскими. Зато он так тщательно засыпал лыжню, что ее и сейчас-то обнаружит только очень внимательный взгляд, а еще через десять минут будет абсолютно ровное место. Собака? Но перед выходом лыжи, палки, обувь обрабатывались специальным составом, затрудняющим работу по запаховому следу. К тому же поверх лыжни основательный слой снега». Несколько успокоившись, но не теряя бдительности, двинулся дальше.

Когда пурга делала передышку, останавливался и он. Отдохнуть и послушать тишину. В одну из таких пауз обостренный слух уловил какой-то звук вроде легкого металлического позвякивания. Затаил дыхание, осмотрелся. Взгляд не мог пробиться сквозь плотную завесу снега, а вот звук различить удалось. Он шел откуда-то из середины ущелья. Если бы это был лай собаки или человеческий голос — он знал бы, как поступить. Что могло значить легкое позвякивание? Минут пять он стоял, прислушиваясь, боясь шевельнуться и вздохнуть, но задул ветер, швыряя снежные заряды, и в монотонном гуле уже ничего нельзя было разобрать.

Он снова двинулся вперед. Его будто подстегивали кнутом. Сам того не замечая, он мчался как на гонках, падал, ушибался, тут же забывая об этом, снова бежал, замирая в минуты затишья, словно гончая в стойке, ожидая и боясь уловить тот же непонятный таинственный звук.

В одну из таких коротких передышек он почувствовал, что смертельно устал: «Еще четверть мили, и свалюсь, как загнанная лошадь». Но тут же озлился на себя: «Распустил нюни, идиот. К черту галлюцинации».

Судя по всему, он уже так далеко зашел на советскую территорию, что все пограннаряды остались в стороне.

Впереди слабо просматривался огромный валун. За ним можно было неплохо отдохнуть. Но, подойдя к валуну, даже и не шестым, а бог знает каким чувством уловил, что в окружающей обстановке что-то изменилось. На хруст снега под его лыжами будто накладывался еще какой-то звук. Или это ветер бил по камням снежными струями? Однако в следующую секунду раздался тот же глухой металлический звук, какой слышался раньше. Он увидел, как наперерез ему из снежной пелены выплыла человеческая фигура. В долю секунды понял: это — конец. Ни затаиться, ни спрятаться уже нет времени. Вот он — крайний случай! Рука сама дернулась к пистолету, но мешала лыжная палка. Отбросил ее в сторону, выхватил оружие, оттянул затвор, поднял руку с пистолетом на уровень глаз. И тут заметил собаку. На секунду замешкался. Кого бить первого? Человека или собаку? Решил — человека. Как в тире, плавно надавил на спусковой крючок. Но в то же самое мгновение, когда палец делал последнее усилие, чтобы пододвинуть гашетку к роковой черте, человек, державший на поводке собаку, отскочил в сторону, отчего прицел сбился, и тогда инстинктивно он «поторопил» выстрел — плавное давление на спусковой механизм закончилось непредвиденным рывком. Однако выстрел получился отменным: видимо, не успев сообразить, что же случилось, пограничник дернулся вперед и неестественно медленно стал ничком падать в снег.

Кто же знал, что их окажется двое? Впрочем, он знал, что наряды, как правило, ходят по трое, а не по двое, да забыл. Значит, остались еще двое? Они не отвяжутся, это уж точно. Будут преследовать и без собаки.

4

Едва поспевая за Луховицыным, Степанов злился: на себя — за то, что отставал все больше и больше, на Андрея — куда мчится, словно угорелый? Нарушитель по такому снегу далеко не уйдет. Минутой позже, минутой раньше — все равно нагонят. Но когда в стороне, где растворились в снегу Андрей и Барс, легонько хлопнул выстрел и послышалась возня, Игорь понял, что Андрей не напрасно взял этот бешеный темп. Он побежал, ожидая, что вот-вот раздастся либо властный Андреев голос, останавливающий того, кто стрелял, либо дробь автоматной очереди, но ни того, ни другого не произошло. Это сразу насторожило: неужели Андрей нарвался на засаду?

Приготовив автомат к бою, Игорь взял немного в сторону от Андреевой лыжни, но так, чтобы две проложенные им канавки и глубокий след Барса все время оставались в поле зрения. Сквозь хлопья снега он заметил человеческую фигуру. Степанову показалось, что тот приготовился стрелять в кого-то, лежащего в снегу. «В Андрея, — мелькнуло в голове, — добить хочет!..» Не раздумывая и почти не целясь, выпустил по фигуре короткую очередь. И уже потом, видя, что нарушитель удирает, заорал вслед что было мочи:

— Стой! Руки вверх! Стрелять буду! Разумеется, этот крик никого не остановил. Игорю

снова пришлось нажать на спусковой крючок. Сначала показалось, что попал. Обрадовался — и перепугался: а вдруг убил? Но тут же с досадой убедился, что, скорее всего, даже не ранил: уж очень резво улепетывал незнакомец; вскоре его белесая фигура совсем исчезла в густой снежной пелене.

— Врешь! Догоню! — шептал Игорь, с досадой отмечая, что ноги не слушаются, лыжи то разъезжаются в стороны, то наезжают одна на другую. — Андрюха сейчас бы в два счета догнал, а я…

Друга он увидел лежащим в снегу и не сразу сообразил, почему вокруг головы снег красный, а поняв, оторопел: «Неужели убит?»

Подбежал к Андрею, взял под мышки, начал приподнимать, потихоньку приговаривая:

— Потерпи немного. Я сейчас, сейчас, все будет хорошо…

Андрей застонал. Оставаться с ним или преследовать нарушителя? Эх, жаль, нет Ивана! Игорь попытался положить Андрея поудобнее, но он бессильно завалился на бок.

— Андрей! Ты слышишь меня? Андрюха!

Но сержант молчал, изредка постанывая. Степанов получше подоткнул ему с боков полушубок, поправил ноги с надетыми на них лыжами, воткнул рядом палки: если занесет, найдет это место по их концам. Не навалит же в конце концов снегу еще на полтора метра.

— Андрей, жди меня тут, я достану этого гада, — со слезами в голосе упрашивал он Луховицына, будто тот порывался броситься в погоню.

В стороне кто-то шумно вздохнул. Андрей схватился за автомат, резко повернулся — и увидел собаку, потихоньку ползущую к ним.

— Барс? А с тобой что?

Овчарка в ответ жалобно заскулила. Ее шея была густо измазана запекшейся черной кровью, в глазах стояли слезы. Барс попытался подняться на ноги — и не смог.

— Сиди здесь! Понял? Сиди и жди, я скоро…

Барс понял. Подполз к Андрею, улегся рядом, всем своим видом давая понять, что готов защищать хозяина, сколько станет сил.

— Я побежал, Андрей! — приглушенно доложил Степанов, словно сержант мог его слышать.

Пожалуй, только теперь Игорь по-настоящему удивился, какой густой валил снег: за те минуты, что он задержался возле Андрея, проделанная нарушителем лыжня изрядно «постарела».

«А ведь и совсем засыплет, — испугался Степанов. — Надо бежать».

Теперь он рациональнее расходовал силы. Шел скользящим шагом, активно помогая себе палками. И — удивительное дело — двигался вроде не спеша, а получалось быстрее.

«Нагоню, не уйдет», — билась неспокойная мысль. О том, что его самого может постигнуть участь Андрея, не думалось. Догнать, обезвредить, захватить, в крайнем случае уничтожить нарушителя — только об этом думал он сейчас. Гонка преследования длилась уже минут пятнадцать. Что он выигрывает ее, Степанов понял по бегущей перед глазами торопливой лыжне: она стала чище, свежее, хотя снегопад и не думал делать передышки.

«Ага, догоняю». Он внутренне напрягся, готовясь к драке. И в этот миг где-то далеко, отраженная многократно стенами ущелья, простучала автоматная очередь родного «Калашникова».

«Иван! — обрадовался Игорь. — То ли о себе дает знать, то ли нарушитель на него вышел».

Степанов еще не знал, какую добрую службу сослужила ему выпущенная в небо Иваном очередь. Услышав ее, нарушитель заметался. Он уже думал, что повезло — оторвался, ушел. А, выходит, оказался в кольце. Пограничники обложили его, как зверя. Сзади — погоня. Спереди — наряд. Имеет ли смысл продолжать цепляться за иллюзорную возможность спасения? Ну уложит еще одного пограничника, но всех не перебьешь. Может быть, спасение — не в бегстве, не в бессмысленном сопротивлении, а в умении верно оценить обстановку? Кто посоветует, как поступить? Сейчас он сам себе и советчик, и шеф. Повернуть назад, поднять руки? Жизнь наверняка сохранят. Он ведь профессиональный разведчик, много знает и может пригодиться. Жаль, если солдата убил. Молодой, неразумно сунулся под пулю. Впрочем, возможно, он и не убит, а только ранен. Тогда дело примет обычный, нормальный в таких случаях оборот.

Нет ничего хуже сомнений. Особенно в минуту опасности. Они парализуют волю, помрачают ум, виснут кандалами на руках и ногах…

Степанов даже удивился: уж очень неровную, ломаную лыжню оставлял нарушитель. А вот и совсем странный след: будто он пытался повернуть назад, да раздумал. Что это? Как и Андрея, хотел встретить его пулей или надумал сдаваться? На последнее не похоже. Видать, матерый волк.

И тут впереди заметил едва различимую за снегом человеческую фигуру: «Нагнал!» Гулко застучало сердце. Но сейчас не до эмоций. Сейчас нужны твердая рука и четкая команда.

— Стой! Руки вверх! — крикнул Степанов. Автомат лежал в ладонях как влитой. В случае чего — не промахнется.

Человек впереди замельтешил, хотел повернуться лицом к своему преследователю.

— Стоять! — снова крикнул Степанов.

По мельтешению незнакомца он понял, что выиграл этот поединок и стал хозяином положения.

— Не двигаться! Руки вверх! — И для острастки нажал на спусковой крючок.

Короткая очередь прошила снежную пелену примерно в метре-двух от нарушителя. Степанов увидел, как он, то ли раздумывая, то ли нехотя стал поднимать руки. А в это время, как бы в ответ, спереди и чуть сбоку, но уже значительно ближе, чем раньше, простучал «Калашников».

«Иван!» — невольно радостно улыбаясь, хотя обстановка к этому не располагала, подумал Степанов.

5

Оставшись один, Клименко первым делом проверил автомат, повесил его на шею и стал думать, как приспособиться, чтобы — пусть медленно — двигаться за ребятами. Нога болела сильно, он все пытался найти для нее удобное положение, но, как ни крутил, ни примащивал ее, боль не отпускала.

Прошло с полчаса, как ребята скрылись в снежной пелене. И — ни звука. Если бы Андрею удалось связаться с заставой, наверняка бы уже вернулись. Значит, идут. Зря он остался здесь.

Все-таки надо потихоньку двигаться за ними. А вдруг понадобится его помощь?

Добравшись до Кривой скалы, решил попробовать связаться с заставой. Долго копал снег, чтобы найти место подсоединения телефона. Устал, взмок, наконец обнаружил розетку.

— Алло! Докладывает рядовой Клименко.

И не сразу понял, что трубка молчит мертво. Ни шороха, ни треска. Осмотрел контакты, попробовал еще раз. В трубке — холодная тишина. Проклятый снег. Значит, где-то обрыв. Обожгла мысль: случись что — ребята тоже без связи. И сигнальную ракету не увидишь.

— Подъем! — скомандовал сам себе Клименко. Странно, но почему-то по команде все делалось легче и быстрее. — Марш!

И вдруг в той стороне, куда он держал путь, послышалась приглушенная автоматная очередь. Если бы на месте Ивана был новичок, он, скорее всего, ничего не услышал бы, но натренированное ухо сразу уловило автоматную дробь. «Опоздал! — чуть не завопил Клименко. — Ведь чувствовал, там что-то не так…»

Послышалась еще одна короткая очередь.

— Вперед! — скомандовал себе Иван и с удвоенной энергией стал загребать палками.

Он чутко прислушивался к окружающему: не простучит ли еще «Калашников»? Как ни странно, тишина стояла полная: никаких признаков погони. Может, ему показалось? Вряд ли. А может, ребята просто подают ему выстрелами сигнал? Тогда надо отозваться, чтобы не разминуться. Клименко слегка приподнял ствол и выпустил в воздух одну за другой две короткие очереди. Немного погодя где-то далеко, сбоку, почти за спиной, услышал ответную очередь. Иван в недоумении остановился: он ждал отзвук совсем не оттуда.

Размышляя так, вдруг поймал себя на мысли, что уже с минуту прислушивается к малопонятному звуку: вроде рядом кто-то тяжело, со стоном дышит. Сначала подумалось — ветер, но почему же столь ритмичны звуки, напоминающие болезненную хрипоту?

Клименко плюхнулся в снег, снял оружие с предохранителя. «Попытаюсь взять живьем», — решил он. Мысль о том, что это могут возвращаться Андрей с Игорем, почему-то пришла в голову последней. А тяжелое дыхание слышалось все явственнее. И вдруг — слабое поскуливание… Неужели Барс? Один? Так и есть.

— Барс, — тихо позвал Клименко, — ко мне…

Барс подполз медленно, жалобно заскулил. С высунутого языка срывалась розовая пена. На шерсти — следы крови. Особенно густо она запеклась на шее.

— Барс, что случилось? Где ребята?

Барс повернулся в ту сторону, откуда пришел, и снова жалобно заскулил. «Совсем плохо, — подумал Клименко, глядя на овчарку. — Ранен сильно. Еле брел. А куда? За подмогой? Меня искал?»

Иван попытался выяснить, тяжело ли ранена собака, но в ее шерсти, слипшейся от крови и забитой снегом, трудно было что-либо рассмотреть.

— Барс, милый, потерпи, — ласково приговаривал Клименко, осторожно раздвигая шерсть. Стоп! Вот, оно. Видно, пулевое ранение. Пуля прошла по касательной под пологим углом сверху вниз. Кость, кажется, цела. Кто стрелял? И еще ранение, ножевое. Рана широкая, кровоточащая… Значит, схватка была смертельной. Но где же ребята?

— Устал, Барс? — спросил Клименко.

Овчарка, сглотнув слюну, дернула головой, точно кивнула, соглашаясь.

— На, подкрепись немного.

Клименко по старой привычке всегда носил с собой два-три кусочка сахара и теперь протянул их собаке. Она осторожно взяла лакомство с ладони и начала хрумкать. Клименко поправил автомат, поудобнее подставил палки под мышки.

— Ну пошли, Барс.

Метель почти прекратилась. Редкие снежинки все еще витали в воздухе, ухудшая видимость. Белыми исполинами высились редкие ели, едва различались на сереньком небосводе контуры ближних скал.

Иван остановился, достал ракетницу и выстрелил. Шипя и разбрызгивая искры, ракета понеслась вверх. И почти тотчас в стороне, но довольно близко, прозвучала автоматная очередь. И тут Клименко заметил, что они идут по чужой, скачущей, зигзагообразной лыжне. Судя по всему, и прежде шли двое — след в след. Кто же?

* * *

Эти мысли жили в голове сами по себе и не мешали Клименко вслушиваться в тишину, ловить глазами каждый мало-мальски выпирающий из-под снега предмет, пытаться уловить носом хоть какой-нибудь запах. Начинало темнеть. Оглянулся. Его неровная колея терялась в снежном тумане. Посмотрел вперед. Все то же поле, только скалы по сторонам поднимались все круче и круче. Стоп! А что там чернеет в снегу? Похоже на конец лыжной палки. Неужели?!

Еще не веря в удачу, Клименко поковылял к этому месту. Чем ближе, тем больше убеждался: лыжная палка, наполовину занесенная снегом, стоит торчком. Припорошенный снегом бугорок шевельнулся, лязгнул затвор, и донесся тихий голос:

— Стой! Стрелять буду!

Это был голос Андрея.

— Андрей! — ошалело заорал Клименко. — Луховицын! Это я, Иван!

Бугорок зашевелился сильнее, снег осыпался, и Клименко увидел: Луховицын сидит, прислонясь к камням. Шапка разорвана, на ней, на лбу и левой щеке запеклась кровь.

— Иван, — слабо произнес Луховицын, не выказывая ни удивления, ни радости по поводу появления Клименко. — У меня голова раскалывается. Боюсь, опять сознание потеряю. Видно, сильно контужен. Только не пойму, чем и как.

— Что случилось? Где Игорь?

— Не знаю. Наверное, на засаду нарвались. — Заметив собаку, он удивился: — И Барс здесь? Нашел тебя? Может, его на заставу послать?

— Куда его посылать, — вздохнул Клименко. — Ранен сильно. Досталось по первое число. Два пулевых и ножевое.

— Вот оно что… — протянул Луховицын. — Теперь понятно… Степанов за нарушителем погнался.

— Я слышал выстрелы. Значит, его, — уверенно отозвался Клименко. — Может, мне двигаться навстречу? Как думаешь, товарищ сержант?

Но Луховицын не отозвался. Посмотрев на него, Иван испугался. Бледный, с закрытыми глазами, он походил на мертвеца.

— Андрей, Андрей, — бормотал Клименко, от растерянности не зная, чем в первую очередь заняться: перевязать и осмотреть сержанта или искать Степанова.

Клименко и мысли не допускал, чтобы Андрей мог умереть. Друг, с которым второй год служит. Рядом спали, вместе ходили в наряды, мечтали махнуть на БАМ после службы и, чего уж греха таить, жениться на двух подружках. И чтобы Андрея не стало?! Да быть того не может! Не чувствуя, как из глаз текли слезы, Иван начал растирать Андрею лицо и руки. Расстегнул полушубок, приник ухом к груди. «Не пойму, то ли его сердце слышу, то ли мое так бьется…»

В меркнущее небо взлетела ракета.

«Тревожная группа спешит, — догадался Клименко. — Нашли же. Наверное, сам Сенчин возглавил. Интересно: взяли ли они ефрейтора Цыбулю? Его силенка сейчас бы здорово пригодилась».

Клименко приподнялся, чтобы лучше рассмотреть, кто идет. И увидел, что Барс, зло оскалив клыки, глядит в другую сторону. Иван тоже перевел туда взгляд. К ним медленно приближались двое. Впереди с поднятыми руками неуклюже шел нарушитель, за ним, с автоматом наготове, — Степанов. Иван хотел от радости крикнуть «ура», но сдержался, достал ракетницу и деловито выпустил сигнальную ракету.

Снежный плен кончился.