Рассказ первый

Живая книга

Как выглядела первая книга?

Была ли она напечатана в типографии или написана пером, была ли она сделана из бумаги или какого-нибудь другого материала, и если она существует — в какой библиотеке ее можно достать?

Говорят, был такой чудак, который разыскивал первую книгу по всем библиотекам мира. Целые дни просиживал он среди груд и столбиков пожелтевших книг в переплетах, пахнущих мертвечиной. Книжная пыль покрывала густым слоем его платье и сапоги, словно пыль проезжих дорог. Он умер, свалившись с высокой лесенки, приставленной к шкафу. Но если бы он жил еще хоть сто лет, все равно из его поисков ничего не вышло бы. Первая книга истлела в земле за много тысяч лет до того, как он родился.

Первая книга была совсем не похожа на теперешнюю. У нее были руки и ноги, она не лежала на полке, она умела говорить и даже петь. Это была живая книга — человек-книга.

В те времена, когда люди не умели еще ни читать, ни писать, когда не было ни букв, ни бумаги, ни чернил, ни перьев, предания старины, законы и верования хранились не на книжных полках, а в человеческой памяти. Люди умирали, а предания оставались. Мы потому-то и называем их «преданиями», что они передавались от одного человека к другому.

Переходя из уст в уста, предания эти понемногу менялись. Кое-что прибавлялось, кое-что забывалось. Время шлифовало их и сглаживало, как текучая вода шлифует камни. Предание о каком-нибудь храбром вожде превращалось в сказку о богатыре, которому не страшны ни стрелы, ни копья, который волком рыщет по лесу и орлом летает по поднебесью.

У нас на севере до сих пор живут сказители и сказительницы, которые знают никем не записанные былины — сказки о богатырях. Такие сказители были и у других народов.

В древней Греции распевали «Илиаду» и «Одиссею» — сказания о войне греков с троянцами. Много времени прошло, прежде чем их наконец записали.

Сказитель, или аэд, как его называли греки, был всегда желанным гостем на пиру. Вот он сидит на резном стуле, прислонившись спиной к высокой колонне. Его лира висит на гвозде над его головой. Пир подходит к концу. Опустели огромные блюда с мясом, опустели корзины с хлебом, отодвинуты золотые двудонные кубки. Пирующие сыты, они ждут теперь песен. Аэд берет свою лиру и, перебирая струны, начинает великую повесть о мудром царе Одиссее и о храбром воине Ахилле. Как ни хороши были песни аэдов, а все-таки наши книги лучше. За какой-нибудь рубль каждый из нас может купить в магазине томик «Илиады», который легко помещается в кармане, который не просит ни есть, ни пить, который не может заболеть или умереть.

По этому поводу мне вспоминается.

Рассказ о живой библиотеке

Жил когда-то в Риме богатый торговец, которого звали Ицелл. О его богатстве рассказывали чудеса. Дворец Ицелла был так велик, что целый город мог бы поместиться в его стенах.

За столом у Ицелла собирались каждый день триста человек. Да и стол был не один, а целых тридцать столов.

Угощал Ицелл своих гостей самыми тонкими кушаньями. Но в те времена полагалось угощать гостей не только вкусной едой, но и интересной, остроумной беседой.

Всего было вдоволь у Ицелла, одного ему не хватало — учености. Даже читать он умел совсем плохо.

Люди, которые с удовольствием обедали за его столом, втихомолку смеялись над ним.

Ицелл не умел за столом поддержать разговор. Если ему случалось вставить словечко, он замечал, что гости с трудом сдерживают улыбку. Этого он не мог перенести. Засесть за книгу ему было лень. Трудиться он не привык.

Долго он думал, как бы поправить дело, и вот что наконец придумал.

Управителю своего дворца он поручил выбрать среди многочисленных рабов двести самых способных и умных. Каждому из них приказано было выучить наизусть какую-нибудь книгу. Один, например, должен был выучить «Илиаду», другой — «Одиссею» и т. д.

Немало пришлось потрудиться управителю, немало побоев пришлось вынести рабам, пока наконец затея Ицелла не была выполнена. Зачем было ему теперь работать — читать книги, — у него была живая библиотека. Во время застольной беседы стоило ему только подмигнуть управителю, и тотчас же из толпы рабов, стоявших молча у стен, выходил один и произносил подходящее к случаю изречение. Рабов так и прозвали: одного — Илиадой, другого — Одиссеей, третьего — Энеидой, — по названиям книг.

Ицелл добился своего. В Риме только и говорили о небывалой живой библиотеке. Но недолго хвастался Ицелл своей выдумкой. Случилась история, которая заставила весь Рим смеяться над неучем-богачом.

После обеда разговор зашел, как всегда, о всяких ученых вещах. Заговорили о том, как люди пировали в старину.

— Об этом есть славное местечко в «Илиаде», — сказал Ицелл и подмигнул управителю.

Но управитель, вместо того чтобы сделать знак рабам, упал на колени и дрожащим от страха голосом сказал:

— Прости, господин! У Илиады живот болит.

Эта история произошла две тысячи лет тому назад. Но и сейчас еще, несмотря на великое множество книг и библиотек, мы не обходимся без живых книг.

Если бы мы все могли выучить по книжке, мы не ходили бы в школу, нам не нужны были бы рассказы и объяснения учителей. Книгу ни о чем не спросишь, а учителя всегда можно попросить рассказать то, что непонятно.

Но если живая книга иногда нам бывает полезна, то живое письмо совсем никуда не годится.

В старину, когда писать не умели, не было, конечно, и почты. Если нужно было передать какое-нибудь важное известие, посылали вестника, который наизусть повторял то, что ему поручили.

Что, если бы и у нас были вместо почтальонов вестники?

Вряд ли нашелся бы такой человек, который взялся бы заучить сотни две писем ежедневно. А если бы и нашелся, ничего хорошего не вышло бы.

Пришел 6ы, положим, такой почтальон к Ивану Ивановичу Иванову в день его рождения.

Сам хозяин, ждущий гостей, открывает дверь.

— Что такое?

— Вам письмо. А в письме вот что:

«Дорогой Иван Иванович!

Поздравляю вас с днем рождения. Давно ли вы вышли замуж? К двенадцати часам дня явитесь в суд по делу об ограблении гражданки Сидоровой. Попросите ее заходить к нам почаще…»

Иван Иванович ошеломлен. А бедный почтальон, у которого спутались в голове двести писем-поручений, продолжает говорить дальше, как заведенная машина…

Помощники памяти

Есть у меня знакомый старичок — веселый, добрый, всякому готов помочь. На вид ему никак не дашь восьмидесяти лет. Глаза живые, румянец во всю щеку, походка бодрая. Одним словом, молодчина.

Все было бы хорошо, только память у него слабоватая. Пойдет куда-нибудь и забудет, зачем пошел. Имен он никак не может запомнить. Уж сколько лет мы с ним знакомы, а он меня то Петром Григорьичем, то Иваном Семенычем называет.

Поручат ему какое-нибудь дело, он несколько раз переспросит, выучит наизусть. А чтобы вернее было, завяжет для памяти узелок на платке. Весь платок у него в узелках. Но эти узелки ему мало помогают. Развернет он платок — узелков целый десяток, а что они обозначают, неизвестно. Даже человек с лучшей памятью ничего не разобрал бы в такой удивительной записной книжке.

Другое было бы дело, если бы у нашего старичка узелки были неодинаковые и каждый обозначал бы какую-нибудь букву или слово. Тогда всякий мог бы ему помочь разобраться в узелковых заметках, А ведь такое узелковое письмо существовало когда-то, когда люди еще не умели писать. Особенно наловчились в этом трудном деле жители страны Перу в Южной Америке. И сейчас еще встречаются там пастухи, знающие язык узелков.

Для узелкового письма брали не носовой платок, а толстую веревку. К ней привязывали, как бахрому, тоненькие разноцветные шнурки разной длины. На этих-то шнурках и завязывались узелки.

Чем ближе к толстой веревке был узелок, тем важнее была вещь, о которой он говорил.

Черный узел обозначал смерть, белый — серебро или мир, красный — войну, желтый — золото, зеленый — хлеб. Если узел не был окрашен, он обозначал число: простые узлы — десятки, двойные — сотни, тройные — тысячи.

Прочитать такое письмо было нелегко. Нужно было обращать внимание и на толщину шнурков, и на то, как завязан узел, и на то, какие узлы рядом. Так же как у нас детей обучают азбуке, перуанских детей обучали когда-то узелковой грамоте — квипу.

У других индейцев — у ирокезов — узелковое письмо заменяли бусы из разноцветных морских раковин. Раковины распиливали на маленькие пластинки и нанизывали на нитки. Из этих ниток делали целые пояса.

И тут черный цвет обозначал все неприятное — смерть, несчастье, угрозу; белый — мир; желтый — дань; красный — опасность, войну.

И сейчас эти цвета сохранили для нас свое древнее значение. Белый флаг по-прежнему-говорит о предложении мира, черный — о трауре, красный — о восстании. Вот как много лет нашему красному флагу!

Во флоте из цветных флажков составлена целая азбука. Флажки на мачте — это язык, которым переговариваются корабли.

А сигналы на железной дороге? Это ведь тоже сохранившееся до нашего времени цветовое письмо.

Разбираться в значении цветных раковин было нелегко.

У вождей племен хранились целые мешки поясов. Два раза в год ирокезские юноши собирались где-нибудь в лесу, в уединенном месте, и мудрые старые вожди объясняли им тайну раковин.

Когда индейское племя посылало другому племени посла, ему давали с собой цветные пояса— вам-пум.

— Слушайте мои слова, о вожди, и смотрите на эти раковины!

Так говорил посол, держа перед собой пестрый, играющий всеми цветами радуги пояс. И затем он произносил речь, указывая при каждом слове на одну из раковин.

Без устных объяснений вампум в самом деле нелегко было понять.

Положим, на одной из ниток были рядом такие четыре раковины: белая, желтая, красная, черная.

Письмо это можно было понять так: мы вступим с вами в союз, если вы будете платить нам дань; если же вы не согласны, мы пойдем на вас войной и всех перебьем. Но это же письмо можно было прочесть совсем иначе: мы просим мира и готовы платить вам дань; если война будет продолжаться, мы погибнем. Чтобы не выходило путаницы, каждый индеец, составивший из раковин письмо, должен был сам его отнести и даже прочесть вслух. Письмо не могло заменить человека. Оно только ему помогало, напоминало, что надо было сообщить.

Таких помощников у памяти было много. Например, для счета овец в стаде или мешков с мукой люди делали зарубки на палке. До сих пор крестьяне в Югославии пользуются палками вместо записных книжек и расписок. Положим, крестьянин взял в долг у купца четыре с половиной мешка муки. Вместо того чтобы написать расписку, он обстругивает небольшую палочку и делает на ней зарубки — четыре больших и одну поменьше. Потом он раскалывает палочку по длине на две половинки, одну отдает купцу, а другую оставляет у себя.

Когда приходит время платить долг, обе половинки складываются. Тут уж не может быть обмана — по черточкам сразу видно, какой был долг.

А то еще делали зарубки на палке для счета дней. Такой календарь был, например, у Робинзона Крузо на необитаемом острове.

От старинного счета по зарубкам и пошло, верно, наше выражение: заруби на носу. При этом носом называли не нос, а палку, которую носили с собой.

Говорящие вещи

Разбираться в узелках и раковинах было делом мудреным. Существовали гораздо более простые способы записывать события или передавать известия. Если племя хотело объявить другому войну, оно посылало ему копье, стрелу или томагавк. Всякому было ясно, что этот подарок пахнет кровью. А если речь шла о мире, посылали табак и трубку в придачу.

Трубка у индейцев всегда обозначала мир. Собравшись на совет, вожди союзных племен усаживались вокруг костра. Один из них закуривал трубку и передавал ее соседу. В торжественной тишине трубка мира обходила весь круг.

Когда люди еще не умели писать на бумаге, они составляли из вещей целые письма. Скифы, населявшие в древности южную Россию, послали однажды своим соседям вместо письма птицу, мышь, лягушку и пять стрел.

Смысл этой странной коллекции был такой: «Умеете ли вы летать, как птицы, прятаться в землю, как мыши, прыгать по болотам, как лягушки? Если не умеете, то не пробуйте воевать с нами. Мы осыплем вас стрелами, лишь только вы вступите в нашу страну».

Насколько все-таки наши письма проще и понятнее! Что, если бы вы получили в один прекрасный день почтовую посылочку, в которой вместо всяких подарков оказались бы дохлая лягушка и еще что-нибудь в этом же роде?

Конечно, вы приняли бы это за чью-нибудь скверную шутку и никак не догадались бы, что это не шутка, а серьезное письмо.

До настоящих писем, до говорящей бумаги, люди додумались очень не скоро.

Гораздо раньше они додумались до более понятных им говорящих вещей.

Трубка одним своим видом говорила им о мире, копье — о войне, натянутый лук — о нападении.

Прошло много тысяч лет, прежде чем люди от говорящей вещи дошли до говорящей бумаги.

Рассказ в картинках

Способов делать записи или передавать известия было когда-то много. Но победил тот, которым мы пользуемся сейчас, — способ писать буквами.

Как научились люди писать буквами?

Это произошло не сразу. Сначала люди, вместо того чтобы писать, рисовали. Надо было написать «олень» — рисовали оленя. Надо было написать «охота» — рисовали охотников и зверя.

А рисовать люди умели уже очень давно. Еще в те времена, когда на месте нынешнего Парижа или Лондона бродили косматые мамонты и северные олени, когда люди жили еще в пещерах, они покрывали стены этих пещер рисунками.

Пещерные люди были охотниками. Рисовали они зверей и сцены охоты. Они очень заботились о сходстве, и поэтому звери у них получались как. живые. Вот бизон, повернувший голову к преследователю, вот мамонт, а вот и целое стадо оленей, убегающее от охотников. Таких рисунков много найдено в пещерах Франции и Испании. О чем говорят эти рисунки?

Эти рисунки говорят о верованиях первобытных людей. Так же, как теперешние охотники-индейцы, первобытные люди считали себя, вероятно, родичами зверей. Индеец называет себя Бизоном, потому что считает, что его род произошел от бизона; называет себя Волком, когда считает, что его родоначальником был волк. И если первобытные охотники Европы тоже считали родичами зверей, тогда рисунки в глубине пещер — это изображение предков, покровителей племени.

Но есть и такие рисунки, которые говорят другое. На стене изображен бизон, пронзенный дротиками, рядом — олень, пораженный стрелой. Для чего они нарисованы в пещере? Не для того ли, чтобы околдовать зверя, приманить его заклинаниями к стоянке? Так и сейчас еще поступают колдуны-шаманы многих племен: чтобы одолеть врага, делают из глины его изображение и над ним колдуют, ранят изображение копьем или поражают стрелами.

Прошло много тысяч лет со времени пещерных людей. Эти люди были мало похожи на нас. Их черепа, которые иногда находят в земле, еще напоминают обезьяньи черепа. Мы никогда не узнали бы, о чем думали, во что верили эти низколобые, звероподобные люди, если бы не рисунки, оставленные ими на стенах их жилищ.

Рисунки в пещерах — это еще не запись событий, это еще не настоящий рассказ в картинках. Но до рассказов в картинках от них недалеко.

Вот такой рассказ, найденный на скале у Верхнего озера в Америке:

Прочесть его нетрудно.

Пять длинных лодок-пирог, в которых находится пятьдесят один человек, изображают переправу индейцев через озеро. Человек на коне — это, вероятно, вождь. Черепаха, орел, змея и другие животные — названия племен.

Возможно, что этот рассказ говорит о каком-то военном походе индейцев. Но еще вероятнее, что смысл его такой: люди в лодках — это погибшие воины, которые переправляются в страну смерти, изображенную в виде трех небес с тремя солнцами. А животные — это предки, покровители тех племен, к которым принадлежали воины.

Вот мы и перевели письмо-картинку на язык слов.

Один старый английский писатель приводит в своей книге историю, в которой письмо-картинка играет немаловажную роль.

История пропавшего отряда

«Это было, — начал капитан, — в 1837 году. Был я еще совсем молодым парнем. Плавал я по реке Миссисипи на пароходе «Джордж Вашингтон», на том самом, который потом затонул от взрыва парового котла.

Как-то в Новом Орлеане ввалился на наш пароход целый отряд. Это была экспедиция, отправлявшаяся на исследование болот и лесов, от которых теперь и следа не осталось.

Все это были люди молодые, веселые. Один только начальник был человек пожилой и серьезный. Шутить он не любил, все больше молчал и что-то рассчитывал в записной книжке. Сразу видно было, что человек он ученый. Зато остальные любили и пошутить и выпить, особенно солдаты, которые должны были охранять разведчиков.

Когда отряд сошел на берег, на пароходе такая тишина настала, точно пароход совсем опустел.

Сначала мы часто о них вспоминали, ну а потом, как водится, и забыли.

Прошло три месяца или четыре — не помню. Я уже тогда перешел на другой пароход — «Медузу».

Подходит ко мне как-то один пассажир, седенький такой старичок, и спрашивает:

— Вы Джон Киппс?

— Я самый, — говорю.

— Вы, я слышал, раньше на «Джордже Вашингтоне» плавали?

— Плавал, — говорю. — А вам-то что?

— А вот, — говорит, — в чем дело. На этом пароходе уехал с отрядом разведчиков мой сын Том. Да так и пропал вместе со всем отрядом. Сколько их ни искали, не могли найти. Теперь я сам на поиски еду. Может быть, он где-нибудь больной лежит.

Посмотрел я на старика. Жалко мне его стало. Куда ему в лес идти — там и лихорадку легко схватить, и индейцы белых подстреливают.

— Что ж вы, так один и пойдете? — спрашиваю.

— Нет, — говорит. — Мне обязательно нужен товарищ. Не укажете ли вы, кто бы согласился со мной отправиться? Я денег не пожалею — ферму продам, если надо будет.

Подумал я и говорю:

— Если я вам гожусь, дело слажено.

На другой день сошли мы на берег.

Запаслись провиантом, купили пистолеты, карабины, палатки, наняли индейца-проводника, расспросили окрестных жителей и пустились в дорогу.

Сколько миль мы прошли — и сказать трудно. Уж на что я здоровый человек, и то из сил выбился. Местность там сырая, болотистая. Стал я старика уговаривать вернуться.

— Видимо, мы с пути сбились, — говорю. — Если бы здесь отряд проходил, какой бы нибудь след от него остался. А ведь мы который день идем — и ни одной головешки от костра.

Проводник то же самое советовал.

Кажется, уговорили бы, да помешала, представьте себе, простая медная пуговица. Эта пуговица и уложила старика в могилу.

Остановились мы отдыхать на полянке. Разложили мы с индейцем костер, стали палатку натягивать. Присел старик на пенек да как вскрикнет:

— Джон, смотри! Пуговица!

Посмотрел я: действительно, пуговица, какие тогда солдаты носили.

Совсем тут старик с ума сошел. Смотрит на пуговицу и плачет.

— Это моего Тома пуговица. У него такие были. Теперь-то уж мы его найдем. Говорю я ему:

— Да с чего вы взяли, что эту пуговицу Том потерял? Ведь их восемь человек было, солдат.

— Нет, — говорит старик, — ты со мной не спорь. Я эту пуговицу как увидел, сразу узнал.

Пошли мы все трое дальше.

Теперь старик ни за что не хотел назад идти, да и я его звать перестал. Пуговица какой ни на есть, а все-таки след.

На другой день старика лихорадка схватила. Весь в жару, трясется, а прилечь не хочет.

— Надо, — говорит, — торопиться. Меня там Том ждет.

Наконец не выдержал, свалился без памяти. Провозился я с ним денька два, как с родным — очень я к нему привык, — да помочь ничем не мог.

Помер старик, а пуговица так в кулаке у него и осталась. Похоронили мы его и пошли назад, да только другим путем. Тут-то, как назло, и стали нам настоящие следы попадаться. Сначала следы костра нашли, дальше — фляжку, а потом самое интересное — кусок коры. Я его уж сколько лет храню…

Капитан достал шкатулку с изображением трехмачтового корабля на крышке, отпер ее и вынул кусок бересты, на котором нарисована была картинка:

— Картинку эту, — продолжал капитан, — нарисовал один из индейцев, сопровождавших отряд. По-видимому, отряд сбился с дороги и долго блуждал по лесу. Чтобы дать о себе знать, проводники, по обычаю их племени, оставили в лесу весточку — письмо на бересте. Письмо было прибито к дереву на поляне, на видном месте.

Разобраться в картинке помог мне проводник-индеец.

По его словам, летящая птица указывает на путешествие. Восемь человек и с ними рядом восемь ружей — это солдаты, среди которых был и бедный Том. Шесть маленьких фигу— рок— это участники экспедиции. Тот, который с книгой, — начальник. Человек с копьем и человек с трубкой — индейцы-проводники. Костры обозначают стоянки. Бобр, повернутый вверх ногами, обозначает, что один из индейцев, по имени Бобр, погиб в пути.

Сразу после того как мы нашли это письмо, я решил возобновить поиски отряда. Мы пошли дальше по этой дороге и через неделю нашли заблудившийся отряд.

Много лет с тех пор прошло, а как взгляну на этот кусок коры, так и вспомню старика с его пуговицей».

На куске коры, который показывал капитан автору этой книги, был нарисован вверх ногами бобр. На могильных памятниках индейцев всегда можно найти рисунок, изображающий животное, именем которого назывались умерший и весь его род.

Вот, например, камень, на котором нарисован олень. По рисункам, высеченным на камне, можно узнать всю историю человека, погребенного под ним. Звали его, вероятно, Быстроногий Олень или что-нибудь в этом роде. Он прославился как охотник на лосей — об этом говорит нарисованная ниже голова лося. Он участвовал во многих походах и сражениях, число которых обозначено черточками. Последняя война продолжалась два месяца — изображены две луны и топорик-томагавк. В этой войне он и погиб, о чем рассказывает нам перевернутый олень, нарисованный под двумя лунами.

Всю биографию человека можно прочесть иногда на нем самом: у очень многих народов существует обычай украшать свое тело рисунками и узорами.

У полинезийцев каждый рисунок татуировки имеет свое значение. Страшная рожа на груди — это изображение какого-то божества. На такой знак имеет право только вождь. Узор из черточек и квадратиков говорит о походах, в которых участвовал воин. Узор из белых дужек и черных кружочков — это память о победах, одержанных вождем над врагами.

Загадочные письмена

Много лет бились ученые над разгадкой таинственных рисунков, которыми испещрены стены древних египетских храмов и пирамид.

Некоторые рисунки понять было нетрудно — это были изображения людей, занимающихся самыми разнообразными делами. Были тут писцы со свитками в руках и тростниковыми перьями за ухом; торговцы, продающие ожерелья и духи, просяные лепешки и рыбу; стеклодувы, выдувающие стеклянные чаши; ювелиры, сгибающие золотые прутья в браслеты и кольца; воины со щитами, обернутыми кожей, бегущие правильным строем перед колесницей фараона. Глядя на эти картинки, легко представить себе и мастерскую египетского ремесленника, и рыночную торговлю на площади, и торжественную процессию фараона.

Но эти понятные всем рисунки, изображающие жизнь людей, живших несколько тысяч лет тому назад, окружены множеством других рисунков и знаков, смысл которых совсем неясен.

Длинными строчками, как буквы в книге, вырезаны на египетских памятниках змеи, совы, ястребы, гуси, львы с птичьими головами, цветы лотоса, руки, головы, люди, сидящие на корточках, люди с поднятыми вверх руками, жуки, пальмовые листья. Среди них — всевозможные фигурки: квадраты, треугольники, кружки, петли. Всего и не перечислишь.

Под этими непонятными знаками — иероглифами — скрывалась многовековая история египетского народа, его обычаев и нравов. Но как ни старались ученые разгадать смысл иероглифов, им это не удавалось. Потомки египтян — копты — ничем не могли помочь в этом деле, так как давно забыли письмо своих предков.

Но в конце концов тайна иероглифов была раскрыта.

В 1799 году французские солдаты под начальством генерала Наполеона Бонапарта высадились на египетском берегу. Копая окопы около города Розетты, солдаты наткнулись на огромную каменную плиту с надписью на двух языках — греческом и египетском.

Как обрадовались ученые этой находке! Ведь теперь в их руках был ключ к иероглифам. Казалось, стоит только сравнить греческие и египетские надписи — и тайна будет раскрыта. Но их ждало разочарование.

Они думали, что перед ними письмо-картинка, что каждое слово обозначено отдельным рисунком. Но когда попробовали подставить на место каждого рисунка греческое слово, ничего не вышло.

Так прошло двадцать три года. Мы и до сих пор не могли бы, пожалуй, читать иероглифы, если бы не находчивость французского ученого Шамполлиона. Он обратил внимание на то, что некоторые египетские знаки окружены рамкой. В греческой надписи на том же самом месте — в рамке — стояло имя фараона Птолемея.

Шамполлиону пришла в голову мысль, что слово в рамке обозначает Птолемей (Птолмеес). Если так, то значки оказывались буквами.

Вот значение этих букв:

Но это была только догадка. Может быть, на самом деле значки обозначали совсем другое. Необходима была какая-нибудь проверка.

Случай помог Шамполлиону. На острове Филе нашли обелиск тоже с двуязычной надписью. И здесь часто встречалось какое-то слово в рамке. В этом слове Шамполлион сразу узнал знакомые буквы:

Когда он их подставил, получилось вот что:

Взглянув на греческий текст, Шамполлион с восторгом нашел на том же месте имя:

КЛЕОПАТРА

Значит, догадка была правильная: значки в овальных рамках обозначали не слова, а отдельные буквы. Таких букв у Шамполлиона набралось теперь целых одиннадцать: п, т, о, л, м, е, с, к, а, т, р.

Но когда Шамполлион попробовал с этим запасом букв разбирать слова, не обведенные рамкой, у него ничего не вышло. Прошло много лет, прежде чем выяснилась причина его неудачи. Дело в том, что египтяне только имена писали буквами. Остальные слова они писали самыми разнообразными способами. Египетская грамота напоминает наш ребус: одни значки обозначают целые слова, другие — отдельные слоги, третьи — только буквы. Вот, например, ребус, составленный по египетскому способу:

Здесь одни рисунки обозначают буквы: угол обозначает у, вилка — в, арфа — а, нога — н иголка — и, окно — о. Другие рисунки обозначают слоги, например: пар, воз, ах. Третьи — целые слова: книга и есть. Обратите внимание на слово «есть». Нарисован человек, который ест. Но означает этот рисунок не есть— питаться, а есть — имеется.

Египтяне часто пользовались этим способом, чтобы нарисовать, изобразить такое слово, которое никак не нарисуешь иначе. Например, жук по-египетски пишется хпр (гласных египтяне не писали). Но «быть» по-египетски тоже хпр. Поэтому, когда им надо было написать слово «быть», они рисовали жука.

Вот вам для примера несколько египетских иероглифов:

Когда-то египтяне, как и индейцы, вместо того чтобы писать, рисовали картинки. Но это было очень давно. Картинки, меняясь в течение тысячелетий, превратились сначала в иероглифы, а потом в буквы.

Но почему они менялись?

Потому, что менялась вся жизнь людей. К тому времени, когда появились иероглифы, египтяне давно уже перешли от охоты к земледелию и скотоводству. С каждым веком все больше развивались у них ремесла и торговля. Скотоводу незачем было в точности рисовать своих коров. Каждую корову достаточно было обозначить в записи каким-нибудь знаком. Торговцу незачем и некогда было вырисовывать все свои товары. Ему достаточно было придумать для каждого товара особый знак. Появились клейма — знаки для обозначения собственности.

Знак все больше и больше вытеснял картинку. Египетские письмена еще похожи на картинки. Письмена персов и вавилонян— это уже не картинки, а сочетания черточек.

Персы, как и соседи их вавилоняне, писали, или, вернее, выдавливали, свои письмена палочками на глиняных плитках— получались черточки в виде клиньев. Оттого такое письмо называется клинописью. Много лет потратили ученые, стараясь разгадать клинопись. Они потеряли уже всякую надежду проникнуть в смысл этих странных однообразных клиньев, когда ключ нашелся.

Разгадал письмена немецкий ученый Гротефенд. Задача его была особенно трудна потому, что у него не было двуязычных надписей.

Разглядывая памятники персидских царей, он заметил, что некоторые слова повторяются на всех памятниках много раз. Гротефенд предположил, что эти слова обозначают «царь персов» или что-нибудь в этом роде. Тогда то слово, которое стояло перед самым словом «царь», могло быть именем царя, например: «Кир, царь персов».

На одном из памятников это имя было изображено семью клинописными знаками. в Припомнил Гротефенд имена персидских царей: Кир, Дарий, Ксеркс, Артаксеркс— и попробовал подставить их на месте клинописных письмен.

Имя Дарий, или по-древнеперсидски Даривуш, подошло по числу букв к этому слову:

У Гротефенда оказалось в распоряжении семь букв! В другом имени он заметил знакомые буквы:

Не хватало только первой буквы. Нетрудно было догадаться, что это К и что все слово обозначает Кшиарша, то есть Ксеркс.

Ключ был найден. И любопытнее всего то, что этот ключ дали Гротефенду, как и Шамполлиону, имена царей.

В конце концов Гротефенд разобрался и в других буквах. Оказалось, как он с самого начала предполагал, что после имени царя на всех памятниках стоял его титул, например:

ДАРИЙ, ЦАРЬ ВЕЛИКИЙ, ЦАРЬ ЦАРЕЙ, ВЛАСТИТЕЛЬ ПЕРСОВ, ЦАРЬ НАРОДОВ.

Так было разгадано персидское письмо.

Клинопись персы не выдумали, а взяли у вавилонян.

Сначала вавилоняне, как и все древние народы, не писали, а рисовали. Но так как рисовали на очень неудобном материале — на глине, — рисунки у них получались угловатые. Вместо кружка, например, у них получался квадрат.

С течением времени рисунки стали обозначать не целые слова, а только первый слог слова.

Персы еще больше упростили клинопись и превратили ее в буквенное письмо.

Целые тысячелетия ждали загадочные письмена своих отгадчиков. Как много нового и интересного узнали люди после того, как Шамполлион и Гротефенд проникли в тайну иероглифов и клинописи!

Еще недавно загадкой были также и хеттские письмена. Надписей на хеттском языке было найдено очень много. В селении Богазкей, в Турции, нашли целых тринадцать тысяч табличек с надписями, сделанными вавилонской клинописью на хеттском языке.

Ученые хорошо знали вавилонскую клинопись, но хеттского языка они не знали и поэтому смысл всех этих письмен был им совершенно непонятен. Найдены были также и другие хеттские письмена — иероглифические, с изображением рук, ног, голов, зверей, стрел и т. д.

Долго бились ученые над хеттскими письменами. Наконец в 1916 году пражскому профессору Грозному удалось прочесть клинопись, а еще через шестнадцать лет он разгадал также и иероглифы.

Оказалось, что был не один хеттский язык, а целых шесть. Некоторые из этих языков очень похожи на европейские, а значит, и на наш русский. Например, на одном из этих языков слово «твой» звучит «тувас», слово «мой»

— «мэас», слово «месяц» — «мэнулас». Изучая хеттские надписи, Грозный открыл не только неизвестные ранее языки, но и народы, о которых историки не имели представления.

Выяснилось, что несколько тысяч лет тому назад на Востоке было шесть многочисленных народов, говоривших на хеттских языках. Эти народы основали могущественные государства, которых боялись соседи — египтяне и вавилоняне.

Путешествие букв

Письмо-картинка с течением времени превратилось в буквенное письмо. Но кое-где и до нашего времени сохранились иероглифы. Китайцы, например, до сих пор пишут иероглифами, несмотря на то что они до многого додумались раньше нас, И бумага, и порох, и фарфор, и печатные книги появились в Китае еще тогда, когда в Европе о таких вещах и не слыхивали.

Да и у нас иероглифы не совсем вышли из употребления. Рука, указывающая пальцем дорогу, или стрелка, красные молнии на столбах, несущих электрические провода, череп и кости на склянках с ядом — все это иероглифы, обозначающие слова и целые фразы.

Китайцы до сих пор пишут иероглифами. Им не так просто перейти на алфавитное письмо.

Дело в том, что у китайцев каждый иероглиф обозначает много разных вещей. Например, один и тот же иероглиф обозначает и «солнце», и «день», и «каждый день», и «днем», и «с каждым днем». Иероглиф, обозначающий «книгу», значит также и «письмо», и «послание», и «обращение», и даже самое действие— «писать».

Или вот еще пример. Иероглиф, обозначающий «дерево», очень похожий на маленькое перевернутое деревцо, читается «му». Если нарисовать два таких деревца рядом, то читать это надо не «му-му», как это можно было бы подумать, а «линь», и значит это «лес». Три таких иероглифа вместе читаются «сэнь» и обозначают «густой большой лес». И тот же самый значок входит в сложные иероглифы, которые обозначают породы деревьев и все, что сделано из дерева.

В древности китайские иероглифы были очень похожи на те вещи, которые они изображали. Например, солнце изображали в виде кружка с точкой посредине, луну — в виде серпа. Позже китайцы упростили свои иероглифы, чтобы легче было писать. В черных черточках, пересекающихся под всевозможными углами, словно чаинки, разбросанные по бумаге, трудно узнать изображения людей, звезд, солнца, луны.

Но еще труднее узнать картинки в наших буквах.

Легко ли поверить, что каждая из букв, которыми мы пользуемся, это рисунок, изображающий ту или иную вещь! Как настоящие охотники-следопыты, ученые проследили длинный путь, который ведет от картинок к нашим буквам.

Из страны в страну шли буквы, прежде чем они попали к нам. Вы можете проследить на карте их путешествие.

Родина их — Египет. Египтяне с давних пор умели рисунками изображать свои мысли. Но рисунками не все можно передать. Как, например, нарисовать имя? Хорошо еще, если имя похоже на название какой-нибудь вещи — тогда можно нарисовать эту вещь.

Индейцы так и делали: чтобы написать имя «Большой Бобр», они рисовали бобра. Фамилию «Бородин» мы могли бы по этому способу изобразить в виде ребуса, нарисовав ряд деревьев («бор») и одну черточку — для обозначения слова «один».

Но что делать, если имя ни на какое другое слово не похоже? Как, например, нарисовать имя «Петр» или «Иван»? Тут уж поневоле приходится пользоваться буквами.

Это-то и заставило египтян к сотням иероглифов, обозначавших целые слова или слоги, прибавить двадцать пять настоящих букв.

Сделали они это очень просто. В их языке было много очень коротких слов: «ро» — рот, «пуи» — циновка, «бу» — место. Рисунок рта стал обозначать не только рот, но и букву «р», рисунок циновки — не только циновку, но и букву «ц», и т. д.

Так некоторые иероглифы получили значение букв.

Но наряду с новым способом письма египтяне сохранили и старый. Очень часто они писали какое-нибудь слово буквами, а рядом рисовали картинку, изображающую это слово. Видно, к буквам не сразу привыкли. Например, писали «тн» — книга, а рядом рисовали книгу, или писали «ан» — рыба, а рядом помещали изображение рыбы.

Делали они это не только оттого, что не успели привыкнуть к буквам. Тут была и другая причина. В египетском языке, как и в китайском, много слов, которые пишутся одинаково. Чтобы не происходило путаницы, чуть не к каждому слову нужен ключ — пояснительный значок. Такими ключами и были изображения рыбы или книги.

Без ключей могла бы произойти большая путаница еще вот почему: египтяне додумались только до согласных букв, а гласных они не писали, поэтому вместо «хепр» (жук) они писали «хпр».

Если бы мы тоже писали без гласных, то и нам пришлось бы придумать множество ключей для правильного чтения. Например, слово «мл» без ключа можно было бы прочесть восемью способами:

мол, мал, мел, мыл, мил, мул, мял, мел.

Оттого-то египтянам и нужны были пояснительные ключи.

Казалось бы, тот, кто выдумал буквы, выдумал тем самым и азбуку. Но в действительности было не так. Египтяне, выдумав буквы, не додумались до азбуки. На каменных стенах их храмов и в папирусных свитках мирно уживаются бок о бок иероглифы всевозможного значения: тут и знаки, обозначающие целые слова, и знаки, обозначающие слоги, и настоящие буквы.

Азбука возникла не у египтян, а у их злейших врагов — семитов. Около четырех тысяч лет тому назад Египет был покорен семитическим племенем гиксов, которое вторглось в долину Нила с востока — из Аравии. Целых полтораста лет цари гиксов управляли Египтом. Гиксы выбрали из множества египетских иероглифов-картинок только два десятка. Эти картинки они превратили в буквы самым простым способом.

Кто из вас не видел букваря? Все мы учились читать по книжке с картинками, в которой рядом с буквой А нарисован огромный арбуз, рядом с Б — барабан, рядом с В — волчок, или вилка, или какой-нибудь другой предмет, название которого начинается с буквы В. Все мы знаем, что такое букварь, но никому из нас не придет в голову вместо слова «баба» нарисовать два барабана и два арбуза.

А гиксы поступили именно так. вместо А они стали рисовать голову быка, потому что на их языке бык — «алеф». Вместо Б — дом, который называется у них «бет». Вместо Р — человеческую голову, которая называется у них «реш».

Таким способом они получили набор из двадцати одной буквы. А рисунки выбрали из египетских иероглифов: там были и головы, и дома, и быки, и все, что угодно.

Так в канцеляриях царей гиксов родился первый алфавит.

Египтяне освободились от «чужеземных правителей», как они называли гиксов. Государство гиксов исчезло с лица земли. Но их алфавит перешел в страны, лежащие по берегу Средиземного моря, к востоку от Египта. Жившие здесь семитические племена — мореплаватели финикияне, земледельцы и пастухи евреи — сохранили письмо своих родственников гиксов.

Финикияне — это народ путешественников и торговцев. Их корабли можно было видеть и у берегов Греции, и у острова Кипра, и даже за Гибралтаром. Пристав к берегу незнакомой страны, они раскладывали свои товары — драгоценные ожерелья, мечи, топоры, стекляшше чаши, золотые кубки — и выменивали их на шкуры зверей, ткани, рабов. Вместе со своими товарами повезли они по белу свету и буквы: народы, с которыми торговали финикияне, взяли у финикиян их азбуку. С острова Фера, где была стоянка финикиян, переправились буквы в финикийские колонии, находившиеся в Греции.

Это были уже не те буквы, которые вышли из Египта. Финикийским купцам некогда было вырисовывать каждую фигурку.

Быки, змеи, головы, дома превратились в наскоро написанные значки.

Но на этом путешествие букв не кончилось. Переправившись морем в Грецию, финикийские буквы положили там начало греческому алфавиту. А из Греции через много веков буквы отправились дальше на запад — в Италию, на север — к нам.

В Италии греческие буквы превратились с течением времени в латинские. А на севере они стали основой славянского, а потом и русского алфавита.

К нам они попали так.

В IX веке нашей эры два монаха, братья Кирилл и Мефодий, родом из греческого города Солуни, решили отправиться в Моравию проповедовать христианство славянам.

Перед отъездом они перевели на славянский язык те страницы церковных книг, которые были им нужны для богослужения. Но у славян тогда еще не было азбуки. Поэтому Кириллу и Мефодию пришлось свою работу начать с изобретения славянских букв. Большую часть букв они взяли из греческого алфавита, некоторые (например, Ш и Ц) — из еврейского, а кое-какие придумали сами. Например, Щ они составили так: написали Щ, а под ним маленькое Т, получилось Шт, то есть Щ.

В Моравии и в других земл, ях западных славян новой азбуке пришлось выдержать бой с другой азбукой — латинской, которую принесли туда немецкие монахи.

Немецкие монахи повели борьбу против богослужения на славянском языке. Дело кончилось тем, что и в церковной службе, и в книгах непонятная народу латынь вытеснила народную речь.

Славянским буквам пришлось отступить в земли южных славян. Оттуда добрались они — в котомках монахов — и до Киевской Руси.

Прошло еще около тысячи лет, прежде чем «кириллица» — азбука Кирилла — превратилась в тот алфавит, которым мы пользуемся. По приказу Петра I славянские буквы были заменены новыми, «гражданскими». Для Петра была отпечатана азбука, в которой новые буквы, более простые и красивые, стояли рядом с вычурными старыми буквами. Сравнив те и другие, Петр вычеркнул все старые буквы, а новые оставил.

Среди этих букв были и такие, которых теперь у нас нет: кси, ижица, зело, ять, фита, и с точкой.

На переплете азбуки Петр написал: «Сими литеры печатать исторические и мануфактурные книги, а которые подчернены, тех в вышеписанных книгах не употреблять».

Новые буквы были проще и красивее старых. И все же людям того времени нелегко было привыкнуть к новой азбуке.

По словам поэта и ученого Тредьяковского, «это очам российским было дико и делало некоторое затруднение в чтении, особливо ж таким, которые и старую московскую печать с превеликою запинкою читали».

Целых четыре тысячи лет продолжалось путешествие египетских букв через Финикию, Грецию и Болгарию к нам.

В пути чего только с ними не было! Они и менялись с виду, и поворачивались лицом слева направо, и ложились на спину, и становились на голову. Путешествовали они и на финикийском тридцативесельном корабле, и на спине рабов в круглой корзине для свитков папируса, и в котомке странствующего монаха. Многие из них погибли. Но зато к оставшимся в пути присоединялись новые спутники. И наконец после долгих скитаний буквы дошли до нас изменившимися почти до неузнаваемости.

Для того чтобы отыскать в них прежние черты, нужно поставить рядом и сравнить египетские иероглифы, письмена гиксов, найденные в храме богини Гатор на Синайском полуострове, финикийские, греческие, славянские и, наконец, русские буквы.

Разглядывая эти ряды письмен, вы увидите, как рогатая голова быка превращается в наше А (ведь и сейчас эта буква похожа на голову быка, только повернутую рогами вниз). Вы поймете, почему Г имеет форму угла, почему О напоминает глаз, почему Р смахивает на голову, сидящую на длинной шее, почему М изображается волнистой линией. Вы заметите также, что все буквы смотрели раньше не в ту сторону, в которую они смотрят сейчас, а в противоположную.

Случилось это потому, что древние финикияне писали не слева направо, как пишем мы, а справа налево.

Греки, получив от финикиян азбуку, писали сначала тоже справа налево. Потом они стали писать и так и этак: одну строчку — справа налево, а следующую — слева направо. Но и это показалось им неудобным.

Тогда они стали все строчки писать слева направо. А от них и мы научились такому способу письма.

Изменив направление строчки, греки повернули и буквы в другую сторону.

Буквы долго маневрировали по странице словно поезда, прежде чем нашли наконец самое удобное направление.

Но почему писать слева направо оказалось удобнее, чем наоборот? Не все ли равно в конце концов, писать ли слева направо, справа налево или сверху вниз?

Ведь вот же китайцы до сих пор пишут сверху вниз, вертикальными строчками, и располагают все эти строчки по странице справа налево. Делают они это без всякого труда, с невероятной быстротой вырисовывая один за другим сложные иероглифы и помещая сбоку точки, запятые, вопросительные и восклицательные знаки. Правда, теперь и в Китае начинают уже писать по европейскому образцу. Мне пришлось недавно видеть новую китайскую книгу, в которой строчки расположены, как у нас, горизонтально, и иероглифы идут слева направо. Но старый способ письма еще крепко держится и не хочет уступать место новому.

Когда-то египтяне, от которых мы получили наши буквы, писали так же, как китайцы: сверху вниз.

При этом писец держал свиток папируса в левой руке, а писал, как водится, правой. Волей-неволей приходилось начинать страницу справа, иначе левая рука помешала бы. Но этот способ был не совсем удобен. Переходя от первой строчки ко второй, писец размазывал рукой еще не высохшие чернила. У китайцев этого не происходит, потому что они пишут быстро сохнущей тушью. А египетские чернила, состоявшие из сажи, растительного клея и воды, сохли медленно.

Чтобы выйти из затруднения, стали писать так, чтобы строчки располагались не вдоль листа, а поперек. Теперь правая рука при письме двигалась по чистой бумаге и не размазывала только что написанной строчки. Но старый способ писать от правого края листа к левому сохранился по привычке.

Так и продолжалось до тех пор, пока греки не стали писать и в ту и в другую сторону.

В конце концов из способов письма у европейцев победил способ письма слева направо. А евреи и многие другие народы и до сих пор пишут справа налево.

Мы проследили путешествие букв из Египта в Россию. Но это только одно из многих странствований египетских иероглифов по всему миру. Из Греции буквы отправились не только к нам на север, но и на запад, в Италию, где они превратились в латинский алфавит. Разлетясь из Египта по всему свету, буквы проникли и в Индию, и в Сиам, и в Армению, и в Грузию, и в Тибет, и в Корею. Нет такого алфавита на земле, который не происходил бы от египетских букв.

История наших цифр, пожалуй, еще удивительнее истории букв.

Знаете ли вы, что цифры, которыми мы пользуемся, это тоже иероглифы — знаки, картинки?

Было время, когда люди умели считать только по пальцам. Если они хотели сказать «один», они показывали палец; если надо было сказать «два», показывали два пальца. Вся пятерня обозначала «пять», обе руки — «десять». Когда надо было сказать какое-нибудь большое число, человек принимался махать руками, словно ветряная мельница. С первого взгляда можно было подумать, что человек от комаров отмахивается, а спросишь, в чем дело, оказывается — он считает. Этот пальцевой, или ручной, счет попал и на бумагу. Если вы рассмотрите римские цифры, вы догадаетесь, что цифры I, II, III — это один, два и три пальца; V — это пятерня с отставленным большим пальцем; X — это две пятерни.

Но не только римские, — те цифры, которыми пользуемся мы сейчас, тоже «высосаны из пальца». Сначала эти цифры писали так: один изображали, как и сейчас, одной палочкой; два — двумя палочками, но не стоящими, а лежащими; три — тремя палочками, тоже лежащими одна над другой; четыре — четырьмя палочками, расположенными крестообразно; пять изображали в виде пятерни или кулака с отставленным пальцем.

При быстром письме цифры изменились. Когда их стали писать, не отрывая пера от бумаги, они приняли такой вид:

Отсюда уже недалеко и до наших цифр:

1 2 3 4 5 Остальные цифры получились из соединения первых пяти. Но интереснее всего история нуля. Казалось бы, что такое нуль? Ничего, пустое место. А между тем до нуля люди додумались не без труда.

Изобретение нуля — такая же удача, как изобретение парохода или телефона.

Сначала нуля не было вовсе. Для счета пользовались разлинованной в клетку доской и кружками, на которых написаны были цифры. Если хотели, например, сложить 102 и 23, кружки бросали на доску так:

Значит, нуль просто пропускали. Такая счетная доска называлась «абак». Абак особенно нужен был при буквенном счете, который был в ходу у греков. У них 1 обозначалось буквой «а», 2 — буквой «б» и т. д. Если бы они считали так, как мы, без абака, производить действия было бы очень трудно. Например, как сложить Л и П или Н и Р?

Вычисляли греки в уме, а абак служил им только для записи и решения.

Скоро вместо абака стали пользоваться обыкновенным столом. Здесь клеток не было. Поэтому пустую клетку стали обозначать пустым кружком, например: 102.

Когда стали считать на бумаге, пустой кружок превратился в кружок, нарисованный на бумаге, — нуль.

Способ считать с помощью кружков или жетонов продержался много веков. Так считали и у нас — в Москве XVI–XVII столетий. По словам одного путешественника, приказные писцы пользовались для счета косточками слив, которые заменяли им жетоны. Каждый писец носил при себе кошель, наполненный сливовыми косточками.

Мы и сейчас пользуемся чем-то вроде абака. Наши счеты — это та же счетная доска, в которой жетоны для большего удобства нанизаны на спицы. Как и в древнем абаке, нуля здесь нет, его заменяет пустое место.

 

Рассказ второй

Вечные книги

Путешествуя по странам и народам, буквы в то же самое время совершали и другое путешествие. С камня они переходили на папирус, с папируса — на восковую дощечку, с восковой дощечки — на пергамент, с пергамента — на бумагу.

Так же как дерево на песчаной почве цастет иначе, чем на болотистой или глинистой, так и буквы, переходя с одного материала на другой, меняли свой вид: на камне они росли гордо и прямо, на бумаге закруглялись, на воске изгибались в запятые, на глине превращались в клинья, звездочки, уголки. Но и на одном и том же материале, например на пергаменте или на бумаге, они не застывали, а постоянно и прихотливо менялись.

Вот перед вами несколько строчек, написанных в разное время и на разном материале. Вы видите тут строгие и прямые очертания букв, вырезанных на камне; крючки, сделанные на воске; округлые четкие буквы, написанные на пергаменте. С первого взгляда кажется, что это — письмена разных алфавитов. А между тем все три строчки написаны латинскими буквами, только не на одном, а на разных материалах и разными способами.

Каких только способов письма не было! Карандаш и бумага, к которым мы так привыкли, появились совсем недавно; каких-нибудь пятьсот лет тому назад в сумке школьника не было ни карандаша, ни тетрадки, ни стальных перьев. Писали школьники острой палочкой на дощечке, покрытой воском, положив ее на колено. Нельзя сказать, чтобы это был очень удобный способ письма.

А если мы заберемся подальше, в те времена, когда письмо еще только возникало из рисунков первобытных людей, мы увидим, что тогда писать было невероятно трудно: никаких письменных принадлежностей не было, и каждому приходилось самому придумывать, чем и на чем писать.

Записную книжку человек делал себе из всего, что попадалось на глаза: камень, баранья лопатка, лист пальмы, глиняный черепок, звериная шкура, кусок коры — все шло в дело. На всем этом можно было острой костью или кремнем нацарапать нехитрый рисунок.

Многие из этих способов письма прожили после этого еще очень долго. По преданию, Магомет писал коран на бараньих лопатках. На народных собраниях греки подавали свое мнение не на клочках бумаги, как это делается сейчас, а на глиняных черепках — остраках.

Даже тогда, когда папирусная бумага была уже изобретена, многие писатели по бедности вынуждены были писать на обломках своей посуды. Говорят, что один греческий ученый разбил вдребезги все свои горшки и миски, чтобы написать книгу.

Одно время из-за недостатка папируса римские солдаты и чиновники, находившиеся на службе в Египте, писали на остраках свои счета и расписки.

Но гораздо удобнее были пальмовые листья и кора деревьев. На них писали иглой задолго до того, как появилась папирусная бумага. В Индии из пальмовых листьев делали целые книги. Подровняв края, листья обрезали и сшивали ниткой. Обрез золотили или раскрашивали, так что получалась красивая книга, правда больше похожая на жалюзи для окон, чем на книгу.

У нас, в стране лесов, писали на бересте и на лубке, то есть на листках березовой и липовой коры.

Все эти костяные, глиняные, пальмовые, березовые и липовые книги сохранились только в музеях. Но есть один древний способ письма, которым мы пользуемся и сейчас, — это письмо на камне.

Каменная книга — самая долговечная из книг.

До нашего времени дошли целые рассказы, высеченные на стенах египетских гробниц и храмов тысячи лет тому назад. Мы тоже высекаем на каменных плитах то, что хотим сохранить надолго.

Если мы все-таки редко пишем на камне, то потому только, что высекать буквы на камне — нелегкое дело, да и сдвинуть с места такую книгу — несколько десятков или сотен пудов — под силу подъемному крану, а не человеку. Каменную книгу не возьмешь домой почитать, каменное письмо не отправишь по почте. С давних времен людям хотелось найти материал более легкий, чем камень, но не менее прочный.

Пробовали писать на бронзе. И сейчас еще можно видеть бронзовые доски с надписями, которые украшали когда-то дворцы и храмы. Иногда одна такая доска занимала целую стену. В тех случаях, когда на бронзовой пластинке писали с обеих сторон, ее подвешивали на цепочке.

Во Франции, в городе Блуа, есть бронзовые церковные ворота. Это тоже нечто вроде книги. На них написан договор графа Этьена с жителями города Блуа. Горожане берутся обнести замок графа стеной и за это получают — право брать в свою пользу пошлину на вино. Вино это давно выпито, люди, которые его пили, покоятся в могиле, стены вокруг замка обвалились, а договор все еще красуется на створках бронзовых ворот.

Каменные и бронзовые книги были тяжелы и громоздки. Но не это было их главным недостатком. Хуже всего было то, что высекать или вырезать буквы было делом совсем не легким. Что бы сказал современный писатель, если бы его заставили надеть фартук, вооружиться молотком и резцом и превратиться в каменщика? Чтобы написать одну страничку, ему пришлось бы целый день простучать молотком, выбивая буквы.

Нет, наш теперешний способ письма лучше. Правда, бумага — очень недолговечный материал. Но есть ли такой материал, который был бы так же вечен, как камень, и на котором писать было бы так же просто, как на бумаге?

Таким материалом пользовались уже очень давно вавилоняне и ассирийцы, населявшие некогда долины Тигра и Евфрата.

В Куюнджике среди развалин древней столицы Ниневии англичанин Лейард нашел целую библиотеку ассирийского царя Ассурбанипала. Это была очень странная библиотека — без единого листа бумаги. Все книги этой библиотеки сделаны из глины.

Сделав из глины плитку, довольно большую и толстую, писец чертил свои знаки трехгранной заостренной палочкой. Вдавив палочку в глину, он быстро вынимал ее, так что получалось утолщение и тоненький хвостик. Таким способом вавилоняне и ассирийцы писали очень быстро, заполняя ровными и мелкими строчками клинописи всю плитку.

После этого, чтобы сделать плитку прочной, ее отдавали для обжига горшечнику. Теперь горшечники не имеют никакого отношения к книжному делу, но у древних ассирийцев горшечники обжигали не только горшки, но и книги.

Высушенная на солнце и обожженная в печи книга становилась почти такой же прочной, как камень. Такая книга не сгорит во время пожара, не испортится от сырости, не будет съедена мышами или крысами. Правда, она может разбиться, но отдельные куски можно собрать и сложить.

Ученым немало пришлось повозиться с кусочками плиток, найденными в Ниневии, прежде чем они привели их в порядок.

В Ниневийской библиотеке было тридцать тысяч плиток. Каждая книга состояла из нескольких десятков или даже сотен плиток, как наша книга состоит из многих страниц.

Сшивать плитки, как мы сшиваем листки книг, конечно, нельзя было. Поэтому приходилось все плитки нумеровать и на каждой проставлять название.

Книга о сотворении мира начиналась словами: «Прежде то, что вверху, не называлось еще небом». На каждой из плиток этой книги написано: «Прежде то, что вверху № 1», «Прежде то, что вверху № 2», и так далее до самого конца.

Кроме того, как и полагается, на всех книгах есть штемпель библиотеки:

Дворец Ассурбанипала, царя воинов, царя народов, царя страны Ассур, которому бог Небо и богиня Гасмита даровали чуткие уши и зоркие очи, чтобы разыскивать творения писа— телей моего царства, служивших царям, моим предшественни— кам. В уважении, питаемом мною к Небу, богу разума, я со— брал эти плитки, велел сделать с них копии, пометить моим именем и разместить в моем дворце.

Каких только книг нет в этой библиотеке! Здесь есть книги о войнах царей ассирийских с Лидией, Финикией, Арменией, о подвигах богатыря Гильгамеша и его друга Эабани — человека с ногами быка, кривыми рогами и хвостом. Здесь есть рассказ о том, как богиня Иштар сошла в подземное царство и вывела оттуда своего мужа. Здесь есть и повесть о потопе, который превратил всю землю в один безграничный океан.

Ночью, когда царя страны Ассур мучает бессонница, он посылает своего раба к библиотекарю за книгами. Книги приносят, и царь велит читать их вслух. Слушая древние сказания, царь забывает свои заботы.

На глине ассирийцы не только писали, но и печатали. Из драгоценных камней делали печати в виде валиков с выпуклым рисунком. Когда заключали какой-нибудь договор, валик прокатывали по глиняной плитке— получался отчетливый отпечаток.

Интересно, что и сейчас таким же путем печатают узор на тканях. Типографская ротационная машина тоже работает по этому способу: набор располагается на поверхности вращающегося вала.

Сохранилось много расписок, счетов и договоров с отпечатками, сделанными печатью. Около отпечатка часто можно видеть подпись — закорючку, сделанную ногтем. Вероятно, так подписывались люди неграмотные.

Книга-лента

Книга из кирпичей — диковинная книга. Но еще, пожалуй, удивительнее книга, придуманная древними египтянами.

Представьте себе длинную-предлинную ленту — шагов в сто длиной. Сделана она как будто из бумаги, только очень странной. На свет и на ощупь эта бумага кажется клетчатой, состоящей из множества тоненьких полосок, расположенных крест-накрест. Если вы попробуете листок разорвать, вы убедитесь, что он в самом деле сделан из полосок, словно плетеная циновка. С виду бумага желтоватая, гладкая, блестящая. Ломкая она, как наша восковая.

Строчки написаны не во всю длину ленты, а в несколько десятков или даже сотен столбцов. Если бы строчки были написаны во всю длину, приходилось бы при прочтении бегать взад и вперед от одного края ленты до другого.

Делали эту диковинную бумагу из еще более диковинного материала. По берегам Нила в болотистых местах росло странного вида растение с длинным голым стеблем, с кистью наверху.

Называется это растение папирус. На многих языках бумага до сих пор называется папирусом: по-немецки — папир, по-французски — папье, по-английски — пэйпер. Да и наше слово «папка» — это тоже потомок слова «папирус».

Это растение было истинным другом египтянина. Из папируса делали бумагу, его ели, его пили, в него одевались, в него обувались, в нем даже плавали. Жареный папирус, сладкий сок папируса, ткани из папируса, сандалии из коры папируса, челноки из связанных вместе стволов папируса — вот что давало египтянам неказистое с виду, похожее на коровий хвост, растение.

Один римский писатель, который сам видел, как делалась папирусная бумага, оставил нам рассказ о бумажной фабрике древних египтян.

Стебель папируса разделяли иглой на тонкие, но возможно более широкие полоски. Эти полоски приклеивали потом одну к другой так, что получалась целая страничка. Работа велась на столах, смоченных илистой нильской водой: ил заменял в этом случае клей. Стол ставили наклонно, чтобы вода стекала.

Склеив один ряд полосок, обрезали концы и потом клали сверху другой ряд — поперек. Получалось что-то вроде ткани, в которой тоже одни нитки идут вдоль, другие — поперек.

Сделав пачку листков, ее прессовали, положив сверху какую-нибудь тяжесть. Потом листки высушивали на солнце и отполировывали клыком или раковиной.

Сортов папируса, как и сортов бумаги, было множество. Лучший папирус делался из самой сердцевины ствола. Шириной он был в тринадцать пальцев, то есть немного побольше нашей тетради. Египтяне называли такой папирус «священным», потому что на нем они писали свои священные книги. Римляне, которые покупали папирус у египтян, называли первый сорт «папирусом Августа» — в честь императора Августа. Второй сорт они называли «папирусом Ливии» — по имени Ливии, жены Августа.

Было много других сортов. Самый худший папирус, который назывался «папирусом торговцев», делался шириной всего в шесть пальцев. На нем не писали, употребляли его только на обертку товаров.

Самые большие фабрики папируса были в египетском городе Александрии. Отсюда «александрийский папирус» шел в Рим, и в Грецию, и в страны Востока.

После того как листы были готовы, их склеивали в длинные полосы в сто и больше метров длиной. Как же такую книгу читать? Если положить ее на землю, она займет чуть ли не целый квартал. Да и ползать по земле не так-то удобно.

Наклеить ее на забор? Но хватит ли заборов всем читающим книги? Ведь не строить же специальные «заборы для чтения»! И потом, что станет с книгой, если пойдет дождь? Как уберечь ее от непогоды и от всяких бездельников, которые в несколько дней изорвут всю книгу в клочки? Можно поступить иначе: попросить двух приятелей взяться за концы ленты и растянуть ее во всю длину. Нет, и этот способ не подойдет: найдутся ли охотники держать ленту перед вами по нескольку часов ежедневно?

Но, может быть, лучше всего разрезать ленты на листы и сшить из нее книгу, как это делают сейчас? Годится ли этот способ? Не годится: папирусная бумага при сгибании сломается, не то что наша бумага, которую можно мять как угодно.

Способ, который придумали египтяне, был гораздо разумнее. Они сообразили, что ленту можно скатать в трубку, а для того чтобы она не ломалась, навернуть ее на палочку. Донцы палочек делали фигурными, вроде шахматных королей. За этот конец держали палочку при чтении свитка.

Мы и сейчас сворачиваем географические карты по тому же способу. Газеты тоже часто наворачивают на палку, чтобы они не рвались.

Читали книгу таким образом: левой рукой держали палочку за фигурный конец, а правой разворачивали свиток. Обе руки были, значит, при чтении заняты. Стоило освободить правую руку, чтобы почесать глаз или взять перо, как свиток свертывался. Списывать с такой книги копию, делать на ней пометки было невозможно. Если хотели делать из книги выписки, работали вдвоем: один диктовал, а другой писал.

Ученому человеку, привыкшему окружать себя ворохом книг, раскрытых на нужных страницах, было бы очень неудобно работать с такими книгами.

Но это не единственный недостаток папирусного свитка. Обыкновенно свиток составлял только часть книги. То, что у нас поместилось бы в одном толстом томе, у египтян, греков, римлян занимало несколько свитков. Книга тех времен — это не такая вещь, которую можно сунуть в карман. Для того чтобы взять с собой книгу, нужно было положить все составляющие ее свитки в круглый ящик с ремнями, вроде большой картонки для шляп, и взвалить его на спину. Богатые люди сами книг не носили: отправляясь в библиотеку или в книжную лавку, они брали с собой раба, который нес на себе ящик для книг.

Книжная лавка в те времена была больше похожа на магазин обоев, чем на книжную лавку. На длинных полках лежали рядами свитки, напоминающие свертки обоев. С каждого из них свешивался билетик с названием книги.

Писали на папирусе краской — черной и красной. А пером служила заостренная тростниковая палочка. У каждого египетского писца всегда были при себе пенал и чашка для воды. Такой пенал можно и сейчас увидеть у нас в Эрмитаже. Это дощечка с длинным желобком для тростниковых палочек и двумя углублениями для красок. Чернила появились позже. Древние чернила были совсем не такие, как наши теперешние. Делали их, разбалтывая в воде сажу. А для того чтобы чернила были гуще, не проливались с пера на бумагу, добавляли гуммиарабик.

Чернила эти были не такие прочные, как наши. Они очень легко смывались губкой, которая заменяла нашу резинку.

Впрочем, случалось, что вместо губки пользовались и собственным языком.

Рассказывают, что во время поэтических состязаний, которые происходили при дворе римского императора Калигулы, неудачливые сочинители должны были вылизывать свои произведения.

Для того чтобы чернила лучше стекали с тростниковой палочки, ее расщепляли.

Так получилось перо с расщепом, напоминающее то, которым мы пользуемся сейчас.

Без расщепа перо никуда не годится. Попробуйте писать пером, у которого одно острие сломано, — оно писать не будет.

Другое дело, если оба острия пера целы: по канальцу между ними чернила стекают тоненькой равномерной струйкой. Если нужна линия потолще, стоит нажать на кончик пера, чтобы увеличить ширину этого «чернилопровода» и усилить приток чернил. Просто и остроумно.

На стенах пирамид до сих пор сохранились многочисленные изображения египетского писца — скрибы. Большей частью это молодой человек, сидящий на полу со свитком папируса в левой руке и тростниковым пером в правой. Два запасных пера скриба положил за ухо, как делают и сейчас многие продавцы.

Об одном таком скрибе я расскажу вам все, что знаю.

История скрибы

Если мы заглянем в свиток, который скриба держит в руках, мы с удивлением заметим, что письмена, которыми испещрен свиток, очень мало похожи на знакомые нам иероглифы.

Это какие-то каракули, ничего общего не имеющие с изящными картинками, которые мы привыкли видеть на стенах гробниц и храмов.

Понять это нетрудно. Писать на папирусе было гораздо проще, чем высекать иероглифы на камне. То, что на камне требовало часовой работы, на папирусе было делом одной минуты. Не мудрено, что на папирусе иероглифы потеряли свои точные и красивые очертания. Скоропись исказила все линии, упростила все рисунки.

Жрецы еще думали о красоте письмен и тщательно вырисовывали каждую черточку. Но люди, не имевшие духовного звания, заботились только о быстроте и простоте письма.

В конце концов у египтян оказалось целых три сорта письмен: иероглифы, письмена иератические, то есть священные, и письмена демотические, то есть народные.

Вот какую революцию произвело в египетских письменах изобретение папирусной бумаги.

Скриба, о котором мы говорили, пишет народными письменами. Он записывает меры зерна, которые ссыпают в амбары рабочие в белых передниках.

Работа идет так быстро, что скриба едва успевает записывать то, что кричит ему приказчик, наблюдающий за приемкой зерна. Где уж тут вырисовывать каждый знак!

По кирпичной лестнице рабочие поднимаются на помост, построенный над рядом амбаров с куполообразными крышами. Донеся корзину с зерном до отверстия в крыше, рабочий сыплет пыльное просо вниз и торопливо возвращается назад, давая дорогу другому, идущему с полной корзиной на спине.

Но вот все кучи зерна перед амбарами смерены и ссыпаны. Рабочие складывают в одно место свои корзины и отправляются домой.

Скриба кладет в пенал перья, сворачивает папирусный свиток, выплескивает из чашки воду, в которой он разводил краску, и выходит из ворот на улицу вместе с другими писцами. Некоторые из писцов по дороге заходят в пивную, чтобы распить в компании кувшин сладкого пива или пальмовой водки. Но скриба Нсисуамон не заходит в пивную. Он задумчиво бредет домой. До получки еще целых десять дней, а жалованье давно уже прожито. Дома нет ни пшена, ни проса, ни масла, и занять не у кого. А ведь есть скрибы, владеющие целыми имениями и дворцами.

Вот, например, скриба Нахтмут, заведующий царскими амбарами. Говорят, что он столько наворовал, что теперь в городе нет человека богаче Нахтмута. Честному человеку всегда, видно, приходится голодать!

Нсисуамон вспоминает последние семь лет, которые прошли с тех пор, как он кончил ученье. Целых семь лет нужды и лишений! В школе ему предсказывали другое. Не было ученика способнее Нсисуамона.

Едва успев встать с постели и надеть сандалии, он уже принимался за книги. Целый день проводил он за работой, читая и переписывая поучения мудрецов:

«Не проводи дня праздно, иначе горе твоему телу. Пиши рукой своей, и читай устами твоими, и спрашивай совета того, кто старше тебя.

Ухо мальчика на спине его, и он слушает, когда его бьют. Я свяжу твои ноги, если ты будешь бродить по улицам, и ты будешь избит гиппопотамовой плетью».

Нсисуамону, как и всем его товарищам, хорошо была знакома эта плеть из гиппопотамовой кожи. Ведь она была в школе таким же обязательным учебным пособием, как и папирус с поучениями. Но не плеть заставляла Нсисуамона учиться лучше других. Он хорошо помнил слова, которые сказал ему отец, отводя его в школу: «Вот я отдаю тебя в школу вместе с сыновьями знатных, чтобы тебя воспитать и подготовить к прекрасной должности писца». И отец в сотый раз повторил Нсисуамону, что его из милости взяли в школу: ведь школы не для сыновей бедняков.

Зато и старался Нсисуамон! Писать и читать он научился быстрее всех. Он знал в точности, когда надо начать новую главу с «красной строки», то есть со строчки, написанной красной краской, и не забывал отделить один стих от другого красной точкой. Он помнил наизусть «Сказку о потерпевшем кораблекрушение», «Жалобы Ипувера», «Поучения Дуау, сына Хети» и другие книги, которые ему приходилось переписывать. Он знал лучше всех учебник арифметики и геометрии, тот самый, который был озаглавлен так:

«Способы, при помощи которых можно дойти до понимания всех темных вещей, всех тайн, заключающихся в вещах».

Никто лучше Нсисуамона не мог подсчитать, как разделить сто хлебов между пятью людьми так, чтобы двое из них получили в семь раз больше остальных.

А теперь ему пришлось убедиться, что не только в учебниках, но и в жизни хлеб делят совсем несправедливо.

И ему, Нсисуамону, не удалось попасть в число тех, кто получает в семь раз больше других.

Нсисуамон, впрочем, недолго предается своим грустным размышлениям.

Он вспоминает слова Дуау, сына Хети: «Если писец имеет какую-либо должность в столице, то не будет он нищим там. Нет писца, который не кормится от вещей дома царя».

Бодрым шагом подходит он к своему дому. Там его ждут жена и шестилетний сын, будущий скриба, который уже ходит в школу и неумелой рукой выводит кривые и неуклюжие письмена на глиняных обломках и деревянных дощечках.

Книга из воска

Восковая свеча — это вещь всем знакомая. Но книгу из воска редко кому приходилось видеть. Книга, которую можно растопить, словно масло, — это, пожалуй, еще более удивительная вещь, чем книга-кирпич или книга-лента.

Редко кто знает, что восковые книжечки, изобретенные во времена древних греков, продержались чуть ли не до начала прошлого века, до французской революции.

Выглядела восковая книжечка так, как нарисовано на картинке. Это несколько табличек-дощечек величиной с нашу карманную книжечку. Каждая дощечка в середине выстругана. Получившаяся квадратная выемка заполнена воском — желтым или окрашенным в черный цвет.

В двух углах — дырочки, в которые продеты шнурки, скрепляющие дощечки в одну книжечку. Первая и последняя дощечки с наружной стороны не покрыты воском.

Сложив книжечку, вы можете не бояться стереть написанное на внутренней поверхности дощечек, покрытых воском.

Чем же писали на табличках?

Конечно, не чернилами. Для письма служила стальная палочка— стиль, с одного конца острая, а с другого закругленная. Острым концом писали, или, вернее, царапали, по воску, а тупым сглаживали то, что не нужно. Вот еще один предок нашей резинки. Бывало, что на дощечке делали пометки не стилем, а ногтем. Когда в Греции судьи подавали голос, они проводили ногтем черту на воске. Короткая черта значила: «оправдать», длинная — «виновен». У судей ногти всегда были полны воска.

Восковые таблички были очень дешевы. Поэтому на них писали черновики, записки, счета, расписки и даже письма. Папирус, привозившийся в Грецию и в Рим из далекого Египта, стоил дорого. Он шел только на книги.

Таблички были выгодны еще потому, что могли служить очень долго. Написав письмо на восковой табличке, римлянин обыкновенно получал ее обратно — с ответом. Можно было бесчисленное множество раз сглаживать тупым концом стиля написанное и писать снова.

— Почаще переворачивай стиль (то есть исправляй написанное), — советовали в те времена начинающему писателю.

До сих пор говорят еще: у него хороший стиль, то есть он хорошо пишет. И это несмотря на то, что стили давно вышли из употребления.

То, что воск легко выглаживается, было, впрочем, не всегда удобно. Случалось, что важные секретные письма доходили подчищенными, исправленными теми людьми, в руки которых они по дороге попали. Чтобы этого не было, поступали так: написанное письмо покрывали новым слоем воска и на нем писали какие-нибудь пустяки: «Здравствуй, такой-то, здоров ли ты? Приходи ко мне обедать», и т. д. Получив такую дощечку, осторожно снимали верхний слой и прочитывали письмо, написанное на нижнем слое. Письма, значит, в те времена могли быть и одноэтажными и двухэтажными, словно дома.

Латинские буквы на камне были прямыми, стройными, на папирусе они закруглились, а на воске превратились в неразборчивую скоропись.

Разобрать почерк римлянина, написавшего письмо на воске, под силу только ученому-палеографу — знатоку рукописей. Нам же, людям неученым, трудно понять что-нибудь в этих запятых и крючках.

Попробуйте сами сделать восковую табличку и напишите на ней что-нибудь. Вы увидите, как трудно на воске писать правильными, закругленными буквами, особенно если пишешь быстро.

Только теперь, когда придуман карандаш, когда бумага так дешево стоит, мы можем обходиться без восковых табличек. А несколько сот лет тому назад ни один школьник не обходился без восковой таблички, привешенной к поясу.

Целую кучу таких табличек, написанных школьниками, нашли в стоке нечистот у церкви святого Якова в городе Любеке. Здесь же нашли множество стилей, ножичков для подчистки пергамента и палочек, которые употреблялись для битья школьников по пальцам. Надо сказать, что в те времена школьников нещадно били. Вместо того чтобы сказать: «Я учился», говорили: «Я ходил под розгой».

В одном учебнике латинского языка, составленном около тысячи лет тому назад, приводится такой разговор между учителем и учениками:

Ученики. Мы, мальчики, просим тебя, наставник, научить нас говорить по-латыни правильно, потому что мы неучи и говорим неправильно.

Учитель. Хотите ли вы, чтобы вас пороли при ученье? Ученики. Лучше нам быть поротыми ради ученья, чем оставаться невеждами.

Разговор идет и дальше в том же духе. Школьника тех времен надо представить себе сидящим, положив ногу на ногу. На колене двухстворчатая восковая дощечка. Левой рукой он придерживает ее, правой пишет под диктовку учителя.

Восковые дощечки употребляли не только школьники, — монахи отмечали в них порядок церковных служб, поэты писали на них стихи, купцы — счета, придворные щеголи — записочки к дамам или вызовы на дуэль. У одних это были неказистые буковые дощечки, обтянутые снаружи для прочности кожей и покрытые внутри грязным воском, смешанным с салом. У других это были изящные таблички из красного дерева. Встречались, наконец, и совсем роскошные таблички — на пластинках из слоновой кости.

В Париже в XIII веке был даже особый цех мастеров, делавших таблички.

Где все эти миллионы табличек? Их давно сожгли или выбросили с мусором, как это делаем мы с ненужными бумагами. А как много дали бы мы сейчас за каждую табличку, написанную римлянином, жившим две тысячи лет тому назад!

Римских табличек сохранилось очень мало. Больше всего их нашли в Помпее, в доме банкира Цецилия Юкунда. Город этот был засыпан пеплом во время извержения Везувия вместе с городом Геркуланумом, расположенным поблизости. Не будь извержения вулкана, эти таблички не дошли бы до нас. От римских папирусов до нас дошли только те двадцать четыре свитка, которые были найдены под пеплом в Геркулануме. Самая ужасная катастрофа — ничто по сравнению с гибельным действием времени. Века, которые не щадят людей, стирают нередко и самую память о человеческих делах, словно стиль, выглаживающий восковую табличку.

Книга из кожи

Еще в те времена, когда папирус был во всей своей славе, у него появился могучий соперник — пергамент. С давних пор пастушеские народы писали на кожах и звериных шкурах. Но только тогда кожа превратилась в пергамент — материал для письма, — когда научились ее хорошо выделывать. Случилось это, говорят, вот при каких обстоятельствах.

В египетском городе Александрии была замечательная библиотека, в которой собрано было около миллиона папирусных свитков. Особенно заботились о расширении библиотеки фараоны из династии Птолемеев. Много лет Александрийская библиотека была первой в мире. Но с некоторых пор ее стала догонять другая библиотека — в городе Пергаме в Малой Азии. Фараон, царствовавший в это время, решил беспощадно расправиться с пергамской библиотекой. По его приказу был строго воспрещен вывоз папируса в Азию.

Царь Пергама ответил на это тем, что поручил лучшим мастерам своей страны приготовить из овечьей или козьей шкуры материал для письма, который заменил бы папирус. С тех пор Пергам становится надолго всемирной мастерской пергамента.

Так будто бы был изобретен пергамент, сохранивший имя своей родины.

Во многом пергамент был лучше папируса. Его можно было легко резать, не боясь, что он рассыплется на отдельные волокна, сгибать без всякой порчи и ломки. Этих преимуществ пергамента сначала не заметили. Из него делали такие же свитки, как из папируса. Но потом догадались, что пергамент можно складывать, фальцевать в тетради и из этих тетрадей шить книги. Так появилась наконец настоящая книга, сшитая из отдельных листов.

Сырую шкуру — козью, овечью или телячью — вымачивали сначала в воде, чтобы сделать ее помягче. Потом соскабливали ножом мясо и клали шкуру в воду с золой. После такой обработки шерсть легко снималась ножом. Готовую шкуру натирали мелом и выглаживали пемзой. Получалась тонкая желтоватая кожа, одинаково чистая и гладкая с обеих сторон.

Чем тоньше был пергамент, тем он дороже ценился. Ухитрялись выделывать такой тоненький пергамент, что целый свиток помещался в скорлупе ореха. Такой любопытный свиток, содержавший в себе все двадцать четыре песни «Илиады», видел собственными глазами римский оратор Цицерон.

Края кожи обрезали так, чтобы получался большой кожаный лист. Этот лист складывали вдвое, и из нескольких таких листов составляли тетрадь. Не все знают, что «тетрадь» слово не русское, а греческое и значит по-русски «четверка» или что-то в этом роде. Таких слов, перекочевавших к нам из Греции, немало. Например, «сорок» — это греческое «тессараконта».

Легко сообразить, почему «тетрадь» значит «четверка»: тетради обыкновенно состояли из четырех листов, сложенных вдвое. Потом стали складывать кожу и в четыре, и в восемь, ив шестнадцать раз. Так в конце концов получились книги разных размеров: в четвертую долю листа, в восьмую, в шестнадцатую и т. д.

На пергаменте стали писать с обеих сторон, а не только с одной стороны; как на папирусе. Это тоже было большим преимуществом. И все-таки, несмотря на все свои достоинства, пергамент долго не мог окончательно вытеснить папирус. Кожу употребляли для переписки сочинений начисто, но когда рукопись попадала в лавку книгопродавца, ее копировали там, перенося на папирусные свитки. Так произведение писателя путешествовало с воска на пергамент, с пергамента на папирус и в виде папирусного свитка доходило до читателя.

Но чем дальше, тем меньше и меньше папируса выпускали египетские фабрики. А когда Египет завоевали арабы, подвоз папируса в европейские страны и совсем прекратился. И вот тогда-то пергамент оказался победителем.

Победа эта была, правда, невеселая. Великая Римская империя была разгромлена за несколько сот лет до этого полудикими народами, пришедшими с севера и востока.

Бесконечные войны привели в запустенье богатые некогда города. Не только образованных, но и просто грамотных людей с каждым годом становилось меньше и меньше. И когда пергамент оказался единственным материалом для переписки книг, писать на нем стало почти некому.

Большие копировальные мастерские римских книготорговцев давным-давно закрылись. Только во дворцах королей можно было увидеть писца, заполняющего витиеватыми, затейливыми буквами свитки дипломатических грамот. Да в монастырях, затерянных среди дремучих лесов и пустынных равнин, можно было найти монаха, переписывающего книгу для спасения души.

Сидя в своей келье на стуле с высокой спинкой, монах тщательно переписывает житие святого Себастьяна. Торопиться ему некуда. Каждую букву он выписывает аккуратно и заботливо, не боясь лишний раз оторвать перо от бумаги. Пишет он или каламом — тростниковым пером, или птичьим пером, заостренным и расщепленным. Все чаще и чаще можно встретить в это время гусиные или вороновы перья.

Чернила тоже не те, которыми писали римляне или египтяне. Для пергамента придумали особые, прочные чернила, которые впитывались в кожу так крепко, что их нельзя было смыть. Делали их, да и теперь очень часто делают, из сока чернильных орешков, железного купороса, камеди или гуммиарабика.

Есть люди, которые думают, что чернильные орешки — это орешки, растущие на чернильном дереве. Но чернильного дерева так же не существует, как не существует молочных рек и кисельных берегов. Чернильные орешки — совсем не орешки, а наросты, образующиеся иногда на коре, листьях и корнях дуба. Сок орешков смешивают с раствором железного купороса (это красивые зеленые кристаллы, которые получают, растворяя железо в серной кислоте); образуется черная жидкость, в которую для густоты прибавляют гуммиарабик. Вот рецепт этих чернил, сохранившийся в старой русской рукописи того времени, когда была уже изобретена бумага:

Орешки чернильные в ренском вине на солнце или в тепле мочити. Посем тую водку из скляницы желтую, процедя сквозь полотенце и орешки выжав во иную скляницу положите и ку— поросом чернящим, в муку растертым, запустити и почасту ложкою помешивати, в тепле же несколько стояти дней, и тако будут добрые чернила.

А в тот состав надобно орешков как много прилучится ренского — чтобы в нем орешки потонули. Купоросу прежде по малу присыпати, дондеже мера возьмет. А имей отведы— вати пером на бумазе, и егда счернеют, тогда приложи мерку камеди раздробленной ради утверждения и потом пиши потребное.

Старинные чернила отличались от наших одной странной особенностью. Пока ими писали, они были очень бледными и чернели только спустя некоторое время. Наши чернила лучше только потому, что к ним добавляют немного краски. Поэтому они хорошо видимы и тому, кто пишет, а не только тому, кто читает.

Заговорившись о чернилах, мы забыли о нашем монахе. Прежде чем начать писать, он тщательно разлиновывает страницу. Для этого у него имеется свинцовая палочка в кожаной оправе. Это прабабушка нашего карандаша. Недаром немцы до сих пор вместо «карандаш» говорят «свинцовая палочка» (der Bleistift).

Проведя по линейке две продольные черты, чтобы отделить справа и слева поля, монах проводит потом поперечные линии для строк. Свинец пишет слабо, но для линования лучшего не надо. Затем, благословясь, он принимается за первую строчку. Если он умеет рисовать, он рисует первым делом большую заглавную букву, с которой начинается первое слово фразы. Вместо S рисует дерущихся петухов, вместо Н — двух сражающихся воинов. У некоторых переписчиков заглавные буквы — это целые картинки. Иной такое нарисует, что и не приснится никогда: львов с человеческими головами, птиц с рыбьими хвостами, крылатых быков — одним словом, всяких невиданных чудовищ.

Буквы эти выводятся не черными, а цветными чернилами — красными, зелеными, голубыми. Большей частью начальные буквы были красными. Оттого-то первую строку каждого отрывка мы и называем красной строкой, хотя в книгах у нас все буквы одного цвета.

Разница еще в том, что мы нашу красную строку начинаем, отступив от полей, а средневековые писцы делали наоборот: красная строка у них заезжала на поля. Значит, красные строки тогда были не короче, а длиннее всех других строк.

Нарисовав начальную букву или оставив для нее пустое место (потом кто-нибудь другой нарисует), монах принимался медленно выводить одну за другой каждую строчку текста.

Делал он это не спеша, чтобы чего-нибудь не напутать. Книги тогда писали только на латинском языке, а язык этот знали хорошо немногие. Переписывая непонятные слова, легко было напутать. И действительно, ошибок в средневековых рукописях множество. Если переписчик замечал ошибку, он подчищал рукопись ножичком. Ножичек этот был не похож на наши перочинные ножи. Он не складывался. Острие было короткое, широкое, напоминавшее по форме лист. Буквы переписчик ставил тесно одну около другой: пергамент был дорог, его приходилось беречь. Ведь на толстую книгу из телячьей кожи нужно было целое стадо телят. Случалось, что пергамент приносили в дар монастырю благочестивые миряне: какой-нибудь рыцарь, награбивший много золота на больших дорогах, купец, вернувшийся из опасного путешествия в заморские страны, владетельный граф, приехавший помолиться покровителю монастыря святому Себастьяну. Но это бывало редко.

Экономя место, переписчик многие слова сокращает: вместо «человек» он пишет «чк», вместо «люди» — «лю», вместо «Иерусалим» — «Им».

Так работает монах целые недели и месяцы. Чтобы переписать том в пятьсот страниц, нужен по крайней мере год. Болит вечно согнутая спина, слезятся усталые глаза, но старик не жалуется. Ведь в то время как он пишет, святой Себастьян смотрит с неба и подсчитывает, сколько букв вырисовал монах своим каламом, сколькими бороздами — линейками— пропахана страница. Каждая новая буква — это отпущенный, прощенный грех. А грехов у смиренного монаха Гундогинуса много. Если их не отмолить, попадешь в ад, в самое пекло, в объятия дьявола.

Проходит час, другой, хочется отдохнуть, разогнуть спину. Но это нечестивое желание, его нашептывают бесы, которых много водится около каждого человека. Недавно один монах рассказывал, что другой монах ему говорил, будто бы он собственными глазами видел целый выводок бесенят с крысиными мордочками и длинными хвостами. Этот народец только и думает-о том, как бы помешать богоугодному делу — толкнуть руку, опрокинуть чернильницу, посадить кляксу посреди страницы.

Вот наконец книга закончена. Брат Гундогинус любовно рассматривает страницы, похожие на поле, усеянное цветами. Красные и голубые буквы мелькают на каждой странице.

Сколько трудов положено на эту книгу! Сколько раз в бессонные ночи брат Гундогинус вставал со своей жесткой постели, зажигал свечку и садился за работу! Ветер шумел за ставнем, прикрывавшим маленькое окошко, кто-то стонал и выл на монастырском кладбище, скрипело гусиное перо, и все новые и новые строчки ложились на желтоватую страницу пергамента. В свое время, когда дьявол будет спорить с Петром, небесным привратником, из-за души грешного инока, все эти бессонные ночи, все эти строчки будут подсчитаны и зачтены.

В последний раз опускает Гундогинус перо в чернильницу и пишет:

Славный мученик, вспомни о грешном монахе Гундогинусе, который в этой книге рассказывал о твоих великих, чудесах. Пусть твои заслуги помогут мне войти в царство небесное и избавят меня от на— казания за мои грехи.

На Руси переписчиками тоже были на первых порах монахи. Писали они каламом на «телятине». Разумеется, слово «телятина» означало тогда не телячье мясо, а телячью кожу — пергамент. Каламы и пергамент привозили из Византии и платили за них большие деньги. Переписчик и у нас работал не только пером, но и кистью. Начальные буквы он вырисовывал в виде замысловатых фигур и раскрашивал потом красками и золотом. По всей книге разбросаны были буквы-звери, буквы-птицы, буквы-цветы. В заглавиях переписчик сплетал и связывал буквы таким сложным узором — «вязью», что потом и сам с трудом разбирал написанное.

Через несколько веков появились и наемные писцы, тоже, правда, из духовного звания.

Эти писцы переписывали книги не для «спасения души», а на заказ и на продажу.

Чем дальше, тем больше и больше нужно было книг. Книги начали продавать на рынках. В книжной лавке можно было купить не только евангелие и требник, но и сборник повестей и рассказов.

Росла торговля между городами и странами. В торговых рядах писцы принялись строчить деловые письма.

Наемному писцу некогда было вырисовывать каждую букву. И вот мы видим, как на страницах книг и на канцелярских свитках четкое, прямое «уставное» письмо сменяется менее правильным «полууставным», а потом и размашистой, беглой скорописью.

Летя по бумаге, перо переписчика лихо закручивает хвостики «р» и завитушку «с».

Переписывая богослужебную книгу, наемный писец, по старому обычаю, заканчивает ее несколькими словами о себе.

Он тоже считает переписку благочестивым занятием, но вместе с тем не забывает и земных благ — платы за работу.

Вот как заканчивается, например, один старый немецкий молитвенник:

В лето от рождества Христова 1475-е, 12-й день после праздника св. Фомы, изготовлен и написан этот служеб— ник, Иоганном Гервером из Лихтенштейна, жителем го— рода Цюриха, и сделано это по заказу господина моего, брата Мартина, командора ордена в Фюсснахе, во спасе— ние души отца его и матери и всех родичей его и земля— ков. И стоит этот служебник 52 гульдена. Молите господа за переписчика.

Были и такие писцы, которые заканчивали работу веселым стишком. Например:

Вот и всей книге конец.

Получай свои деньги, писец.

А вот еще веселей:

Кончив работку, Получай на водку.

Как выглядела старая пергаментная книга?

Это был большей частью огромный, тяжеловесный том, переплетенный в прочный переплет — из двух досок, обтянутых кожей. С внутренней стороны переплет обшивался материей.

Каждый из вас не раз видел книгу в переплете. Но знаете ли вы, почему переплет выступает над обрезом или что за валики, которые вы видите на кожаном корешке?

У каждой из этих мелочей свой смысл и своя история.

Валики стали делать на корешках еще во времена пергаментных книг, для того чтобы скрыть узлы толстых ниток, которыми сшивались тетради. А выступающие края досок должны были защищать от повреждений края листов.

Для защиты переплета от царапин на нем укреплялись медные бляшки, наугольники — жуковины.

Такая окованная медью книга напоминала скорее сундук, чем книгу. Сходство дополняли застежки или замки, на которые запиралась книга. Без застежек такая большая книга непременно покоробилась бы.

Более дорогие переплеты обтягивали цветным сафьяном или бархатом, оковывали серебром и золотом, украшали драгоценными камнями. В роскошных книгах, изготовленных для королей и князей, не только переплет, но и каждая страница сверкала золотом и серебром. Сохранились книги, сделанные из окрашенного в пурпур пергамента с золотыми и серебряными буквами. От времени пурпур стал темно-фиолетовым, серебро потускнело, но когда-то такая книга горела и сияла, словно небо на закате.

Большую, красиво написанную и переплетенную книгу делал не один человек, а шестеро или семеро. Один выделывал кожу начерно, другой отполировывал ее пемзой, третий писал текст, четвертый рисовал начальные буквы, пятый рисовал миниатюры-картинки, шестой проверял, нет ли ошибок, седьмой переплетал. Но бывало и так, что один и тот же монах превращал телячью шкуру в красиво переписанную и раскрашенную рукопись.

Теперь у каждого из нас десятки книг, а когда-то книга была редкой и очень дорогой вещью.

В библиотеках книги приковывали железными цепями к столам, чтобы никто не мог украсть. Такие книги с цепями были в Париже, в библиотеке медицинского факультета, еще в 1770 году, то есть всего сто семьдесят пять лет тому назад.

До сих пор сохранились выражения: «читать лекции», «слушать лекции». Эти выражения взялись вот откуда. Книги были в старину дороги, у студентов книг не было. Преподавание сводилось к тому, что профессор читал и пояснял книгу, а студенты слушали. Слово «лекция» значит «чтение».

Бумага-победительница

Как папирус был побежден пергаментом, так и пергаменту пришлось в конце концов уступить свое место знакомой всем нам бумаге.

Изобрели бумагу китайцы. Около двух тысяч лет назад, когда в Европе греки и римляне писали еще на египетском папирусе, китайцы умели уже делать бумагу.

Материалом служили им волокна бамбука, некоторые травы и старое тряпье. Поместив материал в каменную ступу, они растирали его с водой в кашицу. Из этой кашицы они отливали бумагу.

Формой для отливки служила им рамка с сетчатым дном, сделанным из тоненьких бамбуковых палочек и шелковых нитей. Налив в форму немного кашицы, принимались трясти форму во всех направлениях, чтобы волоконца переплелись и образовали войлок. Вода стекала, а на сетке оставался сырой бумажный лист. Его осторожно снимали, клали на доску и высушивали на солнце. Пачку листов отжимали под деревянным прессом.

Таким ручным способом китайцы делают бумагу и сейчас. Удивительный это народ! Начиная с бумажного абажура и кончая книгой или фарфоровой вазой, китаец всюду вкладывает массу терпения и изобретательности. Китайцы раньше, чем европейцы, додумались до фарфора, книгопечатания, пороха, бумаги.

Прошло много лет, прежде чем бумага попала из Азии в Европу.

Случилось это вот как.

В 704 году арабы завоевали город Самарканд в Средней Азии. Вместе с другой добычей они вывезли оттуда секрет изготовления бумаги. В завоеванных арабами странах — Сицилии, Испании, Сирии — появились бумажные фабрики. Была такая фабрика, между прочим, и в сирийском городе Мам-бидше, или, как произносили европейцы, Бамбице. Вместе с другими восточными товарами — гвоздикой, перцем, благовонными маслами — арабские купцы привозили в Европу «бамбицину» — бумагу, сделанную в городе Бамбице. Из этого-то слова и произошло, вероятно, наше слово «бумага». Самой лучшей считалась багдадская бумага, которая шла в продажу в виде листов большого размера. В Египте изготовлялось много сортов, начиная от огромных листов александрийской бумаги и кончая крошечными листочками, которые употреблялись для голубиной почты.

Делали эту бумагу из старого тряпья. На вид она была желтоватая, с темными пятнами. На свет видны были даже кое-где кусочки тряпок.

Прошли века, прежде чем в Европе появились свои бумажные фабрики, или «бумажные мельницы», как тогда говорили. В XIII веке такие мельницы можно было уже найти и в Италии и во Франции.

Случается иногда, что в руки историка попадает старинная грамота или историческая запись, в которой не указан год ее составления.

Как этот год узнать?

Ученый обращается за разъяснениями к самой бумаге, рассматривает ее на свет и потом говорит: эта грамота такого-то века, потому что бумага, на которой ее написали, сделана была тогда-то; а вот эта грамота написана на столько-то лет позже.

Каким образом узнал это ученый? И что такое увидел он, рассматривая бумагу на свет?

Увидел он на бумаге прозрачный водяной знак.

У каждого мастера был свой водяной знак, своя марка. Нередко мастер, кроме знака, проставлял также год и свою фамилию. Марки бывали самые разнообразные. Маркой могла быть и голова человека, и половинка оленя, и башня, и верблюд, и перчатка, и единорог, и лев, и русалка, и крылатый лев с птичьей головой, и папа римский в тиаре на голове и с ключом в руке.

Водяной знак получали таким способом. Бумагу отливали в форме с дном из проволочной сетки. Из проволоки делалась такая фигура, которая укладывалась на дно формы. Там, где была проволока, бумага ложилась более тонким слоем, чем в других местах. Поэтому, рассматривая бумагу на свет, вы и видите прозрачные полоски в том месте, где была проволочная сетка, и водяной знак там, где была проволочная фигура.

Самый старый водяной знак — это круг. Увидев на бумаге такой знак, вы можете сразу сказать, что бумага сделана в 1301 году.

К нам бумага попала в XIV веке через Новгород, куда ее привезли ганзейские купцы. Бумага эта была итальянская. В XVI веке путешественник Барберино побывал в Москве. В своем дневнике он пишет: «Затеяли они также ввести делание бумаги и даже делают ее, но все еще не могут ее употреблять, потому что не довели этого искусства до совершенства».

Первая русская «бумажная мельница» построена была на реке Уче, в тридцати верстах от Москвы. Но она работала недолго.

Лет через сто опять построили «бумажную мельницу», на этот раз на реке Пахре, рядом с мукомольной мельницей. Помощником бумажного мастера был «хлебный мельник». На— чали делать бумагу, но весной 1657 года «пошла вода с гор и учала плотину портить». Мельница была разрушена. Вместо нее построили другую — на реке Яузе.

На этой фабрике бумагу делали большого размера — с водяным знаком, который напоминал герб, города Амстердама, только сделан был грубее: львы на нем были мало похожи на львов, а щит потерял всякое сходство со щитом.

Судя по водяному знаку, наши «бумажные мельники» старались делать бумагу по образцу голландской, которая тогда считалась лучшей.

Сначала бумагу не хотели признавать. На ней писали только то, что незачем было долго хранить. Для книг по-прежнему употребляли пергамент. Но чем дальше, тем больше и больше оттесняла дешевая бумага дорогой пергамент. Да и бумага становилась все лучше и прочнее. Кое-кто пробовал и книги переписывать на бумаге. Но для большей прочности между каждыми двумя тетрадями прокладывали лист пергамента.

Прошло еще сто лет, и пергаментная книга стала редкостью.

Да иначе и быть не могло. Росла и развивалась торговля. Из города в город по дорогам потянулись купеческие караваны. Пошли суда с товарами из страны в страну по морям и рекам. А вместе с торговлей, с ярмарками, биржами, торговыми складами, караванами, кораблями появились и расплодились всякие расписки, счета, векселя, деловые письма, счетоводные книги. Для всего этого нужна была бумага, нужны были грамотные люди. Образованными людьми в это время были уже не только монахи, как когда-то. Повсюду возникали школы и университеты. В университетские города шли отовсюду молодые люди, жаждавшие ученья. В Париже студенты заселили на левом берегу Сены целый квартал, который и сейчас называется Латинским кварталом.

Всей этой буйной, веселой и вечно голодной ораве нужны были книги, тетради. Откуда было взять бедному студенту денег на пергамент? Ученую братию выручала дешевая бумага.

Книги стали теперь переписывать не благочестивые монахи, а беспечные и драчливые студенты.

Студент не особенно заботился о красоте и четкости. Начальные буквы он нередко украшал рожицами с насмешливо высунутым языком, толстобрюхими зверюшками, карикатурами на профессоров.

Почтения к книгам у него мало. На полях своих учебников он рисует уродливых человечков и делает дерзкие надписи: «вранье», «глупости», «врешь» и т. д.

Вот поглядите на него. Он сидит у себя в каморке под самой крышей и пишет. Перед ним чернильница в виде рога, вставленного в отверстие столовой доски, коптящая масляная лампочка, на поясе кожаный пенал с гусиными перьями. В комнате не топлено, хотя на дворе уже поздняя осень. Накануне ночью наш студент пробовал стянуть десяток поленьев с барки на пристани, но попал в руки ночных сторожей, которые намяли ему бока. Кроме черствой хлебной корки и кружки с водой, у него нет в запасе никакой провизии.

С виду он похож на отощавшего и оборванного монаха. Выбритая макушка — тонзура — говорит о том, что он окончил начальную школу. Но, за исключением тонзуры, в нем нет ничего монашеского. Шрамы и синяки напоминают о недавней драке в кабачке с подмастерьями сапожного цеха.

Не сладко жилось студенту. Сначала — монастырская школа, розги, битье палочкой по пальцам, битье во всех видах. Потом — блужданье по деревням и дворянским поместьям в роли странствующего учителя. Иногда перепадал какой-нибудь заработок, но чаще всего приходилось голодать, ночевать в канаве у дороги, красть зазевавшихся кур у крестьянских изб. Дальше — колокольня, на которой он целых шесть месяцев звонил по праздникам в колокола, сзывая народ в церковь. И, наконец, большой город, университет, земляки, которые приняли его в свою компанию и окрестили Длинным Попом, горячие диспуты, споры о всяких ученых вещах, попойки и драки. В каком кабачке не знают Длинного Попа? По части выпивки он — один из первых на факультете искусств. Плохо только, что денег никогда нет в кармане. Редко-редко попадается работишка — переписка служебников и псалтырей для горожан, живущих поблизости.

Все эти мысли одна за другой пробегают в усталом мозгу студента. Рука все медленнее движется по бумаге. Голова опускается на стол, и мерное похрапывание заменяет скрип пера. Лампочка чадит и заволакивает копотью стены комнаты. Нахальные крысы суетятся и свистят в углах. Вот они принялись за хлебную корку — завтрашний обед студента. Но он ничего не слышит. Он спит и видит во сне круглую шляпу ученого бакалавра, которую он наденет в будущем году.

А в это самое время в немецком городе Майнце Иоганн Генсфлейш из Гутенберга рассматривает только что отпечатанную им книгу— первую книгу, вышедшую из типографии. В форме букв, в расположении текста заметно подражание рукописи, но все же разница бросается в глаза даже издали. Четкие черные буквы стоят прямо и ровно, как солдаты на параде. Вступив в бой с пером переписчика, печатный станок очень скоро одержал над ним победу. Ведь на станке можно было в несколько дней отпечатать произведение, для переписки которого нужны были годы.

На первых порах переписчик еще участвовал в работе над книгой. Книгу печатали без начальных букв, а потом переписчик рисовал их красками. Но это очень удорожало книгу. Поэтому нередко случалось, что пустые места, оставленные для начальных букв, так и оставались незаполненными. Из-за этого красные строки в печатной книге не вылезали на поля, как в рукописной, а получались короче остальных строк.

Вот вам и вся история красной строки. Вы знаете теперь, почему она называется красной и почему она короче других. Чем дальше, тем меньше и меньше оставалось сходства между печатной и рукописной книгой. Постепенно менялся шрифт. От руки трудно было выписывать мелкие буквы, а печатный станок делал это без труда. И вот на смену громадным фолиантам пришли небольшие книжечки, напечатанные убористым шрифтом.

В рукописной книге каждую картинку должен был вырисовывать художник. В печатной книге вместо картинок, нарисованных от руки, появились гравюры. Станок-писец оказался и станком-художником, которому ничего не стоило в несколько часов «нарисовать» сотню картинок-гравюр.

Все это делало книгу дешевой, доступной если не всем, то многим. Богатым людям эти новшества не нравились: они смотрели на печатную книгу как на «книгу для бедных». Купив ее, они отдавали ее художнику, чтобы он раскрасил гравюры красками, сделал книгу побогаче.

С каждым годом в книге появлялось все больше и больше новшеств.

Сейчас, когда вы раскрываете книгу, вы ничуть не удивляетесь, увидев заглавный лист или оглавление. Вам кажется естественным, что у каждой страницы есть номер. И при виде запятой вы не спрашиваете с изумлением: что это за новость?

А между тем было время, когда и заглавный лист, и оглавление, и запятая, и номер страницы были новинками типографского дела.

Можно даже точно сказать, когда и как они появились.

Заглавный лист, например, появился около 1500 года и вот по каким причинам.

Раньше, когда книги не печатали, а переписывали, их делали большей частью не на продажу, а на заказ. Поэтому переписчику незачем было особенно рекламировать книгу. Он скромно помещал свою подпись в конце рукописи вместе с годом и местом выпуска.

Совсем в другом положении оказался типограф. Книги он печатал сотнями и тысячами экземпляров и притом не на заказчика, а на покупателя. А как найти покупателя? Надо его заманить в книжную лавку интересным заглавием, напечатанным крупными буквами на первой же странице.

И вот появляется заглавный лист, из которого читатель узнает во всех подробностях, о чем говорится в книге, и кто ее написал, и по какому случаю написал, и где книга издана, и какой типограф ее отпечатал.

Одно только название книги занимало пять-шесть строк. Вот откуда взялись широковещательные названия, по которым всегда можно узнать старинную книгу.

Заглавный лист вывешивался у входа в книжную лавку и служил объявлением о выходе книги.

Ну, а запятая, кто ее изобрел?

Запятую ввел на рубеже XV и XVI веков венецианский типограф Альд Мануций. До того в книгах было только два знака: точка и двоеточие. Тот же Альд Мануций стал прилагать к книгам оглавление.

А нумеровать страницы начали только в XVI веке.

Так менялась книга. Менялся и ее покупатель. Бывало, раньше приходил к переписчику аббат и заказывал требник. Знатная дама присылала слугу за сделанным по особому заказу молитвенником в сафьяновом переплете. Ученый-богослов отдавал в переписку огромный фолиант творений отцов церкви.

Печатная книга нашла себе тысячи покупателей совсем другого вида и звания. В книжных лавках толпились горожане и студенты. Покрывались пылью на полках огромные богословские фолианты, зато, не залеживаясь, переходили в руки покупателей небольшие книжки с сочинениями греческих и римских писателей, с рыцарскими романами, с историческими хрониками, с острыми политическими памфлетами.

Конечно, толстому богословскому фолианту жилось на свете легче, чем тоненькому, но бойкому памфлету. В то время как фолиант мирно лежал на полке, за памфлетом нередко охотились, как за дичью. Особенно плохо приходилось книге, если она имела несчастье попасть в список сочинений, запрещенных «его святейшеством», римским папой. Такие книги истреблялись без всякой пощады.

Чтобы обмануть цензоров, типографы прибегали ко всяким уловкам. Например, издавали книгу «вольного» содержания, иной раз даже с нападками на религию, а в предисловии писали, что сам святой Иоанн Златоуст хранил эту книгу у себя под подушкой, не желая расстаться с ней даже на ночь.

У нас в России первым печатникам тоже пришлось выдержать бой с одетыми в рясы гонителями просвещения.

Первая типография была построена в Москве при Иване IV.

И повелел царь Иван составить в преславном своем граде Москве штанбу, сиречь дело печатных книг, ко очищению и ко исправлению ненаученных и неискусных в разуме книго— писцев.

Близ Кремля и торговых рядов, между Никольским греческим монастырем и двором немчина Белоборода, было построено высокое здание с башней, украшенной двуглавым орлом, и с большими решетчатыми воротами.

Устроение типографии было поручено Ивану Федорову и его товарищу Петру Тимофееву Мстиславцу. Иван Федоров был образованный человек. Он хорошо разбирался в книгах, знал литейное дело, был и столяром, и маляром, и резчиком, и переплетчиком.

Десять лет работали Иван Федоров и Петр Мстиславец над устроением Печатного Двора и только в 1563 году приступили к изготовлению первой книги.

Иван Федоров сам строил печатные станки, сам отливал формы для букв, сам набирал, сам и правил. Книга называлась «Деяния Апостолов».

Ее делали целый год. После первой книги появились и другие.

Неспокойно шла работа на Печатном Дворе. У печатной книги были сильные союзники, но немало было у нее и врагов.

Союзником и покровителем был сам царь Иван Грозный, который основал Печатный Двор почти одновременно с опричниной. Иван Грозный понимал, какое это сильное оружие — печатное слово, — и хотел направить его против своих врагов — бояр.

Врагами печатной книги были бояре и духовенство. Бояре противились всем начинаниям царя. А монахи не хотели упускать из рук переписку книг, боясь, что печатный станок сделает грамоту доступной всему народу. Англичанин Джильс Флетчер, побывавший тогда в Москве, писал, что «монахи, будучи сами невежественны во всем, стараются всеми средствами воспрепятствовать распространению просвещения… По этой причине они уверяют царя, что всякий успех в образовании может произвести переворот в государстве».

Тот же Флетчер рассказывает, чем кончилась борьба:

«Вскоре дом (в котором находилась типография) подожгли ночью. Станки с буквами сгорели, о чем, как говорят, постаралось духовенство».

А что стало с Иваном Федоровым и его товарищем? Им пришлось бежать за границу.

В послесловии одной из своих книг они пишут: «Сия ненависть нас от земли и отечества и от рода нашего изгнала и в иные страны незнаемые переселила».

Но печатное слово не так-то легко было победить.

Через несколько лет в Москве уже опять печатались книги.

Заговорив о типографиях, мы забыли о героине этой главы — о бумаге.

Для печатания книг понадобилось так много бумаги, что можно даже сказать: не будь бумаги, не было бы и книгопечатания.

Правда, книги сначала пробовали печатать и на пергаменте. Но пергаментные книги, стоили втрое дороже бумажных. Поэтому бумага и здесь без труда одержала победу над пергаментом.

У нас в XVII веке бумага уже расходовалась в большом количестве. На ней печатали книги, которые продавались в книжном ряду в Китай-городе. На ней в приказных канцеляриях писали и переписывали бесконечные выписки и отписки, памяты и указы, челобитные и розыски. Вместе с бумагой появилась, словно ее тень, и бумажная волокита. Нередко какое-нибудь «сыскное дело о чародействе и порче» тянулось годами.

«А дела клеили в столбцы и сбирали в годовые большие столпы, которые, лежа в палатах, от сырости расклеивались и гнили, и мыши их портили. И от того многие старые дела, докладные выписки и указы, валяясь по разным местам в небрежении, терялись и вовсе пропадали».

Так говорится в одной старой «грамоте» 1700 года.

Один путешественник оставил нам описание московской канцелярии XVII века:

«Между тем рассматривал я находящиеся в сем же здании канцелярские комнаты. Они все под сводами, с маленькими окнами и похожи на темницы. На сей раз тут находились одни лишь канцеляристы, которые сидели по два человека на ящиках, стульях и скамейках, иные выше, другие ниже, без всякого порядка. Я даже видел одного, стоявшего на коленях. Они все занимались письмом или перебиранием свитков бумаг, которые развивали и свертывали с большой ловкостью. Сии свитки суть длинные полосы, составленные из листов бумаги, вдоль разорванных и склеенных».

Бумага шла к нам в это время главным образом из Голландии. Петр Первый велел в 1716 году построить бумажную мельницу около Дудергофа, а в 1720 году была построена вторая мельница — за Галерным Двором.

Бумагу этих мельниц можно узнать по водяному знаку: как и на гербе Петербурга, на ней были изображены якоря. Был издан указ о том, что бумага будет продаваться в Адмиралтействе, и об этом объявлено было во всеуслышание с барабанным боем.

С каждым годом из типографии привозили в книжные лавки все больше и больше книг. В конце концов оказалось, что старого тряпья уже не хватает на выделку всей необходимой бумаги. Стало ясно, что нужно найти какой-нибудь другой материал. После многих опытов нашли, что бумагу можно делать из дерева.

Теперь из тряпок делают только высшие сорта бумаги. Писчую, газетную, оберточную бумагу делают из дерева.

С виду бумага совсем не похожа на тряпку или полено. Но на самом деле между ними большое сходство. Рассмотрите хорошенько надломленную спичку или нитку, выдернутую из тряпки. Вы увидите, что они состоят из очень тоненьких волоконцев. Из таких же волоконцев сделана и бумага. В этом легко убедиться, если оторвать от листа бумаги небольшой клочок и рассмотреть его края на свет.

Производство бумаги в том и состоит, чтобы разбить, растрепать тряпку или полено на отдельные волоконца, очистить эти волоконца от смолы, грязи, пыли и потом расположить их, разместить в ровный и тоненький слой — лист бумаги.

Как же это сделать?

Начнем рассказ с самого начала. Много лет жила рубашка на свете и под старость совсем разлезлась. Вместе с другим утильсырьем свезли рубашку на склад. Там тряпки разобрали: холст — в одну сторону, ситец — в другую, мешочную ткань — в третью. Запаковали рубашку в мешок и отправили на фабрику.

На фабрике тряпье первым делом загрузили в паровую камеру и обдали горячим паром, чтобы убить всякую заразу: ведь тряпки на фабрику попадают отовсюду — из помойных ям, из больниц, из мусорных куч.

Потом тряпье просушили и принялись из него пыль выколачивать. Для этого на фабрике есть особая машина, которая очищает в сутки сотни пудов тряпья. Какие столбы пыли поднялись бы, если бы это делали вручную — палками!

Очищенное тряпье бросили в тряпкорубку. Миг один — и нет больше нашей тряпки: вся она разрублена на мелкие кусочки.

Теперь надо тряпье освободить от всяких ненужных примесей. Для этого на фабрике есть большой котел, в котором тряпье варят со щелоком или известью. Вареное тряпье белят и размалывают на особой машине в кашицу.

Первая половина работы сделана: тряпье превращено в кашицу, состоящую из крошечных волоконцев.

Остается самое трудное — отлить из бумажной кашицы бумагу. Это делает большая бумагоделательная машина.

Собственно говоря, это не машина, а ряд машин, соединенных вместе. Бумажная кашица вливается в один конец, а из другого выходит готовая бумага.

Сначала кашица попадает в песочник — ящик с перегородочками на дне. Пока кашица пройдет ящик, весь песок, случайно в нее попавший, сядет на дно.

Потом кашица попадает в узлоловитель — барабан с прорезами, который все время сотрясается. Узлы и комки остаются в барабане, а чистая кашица проходит через прорезы и выливается на сетку машины.

Эта сетка напоминает ту, какую мы видели в китайской кустарной мастерской. Только трясут ее не руками: сетка натянута на два вала, словно приводной ремень, и все время движется вокруг валов, перенося бумажную кашицу вперед.

Сырой бумажный лист попадает в конце концов с сетки на суконную подстилку, которая подводит его к целому ряду валиков. Одни из этих валиков отжимают воду, другие, обогреваемые изнутри паром, высушивают окончательно еще сырую бумагу. В конце машины имеются ножи, которые режут бумагу на листы нужного формата.

Может быть, все это описание бумажной фабрики показалось вам скучным, но, если бы вы сами видели, как делают бумагу, вы забыли бы о скуке.

Представьте себе машину, которая одна тянется из конца в конец огромного зала. Людей почти не видно, а между тем работа не стоит, а идет полным ходом. Есть машины, которые делают в день сотни тонн бумаги. Сетка такой машины проходит в сутки путь, равный расстоянию от Ленинграда до Москвы.

Бумагу, сделанную из дерева, отливают точно так же. Разница только в первой половине работы. Ведь дерево — не тряпка. Чтобы разбить его на волоконца и освободить от примесей, нужны совсем другие машины, другие способы.

Начнем и на этот раз с самого начала.

Росла в лесу елка. Зимой спилили ее под корень, обрубили зеленые лапы и острую верхушку и свезли по санному пути к речке.

Пришла весна, речка вздулась и подняла бревна. Понеслись бревна из маленькой речки в большую. Там их связали в плот, и веселые люди — плотовщики — пустились на них в плавание.

Проходит день, другой. Вот вдали задымили трубы бумажной фабрики. Здесь бревна вытащили на берег.

На фабрике бревно попадает сразу в переделку. Сначала корообдирка сдирает с него кору, потом дроворубка рубит его в щепки. Дальше — сортировка на ситах и, наконец, варка. Варят дерево не со щелоком, как тряпку, а с кислотой. Очищенная варкой древесина промывается, разбивается на волокна, очищается от сучков и в конце концов попадает на сетку бумагоделательной машины.

Так, переходя из машины в машину, елка превращается в бумагу.

Всем хороша наша бумага — одно только плохо: уж очень она непрочная. А виновата в этом отбелка. Белят бумагу, вымачивая ее в растворе белильной извести. А белильная известь — это очень едкая штука. Незаметно для глаза бумага разрушается. Дойдут ли наши книги до людей, которые будут жить через тысячу лет? Может быть, рукописи, написанные на пергаменте каким-нибудь средневековым монахом, переживут наши книги, отпечатанные в самых усовершенствованных типографиях.

Впрочем, способ вечного хранения книг и документов уже найден. В 1935 году в одной из наших лабораторий была изготовлена первая вечная страничка. Сделана она не из бумаги, а из специального небьющегося стекла. Буквы из особого стойкого металла не написаны на страничке, а вплавлены в нее. Размер странички — всего один квадратный сантиметр, но, несмотря на это, на ней поместилась целая полоса «Правды». Читать такую газету можно только с помощью микроскопа, зато места она занимает немного.

Важнейшие исторические документы, запечатленные на «вечных пластинках», будут храниться в архиве при Академии наук. Через тысячи лет историки узнают по ним о событиях нашей эпохи.

Наша бумага мало похожа на бумагу первых печатных книг. Но наши перья еще меньше похожи на те, которыми писали в старину. Сохранилось только название. Это бывает часто: слова живут дольше тех вещей, для которых они придуманы. Перочинный нож не чинит больше перьев, и нет такой птицы, у которой в хвосте росли бы стальные перья.

В 1826 году Мазон придумал машинку для штамповки стальных перьев. С тех пор они стали быстро входить в употребление, вытесняя старое гусиное перо, прослужившее человеку добрых десять веков.

Странно подумать, что еще наши прадеды писали гусиными перьями. В петербургских канцеляриях были чиновники, занимавшиеся с утра до вечера чинкой перьев для «их превосходительств». Занятие это было довольно утомительное и требовало большого навыка. Перо надо было срезать наискосок, заострить, расщепить; это потруднее, чем очинить карандаш.

Исписав страницу, ее посыпали, для просушки песком. Когда письмо запечатывали, в конверт попадал и песок. Стоило потрясти конверт, чтобы услышать, как перекатываются в нем песчинки.

Письменный прибор состоял из песочницы с воткнутым в нее гусиным пером.

Один изобретатель незадолго до появления стальных перьев выпустил в продажу маленькие перышки, сделанные из гусиного пера, но вставлявшиеся в ручку. Значит, ручка появилась раньше стального пера, а не одновременно с ним, как можно было бы предположить.

Карандаш старше стального пера. В старину писали свинцовыми карандашами. Француз Жак Конте первый приготовил карандаш из смеси графитового порошка и глины. Глину примешивают для того, чтобы сделать карандаш менее ломким. Отпрессованные палочки графита кладут в желобки, сделанные в небольшой дощечке. Сверху кладут другую дощечку, тоже с желобками. Обе дощечки склеивают. Получается странный карандаш — в виде доски с шестью графитовыми палочками. Этот карандаш пропускают сквозь строгальную машину, которая делит его на шесть отдельных карандашей. Остается их отполировать и упаковать в коробку.

Карандаш и стальное перо проживут, кажется, не так долго, как их предшественники — стиль и гусиное перо. Пишущая машинка уже давно вытеснила перо из учреждений. Когда-нибудь и у каждого школьника будет своя карманная пишущая машинка.

Судьба книг

Латинская поговорка говорит: и у книг есть свои судьбы. Судьба книги часто бывает удивительнее человеческой судьбы.

Вот, например, сборник стихов греческого поэта Алкмана. Этот папирусный свиток дошел до нас самым странным образом. Он давно погиб бы, если бы его не похоронили. И похоронили по-настоящему, как хоронят людей.

У древних египтян был обычай: в гробницу вместе с мумией — набальзамированным трупом человека — класть все его бумаги и книги. На груди мумий пролежали до нашего времени и письма, и ученые сочинения, и стихи людей, живших много тысяч лет тому назад.

Египетские могилы сохранили множество книг, которые не могли сохранить библиотеки. Самая большая из египетских библиотек — Александрийская — сгорела во время взятия Александрии легионами Юлия Цезаря.

Сколько замечательных рукописей погибло среди этого миллиона сгоревших свитков! До нас дошли только отрывки из библиотечного каталога. От книг, которые когда-то заставляли читателей смеяться и плакать, остались одни названия, словно имена, высеченные на могильных памятниках давно истлевших и забытых людей.

Но еще удивительнее судьба книг, спасшихся только потому, что их пытались уничтожить. Вернее, пытались уничтожить не самую книгу, а написанный на ней текст.

В средние века, когда пергамент был очень дорог, случалось, что, найдя древнюю рукопись, соскабливали ножом старый текст и на месте «нечестивой» греческой поэмы или сочинения римского историка писали жития святых. Были настоящие специалисты по соскабливанию — истреблению книг.

Множество книг погибло бы от рук этих палачей, если бы в наше время не нашли способа оживлять погубленные книги, или, как их называют, палимпсесты.

Чернила так глубоко проникали в пергамент, что самое жестокое скобление не могло изгладить следов текста. Достаточно бывает иногда смочить рукопись тем или другим химическим составом, чтобы выступили на поверхность голубоватые или красноватые очертания старого текста. Но не торопитесь радоваться: очень часто рукопись после этого начинает быстро темнеть, и в конце концов текст становится таким неясным, что его невозможно прочесть. Это бывает тогда, когда для оживления палимпсеста пользуются дубильной кислотой, добываемой из чернильных орешков. В каждой большой библиотеке есть несколько таких дважды умерших рукописей.

Об одном ученом, занимавшемся восстановлением палимпсестов, говорили даже, что он нарочно портил рукописи, чтобы скрыть ошибки, сделанные им при разборе письмен.

Вместо дубильной кислоты в недавнее время стали пользоваться другими составами, которые заставляют текст появляться на короткое время. В этот момент надо его быстро сфотографировать и потом поскорей смыть состав.

По последним известиям, научились фотографировать такие рукописи с невидимым текстом без всякой химической обработки. Для этого рукописи освещают особыми — инфракрасными— лучами и пользуются такими пластинками, которые к этим лучам чувствительны.

Попробовали снять в инфракрасных лучах старую испанскую книгу, в которой когда-то инквизиторы вычеркнули густыми черными чернилами несколько строк. На фотографии чернила получились почти незаметными, и вычеркнутые строчки удалось прочесть.

А инквизиторы-то думали, вероятно, что приложили к книге свою черную печать на веки вечные!

Но если у книг были враги, то немало было у них и друзей, которые разыскивали их в египетских гробницах, и под пеплом Геркуланума и Помпеи, и в архивах монастырей.

Любопытен рассказ одного из таких друзей книги, Сципионе Маффеи, о том, как он нашел Веронскую библиотеку.

О Веронской библиотеке, содержащей ценные латинские рукописи, упоминали в своих записках путешественники, побывавшие в Вероне за много лет до Маффеи. Единственное, что он знал об этой библиотеке, было то, что знаменитые ученые Мабильон и Монфокон искали ее и не могли найти. Маффеи не смутила неудача его предшественников. Несмотря на то что он не был ученым-палеографом, знатоком рукописей, он с жаром принялся за поиски. В конце концов он нашел библиотеку там, где ее безуспешно искали, — в книгохранилище Веронского капитула. В шкафах этого книгохранилища книг не было. Но никто до Маффеи не догадался вскарабкаться на лестницу и посмотреть на шкафах, где все эти драгоценные рукописи пролежали в пыли и беспорядке много лет. От восторга Маффеи чуть не потерял сознание: перед ним были самые старые латинские рукописи, какие только существуют.

Можно было бы еще много интересного рассказать о приключениях книг.

Каждая дошедшая до нас старая книга — это бумажный кораблик, переплывший бурное море истории.

Сколько опасностей на пути у такого кораблика! Сделан он из самого непрочного материала. Не то что огонь — любой книжный червь может его уничтожить.

В наше время, когда книги печатаются тысячами, всегда есть надежда, что из многих экземпляров-близнецов хоть один переживет века. А в старину, когда книги не печатались, а переписывались, гибель рукописи была нередко окончательной гибелью, смертью того произведения, которое она содержала. Поэтому так мало сохранилось древних рукописных книг.

У нас, в старой Москве, немало книг уничтожил огонь. Москва горела не раз. Возникнув на одном краю города, огонь быстро охватывал город целиком — дома ведь были деревянные.

Много книг погибло и от вражеских нашествий. Летописец пишет, что в 1382 году, когда татары разгромили Москву, «книг множество снесено было со всего града и из сел, в соборных церквах многое множество наметано, сохранения ради». Но это не помогло: книги, спрятанные в церквах, были истреблены татарами.

Только немногим рукописям удалось добраться до нас сквозь огонь пожаров и битв. Среди этих уцелевших книг больше всего церковных. Да это и понятно: ведь церковные книги в монастырях бережно хранили вместе с казной, с серебром и золотом; когда случался пожар, первым делом выносили из монастыря книги и иконы.

Совсем другое отношение было к светским книгам — к сказаниям, песням, повестям. Их хранили и переписывали тайком. В монастырях строго наказывали монахов, «поющих веселые или похвальные песни». Чтение светских книг считалось делом греховным. Нередко бывало, что строгий игумен, найдя у черноризца какое-нибудь «Сказание о свадьбе Девгеевой», приказывал черноризца посадить на хлеб и на воду, а рукопись сжечь.

Самая древняя из дошедших до нас русских рукописных книг — это Остромирово евангелие.

В XI веке новгородский посадник Остромир заказал дьякону Григорию переписать евангелие. В те времена книги так же заказывали переписчику, как заказывают портному платье, Книга получилась на славу: вся она была разукрашена золотом и красками, узорчатыми заставками и пестрыми заглавными буквами.

Невредимой прошла эта книга через всю русскую историю. Из Великого Новгорода она попала в Москву, из Москвы — через много веков — в Петербург.

Хранилась она и в хоромах новгородского посадника, и в большом сундуке московской церкви вместе с церковными ризами, и в сенатском шкафу по соседству с указами Петра, ив гардеробе императрицы вместе с ее робронами и душегреями. Оттуда она попала в Публичную библиотеку, где и хранится до сих пор.

Гораздо труднее было пережить века книге светской. Только изредка удается историку обнаружить в каком-нибудь сборнике душеспасительных поучений древнюю повесть или поэму.

Такой случай произошел в 1795 году, когда любитель старинных книг граф Мусин-Пушкин приобрел в Ярославле у тамошнего заштатного архимандрита несколько рукописей. Разбирая эти рукописи, их новый владелец нашел среди них сборник, составленный из восьми разных произведений.

Сначала шел подробный рассказ о сотворении мира, за ним следовал длинный перечень царей иудейских, ассирийских и прочих, и весь этот «курс истории» завершался «летописанием русских князей».

Дальше шли произведения совсем другого рода: «Сказание об Индии богатой», «Сказание о Филипате и о Максиме и о храбрости их», еще несколько повестей и сказок и, наконец, «Слово о полку Игореве, Игоря Святославича, внука Ольгова». Так было найдено «Слово о полку Игореве» — древнейшее и драгоценнейшее из дошедших до нас произведений старорусской поэзии.

«Слово о полку Игореве» принялись изучать историки. Прежде всего надо было его прочесть. Но прочесть его оказалось не так-то просто. Рукопись написана была неразборчивым почерком, да к тому же слова не были разделены, так что трудно было понять, где кончается одно слово и где начинается другое. Чтение затруднялось и тем, что в тексте было много древних слов, смысл которых утрачен.

Нет никакого сомнения, что рукопись «Слово о полку Игореве» была бы разобрана и изучена до конца, если бы она дожила до нашего времени. Но случилось иначе. Книга, которая пережила нашествие татар, погибла во время нашествия французов. Новый пожар Москвы — пожар 1812 года — уничтожил драгоценнейшую из русских книг.

Многовековую жизнь прожило «Слово». Написано оно было в XII веке — семьсот пятьдесят лет тому назад. В руки Мусина-Пушкина попала одна из поздних копий. Это видно хотя бы из того, что рукопись была написана не на пергаменте, а на бумаге. Сейчас от «Слова о полку Игореве» остались только не вполне точные копии, сделанные в начале прошлого века.

В судьбе книг отражалась судьба народов и государств. Книги не только рассказывали и учили. Книги участвовали в войнах и революциях, книги помогали свергать королей, книги воевали и на стороне угнетенных и на стороне угнетателей. И часто по одному виду книги можно сказать, чьей сторонницей она была.

Я видел в библиотеке Академии наук французские книги, вышедшие незадолго до революции 1789 года. Одни из них — это огромные, величественные фолианты в дорогих переплетах и с прекрасными гравюрами. Это книги-монархистки, книги, восхваляющие королевскую власть. Другие — такие маленькие, что их легко можно сунуть в карман или даже в рукав. Это книги-революционерки. Они сделаны такими маленькими для того, чтобы их легко было пронести через границу или спрятать во время обыска. Значит, даже такая вещь, как формат книги, не случайность.

Жизнь книг и жизнь людей всегда были связаны неразрывно. Мне припоминается случай, когда и человек, него книги погибли одновременно на одном и том же костре. Это было в XVI веке во Франции. В 1539 году типографские рабочие города Лиона объявили стачку. Это была первая стачка типографских рабочих. Началась двухлетняя война наборщиков с владельцами типографий. Но один из владельцев, Этьен Долле, пошел против своих, взял сторону рабочих. Стачка кончилась победой хозяев: рабочим было отказано в их требованиях, рабочий день был установлен в пятнадцать часов.

Типографы не забыли обиду. Через пять лет в богословский факультет Парижского университета поступил донос. Владельцы типографий города Лиона доносили, что Этьен Долле печатает книги, проповедующие безбожие. И в доказательство доносчики ссылались на одно словечко, которое они выискали в книге, изданной Долле. В этой книге было напечатано: «После смерти ты обратишься в ничто». Вот это-то словечко «ничто» и было поставлено в вину Долле. Его обвинили в том, что он отрицает бессмертие души.

Суд был недолог. Буквально за «ничто» Долле был приговорен к казни и сожжен в Париже на площади Мобер вместе со своими книгами.

Я кончаю эту главу с сожалением, что о такой удивительной вещи, как книга, я рассказал очень немного.