Юнги мечтали о флоте и готовили себя к службе на кораблях. А когда враг был разгромлен, когда пришла долгожданная Победа, они не изменили мечте и на всю жизнь связали свою судьбу с флотом. До сих пор служат в Военно-Морском Флоте доктор технических наук капитан первого ранга инженер А. И. Баранов и капитан первого ранга Ю. Д. Ворожилов. А. И. Портенко вернулся на реку своего детства и по сей день работает капитаном одного из судов на Волге.

 

Алексей Баранов,

юнга торпедного катера

ТОРПЕДНАЯ АТАКА

Во время учебы в Школе связи я мечтал о службе на малых кораблях, и при распределении мне повезло: в бригаду торпедных катеров нужны были три радиста.

И вот в сопровождении старшины мы шагаем в сторону базы «Литке». Пришли и сразу от проходной направились в строевой отдел.

— Юнга Баранов, назначаешься на торпедный катер к старшему лейтенанту Михайловскому. Сейчас он на Лавенсари, стало быть, ждать тебе оказии, — объявил принимавший нас старшина.

Ждать пришлось двое суток. До Лавенсари шел пассажиром на торпедном катере. Пришвартовались к катеру, на рубке которого был четко и крупно написан номер «66».

— Михайловский! — крикнул командир, который доставил меня. — Принимай пополнение. Радист к тебе.

— Какой он радист? Половина: подзаморенный… — Слова эти были сказаны густым басом.

Я обернулся.

На палубе «ТКА-66» стоял старшина первой статьи, высокий, широкоплечий, с могучей шеей, с мускулами, играющими под голландкой. «Конечно, — подумалось мне, — для такого любой будет подзаморенным».

А старшина уже басил:

— Чего ждешь, давай сюда имущество!

И не успел я взять в руки вещевой мешок и шинель, как почувствовал, что его руки отрывают меня от палубы.

Через мгновение я вместе со своим имуществом уже стоял перед старшиной.

— Представляйся по случаю прибытия к новому месту службы, — пророкотал его голос.

— Товарищ старшина первой статьи!..

— Не мне. Командиру! Вот он идет.

Я сделал три шага вперед.

— Товарищ старший лейтенант! Юнга Баранов прибыл для дальнейшего прохождения службы!

— Хорошо… Не укачался, пока прибывал?

— Никак нет!

— Хорошо. — Старший лейтенант посмотрел на старшину и сказал: — Пирогов! Устройте юнгу в носовом кубрике. И накормите.

А я стоял и почему-то думал о том, какая несозвучная внешности фамилия у старшины.

Старшину первой статьи Пирогова, который устраивал меня в носовом кубрике, а потом кормил, звали Степаном Антоновичем.

После обеда он повел меня знакомиться с катером. Торпедные аппараты оказались вовсе не такими, как я представлял, — не желоба, а каретки с направляющими, так называемые бугельные. Торпеда с них сбрасывалась в воду параллельно борту. На самой корме я увидал бомбосбрасыватели, в них лежали большие черные бочонки — глубинные бомбы. А между сбрасывателями располагалась дымовая аппаратура.

— Ну, пулемет ДШК на баке ты видел, когда из кубрика выходили. Сейчас — в машину.

В моторном отсеке стояло три больших двигателя.

— Почти по тысяче сил каждый, — объяснил Пирогов. — Скорость под сорок узлов. Знакомься: командир отделения мотористов старшина первой статьи Кожевников Борис, на все руки мастер.

Старшина мотористов оказался ростом невысок, черноволос и имел густые пышные брови.

— А я юнгу привел… — пробасил Степан Антонович.

— Еще одного, Толя? — Из-за двигателя высунулся смуглый худощавый парень.

— Нет, это радист. Принимай, Токмачев, пополнение.

— С Соловков? — спросил парень, который вылез из-за мотора. — Я оттуда.

— С Кронштадта. А в юнги — из Ленинграда.

— Фью! — И засмеялся. — Здорово, земляк!

Я полагал, что торпедные катера занимаются лишь тем, что стоят в засадах, чтобы потом, набрав самый полный ход, прорываться к транспортам, идущим в центре конвоя, выстрелить одну, а то и две торпеды… Действительность была не такой: уже и лето наступило, а самые крупные боевые действия, в которых мы принимали участие, были связаны с охраной тральщиков.

Небо чистое, солнце яркое. Я, как обычно, сижу в рубке. Жарко. Катер хоть и деревянный, но за день, да еще на малом ходу, нагревается здорово. Хорошо тем, кто наверху! Ветерок обдувает. Загорают. А меня Толя Токмачев прозвал бледнолицым братом…

Сигнал боевой тревоги.

Застучали наши пулеметы. Ударили по воде взрывы.

— Юнга, на пулемет! — по переговорной трубе приказал командир.

По трапу взлетел одним махом и поднял глаза. Прямо на нас шел «юнкерс». Точно на него мы направили стволы, и наш ДШК задергался! Пошли, оставляя в небе след, трассы. Фашист не выдержал, повернул. Бомбы упали в воду в стороне от конвоя…

После боя старший лейтенант Михайловский похвалил меня за выдержку. А я стоял перед строем, краснел от смущения. На ленинградских крышах, откуда я и мои товарищи сбрасывали зажигалки, было страшнее, чем сегодня.

В середине июня наш «ТКА-66» вернулся на Лавенсари. Пополнились топливом, боезапасами. Продукты приняли. Погуляли по твердой земле… Вечерами Пирогов вытаскивал наверх баян, и над катерами, причалом, над рейдом плыли песни: «Шаланды, полные кефали, в Одессу Костя приводил», «На позицию девушка провожала бойца»… Ребята постарше танцевали. Мы, юнги, сидели у рубки и наблюдали.

В одну из ночей торпедные катера ушли в Выборгский залив. Здесь, у острова Пийсари, стали на якорь, каждый на своем месте. Ждали сигнала. Корабли противника могли появиться в любой момент. Время тянулось нескончаемо медленно. Экипаж находился в готовности — у пулеметов, двигателей… В радиорубке я вслушивался в эфир. Но час за часом на нашей волне было молчание.

— Юнга, вылезай обедать! — позвал меня сверху Пирогов.

Я размотал провод, влез в рубку с наушниками на голове. Взял миску, размочил сухарь в густом гороховом супе, взялся за ложку… Но доесть суп не пришлось.

— Три транспорта водоизмещением три-четыре тысячи тонн, курс… скорость… координаты… — Я тут же доложил текст радиодонесения командиру — старший лейтенант Михайловский обедал вместе с нами.

— Боевая тревога! С якоря сниматься!

Через минуту торпедные катера уже мчались навстречу транспортам противника. На самом полном ходу катер отчаянно било на волне. У меня в рубке радиостанция покачивалась на пружинах, и на столике, как живые, подпрыгивали карандаши.

— Юнга, что слышно?

— Ничего, товарищ командир. Тихо.

— Ну, хорошо. Можешь на минутку подняться в рубку.

— Есть! — И я уже наверху. Огляделся. Старший лейтенант стоит, высунувшись в люк, руки его на штурвале. Чуть ниже старшина группы мотористов главный старшина Мураховский на своем месте — у акселераторов и машинного телеграфа. Глядит он сейчас куда-то вдаль, через иллюминатор. Я тоже повернулся в ту сторону: милях в полутора-двух, ближе к берегу, шел большой, раскрашенный в полоску транспорт. Труба его отчаянно дымила — очевидно, фашист увидел катера и пытался уйти… Вот что-то блеснуло на его борту, и почти сразу по нашему курсу встал всплеск.

— Видал? — крикнул через плечо командир. — А теперь вниз, быстро!

Конечно, мне хотелось не просто посмотреть на судно противника, которое шло курсом на Выборг и везло подкрепление и технику врагу. Хотелось увидеть, как уйдет за борт торпеда, настигнет транспорт, взорвет его… Но мое место в бою — радиорубка.

Теперь катер не только трясло — он подпрыгивал. Я понял, что вблизи рвутся снаряды, стреляют наши пулеметы. Вдруг в какое-то мгновение раздался сильный хлопок, катер качнулся и резко лег на борт. Гулкий взрыв вдали покрыл все шумы.

Через полчаса мы уже стояли на якоре у острова Пийсари. С камбуза подали второе — оно было удивительно вкусным, ели мы его с огромным удовольствием.

А потом начался разговор о том, как была выпущена торпеда, что транспорту и уклониться некогда было: стреляли «как из пистолета», с предельно малой дистанции!

И вот уже у Пирогова в руках баян, и все мы поем:

Хор, конечно, не ахти. Но все равно здорово! Здорово все, что сегодня произошло…

К концу октября наши торпедные катера пришли в порт Виртсу — готовился десант на Моонзундский архипелаг. Приказано было брать на палубу десантников.

В Виртсу причал деревянный. Толстые бревна, из которых он сложен, обледенели — ни взяться, ни подняться. И катер обледенел. Всей командой ребята скалывают лед с катера и причала. Только я мерзну — сижу в рубке, несу вахту…

Мы идем на Моон, на катере взвод морской пехоты. На острове такой же пирс, как в Виртсу, — из толстых бревен и обледенелый. Но бойцы браво на него вскакивают, вытаскивают пулеметы и ПТР. Весело просят:

— Давай, моряки, следующую партию!

Новый приказ — выходить в море. Стоим в дозорах, охраняем тральщики и тендеры с десантниками.

В приказе Верховного Главнокомандующего, посвященном освобождению островов Моонзундского архипелага, были отмечены и наши корабли. Медаль Ушакова, которой я был награжден за участие в этой операции, мне вручили в Таллине.

В столице Советской Эстонии мы зимовали — ремонтировали катера, отогрелись, отмылись. Себя в порядок привели. По-настоящему по твердой земле походили… Только все это продолжалось недолго: катера поставили на железнодорожные платформы, нас разместили в вагонах — и поехали мы все к новому месту службы, в освобожденный нашими войсками Мемель, нынешнюю Клайпеду.

Недалеко от Таллина до Мемеля. Только в столице Эстонской ССР холодно, и в бухте лед стоит. А здесь ранняя весна. Катера спустили на воду. И сразу боцман Веселов приборку объявил, ходит по катеру, поругивается:

— Закоптил нас паровоз!

Чистим, драим катер.

Вечером у нас было партийное собрание. Открытое. Поэтому нас, комсомольцев, тоже пригласили. Сидели мы в красном уголке береговой базы, слушали командира.

То, о чем старший лейтенант говорил вначале, каждый знал: между Тукумсом и Либавой в котле сидят фашисты. Они сдаваться не хотят, на что-то надеются.

— Море, — сказал командир, — вот на что они рассчитывают. Командование поставило перед нашими кораблями задачу: закрыть для врага Балтику! Каждый коммунист, каждый комсомолец обязан сделать все, чтобы эту задачу выполнить…

Все выступили на этом собрании — боцман Веселов, старшина Пирогов, мотористы Кожевников и Пименов, торпедист Еремеев. Мы, молодежь, тоже слово получили… Решение собрания было кратким: стоять насмерть, ни одного фашиста из котла не выпускать!

По данным разведки, фашисты собирались прорваться к Готланду и под берегом этого шведского острова, в территориальных водах нейтральной страны, идти далее в Южную Балтику. Караван предполагался солидный: десять больших транспортов под охраной двух эсминцев, несколько сторожевых кораблей, катеров. Всего тридцать две единицы.

Мы вышли в море 17 апреля 1945 года — четыре катера под командованием капитана третьего ранга Михаила Григорьевича Чебыкина.

Все знали, что придется нелегко. Знали, что враг силен, хорошо вооружен и отчаянно хочет вырваться из котла, в котором любого из этих вояк ждали гибель или расплата за злодеяния, совершенные на нашей земле. Многие из этих фашистов осаждали Ленинград.

Наш торпедист старший матрос Александр Еремеев выразил общую мысль — на торпедах он вывел крупными буквами:

«За Ленинград! За победу!»

И вот мы идем в ночь, навстречу бою.

Время от времени я принимаю радиограммы, быстрые и короткие. Цифры ложатся на бланк одна к другой… Командир понимает, что они значат, и после каждого моего появления на ходовом мостике катер или чуть поворачивает, или изменяет скорость.

Отряд наш идет в полной темноте, и когда я в очередной раз поднимаюсь наверх, то кажется, что ныряю в темноту. Глаза привыкают минуты через полторы-две, и тогда становится видным чуть подсвеченная картушка компаса, светящиеся цифры указателей оборотов винтов, надписи на машинных телеграфах… Но мне уже пора уходить вниз, в радиорубку, с которой я привычно соединен наушниками на длинном проводе: очередная радиограмма может прийти в любой миг.

Радиолокации весной сорок пятого на наших торпедных катерах еще не было, и успех поиска зависел от точности разведданных, мастерства командира, четкого взаимодействия экипажей кораблей. И немного от удачи.

«Удача, — любил говорить старший лейтенант Михайловский, — всегда приходит к тому, кто знает свое дело».

И она пришла, удача: прямо по курсу на мгновение вспыхнул свет — прямоугольное окно во мраке ночи… Я уже потом понял, что на каком-то из фашистских кораблей не сработал автоматический выключатель на двери. Выключатель, который должен был потушить свет, когда эту дверь отворят.

— Юнга, на место! — приказал командир. — Торпедная атака!

Я слетел по трапу в свою рубку, а там, наверху, началась боевая работа… Очень хотелось выбежать наверх, помочь своим товарищам. Но через меня катер был связан с другими катерами отряда, с берегом, с командованием.

И все-таки я сделал шаг из рубки, встал на вторую ступеньку трапа, чтобы понять, что происходит наверху… И только я успел это сделать, как что-то громко хлопнуло, и сразу же мертвенный полусвет заполнил ходовую рубку, фашисты стреляли осветительными снарядами. Значит, мы обнаружены!

Сразу заработал ДШК на рубке. Взрыв у правого борта сбросил меня с трапа. Сигнальные лампочки на радиостанции погасли. Прыгнул на место. Руки перескакивают с переключателя на переключатель… Есть связь! Командир отряда дает боевой приказ.

Взлетел на ходовой, сквозь грохот стрельбы, треск взрывов кричу командиру:

— Приказано атаковать цель, идущую в конвое за номером…

Над морем медленно спускаются осветительные снаряды. Они высвечивают не только наши торпедные катера, идущие сквозь завесу всплесков навстречу разноцветным трассам очередей пулеметов и пушек врага, но и вражеские эсминцы, и сторожевики, катера-охотники, большие и тяжело груженные транспорты…

Всплеск встал слева по курсу, хлестнул по рубке холодной волной, окатил старшего лейтенанта Михайловского с головы до ног. Вода свалилась в командирский люк, обдала меня, главного старшину Мураховского, и он, как мне показалось, нагнулся, чтобы стряхнуть с себя брызги. Но почему-то не поднялся, а лег на рыбины настила.

— Ранен?..

— Иди на место, юнга! — приказал Мураховский и застонал: — Иди на связь!.. В ногу угодил, гад!.. Иди! — В его руках уже был индивидуальный пакет.

Я слишком хорошо знал Мураховского, чтобы вступать с ним в спор даже по такому поводу, и нырнул в люк… Почти тут же катер вздрогнул раз, другой, накренился с борта на борт: в ночь навстречу врагу ушли торпеды.

Я уже был в радиорубке, когда раздался мощный глухой взрыв.

«Есть!» — радостно пронеслось в голове… И тут же почувствовал, что куда-то лечу.

Не знаю, сколько прошло времени до того момента, когда я очнулся. Болела голова. Болела и кружилась. Что-то горячее текло по спине, горячее и липкое. Но очнулся я от другого — от холодной соленой воды, которая плескалась в рубке. Понял: ранен. И где-то пробоина. Посмотрел на большую радиостанцию и ахнул: в ее корпусе зияли пробоины, из них торчали обрывки проводов. Не в лучшем виде была и вторая станция. Удивился тому, что лампочка продолжает светиться. Глянул под ноги, и показалось, что вода прибывает… Мотнул головой — все поплыло перед глазами. На миг. А потом пришло другое: тишина.

Бой, наверное, кончился, и мы идем в базу с победой. Но вода все прибывает. Вышел из рубки, заглянул в кубрик — вода. Хлещет в большую рваную пробоину по правому борту. Доложить надо. Но сперва — заткнуть, хоть одеялом или подушкой… Моя попытка оказалась тщетной: и одеяло, и подушку тут же вытолкнуло. Быстро, как мог, добрался до рубки — здесь лежал Мураховский.

— Юнга, перевяжи… — Он застонал. — Грудь перевяжи…

— Где командир? — спросил я.

— В машине…

Что-то случилось, но что, я понять не мог.

— Двигатели вышли из строя, — прошептал Мураховский. — Командир и боцман пошли налаживать…

Не знаю как, но я сумел перевернуть Мураховского на спину, снял с главного старшины капковый бушлат, китель. При свете карманного фонарика перевязал рану на его груди. В рубке был НЗ — неприкосновенный запас. Из фляжки влил старшине в рот спирта. Мураховский поднял голову.

— Спасибо, юнга… Как командир, он тоже ранен?

— Не знаю…

У люка в моторный отсек я услыхал голос Пирогова.

— Погибли ребята. Все. И еще Булычев.

— А он-то как попал в машину? — Это голос Еремеева.

— Юру старший лейтенант послал на помощь, они там все раненые были.

Я не мог выговорить ни слова.

— Понимаете, ребята… — Степан Антонович положил мне руку на плечо. — Осколки пробили коллекторы, и отработанные газы пошли в отсек. Все стали задыхаться. Тогда-то Боря и попросил помощи, в отсек послали Булычева.

— А дальше? — тихо спросил Еремеев.

— Дальше… Уже после того как торпеда попала в транспорт, два двигателя совсем вышли из строя. Третий ребята запустили. И задохнулись… Все четверо. Себя не пожалели — корабль спасли и всех нас спасли…

Я плакал. Погибли боевые товарищи, мои хорошие друзья: юнга Анатолий Токмачев, ленинградец, такой веселый парень; Юра Булычев, которого мы между собой почему-то звали Егором. Погиб мой наставник старшина второй статьи Борис Кожевников, моторист Саша Пименов…

Всю жизнь будут они для меня примером… А тогда я плакал…

И вдруг двигатель заработал.

— Молодец, командир! Наладил!

— Он же из механиков…

Уже потом все мы, живые с «ТКА-66», узнали, что во мгле этой апрельской ночи наш катер искали товарищи. Искали до тех пор, пока не получили приказа вернуться на базу: приближался рассвет, и безоружным кораблям — торпеды, снаряды и патроны были израсходованы в бою — было опасно оставаться в море. Торпеды были израсходованы с толком: каждый из наших катеров пустил на дно большой гитлеровский транспорт.

Друзья полагали, что «ТКА-66» погиб. А катер под одним двигателем шел в Мемель. Вода затапливала отсеки, носовой кубрик, гуляла в радиорубке, в командирской каюте. Мы имели такой дифферент на нос, что самая слабая волна прокатывалась до ходовой рубки. Чтобы этот дифферент не увеличивался и катер не затонул, все мы, кто мог, откачивали воду из кубрика. Завели на пробоины пластыри и откачивали… Боцман стоял на руле. Рядом с ним командир старший лейтенант Михайловский давал боцману команды. Израненными, перевязанными руками командир не мог делать ничего.

Работал только один двигатель из трех. Все мотористы погибли, и с ними пулеметчик Булычев. Они лежали на палубе, между торпедными аппаратами. Старшина группы мотористов Мураховский почти все время был без сознания. И все-таки катер шел в Мемель, и мы знали, что дойдем. Мы знали и верили в то, что придем в Мемель и снова уйдем в море, чтобы бить фашистов. Бить без пощады, насмерть.

День восемнадцатого апреля поднимался над морем не по-весеннему хмурый, а мы продолжали идти в базу на одном двигателе, продолжали вычерпывать воду из носовых помещений.

Не знаю, как другие, а я двигался механически: наклонялся за ведром, вытаскивал его наверх… И спина вроде болеть перестала. Только под бушлатом, под суконкой, чувствовалось: тельник присох. Я не знал, царапина там или настоящая рана, но полагал: если жив и работаю, значит, ничего серьезного. С головой было хуже: как нагнусь — в глазах темнеет. Но ведь другим было не легче — Пирогову, Еремееву, боцману, самому командиру.

Все ранены, но никто не сдается. И катер идет вперед. Медленно, но идет… Вот уже поздний вечер, а берега не видно, только черная вода за бортом, черная вода в носовом кубрике. Ей конца нет. Стоит лишь прекратить откачку, как вода заполнит кубрик, и тогда конец.

Я снова нагибаюсь за таким тяжелым ведром…

На рассвете девятнадцатого апреля впереди по курсу показался берег — на фоне серого неба серые дюны, которые тут и там перечеркивали черные тени деревьев. Чем ближе подходил катер к белым гребням наката, тем больше мы слабели, и нам казалось, что берег далек, что он отодвигается от нас… Все часы на катере были разбиты, и никто не знал, сколько долгих минут или часов прошло до того мгновения, когда форштевень зашуршал по песку и катер встал.

До суши еще было порядочно, мощные волны прибоя с грохотом проносились по бортам катера, накатывались на кромку земли. А там стояли наши солдаты с автоматами и что-то кричали нам…

 

Юлий Ворожилов,

юнга бронированного малого охотника

В ТРУДНЫХ ПОХОДАХ

На бронированный малый охотник под номером «519» я был назначен весной 1943 года, после обучения в роте юнг в Кронштадте. Мне шел тогда семнадцатый год, я с гордостью носил морскую форму и, как все наши ребята, рвался в бой.

Однако воевать пришлось не сразу. «БМО-519» только начинал строиться, и экипаж для него формировался на заводе в основном из числа выпускников школ Учебного отряда. После первого знакомства командир катера старший лейтенант М. А. Гринспон сказал:

— Придется участвовать в постройке своего корабля и одновременно овладевать его техникой, учиться.

Опять учиться? Помню, у меня тогда закралось сомнение: успеем ли мы спустить катер на воду до конца войны? Но вскоре пришлось устыдиться: работы в сборочном цехе не прекращались ни на минуту. Через неделю после приварки первого шпангоута корпус катера уже был почти готов. На десятый день возле стапеля появилась вся основная «начинка»: два главных и вспомогательный двигатели, главный распределительный щит, радио- и гидроакустическая аппаратура. Затем оружие: 37-миллиметровый автомат, 45-миллиметровая пушка, два спаренных пулемета. Той же ночью все было установлено. На двадцатый день закончились последние монтажные работы, и вскоре по густо смазанным рельсам стапеля катер сошел в Неву.

На ходовых испытаниях была проверена вся техника и оружие. И вот настал день, когда экипаж перешел жить на корабль. Теперь созданный при нашем участии и выросший у нас на глазах «БМО-519» становился нашим домом до конца войны.

На переходах я обычно находился в машинном отделении. Это соответствовало моей должности электрика. Следил я за работой вспомогательного двигателя, за зарядкой аккумуляторов. Иногда мне доверяли вахту у одного из главных двигателей. По боевому расписанию я был подносчиком снарядов к 45-миллиметровой пушке: по тревоге выскакивал на верхнюю палубу и присоединялся к расчету сорокапятки в кормовой части катера.

…Миновали Кронштадт. Идем на запад. Поход предстоит длительный. Только я устроился поудобнее, как моторист Толя Казаков толкнул меня в плечо, показал пальцем наверх и потом на погоны. На корабельном языке жестов, где рев двигателей не перекричать, это означает: «На мостик, к командиру!»

Вышел на палубу, поднялся на ходовой мостик.

— Проверьте донное освещение компаса, — приказал командир.

— Есть.

Вот в чем дело. Не действует подсветка компаса, командир и рулевые лишены возможности наблюдать за курсом. Ругая себя за непредусмотрительность, соскочил по скобтрапу на палубу. В машинном отделении схватил фонарик, «контрольку» — и снова на мостик.

Чтобы не демаскировать корабль, накрылся с головой бушлатом и подсветил нехитрую внутреннюю проводку нактоуза. Внешне все в порядке. Кручу рукоятку потенциометра.

— Гена, — прошу сигнальщика Ампилогова, — посмотри на картушку. Есть подсвет?

— Нет, — отвечает Гена.

Начинаю волноваться. Неужели лампа? Ведь перед выходом лично проверил — светилась. Вибрация? Может, стряхнуло нить накаливания? «Контролькой» проверяю питание на патроне лампы — нет. Проверяю питание на потенциометре — есть. Вновь вращаю рукоятку потенциометра и прошу:

— Как, Гена?

— Нет.

В чем же дело? Нажимаю рукоятку по оси вращения, поворачиваю.

— Есть, — шепчет Гена.

Теперь все ясно: отошел ползун потенциометра.

Через минуту доложил командиру об устранении неисправности.

Мелочь вроде, а сколько волнений! С унылым видом спускаюсь в машинное отделение. Здесь духота, остро пахнет бензином и перегретым маслом. Надсадно гудят моторы. И непоправимая моя беда — качка. Пока был на мостике — терпимо. Но тут… Начинает появляться знакомое чувство тошноты. Ложусь на паёлы у линии вала, стараюсь задремать. Не получается. Только закрою глаза — лечу в какую-то пропасть. Открою — вижу все цвета радуги. И неприятная, необъяснимая слабость во всем организме.

«Моряк… — терзает назойливая мысль. — От рядовой качки киснешь. А если шторм?.. Спишут на берег! Вояка…»

Утром бросили якорь на рейде у острова Лавенсари. Совсем разбитый вышел на палубу подышать воздухом. Подумал: «Что же будет со мной дальше, если за одну ночь меня так измотало? Или привыкну? Главное, чтобы командир не узнал. Потом видно будет».

— Электрик, в машину! — голос старшины.

Спустился. Работы много, до середины дня хватит. Думал, забудусь, — не тут-то было. Обед пролежал на палубе, укрывшись капковым бушлатом.

Забегая вперед, скажу: мои надежды не оправдались и в дальнейшем побороть морскую болезнь не удалось. Она постоянно изматывала меня. Сослуживцы помогали, чем могли. И главное, не говорили командиру.

В начале зимы 1944 года все чаще в разговорах команды слышалось упоминание о Нарве. Мы несколько раз в плотные зимние сумерки ходили к берегам Нарвского залива. Вызывали огонь на себя, чтобы по вспышкам орудийных выстрелов запеленговать расположение вражеских батарей.

Катер шел вдоль берега, занятого противником, ожидая обстрела. А противник молчал. На противоположном галсе мы подходили еще ближе к берегу. Снова молчание. И только когда входили в пристрелянный фашистами квадрат, начиналась огненная карусель. Залп… Мы резко меняли курс. Взрывы белыми султанами поднимались там, где только что прошел наш корабль. Гремел второй залп — и катер снова на высокой скорости менял курс. Командир как-то умудрялся при этом пеленговать вспышки выстрелов, щелкал секундомером, делал пометки в записной книжке.

Вскоре мы узнали, что готовится десант под Нарву. Наш дивизион должен был обеспечить высадку первого броска.

Разумеется, о дне начала операции не знал никто. От сохранения тайны зависел ее успех.

В приготовлениях прошла неделя. Мы до мелочей знали свои обязанности с момента погрузки десантников на катер и до высадки. Еще и еще раз проверили свои заведования, подготовили личное оружие (предполагалось, что в случае серьезного повреждения катера команда сойдет на берег и вольется в десант).

Поздно вечером 13 февраля мы были подняты по тревоге. Катера подошли к пирсу и встали на заранее обусловленные места. Через несколько минут сюда стали приходить десантники. Они быстро и бесшумно разместились по кубрикам. После проверки личного состава десанта корабли один за другим отошли от пирса и, построившись в походный ордер, взяли курс к месту высадки…

На верхней палубе темень. Идем уже более двух часов. Ход около восемнадцати узлов. Все мысли — о предстоящем бое. Мне поручено ставить трап в момент подхода катера к берегу. По этому трапу десантники должны сойти на берег. Он не тяжелый, узкий, длиной около трех метров. Если один конец поставить на невысокий козырек форштевня, то можно без особых усилий перекинуть его на берег. Закрепил оттяжку трапа на кнехт; теперь все нормально. Подошел к своему орудию. Здесь слышался тихий, спокойный разговор.

— Наводи по огневой точке, которая ближе к берегу, — наставлял командир орудия Василий Дроздов наводчика Ясинского. — Это самая опасная точка для десантников. С дальними они разберутся сами, когда зацепятся за берег. Огонь откроем, когда начнет противник. Первые двадцать — трассирующие. Бить до полного подавления огневой точки. Потом перенос на соседнюю, тоже ближайшую… Ну, что у тебя, юнга?

— Нормально, — ответил, стараясь придать голосу твердость.

Перед боем всегда какая-то напряженность. Уже все готово, проверено и перепроверено. Остается ждать. И вот это ожидание и есть самое тягостное. Когда корреспондент флотской газеты спросил меня, что я чувствовал перед боем, я, не задумываясь, ответил: «Чтобы скорее началось…»

Было еще совсем темно, когда с идущего впереди катера замигали глазки «ратьера»: «Приготовиться!» По кубрикам прозвучал сигнал аврала. Я прошел на нос катера и, закинув автомат за спину, лег у козырька. Рядом трап. «Поставлю, — успокаивал я себя. — В случае чего десантники помогут…» Я слышал, как они, стараясь не шуметь, подходили один за другим и ложились на палубу рядом со мной.

Заряжающий носового орудия Сережа Кузнецов начал промеры глубины. «Чисто… Чисто… Чисто…» — докладывал он через каждые 30—40 секунд.

Напряжение нарастало. Я всматривался в темень, силясь увидеть очертания берега, но напрасно: ничего не было видно. А берег был недалеко.

«Чисто… Чисто…» — невозмутимо докладывал Кузнецов. И наконец: «Есть!.. Два метра… Полтора… Метр…»

Вот он — берег.

Пора!

Передвинул трап через козырек. Теперь только толкнуть его, и он вывалится за борт. Оттяжкой его удержит на катере, а дальний конец ляжет на грунт.

Кузнецов перешел к орудию, взял обойму.

— Орудия и пулеметы… Товсь!

На какое-то мгновение я вспомнил отца. Почти два с половиной года назад, в студеную октябрьскую ночь, вот так же шел с отрядом моряков в Нижний парк Петергофа полковник А. Т. Ворожилов. Он был командиром десанта и погиб в том бою. А я, узнав об этом, твердо решил всю свою жизнь посвятить военной службе и стал юнгой. Кажется, с тех пор прошла целая вечность: блокада, бомбежки и артобстрелы, походы и бои… И мы уже гоним врага на запад. Но с каким трудом и потерями дается каждый шаг…

Когда днище катера коснулось грунта, я вытолкнул трап вперед. Дальним концом он уперся в берег.

— Пошел! — прозвучал негромкий голос.

Десантники дружно — кто по трапу, а кто и просто рывком через борт — устремились вперед.

И в ту же секунду лопнула напряженная тишина. Ударил орудийный выстрел, над участком высадки повис осветительный снаряд. Стало светло, берег будто ожил. Засверкали огоньки пулеметных точек, засвистели пули, надсадно завыли мины.

Орудия и пулеметы наших кораблей открыли массированный ответный огонь по укреплениям и огневым позициям фашистов.

Наша сорокапятка била по пулеметному гнезду. После первых выстрелов огонь пулемета прекратился. «Есть!» — обрадовались мы. Но стоило перенести стрельбу на новую цель, как подавленная точка вновь заговорила. Пришлось снова бить по ней.

На берегу раздалось «ура», и стало ясно, что десантники порубили «колючку» и продвигаются в глубь обороны противника.

Бой продолжался. Но все меньше и меньше цокали пули, реже рвались снаряды вокруг кораблей, огонь противника явно слабел. Бой на берегу удалялся от нас. И вот наступил момент, когда катер осторожно, не прекращая огня, стал отходить от берега. Мы свою задачу выполнили и возвращались на базу…

Конец зимы прошел в напряженных, трудных плаваниях. В насквозь промороженных кубриках стальных катеров матросы по утрам с трудом отрывали одеяла и бушлаты от обледенелых переборок. Во время переходов в такую погоду, когда через низкий борт свободно перехлестывали гребни волн, катер покрывался коркой льда. Едва образовавшаяся наледь быстро нарастала, и приходилось непрерывно ее скалывать всей командой. Бывало, катер возвращался в базу, осев под тяжестью льда почти до иллюминаторов.

Вспоминается моя первая вахта впередсмотрящим. Два часа нужно было пролежать на срезе форштевня, наблюдая за поверхностью моря по курсу катера. Задача — обнаружить, если она окажется на пути, плавающую мину и как можно быстрее доложить об этом командиру.

Пропустишь — гибель кораблю и смерть всему экипажу. Закрывать глаза нельзя ни на секунду.

В тот раз я потерял счет времени. Но выдержал испытание на прочность — от злости на море, на погоду и, конечно же, от чувства ответственности.

Еще не успев привязаться к кнехту, я уже был окачен холодной водой с ног до головы. Но это было лишь начало. Вода еще не обожгла, не ужалила колючими иглами тело, разогретое теплом машинного отделения. Вскоре она все-таки нашла лазейки в прочной одежде. От морской соли стали слезиться глаза. В конце вахты я уже ничего не слышал, ни о чем не думал и ничего не видел, кроме участка пляшущих передо мной волн. «Увидеть мину как можно дальше от катера, — только одна эта мысль жила во мне. — Как можно дальше…»

К счастью, мина нам тогда не повстречалась. Окончилось время вахты, и застучал топорик, вырубая изо льда мой примерзший накрепко бушлат. Пришла смена! На душе стало радостно — выдержал! В ледяном панцире смерзшегося капкового бушлата и ватных сосульках-брюках двигаться самостоятельно было невозможно. Обычно в таких случаях матросов обвязывали бросательным концом и подтягивали к люку машинного отделения. Так и меня «повезли». На ходу мельком посмотрел на командира. Он стоял в люке рубки — неизменное место командира в походе и в бою. Из разреза опущенного подшлемника глядели строгие, внимательные глаза. Два часа он смотрел вместе со мною по курсу, видел меня и знал, каково мне там, на носу, под ударами волн. Очень хорошо знал, так как сам был тоже мокр — соленая водяная россыпь доставала его и в рубке.

«Я-то сейчас отогреюсь, а ему еще стоять да стоять», — подумалось мне.

Командир ответил на мой взгляд молчаливым кивком головы.

— Живой? — шутливо спросили друзья в машинном отделении, приваливая меня к мотору. — Ничего, сейчас будем оттаивать.

Думал, после такой купели будет высокая температура. Но не заболел. Никто не заболел и из других членом команды, стоявших эту «мокрую» вахту.

За время службы на «БМО-519» мне пришлось участвовать во многих жарких схватках с врагом. Но особенно запомнился один бой с фашистскими самолетами. Произошел он 4 августа 1944 года. Тогда катера нашего дивизиона стояли рассредоточившись в небольшой и тихой бухте Гакково.

Наш корабль ошвартовался к бочке примерно посередине бухты. Командира вызвали в штаб дивизиона. На берегу по делам службы находились боцман, комендоры, один рулевой, акустик. За старшего оставался рулевой К. Ладик.

День был теплый, безветренный. Солнце щедро светило, над водой парили чайки. Казалось, война идет где-то далеко, а здесь только мир и покой.

Однако тишина оказалась обманчивой. Ровно в полдень со стороны моря донесся ровный, нарастающий гул моторов, в небе над горизонтом появились черные точки. На мачте берегового наблюдательного поста взвились два флага «твердо». По коду это означало: «Самолеты противника!»

Мгновенно заработали моторы катеров. Раздались первые выстрелы, навстречу быстро приближающимся вражеским самолетам полетели очереди трассирующих пуль и снарядов. Наш рулевой Ладик также объявил боевую тревогу и рванул обе рукоятки машинного телеграфа на сектор «Вперед, самый полный!». Мотористы Владимир Исаков и Анатолий Казаков включили муфты сцепления, и катер уверенно начал набирать скорость. Времени отдавать швартовый конец не было, и катер, сорвав бочку с якоря, потащил ее за собой.

Команда верхней палубы была уже на своих постах, у орудий и пулеметов. Расчет нашей пушки — наводчик Леонид Ясинский, заряжающий Григорий Максимов и я, подносчик снарядов, — открыл огонь по ближайшим самолетам.

Мы успели сделать лишь несколько выстрелов, как над катером метнулась тень «юнкерса» и справа у борта упали бомбы. Корабль качнуло, столбы воды от взрывов взметнулись вверх и тяжело обрушились на корму. Осколки со звоном ударили по борту, по щиту нашего орудия, по рубке и ходовому мостику. Взрывной волной меня кинуло на кранец первых выстрелов, в нос и рот ударило сладковато-тошнотворным запахом взрывчатки. Боли не почувствовал. «Жив! — мелькнула мысль. — Надо стрелять!.. Стрелять!..»

Но стрелять было некому. У орудия лицом вниз неподвижно лежал Ясинский. Рядом — Максимов с окровавленной головой. Опираясь на руки, он пытался подняться. Я рывком встал и бросился к нему, хотел помочь.

— Гриша… Гриша… Как же так? Встань, поднимись, Гриша! — умолял я его. — Надо встать… Надо стрелять…

Не поднялся Гриша. Один осколок попал ему в висок, другой пробил грудь чуть пониже сердца. Теряя последние силы, Максимов прошептал:

— Не надо, друг, оставь меня… Я не смогу… Иди… действуй сам…

Вокруг шел бой. По всей бухте рвались бомбы, гремели орудийные выстрелы, трещали пулеметные очереди. «А наша пушка молчит», — промелькнуло в сознании.

Не помню, как я оказался у орудия. Оно было не заряжено. Рванулся к кранцу, достал снаряд, зарядил. И взялся за наводку. Угол подъема ствола довел до угла пикирования ближайшего «юнкерса» и выстрелил. Раз… другой… третий… Работал изо всех сил. Секунда — вынут снаряд из кранца. Секунда — дослан в орудие. Еще секунда — выстрел… Стрелял молча, стиснув зубы, не видя ничего вокруг, кроме своей пушки и вражеских самолетов, понимая, что только эффективный заградительный огонь может сейчас спасти катер.

Очередной надсадный свист заставил на мгновение замереть. Бомба! Попадет или нет?!

Два мощных взрыва раздались совсем рядом. Снова сильно толкнуло от орудия. Я отлетел в сторону. Видел: осколком вырвало большой кусок броневого щита у орудия.

С трудом поднялся, бросил взгляд на рубку. Соседний пулемет молчал. Пулеметчик Борис Васильев стоял, болезненно улыбаясь, и смотрел на перебитые пальцы рук. У рубки неподвижно лежал другой пулеметчик — Гена Ампилогов. Крупным осколком ему оторвало ногу. Носовое орудие тоже молчало…

А с кормы заходил на боевой курс очередной «юнкерс».

— Стреляй, Боря! Стреляй! — почему-то крикнул я и тут же понял, что не может он стрелять. И никто не сможет на нашем катере.

Опомнившись, опять бросился к своей сорокапятке. Выручай, родная! Заученно, почти механически выполнил все операции по заряжанию: принес снаряд, дослал в казенник, прицелился — и снова открыл огонь…

Стреляя, не обращал внимания на разрывы бомб, на жужжание пуль и осколков. Азарт боя захватил полностью, все умение, натренированность, умноженные на лютую ненависть к врагу, — все было вложено в одно стремление: стрелять! Стрелять!.. Бить их, пока есть силы, пока бьется сердце!..

Израненный, опустевший, наш катер, делая крутые повороты, несся по вспененной поверхности бухты, а кормовое орудие било и било. И вот один из снарядов угодил в «юнкерс»! Мотор его вспыхнул. Оставив густой шлейф черного дыма, фашистский самолет упал в море.

Позже мы узнали, что тот бой в бухте Гакково длился всего несколько минут. В налете участвовало восемнадцать «юнкерсов». Два из них были сбиты зенитным огнем кораблей. Один оказался на моем счету.

После боя нам было разрешено подойти к пирсу. На берегу нас встречали командир и другие члены команды катера. Они с тревогой наблюдали за нашими действиями.

— Действовали правильно. Молодцы! — сказал командир и каждому из нас пожал руку.

Молча простились с погибшими комендорами. Раненых погрузили в санитарную машину. Командир подошел к ним, громко, чтобы слышали все, сказал:

— Поправляйтесь быстрее и возвращайтесь на катер. Жду вас, экипаж пополнять не буду.

Слово свое он сдержал.

 

Николай Портенко,

юнга торпедного катера

НА ТОРПЕДНОМ КАТЕРЕ

В походе на торпедном катере ощущение такое, будто летишь над морем. Монотонно гудят моторы, бьет в лицо ветер, несутся навстречу волны-непоседы, разлетаясь из-под киля белой пеной. Корпус катера содрогается, а люди напряжены. Каждый член экипажа на своем месте…

Именно таким запомнился мне тот поход летним днем 1943 года. Группа торпедных катеров под командованием старшего лейтенанта М. М. Пьянова следовала из Кронштадта к Лавенсари, передовой базе КБФ. Погода нам благоприятствовала, сведений о наличии на нашем пути сил противника не было. И казалось, что поход обойдется без осложнений.

Устроившись у своего пулемета ДШК, я внимательно осматривал порученный мне сектор наблюдения.

Моя служба на флоте только начиналась. Всего два месяца назад я прибыл в Кронштадт вместе с другими выпускниками Соловецкой школы юнг ВМФ и был направлен в бригаду торпедных катеров. Сбывалась моя сокровенная мечта.

С первых дней Великой Отечественной я рвался на фронт, особенно летом 1942 года, когда фронт стал приближаться к берегам Волги (жил я в ту пору в Саратовской области). Вместе с другими ребятами-комсомольцами я несколько раз обращался в комитет комсомола с просьбой направить в действующую армию. И все мы неизменно получали отказ. И вдруг — в июле или августе, точно сейчас не помню, — пришла весть: объявлен набор добровольцев в Школу юнг Военно-Морского Флота. Конечно, я сразу же подал документы. Комиссия сказала: «Годен». И вскоре вместе с другими счастливчиками я отправился в неблизкий путь к Белому морю, на Соловецкие острова.

Трудностей было немало. Жили в палатках, строили землянки, затем приспособили для жилья и занятий помещения бывшего монастыря. Обслуживали себя сами. Помнится, особенно доставалось нам в зимнюю пору при стирке белья в проруби. Руки коченели, мокрые тельняшки и робы леденели на глазах. Тяжело было, но мы все преодолевали, упорно учились, понимая, что боевая обстановка потребует от нас и выносливости, и высокого мастерства. Весной 1943 года после сдачи экзаменов нас, четырнадцать выпускников, обучавшихся специальности боцмана торпедного катера, откомандировали на Балтику.

И вот первый поход.

До боли в глазах всматриваюсь в море и небо. Пустота бездонная. И вдруг из-за горизонта наплывают точки. Птицы? Нет, слишком ровный полет. Быстро приближаются, растут в размерах…

— Самолеты противника слева! Угол места… Дистанция… — кричу тревожно и хватаюсь за рукоятки пулемета.

Как учили, так и действую.

— Есть! — отвечает командир и смотрит вправо — там неровной цепочкой вырисовывается несколько силуэтов малых кораблей. Угадываю: катера явно вражеские, идут нам наперерез.

Вот тебе на́: и с неба и с моря.

Катера перестраиваются. Наш «ТКА-96» отворачивает влево и прибавляет скорость.

— По самолетам противника, огонь! — командует командир лейтенант Самарин. Один из «юнкерсов» уже начинает заходить на боевой курс. А за ним и другой выстраивается.

— Есть открыть огонь по самолетам! — кричу я, но уже не слышу своего голоса. Гул нарастает. Заработали пулеметы.

Сквозь прицельную рамку «юнкерс» кажется необычно большим. Нажимаю на гашетку и чувствую, как меня трясет. Тяжелый ДШК словно хочет вырваться из рук.

В критический момент, когда из бомболюков вывалились предназначенные для нас бомбы, лейтенант резко кладет руль вправо и выводит катер из-под удара. Бомбы рвутся в стороне. «Юнкерс» зловещей тенью мелькает на фоне серого неба и уходит.

В атаку выходит его напарник. Он падает на нас, и кажется, что он вот-вот врежется в катер и разнесет его в щепки.

Стараюсь дышать ровнее, не торопиться… Однако и не медлить. Крепко сжав рукоятки пулемета, посылаю в самолет длинные очереди. «Вот тебе!.. Вот… Посмотрим, кто кого…»

И — попал. Сначала глазам своим не поверил: неужели сбил?

Задымил проклятый «юнкерс», резко отвернул и свалился прямо в море.

Меня будто подбросило от радости.

— Ура-а-а! Есть!

На какое-то время даже рукоятки ДШК выпустил. Глянул на лейтенанта, а он указывает рукой вправо и что-то кричит. Посмотрел в том направлении: прямо на нас несется фашистский сторожевой катер и изо всех своих стволов бьет… Разворачиваю ДШК, ловлю фашиста на мушку и жму на гашетку.

Наверное, я уже освоился с боевой обстановкой. Перестал нервничать, вошел в ритм. А после того как сбил самолет, и уверенности прибавилось. Так врезал по немецкому катеру, что первой очередью поджег его. Было хорошо видно, как он загорелся. Фашисты заметались по палубе, катер стал отворачивать и, прикрывшись дымовой завесой, поспешил уйти…

Все катера действовали в том бою отлично. Признаюсь, наблюдать за картиной боя не довелось — занимался своим делом. Но видел, что и воздушный налет, и атаки вражеских катеров были успешно отбиты. Вскоре весь наш отряд благополучно прибыл в свою базу на остров Лавенсари.

— Молодец, юнга! — сказал мне тогда лейтенант Самарин. — За сбитый «юнкерс» спасибо. Представлю к ордену.

— Служу Советскому Союзу! — ответил я.

А через некоторое время мне вручили орден Отечественной войны II степени.

Это была моя первая боевая награда. Но не последняя. На «ТКА-96» я служил до конца войны и участвовал во многих жарких делах. Однажды на минной постановке в Выборгском заливе мы попали под сильный огонь вражеской береговой артиллерии. От прямого попадания катер загорелся. Пламя угрожало минам, которые еще оставались на борту, и цистернам с бензином. Командир приказал мотористу Ивану Зимацкому и мне ликвидировать пожар. Не обошлось тогда без ожогов, но огонь мы потушили.

Позже мы участвовали в десантных и конвойных операциях, действовали на коммуникациях врага, прошли путь от Кронштадта до порта Свинемюнде и острова Борнхольм. К первому ордену у меня добавился второй, две медали Нахимова, медали «За отвагу», «За победу над Германией». Для меня, юного балтийца, это было большой радостью.

О фронтовых буднях нашего экипажа можно рассказать очень много. Каждый выход в море был сопряжен с немалым риском, каждая схватка с врагом была не на жизнь, а на смерть. Но расскажу еще об одном эпизоде.

Было это в начале октября 1944 года. Войска Красной Армии вели наступление в советской Прибалтике. Корабли КБФ выходили на просторы Балтийского моря. Началось освобождение Моонзундских островов. Темной осенней ночью наши катера с десантом подошли к острову Эзель (Сааремаа). Несмотря на все принятые меры предосторожности, скрытно высадить пехотинцев нам не удалось. Немцы обнаружили нас на подходе и открыли сильный огонь.

Как всегда в бою, я был у пулемета. По приказу командира начал вести ответную стрельбу. Заговорили огневые средства и на других кораблях. Завязалась ожесточенная схватка за высадку. Стрелял я по вспышкам на берегу, стараясь подавить наиболее опасные точки противника в том месте, где нам предстояло высаживать десантников.

Азарт боя полностью захватил меня. Казалось, ничего вокруг не вижу и не слышу — только огненные сполохи впереди и трескотню моего ДШК. Вдруг чувствую: катер сбавил ход и стал сбиваться с курса. Глянул в боевую рубку — командир наш, лейтенант Самарин, оперся грудью на штурвал, еле держится. И вот-вот упадет.

«Ранен», — мелькнула мысль.

Перебираюсь в рубку, спрашиваю:

— Товарищ лейтенант, что с вами?

— Кажется, задело малость, — отвечает. — Ничего…

А сам теряет уже последние силы.

— Разрешите, перевяжу…

— Не надо. За штурвал становись… Веди катер к берегу, высади пехоту… Обязательно…

И окончательно ослабел, штурвал из рук выпустил, падать стал. Тут его старшина мотористов Глатоленко подхватил. А я за рукоятки штурвала взялся.

Ведь на катерах служба была такая, что каждый член экипажа двумя-тремя специальностями владел. А поскольку я в Школе юнг на боцмана учился, то и сигнальное и рулевое дело знал.

…Не знаю точно, сколько продолжался бой.

Мне удалось довести наш «ТКА-96» до места высадки. Там десант высадился и с ходу пошел в наступление. А я повел катер в базу. На отходе атаковали нас немецкие БДБ (быстроходные десантные баржи). Пришлось выходить в торпедную атаку. Первую торпеду мы выпустили неудачно, зато вторая угодила точно. И пошла та БДБ на дно.

К утру были мы в базе. Раненого лейтенанта отправили в госпиталь. Катер подремонтировали. Вскоре к нам лейтенант Самарин вернулся, и мы не расставались с ним уже до конца войны.