Курсом на гражданское общество

Всеподданнейший доклад статс-секретаря С. Ю. Витте с царской резолюцией на нем «принять к руководству» был опубликован в один день с Манифестом 17 октября. По свидетельству графа И. И. Толстого, С. Ю. Витте придавал докладу больше значения, чем самому Манифесту, и неоднократно говорил как ему, так и другим в его присутствии, что «…предпочел бы, чтобы Государь, предварительно подписания Манифеста, позволил издать во всеобщее сведение именно эту записку и, только убедившись в произведенном впечатлении, подписал бы самый Манифест»1.

В преамбуле доклада говорилось, что революция, переживаемая страной, ни в коей мере не может рассматриваться как результат несовершенства отдельных сторон общественного и государственного устройства. Ее нельзя списать и на действия «крайних» (революционных) партий. Следовательно, опаснейшего положения, в котором оказалась Россия, не исправят ни робкие реформы, ни суровые карательные акции. Причины, породившие и питающие революционный кризис, залегают глубже: «Россия переросла форму существующего строя и стремится к строю правовому на основе гражданской свободы»2. Чтобы в стране воцарился прочный социальный мир, внешние формы общественной и государственной жизни следует привести в соответствие с той идеей, которая «одушевляет благоразумное большинство общества».

Правительству следует, не дожидаясь созыва Государственной думы, безотлагательно привести в действие основные принципы правового строя. Порядок их перечисления в докладе был слегка изменен по сравнению с Манифестом. На первом месте оказалась свобода печати; далее шли: свобода совести, собраний, союзов и неприкосновенность личности.

«Государство есть живой организм, а потому нужно быть очень осторожным в резких операциях», — писал С. Ю. Витте3. Переход к правовому строю необходимо совершать постепенно, ни в коем случае не посредством «революционных выступов» (выражение С. Ю. Витте). Единственное положение, выделенное в тексте доклада курсивом, гласило: все гражданские свободы должны вводиться не иначе как путем «нормальной законодательной разработки». Точно так же следовало уравнять перед законом всех подданных русского царя.

Внедрение принципов правового строя составляло первую задачу правительства. Второй задачей С. Ю. Витте назвал «устроение правового порядка»4. Это означало, что отныне всякое действие либо постановление административных и судебных властей должно находить основание в законе. Соответственно тому экономическая политика, будучи направленная на благо «широких народных масс», не должна была вступать в противоречие с теми имущественными и гражданскими правами, которые признавались всеми цивилизованными странами. Это первая и самая важная сторона дела.

Из подданных никем и ничем не ограниченного владыки — абсолютного монарха — россиян требовалось превратить в сознательных граждан великой страны, действующих свободно в рамках ими самими выработанных и принятых законов. Эта задача грандиозна, и в одночасье ее не решить. «Чтобы водворить в стране порядок, нужны труд и неослабевающая последовательность». В сложившихся обстоятельствах правительство уже не может быть простым орудием исполнения царской воли. Для успешности своих действий оно должно быть политически однородным и преследовать единые цели.

Правительство должно знать свое точное место и ни в коем случае не вмешиваться в думский избирательный процесс (тем самым было подтверждено положение «Записки» 9 октября), поскольку именно Государственной думе отводилась центральная роль в устроении правового порядка. Ей предстояло стать гарантом неотъемлемости дарованных благ гражданской свободы.

Объединенному правительству следует неуклонно стремиться к реализации положений царского указа от 12 декабря 1904 года, большая часть из которых, как уже говорилось выше, так и осталась мертвой буквой. «Стимулы гражданской свободы» в результате правительственной деятельности должны получить практическое воплощение.

Правительство, действующее на точном основании законов, должно заботиться о том, чтобы не подрывать, а поддерживать и укреплять престиж законодательных институтов, и прежде всего Государственной думы. Ему следовало стоять вне партийной борьбы. В рамках закона, руководствуясь «господствующей в обществе идеей», а не требованиями «отдельных кружков», правительство выясняет «запросы времени» и дает соответствующую «формулировку гражданского правопорядка».

В качестве важной политической задачи было названо преобразование законосовещательного Государственного совета на началах «видного участия в нем выборных элементов». От подробного перечисления политических, социальных и экономических мероприятий правительства — всего того, что в современном общественном сознании ассоциируется с правительственной программой — С. Ю. Витте уклонился. По-видимому, не случайно. Его концепция правительственной деятельности несет отпечаток популярных правовых теорий второй половины XIX века. В соответствии с ними функции исполнительной или правительственной власти в правовом государстве не могут исчерпываться одной лишь охраной законов (как полагали деятели французского и немецкого просвещения). Правительство, являясь правовым субъектом, в рамках существующих законодательных норм может и должно действовать свободно, руководствуясь принципом целесообразности.

Во всеподданнейшем докладе говорилось, что конкретные мероприятия кабинета зависят от текущих обстоятельств, запросов времени, а исходят они из руководящих принципов, взятых им на вооружение. Прежде всего это прямота и искренность в намерениях даровать населению «блага гражданской свободы» и устройство гарантий этой свободы (то есть законодательного механизма). Далее, правительство должно стремиться к устранению печально знаменитых «исключительных законоположений», не совместимых с гражданским правопорядком. Все правительственные органы, как центральные, так и местные, должны работать согласованно и не увлекаться репрессиями в сложившихся тяжелых обстоятельствах. В тех же случаях, когда без репрессивных действий обойтись никак невозможно, им следовало действовать с опорой на закон и «в духовном единении с благоразумным большинством общества».

В заключении доклада выражалась вера в «политический такт» русского общества. С. Ю. Витте не мог даже помыслить, что в нем найдутся силы, которые желали бы анархии, угрожавшей, помимо «ужасов борьбы», еще и «расчленением государства». И Манифест, и всеподданнейший доклад были адресованы прежде всего ему — образованному меньшинству, в сотрудничестве с которым власть так отчаянно нуждалась.

Подобно многим умным людям С. Ю. Витте отличался наивностью, соединенной с изрядной долей простодушия. Разочарование в «политическом такте русского общества» наступило очень скоро, буквально на другой день после обнародования Манифеста и публикации всеподданнейшего доклада. Открытое и замаскированное сопротивление своим планам он встретил и слева, и справа, и из либерального центра.

Что касается революционеров, то они оружия не сложили и складывать не собирались. Уже на другой день после обнародования Высочайшего манифеста центральный комитет Российской социал-демократической рабочей партии подготовил воззвание «К русскому народу». В нем перечислялись ближайшие политические задачи партии — вооружение народа, повсеместное снятие военного положения, созыв Учредительного собрания, введение 8-часового рабочего дня — и указывался способ их решения: свержение царизма и образование временного революционного правительства. С 27 октября в Петербурге выходила и легально распространялась газета «Новая жизнь», где сотрудничали лидеры большевистского крыла РСДРП — В. И. Ленин, В. В. Воровский, А. В. Луначарский, М. С. Ольминский. В приложении к одному из номеров газеты был напечатан полный текст программы РСДРП с призывом к низвержению самодержавия и устройству демократической республики. Корреспондент «Новой жизни» Л. Клячко (Львов) неоднократно встречался с премьер-министром и беседовал с ним.

На митингах под красными знаменами ораторы призывали к дальнейшей борьбе с правительством до полной и окончательной над ним победы. Премьер-министр лично просил командира гвардейского Семеновского полка без крайней необходимости не применять оружие. В ходе стычек с войсками в Петербурге у Технологического института погибло несколько человек. Приват-доцент Е. В. Тарле получил тогда тяжелое ранение в голову.

Наряду с революционерами на улицы городов начали выходить и патриоты с трехцветными российскими флагами, портретами царя, пением «Боже, царя храни». Одним демонстрированием верноподданнических чувств монархисты не ограничивались. Раздавались призывы: «Долой подлую конституцию! Смерть графу Витте!» За словами следовали дела — избиения и даже убийства евреев, левых политиков и студентов. Согласно подсчетам В. Обнинского, менее чем за месяц в разных местах «патриотами» было убито от 3,5 до 4 тыс. человек и ранено более 10 тыс.5

Либеральная интеллигенция ликовала. Потеряв чувство реальности, ее идеологи домогались прекращения карательных акций, полной амнистии и немедленного объявления правительственной властью конституции и парламентаризма. «Святые дурачки», — язвительно отозвался о них председатель правительства.

18 октября завершился начавшийся шестью днями ранее учредительный съезд конституционно-демократической партии. В своей речи на съезде П. Н. Милюков обещал: его партия «…будет высоко держать тот флаг, который выкинут русским освободительным движением в его целом, т. е. стремиться к созыву Учредительного собрания на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования». Но в программу партии лозунг Учредительного собрания введен не был. Свои монархические симпатии кадеты маскировали. Вопрос о форме будущего государственного устройства страны в их программе был оставлен открытым. Вместе с тем в ее тексте едва ли случайно употреблялось прежнее название страны — «Российская империя». Звонкие фразы и эффектные позы не могли скрыть сути кадетского либерализма, а она такова — к конституционным преобразованиям партия народной свободы относилась несерьезно. Не кто иной, как П. Н. Милюков дал совет премьеру при личной встрече: «Позовите кого-нибудь сегодня и велите перевести на русский язык бельгийскую или, еще лучше, болгарскую конституцию, завтра поднесите ее царю для подписи, а послезавтра опубликуйте»6. И в Бельгии, и в Болгарии в то время была монархическая форма правления. Спрашивается, для чего тогда созывать Учредительное собрание?

18 октября в помещении Московской биржи состоялся торжественный молебен по случаю дарования гражданских свобод. Зал был переполнен. По окончании мероприятия с импровизированной речью к собравшимся обратился владелец Городищенской суконной фабрики С. И. Четвериков: «Граждане! Позвольте сделать почин дарованной свободе слова и провозгласить славу Царю, который благо народа поставил выше сохранения прерогативой своей власти, славу великому гражданину Витте, который отныне неразрывно связал свое имя с этим поворотным моментом жизни русского народа, славу этому народу, который пожелал любить своего Царя не за страх, а за совесть!» Слова оратора были покрыты долго не смолкавшими криками «ура»7.

Крупные промышленники и аграрии, объединившиеся вокруг главной либеральной партии — «Союза 17 октября», — требовали усилить карательную политику, выгнать из администрации всех мягкотелых бюрократов вроде И. И. Воронцова-Дашкова (наместник Кавказа), H. H. Герарда (наместник Финляндии) и… поскорее созвать Государственную думу.

Дистанция между просвещенным либерализмом и махровым черносотенным монархизмом на самом деле была не слишком велика. Главным делом для октябристов всегда оставалось отнюдь не решение неотложных созидательных задач, а охранение устоев традиционной российской государственности — точно так же, как и у черносотенного «Союза русского народа». Расходились только в частностях. От этого на периферии обеих столиц разница между черносотенцем и октябристом делалась совершенно незаметной. Ни для кого не было секретом, что многие члены «Союза 17 октября» сочувственно внимали призывам к беспощадному террору против революции, с которыми носились черносотенные хулиганы. В октябрьские дни 1905 года один из столпов октябризма, обер-церемониймейстер высочайшего двора барон П. Л. Корф умолял премьера: «Немедленно, граф, поставьте пушки на Невском и на других улицах и расстреливайте, расстреливайте».

«Вообще удивительно, — записал в дневник граф И. И. Толстой, — как наши либералы, или люди так называемых „передовых убеждений“, способны только на либеральные фразы и насколько миросозерцание их, в сущности, совпадает с самым „черносотенно-бюрократическим“. Прикрываясь фразой, они только и мечтают о централизации, о том, чтобы деньги тратились на них самих и на их присных, и убеждены, что они знают, что нужно, как думают о себе и нынешние бюрократы»8.

***

17 октября граф С. Ю. Витте разослал представителям 33 петербургских газет приглашение прибыть к нему на следующий день в 11 часов утра для беседы по адресу: Каменноостровский проспект, дом 5. Места в гостиной было мало, поэтому беседа велась стоя. Журналисты окружили будущего премьера, и он обратился к ним с речью. В ней С. Ю. Витте попросил газетчиков, не как царедворец и министр, а как русский человек и гражданин, помочь ему успокоить взбудораженные умы. «От вас, главное от вас, это успокоение зависит. Пока не водворится порядок, никто не в состоянии ничего делать. Теперь все дезорганизовано. Все чувства людей дезорганизованы. Я тоже человек: и у меня теперь нет нормального равновесия между чувством и умом. Как сановник, я встречаю людей, известных всей России и всему миру. Эти люди жили только умственной жизнью. У них волевая жизнь не развита. Они еще могут судить о положении дел в отношении того, что следует делать (ум), но не о том, что можно делать (воля) при современных обстоятельствах. Что же я теперь буду делать? Ведь дело, которое я буду вести, — не мое. Мне не сладка его тяжесть. Я нуждаюсь в поддержке. Обращаюсь к вам. Помогите мне. Если вы успокоите общественное мнение, если явится истинное народное представительство, все облегчится. Тяжкая обуза падет. Тогда правительство будет играть роль такую, как в культурных странах. Если вы хотите, господа, вы можете принести громадную пользу всем. Не мне, не правительству, а всей России. В таком же разброде чувств и мыслей дольше жить нельзя»9.

Первым заговорил А. С. Суворин — для успокоения нужна прежде всего полная амнистия. Это ему было твердо обещано. Редактор «Новостей» О. К. Нотович заявил: «Мы верим вам, но народ не верит». Газетчики в один голос потребовали свободы печатного слова. Она уже объявлена, сказал С. Ю. Витте, но пока нет новых законов о печати, необходимо соблюдать старые. Некоторые горячие головы требовали вывести войска из Петербурга, а для охраны порядка учредить народную милицию. Издатель «Нашей жизни» профессор-экономист Л. В. Ходский вздумал грозить: «Мы не будем выпускать газет, пока войска не удалятся». С. Ю. Витте: «Увести войска? Нет, лучше остаться без газет и без электричества. Если войска уйдут, другие жители будут вправе за эту меру винить правительство». Начнутся грабежи, разбои и прочие безобразия10.

Дайте мне время — твердил С. Ю. Витте. Нужно немедленно остановить насилие. Все еще только организуется. «При мне усиленная охрана не будет обращаться в произвол… Но ныне мне нужен аппарат. Я только еще организую правительство. Дайте мне передышку»11. Сошлись на том, что, покуда правительство не организовалось, беседу отложить. Издатель «Петербургской газеты» С. Н. Худяков на прощанье пожелал: «Пусть все свободы, особенно свобода печати, и сразу получат осуществление». Это С. Ю. Витте обещал: «Завтра мы практически будем это обсуждать… Пока я скажу: не нарушайте законов о цензуре. Я сегодня поговорю с начальником главного управления по делам печати об устранении недоразумений… Опять прошу вас, господа, приходите ко мне, когда хотите… Все, что я сказал вам, я могу сказать всем, придут ли ко мне революционеры или анархисты…» Попрощавшись с каждым из присутствующих за руку, граф удалился в свои апартаменты12.

От беседы с газетчиками С. Ю. Витте пришел к безрадостному выводу: пресса деморализована и опереться на нее правительство не сможет. «Единственные газеты, — писал он впоследствии, — которые не были деморализованы, это крайне левые, но пресса эта открыто проповедовала архидемократическую республику»13.

Особенно возмущался С. Ю. Витте речами редактора «Биржевых ведомостей» С. М. Проппера, провозгласившего требование о выводе войск из столицы. Если бы оно исходило от представителя какого-нибудь социалистического или анархического листка, негодовал С. Ю. Витте, то он бы это понял. Но в устах господина Проппера, много лет питавшегося подачками со стола Министерства финансов, требование о выводе войсковых частей из Петербурга звучало как признак «обезумения» прессы. «Но все-таки не Пропперу было мне после 17 октября заявлять, что он правительству не верит, а в особенности с тем нахальством, которое присуще только некоторой категории русских жидов!»14

С. Ю. Витте не обманул газетчиков. Вечером 18 октября он пригласил к себе Д. Ф. Кобеко, председателя высочайше учрежденного Особого совещания для составления нового устава о печати, и предложил ему как можно скорее представить проект правил о повременных изданиях. Первое официальное заседание Совета министров Российской империи, состоявшееся в субботу 29 октября в 8 часов 30 минут вечера, было посвящено вопросу о немедленном принятии временных мер к осуществлению свободы печатного слова.

Несмотря на все усилия премьера, российская пресса не ослабляла атак на его кабинет. Особенно изощрялась в поношении С. Ю. Витте черносотенная печать, субсидируемая сверху. Так, 19 февраля 1906 года в типографии петербургского градоначальника была подписана к печати прокламация газеты «Русское знамя». В ней говорилось: «Сейчас честные русские люди, любящие Россию, хлопочут у государя, чтоб он скорей согнал с президентского места главного врага русского народа и главного помощника жидовского с его жидовкою женой»15. Неустанно поливал грязью премьер-министра и А. И. Гучков со страниц своего «Голоса Москвы». Сотруднику аппарата правительства А. А. Спасскому глава партии октябристов заявил: «Мы не перестанем изобличать временщика во лжи и зверствах, бессудных расправах и, прежде всего, в умышленном оттягивании срока созыва Государственной думы… Вы с вашим Витте поливаете пожарище керосином. Витте всем пускает пыль в глаза своей конституционностью, а на деле показывает себя палачом… Впрочем, он висит на волоске… Мавр сделал свое дело, мавр может уйти»16.

Не лучшим образом показали себя издания кадетского толка. «Читая… ежедневно московский орган „Русские ведомости“, — писал граф И. И. Толстой, — меня прямо выводит из себя последовательная система подтасовок, партийное освещение всех фактов, нетерпимость ко всем инакомыслящим и вместе с тем возмутительная докторальность тона при разборе любого вопроса… Просто противно и досадно за русскую профессуру, лейб-органом коей всегда являлась эта газета». Невысокого мнения он был и о суворинском «Новом времени» — солидной газете, которую постоянно видели на письменном столе русского монарха: «…„Новое время“ столь же (хотя не более, увы!) возмутительна, хотя в другом отношении: с одной стороны, виляние вправо и влево, а с другой — травля национальностей нерусских, населяющих Россию: излюбленными объектами лганья и подлых нападок являются, конечно, „жиды“, финляндцы и поляки… Как „Русские ведомости“ не стесняются правдой, когда нужно доказать превосходство кадетских предвзятых теорий, так „Новое время“ лжет на каждом шагу, когда нужно окатить помоями инородцев…» Российские периодические издания граф И. И. Толстой сравнил с помойными ямами, «…в которых только и делают, что подливают нечисти»17.

Сам император с оттенком злорадства заметил как-то раз в беседе с великим князем Николаем Михайловичем: «Плохая у Витте печать… Даже „Новое время“ и то поносит и отказывает ему в доверии». Председатель правительства ясно понимал значение свободы слова для устроения гражданского общества. По его мнению, положительные стороны этой свободы значительно перевешивают отрицательные. Несмотря ни на что С. Ю. Витте не спустил флага и на все предложения Министерства внутренних дел усилить меры административного воздействия на печать неизменно отвечал отказом. Им была основана правительственная газета под названием «Русское государство», фактическим редактором которой стал бывший чиновник Министерства финансов А. Н. Гурьев. Ей была поставлена задача — «проводить мысли правительства» и опровергать всевозможные выдумки, «которыми кишели все газеты».

***

После 17 октября депутации из разных городов и весей повалили к С. Ю. Витте — первому «конституционному» премьеру. Они представляли земства, города, различные общественные организации. Делегаты поздравляли, требовали, жаловались. Премьер провозгласил лозунг единения с благонамеренной частью общества. Но как определить, кто имеет благие намерения, а кто нет? Граф С. Ю. Витте принимал всех подряд, отвечал на все вопросы, давал интервью, в речах путался, что немудрено при таком объеме работы. Нередко то, что он говорил одной делегации, противоречило тому, что было сказано другой.

Как-то раз на прием к С. Ю. Витте явилась депутация екатеринодарских обывателей, состоявшая из людей левонастроенных. После беседы с премьером они с недоумением и не без насмешки поведали журналисту Л. Львову (Клячко), что С. Ю. Витте принял их за «истинно русских» и на протяжении всей беседы развивал ту глубокую мысль, что «…во всем жиды виноваты». Л. Львов беседу с делегацией записал, депутаты расписались в том, что все изложенное на бумаге безусловно верно. Затем подписи были засвидетельствованы у нотариуса. После этого текст беседы был напечатан в газете «Новая жизнь». На другой день по распоряжению премьера все петербургские газеты поместили опровержение. На это Львов опубликовал заявление, что все сказанное в его газете о беседе премьера с делегацией полностью верно, а опровержение Витте есть ложь, и предложил ему через суд восстановить свое доброе имя.

Суда, естественно, не последовало. «Что характерно для Витте, — вспоминал Л. Львов, — эта история не испортила наших отношений, и когда я, спустя несколько месяцев, встретил его в кулуарах реформированного Государственного совета и мы с ним разговорились, он ни одним словом не обмолвился на эту тему»18.

Деятели либерального «Союза союзов», среди которых были Л. Ф. Пантелеев и Ф. И. Родичев, в ночь на 19 октября нанесли визит премьеру единственно для того, чтобы предложить немедленное осуществление политической амнистии. С. Ю. Витте и тогда, и после был вполне доступен. Он принял делегацию у себя дома на Каменноостровском проспекте около 12 часов ночи. Выйдя к присутствующим прямо в халате и не дав им изложить цель своего визита, премьер пустился в разговор на тему, более всего его волновавшую, — об общем положении, «…а больше всего о разнузданности и анархии, которые царят в Петербурге». Визитерам он, отчеканивая каждое слово, сказал: «Могу вас уверить, господа, что… государь разрешил вопрос о форме правления для себя и для народа бесповоротно. Отныне самодержавия в России нет и больше не будет»19. Л. Ф. Пантелеев прервал поток словоизвержения С. Ю. Витте, напомнив ему, что они пришли к нему с конкретным предложением о всеобщей и полной амнистии. По поводу амнистии С. Ю. Витте почему-то не сказал ничего определенного, хотя все уже было фактически решено.

Совещание о даровании политической амнистии состоялось уже вечером 17 октября у петербургского генерал-губернатора Д. Ф. Трепова. Среди участников, помимо чинов Министерства внутренних дел, были И. Г. Щегловитов от Министерства юстиции, министр земледелия А. С. Ермолов и министр финансов В. Н. Коковцов, участвовавший в нем по личному повелению императора. О том, что происходило на совещании, известно в пересказе В. Н. Коковцова.

Проект указа об амнистии был наспех составлен в Министерстве юстиции и не понравился председателю Комитета министров своей трафаретностью. Следовало бы, по мнению С. Ю. Витте, дать понять всем тем, кто подвергался преследованию по политическим мотивам, что старой России более нет, а есть новая. Эта новая Россия — В. Н. Коковцову запомнились слова С. Ю. Витте — «…приобщает к новой жизни и зовет всех строить новую, светлую жизнь»20.

В совещании на квартире у Д. Ф. Трепова разгорелись дебаты о том, насколько та широкая амнистия, которую предлагал председатель Комитета министров, соответствует переживаемому моменту. Большая часть участников опасалась, что выпущенные из тюрем политические преступники тотчас же примкнут к революционному движению, и призывала к осторожности. Когда к мнению благоразумного большинства присоединился В. Н. Коковцов, С. Ю. Витте не сдержался: «Придавая своему голосу совершенно искусственную сдержанность, он положительно выходил из себя, тяжело дышал, как-то мучительно хрипел, стучал кулаком по столу, подыскивал наиболее язвительные выражения, чтобы уколоть меня, и, наконец, бросил мне прямо в лицо такую фразу, которая ясно сохранилась в моей памяти: „С такими идеями, которые проповедует господин министр финансов, можно управлять разве что зулусами, и я предложу Его Величеству остановить его выбор на нем для замещения должности председателя Совета министров, а если этот крест выпадет на мою долю, то попрошу Государя избавить меня от сотрудничества подобных деятелей“»21.

Указ 21 октября об амнистии стачечникам и политическим эмигрантам оппозиция расценила не как жест доброй воли, а как признак слабости правительственной власти, как намерение отсидеться в тихой гавани, пока пройдет революционный шторм, а затем вернуться к прежним методам управления. Тем более что в ближайшие дни правительство выпустило несколько обращений к населению, в которых увещевания перемежались с угрозами применения силы. Угрозы эти, однако, трудно было подкрепить действиями даже строго в рамках действующих законов. Общая растерянность, разноречивые толкования Манифеста и непонимание сути и задач правительственной политики привели к тому, что «силовые структуры» (прежде всего полиция и жандармерия) свернули всякую деятельность. На службу полицейские и жандармы приходили как обычно, но занимались не привычными делами, а обсуждением слухов22. Некоторые офицеры жандармских управлений дошли до того, что принялись за уничтожение «дознаний» по политическим преступлениям. Правительству требовалось срочно восстановить и укрепить аппарат власти на местах, навести порядок в карательно-репрессивных органах. Наконец, и это было для С. Ю. Витте самым главным, необходимо было ввести политический процесс в нормальные, то есть законные, рамки. Этим «обновленное» правительство в основном занималось в первые недели своей работы.

***

Именной высочайший указ Правительствующему сенату «О мерах к укреплению единства в деятельности Министерств и Главных управлений» был опубликован 19 октября 1905 года23. Он возвестил о больших переменах в системе управления страной — Совет министров стал постоянно действующим органом с особым председателем.

Правительственная власть указом была четко отделена от законодательной: «Совет министров не решает дел, подлежащих ведению Государственной Думы и Государственного совета»24. Все общие меры государственного управления теперь обязательно обсуждались в Совете министров, за исключением дел по императорскому двору, обороне и внешней политике. Но и они могли рассматриваться в Совете, правда, только по постановлению императора.

В российской абсолютной монархии всеми государственными делами управлял непосредственно император. Он заслушивал регулярные всеподданнейшие доклады министров и принимал по ним решения. Какие казусы при этом случались, рассказал в своих воспоминаниях В. И. Ковалевский.

Военный министр П. С. Ванновский однажды представил императору Александру III доклад со следующим предложением: для повышения боеспособности русской армии выделить из казны обильные средства и с их помощью поднять умственный и хозяйственный уровень населения. Прослышав о замечательном проекте коллеги, министр финансов И. А. Вышнеградский быстро сочинил контрдоклад с детальным обоснованием необходимости самой строгой экономии бюджетных средств. Оба документа удостоились высочайшего одобрения. Довольный П. С. Ванновский нанес визит И. А. Вышнеградскому, показал ему свое произведение, прибавив, что «имел счастие удостоиться высочайшего одобрения». Вышнеградский в ответ на это вытащил из стола свой доклад и заявил, что он тоже «имел счастие», и что его счастье, как более позднее, поглощает собою раннее «счастие» Ванновского25.

После 19 октября такое сделалось почти невозможным. Все всеподданнейшие доклады, если они имели общее значение или относились до других ведомств, должны были предварительно представляться в Совет министров. В случае необходимости на докладах императору разрешалось присутствовать председателю правительства. Пункт 17 указа 19 октября гласил: «Если по делам, рассмотренным в Совете министров, не состоялось единогласного заключения, то на дальнейшее направление их председатель совета испрашивает указаний его императорского величества»26.

Высочайший указ 19 октября впоследствии лег в основу пятой главы Основных законов27. 20 октября 1905 года газеты напечатали высочайший рескрипт о назначении графа С. Ю. Витте председателем Совета министров.

Военный министр А. Ф. Редигер вспоминал о том времени: «Граф Витте вступил в должность первого в России премьера при крайне трудных условиях»28. Страх перед стихией революции был настолько силен, что первые, пока еще полуофициальные, заседания обновленного правительства проходили почти что конспиративно.

Первое заседание проходило с 5 до 8 часов пополудни на квартире Д. Ф. Трепова (Морская, 61). 19 и 20 октября Совет министров собирался опять у Трепова, 21-го — в Мариинском дворце. После переезда С. Ю. Витте в запасной дом Зимнего дворца с 24 октября 1905 года заседания Совета стали проходить у него на квартире. День и ночь ее охранял взвод солдат Преображенского полка. При С. Ю. Витте-премьере постоянно дежурили поочередно шесть чиновников. Более одного дня в неделю они не выдерживали — работы было неизмеримо много. Приезжали на службу ранним утром и уезжали за полночь. Питались дежурные чиновники за одним столом с председателем правительства.

Официальная резиденция его отличалась удобствами и даже роскошью, а стол удовлетворял самому взыскательному вкусу. За завтраком и обедом С. Ю. Витте выпивал по бокалу любимого им шампанского вина. К кофе подавались шоколадные конфеты. Матильда Ивановна умело вела застольные беседы вокруг светских, театральных, художественных и литературных новостей. Председатель правительства наслаждался редкими минутами общения с женой, ласково и любовно слушая ее разговор29.

Подбор кандидатур для замещения постов в правительстве С. Ю. Витте начал еще до опубликования высочайшего рескрипта о своем назначении. Все реакционеры были отправлены в отставку, и в первую очередь К. П. Победоносцев. Долгожитель бюрократического Олимпа, на протяжении целых 25 лет он возглавлял Священный синод Русской православной церкви и в общественном мнении олицетворял застой и реакцию. С. Ю. Витте настоял, чтобы старику сохранили прежнюю квартиру и приличествующее содержание.

По замыслу председателя Совета министров, одобренному императором, «просвещенных» бюрократов в правительстве следовало разбавить либеральными общественными деятелями. Первым кандидатом на министерскую должность был назван князь А. Д. Оболенский, в прошлом товарищ министра финансов и министра внутренних дел. С ним премьера связывали давние приятельские отношения. В великосветских салонах Петербурга князь Алексей Оболенский слыл за либерала, и этот факт учитывался при назначении. Не являлась секретом и его роль в появлении Манифеста 17 октября. Приглашения сделаться министрами были разосланы А. И. Гучкову, Д. Н. Шилову и князю Е. Н. Трубецкому.

Первым из общественных деятелей, к кому С. Ю. Витте обратился с предложением войти в состав правительства, был Дмитрий Николаевич Шипов. С 1893 по 1904 год он возглавлял Московскую губернскую земскую управу. Камергер высочайшего двора, в русском либеральном движении Д. Н. Шипов занимал крайний правый фланг. Он отличался честностью в личной и общественной жизни, был независим в суждениях и поступках и идеально подходил для поста государственного контролера.

Александр Иванович Гучков был известен премьеру давно. Будущий вождь «Союза 17 октября» происходил из старинной московской купеческой семьи и обладал истинно купеческим характером, суть которого в словах «ты моему ндраву не препятствуй». По роду своих занятий — он зарабатывал на жизнь дисконтерством, выдачей денег в ссуды под векселя и иные залоги — А. И. Гучков хорошо знал русскую промышленность. Он мог служить связующим звеном между правительством и предпринимательскими сферами. Ему был предложен пост главы Министерства торговли и промышленности.

Профессор философии князь Евгений Николаевич Трубецкой пользовался популярностью и у студенчества, и у профессуры. Он намечался в министры народного просвещения.

Телеграммы Д. Н. Шипову и Е. Н. Трубецкому с предложением немедленно прибыть в Петербург к С. Ю. Витте были посланы еще 16 октября, то есть до подписания Манифеста и указа. Однако они запоздали из-за забастовки и были доставлены адресатам только 18 октября.

Прибыв в резиденцию премьера, Д. Н. Шипов предложил расширить круг участников переговорного процесса включением фигур левее себя. Назывались фамилии членов партии народной свободы Г. Е. Львова, С. А. Муромцева, И. И. Петрункевича. Председатель Совета министров пошел и на это. Вскоре его навестила представительная делегация кадетской партии в составе Г. Е. Львова, С. А. Муромцева и Ф. Ф. Кокошкина. Кадеты не пожелали говорить с премьером по существу дела — об условиях вхождения в правительство, — а предпочли выдвинуть совершенно неприемлемое для него требование созыва Учредительного собрания для выработки нового основного закона государства.

После беседы с князем Е. Н. Трубецким председатель правительства заключил: это — Гамлет русской революции. Ранее пост министра просвещения им предлагался профессору Н. С. Таганцеву, видному юристу, знатоку уголовного права. Но Н. С. Таганцев отказался. Стать министром ему не позволило здоровье — больные нервы. Первой реформой, которую наметил С. Ю. Витте для высшей школы страны, должно было стать уничтожение процентной нормы евреев в вузах30.

Напряженно размышлял С. Ю. Витте над тем, кого предложить императору на ключевой правительственный пост министра внутренних дел. Первоначально обсуждалась кандидатура князя С. Д. Урусова — либерального политика, в прошлом кишиневского губернатора. Ее предложил премьеру князь А. Д. Оболенский.

Утром 19 октября князю С. Д. Урусову, находившемуся тогда в Севастополе, доставили копию телеграммы С. Ю. Витте с просьбой немедленно приехать в Петербург. Вторая телеграмма, совершенно паническая, была в тот же день получена им от А. Д. Оболенского: «Ради всего, что Вам и мне дорого, приезжайте скорее». Но выехать из Севастополя не представлялось возможным ввиду железнодорожной забастовки, и С. Ю. Витте посоветовал князю добираться в Петербург через Румынию, Австро-Венгрию и Германию. Такого путешествия С. Д. Урусов предпринять не мог, поэтому он подождал, пока заработают железные дороги, и 24 октября первым скорым поездом выехал из Севастополя. Утром 26 октября он был в столице.

Работа по образованию кабинета уже вовсю кипела. Ее очевидцем и стал С. Д. Урусов: «У Витте… я пробыл с 11 часов утра до 1 часу ночи, с двухчасовым перерывом на обед, во время которого я был, по его просьбе, занят переговорами с некоторыми общественными деятелями. За это время в моем присутствии вел переговоры со многими лицами, принимал депутации, говорил по телефону; я присутствовал при образовании и распадении разнообразных комбинаций, касающихся образования объединяемого и возглавляемого графом Витте кабинета»31.

Самое поверхностное знакомство с князем убедило С. Ю. Витте, что он не подходит в министры из-за отсутствия «полицейской опытности». Тогда и всплыла кандидатура Петра Николаевича Дурново. Но к ней резко отрицательно отнеслись либералы. Они предложили С. Ю. Витте на выбор несколько своих кандидатов, в том числе П. А. Столыпина и Г. Е. Львова. Зашла речь и о том, чтобы премьеру лично возглавить ключевое министерство.

Г. Е. Львова председатель Совета министров забраковал, о П. А. Столыпине высказался неопределенно. Предложение взять себе Министерство внутренних дел делалось председателю правительства не только слева, но и справа, а конкретно — Д. Ф. Треповым, который с поста столичного генерал-губернатора и товарища министра внутренних дел переместился на спокойную должность дворцового коменданта. Как писал некоторое время спустя сам С. Ю. Витте, «…я на это согласиться не мог, так как, во-первых, чувствовал, что не буду иметь на это времени, и, действительно, занимая лишь пост председателя Совета в это еще не столько революционное, как сумасшедшее время, я занимался по 16–18 часов в сутки, а во-вторых, главное, потому, что министр внутренних дел есть министр и полиции всей империи и империи полицейской по преимуществу, я же полицейским делом ни с какой стороны никогда в жизни не занимался, знал только, что там творится много и много гадостей»32.

В последних числах октября 1905 года председатель правительства пригласил к себе для совета по вопросам современного политического положения лидера кадетской партии Павла Николаевича Милюкова. Историк по образованию (он был учеником В. О. Ключевского), приват-доцент П. Н. Милюков написал воспоминание об этой встрече с премьером.

«Витте принял меня в нижнем этаже Зимнего дворца, с окнами, выходящими на Неву, в комнате, носившей какой-то проходной характер». Разговор П. Н. Милюкова с премьером начался с вопроса С. Ю. Витте о том, почему в его правительство не идут общественные деятели. Далее состоялся следующий диалог: «Не идут, потому что не верят. — Что же делать, чтобы поверили? — Надо не ограничиваться обещаниями, а немедленно приступить к их выполнению». Первое, что посоветовал сделать гость, — выбрать из числа бюрократов нескомпрометированных людей и составить из них кабинет «делового типа», который своей работой докажет всю серьезность реформаторских намерений царской администрации. «При моих словах о „деловом кабинете“ как временной замене „общественного“ Витте как-то сразу преобразился: с места протянул мне свою неуклюжую руку и, потрясая мою, ему протянутую с некоторым недоумением, громко воскликнул: „Вот, наконец, я слышу первое здравое слово. Я так и решил сделать“»33.

Однако из дальнейшего разговора выяснилось, что под одними и теми же словами собеседники разумели разные вещи. По замыслу П. Н. Милюкова правительству надлежало октроировать «…хартию, достаточно либеральную, чтобы удовлетворить широкие круги общества», иначе говоря — конституцию. На это премьер привел ему два возражения: во-первых, конституции не хочет народ и, во-вторых, ее не хочет царь. Кадетский лидер закончил беседу словами: «Тогда нам бесполезно разговаривать. Я не могу подать вам никакого дельного совета»34. Затем собеседники расстались — обсуждать было нечего.

Переговоры с общественными деятелями о вхождении их в правительство, длившиеся целых десять дней и широко освещавшиеся печатью, закончились с отрицательным результатом. Утром 27 октября Е. Н. Трубецкой, Д. Н. Шипов и А. И. Гучков вместе обдумывали, как сообщить о своем окончательном решении прессе.

Подлинные мотивы отказа общественных деятелей войти в правительство С. Ю. Витте историки обсуждают уже несколько десятилетий. По предположению В. И. Старцева, они намеревались легально прийти к власти через Государственную думу. Кто такой С. Ю. Витте? Временщик, калиф на час и не более того35.

В нежелании либералов принять посты в кабинете, где Министерство внутренних дел будет возглавлять П. Н. Дурново, С. Ю. Витте с известным основанием усмотрел растерянность и малодушный страх перед революцией. Ведь единственным темным пятном на репутации П. Н. Дурново была старая полицейская история с испанским послом на амурной почве, вызвавшая гневную резолюцию императора Александра III («Убрать эту свинью в 24 часа»). П. Н. Дурново отличался твердым характером, мыслил здраво и, что немаловажно, накопил большой опыт в полицейских делах. Как вспоминает С. Ю. Витте, решающим аргументом в пользу его назначения явилось то, что он не принадлежал к придворной клике. Можно было ожидать, что он не будет марионеткой ни в чьих руках36.

С утверждением П. Н. Дурново на министерский пост получилась внезапная заминка — царь по каким-то своим причинам не испытывал к нему симпатий, а потому он был назначен не министром, а управляющим министерством.

Дальнейшие события показали, что в целом С. Ю. Витте не ошибся в выборе П. Н. Дурново. Невысокого роста, сухой, с ясным умом, сильной волей и решимостью вернуть растерявшуюся власть на место, П. Н. Дурново быстро запустил в ход застопорившуюся репрессивную машину. Возобновились аресты, жандармские управления проснулись от спячки и погрузились в производство громадного числа новых дознаний по политическим преступлениям37.

Хорошо знавший министра В. И. Гурко характеризует его как человека беспринципного, неразборчивого в средствах для достижения намеченных целей, но в высшей степени умного и решительного38. Но беспринципность П. Н. Дурново была особого свойства — она не относилась до его политических взглядов. «В этой области он имел весьма определенные и стойкие убеждения и к делу, которым заведовал, относился весьма вдумчиво, можно сказать, любовно, так как безусловно любил Россию и болел о всех ее неудачах… Будь Дурново у власти сколько-нибудь продолжительное, а в особенности сколько-нибудь нормальное время, он, несомненно, стал бы искать опоры в определенных общественных слоях, причем такими слоями в его представлении были бы именно культурные и патриотически настроенные земские круги»39.

И. И. Толстой полагал, что пресловутый либерализм Дурново, из-за которого он был на подозрении у дворцовой камарильи, оказался «…весьма легковесного качества, и то, что при Плеве легко могло показаться либерализмом, при Витте после издания Манифеста 17 октября превратилось в консерватизм, граничащий с обскурантизмом и ретроградством»40. На самом деле премьер и глава МВД расходились во взглядах лишь на способы борьбы с революционным насилием. Первый искренне верил, что победить гидру революции можно лишь разумным комбинированием глубоких реформ и законных репрессий, второй полагал, что все средства хороши и, прежде чем заниматься либеральным переустройством страны, в ней нужно навести элементарный порядок. Иначе говоря, вначале «успокоение», затем уже и реформы.

Новый министр внутренних дел оказался в непростой ситуации. С одной стороны на него давил премьер, требовавший последовательного выполнения положений Манифеста и доклада, а с другой — дворцовые сферы в прямо противоположном направлении. С течением времени премьеру явились подозрения, что П. Н. Дурново — регулярный докладчик в Царском Селе, — попав под влияние императорского окружения, и прежде всего дворцового коменданта Д. Ф. Трепова, принялся инсинуировать против политической линии, которую пытался проводить С. Ю. Витте. Всего удивительнее то, что министр внутренних дел не заслужил стойкой ненависти у революционеров, хотя боевая дружина партии эсеров одно время готовила против него террористический акт. Граф И. И. Толстой был немало изумлен, когда спустя год повстречал П. Н. Дурново на Невском проспекте разгуливающим под руку с дочерью без всякой охраны.

На второй по значению пост в правительстве — министра финансов — был назначен И. П. Шипов (племянник Д. Н. Шилова). Несмотря на то, что И. П. Шипов не просто считался, но и на самом деле был одним из самых доверенных сотрудников премьера, он не являлся простой пешкой в руках С. Ю. Витте. И. П. Шипов имел собственное мнение по всем вопросам текущей политики и, когда надо, умел его отстаивать.

Опытный и высоконравственный Сергей Сергеевич Манухин удержал пост министра юстиции в новом правительстве. Н. H. Кутлер был сделан главноуправляющим землеустройством и земледелием. Николай Николаевич Кутлер, как полагал В. И. Гурко, был «…лишен собственных твердых убеждений и взглядов и не только легко приспособлялся ко всякой обстановке, но быстро проникался окружающей его атмосферой и господствующими в ней течениями»41. Причиной такой оценки, явно несправедливой к умнице Кутлеру, скорее всего, стало его позднейшее сотрудничество с советской властью.

Клавдий Семенович Немешаев был железнодорожным администратором с немалым стажем работы. Он пришел на пост министра путей сообщения с должности управляющего казенными Юго-Западными железными дорогами.

Гофмейстер высочайшего двора граф Иван Иванович Толстой — ученый нумизмат, вице-президент Академии художеств — принял должность министра народного просвещения. Как это ни странно, И. И. Толстой в придворных кругах слыл чуть ли не за «красного», хотя в симпатиях не только к левым, но и к либералам его заподозрить было трудно.

Василий Иванович Тимирязев, еще один выдвиженец С. Ю. Витте, в правительстве занял пост министра торговли и промышленности. Создание такого министерства давно назрело, и поразительно то, что оно было учреждено в самый, казалось бы, неподходящий для этого момент. Большинство коллег по кабинету аттестовали В. И. Тимирязева крайне нелицеприятно из-за его личных качеств. С. Ю. Витте с ним расстался, уличив в неблаговидных делах. В. И. Гурко считал Тимирязева «практиком и материалистом». Он был в курсе всех проблем промышленности и торговли, «…но преследовал он в то время одну вполне определенную цель, а именно — завязать тесные связи в промышленном и сплетенном с ним финансовом мире, с тем, чтобы во благовремении самому перейти в ряды банковских воротил на возможно больший оклад содержания»42.

Государственный контролер Дмитрий Алексеевич Философов имел либеральные воззрения и вел себя разумно. «Умный, талантливый, он отличался беззастенчивостью и какой-то добродушной наглостью. Весьма честолюбивый и всемерно стремившийся к власти, но вместе с тем ленивый по природе, он, как многие умные, ленивые люди, обладал необыкновенной способностью подыскивать себе таких сотрудников, работу которых он мог обернуть в свою пользу, выдавая ее, не стесняясь, за свою»43.

Пост обер-прокурора Священного синода получил князь Алексей Дмитриевич Оболенский. С. Ю. Витте относился к князю саркастически любовно, считал его способным, трудолюбивым и, по-видимому, ценил за ум, склонный к парадоксам. Князь постоянно метался из стороны в сторону, от крайнего либерализма к столь же крайнему консерватизму. «Это по натуре умный и благонамеренный Добчинский, но страдавший и поныне страдающий неврастенией в точном смысле медицинского термина»44. Князь А. Д. Оболенский не был таким квазипатриотом, как большинство царских бюрократов того времени, и во время «великой войны» упорно стоял на стороне Германии, радовался поражениям англичан, которых он не любил, а условия Брест-Литовского мира, заключенного весной 1918 года большевиками, признавал отвечающими интересам цивилизации и всего человечества45.

Министерства иностранных дел, военное, морское и императорского двора находились вне компетенции главы правительства. Военный министр генерал-лейтенант Александр Федорович Редигер представлял собой, по мнению С. Ю. Витте, военного генерала, «умного, толкового, характерного и энергичного… хотя более кабинетного, нежели боевого». Уравновешенный, спокойный и рассудительный, он сильно страдал от неудавшейся семейной жизни.

Морской министр адмирал Алексей Алексеевич Бирилев любил острить, обладал живым, горячим темпераментом и немалым здравым смыслом. С. Ю. Витте его ценил и во время заседаний кабинета нередко просто настаивал, чтобы адмирал сказал свое мнение по тому или иному вопросу гражданского управления. А. А. Бирилев никогда не отказывался выполнить просьбу председателя и при этом ухитрился ни разу не попасть своим советом впросак. В царской семье забавника А. А. Бирилева любили и часто приглашали к высочайшему завтраку.

Владимир Николаевич Ламздорф был одним из самых опытных дипломатов своего времени — 40 лет он проработал в Министерстве иностранных дел. С председателем правительства он неизменно сохранял дружеские отношения.

Любопытную фигуру представлял собой министр императорского двора барон Владимир Борисович Фредерикс, постоянный участник заседаний правительства. Богатый петербургский домовладелец, прекраснейший, благороднейший и честнейший человек, он имел один-единственный недостаток. Как уже говорилось, он был сильно ограничен умственно. Что именно такие люди и преуспевали при дворе последнего императора, наглядно подтверждается послужным и наградным списками барона.

В. Б. Фредерикс провел при императорском дворе — сначала Александра III, затем Николая II — значительную часть своей жизни. При графе И. И. Воронцове-Дашкове он трудился в должности помощника министра императорского двора, имел воинское звание генерал-лейтенанта, состоял по гвардейской кавалерии (перед фотографами В. Б. Фредерикс позировал с длинной кавалерийской саблей), носил придворное звание шталмейстера и, как знаток кавалерии и лошадей, в порядке совмещения управлял придворной конюшенной частью. Из российских государственных наград он имел орден Святого Владимира 2-й степени, Святой Анны 1-й степени и Святого Станислава 1-й степени плюс 6 иностранных орденов и 2 памятные медали. Сделавшись министром, он в короткое время оброс неимоверным числом всевозможных наград.

В 1914 году В. Б. Фредерикс был уже графом (получил этот титул в год празднования трехсотлетия дома Романовых), генерал-адъютантом, полным генералом, членом Государственного совета, канцлером императорских и царских орденов, главноначальствующим над кабинетом его императорского величества, командующим императорской главной квартирой, почетным стариком четырех кубанских станиц. В. Б. Фредерикс стал кавалером всех высших российских орденов: Святого Андрея Первозванного (И. И. Воронцов-Дашков не имел такой награды в бытность министром), Святого Владимира всех четырех степеней, Святого Александра Невского, Святой Анны двух степеней и Святого Станислава двух степеней. Коллекция иностранных орденов у него была самая, наверное, богатая: австрийские, прусские, датские, британские, французские, баварские, черногорские и т. д. и т. п. Он имел даже почетную турецкую Ифтикар, украшенную бриллиантами. Среди наград графа, правда, не было ни одной боевой.

За какие заслуги В. Б. Фредерикс получил все это множество наград и почетных званий, не очень понятно. С. Ю. Витте с большими основаниями полагал, что «…ни по своим способностям, ни по своему уму он не может иметь решительно никакого влияния на государя императора и не может служить ему ни в какой степени советчиком по государственным делам и даже по непосредственному управлению Министерством двора»46.

Формирование правительства в силу ряда причин затянулось. В полном составе оно заработало в самом конце октября. Так, новый министр просвещения граф И. И. Толстой вступил в должность лишь 1 ноября47.

В. И. Гурко делит кабинет С. Ю. Витте на три части. Первая часть, по его мнению, состояла из клевретов премьерa, которые не осмеливались ему возражать. К ней он причислял И. П. Шилова, Н. Н. Кутлера и К. С. Немешаева. Вторые пытались выказать самостоятельность в управлении своими ведомствами, но в Совете министров они неизменно примыкали к премьер-министру. Таковыми были, по мнению В. И. Гурко, И. И. Толстой, В. И. Тимирязев, Д. А. Философов и В. Н. Ламздорф. Третью часть образовали министры, входившие в Совет чисто формально. Это были A. Ф. Редигер, А. А. Бирилев и В. Б. Фредерикс — они подчинялись непосредственно царю, однако единства Совета министров старались не нарушать и регулярно появлялись на его заседаниях. «Из изложенного видно, — пишет B. И. Гурко, — что в заседаниях Совета Витте являлся полным хозяином положения, имел по каждому вопросу вполне обеспеченное большинство»48. Мемуарист ошибался. По ряду ключевых вопросов внутренней политики (аграрному, еврейскому и др.) министры решительно расходились между собой во взглядах.

***

Заседания объединенного правительства проходили в столовой при казенной квартире С. Ю. Витте в доме 30 по Дворцовой набережной рядом со зданием Эрмитажа. Посередине комнаты находился длинный стол, покрытый зеленым сукном. За него и усаживались министры. Размещались без чинов, случайно, за исключением двух членов кабинета — министра высочайшего двора и иностранных дел. Им премьер лично предложил занять место по правую руку от него. За Ламздорфом постоянно сидел князь Оболенский, затем Философов, Кутлер, Тимирязев, Дурново, Вуич, Манухин, Толстой, Редигер, Немешаев, Бирилев. Когда из состава правительства были выведены Кутлер, Тимирязев и Манухин, то места первых двух заняли их преемники, Никольский и Федоров, а преемник Манухина Акимов поместился между Бирилевым и Шиповым49.

Комната была большая, вытянутая в длину и довольно темная, с одним только окном во двор в самом ее конце. Поэтому, даже когда заседания проходили днем, зажигалось электричество. Помимо министров в заседание очень часто приглашались для дачи справок, заключений и советов товарищи министров, начальники департаментов различных ведомств, военные и общественные деятели. Несколько раз Совет собирался в Мариинском дворце. Такое случалось в дни заседаний Комитета министров и исключительно в целях экономии времени, чтобы не собираться вторично. После окончания заседания Комитета делался краткий перерыв и председатель граф С. Ю. Витте объявлял о начале заседания Совета министров. Своего аппарата сотрудников Совет министров не имел. Председатель пользовался канцелярией Комитета министров. Ею заведовал сенатор Н. И. Вуич, женатый на любимой дочери злейшего врага С. Ю. Витте — покойного В. К. Плеве.

Нормальные вечерние заседания обычно назначались в 20 часов 30 минут. Первым обычно приезжал министр народного просвещения, не пропустивший ни одного заседания, затем финансов, путей сообщения, юстиции, земледелия и государственного контроля. Министр внутренних дел, самый занятой человек в правительстве, если не считать председателя, иногда приезжал аккуратно, иногда опаздывал, а в начале 1906 года и вовсе не являлся на заседания. Министр юстиции прибывал обычно после начала заседания, но опаздывал не более чем на двадцать минут. Постоянно задерживался, причем иногда на час и более, обер-прокурор Священного синода.

Министры являлись одетые совсем по-домашнему — в черные сюртуки, а иногда даже в пиджаки. И. И. Толстой, не зная порядков, в первый раз явился в заседание одетым в мундирный фрак и немедленно получил замечание от председателя: «Чего это Вы так разрядились? Откуда Вы приехали?»50 Граф С. Ю. Витте выходил к собравшимся министрам всегда очень аккуратно, обходя их, со всеми здоровался, затем садился за стол и открывал заседание. Начиналось оно с обсуждения главного предмета, который председатель докладывал усталым и тихим голосом. Затем голос С. Ю. Витте усиливался и нередко переходил на крик, особенно если он вступал с кем-нибудь из присутствующих в спор. В выражениях премьер-министр не стеснялся: «так могут думать только идиоты», «это черт знает на что похоже», «я в таком случае все брошу к черту», «я попрошу вас молчать и слушать, когда я говорю» и т. п.

О заседаниях кабинета графа С. Ю. Витте военный министр вспоминал как о непрерывном кошмаре: «Бесконечные, до поздней ночи, препирательства и повышенный тон дебатов делали для меня эти заседания наказанием…»51

Особенно часто граф срывался на П. Н. Дурново и князе А. Д. Оболенском. Последний, не говоря уже о постоянных опозданиях, имел обыкновение говорить чрезвычайно расплывчато, чего С. Ю. Витте совершенно не переносил, делая своему приятелю публичные замечания такого рода: «Если Вам угодно говорить, то приходите вовремя, а теперь пришли поздно, не знаете, о чем говорили, и болтаете теперь без умолку, и совсем не к делу. Коли опоздали, так сидите и молчите, а не мешайте нам дело делать»52.

По замечанию графа И. И. Толстого (так же считал и А. Ф. Кони), «…Витте не обладал красноречием и выражался иногда даже грамматически неправильно, перевирая выражения, ища их и не находя, путая иногда слова, но речь его была всегда энергичная, убежденная и действовала поэтому замечательно сильно на слушателей»53.

Из всех коллег С: Ю. Витте лишь В. И. Тимирязев не поддавался на его резкости, решительно и спокойно возражая премьеру. Отставка Тимирязева вызвала у Витте смешанные чувства: с одной стороны, он ценил его ум и опыт, но с другой — нравственные качества министра торговли и промышленности были таковы, что работать с ним в сложной обстановке было совершенно невозможно. И. И. Толстой думал, что Тимирязев ушел от Витте, спасая свою либеральную репутацию: «…Он увидал, что непопулярность Витте и всей его политики окончательно установилась, и не признавал никакой ни этической, ни практической причины жертвовать собою ради безнадежно осужденного дела»54.

После ухода из кабинета В. И. Тимирязев, как выразился С. Ю. Витте, «пал на банковые подушки, заранее себе подготовленные»55. Он возглавил совет Русского для внешней торговли банка, одного из самых солидных кредитных учреждений империи. Повстречав В. И. Тимирязева в конце сентября 1906 года, граф И. И. Толстой был слегка шокирован его благополучным внешним видом: котиковое пальто, бриллиантовая булавка в галстуке и великолепный экипаж56.

***

В начале своего премьерства С. Ю. Витте не стремился наращивать карательно-репрессивные действия против революционного движения. Со стороны его поведение выглядело так, как будто он умышленно позволял революции разрастаться. «Его сиятельство, соправитель России, скоро будет президентом», — ехидничали недоброжелатели премьера. «Злобные, глупые скоты», — в сердцах обозвал их С. Ю. Витте. Либералы и умеренные консерваторы всех мастей считали, что в роли председателя правительства, который не пользовался к тому же полным доверием у императора, он растерялся и не сумел взять верный тон в действиях. H. H. Покровский, чиновник Министерства финансов и Комитета министров, хорошо осведомленный и при этом бесспорно умный человек, много лет спустя писал: «Революции был нанесен ущерб, войска, в громадной своей массе, оставались непоколебленными, а при этих условиях не было оснований играть двойную роль. Эта роль, как рассказывают, довела почти до того, что неизвестно было, кто кого арестует: Витте — Хрусталева или Хрусталев — Витте»57.

Русский человек, как гласит популярная пословица, задним умом силен и крепок. К тому же пережитые страхи имеют свойство быстро забываться. Сам Витте, уже будучи в отставке, разговоров на эту тему не любил и раздражался, когда при нем их заводили. Ему случалось паниковать, испытывать чувство страха и растерянности — бесстрашных в абсолютном значении этого слова людей не бывает. Но в труднейшие для самодержавия осенне-зимние месяцы 1905 года он действовал решительно и последовательно. Случались, разумеется, и досадные промашки, которые затем на все лады муссировались враждебной премьеру печатью. Вот одна из них.

26 октября в Кронштадте случилось восстание моряков и солдат, быстро и с малой кровью подавленное верными правительству воинскими частями. Министры внутренних дел и юстиции решили предать несколько сотен участников восстания военному суду. От него следовало ожидать вынесения многочисленных приговоров к расстрелу и повешению, чем, собственно, славились тогдашние военные суды. Через два дня, 28 октября, все 10 губерний Привислянского края (так называлась тогда Польша) были объявлены на военном положении. В знак протеста Петербургский совет рабочих депутатов объявил 1 ноября всеобщую политическую забастовку под лозунгами «Долой смертную казнь!», «Долой военно-полевые суды!», «Долой военное положение в царстве Польском и во всей России!».

2 ноября 120 тысяч рабочих 526 предприятий Санкт-Петербурга не вышли на работу. Замаячило повторение октябрьских событий, и председатель правительства растерялся. С. Ю. Витте обратился к бастующим с предложением встать на работу и пообещал от имени царя как следует позаботиться об улучшении их быта, назвав их несколько панибратски «братцами-рабочими». Неудачное обращение только подлило масла в огонь. «Братцы-рабочие» петербургской электростанции ответили на письмо премьера кратко: «Прочитали и забастовали». В дальнейшем С. Ю. Витте правильно оценивал степень своей популярности у рабочего люда. Ошибка им и его коллегами была быстро исправлена — уже 6 ноября в газетах было помещено правительственное сообщение о том, что военное положение в Польше введено как временная мера, а не навсегда, и что участники кронштадтских событий будут судимы военным, а не военно-полевым судом. Петербургский Совет рабочих депутатов постановил с 7 ноября прекратить стачку.

Нет ни малейшего сомнения в том, что тактика самых широких уступок общественному настроению была единственно возможной в первые месяцы премьерства С. Ю. Витте. В ноябре — декабре 1905 года сохранялось неустойчивое равновесие сил — не было вполне ясно, чья возьмет. Верхи пребывали в состоянии крайней растерянности из-за невозможности действовать привычными методами прямого и грубого насилия, революционный лагерь не был в достаточной мере организован и объединен единым руководством.

Ретивый П. Н. Дурново рассылал циркуляры с требованием «строгости в действиях», то есть широкого применения насилия. На один из таких циркуляров Министерства внутренних дел, датированный 5 ноября, иркутский генерал-губернатор прислал сердитый ответ: «Все меры, на которые вы указываете, из-за одного чувства самосохранения должны быть приняты, но для этого нужна власть и войска, а ни того, ни другого нет. Чтобы войска действовали твердо и решительно, нужно избавиться от запасных и кормить хорошенько тех, которые в строю, а этого не делается. Запрещение митингов идет вразрез с манифестом и вашими инструкциями, а кроме того, запрещать на бумаге легче, чем не допускать на деле. Аресты при настоящем положении невозможны и могут кончиться бесполезным кровопролитием и освобождением арестованных. Брожение между войсками громадное, а если будут беспорядки, то они могут кончиться только смертью тех немногих, которые еще верны государю. На войска рассчитывать трудно, а на население еще меньше. Вообще положение отчаянное, а от петербургского правительства, не отвечающего даже на телеграммы, я кроме советов ничего не получаю»58. И это действительно так. Даже казаки, срочно призванные на службу, и те не все оказались надежными. В некоторых подразделениях Донского и Кубанского казачьих войск случались волнения.

Тяжелая служба по предотвращению, а то и подавлению внутренних беспорядков ослабляла армию: войсковые части дробились на мелкие единицы, а те легко поддавались агитации. Лишь гвардия и регулярная кавалерия сохранились в относительном порядке, прежде всего благодаря заслуге великого князя Владимира Александровича. Добровольный перевод офицеров из гвардии на восток им допускался лишь с условием, что обратно в гвардию они не возвращались. Но гвардейские части не распыляли, берегли для экстренных случаев, вроде московского восстания. «Гвардия в 1905–1906 годах спасла положение, без нее переворот 1917 года мог произойти уже тогда», — полагал А. Ф. Редигер59.

Самую большую тревогу внушало состояние флота. Как писал военный министр, «…он являлся несомненной опасностью для страны. Государь это вполне осознавал и однажды по поводу какого-то беспорядка в Черноморском флоте вполне спокойно сказал, что Севастопольская крепость должна быть готова пустить его, буде нужно, ко дну»60.

Случались факты и трагикомического свойства. 22 ноября военный министр получил телеграмму, где сообщалось, что комендант крепости Кушка генерал-майор В. П. Прасолов ни с того ни с сего объявил крепость в осадном положении (!), предал военному суду и приговорил к смерти инженера Соколова и еще нескольких лиц, деятельность которых ему внушала опасения. Инцидент объяснялся просто — генерал В. П. Прасолов был горчайшим пьяницей, допивавшимся до потери рассудка.

Опрометчивые шаги правительства могли тогда привести к тяжелым, даже непредсказуемым последствиям. Один из таких шагов сделал министр внутренних дел. П. Н. Дурново, в чьем ведении находились почта и телеграф, разослал циркуляр, запрещавший служащим принимать участие в образованном незадолго до этого «Всероссийском почтово-телеграфном союзе», а несколько активистов этого союза были им уволены с работы. 15 ноября началась забастовка почтово-телеграфных служащих. «На графа С. Ю. Витте, — вспоминал И. И. Толстой, — она произвела положительно подавляющее впечатление и нервировала его окончательно: невозможность получать своевременно необходимые сведения по телеграфу в такое время, когда он считал первейшей необходимостью быть всегда осведомленным о всем существенном, происходящем в стране, затруднительность получения даже и письменных донесений ввиду невозможности сорганизовать курьерскую службу, выводили его из себя и заставляли опускать руки, так как именно в своей осведомленности обо всем происходящем в стране он полагал свою главную силу»61.

Сочувственное отношение образованного общества к этой забастовке портило графу настроение — как можно в своем озлоблении против правительства доходить до полного забвения интересов страны и своих собственных! На каждом заседании Совета министров, которые в ноябре и декабре проходили едва ли не через день, он устраивал допрос управляющему Министерством внутренних дел о ходе забастовки и о принятых против нее мерах.

Граф И. И. Толстой записал по свежим следам событий: «Мое личное впечатление таково, что П. Н. Дурново в то время сам был крайне смущен забастовкой своих подчиненных и во всяком случае не проявлял никакой самоуверенности, говоря в Совете об ее исходе. Напротив, в нем были заметны постоянные колебания между решимостью проявить крайнюю строгость и желанием попытаться вступить на путь некоторых уступок; на одном он стоял твердо, и в этом мы все единодушно с ним соглашались, что такая забастовка нетерпима, представляет собою ужасное безобразие и должна быть прекращена»62.

***

Как это ни странно, но работа обновленного Совета министров первого состава документирована неважно. Стенограммы на заседаниях правительства не велись, а протоколы, и то лишь с краткой записью повестки дня, составлялись только в промежутке между 10 января и 18 апреля 1906 года. Это делает изучение истории «первого конституционного правительства» России занятием непростым. Нет точных данных даже о том, сколько раз оно собиралось на заседания.

Историк Н. Г. Королева насчитала 31 заседание правительства С. Ю. Витте. В 1990 году ленинградские ученые опубликовали весь выявленный ими комплекс документов, оставшихся от деятельности кабинета С. Ю. Витте. Произведенный по ним подсчет дает иное число заседаний — 57. Фактически же их было больше — И. И. Толстой вспоминал, что в ноябре — декабре 1905 года в течение двух-трех недель правительство собиралось не только ежедневно, но иногда даже по два раза в день — утром и вечером63. Следовательно, некоторые заседания кабинета были, по-видимому, неофициальными.

Первое «официальное» заседание правительства во главе с графом С. Ю. Витте, как уже говорилось, состоялось 29 октября, последнее — 18 апреля. По месяцам они распределились так: в октябре — 2 заседания, ноябре — 15, декабре — 8, январе — 9, феврале — 7, марте — 12, апреле — 4. И это не считая трех совещаний в Царском Селе в декабре, феврале и апреле, посвященных избирательному закону, учреждению Государственной думы и Совета, а также Основным законам Российской империи. Помимо Совета министров С. Ю. Витте председательствовал еще и на заседаниях Комитета министров. Наконец, председателю правительства приходилось отстаивать свои законопроекты при прохождении их через Государственный совет.

Обычно дела в Госсовете рассматривались в порядке очередности, и со дня поступления дела до его обсуждения в заседании часто проходило несколько месяцев. Совершенно игнорировать Государственный совет С. Ю. Витте не мог да и не хотел, поэтому для срочных временных законопроектов (о печати, о собраниях и союзах, о стачках и пр.) он выхлопотал у императора повеление о внеочередном их прохождении вместе с предписанием обсудить их в одно или несколько заседаний. В последнем случае заседания назначались ежедневно. Для членов Госсовета, средний возраст которых превышал 60 лет, это было тяжким испытанием — заседать приходилось по несколько дней подряд без перерыва с часу дня и до семи вечера. Несмотря ни на что, любители поговорить часто затягивали обсуждение, что страшно нервировало премьер-министра. Граф И. И. Толстой не раз был свидетелем тому, как С. Ю. Витте, сказав в общем собрании Госсовета обыкновенно нескладную, но резкую и убедительную речь, выходил в буфет, чтобы успокоить нервы папиросой, и там, в возбуждении расхаживая взад и вперед, подобно «зверю в клетке», ворчал: «„Ну что тут поделаешь? Работаешь, не спишь по целым суткам, спешишь дело делать, а тут приходится еще время терять. Им легко рассуждать и сидеть каждый день по шесть часов; им нечего другого и делать, а мы теряем время; и ведь не с них, а с меня взыщут, если я что-нибудь вовремя не сделаю. Господи, вот каторга…“ — и, бросивши папиросу, опять большими шагами шел в зал, опускался на свое место, чтобы через некоторое время опять вскочить с возражением кому-либо из говоривших с новою энергиею»64. Ретироваться из зала заседаний у премьера, в отличие от других министров правительства, не было возможности, поскольку он был крайне заинтересован в успешном прохождении почти всех дел, разбиравшихся в общем собрании Государственного совета.

При непременном участии премьер-министра проходили еще и секретные заседания Комитета финансов, о которых другие члены правительства (за исключением И. П. Шилова и В. Н. Ламздорфа) ничего не знали. Поражаешься тому, как С. Ю. Витте, сильно уставший, немолодой и серьезно больной человек, выдержал такое нечеловеческое рабочее напряжение в те критические для самодержавия месяцы.

***

Вопросы, которыми занималось «объединенное правительство», делились на три категории. К первой относились министерские инициативы общегосударственного значения; дела, касавшиеся всех министерств и ведомств; издаваемые министрами циркуляры общего значения; всеподданнейшие доклады, где затрагивались межведомственные вопросы; предположения министров по усовершенствованию вверенных им частей государственного управления. Ко второй — все то, что относилось к чрезвычайному законодательству (87-й статье Основных законов). Наконец, к третьей — вопросы, которыми занимался Комитет министров. Но Комитет министров был ликвидирован только 23 апреля 1906 года, и С. Ю. Витте на протяжении шести месяцев приходилось совмещать обе должности в сложной и нерационально организованной структуре управления Российским государством.

Карательно-репрессивный уклон в работе кабинета С. Ю. Витте советской историографией сильно преувеличивался. Обсуждение мер подавления революции, конечно же, отнимало массу времени — одному только проекту введения военно-полевых судов было отведено целых пять заседаний. Но все же ставка делалась на умиротворение страны посредством мероприятий несилового характера.

Подсчеты тематики заседаний правительства, сделанные по материалам работы Н. Г. Королевой, дали следующий результат: «военным» делам было посвящено 22 заседания кабинета, «мирным» — 29 заседаний65. Рабочему вопросу было отведено 4 заседания, аграрному — 12 заседаний, экономике и финансам — 4 заседания, проектам государственных преобразований — 9 заседаний. Впрочем, революция наложила свой неизгладимый отпечаток и на сугубо мирные правительственные инициативы.

Основным итоговым правительственным документом была мемория, или памятная записка. Она содержала краткое изложение вопроса и резюме его обсуждения. Вначале, после уже состоявшегося обсуждения, составлялся черновой проект мемории. Затем он согласовывался, перепечатывался набело на машинке или в типографии, подписывался министрами и представлялся императору.

За все время работы правительством С. Ю. Витте было составлено 92 мемории. Они были разными по содержанию и объему. Чаще всего они имели характер сопроводительного документа к проектам законодательных актов. Так, проекты указа Правительствующему сенату и Положения о выборах в Государственную думу, выработанные Советом министров во исполнение второго пункта Манифеста 17 октября, сопровождала 22-страничная машинописная мемория. На таких бумагах император обычно ставил знак рассмотрения.

Памятные записки могли иметь значение и самостоятельных документов. Тогда от императора зависело, поддержать или нет предложения министров своего правительства. 14 апреля 1906 года министрами была составлена, отредактирована и подписана мемория с подведением итогов рассмотрения ходатайства директора Славянских Минеральных Вод о том, чтобы евреям разрешили временное пребывание на курорте в период лечебного сезона. Совет министров записал, что «…для посещения Славянских Минеральных Вод евреями в течение периода времени около 2,5 месяцев лечебного срока не усматривается каких-либо серьезных препятствий и что названные воды, расположенные в непосредственном соседстве с чертою еврейской оседлости, не требуют большего ограждения от еврейского населения, чем город Киев. Совет министров полагает испросить всемилостивейше Вашего Императорского Величества соизволение на предоставление министру внутренних дел в виде временной меры сделать распоряжение о непрепятствовании временному пребыванию евреям на Славянских Минеральных Водах в период лечебного сезона». После десятидневных напряженных раздумий император решил утвердить мнение министров и начертал на мемории резолюцию: «Согласен»66.

Мемориями были оформлены проекты временных законодательных актов (так называемых «Временных правил») о печати, союзах и о собраниях. Работа над этими ключевыми вопросами шла долго, тяжело и сопровождалась потерями.

Быстрее всего, ввиду его неотложности, правительство закончило обсуждение временного закона о свободе печати. Уже 24 ноября были обнародованы «Временные правила о повременных изданиях». Применение административных санкций в отношении повременных изданий ими отменялось, но за «совершение путем печатного слова преступных деяний» могло быть возбуждено судебное преследование. Концессионная процедура учреждения периодических изданий сменилась явочной.

Временный закон о печати, как самокритично признался И. И. Толстой, вышел «куцым» и никого не удовлетворил — всегда хочется большего. Вместе с тем граф предлагал всем его критикам сравнить номера любой газеты за январь или февраль 1906 года с номерами за те же месяцы 1905 или 1904 года, и каждый, по его мнению, мог увидеть, что «…несмотря на возбуждение многочисленных преследований за преступления против закона о печати, новый закон все же дал широкую возможность писать о многом таком, о чем раньше немыслимо было заикнуться, и это безнаказанно в таком тоне, который раньше считался бы, несомненно, караемым с беспощадной строгостью. Поэтому, несмотря на всю его неудовлетворительность, которая сказалась весьма скоро, можно сказать, прежде чем чернила, которыми закон был подписан, успели подсохнуть, все же новый закон должен почитаться либеральным, а принимая во внимание революционное время и настроение его составителей, более либеральным, чем можно было ожидать»67.

Проект Временных правил о собраниях был подготовлен министром юстиции С. С. Манухиным уже в ноябре 1905 года. Он вызвал разногласие между ним и министром внутренних дел. Предмет разногласия состоял в следующем: оставить в силе или отменить норму закона о собраниях 12 октября 1905 года, дозволявшую начальнику полиции запрещать публичное собрание в том случае, если он усмотрит, что оно может угрожать общественной безопасности. В проекте С. С. Манухина запрет распространялся только на те собрания, которые противоречили уголовным законам либо общественной нравственности. П. Н. Дурново, ссылаясь на существующие чрезвычайные обстоятельства, настаивал на сохранении действующего закона.

Совет министров после длительных дебатов принял точку зрения П. Н. Дурново, но не безоговорочно. Если в собрании участвовали только члены признанного законом общества и союза, то оно не могло считаться публичным, каким бы многолюдным ни было. Обсуждать государственные, общественные, экономические и религиозные дела разрешалось свободно, соблюдая правила приличия и в рамках строго легальных и партийных дискуссий. Разрешения на их проведение не требовалось вообще. Что же касается многолюдных и разношерстных публичных сборищ (митингов), то в силе оставались все основные положения Указа 12 октября. По образцу законов Австрии и Пруссии разрешения не требовалось на проведение обычных религиозных процессий; публичные собрания в непосредственной близости от местопребывания монарха и законодательных собраний запрещались категорически и безусловно. Публичные политические собрания в стенах вузов не разрешались; митинги на открытом воздухе могли проводиться только с дозволения губернаторской власти68.

Мемория с проектом Временных правил о собраниях была утверждена царем 11 января 1906 года. Окончательный вариант Временных правил о публичных собраниях был опубликован только 4 марта и в редакции, отличающейся от правительственной, — если партийное или иное подобное собрание устраивалось в специально приспособленных для того помещениях (театрах, концертных залах и т. п.), то оно признавалось публичным и могло состояться только по предварительному разрешению полицейских властей69.

4 марта 1906 года были изданы и Временные правила об обществах и союзах. Их проект был представлен Министерством юстиции Совету министров 8 ноября 1905 года. Он обсуждался на семи заседаниях, 10 января 1906 года готовая мемория поступила в Царское Село и на следующий день была там утверждена. «Осуществление в жизни указанного в Манифесте 17 октября начала свободы союзов, — говорилось в мемории, — дало бы возможность… благоразумным элементам общества беспрепятственно сплачиваться в единения для достижения совместными усилиями каких-либо целей, вместе с тем благодаря ему развилась бы самодеятельность среди большинства, стремящегося к поддержанию государственного порядка и мирному, постепенному развитию населения, которое противопоставило бы свои творческие, здоровые силы разрушительным стремлениям различных нелегальных политических сообществ»70.

Отныне общества и союзы могли возникать свободно — без разрешения администрации, но с соблюдением определенных правил. Лицам, собирающимся учредить какое-либо общество и действовать легально, стоило только подать заявление о том губернатору либо градоначальнику. Если в двухнедельный срок на заявление не поступал юридически мотивированный отказ, то учредители могли считать свое общество открывшимся.

Если учреждаемое общество намеревалось приобретать недвижимое имущество, вступать в законные обязательства, выступать на суде истцом либо ответчиком, то открытие совершалось по более сложной процедуре. Его надлежало зарегистрировать в установленном порядке на основании представленного устава. Запрещались общества с противоправительственной направленностью, угрожающие общественному спокойствию и безопасности, а также те, которыми руководили учреждения либо лица, пребывающие постоянно за границей71.

Самые большие сложности возникли с участием государственных служащих в общественных организациях. Совет министров постановил как общее правило: служащие у государства могут создавать свои общества и союзы и участвовать в посторонних, но только с разрешения начальства.

Временные правила о печати, обществах и собраниях, выработанные кабинетом С. Ю. Витте в чрезвычайных обстоятельствах революции, так никогда и не превратились в постоянные законы. Гарантией гражданской свободы, провозглашенной Манифестом 17 октября, до конца срока существования Российской империи оставались не законы, а временные узаконения — своего рода суррогаты законов. Так уж получилось, что России императора Николая II не суждено было пройти весь маршрут правовых реформ до конечной станции с названием «Гражданское общество». Она остановилась на полдороге, заколебалась и, как проницательно заметил в «Воспоминаниях» С. Ю. Витте, в столыпинское «бессовестное» время повернула вспять, в прежнее царство безудержного и беспредельного административного произвола.

***

Другим итоговым документом Совета министров стали всеподданнейшие доклады. Они, так же как и мемории, могли сопровождать законодательные акты и даже выполнять функцию оправдательных документов. В докладе от 14 апреля 1906 года заявлялось, например, о непричастности Совета министров к делу о разглашении газетами секретной информации о ходе обсуждения в правительстве новой редакции Основных государственных законов.

Некоторые из всеподданнейших докладов, судя по стилю, писались премьер-министром собственноручно. В начале 1906 года его сильно беспокоило то, что многотрудная работа императорского правительства по аграрному вопросу неизвестна крестьянам и что пропаганда революционеров в деревнях не ослабевает. 23 января 1906 года он пишет царю: «Осмеливаюсь доложить Вашему величеству о высочайшем пожелании дать указание министру внутренних дел о необходимости оживления „Сельского вестника“. Это дело неотложное. Теперь крестьянам подносят отвратительную печатную пищу. Необходимо приспособить „Сельский вестник“ к крестьянским потребностям, сделать эту газету для них интересною и наводнять ею деревни. Если это вызовет несколько сот тысяч излишнего расхода, то нужно деньги дать. Необходимо поручить дело талантливому и трудоспособному лицу и не терять время. Этот вопрос я поднял два месяца тому назад, а покуда ничего еще не сделано; между тем революционеры не зевают»72.

В самом знаменитом среди историков всеподданнейшем докладе от 10 января он информирует Николая II о ходе занятий Совета министров по аграрному вопросу и о предполагаемых мерах для предотвращения крестьянских волнений. Прошение С. Ю. Витте об отставке также было оформлено как всеподданнейший доклад императору. Всего за шесть месяцев председателем правительства было составлено 39 таких докладов. В подавляющем большинстве случаев они были индивидуальными и подписывались только премьер-министром. Один лишь доклад — от 31 октября 1905 года, самый первый, — был оформлен как коллективный. Посвящен этот документ был обстановке в деревне, обострившейся довольно неожиданно до крайних пределов осенью 1905 года.

Крестьянские волнения в октябре и особенно в ноябре 1905 года приняли невиданные прежде размах и интенсивность. За октябрь, ноябрь и декабрь было зарегистрировано 1590 волнений на аграрной почве — немногим меньше, чем за предыдущие 9 месяцев 1905 года (1638 случаев волнений)73. Особенно «урожайным» оказался ноябрь — 796 фактов массовых крестьянских выступлений! Наибольший размах крестьянское движение получило в центрально-черноземных губерниях, на Правобережной Украине, в Поволжье, Закавказье и Прибалтике. Разгромы помещичьих усадеб сделались там повсеместными. «Дела идут плохо, — писал жене саратовский губернатор П. А. Столыпин, — сплошной мятеж в пяти уездах. Почти ни одной уцелевшей усадьбы. Поезда переполнены бегущими, прямо раздетыми помещиками. На такое громадное пространство губернии войск мало, и они прибывают медленно. Пугачевщина! В городе все спокойно, я теперь безопаснее, чем когда-либо, так как чувствую, что на мне все держится и что, если меня тронут, возобновится удвоенный погром. В уезд выеду, конечно, но только с войсками, — теперь иначе нет смысла. До чего мы дошли. Убытки — десятки миллионов. Сгорели Зубриловка, Хованщина и масса исторических усадеб. Шайки везде организованы»74.

30 октября император принял решение: в районы активного крестьянского движения направить своих личных генерал-адъютантов. Генерал от кавалерии А. П. Струков был командирован в Тамбовскую губернию, генерал-лейтенант В. В. Сахаров — в Саратовскую, вице-адмирал Ф. В. Дубасов — в Черниговскую. Правительственной инструкцией от 1 ноября 1905 года им были даны самые широкие полномочия. Генерал-адъютант, в частности, имел право «…в целях водворения общественного порядка и спокойствия в губернии: а) устранять от занятий всех служащих по найму в правительственных и общественных учреждениях губернии; б) подвергать личному задержанию всех лиц, признаваемых им опасными для общественного порядка и спокойствия; в) закрывать винные лавки, торговые и промышленные заведения; г) приостанавливать издание газет, журналов, объявлений, брошюр и т. п.; д) издавать обязательные постановления по предметам, до охранения общественного порядка и спокойствия относящимся». Ему вверялось главное начальствование над всеми войсками и полицейскими силами на территории губернии75.

Генерал-адъютант В. В. Сахаров 22 ноября 1905 года был убит революционерами. А. П. Струкова видели пьянствующим в компании телеграфистов. Вице-адмирал Ф. В. Дубасов заслужил одобрение премьера своими решительными и вместе с тем спокойными мерами по вразумлению бунтующих крестьян Черниговской и Курской губерний.

В Черниговской губернии черносотенно-монархическое движение сливалось с беспорядками «на аграрной почве». После Манифеста 17 октября, по предположению вице-адмирала, «косвенно признавшего равноправие евреев», в крае развернулись еврейские погромы. Сигналом послужил погром в посаде Клинцы. Шайки громил возглавлялись предводителями, которых местные жители называли «Куропаткиными» и «Линевичами»; «…успеху же агитации способствовало ложное толкование Манифеста 17 октября о свободе и ходившие нелепые слухи: „царь уехал за границу и дал до января сроку бить жидов и панов“». Погромы производились в два приема: сначала буйствовали, затем грабили, увозили и жгли то, чего нельзя было увезти. Прибыв на место происшествия, адмирал Ф. В. Дубасов объяснил пострадавшим, что они сами вызывающим поведением вызвали эксцессы, что местное еврейское общество «…должно помогать администрации, а не спорить с ней, что убытки если и будут возвращены правительством, на что мало надежд, то во всяком случае не скоро».

Опытный Ф. В. Дубасов предпочитал действовать мирными средствами, не прибегая без нужды к силе оружия. В Суражском уезде Черниговской губернии он собирал крестьян на сходы, увещевал и грозил, что если беспорядки будут продолжаться, то он вернется во главе войск и сотрет мятежные села с лица земли. Невиданных масштабов аграрные волнения достигли в Курской губернии, где, докладывал он по инстанции, «…всех разгромов было до 100, пропаганда шла страшно успешно на почве малоземелья, но главным образом революционная. Агитаторы всюду сеяли смуту; Манифест 17 октября критиковался, ибо в нем не было упомянуто о главном вопросе для крестьян — о земле… К счастью, насилий над помещиками не было. Предотвратить беспорядки очень трудно, ибо движение носило характер вспышек везде, а не в одной какой-либо полосе губернии. Требовались всюду войска, а их не было; было всего 1350 человек пехоты, 376 кавалерии и 474 казака». Город Щигры вообще охранялся тремя пехотинцами. В Курской губернии Ф. В. Дубасов действовал по той же схеме, что и в Черниговской: грозил уничтожением мятежным селам. Он уже было приготовился во главе армии из трех родов войск привести свою угрозу в исполнение, но был отозван в Москву на повышение. Адмирал сожалел, что не довел начатое дело до конца, «…так как отозвание его могло быть истолковано с превратной стороны»76.

В наведении порядка в Курской губернии участвовал П. Г. Курлов, оставивший воспоминание об этом незабываемом эпизоде своей служебной биографии. Во главе эскадрона драгун он спасал усадьбы и движимое имущество местных помещиков. «Сделав верст 20, — вспоминал он, — мы увидели несколько больших пожаров в разных местах. Мне предстояло или идти по местам пожаров, или двинуться им наперерез и тем предотвратить разгромы имений, еще непострадавших. Я выбрал последнее и оказался прав, так как пройдя еще верст двадцать, мы наткнулись на только что начавшийся погром в усадьбе Шауфуса. В имении Шауфуса драгуны разогнали грабителей, пытавшихся на санях увозить помещичье имущество. Я арестовал и взял с собою, воспользовавшись теми же подводами, 20 человек преступников… Мне нужно было сделать еще 8 верст до села Дубровицы, где находились главная контора управления и конный завод барона Мейендорфа… Село Дубровицы отделено от конторы узкой дамбой. Переехав ее, я услышал позади следовавшего за мной эскадрона громкие крики и, вернувшись назад, узнал, что… один из крестьян ударил колом по голове ехавшего за эскадроном вахмистра. Площадь была залита народом, настроение которого было крайне враждебное. Я повернул эскадрон и тут же перед толпой приказал дать задержанному 25 розог. Шум и враждебные возгласы сразу умолкли…»77

Генерал-адъютант К. К. Максимович, назначенный в Саратовскую губернию экзекутором вместо покойного В.В.Сахарова, докладывал: «Объехал 11 селений Сердобского и Балашовского уездов… Настроение крестьян в Балашовском уезде тревожное, в Сердобском же более спокойное. Жалуются, как во всех уездах, на малоземелье, голодовку и обнищание, заявляют о безусловной необходимости приобретения земли на возможно льготных условиях. Повсеместно крестьяне обещают жить мирно и не допускать бесчинств и разгромов, которые в некоторых волостях и не могут повториться, так как все помещичьи усадьбы уже уничтожены». Порядок в пострадавших губерниях поддерживался исключительно благодаря присутствию крупных войсковых частей, «…с удалением которых можно ожидать возобновления аграрных беспорядков, особенно весной»78.

Крестьянские волнения в Тамбовской губернии достигли такого размаха, что там потребовалось ввести военное положение. Согласно подсчетам Н. Г. Королевой, только в ноябре 1905 года военное положение было введено в Курляндской, Бакинской, Елисаветпольской, Эриванской, Кутаисской губерниях, 10 губерниях царства Польского и 8 городах: Белостоке, Харькове, Севастополе, Батуми, Николаеве, Кинтрити, Тифлисе и Одессе79.

Еще в октябре императору был подан доклад, составленный харьковским профессором П. П. Мигулиным, с планом принудительного отчуждения 25 млн десятин помещичьих земель в пользу крестьян за справедливое вознаграждение (из 85 млн десятин, всего бывших в частном владении). С руководящей идеей доклада тогда был согласен и Д. Ф. Трепов, которому молва приписывала влияние на царские резолюции. Он говорил, что готов передать крестьянам половину своей собственной земли, лишь бы сохранить от захвата вторую половину. Именно Д. Ф. Трепов и передал императору для прочтения мигулинский доклад. По идее П. П. Мигулина, мера эта должна быть осуществлена немедленно и непременно самим царем. Но П. П. Мигулин возражал против того, чтобы крестьяне владели своей землей на общегражданском праве. Если крестьянская земля станет их частной собственностью, пугал Мигулин, то ее скупят специалисты по эксплуатации крестьянской бедноты, коих развелось в России особенно много80.

Император Николай II передал доклад П. П. Мигулина в Совет министров для обсуждения. Там его единогласно отвергли. 31 октября Совет представил императору, жившему тогда в Петергофе, собственный доклад по аграрным проблемам. В нем говорилось, что размах волнений в деревне вышел уже за пределы допустимого, поэтому требуются экстренные и решительные меры. Нужны войска, а их нет. Единственная мера, которая могла бы хоть как-то обуздать стихию народного бунта, — это «царский голос», обращенный прямо в массы, то есть очередной царский манифест.

Император к предложению министров отнесся скептически. В его бумагах сохранился автограф, написанный простым карандашом и датированный 31 октября. В нем говорилось: «Я очень сожалею, что в Манифесте 17 октября не было упомянуто о крестьянах и мерах удовлетворения их нужд. Издание же второго манифеста сейчас, через две недели после первого, должно произвести впечатление спешно составленного, как бы запоздавшего акта, опубликованного вдогонку другого.

Вопрос, конечно, первенствующей важности и, по-моему, несравненно существеннее, чем те гражданские свободы, которые на днях дарованы России. Правильное и постепенное устройство крестьян на земле (подчеркнуто в подлиннике. — С. И.) обеспечит России действительное спокойствие внутри на много десятков лет. По переезде в Царское Село я намерен на этой же неделе собрать Совет министров и обсудить совместно вопрос о своевременности издания второго манифеста»81.

На всеподданнейший доклад Совета министров была наложена официальная царская резолюция: «Если в Манифесте будет даровано сложение всех выкупных платежей, то он произведет желанное успокоение. Одними обещаниями ничего достигнуто не будет»82.

Заседание Совета министров в царскосельской резиденции императора началось в 3 часа пополудни и продолжалось до 6 часов 10 минут вечера 3 ноября. Присутствовали все министры и великий князь Михаил Александрович. О том, что там говорилось, известно из лаконичных заметок барона Э. Ю. Нольде и воспоминаний министра народного просвещения.

Графу И. И. Толстому запомнилась горячая речь, которую премьер произнес на том заседании. В ней было сказано, что он, С. Ю. Витте, всегда признавал крестьянский вопрос краеугольным камнем внутренней политики России. Может быть, и революции бы не случилось, если бы своевременно приступили к его решению. Между тем в течение сорока лет, прошедших после отмены крепостного права, почти ничего в этой области сделано не было. «Витте говорил, что сам он не специалист в этом вопросе (лукавил. — С. И.), а потому боится что бы то ни было предлагать, но уверен, что знатоки крестьянских нужд не откажутся помочь в разрешении задачи; сам он может предложить пока одно: избавить наконец крестьян от выкупных платежей там, где эта операция еще не закончена»83.

Выкупные платежи есть временная мера, сказал царь. «Землю хочется иметь». Главное управление землеустройства и земледелие должно «практически поставить». Ему совместно с Крестьянским поземельным банком надлежало «разрешить краеугольный вопрос российский», — записал барон Э. Ю. Нольде слова императора84.

Николай II выразил желание подписать манифест немедленно, но при этом сказал, что находит меры, предложенные правительством, совершенно недостаточными и требует решительных шагов по улучшению положения крестьян, не стесняясь возможными жертвами и не останавливаясь перед самыми смелыми решениями. С. Ю. Витте пообещал, что приложит все силы, чтобы исполнить волю монарха85. В чем она состояла, эта воля, разъяснено не было.

Манифест крестьян не удовлетворил — уж очень скудными оказались царские дары. Говорили, что им было позволено покупать то, что уже сами взяли. Но выкупные платежи слагались, и, что было гораздо существеннее, деятельность Крестьянского поземельного банка значительно расширялась. Теперь он мог покупать земли для перепродажи земледельцам за собственный счет, не ограничиваясь размерами своего запасного капитала, и расплачиваться за покупки специальными ипотечными бумагами.

Допустимость такого решительного шага, как принудительное изъятие земли у собственников для последующей перепродажи тем, кто ее обрабатывает, уже получила к тому времени санкцию в цивилизованной Европе. В начале XX века английский консервативный кабинет Бальфура решил раз и навсегда превратить безземельного ирландского арендатора, радикала и бунтаря, в законопослушного подданного британской короны. В 1903 году в парламент был внесен и этим парламентом одобрен билль Уиндгема, предоставлявший кредит в сумме 112 млн фунтов (1 млрд 64 млн руб.) для насильственного выкупа земель у лендлордов и продажи ее фермерам на сильно облегченных условиях. Земля продавалась не за наличный расчет, а в кредит со сроком погашения 68 лет. При этом ежегодные платежи фермеров по этому кредиту примерно на 25 % были ниже прежней платы за арендуемую у лендлордов землю86.

На принудительное отчуждение земель у помещиков для дополнительного наделения ею крестьян указывал и С. Ю. Витте в «Записке» от 9 октября 1905 года: «В распоряжении правительства имеются такие неиспользованные средства, как казенные земли разных наименований и Крестьянский банк. Затем, выкуп ренты, получаемой частными собственниками в виде арендной платы за землю, не может почитаться мерою совершенно недопустимой. Такая форма экспроприации частной земельной собственности находит некоторое оправдание в признании увеличения площади землевладения на началах личного земледельческого труда потребностью государственною и немногим отличается от выкупа земли, например, для проведения железной дороги»87.

H. H. Кутлер получил задачу подготовить конкретные предложения по расширению крестьянского землевладения. Главноуправляющий землеустройством и земледелием привлек А. А. Кауфмана и А. А. Ритгиха, и они включили в проект отчуждение части помещичьих земель, главным образом пустопорожних и тех, которые арендовались крестьянами. Разумеется, не бесплатно, а за вознаграждение.

Кутлеровский проект вызвал горячие споры в Совете министров. Председатель правительства был на стороне H. H. Кутлера и его сотрудников. Отметая возражения ученых юристов, говоривших, что недопустимо колебать право собственности как основной принцип юриспруденции, он говорил: «Какие-то римляне когда-то сказали, что право собственности неприкосновенно, а мы это целых две тысячи лет повторяем как попугаи; все, по-моему, прикосновенно, когда это нужно для пользы общей; а что касается интересов помещиков-дворян, то я считаю, что они пожнут только то, что сами посеяли: кто делает революцию? Я утверждаю, что делают революцию не крестьяне, не пахари, а дворяне и что во главе их стоят все князья да графы, ну и черт с ними — пусть гибнут. Об их интересах, об интересах всех этих революционеров-дворян, графов и князей, я нахожу, правительству нечего заботиться и нечего поддерживать их разными римскими принципами, а нужно спокойно рассудить, полезна эта мера для России или вредна, и только единственно с этой точки зрения я согласен допустить рассуждения, а не с точки зрения римских принципов и интересов отдельных личностей…»88

С. Ю. Витте и тут не изменил своей давней привычке любой обсуждавшийся вопрос ставить в пространственно-временные рамки, а не рассматривать отвлеченно, как привыкли его многочисленные оппоненты.

Поместное дворянство и его клевреты в правительстве (в первую очередь должен быть назван А. В. Кривошеин, товарищ главноуправляющего землеустройством) горой стояли за принципы римского права, и прежде всего за частную собственность дворян на землю. А. В. Кривошеин еще в ноябре 1905 года составил записку, где доказывал, что крестьянские беспорядки вызываются исключительно злонамеренной агитацией и революционной пропагандой, а не реальной земельной нуждой. А раз так, то иного пути их остановить, кроме как самых беспощадных репрессий, не имеется. Императору он советовал издать высочайший манифест, где с высоты престола неприкосновенность права частной собственности была бы торжественно подтверждена89. А. В. Кривошеину могло быть известно, что порядки российского частного землевладения не приближались к пресловутым «принципам римского права», а с каждым годом отдалялись от них.

Частная собственность, согласно этим принципам, означает не что иное, как право собственника пользоваться участками земли, владеть и распоряжаться ими. Знаменитое определение частной собственности в кодексе византийского императора Юстиниана гласит: «Jus utendi et ubutendi quatenus juris ratio patitur». Хорошо известно, что дворянское землевладение в России существовало только за счет щедрой государственной поддержки, предоставлявшейся по разным каналам, и прежде всего через посредство казенных и акционерных ипотечных банков. Русское залоговое право отрицало за заемщиком право свободного распоряжения земельным имуществом, переданным им по закладной банку или частному лицу. Без согласия банка недвижимость, находящаяся в залоге, не могла быть продана ни целиком, ни в части, ни даже перезаложена. Хозяйственные распоряжения контролировались представителем кредитора: при оформлении ипотечной ссуды от заемщика отбиралась подписка, которой банку предоставлялось право ревизии заложенного имущества. Страховые полисы на недвижимость переводились на имя кредитора, и он становился получателем страхового вознаграждения в случае несчастья с имуществом. Согласно новейшим данным капитального исследования Н. А. Проскуряковой, в 1905 году 61,09 % всех частных земель Среднечерноземного региона — этой цитадели поместного дворянства — было заложено в обеспечение ссуд в ипотечных кредитных учреждениях90. Получается, что значительная часть дворянских земель была изъята из сферы действия частнособственнических отношений. Вот как обстояло дело с римским правом «пользования и злоупотребления» — не на словах, а в действительности начала XX века.

Когда правительство еще только приступило к обсуждению проекта H. H. Кутлера, председатель предупредил министров о необходимости соблюдения самой строгой тайны. Кто был виноват в утечке информации, в точности неизвестно, но слухи о «революционно-социалистических» затеях Витте — Кутлера стали распространяться в высшем обществе. В январе 1906 года в дворянских кругах была составлена петиция на высочайшее имя, направленная непосредственно против кутлеровского законопроекта и того, кто за ним стоял, — премьер-министра графа С. Ю. Витте.

В такой по существу своему земледельческой стране, как Россия, заявляли авторы петиции, «…аграрный вопрос является лишь измышлением революционеров и мечтателей-бюрократов, не знакомых с реальной жизнью страны: русский крестьянин если не юридически, то фактически и теперь пользуется всею обрабатываемой в России землею; у него на поприще этом нет конкурентов, и на всем пространстве империи нет ни единой десятины, на которой не работали бы крестьяне. В силу вышеизложенных посильных суждений наших мы считаем священным долгом верноподданнически удостоверить перед Вашим величеством, что нынешнее правительство, олицетворяемое главою его графом Витте, не пользуется доверием страны и что вся Россия ждет от Вашего величества замены этого всесильного сановника лицом более твердых государственных принципов и более опытным в выборе надежных и заслуживающих народного доверия сотрудников»91.

10 января 1906 года С. Ю. Витте направил императору свой известный доклад по аграрному вопросу. То, что происходило в русской деревне осенью 1905 года, не допустимо ни в одном культурном государстве. Само собой разумеется, что его никак нельзя объяснить одними происками революционеров. Премьер-министр обращал внимание царя: хотя в целом революционное движение подавлено настолько, что более резких вспышек насилия происходить не должно, беспорядки в деревне еще впереди. Нужно их предотвратить.

Планируемые мероприятия премьер-министр разделил на отрицательные и положительные. Если первые направлены на достижение лишь временного спокойствия, то вторые должны устранить саму причину, подобные эксцессы порождающую. Речь шла о мерах законодательного характера. Граф С. Ю. Витте предупреждал, что никакие меры, которые вносили бы коренные изменения в существующие поземельные отношения, не могли быть приняты ранее созыва Государственной думы, поскольку они вызовут резкие столкновения противоположных интересов. Это было общим мнением Совета министров.

В ряду мероприятий отрицательного свойства прежде всего С. Ю. Витте назвал усиление сельской полиции, в том числе через организацию помещиками собственной вооруженной охраны владений, разумеется, под контролем властей. Во-вторых, он призвал увеличить численно, правильно разместить по очагам конфликтов и эффективно использовать армейские части. Войска одним своим присутствием могут предотвращать бунтарские поползновения крестьянской толпы. В-третьих, вопросом первостепенной важности премьер-министр назвал привлечение виновных в беспорядках к судебной ответственности. С. Ю. Витте считал необходимым заставить эффективно работать аппарат власти на местах. По его мнению, институт земских начальников перед лицом грозных событий окончательно доказал свою непригодность. Местных чиновников и полицейских от террористов должен был защитить закон. В Совете министров председатель возбудил вопрос о том, чтобы все дела о покушениях на жизнь должностных лиц государства поступали не в гражданские, а в военные суды.

Но изюминка доклада состояла не в мерах «отрицательного» свойства, а в мерах положительных. Премьер-министр довел до сведения монарха, что проект H. H. Кутлера вызвал полное и коренное разногласие среди членов кабинета прежде всего потому, что основывался на принудительном отчуждении казенных, частновладельческих и иных земель. С. К). Витте подчеркивал чрезвычайность этой меры, без которой трудно внести скорое успокоение в народную жизнь. Его собственное мнение по этому вопросу, по-видимому, клонилось к тому, что в данных конкретных условиях для помещиков предпочтительнее «…поступиться частью земель, как это было сделано в 1861 году, и обеспечить за собой владение остальной частью, нежели лишиться всего, может быть, на условиях, гораздо более невыгодных, или испытать на себе тяжесть введения прогрессивного подоходного налога, при котором существование крупной земельной собственности немыслимо»92.

Проект H. H. Кутлера царь отверг — напротив процитированного места документа император наложил резолюцию: «Частная собственность должна остаться неприкосновенной» (подчеркнуто в документе. — С. И.). Другими мерами, которые должны были разрядить обстановку в деревне, являлись проект закона об аренде, составленный еще в Особом совещании о нуждах сельскохозяйственной промышленности, и действующие правила о переселении. Их надлежало представить на рассмотрение Государственной думы, как только она начнет свою работу.

Любопытна заключительная часть доклада, где С. Ю. Витте останавливается на проблемах крестьянского землепользования. В связи с прекращением выкупных платежей он предлагал признать надельные земли собственностью их владельцев. Помимо этого предусматривалось право выдела укрепленных в собственность наделов из массива общинных земель. Эти меры оказали бы благотворное влияние на крестьянское правосознание, «…внушив крестьянам и более здоровые взгляды на чужое право собственности»93.

26 января 1906 года до сведения С. Ю. Витте было доведено царское повеление о замене H. H. Кутлера. В мемуарной литературе и в сочинениях историков-профессионалов на все лады перепевается версия, будто бы С. Ю. Витте предал H. H. Кутлера, пожертвовал им, чтобы самому удержать кресло премьера. На самом деле С. Ю. Витте сделал все возможное, чтобы отстоять своего давнего сотрудника, одного из самых способных членов правительства. Во всеподданнейшем докладе он взял его под защиту по всем статьям.

«…Что касается Кутлера, — писал С. Ю. Витте, — то позволяю себе представить следующее мнение. Кутлер человек даровитый, весьма рабочий, знающий, дельный, безукоризненно честный и верный Вашему императорскому величеству. Но в предварительном проекте о земельном устройстве он несколько сбился с панталыка. Как только я просмотрел его проект, я сейчас же ему написал, что его проект невозможен. Он тем не менее просил меня, чтобы я о нем переговорил в Совете. В Совете (Совете министров. — С. И.) все высказались против его проекта, и ныне под его председательством разрабатывается другой при участии представителей подлежащих ведомств, причем по моему указанию назначены лица, которые держатся противоположных взглядов. Кутлер объяснил мне и Совету, что он по существу сам находит проект вредным и крайним, и если после долгих колебаний решился его представить, то только потому, что не видит иного исхода, опасаясь, что если крестьянам не будет дана на льготных условиях часть частных земель, то они заберут всю. Я не разделяю этого мнения, но понимаю его психологию. Еще несколько недель тому назад, до подавления революции, я слышал те же мнения от наиконсервативнейших людей. Известный Вашему величеству проект проф. Мигулина, которому я также не сочувствовал, основан также на принудительном отчуждении. Когда вернулся из Курска генерал-адъютант Дубасов, он мне прямо сказал, что, если теперь не дать половину частных земель, после они заберут всю. То же мне писали самые консервативные помещики. Поэтому мне совершенно понятна политическая ошибка Кутлера под влиянием революционных проявлений, но в его мыслях и в его натуре нет ни малейшей опасности для государственной жизни. Поэтому мне представляется, что ныне не полезно его замещать другим — тем более, что я не вижу, кем. Когда он представит работу совещания в Совете, тогда, мне кажется, будет видно, как удобнее поступить. Но во всяком случае он человек для нашего дела весьма полезный и совершенно благонамеренный».

Не менее опасна другая тенденция, проявившаяся в среде высшей бюрократии страны и поместного дворянства в условиях, когда революция подавлена, но не уничтожена — предупреждал премьер-министр своего повелителя. «Теперь пошел другой разговор: ничего крестьянам давать не следует, нужно только штыки, все это только озорничество, нужно с них взыскать все убытки, платить за нашу землю побольше и проч. Этот путь также к добру не приведет. Необходимо в общей политике поставить крестьянские интересы на первый план, перестать их считать, по выражению К. П. Победоносцева, полуперсонами и иметь в виду, что Россия, пожалуй, проживет и без нас, но погибнет без царя и крестьянства»94.

***

За полгода работы правительством С. Ю. Витте было сделано впечатляюще много как по линии временного законотворчества, так и на перспективу — для внесения на обсуждение Государственной думы.

В воспоминаниях В. Н. Коковцова приводится один не лишенный занимательности эпизод. Утром 19 апреля 1906 года он получил письмо от И. Л. Горемыкина с просьбой о встрече. Явившись к нему, В. Н. Коковцов узнал, что ему предложен пост министра финансов в новом правительстве, которое будет сформировано после отставки С. Ю. Витте и его кабинета. Как пишет мемуарист, предложение его не слишком прельщало и он заявил И. Л. Горемыкину, что, по его мнению, проводить в Думе законопроекты должно то правительство, которое их готовило. «С полной невозмутимостью Горемыкин заметил мне, что я просто заблуждаюсь, предполагая, что правительство графа Витте подготовило что-либо для новых палат и что Государственная дума станет заниматься рассмотрением внесенных законопроектов. „Вот у меня на столе лежит список дел, представленных в Думу, который доставил мне Н. И. Вуич, — полюбуйтесь им“. Список оказался совершенно чистым, ни одного дела в нем…»95

Мемуарист ошибся (возможна ошибка памяти) или умышленно сказал неправду. Еще 24 января 1906 года на заседании Совета министров было решено составить общую правительственную программу для внесения ее на обсуждение Государственной думы. Каждый министр (исключая министров императорского двора и иностранных дел) получил задание составить программу законодательных инициатив по своему ведомству. В марте началось их обсуждение в общем заседании Совета министров. 7 марта докладывал министр финансов, 8 марта — министр юстиции, 10 апреля — военный министр, 14 апреля — министр путей сообщения, 18 апреля — главноуправляющий землеустройством и земледелием. Последним представил законопроекты по Министерству народного просвещения граф И. И. Толстой. Произошло это 22 апреля.

По некоторым предметам были выработаны готовые законопроекты, по другим — лишь основания общего характера, требующие предварительного разрешения в принципиальном смысле.

Всего было подготовлено 27 законопроектов. Список открывал Проект основных положений для изменения законодательства о крестьянах.

Главное управление землеустройства и земледелия разработало законопроект Положения об устройстве и расширении крестьянского землевладения. Главным способом увеличения крестьянского малоземелья законопроект признавал передачу казенных земель и деятельность Крестьянского банка. Что же касается собственно крестьянского землевладения, то самым существенным его недостатком проект признавал чересполосицу. Для устранения ее проектировались мероприятия, которыми населению облегчался выдел полос к одним местам, переход к хуторскому хозяйству, образование выселков из крупных общин и разверстание крестьянских земель и земель частных владельцев. «В основу этих мер положен принцип содействия меньшинству, стремящемуся улучшить свое землевладение, причем проекты разделов, выделов и разверстаний составляются и приводятся в исполнение правительственной организацией без обременительных для населения затрат, споры же и жалобы разрешаются в доступном населению порядке, учрежденном указом 4 марта местными коллегиями с участием в них представителей от частного землевладения и крестьян. При этих условиях землеустроительные действия допускаются и помимо полюбовного соглашения заинтересованных сторон производятся по ходатайству одной из них»96.

Был заготовлен даже проект думской декларации правительства по аграрному вопросу. В ряду главных оснований грядущей крестьянской реформы, в полном соответствии с убеждениями главы правительства графа С. Ю. Витте, на первое место было поставлено объединение крестьян с другими сословиями в отношении «гражданского правопорядка, управления и суда». Как видно, С. Ю. Витте не отступился от своей идеи сделать из них «персон», свободных граждан великой России. Остается сожалеть, что в правящих сферах у нее не нашлось достаточного числа влиятельных сторонников.

Министерство внутренних дел подготовило Положение о надельных землях, Положение об актах на надельные земли, Положение о сельском управлении, Положение о волостном управлении, Устав о паспортах, Положение о возобновлении дворянских выборов в 9 западных губерниях. Министерство юстиции — Проект о преобразовании местного суда, Проект об изменении действующих правил относительно гражданской и уголовной ответственности должностных лиц.

По Министерству финансов был разработан проект положения о подоходном налоге и о налоге с наследств. Целую серию уже готовых законопроектов собиралось немедленно внести в Думу Министерство торговли и промышленности, в том числе и по рабочему законодательству: «О страховании рабочих фабрично-заводской и горной промышленности: а) от болезней и б) от несчастных случаев», «О сберегательных кассах», «О рабочих жилищах», «О рабочем времени малолетних и лиц женского пола», «О рабочем времени взрослых рабочих», «О наемных отношениях между промышленниками и рабочими», «О фабричной инспекции», «Об учреждении промысловых судов»97.

К своей законотворческой миссии С, Ю. Витте относился совершенно иначе, чем его преемники. Законы, основанные на абстрактных соображениях пользы государства, отдельных лиц или, того хуже, на «административном усмотрении», никогда не будут прочными. Именно это ставит С. Ю. Витте в вину Столыпину и его законодательству по аграрному вопросу. Законы принесут благо лишь в том случае, если в их основание положены человеческий разум, нравственность и добродетель.

За короткий срок, в чрезвычайных обстоятельствах революционного времени, правительством С. Ю. Витте был проделан колоссальный объем созидательной работы. «Несмотря на ошибки (не ошибается тот, кто ничего не делает), — пишет И. И. Толстой, — на нервность и на колебания, наш председатель остался в моих глазах, несмотря на многочисленные отрицательные черты его характера, крупной личностью, отличительной чертой которого была человечность, соединенная с большим умом и колоссальною рабочею энергиею. Странно и обидно было слушать обычное в то время обвинение, что он ничего не делает, а позже, что он ничего не сделал, будучи свидетелем его поистине нечеловеческой энергии в труде… Я хотел бы видеть критиканов на месте этого человека, все же имевшего только человеческие силы, подточенные еще серьезною болезнью, предыдущими трудами, от которых он не успел отдохнуть, недосыпанием от непосильной работы и от общего нервного возбуждения»98.

Неудачи не сделали С. Ю. Витте пессимистом. «В конце концов я убежден в том, — писал он в «Воспоминаниях», — что Россия сделается конституционным государством de facto, и в ней, как и в других цивилизованных государствах, незыблемо водворятся основы гражданской свободы. Раз над Россией прогудел голос 17 октября, его не потушить ни политическими хитростями, ни даже военною силою. Вопрос лишь в том, совершится ли это спокойно и разумно или вытечет из потоков крови. Как искренний монархист, как верноподданный слуга царствующего дома Романовых, как бывший преданный деятель императора Николая II, к нему в глубине души привязанный и его жалеющий, я молю Бога, чтобы это совершилось бескровно и мирно».

 

Путь к правовому государству

Как и во всякой абсолютной монархии, в Российской империи помимо официального правительства имелось еще и «теневое», именуемое дворцовой камарильей, или, что благозвучнее, царским окружением. Его главой С. Ю. Витте считал, и небезосновательно, генерал-майора Д. Ф. Трепова, в должности дворцового коменданта ставшего наиболее близким к особе императора лицом. Идея всеподданнейшего доклада председателя Комитета министров о необходимости строгой закономерности в правительственных репрессиях у него не встретила ни понимания, ни поддержки.

Каждый свой визит в Царское Село граф И. И. Толстой заставал Д. Ф. Трепова в царской приемной. «Ну-с, что поделывает наш премьер? Как его драгоценное здравие?» — следовал обычный вопрос. «Затем начинались рассуждения о том, что следовало бы делать и чего не делать, похвалы энергичным администраторам, „молодцам“, и порицания „тряпкам“, которые не умеют поддержать престиж власти»99.

Д. Ф. Трепов и подобные ему не признавали никаких сложных жизненных явлений — «все это выдумки интеллигентов, жидов и франкмасонов». Любимым выражением дворцового коменданта, как подметил И. И. Толстой, было «очень просто». Бунтуют крестьяне, жгут дворянские усадьбы, захватывают помещичьи земли — «очень просто»: сечь их, вешать и расстреливать. Участвует еврейская молодежь в революционных партиях — что ж, «очень просто»: «…всех жидов выгнать из России, а кто не выедет, тех истребить»100 и т. д. и т. п. «Иди по пути своего собственного разума, — отозвался на такие речи С. Ю. Витте, — и дойдешь до… помойной ямы»101.

По мере того как непосредственная опасность для престола отдалялась, в императорском окружении нарастала критика правительственных действий по борьбе с революцией. Трагичнее всего то, что она находила отклик в сердце последнего русского царя. Именно он, и никто другой, открыл и возглавил поход против курса правительства С. Ю. Витте, провозглашенного в одобренном им самим всеподданнейшем докладе.

9 ноября 1905 года в царской резиденции состоялось заседание Совета министров под личным председательством императора. Повестка дня — обсуждение доклада министра юстиции. С. С. Манухин вызвал недовольство монарха тем, что терпел у себя в ведомстве лиц с левыми взглядами и оказался недостаточно строг в проведении судебных репрессий. Император заявил: при повсеместных беспорядках необходимо как можно скорее подвергать виновных законному наказанию, между тем гражданские суды мягко относятся к подобным делам. Николай II потребовал от министра юстиции очистить судебное ведомство от лиц, принадлежащих к «противоправительственным партиям». Как подозревал председатель правительства, неприязнь царя к С. С. Манухину разжигал не кто иной, как дворцовый комендант. Еще ранее, до 17 октября, столичный генерал-губернатор Д. Ф. Трепов предъявлял министру юстиции разные противозаконные требования, которым тот, понятное дело, не давал хода.

Симпатии большинства членов кабинета были на стороне С. С. Манухина. Он, как вспоминал А. Ф. Редигер, «…спокойно и твердо отвечал, что суды должны судить по совести и никакого давления на них он не имеет права оказывать, а политические убеждения, не выразившиеся в действии, не наказуемы…»102. С. С. Манухин после заседания подал в отставку и был сменен М. Г. Акимовым, шурином П. Н. Дурново. «Ясные, твердые взгляды — именно, что нужно в судебном ведомстве», — сказал император Николай II про М. Г. Акимова103. К чести последнего, он вел себя вполне достойно и до поры до времени держался строго в законных рамках.

С изданием Временных правил о печати и о забастовках (2 декабря) у властей появилась возможность законного преследования революционных действий. Царским указом от 29 ноября 1905 года местные власти получили право самостоятельно, не испрашивая разрешение центрального правительства, вводить у себя режим усиленной или чрезвычайной охраны и даже военное положение в случаях «…прекращения или замешательства в сообщениях железнодорожном, почтовом и телеграфном». В ответ на указ восемь столичных газет 2 декабря напечатали финансовый манифест Петербургского совета рабочих депутатов, поддержанный другими революционными организациями. В нем население призывалось не платить налогов, при всех сделках требовать расчетов не бумажными купюрами, а золотой монетой и изымать вклады из государственных сберегательных касс. Пугало и предупреждение, сделанное в адрес западных инвесторов — русский народ, говорилось в манифесте, никогда не признает займов, заключенных царским правительством в то время, когда оно, правительство, вело открытую борьбу с собственным народом. На следующий день, в субботу 3 декабря, 267 членов Совета были разом арестованы полицией, а все газеты, полностью напечатавшие финансовый манифест, по распоряжению премьера были закрыты. Председатель Петербургского совета Г. С. Носарь (Хрусталев) был арестован ранее — 26 ноября.

В мемуарах В. И. Гурко сообщаются важные подробности ареста Совета рабочих депутатов. В тот день в Совете министров, пишет он, обсуждался проект правил о союзах. П. Н. Дурново не пришел на заседание, командировав вместо себя чиновника Департамента общих дел своего министерства. Не успели присутствующие разговориться, как председателю доложили, что его по важному делу просит к телефону министр внутренних дел. С. Ю. Витте направился в другую комнату к аппарату, оставив коллег по кабинету в состоянии внутреннего напряжения. «Возвращение Витте не способствовало успокоению присутствующих. С белым буквально лицом он в величайшем волнении сказал: „Все погибло. Дурново арестовал Совет рабочих депутатов“. Слова эти произвели впечатление разорвавшейся бомбы. Некоторые члены Совета даже вскочили со своих мест, а управляющий делами Совета Н. И. Вуич затрясся как осиновый лист. Что произошло после, мне неизвестно, так как Витте немедленно прекратил обсуждение вопросов», — читаем в воспоминаниях В. И. Гурко104.

В действительности ничего подобного, скорее всего, не происходило — ни в одном из известных исторических источников нет никаких следов о заседании правительства 3 декабря. Ближайшие по времени заседания кабинета проходили 2 и 10 декабря. 5 декабря (это был понедельник) Совет министров в полном составе был на царскосельском совещании по вопросу об изменении и дополнении закона о выборах в Государственную думу. 3 декабря действительно состоялось заседание, но не Совета министров, а финансового комитета. Оно было строго секретным, и В. И. Гурко, чиновник Министерства внутренних дел, на нем присутствовать никак не мог. Воспоминания исторических деятелей — один из самых ненадежных источников наших знаний о прошлом. Степень этой ненадежности обратно пропорциональна масштабу личности мемуариста.

По свидетельству графа И. И. Толстого, председатель Совета министров «…или противился всяким жестоким репрессиям, или старался их смягчить, громко выражая мнение не только в нашей среде, но и в присутствии министров самому Государю Императору, что жестокость и излишняя строгость являются показателями только трусости и слабости, а что мужественное и сильное правительство может проявлять только одну справедливость, окрашенную жалостью к увлекающимся и увлеченным людям, помня, насколько оно само виновато в нерадении и непредусмотрительности»105. Достоверность приведенных слов не подлежит сомнению, ибо она подтверждается всей совокупностью известных фактов.

В начале декабря правительству пришлось обсуждать законопроект о применении в революционное время военно-полевого судопроизводства. Его внес главный военный прокурор H. H. Маслов. Разница между военным и военно-полевым судом была довольно существенна. В судах просто военных процедура выяснения истины мало чем отличалась от обычной: судили юристы, правда, в военных погонах, процесс носил состязательный характер, обвиняемый имел право на апелляцию. Военно-полевые суды назначались из строевых офицеров, а приговоры вступали в силу тотчас же после утверждения их генерал-губернатором.

По обсуждении вопроса Совет министров решил: военно-полевые суды приносят мало пользы, больше вреда. Главное — решительность в действиях самих войск. Если раньше войска при разгоне «мятежных скопищ» применяли оружие главным образом для устрашения, то теперь им надлежало действовать совершенно иначе. «Главным основанием для деятельности войск, — записал Совет министров в мемории, — должно быть постановлено, что коль скоро они вызваны для усмирения толпы, то действия должны быть решительные и беспощадные по отношению ко всем сопротивляющимся с оружием в руках». Эту позицию правительства полностью разделял его глава: «Ввиду такого, выраженного Советом, сомнения в полезности провозглашенного нового весьма сурового закона, едва ли могущего получить на практике особое значение, приемлю всеподданнейший долг представить о вышеизложенном на высочайшее Вашего императорского величества благовоззрение, позволяя себе… высказать мнение, что военному министру надлежало бы дать кому следует категорическое указание о применении войсками полной силы и решительном действии оружием против всех оказывающих им вооруженное сопротивление и противящихся распоряжениям начальников воинских частей»106.

Командирам войсковых формирований от имени военного министра был разослан секретный циркуляр. В нем говорилось: «При подавлении разного рода беспорядков употребления оружия, конечно, следует избегать; но в тех случаях, когда беспорядки принимают характер восстания или когда производящие их употребляют оружие или чинят насилие, то войскам должно быть предписано, со своей стороны, без всякого колебания прибегать к употреблению оружия для немедленного прекращения беспорядков»107.

13 декабря министерство С. Ю. Витте вынесло единогласное постановление, отклонявшее законопроект главного военного прокурора. Исключительно по этой причине он не сделался тогда законом — как знать, что бы с ним сталось, попади он в Государственный совет, а затем на подпись императору. Правительственная мемория с отрицательным мнением по законопроекту о введении военно-полевого судопроизводства была выработана в самый разгар московского вооруженного восстания.

***

В ноябре 1905 года положение в Москве уже приняло опаснейший оборот. 20 ноября премьер-министр потерял связь с Первопрестольной — на московский телеграф явились забастовщики, сняли караул и разогнали персонал. Когда С. Ю. Витте потребовал усилить охрану телеграфа, ему ответили: не ранее, как вернутся войска из Маньчжурии. Московский градоначальник барон Г. П. Медем расписался в собственном бессилии остановить революцию, направив министру внутренних дел прошение об отставке. На полях прошения барона император Николай оставил меланхолическую пометку: «Грустно».

Более всего С. Ю. Витте волновала неопределенность. Он не имел достоверных сведений о том, каковы планы, намерения и силы местных революционеров. Но он знал совершенно точно: в Москве — опасная слабость правительственной власти. Должность московского генерал-губернатора в октябре — ноябре 1905 года занимал П. П. Дурново, однофамилец министра внутренних дел. Граф И. И. Толстой был неоднократным свидетелем того, как на заседаниях кабинета С. Ю. Витте нападал на П. П. Дурново за бездеятельность и призывал министра внутренних дел присоединить свой голос к его, графа С. Ю. Витте, представлениям императору о необходимости немедленно сменить московского генерал-губернатора, пока не случилось большой беды. «П. Н. Дурново, хотя и не особенно энергично защищал последнего, но от совместного воздействия на решение Государя отказывался, — пишет И. И. Толстой, — так что на меня, например, роль его в этом вопросе производила такое впечатление, что он не был согласен с резкостью нападок графа С. Ю. Витте, дипломатично ссылаясь на то, что выбор генерал-губернаторов всецело зависит лично от Государя и что, пока Его величество не выражает неудовольствия их действиями, неудобно подымать вопрос о их замене другими лицами»108. Как видно, министр внутренних дел в этом деликатном вопросе проявил полезные качества ловкого царедворца, которых так не хватало председателю правительства.

«В Москве — полная анархия власти… Крайне важно скорейшее прибытие нового генерал-губернатора», — убеждал С. Ю. Витте царя. Кандидатура на смену бездеятельному П. П. Дурново председателем Совета министров была заблаговременно подобрана. Московским генерал-губернатором предстояло стать вице-адмиралу Ф. В. Дубасову. Он заслужил репутацию человека решительного, твердого, самостоятельного, в высшей степени порядочного и без палаческих наклонностей. «Он не орел, — для того, чтобы что-нибудь усвоить, ему требуется довольно много времени, но раз он усвоил, сообразил, — тогда он крайне тверд в своих решениях», — отзывался С. Ю. Витте о Дубасове109.

В годы Русско-турецкой войны 1877–1878 годов Ф. В. Дубасов, будучи старшим офицером яхты «Славянка», совершил выдающийся подвиг: во время атаки русских минных катеров на турецкий монитор «Сенфи» он собственноручно поразил вражеский корабль ручной миной. После войны Ф. В. Дубасов командовал военными судами, служил морским агентом (атташе) в Берлине. В 1896 году он получил назначение на должность младшего флагмана русской Тихоокеанской эскадры и два года спустя занимал Квантунский полуостров и Порт-Артур. Ф. В. Дубасов критически отнесся к оккупации Квантуна, предвидя отрицательные последствия такого шага. Неудивительно, что вскоре он оказался как бы не у дел. О его талантах вспомнили, когда наступили драматические события осени 1905 года.

Как могло случиться, что дело дошло до организованного (правда, плохо) вооруженного восстания против существующего строя в Москве и чрезвычайных революционных эксцессов в Прибалтике и Сибири? И современники, и позднейшие исследователи отвечали на этот вопрос примерно одинаково: во-первых, причиной тому крайняя растерянность и страх властей всех уровней и, во-вторых, отсутствие единства в деятельности центрального правительства. Премьер-министр не обладал необходимой полнотой власти в стране. Он не имел права смещать с должности глав местных администраций; армия ему вообще не подчинялась, а только полиция, но она была в ноябре — декабре в значительной степени деморализована.

Самое интересное заключается в том, что С. Ю. Витте вовсе не стремился к расширению своих властных полномочий. Когда в комиссии Д. М. Сольского обсуждались проекты закона о Совете министров, в одном из таких проектов за председателем правительства резервировался необычайно широкий объем прав. Он мог, например, при наличии исключительных обстоятельств требовать от всех должностных лиц обязательного исполнения своих распоряжений. «Эту статью поддержать не могу. Это — диктатура», — написал С. Ю. Витте на полях документа110. Вообще он совершенно искренне говорил и писал, что лучше революционные эксцессы предотвращать своевременными и разумными мерами, нежели потом подавлять путем вооруженного насилия. Так было и в Москве.

Еще в октябре при Московском комитете Российской социал-демократической рабочей партии (РСДРП) была образована боевая группа специально для подготовки вооруженного антиправительственного восстания. Эта группа формировала боевые дружины из рабочих, вооружала их и обучала тактике ведения уличных боев. Учебные пункты боевых дружин имелись в училище Фидлера на Чистых прудах, в Высшем техническом училище и других местах. Для боевиков издавались учебные пособия: «Знакомство с взрывчатыми веществами», «Обращение с огнестрельным оружием», «Краткое руководство к уличному бою».

Сильные вооруженные отряды были созданы революционерами на текстильной фабрике Э. Цинделя, мебельной фабрике Н. П. Шмита, при Миусском трамвайном парке, на заводах Гужона и Бромлея, Прохоровской Трехгорной мануфактуре. Дружинники трамвайного парка обучались боевому мастерству на собственном стрельбище в Сокольниках. К началу декабрьских событий в Москве в списках боевых дружин насчитывалась примерно тысяча смелых и решительных бойцов.

Московские социал-демократы, и в первую очередь большевики, организовали сбор денежных средств на вооруженное восстание. 15 тыс. руб. было получено от писателя Максима Горького, 20 тыс. дал студент физико-математического факультета Московского университета, владелец первоклассной мебельной фабрики Н. П. Шмит. Денег, однако, не хватало, поэтому вооружение будущих повстанцев было самое примитивное — в основном револьверы разных систем и немного винтовок магазинного типа с ограниченным числом патронов. Лучше всего была вооружена дружина фабрики Шмита, имевшая в своем арсенале многозарядные пистолеты «маузер» и винтовки системы «винчестер», которые легко было спрятать под одеждой. Тем не менее на победу без войска в борьбе за свержение надоевшего всем самодержавия рассчитывать не приходилось. Московские большевики это хорошо понимали — среди солдат довольно многочисленного московского гарнизона распространялась революционная литература. Пропаганда и агитация приносили свои плоды. В воинских частях шло глухое брожение, достигшее кульминации 2 декабря, когда произошли крупные волнения во втором гренадерском Ростовском полку.

Декабрь 1905 года был, наверное, самым трудным месяцем для С. Ю. Витте с чисто нравственной точки зрения — ему приходилось принимать решения, которые сильно повредили его репутации прогрессивного политика в глазах и современников, и потомков. О том, что в Москве настроение сложилось крайне взрывоопасное, что туда со всех сторон съезжаются революционеры с самыми решительными намерениями, С. Ю. Витте узнал совершенно случайно. Вице-адмирал Ф. В. Дубасов был направлен в Москву слишком поздно, когда предотвратить вооруженное выступление стало уже почти невозможно. Назначенный на эту должность 24 ноября, адмирал прибыл в Первопрестольную 25 ноября, быстро уловил суть происходящих событий и в тот же день вечером отправился в Петербург.

Ф. В. Дубасова пришлось упрашивать, чтобы он согласился принять новое назначение. Он долго упрямился, ссылался на возраст (ему исполнилось уже 60 лет), на состояние здоровья, но затем смирился с судьбой. Явившись к председателю Совета министров накануне отбытия к новому месту службы, Ф. В. Дубасов просил только, что если с ним случится несчастье, позаботиться о его семье, а будет Бог к нему милостив и все сойдет успешно, то ходатайствовать перед царем о своем назначении в Государственный совет, чтобы будущее его, Ф. В. Дубасова, было вполне обеспечено.

Новый генерал-губернатор получил от премьера четкое указание — подавить московский мятеж любыми средствами. Прибыв в Москву 4 декабря, уже на следующий день Ф. В. Дубасов устроил торжественный прием по случаю вступления в должность и сказал речь с изложением собственного кредо: «…По моему глубокому убеждению, победа над крамолой должна быть достигнута не столько штыками и залпами, сколько нравственным воздействием и твердостью лучших общественных сил России, которых я и приглашаю объединиться и сплотиться для дружной борьбы с крамолой»111. Но приглашение адмирала несколько запоздало.

5 и 6 декабря на улицах Москвы произошли безобразные сцены. Мирные политические демонстрации под красными знаменами, в основном учащейся молодежи, были разогнаны самым зверским образом: озлобленные полицейские били демонстрантов и рубили их шашками112. В ответ дружинники, при сочувственном отношении населения, разоружали, а то и отстреливали городовых, которые, боясь за свою жизнь, вовсе исчезли с московских улиц.

6 декабря войска московского гарнизона, полиция и жандармерия были приведены в состояние полной боевой готовности — Совет рабочих депутатов Москвы объявил о начале всеобщей забастовки. 7 декабря Москва была объявлена на положении чрезвычайной охраны, и в тот же день генерал-губернатор мастерским ударом обезглавил революционеров. Члены Московского комитета РСДРП В. Л. Шанцер (Марат) и М. И. Васильев-Южин, ответственные за подготовку восстания, были арестованы.

8 декабря власти, применив силу, разогнали митинг рабочих в саду «Аквариум». На следующий день было расстреляно из пушек училище Фидлера на Чистых прудах, где проходило собрание дружинников. Офицер, командовавший воинским отрядом, получил приказ: перерубить и переколоть всех, кто не захочет сдаться добровольно. Уже вечером того же дня, 9 декабря, в Москве начались баррикадные бои. Московский генерал-губернатор, хотел он того или нет, фактически спровоцировал революционеров на преждевременное выступление. Вождь большевиков В. И. Ленин советовал отложить вооруженное восстание на весну 1906 года, когда армия вернется из Маньчжурии.

Призыв к вооруженной борьбе раздался, когда у восставших многое еще не было готово и прежде всего не было плана сражения. У адмирала такой план был — правительственные войска он стянул из мест постоянной дислокации к центру Москвы, а собственный штаб устроил в Кремле. Самые надежные силы были разделены на два отряда. Один из них располагался на Театральной площади, другой — в здании Манежа. Оттуда совершались вылазки в разные части города. Оставшимися войсками Ф. В. Дубасов занял телеграф, почтамт, телефонную станцию и водопровод. Имея 9 пехотных полков общей численностью 6,5 тыс. человек, 3 полка драгун, два полка донских казаков, несколько артиллерийских частей, генерал-губернатор не смог взять ситуацию в городе под свой полный контроль. Многие части, как уже говорилось, были ненадежны, и их спокойствия ради пришлось запереть в казармы и там охранять. Под ружье Ф. В. Дубасову удалось поставить примерно 1350 боеспособных штыков и сабель; их едва хватило на организацию караульной службы. Из всех московских вокзалов он смог удержать только Николаевский, куда ожидалось прибытие подкреплений. Попытки дружинников овладеть вокзалом не увенчались успехом — его охраняли рота солдат, сотня казаков и артиллерийская батарея.

В борьбе с войсками московские дружинники придерживались партизанской тактики: небольшими группами (3–5 человек) из укрытий они обстреливали солдат и казаков. Те, в свою очередь, подвозили артиллерию и открывали стрельбу по зданиям, откуда раздавались выстрелы. От артиллерийских снарядов сильно пострадала типография И. Д. Сытина, сгорели четыре дома на Кудринской площади (13 декабря), один дом на Миусской площади (14 декабря). Многочисленные баррикады, сооружаемые по всему городу, затрудняли маневрирование войсками.

На просьбу выслать дополнительные воинские силы от великого князя Николая Николаевича 8 декабря была получена телеграмма: «В Петербурге свободных войск для посылки в Москву нет». Между тем кольцо баррикад стягивалось вокруг центра города. От злости и с перепугу солдаты и полицейские открывали беспорядочную стрельбу в разные стороны, только восстанавливая против себя горожан и умножая ряды сочувствующих революции113. 11 декабря Ф. В. Дубасов направил тревожную телеграмму сразу в три адреса: петербургскому генерал-губернатору, премьер-министру и министру внутренних дел. «Положение становится очень серьезным, кольцо баррикад охватывает город все теснее, войск для противодействия становится явно недостаточно. Совершенно необходимо прислать из Петербурга хотя бы временно бригаду пехоты», — говорилось в ней114.

Получив дубасовскую телеграмму, председатель правительства немедленно вызвал к телефону дворцового коменданта и попросил его срочно доложить императору, что он считает безусловно необходимым экстренно направить войска в Москву и что, если город, не приведи Бог, перейдет в руки революционеров, это будет удар по престижу императорского правительства с многочисленными и трудно предсказуемыми дурными последствиями. Д. Ф. Трепов передал, что император просил С. Ю. Витте лично съездить к председателю Совета государственной обороны великому князю Николаю Николаевичу и уговорить его послать войска в Москву, что им и было сделано.

Прибытие подкреплений малочисленным войскам Ф. В. Дубасова — гвардейского Семеновского полка из Петербурга, Ладожского полка из Польши с конной артиллерией и железнодорожными батальонами общей численностью 1900 штыков — окончательно склонило чашу весов на сторону царского правительства. Генерал-губернатор вновь почувствовал уверенность в собственных силах. 16 декабря при нем собрался совет из представителей общественности для решения оперативных проблем города. Московскому городскому голове Н. И. Гучкову было твердо обещано, что расстрелов артиллерийским огнем обывательских домов в случае единичных выстрелов из них более не будет, войска получили указание об «…особой осмотрительности при применении оружия»115.

Московский генерал-губернатор не смог сдержать своего обещания. Еще 15 декабря Ф. В. Дубасов получил от императора депешу: «Посылаю в ваше полное распоряжение генерал-лейтенанта барона Штакельберга. Надеюсь, что Семеновский полк поможет вам раздавить окончательно революцию вместе со славными гренадерскими полками». Именно Г. К. Штакельберг и направлял, по всей вероятности, действия карателей, поскольку генерал-губернатор не имел полномочий отдавать конкретные боевые приказы войскам — он мог лишь ставить общие задачи.

Семеновский полк прибыл в Москву поздним вечером 15 декабря, Ладожский полк— 17 декабря. Ночь с 15-го на 16-е гвардейцы провели на вокзале. Командир одного из батальонов Семеновского полка полковник Н. К. Риман с частью войск (6 рот пехоты, 2 орудия, 2 пулемета) был командирован на Московско-Казанскую железную дорогу, находившуюся в руках революционеров. Ему был вручен письменный приказ полкового командира: «Арестованных не иметь и действовать беспощадно… Каждый дом, из которого будет произведен выстрел, уничтожать огнем или артиллерией»116. Утром 16 декабря полковник Г. А. Мин с оставшимися семеновцами и другими частями занял остальные вокзалы, захватил здание Миусского трамвайного парка и окружил Пресню, где находился штаб боевых дружин. У Горбатого моста и в других местах он натолкнулся на сильный огонь (оборону у моста держала дружина шмитовской фабрики) и, хотя почти не понес потерь, остановил продвижение своего отряда. В тот же день окружной генерал-квартирмейстер С. М. Шейдеман составил план штурма Пресни.

Рано утром 17 декабря полковой артиллерии Семеновского полка (8 легких орудий) предстояло открыть огонь по Пресне. После этого в действие должна была вступить артиллерия со стороны Николаевских казарм, находившихся за Пресненской заставой. Своим обстрелом она имела цель «…уничтожение мятежных скопищ, поэтому по зданиям без людей (если станет известным, что люди бежали) стрелять не следует». Затем отряд полковника Г. А. Мина в составе 8 пехотных рот должен пройти всю Пресню насквозь117.

Ранним утром 17 декабря артиллерия гренадерского корпуса выехала на боевые позиции и открыла шквальный огонь по Пресне. При обстреле из легких орудий снаряды легли в вал, окружавший пресненские фабрики, и никакого ущерба им не причинили. Артиллеристы направились было в казармы, но по приказу Г. К. Штакельберга в час дня были возвращены на позиции примерно в одной версте от Николаевских казарм. К двум легким батареям добавилась батарея пушек более крупного калибра Второй гренадерской генерал-фельдмаршала графа Брюса артиллерийской бригады. В 1 час 30 минут пополудни по приказу, полученному из штаба Московского военного округа, канонада была возобновлена. Стрельба батареями по стенам и крышам фабрик велась ровно час. После окончания стрельбы пушки были оставлены на позиции и одна батарея продолжала вести огонь по людям, перебегавшим из одного здания в другое. За час непрерывной пальбы только после полудня 17 декабря тремя батареями было выпущено 400 снарядов, в том числе 80 батарейных гранат.

Густой дым заклубился над городом. Фабрика Шмита была полностью разрушена и сожжена утренней стрельбой четырех орудий Семеновского полка. Помимо фабрики были сожжены еще три дома у Горбатого моста. Загорелись склады лакокрасочной фабрики Мамонтова и прилегавшие деревянные постройки. Горели дома у Зоологического сада, у Пресненской заставы и в других местах. Действиями артиллерии были повреждены фабричные здания Трехгорки, «спальни» и столовая рабочих. Все было кончено — вечером того же дня под прикрытием темноты дружинники малыми группами стали покидать блокированную Пресню.

Московский генерал-губернатор устроил подчиненным разнос: так ли необходимо было использовать крупные калибры артиллерии? Ведь главная задача, поставленная войскам, состояла в изъятии оружия и арестах участников мятежа, а вовсе не в акциях массового устрашения вроде той, что была устроена 17 декабря. Начальник артиллерии гренадерского корпуса в рапорте от 28 декабря 1905 года отвел все предъявленные ему адмиралом упреки. «Намерение генерал-губернатора щадить здания, — оправдывался артиллерийский начальник, — было совершенно неизвестно и, очевидно, шло вразрез с отданными штабом округа распоряжениями — действовать с тыла на фабрики целым отрядом артиллерии, с батарейными орудиями включительно. Отдача этого распоряжения, очевидно, известного и генерал-губернатору, само по себе, уничтожает предъявленное им обвинение в излишнем разрушении зданий артиллерией. Штабу округа должно было быть известно, что с занятой артиллерией позиции, при прицеле в 18–20 линий, одна только внутренность мануфактуры и находящиеся там люди для артиллерийского поражения недоступны: видны крыши и стены, по которым и будет наводка орудий и которые при действии батарейных орудий, что должно было быть известно штабу, неминуемо подвергнутся частичному разрушению и легко возможному пожару»118.

Хозяин Трехгорной мануфактуры, Николай Иванович Прохоров, в те страшные дни находился у себя дома неподалеку от фабрики. 18 декабря в 4 часа утра он передал рабочим предложение генерал-губернатора о сдаче, в противном случае, сказал он, все фабричные здания будут снесены снарядами до самого основания. По воспоминаниям участника событий, рабочего М. Краснова, фабрикант предложил вывесить белые флаги и направить к Дубасову делегацию с обещанием, что стрельбы по войскам из зданий мануфактуры более не будет. Черновик прошения Н. И. Прохоров написал собственноручно. Вручая его делегатам, рассказал рабочий, хозяин предупредил, «…что к Мину идти — нужно рисковать жизнью, и тут же добавил, что все убитые отцы в этом восстании и семейства их будут им чтимы и обеспечены»119. Командир лейб-гвардейцев Г. А. Мин сдачу на капитуляцию отверг, потребовав выдать все оружие и всех зачинщиков мятежа. Прохоровские рабочие ему заявили, что они все равно виноваты в случившемся и что оружия у них нет.

18 декабря полковник Г. А. Мин получил очередное предписание начальника штаба Московского военного округа: прочесать Пресню, «…чтобы убедиться, что сопротивления не оказывают… Если будет оказано вооруженное сопротивление, то истреблять всех, не арестовывая никого»120. 19 декабря от великой княгини Елизаветы Федоровны, вдовы убитого Иваном Каляевым великого князя Сергея Александровича, московский генерал-губернатор получил крестик и благословение на ратные труды. В тот же день тремя колоннами 11 рот пехоты из состава Семеновского и Ладожского полков под командованием полковника Г. А. Мина вошли на Пресню и без сопротивления заняли уже оставленные немногочисленными дружинниками Даниловский сахарорафинадный завод, лакокрасочную фабрику Н. И. Мамонтова и Трехгорную мануфактуру. На зданиях Трехгорки в знак победы были вывешены национальные флаги. Начались поиски спрятанного оружия (каждому нашедшему револьвер обещалась премия в три рубля) и акции устрашения: казни и избиения. 17 человек были расстреляны по приказу Г. А. Мина прямо на фабричном дворе Трехгорки.

17–20 декабря уничтожался «мятежнический очаг» на Московско-Казанской железной дороге. На всем протяжении участка от Москвы до Коломны была восстановлена железнодорожная служба и открыто регулярное движение по расписанию. Полковником Н. К. Риманом на станциях Московско-Казанской дороги было убито и казнено без суда и следствия: на станции Сортировочная — 5 человек, Перово — 9 человек, Люберцы — 14 человек, Голутвино — 24 человека и Ашитково — 3 человека; всего, таким образом, истреблению подверглись 55 человек121. По воспоминаниям очевидцев, Н. К. Риман не гнушался собственноручно пристреливать плененных революционеров. Сам военачальник этот факт отрицал.

По новейшим данным, в боевых столкновениях на улицах Москвы погибло революционеров и мирных жителей всего примерно 1060 человек, в том числе 220 детей и женщин. Потери правительственных войск за все время восстания составили 20 человек убитыми (в том числе два семеновца) и 46 ранеными122.

Действия в Москве полковника Г. А. Мина и семеновцев председатель правительства в целом одобрял, хотя и признавал в некоторых случаях излишнюю жестокость с их стороны. «…Но не я им решусь даже теперь произнести слова хуления. Войдите в их положение. Их взяли, неожиданно отправили в неизвестную им местность, оставили без планомерных распоряжений, поставили их под различные опасности и затем говорят, можно было бы и не стрелять, а тут напрасно убили такого-то или таких-то. Если кто виновен, то виновны те, которые не приняли заблаговременно надлежащих мер и раскисли, допустили деморализацию местных войск и сами только изрекали громкие слова из-за кустов»123.

«По моему убеждению, — писал он далее, — революционные действия силою следует подавлять силою же. Тут не может быть ни сентиментальности, ни пощады, но коль скоро революционные действия или вспышка подавлены, продолжение пролития крови и, в этих случаях иногда крови невинных, есть животная жестокость. К сожалению, когда вспышка восстания в Москве была подавлена, генерал Мин продолжал допускать жестокости бесцельные и бессердечные»124.

За свою доблестную работу в Москве флигель-адъютант полковник Г. А. Мин был произведен в генерал-майоры. 10 января 1906 года он удостоился великой милости — приглашения к высочайшему завтраку. За трапезой полковник рассказывал императору, императрице и августейшим детям о своих московских подвигах и демонстрировал трофеи — найденные при обысках револьверы и ружья125.

13 августа 1906 года на станции Новый Петергоф генерал-майор Г. А. Мин прямо на глазах жены и дочери был застрелен членом летучего боевого отряда партии эсеров Зинаидой Коноплянниковой. По приговору петербургского военно-окружного суда террористка была повешена.

Обстановка в Москве и после подавления революционного восстания оставалась неспокойной. Генерал-губернатор не обольщался достигнутыми успехами. Мятежники отступили, докладывал он императору, оставив «…на театре действия хотя и рассеянных, но самых непримиримых и озлобленных бойцов, которые, заранее обрекая себя на жертву преступной борьбы, видимо, решились продолжать ее хотя бы и одиночными силами до последней крайности»126. Ф. В. Дубасов настоятельно просил оставить в Первопрестольной Семеновский полк, но премьер-министр был непреклонен — в Петербурге надежные гвардейские части гораздо нужнее, особенно в преддверии очередной годовщины событий 9 января.

Тактика Ф. В. Дубасова во время подавления восстания в Москве в общем отвечала представлениям графа С. Ю. Витте о приемах борьбы с революцией. Вооруженные выступления московских рабочих подавлялись самым решительным и беспощадным образом. При этом адмирал Ф. В. Дубасов сохранил холодную голову и не впал в палаческий раж. Виновные в «московских беспорядках» (их было свыше 100 человек) по его настоянию были преданы не военному, а гражданскому суду.

11 декабря 1906 года в Московской судебной палате состоялся процесс над рабочими Прохоровской Трехгорной мануфактуры, участвовавшими в вооруженном восстании. Как и следовало ожидать, были вынесены мягкие приговоры. 9 человек суд приговорил к каторге сроком от 3 до 20 лет, 10 — к разным срокам тюремного заключения и 8 — к ссылке на поселение. По сообщению корреспондента газеты «Новое время», подсудимые, выслушав приговор, запели «Отрешимся от старого мира», публика принялась им подпевать, размахивая платками. Демонстрация революционных чувств длилась около четверти часа.

Карательные излишества при подавлении революционных выступлений не могли принести и не принесли умиротворения. Эту истину понимали и С. Ю. Витте, и Ф. В. Дубасов, но не их августейший повелитель, который, если судить по его резолюциям, полагал, что чем больше революционеров каратели расстреляют и повесят, тем безопаснее будет для страны. Уже после революции действия полковника Н. К. Римана (он получил повышение по службе и стал командовать Двинским пехотным полком) на Московско-Казанской дороге были опротестованы юристами ввиду слишком уж большого количества произведенных им бессудных казней. 2 декабря того же года доклад военного министра по делу Н. К. Римана вернулся с высочайшей резолюцией: «Если бы все военные начальники действовали по примеру полковника Римана I, то Россия не пережила бы тяжкой и постыдной годины 6 лет назад»127. Резолюция императора по этому делу, вне всякого сомнения, выражает его глубокое внутреннее убеждение.

Начальник несет полную ответственность за действия подчиненных. В общественном мнении Ф. В. Дубасов был выставлен «палачом Москвы». Несколько раз он являлся объектом покушений революционеров, дважды был ранен. В апреле 1906 года в него бросили бомбу, а в декабре выпустили три пули. На просьбу адмирала помиловать стрелявшего в него мальчишку император ответил письмом со следующими примечательными строками: «…Вы обратились ко мне с просьбой о милости для покушавшихся на вашу жизнь. Мне понятно нравственное побуждение, руководившее вами, — это был порыв благородной души. Но я не могу разделить вашей точки зрения по данному случаю. Вы мой генерал-адъютант и бывший московский генерал-губернатор. Ваше имя давно известно во всей России; оно связано теперь с ореолом быстрого подавления мятежа в Москве. Именно поэтому вы сделались жертвой и второго покушения. Полевой суд действует помимо вас и помимо меня, пусть он действует по всей строгости закона. С озверевшими людьми другого способа борьбы нет и быть не может. Вы меня знаете, я незлобив; пишу вам совершенно убежденный в правоте моего мнения. Это больно и тяжко, но верно, что, к горю и сраму нашему, лишь казнь немногих предотвратит моря крови — и уже предотвратила!»128

Своим мягкосердечием по отношению к побежденным революционерам московский генерал-губернатор заслужил неудовольствие Николая II. Всеподданнейший доклад о наведении порядка в Первопрестольной адмирал направил императору, а копию вместе с письмом от 7 января 1906 года — С. Ю. Витте. Письмо адмирала премьер переадресовал царю.

«В дело подавления московского мятежа я положил весь свой разум, все уменье и всю волю, причем усилия мои увенчались успехом», — писал Ф. В. Дубасов. Однако по каким-то неведомым причинам его обошли наградами — он не получил ни производства в следующий чин, хотя состоял вице-адмиралом целых семь лет, ни ордена. Награждение московского генерал-губернатора — важный политический акт, и его, полагал автор письма, надо было сделать громко, всемилостивейшим рескриптом.

«Если вы со мною согласны, — писал С. Ю. Витте адмирал, — то вам, конечно, не трудно все это устроить. Еще одно слово: я просил вас о назначении меня членом Государственного совета, и вы были добры взять это на свою заботу, — напоминаю вам об этом не для того, чтобы торопить вас; но я хочу быть назначенным теперь же — на основании действующего порядка, так как по изменении его в близком будущем это сделается невозможным»129. Членом Государственного совета Ф. В. Дубасов был назначен 15 января 1906 года; 5 июля того же года «по расстроенному здоровью» царским рескриптом был отставлен с поста московского генерал-губернатора. Но чин полного адмирала он получил только 6 декабря 1906 года высочайшим приказом по Морскому ведомству130.

Лавры главного умиротворителя мятежной Москвы достались не С. Ю. Витте, а П. Н. Дурново, хотя роль последнего в этих событиях, полагает И. И. Толстой, «…была минимальна, а может быть и отрицательная»131. Министр внутренних дел в событиях московского восстания очутился совершенно на вторых ролях, хотя на словах проявлял бурную энергию. Он выводил из терпения председателя правительства своим любимым выражением: с революционерами церемониться нечего — «…к стене их и расстрелять».

«Вследствие ли постоянного и всюду громко повторяемого им с этих пор убеждения, что с революцией шутить нечего и что необходимо принимать по отношению к ней самые крайние меры строгости, или вследствие того, что в качестве администратора московский генерал-губернатор находился в ближайшей связи с Министерством внутренних дел и отчасти даже в подчинении к нему, но имя П. Н. Дурново стало все чаще упоминаться рядом с именем Дубасова как победителя московского восстания, причем роль Витте в этом эпизоде совершенно стушевалась; даже, напротив того, брошенные Витте кстати несколько фраз о том, что, хотя строгость в соответственное время и по обстоятельствам необходима, но что на ней одной выезжать нельзя, побудили придворные и реакционные круги утверждать, что Витте либерал, опасный в данную минуту, а что настоящий спаситель Отечества — „молодец“ Дурново, понимающий, что шутить теперь нельзя, а надо действовать, „не жалея патронов“», — по свежим следам событий записал граф И. И. Толстой132.

Отношения С. Ю. Витте и П. Н. Дурново в ноябре и декабре 1905 года посторонним наблюдателям казались совершенно странными. Дурново возражал почти против каждого предложения Витте, находя всю затею с конституцией совершенно несвоевременной; его длинные выступления по поводу назначения губернаторов или объявления отдельных местностей на положении усиленной охраны казались С. Ю. Витте обструкцией и положительно выводили его из себя: он совершенно перестал стесняться в выражениях, бывал груб, доходя иногда фактически до крика. При всем при этом на каждом заседании он давал понять присутствующим, что чрезвычайно ценит административный опыт Дурново и очень нуждается в его советах. «До января 1906 года взаимные отношения эти имели такой вид, что Витте держит Дурново в руках и что, пользуясь его полицейской опытностью, он направляет ее в нужную ему сторону, а Дурново, хотя и брыкается, но, подчиняясь более сильной воле, не решается идти прямо против председателя и если и повертывает иногда дела по-своему, пользуясь своими частыми всеподданнейшими докладами, то делает это с оглядкой и считаясь с опасным для него политическим противником»133.

***

После подавления вооруженных восстаний в Москве и в других городах (Ростове и Новороссийске) на повестку дня встали другие задачи. 23 декабря председатель правительства направил императору доклад, где подчеркивалось, «…что революционеры на время везде сломлены. Вероятно, на днях общие забастовки везде кончатся. Остаются остзейские губернии, Кавказ и Сибирская дорога. По моему мнению, прежде всего нужно разделаться с остзейскими губерниями. Я целым радом телеграмм поощрял генерал-губернатора действовать решительно, но там, очевидно, мало войск. С этими силами трудно справиться, вследствие чего я ему еще вчера ночью телеграфировал, что, ввиду слабости наших войск и полиции, для поднятия авторитета власти необходимо с кровожадными мятежниками расправляться самым беспощадным образом»134.

Головную боль у С. Ю. Витте вызывал беспорядок, воцарившийся на Сибирской дороге. Там революционные комитеты сами решали, кого возить, а кого нет, какие телеграммы передавать по назначению, а какие не передавать. Между тем требовалось как можно скорее перебросить армию из Китая в Европейскую Россию, к новым местам постоянного расположения.

По настоянию С. Ю. Витте его правительством был разработан новый план дислокации армии. Если ранее доблестная российская армия предназначалась для борьбы с врагами внешними и потому размещалась поблизости от государственных границ страны, то теперь главным стал враг внутренний. Войска предстояло разместить в зонах внутренних конфликтов, с тем чтобы не столько гасить эти конфликты, сколько предупреждать самим фактом присутствия крупных воинских частей. Эта затея премьера, по свидетельству военного министра А. Ф. Редигера, вызвала сильнейшее неудовольствие царя, очень ревниво относившегося к своим прерогативам верховного вождя русской армии и флота.

Кадровые полки из Маньчжурии не возвращались, а прибывали только запасные части. Н. П. Линевич опрометчиво пообещал им, что к началу весеннего сева они будут дома. Деньги демобилизованным солдатам выдавались в Харбине сразу на весь путь, их пропивали сразу же, на Харбинском вокзале, затем продавали солдатский скарб, а когда продать больше нечего было, голодные деморализованные толпы запасных громили и грабили вокзалы, пристанционные буфеты и поселки железнодорожников.

Капитан А. И. Деникин, будущий вождь белогвардейской Добровольческой армии, время с ноября 1905-го по январь 1906 года провел в поезде на Сибирской железной дороге, пробираясь из Маньчжурии в Петербург. В Иркутске ему пришлось прожить несколько дней, так как из-за забастовок и расстройства движения там скопилось до 30 воинских эшелонов и несколько пассажирских поездов. На дороге было чрезвычайно трудно достать продовольствие, и А. И. Деникин с его товарищами жили только теми запасами, которые удалось приобрести в Иркутске135.

Для наведения порядка на Сибирской железнодорожной магистрали были применены так называемые «экзекуционные поезда». С. Ю. Витте приписывает их изобретение своему гению, однако царь уверял вдовствующую императрицу, что оно родилось от вдохновения великого князя Николая Николаевича: «Николаше пришла отличная мысль, которую он предложил, — из России послан Меллер-Закомельский с войсками, жандармами и пулеметами в Сибирь до Иркутска, а из Харбина Ренненкампф, ему навстречу. Обоим поручено восстановить порядок на станциях и в городах, хватать всех бунтовщиков и наказывать их, не стесняясь строгостью. Я думаю, что через две недели они съедутся, и тогда в Сибири сразу все успокоится»136.

Генерал-лейтенант П. К. Ренненкампф был героем Китайского похода 1900 года, кавалером заслуженных на поле брани двух Георгиевских крестов. Его конный рейд в июле — августе 1900 года, уникальный по своей лихости и отваге, привел в восхищение знатоков военного дела137. Те, кто рекомендовал его для наведения порядка на железной дороге, наверняка рассчитывали, что он проявит такую же лихость в борьбе с революционной заразой.

Высочайшая телеграмма с повелением ему сформировать карательный отряд в рядах Маньчжурской армии и действовать с ним без промедления была отправлена из Петербурга 13 декабря 1905 года кругом света через Шанхай и Владивосток. Она была получена штабом Линевича 25 декабря, но только 2 января генерал приступил к формированию отряда. Через неделю П. К. Ренненкампф выступил в поход, отправив телеграмму начальнику Генерального штаба Ф. Ф. Палицыну: «…Буду действовать по обстоятельствам, прибегая к полевому суду, при вооруженном сопротивлении расстреливать»138.

Примерно в середине декабря С. Ю. Витте предложил послать навстречу П. К. Ренненкампфу генерала H. H. Сухотина из Омска. Но у Сухотина не нашлось надежных воинских частей для выполнения карательного рейда. Тогда всплыла кандидатура генерал-лейтенанта барона А. Н. Меллера-Закомельского, временного генерал-губернатора Польши. Усмирять и подавлять барону было не впервой. В далеком 1863 году он, молодой корнет гусарского полка, участвовал в карательных расправах на территории мятежной Польши. В ноябре 1905 года А. Н. Меллер-Закомельский в должности командира 7-го армейского корпуса подавлял восстание солдат и моряков в Севастополе.

С. Ю. Витте вспоминал, что для проведения карательного железнодорожного рейда его рекомендовал генерал Ф. Ф. Палицын. Решение по кандидатуре Меллера-Закомельского было принято 20 декабря, а его карательный поезд формировался в Москве, уже очищенной к тому времени от мятежников. Ядро отряда А. Н. Меллера-Закомельского составили две сводные роты (20 унтер-офицеров и 95 рядовых солдат) 3-й гвардейской пехотной дивизии, которой барон когда-то командовал, пулеметная команда с 2 машинами из той же дивизии и 2 орудия 2-й батареи 37-й артиллерийской бригады, поставленные на железнодорожную платформу — всего 1 генерал, 4 штаб-офицера, 9 обер-офицеров, 1 врач, 1 гражданский чиновник и 184 нижних чина139. В ночь на 1 января 1906 года генерал отправился на выполнение порученного ему премьер-министром задания — любыми средствами восстановить порядок на Сибирской железной дороге.

В выборе этих средств генерал мог совершенно не стесняться, так как дорога уже была объявлена на военном положении. Он и не стеснялся — один из офицеров отряда, поручик Евецкий, вел личный дневник и потому подвиги генерала и его подчиненных известны в многочисленных подробностях.

Как выяснилось по мере продвижения поезда вглубь страны, слухи о беспорядках на Сибирской магистрали были преувеличены. Определенные хлопоты генералу доставляли эшелоны с запасными нижними чинами. Для увещевания непокорных вначале применяли приклады винтовок, затем, после того как несколько прикладов было разбито, солдаты перешли на шомпола. Но металлические шомпола отбивали экзекуторам руки, и тогда «нижние чины» отряда завели себе нагайки, которыми действовать было гораздо сподручнее.

Самой неспокойной оказалась Забайкальская дорога. «Пусть на станциях знают, что за малейшее покушение на мой поезд все будет разнесено», — стращал генерал из своего походного телеграфа. Особенно негодовал бравый военачальник на преступную деятельность «врачей-жидов» и революционных агитаторов, которые пытались вести разлагающую работу и среди солдат его отряда. Одного из таких агитаторов «нижние чины» сильно избили, а другого выбросили из вагона на ходу, и, полагал генерал, «…вряд ли он когда-нибудь возобновит свою преступную деятельность». Двух агитаторов за революцию солдаты расстреляли на станции Мысовой по личному приказу генерала барона А. Н. Меллера-Закомельского.

Еще 25 декабря С. Ю. Витте представил императору доклад о противодействии революционной пропаганде в армии. Совет министров счел необходимым агитаторов и пропагандистов не казнить самосудом, а ловить и предавать военному суду. Проект соответствующего указа был подготовлен военно-судебным ведомством, прошел все надлежащие инстанции и… остался без движения. На всеподданнейший доклад С. Ю. Витте император наложил резолюцию, пометив ее 26 декабря: «Строгий внутренний порядок и попечительное отношение начальства к быту солдат лучше всего оградят войска от проникновения пропаганды в казарменные расположения»140. Для укрепления пошатнувшегося воинского духа 6 декабря 1905 года, в день тезоименитства Николая II, солдатская мясная порция была увеличена на 100 граммов в день; солдаты стали получать от казны чайное довольствие, одеяла, постельное белье, посуду.

Взгляды венценосца на приемы борьбы со смутой были хорошо известны его ближайшему окружению и им же, окружением, отчасти сформированы. Получив рапорт H. П. Линевича, где говорилось, что в Маньчжурскую армию прибыло много революционных агитаторов, монарх наложил резолюцию с выражением надежды, что все они будут повешены. Ни российские законы, ни законы какой-либо другой цивилизованной страны не предусматривали в обычных обстоятельствах исключительной меры наказания за революционное слово. Только за дело и то не за всякое. Даже военно-полевые суды и те не всегда приговаривали к смерти за революционную агитацию и пропаганду.

Но вернемся к подвигам генерала А. Н. Меллера-Закомельского и его подчиненных. На станции Иланской 12 января в 12 часов ночи во время разгона митинга рабочих в депо (по другим сведениям, это был вовсе не митинг, а рабочие собрались, чтобы вручить генералу петицию со своими требованиями) солдаты открыли стрельбу на поражение. По данным штаба отряда, 19 рабочих было застрелено, 70 человек ранено и 70 арестовано. Главные виновники творившихся безобразий — телеграфисты и члены местных стачечных комитетов — расстреливались без всякого суда: 5 человек на станции Мысовой и 7 человек на станции Мозгон. «Только, пожалуйста, не тратьте даром патронов — стреляйте в затылок и больше трех патронов на человека не тратьте», — лично инструктировал генерал А. Н. Меллер-Закомельский членов расстрельной команды. Других, менее виновных, избивали и драли плетьми. Статистика выпоротых и избитых штабом отряда не велась — порки и избиения считались рутинной работой.

Среди казненных генералом А. Н. Меллером-Закомельским был видный революционер, большевик И. В. Бабушкин. С двумя вагонами винтовок он выехал из Читы в направлении Иркутска, чтобы вооружить там рабочих и попытаться остановить карателей. На станции Слюдянка он был захвачен и на станции Мысовой расстрелян без суда и следствия141.

«Такой образ действий, — с чувством выполненного долга докладывал барон Меллер-Закомельский императору, — дал должные результаты. По всей Забайкальской дороге до Читы рабочие сами начали сдавать имеющееся у них оружие, которым для вооруженного сопротивления их усиленно снабжала Чита, а частью было роздано из числа хранившегося на станциях для вооружения некоторых агентов дороги; телеграфисты прекратили передачу всяких стачечных депеш; благонамеренный элемент служащих приободрился, а введенный ранее 8-часовой рабочий день сменился 9-часовым»142.

Генерал не скрывал своих переживаний по поводу того, что нигде не встретил вооруженного сопротивления. «Читу надо было разгромить, и если бы мастерские и взлетели на воздух и был бы от этого убыток казне, ничтожный по сравнению с громадными убытками, причиненными ранее революционерами, зато впечатление было бы огромное и революция надолго бы стихла», — телеграфировал он генералу Ф. Ф. Палицыну. Ту же самую глубокую мысль он повторил и в отчете об итогах экспедиции, поданном на высочайшее имя. Тот факт, что Чита не была разгромлена в пух и прах, барон называл крупной ошибкой, подобной той, «…которую сделали при подавлении революции в Красноярске, и я, — докладывал генерал императору, — совершенно разделяю мнение генерала Сухотина, сожалевшего, что Красноярск сдался без боя. Если генерал Сухотин и не расправился сурово с мятежниками, то это объясняется отсутствием у него достаточной вооруженной силы, чего никак нельзя сказать про генерала Ренненкампфа, подошедшего к Чите с целой стрелковой дивизией, 2 гаубицами, 2 горными орудиями и сотней казаков. Я нахожу, что для пользы дела необходимо было разгромить Читу, а не вступать со всякими союзами и комитетами в дипломатические переговоры. Разгром Читы послужил бы прекрасным уроком всем этим революционным обществам и надолго отнял бы у них охоту устраивать революции. Бескровное же покорение взбунтовавшихся городов не производит никакого впечатления»143. Нетрудно представить, что сталось бы с Москвой, если бы ее усмирением руководил не вице-адмирал Ф. В. Дубасов, а генерал-лейтенант барон А. Н. Меллер-Закомельский!

Свое мнение по поводу несостоявшегося разгрома Читы император Николай выразил краткой резолюцией: «Ренненкампф разговаривает, а Меллер-Закомельский действует».

А. Н. Меллер-Закомельский предлагал распространить внесудебные репрессии на высший командный состав армии, виновный, по его мнению, в преступном попустительстве революционному движению: «Остаюсь при твердом убеждении, что генералы, подобные Линевичу, Казбеку, Холщевникову, Путяте, Румшевичу и пр., могут погубить армию и государство; надо их расстреливать»144.

Познакомившись с бароном поближе, С. Ю. Витте пришел к выводу: он «…человек довольно темный, хотя и с большим темпераментом. Вообще, если бы Меллер-Закомельский не был генералом, то по своему характеру он был бы очень хорошим тюремщиком, особливо в тех тюрьмах, в которых практикуются телесные наказания; он был бы также очень недурным полицейским и хорошим обер-полицмейстером, в смысле поддержания внешнего порядка»145. Тем не менее С. Ю. Витте признал, что порученную ему работу генерал проделал очень хорошо. Генерала Холщевникова, виновного за «беспорядки» в Забайкалье, председатель Совета министров также предлагал сурово наказать, но не расстрелом, а преданием военному суду.

По возвращении генерала А. Н. Меллера-Закомельского в Петербург он был принят военным министром. А. Ф. Редигеру барон не понравился — среднего роста, лицо красное, «бурбонистое», собеседнику в глаза не смотрит, говорит не гладко, а тянет. Генерал имел славу пройдохи: после подавления Севастопольского восстания моряков он направил императору личный отчет, полный красочных подробностей того, как яростно сопротивлялись мятежники, как жарко кипел бой и т. п. На его беду, вскоре было получено донесение о потерях: 5 человек убитых и несколько десятков раненых с обеих сторон146.

Военный министр, так же как и председатель правительства, высоко оценил проделанную генералом работу: «Заслуга Меллер-Закомельского была громадна: он восстановил связь с армиями, восстановил порядок на протяжении нескольких тысяч верст железнодорожного пути! Задача, казавшаяся столь трудной и опасной, была разрешена гладко и просто, с ничтожными силами. Главная заслуга в этом деле принадлежит лично ему, так как только при его характере палача можно было столь систематически бить и сечь вдоль всей дороги, наводя спасительный ужас на все бунтующие и бастующие элементы. Выбор его для этого предприятия оказался замечательно удачным»147.

Император Николай II лично следил за подавлением смуты. Оба бравых генерала, отправленные С. Ю. Витте на Сибирскую магистраль, направляли донесения на царское имя. 19 января 1906 года в 2 часа 40 минут пополудни генерал Меллер-Закомельский отправил императору телеграмму такого содержания: «Сибирской и Забайкальской дороги все служащие, телеграфисты, рабочие почти сплошь революционеры. Более надежные кондуктора и чернорабочие. Необходимы строгие меры. На станции Мысовой расстрелял трех телеграфистов, двух членов комитета и двух пропагандировавших революцию среди эшелонов запасных. По просьбе генерала Ренненкампфа еду на Читу». Через три дня император получил донесение: «Чита сдалась без боя. Еду обратно». Порядок восстановлен повсеместно, дорога охраняется надежными частями; «паровозы отогреваются и исправляются, уголь подвозится. Революционные элементы дороги устраняются, арестуются, увольняются, часть бежала». Генерал испрашивал награду за верную службу: «Вверенный мне отряд просит всеподданнейше ходатайствовать иметь счастье представиться Вашему величеству в Царском Селе. Осчастливьте разрешением проехать из Москвы в Варшаву через Петербург». Просьба получила удовлетворение — карательный отряд представился императору Николаю II. 6 февраля 1906 года офицеры удостоились чести отобедать в его обществе148.

Другой каратель, генерал Ренненкампф, оставался на хозяйстве. Преисполненный служебного рвения, он доносил: «Законный порядок между железнодорожными и телеграфными служащими на Забайкальской дороге и телеграфистами Забайкальской области водворен… К половине февраля окончится следствие и виновные понесут вполне заслуженную кару. Работа Забайкальской дороги уже значительно улучшилась. Есть надежда в половине февраля довести пропускную ее способность до десяти пар воинских. Выполнив волю Вашего императорского величества относительно Забайкальской дороги со Сретенской веткой, отправляюсь в Иркутск, откуда немедленно вернусь в Читу для суждения виновных в мятеже. Испрашиваю дальнейших повелений Вашего императорского величества»149.

Поставленную задачу С. Ю. Витте решил — огромная, хотя и ненадежная вполне армия была доставлена к новым местам постоянной дислокации посуху и морем. Местные сатрапы получили возможность перевести дух. 21 апреля 1906 года одесский генерал-губернатор А. В. Каульбарс направил царю радостную телеграмму: «Всеподданнейше доношу Вашему императорскому величеству, что все части 15 пехотной дивизии прибыли с Дальнего Востока во вверенный мне округ. Все прибывшие эшелоны торжественно встречаются; настроение людей было радостное и приподнятое, и, при высадке на родной земле, восторженное „ура“ прибывающих и встречающих покрывало тосты о здравии и благоденствии Вашего императорского величества и дорогой родины»150. В течение первых месяцев 1906 года через Одессу вернулось из Маньчжурии на родину около 100 тысяч человек запасных. Их встречал лично А. В. Каульбарс с почетным караулом и оркестром, угощал обедом. Оркестр играл государственный гимн, произносились торжественные речи. Почетному караулу на всякий случай были розданы боевые патроны.

***

Хотя революция — это война, правительство, полагал С. Ю. Витте, должно вести ее, руководствуясь прежде всего точными законами. Еще в середине декабря Совет министров инициировал закон о применении смертной казни за убийства должностных лиц государства по политическим мотивам. Существовавшие до того правила о предании суду за политические убийства были весьма разнообразны и допускали возможность чисто бюрократического произвола.

В гражданском судопроизводстве Российской империи смертная казнь даже за серьезные преступления применялась исключительно редко. Фактически самым тяжким наказанием были бессрочные каторжные работы, обрекавшие человека на медленное и мучительное умирание. В этом проявилось лицемерие российского абсолютизма, так возмущавшее писателя Льва Николаевича Толстого. Зато военные суды, наоборот, чаще всего приговаривали преступников к лишению жизни. Можно быть сторонником смертной казни, рассуждал С. Ю. Витте, можно быть ее противником, суть не в этом, а в том, что нельзя превращать наказание смертной казнью в «государственное убийство». А между тем так оно чаще всего и бывало — за одни и те же преступления наказания могли быть совершенно различными. Все зависело от того, какому суду будет предан виновный, как то или иное высокое начальствующее лицо заблагорассудит. Этими начальствующими лицами являлись генерал-губернаторы, число которых сильно увеличилось по мере объявления тех или иных местностей на исключительном положении. Приговоры военных судов о смертных казнях также подлежали утверждению этих генерал-губернаторов. В одних случаях смертные приговоры утверждались, а в других — нет.

Без смертной казни в тех чрезвычайных обстоятельствах обойтись было довольно трудно, поскольку террористические акты революционеров против должностных лиц государства приняли уже массовый характер. С другой стороны, административный произвол в этом щекотливом вопросе только лил воду на мельницу революции. В правительстве был разработан законопроект, по силе которого все покушения на жизнь и здоровье государственных служащих должны были автоматически попадать не в гражданские, а в военные суды. Туда же следовало направлять и все дела, связанные с нелегальным изготовлением и применением взрывчатых веществ. Приговоры военных судов не требовали санкции генерал-губернаторов. Таким образом, с одной стороны, судебной власти, пусть даже и военной, придавался независимый от администрации характер, а с другой — сфера применения исключительной меры наказания сужалась.

В мемории Совета министров по этому вопросу говорилось, что «…теперь не идет дело об установлении смертной казни за какое-либо преступление, до сего этому наказанию не подлежавшее, а об устранении совершенно недопустимого положения, при котором лишение виновного жизни происходит не в силу категорического веления закона, а в зависимости от воззрений… того или другого лица, от которого зависит передача дела на рассмотрение военного суда».

С другой стороны, говорилось в мемории, военные суды, руководствуясь статьей 279 Воинского устава о наказаниях, обязаны были выносить смертные приговоры, не принимая во внимание утвержденные в 1903 году Правила уголовного уложения. Этими правилами разрешалось, в случае смягчающих вину обстоятельств, заменять смертную казнь каторгой и определять наказание за политические убийства в виде каторги без срока для женщин или несовершеннолетних151.

Совет министров предложил: «Дела об убийстве или покушении на убийство по политическим побуждениям чинов войск, полиции и других должностных лиц при исполнении ими обязанностей службы или же вследствие исполнения сих обязанностей, подчиняются ведению военного суда для рассмотрения и решения по правилам, установленным в разделе IV Военно-судебного устава, с применением к виновным наказания, предусмотренного в статье 279 Воинского устава о наказаниях, причем суду предоставляется ходатайствовать в случаях особо уважительных о смягчении назначенного виновному наказания переходом от смертной казни к каторге без срока»152.

Монарх не может являться источником зла. Во всеподданнейшей записке, приложенной к указанной мемории, С. Ю. Витте предупредил Николая II: законодательная санкция путем высочайшей резолюции, наложенной на меморию, недопустима. «Подобные меры, — писал С. Ю. Витте, — должны исходить от правительства в установленном для того порядке и не могут быть связываемы с именем Вашего императорского величества. Соображение это заставило меня ходатайствовать перед Вашим величеством о передаче дела в Государственный совет для того, чтобы в случае признания нового порядка необходимым, издание его последовало в виде мнения Государственного совета, а не в форме именного высочайшего указа Сенату»153.

Подавляющим большинством голосов Совет министров одобрил законопроект о применении смертной казни за покушения на государственных служащих. При прохождении через Государственный совет он также получил поддержку большинства его членов. В меньшинстве оказались те, которые считали, что разумнее остаться при старых порядках, то есть казнить и миловать по усмотрению администрации. Император Николай II утвердил мнение не большинства, а меньшинства членов Госсовета. Рулетка смерти продолжала вертеться.

***

Особенного размаха бессудные карательные акции приобрели в Прибалтике. Ситуация в мятежном крае осложнялась тем, что к волнениям на аграрной почве примешивались националистические мотивы: помещики были немцами, а их безземельные батраки — эстонцами и латышами. Во многих местах царская администрация была разогнана и власть взяли в свои руки созданные революционерами органы местного самоуправления, имевшие свои вооруженные отрады. Не обходилось и без жестокостей с их стороны — в Курляндии, в местечке Газенпот, революционерами были заживо сожжены солдаты драгунского разъезда154.

В Прибалтийские губернии для очистки их от революционеров без ведома премьер-министра было послано целых 7 карательных экспедиций с разных направлений. Генерал Вальтер Вальтерович Мейнард, начальник Южного отряда, командовал 2-й бригадой 4-й кавалерийской дивизии. Самое крупное карательное соединение возглавил генерал-майор свиты его величества Александр Афиногенович Орлов: 4 полка регулярной кавалерии (2 уланских и 2 кирасирских), 4 стрелковые роты с пулеметами, одна саперная рота и 6 орудий. Эти части составили Северный отряд. Командующий столичным военным округом, председатель Совета государственной обороны великий князь Николай Николаевич лично напутствовал Орлова словами: «Валяй вовсю и знай, что за строгость излишнюю тебя не осудят свыше, а скорее за недостаток ее»155.

Никакой правовой основы для действий карательных отрядов не имелось, и начальники их действовали кто во что горазд. В одних отрядах создавались импровизированные военно-полевые суды; в других расстрелы и порки производились приказами полевых командиров.

Мичман Н. Л. Максимов за участие в обороне Порт-Артура был награжден орденом Святого Георгия. Распоряжением командира гвардейского корпуса В. А. Безобразова он стал военным начальником всего района Валкского уезда Лифляндской губернии. Прибыв к месту назначения, лихой моряк немедленно открыл боевые действия против мятежников: «Никаких пленных! Никаких раненых! Кто не убит сразу, того добивать!» На станции Мариенбург им было расстреляно 17 человек. Когда оказалось, что жители одной из деревень при приближении отряда ушли в лес, оставив дома награбленное в помещичьих усадьбах имущество, Н. Л. Максимов отдал подчиненным приказ: «Всех домохозяев разыскать и вернуть по избам. Приказать им под вашим наблюдением все взятые из помещичьих усадеб вещи и предметы возвратить владельцам. Весь без остатка зерновой запас, который найдется в доме у крестьянина, он должен сам передать владельцам той экономии, откуда он его забрал, весь без остатка, до последнего зерна, а после сего точного исполнения каждого домохозяина повесить на воротах его усадьбы». 135 «домохозяев-грабителей» во исполнение приказа начальника карательного отряда георгиевского кавалера мичмана Н. Л. Максимова были повешены. За свои «молодецкие действия» он был награжден орденом Станислава 2-й степени и произведен в лейтенанты156.

Отряд А. А. Орлова, вспоминал С. Ю. Витте, «…довольно безобразничал, и с ним не было никакого слада. Генерал-губернатор в Риге Соллогуб употреблял все усилия, чтобы отряд этот не вошел в г. Ригу. Как он мне объяснял после, потому, что он был уверен, что Орлов провокацирует какой-либо беспорядок, а потом разгромит город»157.

Император был в курсе всех подробностей карательных акций в Прибалтике. А. А. Орлов доносил ему: «Высылаемые с 13 декабря экспедиции восстанавливали законные власти в волостях, захватывая все большие районы… С 8 января движение медленное… По сегодня убито 22, расстреляно 78, много подвергнуто экзекуции; сожжено строений 70; пироксилином взорвано здание, где было в октябре нападение на войска». 22 января 1906 года генерал А. А. Орлов подошел к Риге, где дал отдых своим эскадронам, проделавшим путь длиной 4600 верст. «После сего кавалерия идет тремя колоннами на восток, оставляя в известных местах, для действия порайонно, эскадроны»158.

Подавлением революции в Эстонии занимался батальон, сформированный из моряков Балтийского флота под командованием капитана 2-го ранга Отгона Оттоновича Рихтера (сына генерал-адъютанта О. Б. Рихтера). Он не только расстреливал, но и вешал главных агитаторов. Николай II одобрил эти его действия, написав на том месте доклада, где сообщалось о повешенных и расстрелянных: «Ай да молодец!» Чтобы не компрометировать монарха, доклад со столь одиозной царской резолюцией С. Ю. Витте утаил, положив себе в стол.

Есаул граф M. H. Граббе, адъютант великого князя Владимира Александровича, с 20 декабря 1905 года по 10 января 1906-го наводил порядок в Эстонии. Хотя ни малейшего сопротивления отряду оказано не было, действовали без церемоний — расстрелы и порки «революционеров-агитаторов», уничтожение их жилищ производились без излишних проволочек. Петр Озол был расстрелян по личному приказу графа M. H. Граббе только за то, что несколько ранее с револьвером в руке он сопровождал арестованного офицера к месту заключения159. По итогам карательной работы граф был поощрен званием полковника. Его продвижение по служебной лестнице ускорилось. Спустя некоторое время он получил воинское звание генерал-лейтенанта и стал наказным атаманом Войска Донского.

При П. А. Столыпине в канцелярии Совета министров подвели общий итог карательным акциям в Прибалтийских губерниях: «До февраля 1906 года действиями военных отрядов были лишены жизни: в Эстляндской губернии при сопротивлении с оружием в руках убито 50 чел. и расстреляно — 68 чел., на острове Эзель расстреляно — 2 чел., в Лифляндской губернии убито при сопротивлении с оружием в руках 14 чел. и при попытке бежать — 1 чел., расстреляно — 120 чел., в южном отряде убито при попытке бежать—2 чел., расстреляно — 39; в Курляндской губернии убито, при сопротивлении с оружием в руках — 36 чел., при попытке бежать —37 чел., расстреляно — 64 чел., в отряде подполковника Принца убито при сопротивлении с оружием в руках — 5 чел., не было совсем расстрелов; в отряде генерал-майора Безобразова расстреляно — 63 чел. Всего убито при сопротивлении с оружием в руках — 105 чел., при попытке к бегству —52 чел., расстреляно — 356 чел… К концу января 1906 года расстрелы войсками захваченных бунтовщиков были прекращены»160.

Много было в те жуткие месяцы наломано дров — революция-то ведь подавлялась впервые. Безобразия, чинимые карательными экспедициями — обычное дело во время подавления народных волнений, — беспокоили правительство все больше и больше по мере того, как страна приближалась к выборам в первое в своей истории Законодательное собрание народных представителей. Этот вопрос обсуждался на заседании Совета министров 20 января 1906 года. По результатам обсуждения граф С. Ю. Витте подготовил императору примечательный всеподданнейший доклад.

В нем выражалась твердая поддержка действий армии по подавлению вооруженных мятежей. На войне как на войне, однако бессудные расстрелы военнопленных по приказанию командиров воинских частей противоречат фундаментальным основам воинской морали. Виновные в мятеже и связанных с мятежом преступлениях должны не расстреливаться, а предаваться суду. «Решение военного суда может воспоследовать в весьма короткий промежуток времени, и те, кто заслуживает смертной казни, конечно ее не избегнут; передача же их вновь в руки военных властей и расстреливание приказанием военного начальства — явление совершенно недопустимое и настолько противоречит всем существующим воззрениям, что должно быть, по убеждению Совета, безусловно устранено». Председатель правительства спрашивал у царя разрешения «…сообщить военному министру для преподания подлежащим командующим войсками указаний, что участники мятежа, не подвергшиеся истреблению со стороны войск на самом месте оказанного ими вооруженного сопротивления или совершенных ими злодейств и переданные ими в распоряжение подлежащих властей, не могут быть изъяты из ведения последних и должны быть судимы по закону». Император наложил резолюцию: «Конечно, я не допускаю и мысли, что могло быть иначе», — и поставил дату — 23.01.06. Царское Село161.

Однако бессудные казни продолжались, и 19 февраля 1906 года правительство предложило привлекать виновных уже к судебной ответственности. Поводом послужил из ряда вон выходящий случай, когда 30 января того же года по распоряжению временного курляндского генерал-губернатора В. А. Бекмана воинским караулом без ведома судебных властей были выведены из тюрьмы 5 заключенных по обвинению в разграблении и поджоге одного из имений и бессудно казнены: трое расстреляны и двое повешены. Резолюция царя гласила: «Расследовать это дело без всякой огласки распоряжением командующего войсками»162.

Борьбу с революцией премьер-министр С. Ю. Витте настойчиво пытался ввести в строгие рамки закона. 10 фёвраля им был представлен всеподданнейший доклад о прекращении порочной практики произвольного объявления исключительного положения. За три с половиной месяца было 70 случаев объявления местностей на исключительном положении! В 47 случаях, подсчитали сотрудники С. Ю. Витте, это было сделано с нарушением предписанной законом процедуры. Ведь указом 29 ноября 1905 года генерал-губернаторы, губернаторы и градоначальники наделялись правом объявлять подвластные им территории на положении усиленной охраны, чрезвычайной охраны или на военном положении лишь в случаях прекращения «железнодорожных, почтовых и телеграфных сообщений» с центральным правительством. В 23 случаях местные власти, без всякого согласования с центром, прямо вводили военное положение. «Между тем, по-видимому, в некоторых случаях не было необходимости прибегать именно к такой исключительной мере. Столь частое и притом совершенно произвольное применение ее привело к весьма ненормальному положению вещей: по инициативе местных властей, без разрешения высшего правительства, образовался целый ряд мелких самостоятельных генерал-губернаторств; появились в различных местах России временные генерал-губернаторы, действующие вполне независимо друг от друга, вне надлежащего контроля центральной власти и пользующиеся в силу закона самыми широкими правами по отношению ко всему местному населению, которое стоит по отношению к ним почти вне закона»163.

Если раньше такое самоуправство и находило некоторое оправдание в «чрезвычайных обстоятельствах смуты», то теперь, полагал С. Ю. Витте, эти времена прошли — наступило частичное успокоение. К сожалению, подчеркивал докладчик, все еще не представляется возможным «…сократить область применения исключительных законов, действующих в настоящее время в 55 губерниях и областях империи; но при этом Совет министров все же находит своевременным обсудить вопрос о снятии военного положения хотя бы в губерниях центральной России, не входящих в состав постоянных генерал-губернаторств»164.

***

В начале 1906 года придворные круги и сам император утвердились во мнении, что поражение революции нанесено главным образом рукой опытного полицейского П. Н. Дурново; что всякие конституционные затеи графа С. Ю. Витте есть не что иное, как опасная блажь. На П. Н. Дурново как из рога изобилия посыпались монаршие милости: из управляющего министерством он был сделан министром, пожалован в статс-секретари, произведен в действительные тайные советники, назначен членом Государственного совета, получил денежную награду в 200 тыс. руб., наконец, его дочь была взята ко двору в качестве фрейлины императрицы.

После всех этих милостей П. Н. Дурново стал вести себя, как заметил И. И. Толстой, более независимо по отношению к премьер-министру. «Хотя Витте и продолжал иногда кричать на Дурново, но последний перестал „ежиться“, а отвечал иногда довольно резко, энергично настаивая на своей точке зрения; иногда, чего он раньше никогда не посмел бы сделать, он после сцены с председателем прекращал на неделю и больше свое хождение в заседание Совета, причем не считал нужным извиняться за свое отсутствие. Провозглашаемая им панацея против революции, выражавшаяся в девизе: „к стене — и расстрелять“, в той или иной форме преподносилась им довольно часто и смело, хотя и бездоказательно, в заседаниях, причем на все возражения он пожимал плечами и иронически улыбался»165.

Премьер-министр не переоценивал собственной популярности ни в стране, ни при дворе. Как-то раз, выпив за завтраком обычную порцию шампанского, С. Ю. Витте с горя расшутился. Он принялся уверять присутствующих, что ни золотая валюта, ни Портсмут, ни конституция не дали и не дадут ему славы. Одна есть прочная слава на земле — кулинария, поэтому надо привязать свое имя к какому-нибудь блюду. Есть же, например, гурьевская каша, а ведь А. Н. Гурьев был министром финансов не бог весть каким. Надо изобрести «виттевские пирожки» — они-то и останутся навсегда, остальное все эфемерно. «Он в этот день рассчитывал, — вспоминал чиновник канцелярии премьера И. И. Тхоржевский, — в видах бессмертия на свои крошечные горячие ватрушки с ледяной зернистой икрой внутри к водке». Это было конечно же шуткой, но в ней — весь С. Ю. Витте166.

И. И. Толстой, единственный из членов кабинета С. Ю. Витте, оставивший о своей работе в нем воспоминания, с некоторой долей истины считал, что все свои действия председатель правительства стремился подчинить одной цели — подготовить почву для выборов в Государственную думу. Поэтому С. Ю. Витте искренне думал, что хотя строгость временами бывает совершенно необходима, но на одной ней выезжать нельзя. И в декабре 1905-го, и в январе 1906 года он не один раз в присутствии других членов правительства просил П. Н. Дурново не увлекаться репрессивными действиями: нельзя озлоблять население накануне выборов, иначе в Государственную думу выберут одних революционеров.

Случилось то, чего так опасался премьер-министр. Состав свободно избранного народного представительства оказался таким, что у правительства С. Ю. Витте не было никаких надежд на конструктивное с ним сотрудничество. Во всеподданнейшем докладе с просьбой об отставке от 14 апреля вина за это была возложена на П. Н. Дурново — он действовал, особенно последние два месяца, «несоответственно» текущей обстановке. Император Николай II собственноручно написал ответ, где выразил несогласие с точкой зрения своего первого министра: «Мне кажется, что Дума получилась такая крайняя не вследствие репрессивных мер правительства, а благодаря широте закона 11 декабря о выборах, инертности консервативной массы населения и полнейшего воздержания всех властей от выборной кампании, чего не бывает в других государствах». Допущенные ошибки были вскорости исправлены П. А. Столыпиным.

 

Конституция консервативная и без парламентаризма

Расширение избирательных прав, обещанное Манифестом 17 октября, правящими верхами и либеральной общественностью осенью 1905 года рассматривалось как первейшее средство умиротворения страны. Не помня зла, С. Ю. Витте доверил эту работу московским общественным деятелям, только что отказавшимся занять посты в его правительстве. «Поручение это… взяли на себя Д. Н. Шипов, Гучков и князь Трубецкой, или, вернее сказать, напросились на это поручение. Это обстоятельство именно несколько замедлило опубликование законов о выборах и созыв самой Думы»167. 29 и 30 октября 1905 года в московской квартире Д. Н. Шилова на Собачьей площадке над проектом избирательного закона колдовала большая группа умеренных либералов в составе Н. С. Волконского, А. И. Гучкова, С. А. Котляревского, Г. Е. Львова, Н. Н. Львова, А. А. Мануйлова, С. Н. Маслова, Е. Н. Трубецкого, Н. А. Хомякова, М. В. Челнокова, С. И. Четверикова и H. H. Щепкина.

Общими усилиями они составили весьма радикальный по тем временам избирательный законопроект из 63 статей. Главное его содержание состояло в предоставлении избирательных прав всем русским подданным мужского пола, достигшим 25-летнего возраста, вне зависимости от имущественного положения. В городах выборы были прямыми, в сельской местности — двухстепенными168.

3 ноября в 2 часа дня проект обсуждался в кабинете председателя правительства. Авторам показалось, что С. Ю. Витте вроде бы склонялся ко всеобщему избирательному праву. Но когда через две недели вновь вернулись к представленному законопроекту, он был уже против169. По заданию премьера правительство стало готовить свой собственный проект, строго следуя указаниям пункта второго высочайшего Манифеста 17 октября, где говорилось: «Не останавливая предназначенных выборов в Государственную думу, привлечь теперь же к участию в Думе, в мере возможности, соответствующей краткости остающегося до созыва Думы срока, те классы населения, которые ныне совсем были лишены избирательных прав…» Работой этой занимался Сергей Ефимович Крыжановский, высокопоставленный чиновник аппарата Министерства внутренних дел. Когда он и его помощники завершили труды, оба документа — общественных деятелей и правительственный — были вынесены на обсуждение Особого совещания под личным председательством императора Николая II.

Заседания проходили 5 и 7 декабря в императорской Царскосельской резиденции. В них участвовали, помимо министров правительства и членов Государственного совета, еще и представители общественности, выбранные С. Ю. Витте, а именно: граф В. А. Бобринский, барон П. Л. Корф, А. И. Гучков и Д. Н. Шипов. Был приглашен дворцовый комендант Д. Ф. Трепов и еще какой-то артиллерийский генерал, ничего общего с присутствующими не имевший.

На удивление С. Ю. Витте, не только либералы А. И. Гучков, Д. Н. Шипов и П. Л. Корф, но и ультраправо настроенный граф В. А. Бобринский, богатейший тульский помещик и сахарозаводчик, высказались в пользу всеобщего избирательного права. По заявлению А. И. Гучкова, «…вовсе не следует бояться народных масс. Наоборот, именно привлечением этих масс к участию в политической жизни страны будет достигнуто наиболее прочное и серьезное успокоение их. На мой взгляд, дарование всеобщего избирательного права неизбежно, и если не дать его теперь, то в ближайшем будущем его вырвут. Между тем принятие этого принципа теперь же было бы актом доверия и милости»170.

Главный недостаток правительственного проекта А. И. Гучков увидел, во-первых, в том, что рабочим, так же как и крестьянам по указу 6 августа 1905 года, предоставлялось отдельное представительство в Государственной думе, и, во-вторых, в том, что самые консервативные слои рабочего люда — стрелочники, сторожа, извозчики, ремесленники и прочие — от выборов отстранялись. Речь Александра Ивановича Гучкова, краткая, но, по словам графа И. И. Толстого, «замечательно толковая и убедительная», всем понравилась, в том числе и императору Николаю II. Министру просвещения в какой-то момент почудилось, что законопроект москвичей восторжествует над правительственным.

В. А. Бобринский заявил, что жизненно важно как можно скорее опубликовать избирательный закон и указать на точный срок созыва Государственной думы: «В настоящее время это боевой вопрос. Нам всем нужен лозунг, и этим лозунгом должны быть царь и Государственная дума. Вся Россия ждет избирательного закона; мы все ждем его, и не как осуществления дарованных нам прав, а как знамени для борьбы»171.

Тему, поднятую графом В. А. Бобринским, развил Д. Н. Шипов. Чтобы будущая Дума, упаси Бог, не превратилась в учредительное собрание, ее нужно отвлечь аграрным вопросом. «Необходимо повелеть теперь же озаботиться изготовлением проекта об аграрной реформе для внесения его в Государственную думу вслед за ее открытием. Вместе с тем следовало бы провозгласить ныне же те начала, которых правительство предполагает держаться при проведении означенной реформы. При этом желательно, однако, избегать термина дополнительного надела. Вопрос об этом может возникнуть среди крестьян в связи с состоявшейся отменой выкупных платежей. Аграрная реформа может быть разрешена путем расселения, переселения, уступки крестьянам государственных и удельных земель. Экспроприация частных земель может быть допущена только в исключительных случаях»172.

5 декабря после перерыва в заседании общественные деятели были отпущены, и дальнейшие прения проходили уже без них. «Государь председательствовал великолепно: спокойно, беспристрастно, давая каждому высказаться, переспрашивая, когда что-нибудь было неясно, и наблюдая за тем, чтобы желавшие говорить соблюдали очередь. Открывал он заседания почти всегда коротенькою речью, в которой излагал предмет настоящего обсуждения, и обыкновенно обращался к присутствующим с просьбой не затягивать прений и, по возможности, ограничивать свои речи изложением сути своей мысли», — вспоминал граф И. И. Толстой.

Заседания Особого совещания протоколировались. По понятным причинам все протоколы были засекречены, но после падения самодержавного режима, уже в 1917 году, В. В. Водовозов их разыскал и опубликовал в журнале «Былое». Если судить только по этим документам, император в ход дискуссии почти не вмешивался. Чаще других выступал председатель правительства. Он говорил, как бы наседая на царя, сидевшего радом с ним, все время стоя, жестикулируя иногда одной, а и иногда и двумя руками, «…а царь сидел, несколько пригнувшись к столу, точно пришибленный властным министром»173. Именно С. Ю. Витте фактически и открыл совещание изложением сути обсуждаемой проблемы: каким должен быть избирательный закон в Государственную думу. «Речь его меня поразила, — писал граф И. И. Толстой, — та определенность и ясность преследуемой цели, к которым я уже привык, когда наш председатель излагал мысли, признававшиеся им важными, как бы не существовали вовсе, оставалась только обычная, хотя и смягченная, резкость выражений»174.

В том своем запомнившемся графу И. И. Толстому выступлении он указал на одно прискорбное обстоятельство — революция уже распространилась за пределы больших городов и полным ходом идет в деревню. Водворить элементарный порядок невозможно, когда войско находится за 12 тыс. верст от мест событий. К тому же неизвестно, насколько оно окажется лояльным. Между тем Закон от 6 августа 1905 года, почти в точности скопированный с Земского положения 1864 года, давал выборные преимущества крестьянству, которое теперь, как уже выяснилось с полной очевидностью, поддерживает революционные партии и участвует в них. «Конечно, — заявил председатель Совета министров, — нельзя спорить против того, что выборная система по закону 6 августа наилучшая, но она неосуществима. Нужно дать такую Думу, которая не обратилась бы в Учредительное собрание. Весь вопрос в том, имеем ли мы возможность прекратить смуту силой или же необходимо вступить на путь нравственного успокоения. Можно ли рассчитывать на успех в первом случае? Вне больших городов об этом нечего и думать: мы не располагаем достаточным количеством войска. Поэтому мы не можем отсрочить созыв Думы и должны принять тот принцип, который наиболее удовлетворит все население, весь народ, а не тот, другой или третий его элементы. Затем необходимо как можно скорее созвать Думу»175.

Из членов правительства самым большим оптимистом был министр торговли и промышленности В. И. Тимирязев: «Нельзя закрывать глаза и говорить, что нет у нас рабочего вопроса. Напротив того, не подлежит сомнению, что социалистические идеи вполне ясны и доступны для рабочих. По-моему, когда мы достигнем созыва Думы, то рабочие в ее составе будут социалистами — да, но революционерами — нет. Социалистические учения неотразимы и имеют приверженцев во всех парламентах. Мирный и даже полезный труд этих лиц известен. Поэтому нечего опасаться представителей рабочего класса в Государственной думе»176.

На призыв сенатора Э. В. Фриша включить представителей от рабочих в общую губернскую курию последовала раздраженная реплика С. Ю. Витте: «Куда же собственно, включить рабочих? В города или в села? Если в города, то они будут отданы рабочим на съедение. Наконец, где останутся железнодорожные рабочие и занятые на фабриках, находящихся вне городов? Включить же в число избирателей всех лиц, кто живет своим трудом, равносильно признанию всеобщего избирательного права. Никоим образом нельзя удовлетворить по цензовому принципу те классы населения, которые ценза не имеют. Если согласиться на это, то весь закон будет основан вообще не на принципе, а на произволе»177.

Проект общественных деятелей С. Ю. Витте во всеуслышание объявил самым справедливым. Еще бы — 4 ноября 1905 года всеобщее избирательное право было даровано Финляндии. «Империя Российская держится не сословиями, а народом, крестьянством, — рассуждал С. Ю. Витте. — Значит, с принципиальной точки зрения один только второй проект (проект общественных деятелей. — С. И.) представляется правильным. То, что правильно, всегда просто, потому что в нем нет искусственности… Но у меня есть опасения, проистекающие из условий настоящего времени. Когда я рассуждаю умом, я склоняюсь в пользу второго проекта, но когда я действую по чутью, я боюсь этого проекта. Следует иметь в виду тревожное состояние населения, которое мы не в силах успокоить по крайней мере еще в течение нескольких месяцев. Администрация дезорганизована, на нее трудно положиться. Помещики переходят на сторону порядка. Укажу на Родичева (Федор Измаилович Родичев, один из вождей кадетской партии. — С. И.) — имущего революционера: что он говорит в своих последних речах? Он советует то, что может говорить только самый истый консерватор»178.

Избирательным законом 6 августа, как уже было сказано, преимущество отдавалось крестьянству — оно, составляя свыше 60 % населения, давало 43 % выборщиков в Думу (право на участие в выборах принадлежало не всем крестьянам, а только домохозяевам — главам крестьянских дворов). 34 % давала землевладельческая (помещичья) курия и 23 % — городская. Различные категории избирателей четко отграничивались друг от друга, и крестьянам, или «свободным сельским обывателям», скажем, Московской губернии, не разрешалось послать в Думу ни потомственного почетного гражданина, а по роду занятий дисконтера (ростовщика) миллионера А. И. Гучкова, ни дворянина и крупного землевладельца Д. Н. Шилова для представительства ими крестьянских интересов. Пункт 49 «Положения о выборах в Государственную Думу» 6 августа не оставлял никаких сомнений на сей счет: «В каждом губернском избирательном собрании прежде всего выборщики от съездов уполномоченных от волостей избирают из своей среды одного члена Государственной думы»179 (выделено мной. — С. И.). Между тем избирательная система, предложенная А. И. Гучковым, Д. Н. Шиповым и К0, такую возможность не исключала, а скорее предполагала. У кого деньги, у того и сила, и влияние, и власть.

Впрочем, давая крестьянству в будущей Думе преимущество в голосах, законодатель руководствовался главным образом обстоятельствами времени: «Крестьянам чужда мысль об ограничении царской власти, а в самодержавии крестьянство видит для себя естественную и единственную защиту»180.

Взгляды премьера на проблему всеобщего избирательного права отражали присущее ему стойкое недоверие к абстрактным формулам прогресса. В ходе дискуссии по законопроекту С. Ю. Витте заявил: Россия — одна из самых демократических стран(!). Та же мысль была высказана и аргументирована в мемории, сопровождавшей правительственный законопроект: «В силу особых исторических условий у нас не сложилось сколь-нибудь заметной и имеющей значение аристократии. За исключением немногих родов, дворянство наше — в подавляющем большинстве случаев недавнего и служилого происхождения — не имеет ни столь обширного значения, ни той степени материальной независимости, ни привычки к независимому образу действия, который является характерным условием консервативной аристократии. Равным образом нет у нас и сколько-нибудь прочно сложившегося класса, соответствующего понятию западноевропейской буржуазии, и самые крупные представители торгово-промышленного капитала во втором, самое большее в третьем поколении выделяются из низших слоев населения.

Таким образом, по общественному своему строению Россия есть страна демократическая, а потому идеи равенства, и в частности, равного и общего участия в выборах, не могут не находить в нашем обществе самой благоприятной почвы для своего развития»181.

В конце концов, не без участия императрицы Александры Федоровны и своего первого министра, в среду 7 декабря самодержавный монарх Николай II озвучил принятое им решение: «Я находился в течение обоих заседаний в полном колебании. Но с сегодняшнего утра мне стало ясно, что для России будет лучше, безопаснее и вернее — проект первый. Проект второй — мне чутье подсказывает, что его нельзя принять. Идти слишком большими шагами нельзя. Сегодня — всеобщее голосование, а затем недалеко и до демократической республики. Это было бы бессмысленно и преступно»182.

Свое заключительное выступление председатель Совета министров завершил на пессимистической ноте: «Следует ожидать, что новый избирательный закон не внесет успокоения не только в революционные кружки, но и среди умеренных элементов, результаты будут плохие, но в какой интенсивности они проявятся — предвидеть, конечно, невозможно. О сроке созыва Государственной думы ничего сказать нельзя. Приступить немедленно к выборам — даже этого сказать нельзя. В тех местностях, которые находятся в данное время на военном положении или в положении чрезвычайной охраны, не могут быть произведены выборы, и начатые выборы должны прерываться с объявлением в данной местности военного положения или чрезвычайной охраны»183.

И декабря 1905 года был опубликован именной царский указ Правительствующему сенату. Он даровал избирательные права некоторым категориям населения, которые были их вовсе лишены по Закону от 6 августа 1905 года: рабочим фабрично-заводской и горной промышленности, арендаторам сельскохозяйственных имений и горожанам среднего достатка. Преимущество было предоставлено рабочим средних и мелких предприятий — они, по мнению авторов правительственного проекта, должны дать умеренных избирателей. Арендаторы, если они принадлежали к сословию крестьян, фактически получали двойной голос: как владельцы земельных наделов и как владельцы купчей (арендованной на срок. — С. И.) земли. Такие крестьяне участвовали в выборах по крестьянской курии и вместе с помещиками заседали в съездах уездных землевладельцев.

Положение о выборах подверглось сокрушительной критике в прессе за его недостатки, очевидные всем. Но С. Ю. Витте был непоколебимо убежден — «…правительственный проект представляет maximum той демократичности, которая по тем временам была возможна»184.

***

В январе 1906 года, по царскому повелению, правительство подготовило положение о Думе и обновленном Государственном совете. Оно также обсуждалось на совещаниях под председательством императора. Совещания проходили 14 и 16 февраля 1906 года в Большом дворце Царского Села. Открывая первое заседание, Николай II выразил уверенность, что удастся уложиться в один день — вопросы, вынесенные на обсуждение, представлялись хотя и серьезными, но не такими трудными, как в декабрьском совещании прошлого года.

Пришлось все же заседать два дня. Оживленный обмен мнениями вызвали два вопроса: во-первых, в каком отношении друг к другу будут находиться обе палаты российского «парламента» (то есть Дума и Государственный совет); во-вторых, перешла ли Россия к конституционному устройству или нет.

Еще на декабрьских царскосельских совещаниях С. Ю. Витте внушал присутствующим: «Для того, чтобы вывести Россию из переживаемого ею кошмара, нельзя ставить Государственную думу наряду с государем. Между ними должен быть поставлен Государственный совет в обновленном составе. Совет должен быть второй палатой и являться необходимым противовесом Думы, умеряя ее»185. Верхняя палата явилась бы, по замыслу премьера, своего рода гарантом устойчивости государства. Ее назначение состояло единственно в том, чтобы давать отпор всем «крайним» взглядам, шедшим снизу, из Думы.

В заседании 14 февраля С. Ю. Витте повторил свои прежние соображения: «Известно, что только верхняя палата может спасти от необузданности нижней. Она необходима, чтобы гарантировать консервативный строй государства, чтобы не было непосредственных коллизий с верховной властью. Назначение ее состоит в том, чтобы давать отпор всем крайним взглядам. Одним словом, верхняя палата должна представлять из себя буфер…»186

Спор в заседании разгорелся о том, как поступать с законопроектами, отклоненными Государственным советом. Редакция соответствующей статьи, предложенная H. H. Кутлером, предусматривала, что судьбу отвергнутых верхней палатой законопроектов будет решать император. Но ее поддержали только два члена совещания — премьер-министр С. Ю. Витте и обер-прокурор Синода князь А. Д. Оболенский, в то время как 25 человек были против. Незачем копировать положения тех конституций, по которым верхняя палата отделяет нижнюю от монарха, — заявил С. Ю. Витте и продолжал: «Следует помнить, что Государственный совет — учреждение аристократическое: крестьяне в него не войдут. Им открыт доступ только в Государственную думу. Они и смотрят на Думу так — найдем чрез нее доступ к царю; найдем расправу… Какая же будет психология крестьян? Скажут, думали, найдем, что будет доступ, а между тем чиновники отделили нас от государя. Таким образом, явится средостение, что крайне вредно»187.

Поход против предложения H. H. Кутлера — С. Ю. Витте возглавил В. Н. Коковцов. Он заявил, что оно ведет к однопалатному парламенту, чего, собственно, и добиваются все революционные партии.

Помимо своего приятеля А. Д. Оболенского, С. Ю. Витте в этом споре неожиданно получил поддержку от ультраконсерватора А. С. Стишинского. Обращаясь к царю, Стишинский говорил: «Конечно, Государственный совет должен быть щитом верховной власти при увлечениях Государственной думы. Но нельзя допустить, чтобы Государственный совет являлся при этом тормозом. Чрезвычайно важно, чтобы положения Государственной думы доходили до Вашего величества»188.

Ничего у них не получилось. Высочайшим указом от 20 февраля 1906 года Дума и Совет наделялись абсолютно равными законодательными правами: законы, принятые Государственной думой, поступали на утверждение Государственного совета и наоборот. «Законодательные предположения, одобренные Государственным советом и Государственной думой, представляются на наше усмотрение. Законодательные предположения, не принятые Государственным советом или Государственной думой, признаются отклоненными», — говорилось в нем189.

По замыслу С. Ю. Витте, нижняя палата должна в действительной мере отражать текущие настроения народа и представлять подлинные интересы его важнейших слоев, но эти настроения никоим образом не должны влиять на работу правительства и ухудшать и без того неважную политическую обстановку в стране. Поэтому на февральских совещаниях 1906 года он выдвинул странное, на взгляд многих сановников, предложение о том, чтобы заседания и Думы, и Совета сделать закрытыми для публики. В противном случае, говорил он, Дума превратится в арену сплошных скандалов, а министры будут непрерывно забрасываться мочеными яблоками и дохлыми кошками.

Во время февральского совещания совершенно неожиданно вспыхнул спор о том, является ли преобразованный государственный строй Российской империи конституционным или нет. Большинство, как это ни странно, склонялось к положительной точке зрения. Даже такой оголтелый консерватор, как граф К. И. Пален (министр юстиции в царствование Александра II), выразил убеждение, что «…Россия будет управляться по конституционному образцу»190.

Если стоять на почве твердых фактов, говорил С. Ю. Витте, то «…необходимо иметь в виду, что рассматриваемое преобразование еще не составляет конституции. Преобразование это — лишь аппарат в высшей степени важный, которым государь император желает управлять. Это только новое государственное устройство. Но Думу и Совет нельзя даже сравнивать с нижнею и верхними палатами. Настоящий акт отнюдь не конституционный, никаких обязательств он не налагает»191. Позиция премьер-министра в целом отвечала тогдашним представлениям о конституционном устройстве.

Термин «конституция» обычно присваивали основному закону тех стран, чей государственный строй базировался на началах народного представительства, а также стран с республиканской формой правления. Между тем в Российской империи пока еще действовали Основные государственные законы в редакции 1892 года.

***

Пересмотр Основных законов государства в преддверии заседаний Государственной думы явился для председателя Совета министров совершенно неожиданным. Его инициатива исходила от дворцового коменданта Д. Ф. Трепова. О том, что работа над Основными законами началась и ведется, С. Ю. Витте узнал совершенно случайно. В начале 1906 года в частной беседе председатель Государственного совета Д. М. Сольский сказал ему, что разработкой проекта новой редакции Основных государственных законов занимаются государственный секретарь барон Ю. А. Икскуль фон Гинденбранд и его товарищ П. А. Харитонов. Для обсуждения подготовленного проекта образовалась комиссия под председательством Д. М. Сольского; в ней он и просил поучаствовать С. Ю. Витте.

На просьбу последовал категорический отказ — смышленый премьер сразу понял, откуда ветер подул. Д. М. Сольскому он заявил, что вопрос об Основных законах не решаем без Совета министров. Через некоторое время С. Ю. Витте получил сообщение, что по воле императора готовый их проект после обсуждения у Сольского будет передан для отзыва Совету министров.

В конце февраля 1906 года С. Ю. Витте получил от графа Д. М. Сольского проект Основных законов в том виде, в каком они легли на стол императора. Как и ожидал премьер-министр, проект Государственной канцелярии представлял собой невообразимую мешанину из либеральных и консервативных, чтобы не сказать реакционных, положений. «Это дело является характерным показателем того сумбурного психологического состояния, которым в то время было охвачено не только русское общество, все без каких бы то ни было заметных исключений, но и его представители»192. В частности, статья 4, определявшая характер императорской власти, допускала толкование в смысле неограниченности власти монарха, хотя сам термин «неограниченный» в ней не употреблялся. Ни Дума, ни Государственный совет по Указу 20 февраля 1906 года не наделялись правом инициативы изменения, дополнения либо пересмотра Основных законов Российской империи. Статья же 51 проекта Государственной канцелярии по своему смыслу такого права не исключала. «Основные законы могут быть предметом законодательного пересмотра не иначе, как с соизволения Его императорского величества», — говорилось в ней. Проект вводил даже некоторое подобие ответственности правительства перед народным представительством — за нарушение Основных законов, нанесение тяжкого ущерба интересам государства бездействием, превышением или злоупотреблением властью министры могли быть привлекаемы Думой и Государственным советом к ответственности преданием Верховному уголовному суду. Это попахивало уже явным парламентаризмом.

Собственное впечатление от проекта чиновников Государственной канцелярии С. Ю. Витте в дипломатичной форме довел до сведения императора: «Проект, по моему мнению, с одной стороны, содержит несколько статей таких, которые допускать опасно, а с другой — не содержит таких положений, которые при новом порядке вещей являются безусловно необходимыми»193. В «Воспоминаниях» он выразился уже без обиняков: «…Если бы эти Основные законы я пропустил, то оказалось бы, что государь вторично после 17 октября добровольно, или, вернее, бессознательно ограничил свою власть не только до степени несравненно ниже власти микадо нашумевшей в последние десятилетия Японской империи, но ниже власти французского, а в некотором отношении даже швейцарского президента республики. С такими основными законами государство и его правительство было бы политически кастрировано»194.

4 марта 1906 года председатель правительства получил высочайшее повеление: представить собственную редакцию Основных законов.

Кардинальную переделку проекта Государственной канцелярии С. Ю. Витте, до предела загруженный беспокойными текущими делами, поручил барону Э. Ю. Нольде, управляющему делами Комитета министров, который занимался этим вместе со своим секретарем И. И. Тхоржевским. На заключительной стадии документ читал и самолично правил премьер-министр. Обсуждению этого «первостепеннейшей важности» дела, как назвал С. Ю. Витте работу над Основными законами, было отведено целых пять заседаний Комитета в период между 10 и 19 марта.

20 марта министерский проект был направлен императору. 7, 9, 11 и 12 апреля 1906 года он обсуждался в совещании под председательством царя.

Дебаты разгорелись лишь по некоторым статьям этого большого документа. У Государственной думы надо отобрать все то, что опасно трогать, — в этом суждении председателя правительства ясно обнаружилась его боязнь народа и вообще тех инициатив, которые идут снизу. «Не опасно говорить о свободах, о законности, правах граждан — все это можно, но есть безусловно опасные вопросы — как основания устройства Думы и Совета, основные положения бюджетных правил и правил о займах, прерогативы монарха как верховного главы государства. Таких правил около 30. Если допустить возможность их тронуть, то даже возбуждение их вселит смуту во всей стране… Но если будут изданы одни эти 30 статей, то впечатление, вероятно, будет неблагоприятное; поэтому лучше издать Основные законы полностью, где будут статьи о монархе, о Думе, о подданных. Это может произвести хорошее впечатление. Если же только сказать о монархе, а о подданных умолчать — это будет гораздо хуже. О главе исполнительной власти теперь ничего не определено. Надо ее поставить и материально, и нравственно в вполне определенное положение»195.

Определение царской власти с первого (в редакции Основных законов 1892 года) переместилось на четвертое место. Открывая дискуссию по 4-й статье, император Николай произнес необычайно длинную и прочувственную речь: «Акт 17 октября дан мною вполне сознательно, и я твердо решил довести его до конца. Но я не убежден при этом в необходимости отречься от самодержавных прав и изменить определение верховной власти, существующее в статье первой Основных законов уже 109 лет. Мое убеждение, что по многим соображениям крайне опасно изменять эту статью и принять новое ее изложение, даже то, которое предложено Советом министров. Если этого не сделать, то может быть впечатление неискренности: могут сказать, что это отступление от обещаний, данных 17 октября. Я это знаю и понимаю. Во всяком случае, этот упрек должен быть обращен ко мне лично. Я всю ответственность принимаю на себя. Что бы ни было и что бы ни говорили, меня не сдвинуть с акта прошлого года и от него я не отступлюсь. Я знаю, что если статья 1 при этом останется без изменений, то это вызовет волнения и нападки. Но надо уразуметь, с чьей стороны будет укор. Он, конечно, последует со стороны всего так называемого образованного элемента, пролетариев, третьего сословия. Но я уверен, что 80 % русского народа будут со мной, окажут мне поддержку и будут мне благодарны за такое решение… Но вопрос о моих прерогативах — дело моей совести, и я решу, надо ли оставить статью, как она есть, или ее изменить»196.

Статья 1 Свода основных государственных законов 1892 года гласила: «Император всероссийский есть монарх самодержавный и неограниченный. Повиноваться верховной власти его не токмо за страх, но и за совесть, сам Бог повелевает». Встает вопрос: почему в статье были соединены два определения русской монархической власти? Одни юристы доказывали, что они являются синонимами. Другие придерживались противоположной точки зрения — термин «самодержавие», говорили они, указывает на монархический суверенитет, а «неограниченный» вводит суверенитет абсолютный. Воля монарха определяет закон и освобождает носителя верховной власти от его действия, а не наоборот, монарх неограничен в субъективно-правовом отношении197.

Выступление председателя Совета министров по четвертой статье не оставляет сомнений в его собственной позиции: «Я сам и ныне смущен, как был смущен 17 октября. Не знаю, достаточно ли хорошо составлен проект. Я сознаю, что статья 4 несовершенна. Очень опасно, если издать закон несовершенный, в котором может быть что-то пропущено. Но если не издавать основные законы, то это можно сделать при одном условии, сказав, что государь император сам их издаст, когда признает нужным. Тогда можно издать теперь только дополнительные статьи о Думе и Совете. Но я повторяю, что это возможно только при одном условии, если скажем, что Ваше императорское величество издадите их сами, когда признаете нужным. Чрез Государственный совет и Думу основных законов вы не издадите. Если Вы внесете их в Думу, то будут смуты и Дума обратится в Учредительное собрание. Тогда придется для охранения верховной власти пережить и вторую революцию. Если будет сказано, что Ваше императорское величество сами издадите основные законы, то опасности ограничения верховной власти нет, кроме впечатления. И. Л. Горемыкин сам говорит, что, издав Манифест 17 октября, Вы даровали права народу и сказали, что все законы иначе к монарху не дойдут, как через Думу и Совет. Из этого он выводит, что, следовательно, Вы, государь, ограничили Вашу законодательную власть, а не верховную, которая, будто, неограниченна. С этим я не согласен. Есть основная статья, гласящая, что Российское государство управляется на твердом основании законов. Раз такая статья есть, то толкование о неограниченной власти управления отпадает, ибо в действительности верховная власть подчиняется закону и им регулируется… Самодержавная власть и монарх самодержавный — это разница. Если вычеркнуть слово „неограниченный“, то надо вместо „самодержавный“ сказать „самодержавная власть“. Одно из двух — или самодержавный и неограниченный или самодержавная власть»198. Составители проекта Государственной канцелярии предложили такую формулировку царской власти: «…Государю императору, самодержцу всероссийскому, принадлежит верховная в государстве власть». В определении, данном Советом министров, было убрано слово «государь», с которым соединялось представление о неограниченности царской (императорской) власти, и снято указание на принадлежность монарху верховной власти в государстве. В итоге родилась формула: «Императору всероссийскому принадлежит верховная самодержавная власть»199. Она и вошла в Основные законы, утвержденные 23 апреля и опубликованные 27 апреля 1906 года. Редакция ее такова: «Императору всероссийскому принадлежит Верховная самодержавная власть. Повиноваться власти его, не только за страх, но и за совесть, Сам Бог повелевает»200. После этого употребление в последующих статьях словосочетания «государь император» приобретало уже историческое, но не юридическое значение.

Император мог осуществлять свою законодательную власть не иначе как в единении с Думой и Государственным советом (за исключением случаев, оговоренных в 87-й статье). По силе 7, 8 и 9-й статей он обладал правом законодательного почина и утверждения уже готовых законов, но не их издания. Подчеркивалось, что инициатива пересмотра Основных законов могла исходить только от императора. Но издавать их он мог исключительно в «единении» с Думой и Госсоветом. Император являлся верховным вождем армии и флота; ему принадлежало исключительное право на изменение положений об императорской фамилии. Исполнительная власть («власть управления») принадлежала ему в полном объеме (статья 10 Основных законов). Поскольку исполнительная власть имеет подзаконный характер, то и император был связан в осуществлении ее законами. Но поскольку особа императора объявлялась «священной и неприкосновенной» (статья 5), то ответственность за нарушение и неисполнение законов он нес исключительно перед Богом и перед своей совестью201.

Политические взгляды С. Ю. Витте в основном совпадали с концепциями так называемой «государственной школы», прославленной именами Б. Н. Чичерина и С. М. Соловьева. По всей вероятности, каким-то образом он познакомился и с сочинениями Василия Осиповича Ключевского. В 1902 году Министерством финансов с ведома С. Ю. Витте, но без ведома В. О. Ключевского, был издан знаменитый «Курс русской истории».

Именитый историк был немало возмущен этим в высшей степени неэтичным поступком. После его кончины на С. Ю. Витте посыпались обвинения, что он совершенно произвольно набрал из лекций то, что ему больше всего понравилось. Как выяснила крупнейший исследователь творчества великого русского ученого академик Милица Васильевна Нечкина, работа В. О. Ключевского была издана «…довольно цельно, чья-то (едва ли Витте) довольно толковая редактура из Министерства финансов в общем коснулась текста „с умом“, цельность лекций со стороны тематики была сохранена, правильность их чередования — тоже»202.

Оправдание поступка было только в одном — «Курс» издавался для высочайшего прочтения: тираж — всего несколько десятков экземпляров, часть книг — в богатых кожаных переплетах, обтянутых внутри белым шелковым муаром и с золотым обрезом. На некоторых экземплярах, хранящихся в Российской государственной библиотеке («Ленинке»), имеются экслибрисы царского книжного собрания. По предположению М. В. Нечкиной, С. В. Витте нуждался в «Курсе» постольку, поскольку история России в нем рассматривалась как история страны, двигавшейся в общем направлении, то есть к конституции и к торжеству «буржуазно-правового государства»203. Быть может, С. Ю. Витте собирался внушить императору Николаю II мысль, просветительскую по своему существу204: как ни абсолютна его власть, божественная по происхождению, в своих действиях и поступках он должен подчиняться законам справедливости и разума, без коих не может существовать ни один человек. Кто знает…

Не установлено, был ли экземпляр «Курса русской истории» среди книг самого премьер-министра. Вообще С. Ю. Витте не слыл запойным книгочеем. Он всегда предпочитал книжному знанию живое знание через общение со сведущими людьми. Тем не менее в его особняке на Каменноостровском проспекте со временем собралась неплохая рабочая библиотека. После кончины С. Ю. Витте его вдова передала часть книг в любимый покойным Петроградский политехнический институт имени Петра Великого — всего 2472 тома, в том числе 217 изданий на иностранных языках. Среди них: книги по законодательству России и других стран; издания, посвященные институтам государственной власти (около 200 томов), железнодорожным делам (около 136), финансам и бюджету—129, промышленности — 74, торговле — 56 томов. В библиотеке премьера хранились книги по военным вопросам, картографический материал в издании Генерального штаба (в том числе с грифом «Совершенно секретно»).

Каким-то образом в библиотеке С. Ю. Витте оказалась работа В. И. Ленина «Материалы к характеристике нашего хозяйственного развития» (1895 год), хотя тираж ее был уничтожен цензурой. К научному социализму хозяин дома, судя по всему, испытывал стойкий интерес. Одну мысль Ф. Лассаля из книги «О сущности конституции» (Женева, 1896) С. Ю. Витте выделил красным карандашом: «Все равно, что ни писать на листке бумаги, если написанное противоречит реальному положению вещей, фактическим соотношениям силы»205.

Состояние неустойчивого равновесия, в котором тогда находилась страна, отразилось и на Основных законах. Эту истину С. Ю. Витте хорошо осознавал. Конечно, говорил он впоследствии, если бы законы писались в более спокойное время, то многое можно было бы сделать более основательно. Ему так и не удалось добиться, чтобы законы были четко отделены от императорских декретов, издаваемых в порядке верховного управления.

Новые Основные законы установили в государстве конституционный строй. Юридически это действительно так, поскольку представители народа в составе Государственной думы наделялись правом принимать законы. И все же Российская империя, сделав в 1905–1906 годах очередной, второй по счету, шаг в направлении к превращению ее в буржуазную или конституционную монархию, отнюдь не стала таковой. «Консервативная конституция и без парламентаризма» (по определению С. Ю. Витте) продержалась недолго — до 3 июня 1907 года. Затем усилиями П. А. Столыпина и его присных она была превращена в «лжеконституцию», ибо Государственная дума из народного представительства сделалась пародией, карикатурой на него. Сие обстоятельство упускают из виду те ученые историки, которые силятся доказать, что конституция в Российской империи, введенная Основными законами 1906 года, продолжала существовать и после. Примерно так же думали и либеральные мыслители, выпустившие в 1909 году знаменитый сборник публицистики под примечательным названием «Вехи». Один из авторов, правый кадет П. Б. Струве, выдавая желаемое за действительное, утверждал, что политический строй России после 17 октября 1905 года перешел в новое качественное состояние: «Дата 17 октября 1905 года знаменует собой принципиальное коренное преобразование сложившегося веками политического строя России»206.

С. Ю. Витте много раз обвиняли в политическом отступничестве, беспринципности и безыдейности. Подумать только, пылкий сторонник неограниченного самодержавия сделался творцом первой российской конституции! В «Воспоминаниях» он так объясняет мотивы своего поведения: «…Как по моим семейным традициям, так и по складу моей души и сердца, конечно, мне любо неограниченное самодержавие, но ум мой после всего пережитого, после всего того, что я видел и вижу наверху, меня привел к заключению, что другого выхода, как разумного ограничения, как устройства около широкой дороги стен, ограничивающих движение самодержавия, нет. Это, по-видимому, неизбежный исторический закон при данном положении существ, обитающих на нашей планете. Нельзя жить так, как хочется, а как неодолимые препятствия к сему побуждают и приводят»207.

 

Деньги и время

В апреле 1906 года председатель правительства завершил и еще одно дело, в действительности первостепенное по важности. Речь идет о совершении международного займа, самого крупного в истории Российской империи. Он предназначался для ликвидации последствий Русско-японской войны и восстановления материальной части русской армии и флота.

В новое и новейшее время человеческой истории продолжительные войны между государствами финансировались в большинстве случаев путем выпуска в обращение бумажных денег без металлического покрытия. Но тогда, в начале 1904 года, когда разразилась Русско-японская война, никому в российском правящем истеблишменте и в голову не приходило, что японцы способны на продолжительное вооруженное сопротивление и, более того, на внушительные победы над могучим противником. «Ведь Серафим Саровский предсказал, что мир будет заключен в Токио, значит, только одни жиды и интеллигенты могут думать противное», — иронизировал С. Ю. Витте.

В первое время многое говорило в пользу такого предсказания. Внезапная ночная атака японских миноносцев на русские боевые корабли, открыто стоявшие на внешнем рейде Порт-Артура, получилась не слишком успешной. Из 16 выпущенных ими торпед в цель попали только три. Ни один из броненосных судов Тихоокеанской эскадры, по которым японцы стреляли торпедами почти в упор, потоплен не был. Повреждения получили «Ретвизан», «Цесаревич» и крейсер «Паллада»208. Блестящий подвиг моряков русского крейсера «Варяг» и канонерской лодки «Кореец» привел в восхищение весь мир. Весьма оптимистически звучала телеграмма, посланная 12 февраля А. И. Путиловым, тогда директором Общей канцелярии Министерства финансов, агенту того же министерства в Париже Артуру Германовичу Рафаловичу: «Прошу опровергнуть категорически слух о предстоящем займе и утверждать, что ресурсы казначейства достаточны для продолжительной войны. При составлении опровержения иметь в виду все-таки, что возможность заключения займа в будущем не исключена, если война затянется и примет большие размеры»209.

Оптимистическое настроение царило и в заседании Комитета финансов, собравшемся 17 марта 1904 года для обсуждения плана сохранения финансовой стабильности на период войны. План был предложен министром финансов В. Н. Коковцовым, а центральной его фигурой было положение о том, что ни в коем случае нельзя прекращать безостановочного размена бумажных денег на золото. Оно означало отказ от финансирования войны через бумажно-денежную эмиссию.

Полностью поддержав все предложения министра финансов, статс-секретарь С. Ю. Витте, выступавший на совещании вторым, все же призвал быть начеку: «Вопрос о том, как поступить по отношению к валюте с открытием военных действий, не может получить абсолютного разрешения: все зависит от вероятного объема войны и предстоящих расходов. Не располагая сколь-нибудь достоверными сведениями о размерах предстоящих государству расходов и допуская даже, что при продолжительности наступившей войны общая совокупность их может достигнуть одного миллиарда рублей, следует с убеждением сказать, что наше денежное обращение, основанное на размене кредитного рубля на золото, следует и вполне возможно поддерживать»210.

Отказ от размена имел бы неисчислимые дурные последствия, гораздо более тяжкие, чем в других государствах, прежде всего потому, что большая часть русских государственных займов — заграничные, заключенные не на бумажную, а на твердую валюту (к ним примыкала и 4 %-ная государственная рента). «Производство платежей по металлическим займам ляжет тяжелым бременем на наш бюджет, коль скоро нашему рублю придется вновь встретиться с недавно пережитым им обесценением»211. Прекращение свободного размена кредиток на металл и лаж (ажио) на золото неизбежно приведет к тому, что из-за границы в уплату за русские экспортные товары будут поступать не деньги, а облигации российского государственного долга. Это явилось бы полной катастрофой для русского государственного кредита. Даже в случае большой общеевропейской войны, говорил С. Ю. Витте, следовало бы хорошенько подумать, прежде чем аннулировать действующий эмиссионный закон.

Но откуда брать средства для финансирования военных расходов? Этот вопрос совещание не обсуждало, ибо все рассчитывали на скорую победу. Но она никак не приходила, более того — отдалялась, превращаясь в далекую и не очень ясную перспективу. Тяжелое впечатление на русское общество произвела гибель в марте 1904 года броненосца «Петропавловск» вместе с лучшим флотоводцем страны — адмиралом С. О. Макаровым — и его штабом. Без успеха на море заставить Японию подписать мир в Токио, как это предсказывалось Серафимом Саровским, не представлялось возможным. Нужно было готовиться к затяжной и, что немаловажно, дорогостоящей войне на сухопутном театре.

На гибель «Петропавловска» парижская биржа незамедлительно отреагировала понижением русских фондов. Тем не менее в начале апреля русское правительство решило прибегнуть к крупному внешнему займу. В. Н. Коковцов считал подходящим выпуск краткосрочных (с пятилетним сроком погашения) 5 %-ных обязательств Государственного казначейства на сумму 800—1000 млн франков. Годовые платежи по такому займу в сумме около 16 млн руб. не слишком бы обременили двухмиллиардный русский государственный бюджет. Заем мог быть только французским — Англия и Соединенные Штаты в этой войне поддерживали Японию, германский денежный рынок для России был тогда закрыт.

Логика обстоятельств требовала как можно скорее договариваться с французами на любых приемлемых условиях. Вместо этого В. Н. Коковцов тянул драгоценное время, торгуясь по мелочам. Читаем в письме А. И. Путилова А. Г. Рафаловичу от 16 апреля 1904 года: «Вопрос о займе еще не решен и продолжает служить предметом переговоров; главный пункт, о котором идет спор, это предложение банкиров разделить всю сумму займа (800 миллионов) на две равные части и взять одну твердо (ferme), a другую условно (a'option). Министр заявил, что мысль об „условности“ недопустима ни в коем случае. Следовательно, или банкиры решат взять заем твердо целиком, или придется предложить уменьшить сумму до 600 млн франков»212.

В переговорах с французами участвовал С. Ю. Витте. Французских банкиров смущала его сумма, весьма значительная для краткосрочного займа, а предложение С. Ю. Витте подключить к нему немцев было встречено без всякого энтузиазма213. Прошло еще около двух недель, прежде чем император подписал указ о займе. Произошло это 29 апреля 1904 года.

Посредником между русским правительством и французской денежной публикой выступил синдикат (союз) в составе Парижско-Нидерландского банка, банка «Лионский кредит» и банкирского дома «Готтингер и К0». Сумма, которую русскому правительству предстояло вернуть через пять лет или обратить в долгосрочные обязательства, равнялась 300 млн руб. (800 млн франков), но получило оно на 18 млн меньше — 282 млн руб. В. Н. Коковцову пришлось уступить по всем статьям и согласиться на невиданно высокий реальный процент по займу — 6,5 %.

Заем в Париже дал лишь временное облегчение и к тому же в обозримом будущем порождал крупную проблему — необходимость в конверсионном займе. Жизненно важным для российских финансов стало открытие любыми путями германского рынка, пусть и не слишком емкого, зато позволявшего заключить сравнительно дешевый заем на долгий срок. Эту непростую задачу С. Ю. Витте решил летом 1904 года.

В 1904 году истекал срок русско-германского торгового соглашения, заключенного десятью годами ранее. Воспользовавшись затруднительными обстоятельствами России, «кузен Вилли» (император Вильгельм) требовал больших уступок в торговом договоре в обмен на гарантии безопасности ее западных границ. Представитель Российской империи на переговорах, председатель Комитета министров статс-секретарь С. Ю. Витте получил от царя указание уступить в таможенных тарифах, закрыв глаза на возможный урон, наносимый этими уступками русскому народному хозяйству, в обмен на согласие Германии не препятствовать русским государственным займам на ее фондовом рынке214.

Переговоры велись летом 1904 года на острове Нодерней. Германскую делегацию возглавлял имперский канцлер князь Б. фон Бюлов — как аттестует его академик Е. В. Тарле, крупный в умственном отношении человек, «…если его сравнивать с другими канцлерами послебисмарковского периода, с Каприви или Гогенло, или — позднее — с Бетман-Гольвегом, но он был конечно, очень мал, если сравнивать его с Витте»215. С. Ю. Витте характеризовал своего партнера по переговорам как недурного и говорливого человека, хитреца. В течение двух недель, пока шли переговоры на острове Нодерней, русским приходилось делать одну уступку за другой — германские таможенные пошлины на русские рожь и пшеницу, мясо и масло были значительно повышены. С. Ю. Витте шел на это скрепя сердце, надеясь решить главную в тот момент задачу — обеспечить России доступ на германский рынок капиталов. Но когда зашла речь о займе, канцлер вдруг стал показывать ему телеграммы своего повелителя, где император Вильгельм неожиданно провозгласил себя сторонником принципа «немецкие деньги для немцев».

Умный человек с твердым характером всегда оставит с носом хитреца. Когда текст договора был уже полностью согласован, глава русской делегации совершенно неожиданно отправился подписывать его в Берлин. Там он заявил, что не поставит свою подпись до тех пор, пока от Германии не будет получено официального обязательства, открывающего ее рынки для русских займов. И четверти часа не прошло, как канцлер Б. фон Бюлов принес требуемый документ. После этого договор был подписан. Произошло это 15 июля 1904 года. В тот же день С. Ю. Витте отправился домой, в Петербург.

Медлительный министр финансов В. Н. Коковцов не сумел воспользоваться благоприятными условиями. Он продолжал тянуть время, ожидая военных успехов и выгодных международных конъюнктур. Осенью 1904 года группа французских банкиров во главе с представителем «Лионского кредита» направила в Петербург ходока для переговоров о безотлагательном совершении нового займа. Он предупредил В. Н. Коковцова — дешевизну денег на парижском рынке не следует рассматривать как явление долговременное. Но министр финансов предпочел отложить заем до 1905 года, уверовав в прочность русского кредита и государственного бюджета, а также на возможность выгодного сотрудничества с немцами. Займы у французов осложняли дрязги вокруг военных заказов русского правительства. Немцы брали дешевле и работали лучше, но у французов было гораздо больше свободных денег.

Едва только представитель «Лионского кредита» отбыл из Петербурга, как в приемную министра финансов явился глава берлинской банкирской фирмы «Мендельсон и К0» Эрнст фон Мендельсон-Бартольди, который обычно возглавлял консорциумы по реализации русских займов.

B. Н. Коковцов был поставлен им перед неприятной дилеммой. Заем на германском рынке капиталов непременно должен быть совершен ранее аналогичной операции в Париже. Если же предпочтение будет отдано французскому рынку, то Э. фон Мендельсон-Бартольди брал назад свое предложение посреднических услуг.

Выбор между Парижем и Берлином В. Н. Коковцов предоставил императору Николаю II. О состоявшемся в Царском Селе решении он информировал российского посла в Париже: «Его величеству благоугодно было высказаться в том смысле, что нам надлежит отнестись с особым вниманием к готовности германского правительства оказать содействие предположенной операции и что следует использовать услуги немецкого рынка ранее французского. Во исполнение высочайше преподанных мне указаний мною приняты меры к заключению займа на германском рынке (в начале января будущего года по новому стилю) и в настоящее время вырабатываются основания предположенной операции, которая и состоится, если не возникнут какие-либо политические осложнения, могущие изменить положение этого дела»216.

К концу 1904 года финансовое положение России стало внушать тревогу. Войне не было видно конца, император упорно противился предложениям японцев о начале мирных переговоров (одно из них было передано ему через C. Ю Витте), а российская казна предельно оскудела. Фактические военные расходы 1904 года определились в общей сумме 683,1 млн руб. Значительная их часть была покрыта из резервов государственного бюджета, чего не следовало бы делать. Результат — от громадной когда-то «свободной наличности» Государственного казначейства остались рожки да ножки. За год войны она уменьшилась с 381,3 млн руб. до 61,9 млн руб.

Можно было финансировать войну, повышая налоги, но внутренняя обстановка в стране не позволяла. Оставалось только одно — внешние заимствования. Максимум того, что, по расчетам В. Н. Коковцова, могли дать иностранные рынки, — это 500 млн руб. (1,3 млрд франков). Цифру эту можно было бы несколько увеличить, заложив кредиторам доходные статьи бюджета, но такой способ добывания денег В. Н. Коковцовым и его августейшим начальником исключался в принципе как не совместимый со статусом великой державы. Но даже если бы и удалось достать эти 500 млн руб., их все равно не хватило бы даже на год войны. Ввиду сосредоточения крупной войсковой группировки на Дальнем Востоке сумма ежемесячных военных расходов определилась в 50 млн руб. как минимум, фактически же — 60 млн руб. с учетом средств, выделяемых для помощи семьям раненых и убитых воинов, на увеличение пропускной способности железных дорог и прочие расходы217.

Нерасторопность В. Н. Коковцова удивительна. Между подписанием указа о займе на германском рынке (14 декабря 1904 года) и началом переговоров с французскими банкирами (февраль 1905 года) о новом займе прошла уйма времени, хотя по условиям Мендельсона занимать у французов деньги можно было хоть на другой день после подписания контракта с немцами. На переговорах по германскому займу своей мелочной неуступчивостью В. Н. Коковцов довел представителя берлинского синдиката Артура Фишеля до сердечного приступа. Стоило ли торговаться из-за полумиллиона рублей и терять драгоценнейшее время, когда в костре войны без остатка сгорали десятки миллионов каждый месяц — укорял бывшего подчиненного С. Ю. Витте218. Но В. Н. Коковцов упрямо отстаивал свою правоту, в чем его поддерживали и некоторые потерявшие чувство реальности сановники, вроде председателя Финансового комитета графа Д. M. Сольского.

Долгосрочный заем под названием «4,5 % государственный заем 1905 года» на сумму 231,5 млн руб. нарицательных (500 млн марок) был в значительной своей части (на 70 %) реализован в начале 1905 года на германском рынке по курсу 88,25 за 100219. Он мог принять либо краткосрочную, либо долгосрочную форму, смотря по желанию подписчиков, и оказался последней крупной операцией самодержавия на берлинской бирже.

В конце февраля 1905 года группа французских банкиров отказалась от подписания уже готового контракта с русским правительством о новом займе и, получив указания из Парижа, 1 марта спешно покинула Петербург. В. Н. Коковцов принялся уверять русского посла во Франции: между поражением А. Н. Куропаткина в Маньчжурии и этим событием нет прямой связи. Дотошный А. И. Нелидов выяснил все же, что причиной поспешного бегства банкиров из Петербурга явился именно конфуз под Мукденом220. Русский министр финансов обиделся и неизменно отклонял все последующие предложения французских финансистов о возобновлении переговоров221.

Странное поведение для государственного деятеля такого ранга! Ни 9 января, ни весенние «иллюминации» в деревне, ни забастовочная борьба фабричных рабочих не раскрыли глаза министру финансов на суть происходивших в стране политических процессов. Это сделал его постоянный французский корреспондент и подчиненный А. Г. Рафалович. В письме от 25 мая 1905 года он докладывал своему шефу: «…Я говорил с одним служащим Лионского кредита, не состоящим в числе директоров, но очень осведомленном, который мне сказал, что при избытке денег в Париже и при нынешнем репортном и учетном проценте было бы легко провести крупную русскую операцию. У французской публики относительно России есть одно только предубеждение — это внутреннее состояние империи» (выделено в источнике. — С. И). До Цусимы французские банкиры, сообщал А. И. Нелидов, непрестанно жаловались своему правительству на то, что русские самонадеянно пренебрегают их услугами; после Цусимы жалобы прекратились222.

Свет в конце туннеля забрезжил с началом мирных переговоров в Портсмуте. Зондаж о крупном ликвидационном займе по просьбе В. Н. Коковцова начал С. Ю. Витте по дороге в Портсмут. Задержавшись на несколько дней в Париже, он провел переговоры с президентом и премьер-министром Французской республики, которые без околичностей заявили С. Ю. Витте: крупная финансовая операция русского правительства на французском денежном рынке возможна только после заключения мира с Японией.

19 июля 1905 года первый уполномоченный получил телеграмму от В. Н. Коковцова, осознававшего временами крайнюю тревожность сложившейся обстановки: «…Усерднейше прошу Вас на обратном пути настаивать в Париже на необходимости займа, как единственном способе не толкать нас на финансовые безрассудства»223.

С. Ю. Витте и В. Н. Коковцов рассчитывали придать займу широкий международный характер, подключив к нему не только Францию — без нее заем не мог состояться вообще, — но и Англию, Германию, Соединенные Штаты. Находясь в Нью-Йорке, С. Ю. Витте встречался с тамошними банкирами и заручился их принципиальным согласием на участие в русском займе. Готовность помочь русскому правительству едва ли не первыми выразили англичане, сменившие гнев на милость после открытия мирных переговоров. Банкир Госкье показывал А. И. Нелидову письмо одного видного английского финансиста, где говорилось, что в настоящий момент (конец августа 1905 года) у банкиров лондонского Сити Россия могла бы спокойно занять денег под 4 % нарицательных и по курсу примерно 90 за 100. «Есть основания предполагать, — информировал А. И. Нелидов В. Н. Коковцова, — что с выпуском займа не следовало бы слишком медлить, так как неустойчивости нашего кредита, кроме войны, способствовала и шаткость внутреннего положения. В настоящую минуту финансовый мир находится еще под благоприятным впечатлением прекращения войны, и до открытия Государственной думы заключаемый императорским правительством заем будет, при огромном обилии свободных капиталов, принят без всяких сомнений и оговорок»224.

Складывающуюся комбинацию чуть было не разрушил Николай II, без ведома не только С. Ю. Витте, но и своего министра иностранных дел, подписавший в июле 1905 года в Бьорке договор с Германией. Этим договором русско-французский союз разрушался в корне. Можно представить, как отреагировала бы парижская биржа на известие о том, что в случае военного конфликта Франции и Германии Россия взяла на себя обязательство поддержать Германию! По возвращении из Портсмута С. Ю. Витте вместе с графом В. Н. Ламздорфом удалось убедить царя забыть о том, что на договоре была поставлена его подпись и вообще о том, что он когда-либо существовал. Но это препятствие было из разряда самых простых в ряду тех, которые С. Ю. Витте пришлось преодолеть в промежутке между июлем 1905 года, когда начался зондаж почвы о заключении ликвидационного займа, и апрелем 1906 года, когда был подписан готовый контракт.

***

Французская республика тогда сама находилась в непростом положении. В начале апреля 1905 года разразился крупный дипломатический кризис, получивший название марокканского. История его вкратце такова. Император Вильгельм II заявился на своей яхте в Танжер (Марокко) и там 31 марта 1905 года на банкете в германской колонии сказал, что считает Марокко независимой страной, а ее султана — верховным и полностью суверенным правителем. Тем самым глава Германского государства отказался признать и уважать англо-французские договоренности от 8 апреля 1904 года, предоставившие Франции свободу рук в Марокко вплоть до установления протектората над этой страной.

Во Франции вспыхнула серьезная тревога. Во-первых, война за колониальные приобретения обещала быть крайне непопулярной в стране с очень сильными и влиятельными левыми партиями. Во-вторых, самым ценным союзником Франции в войне на европейском континенте, если такая бы разразилась, определенно являлась никак не Англия, а Россия. Но последняя глубоко увязла в дальневосточном конфликте и в дополнение ко всему переживала внутриполитический кризис, один из самых серьезных за всю свою историю. В одиночку воевать с Германией Франция решительно была не в состоянии.

6 июня 1905 года состоялось заседание французского кабинета, на котором его глава Т. Делькассе подал в отставку. Новое правительство возглавил М. Рувье, настроенный примиренчески по отношению к Германии. Он и предложил ей договориться по марокканскому вопросу полюбовно и на очень выгодных условиях — французы соглашались на уступку части Марокко. Но император Вильгельм II и его советники, канцлер Б. фон Бюлов и директор Министерства иностранных дел барон Фриц фон Гольштейн, рассчитывали, что им удастся добиться лучшего, если все дело будет передано на международный арбитраж. К этому решению их склонял и С. Ю. Витте, на обратном пути из Портсмута посетивший Германию. Однако конференция, открывшись в испанском городке Альжесирас, затянулась, а вместе с ней и русский заем на парижской бирже. И это еще не все.

Полный успех громадной финансовой операции мог обеспечить максимально широкий круг его участников. Между тем большая группа влиятельных не только в Европе, но и в Америке еврейских банкиров обставила свое участие в ней категорическим требованием радикального изменения самих основ внутренней политики России. «Американский банкир Шифф (банкирский дом „Кун, Лёб и К0“. — С. #.), — телеграфировал финансовый агент в Лондоне М. В. Рутковский, — советует здешним еврейским капиталистам принять участие только при том условии, чтобы наше правительство дало евреям равноправие. Ротшильд держится, по-видимому, того же взгляда…» «Ничего у них не получится, шантаж не пройдет, — твердо заявил В. Н. Коковцов. Условия еврейских банкиров заставляют отказаться от их помощи»225.

Рассчитывать приходилось только на «христианскую» группу финансистов. В Англии ее возглавлял влиятельный банкирский дом «Братья Беринг», во Франции — банк «Лионский кредит». Это был единственный иностранный банк, допущенный к операциям на территории Российской империи. Его московский филиал располагался в здании на углу улицы Воздвиженки и Кузнецкого моста, где сейчас помещается Генеральная прокуратура Российской Федерации. «Лионский кредит» занимался кредитованием закупок русского хлеба для экспорта во Францию через черноморские портовые города.

Однако по ряду причин (оставим их в стороне) синдикат французских банков и банкирских домов, которому русское правительство собиралось передать заем на реализацию, возглавил другой первоклассный банк — «De Paris et Pays Bas» (Парижско-Нидерландский). По стечению обстоятельств его руководитель, Эдуард Нецлин, вместе с коллегами прибыл в Россию для ведения переговоров относительно контракта о займе в самый неподходящий момент — 7 октября 1905 года. 18 октября делегация отбыла восвояси, договорившись лишь о сумме займа (1250 млн франков) и подписав ни к чему не обязывающее соглашение вернуться за стол переговоров в более спокойное время. Французским финансистам, как и многим тогда, казалось, что монархии в России приходит конец. Хорошо воспитанный В. Н. Коковцов направил участникам будущего синдиката любезное письмо с выражением надежды, «…что недалеко то время, когда улучшившиеся условия денежного рынка, в зависимости от внутренних условий русской общественной жизни, дадут Министерству финансов возможность возобновить прерванные переговоры и выяснить оставшиеся нерешенными два вопроса — о выпускной цене и о моменте совершения операции. Для точности считаю небесполезным отметить, что вопрос о комиссии в размере 3 3/4 % не составил еще предмета окончательного соглашения, так как в этом отношении между нами остается небольшая разница в 1/8 %»226.

17 октября, перед самым отъездом, Э. Нецлин имел секретную встречу с графом С. Ю. Витте. Подтвердив свою приверженность франко-русскому союзу, Витте заявил ему, что с займом можно будет потянуть несколько месяцев. С. Ю. Витте тогда не предполагал, что в ноябре — декабре события приобретут такой оборот, что придется срочно посылать В. Н. Коковцова в Париж с заданием во что бы то ни стало раздобыть хоть сколько-нибудь денег.

Стране грозило государственное банкротство. Немецкие банкиры — корреспонденты Государственного казначейства — в ультимативной форме потребовали срочной высылки крупной партии золота для обеспечения платежей по купонам от русских ценных бумаг и по векселям, трассированным на Берлин и другие немецкие города. Директор Государственного банка С. И. Тимашев вспоминал: «В ноябре приехал в Петербург представитель нашего главного берлинского корреспондента и заявил требование о высылке большой партии золота натурой. Хорошо помню тяжелые объяснения с этим господином; в очень ласковой, неприятно слащавой форме мне предъявлен был в сущности ультиматум с угрозой прекратить операции за наш счет, т. е. оплату купонов русских займов и наших тратт, если золото не будет выслано в кратчайший срок. Пришлось подчиниться»227.

Чтобы хоть как-то дотянуть до конца года, русскому правительству требовалось 200 млн руб. В обращение были выпущены обязательства Государственного казначейства (государственные векселя) сроком на 9 месяцев под 5,5 % годовых и через Мендельсона предложены берлинской бирже. Операция с треском провалилась228.

3 декабря 1905 года на заседании Комитета финансов И. П. Шипов предложил прекратить размен кредиток на золото. Но присутствующие решили испробовать все возможные средства для удержания золотого рубля. По прямому распоряжению царя был фактически нарушен эмиссионный закон. Нарушение это не было первым — во время войны были выпущены в обращение 3,6 %-ные серии Государственного казначейства на сумму 150 млн руб. Выпуск не имел никакого успеха и под казначейские обязательства Государственный банк напечатал бумажные деньги, что являлось прямым нарушением закона229.

17 декабря член Финансового комитета В. Н. Коковцов срочно выехал в Париж. 25 декабря С. Ю. Витте писал царю по поводу его миссии: «По-видимому, операция не удастся. Придется прекратить размен на золото, и из-за сего проистечет много бедствий. Хотя бы удалось отсрочить этот момент до более спокойного положения. Нам в будущем году помимо бюджета потребуется около миллиарда — а где их взять?»

«Как это мне ни больно видеть, — продолжал он в послании тому же адресату 27 декабря, — что плоды моего двенадцатилетнего управления финансами разбились прахом, тем не менее я со страхом вижу, что придется прекратить обмен и подвергнуть Россию всем последствиям этого ужасного явления, разве только случится что-нибудь необыкновенное, к нашему счастью»230.

Члены синдиката банкиров, с которыми В. Н. Коковцов вступил в переговоры, заявили ему, что их не очень беспокоит прекращение размена, поскольку свои обязательства по заграничным займам русскому правительству все равно придется оплачивать золотом. «Положение дела сейчас таково, — доносил В. Н. Коковцов С. Ю. Витте из Парижа. — Все банкиры единогласно и самым решительным образом заявляют о полной невозможности совершения немедленно настоящей кредитной операции, безразлично — в форме ли долгосрочного консолидированного займа или займа на срок от 6 до 10 лет. Причины две: первая — недоверие к нашему внутреннему положению, невзирая на начинающееся успокоение, и отсутствие всяких шансов на то, что публика теперь пойдет на заем; другая, не меньшая — опасение столкновения с Германией из-за Марокко. В финансовых и административных кругах опасения гораздо большие, нежели можно судить по газетам»231.

В. Н. Коковцов был принят президентом республики Э. Лубэ, уделившим ему целый час, затем председателем правительства М. Рувье. «Есть мнение, что только после успокоения в России и разрешения марокканского вопроса значительный заем окажется вполне возможным, например, месяца через два». Ему неуверенно пообещали аванс в счет будущего займа в сумме, примерно равной 100 млн руб.

По всем текущим вопросам переговоров русский эмиссар в Париже сносился непосредственно с главой правительства и получал инструкции лично от него. Войны из-за Марокко не будет, убеждал С. Ю. Витте В. Н. Коковцова. В ближайшее время возможно постепенное внутреннее успокоение. Нужны срочно 100 млн руб., хотя бы авансом под будущий заем, и хоть какая-то гарантия, «…что впоследствии от такого займа банкиры не откажутся, при благоприятном разрешении марокканского вопроса и неухудшении дел в России, и если, кроме того, краткосрочные обязательства Германии будут отсрочены хотя бы на полгода. В противном случае полученные сто миллионов Франции придется отдать Германии и это нашего положения не улучшит. В таком случае, может быть, лучше прямо прекратить размен. Но предупредите французское правительство и банкиров, что при прекращении размена мы не будем в состоянии оградить интересы иностранных владельцев наших фондов»232.

После очень сильного давления на банкиров, произведенного лично премьер-министром французского правительства, 29 декабря в помещении Парижско-Нидерландского банка В. Н. Коковцов поставил свою подпись на контракте в сумме 100 млн руб., или 267 млн франков. Текущие платежи Мендельсону удалось отсрочить.

Вернувшись из поездки, 11 января 1906 года на заседании Комитета финансов Коковцов сделал доклад о результатах поездки. Революция поколебала русский кредит до крайней степени — бумаги российских займов продавали по невиданно низким ценам. На денежном рынке наблюдалось совершенно непонятное стеснение: размер переучета векселей во Французском банке увеличивался с пугающей быстротой; частные банки уменьшали активные операции, как они это делали во времена недавнего грандиозного промышленного кризиса (1899–1902 годов). Учетный процент в Германском имперском банке был поднят до невиданной отметки — 6 % годовых. Такого никогда раньше не бывало. «Я застал среди деловых людей Парижа, — продолжал свой рассказ В. Н. Коковцов, — настроение, близко похожее на то, которое обыкновенно предшествует войне. У всех на устах только одни слова: „Марокко, конференция в Альжезирасе, неизбежность войны с Германией“, а при том такие слова не выражают собой лишь внешнего и при том поверхностного настроения, а выражают собой действительную тревогу, оправдываемую весьма серьезными соображениями». От В. Н. Коковцова не скрывали, что военные приготовления на границе велись уже около двух месяцев, что многие бумаги на парижской бирже упали в цене (например, акции Парижско-Нидерландского банка с 1560 франков дошли до 1410 франков), что банки свернули операции в отделениях, расположенных близ границы с Германией, что «…кредиты стали резко стесняться и в низкие слои публики проникло самое тревожное настроение, выразившееся почти в тех же явлениях, как и у нас, — в истребовании вкладов и стремлении запастись золотом „на всякий случай“»233.

Хотя французское правительство и оказало России неотложную помощь, долгосрочный заем продолжал висеть на волоске. Разговоры о грядущем прекращении размена рубля на золото не прекращались234. В начале января 1906 года был подготовлен проект нового эмиссионного закона. С. Ю. Витте обратился с личным письмом к императору Вильгельму, склоняя его уступить в Альжесирасе235.

Выступая на соединенном заседании Комитета финансов и Департамента экономии Государственного совета, С. Ю. Витте заявил, что единственной серьезной опасностью для устойчивости денежного обращения являются бюджетные дефициты, для покрытия которых Государственному казначейству приходится обращаться к помощи Государственного банка. Казне требуется 700–800 млн руб. на чрезвычайные расходы, и если кредитная операция провалится, то ничего не останется сделать, кроме как приказать Госбанку снабжать казну кредитными билетами, ничего не получая взамен. Это повлечет за собой полное расстройство всей денежной системы страны. Как доложил премьер, «…для предотвращения подобных пагубных последствий правительством в настоящее время начаты переговоры о заграничном займе, и если бы эти переговоры увенчались успехом, то опасность для устойчивости нашей валюты была бы или совсем устранена, или отдалена на более или менее долгий срок, в зависимости от размера займа, который удалось бы заключить»236.

Чтобы удержать золото в банковских кассах, решено было скорректировать операции Госбанка, в первую очередь активные. Во-первых, был повышен процент по активным операциям (ссудный процент); во-вторых, выдача ссуд под ценные бумаги стала сокращаться; в-третьих, банк начал ограничивать продажу иностранной валюты и давил на частные банки, чтобы те пролонгировали заграничные кредиты и сохранили у себя золото, полученное по операциям репорта. Наконец, в-четвертых, банку было поручено ограничить «в разумных пределах» выдачу золота из банковских касс.

Учетный процент Государственного банка был повышен с 7 до 8 %, хотя в то же самое время на заграничных рынках ставка процента изменялась в прямо противоположном направлении. Например, Германский имперский банк в начале года понизил дисконт с 6 до 5 % годовых.

Финансовая администрация собиралась увеличить и депозитные ставки в системе государственного кредита. Госбанк намеревался вернуться к отмененному при С. Ю. Витте начислению процентов по простым текущим счетам (процентами оплачивались только вклады)237.

2 февраля 1906 года глава синдиката Э. Нецлин инкогнито прибыл в Петербург и остановился в доме великого князя Владимира Александровича. Там в течение двух дней он вел секретные переговоры с делегацией в составе С. Ю. Витте, И. П. Шипова и В. Н. Ламздорфа. 6 февраля Нецлин вернулся в Париж. За два дня (слава богу, что не было Коковцова!) договорились о главном — о выпускном курсе и о комиссии. Комбинация, которую предложил Э. Нецлин С. Ю. Витте, состояла в следующем. К займу следовало привлечь широкие круги спекулянтов — бумаги должны были приобретаться не в расчете на помещение в них сбережений, как это было раньше (покупку русских фондов во Франции прежде называли «помещением отца семейства». — С. И.), а исключительно для будущей перепродажи с целью получения курсовой прибыли. Предоставим слово главному разработчику плана — Эдуарду Нецлину.

«Так как вся операция рассчитана не на непосредственное распределение займа, а на чрезвычайно сильное спекулятивное движение и на призыв к алчным инстинктам в Европе и вне ее (выделено мной. — С. И.), необходимо, чтобы не только банки, биржевые маклера, посредники, пресса и т. п. — эти придаточные колеса операции, — были привлечены перспективою наживы, но и чтобы вся спекулирующая публика увидела здесь непосредственную возможность извлечь значительную выгоду»238. В этом состояло существо проблемы, для решения которой имелось единственное средство — установить цену, по которой заем передавался посреднику (международному синдикату) на минимальном уровне. Поэтому реализационная цена, по которой синдикат покупал бумаги у русского правительства, определилась невиданно низко — 83,5 за сто (фактически она была еще ниже). Эмиссионная цена (для публичной подписки) равнялась в 88 за 100 для России, Франции и Австрии, 89 для Англии и 88,8 для Голландии.

Но чтобы заем вообще мог состояться, нужна была поддержка Россией Франции на конференции по Марокко. До самого конца не было твердой уверенности в том, что конференция увенчается успехом. Сохранились карандашные записки, которые С. Ю. Витте направлял В. Н. Ламздорфу: «Ради Бога, Альжезирас», «Альжезирас, ради Бога!» Эти документы не нуждаются в комментариях — они достаточно красноречиво передают состояние премьера российского правительства в те критические дни.

Лишь после того, как 18 марта 1906 года в Альжесирасе было достигнуто окончательное соглашение по всем спорным вопросам, министр финансов Французской республики Р. Пуанкаре разрешил русскому послу в Париже Нелидову начать переговоры о подписании контракта. «Как бы в ближайшие недели чего не случилось, чтобы опять сорвалось дело», — отреагировал С. Ю. Витте на окончание конференции239. В последних числах марта В. Н. Коковцов опять направился на переговоры. Следом за ним в адрес Э. Нецлина полетела телеграмма за подписью С. Ю. Витте: «Считаю необходимым предложить к подписке всю сумму в 2750 млн франков (1033,83 млн руб. — С. И.), чтобы были покрыты обязательства казначейства, выпущенные во Франции и Германии, и чтобы казначейство располагало засим 2 млрд франков. Только при этом условии Россия в течение долгого времени не будет иметь необходимости прибегать к новому займу»240. Председателя правительства пугали и сроки поступления денег на счета русского правительства.

В связи с отказом Америки и Германии от участия в займе его нарицательная сумма уменьшилась до 2250 млн франков (843,75 млн руб.). Срок займа, первоначально определенный в 50 лет, затем был уменьшен до 40. Наконец, в течение 1906 года Россия получала всего-навсего 337 млн руб. выручки, тогда как общий дефицит 1905 и 1906 годов определился в сумме 660 млн руб.

С. Ю. Витте нервничал: «…несмотря на заем, государство все время будет в страшном денежном затруднении. Поэтому следует употребить все усилия, чтобы получить побольше денег в этом году и обеспечить непредъявление в этом году как французских, так и немецких векселей»241. Медлить нельзя ни в коем случае, ибо риск неуспеха всей операции слишком велик, — отвечал ему В. Н. Коковцов: «Я выговорил условия, в отношении срока пользования кредитами гораздо более выгодные, нежели те, которые заявлены были вами раньше и в особенности подтверждены последней депешей к вам Нецлина». Сетования премьера на недостаточность сумм поступления Коковцову были непонятны: с момента выпуска займа вся его сумма формально поступала в распоряжение казначейства и путем бухгалтерской проводки со счетов казначейства на счета Государственного банка давала ему право расширить эмиссию. Ограничения ставились только в отношении заграничных платежей — они не могли быть выше тех сумм, которые указывались в сроках поступления денег242.

Будоражил умы вопрос о том, насколько юридически корректно заключать заем без участия Думы. Дело в том, что каждый заем, будь то внутренний или внешний, должен был непременно оформляться законом. В Манифесте же 17 октября было ясно сказано, что все законы должны утверждаться Государственной думой. Лазейку нашли быстро — часть средств, полученных от будущего займа, должна была пойти на консолидацию сделанных ранее долговых обязательств. Противодействие займу оказывала международная прогрессивная общественность. Она агитировала за то, чтобы не давать денег на поддержку кровавого самодержавия. Известный французский писатель Анатоль Франс об этом лично разговаривал с французским руководством. Вовсю интриговали и представители «партии народной свободы». Негодование С. Ю. Витте на их близорукое политическое бесстыдство не поддается описанию.

9 апреля указ о выпуске займа был опубликован. Погоня за чистоганом отодвинула на последний план все высокие и низкие политические материи — заем был разобран полностью: и та часть, которую банкиры взяли «твердо» (1250 млн франков), и та, которая пошла в опцион (1000 млн франков).

Это колоссальный успех, он сделал эпоху в финансовом мире — радовался Э. Нецлин: «Надо отдавать себе отчет, что при выпуске займа, основанного на спекуляции, а не на распределении, расстояние, отделяющее успех от провала, часто бывает бесконечно малым»243. Шестеро французских участников синдиката — Парижско-Нидерландский банк, «Лионский кредит», Национальная учетная контора, Главное общество, банкирский дом «Готтингер и К0» и Общество промышленного кредита — распределили 49 млн облигаций среди 596 тыс. подписчиков. Помимо того, держатели краткосрочных обязательств русского Государственного казначейства выпуска 1904 года воспользовались своим преимущественным правом и купили 1,4 млн облигаций244.

Без всякого преувеличения можно утверждать: заем 1906 года спас страну от неизбежного государственного банкротства и вполне вероятной политической катастрофы. В последующее время В. Н. Коковцов начал уверять общественность, что главная заслуга в деле совершения этого займа почти всецело принадлежала ему. Но у современников, хорошо знавших обстоятельства операции, не было сомнения в том, кто главный виновник счастливого события. И. И. Тхоржевский много лет спустя, в 1951 году, писал: «Заключение займа было всецело личной заслугой Витте». Именно С. Ю. Витте до самого конца дергал за все ниточки, обмениваясь регулярно шифрованными телеграммами с Э. Нецлиным — главой синдиката банкиров, размещавшего бумаги займа на бирже и среди публики непосредственно. «Я на дежурствах немало возился с этим специальным и трудным шифром… Все, что говорит Витте об этом в своих мемуарах, сущая правда; сам Коковцов при жизни Витте никогда этого не оспаривал. Кроме того, я хорошо помню, как сменивший Витте Горемыкин в первый же день сказал мне: „Государь еле выносил Витте, терпел только потому, что без него не достали бы денег. А теперь больше не может“»245.

Заем получился почти целиком антантовским — немцы, американцы и итальянцы в нем не участвовали. 1 млрд 200 млн франков взяла на себя Франция, 330 млн — Англия, 165 млн — Австро-Венгрия, 55 млн — Голландия и 500 млн — Россия. Очень высокой, прямо-таки непосильной, оказалась квота русских участников синдиката. С российской стороны в синдикат банков вошли Санкт-Петербургский учетный и ссудный (председатель совета Я. И. Утин) и Санкт-Петербургский международный коммерческий банки (председатель совета А. И. Вышнеградский).

Из общей нарицательной суммы займа в 843 млн руб. правительство императорской России получило только 677 млн руб., в том числе 466 млн в 1906 году. Разницу составили расходы по совершению займа. По сведениям прессы, эмиссионная цена, определенная в 88 франков за 100, банкирами еще до выпуска была вздута до 95 франков; разница попала к ним в карман. Плата за политическое безрассудство оказалась дорогой — фактически заем обошелся России около 7 % действительных246. На таких невыгодных условиях Россия никогда еще не занимала в своей истории. Обращает на себя внимание высокий нарицательный процент — 5 %. В него включалась и немалая страховая премия за риск.

Русская доля займа из синдикатского портфеля перекочевала не в руки частных инвесторов, а на счета специальных капиталов Государственного банка. Несмотря на высокий нарицательный процент, значительно превышавший тот, что начисляли по депозитам коммерческие банки, не говоря уже о Государственном, и выгодный эмиссионный курс, в России нашлось мало желающих купить его облигации247.

Увеличение размеров русского государственного долга и изменение его характера (из производительного он делался потребительским) наводили экономистов на грустные мысли: «Государственный долг не страшен тогда, когда он идет на производительные цели, когда те предприятия, которые учреждены на занятые деньги, окупают, по крайней мере, процент по занятому капиталу. Но если миллиарды сжигаются в огне политического безрассудства, если занятые деньги идут на питание внутренних и внешних авантюр — то мы получаем кредит для потребления, а он, при огромных размерах, всегда похож на мертвую петлю: ее диаметральное измерение может быть значительным, но ее развитие всегда идет в сторону сокращения… В такой петле барахталась Италия, в таких петлях погибло величие некоторых других держав»248.

***

Завершив дела по займу, С. Ю. Витте сделал то, что давно собирался, — подал в отставку. О том, как это произошло, рассказал очевидец — граф И. И. Толстой. «Не поручусь за точность моей памяти, но думаю, что случилось это 18 апреля. Я явился в тот день, по обыкновению, одним из первых на очередное заседание Совета министров. Витте открыл дверь своего кабинета и, увидев меня, позвал к себе». Закрыв за собой дверь и пригласив графа присесть, он после нескольких вступительных слов прочел ему черновик своего прошения об отставке. Среди аргументов в пользу этого решения были и выполнение взятых им на себя обязательств по заключению займа и созыву Думы, и серьезное несогласие с действиями П. Н. Дурново, из-за которого состав Государственной думы «представляется ему опасным для ближайшего будущего»249. После заседания С. Ю. Витте объявил решение уйти в отставку перед всем кабинетом, предупредив, что оно бесповоротно. «Государь знает, что я не могу принять на себя ответственность за все меры, которые принимались за последнее время, а кроме того, я серьезно нездоров, не сплю уже давно по ночам, не в состоянии сосредоточиться»250.

21 апреля С. Ю. Витте провел последнее заседание правительства. Он поставил присутствующих в известность, что отставка его принята, после чего в присутствии П. Н. Дурново, которого он специально просил быть, огласил свое письмо императору, где о нем, П. Н. Дурново, говорились неприятные вещи. Министр внутренних дел сохранял полное спокойствие. На И. И. Толстого оно произвело такое впечатление, как будто содержание письма ему уже известно. 24 апреля теперь уже бывший премьер-министр угощал у себя дома весь состав своего кабинета великолепным обедом, роскошно сервированным, на который присутствующие были приглашены в сюртуках, а не во фраках.

За шестимесячную службу главой правительства С. Ю. Витте был щедро награжден. При «всемилостивейшем рескрипте» он получил орден Александра Невского вместе с бриллиантами в обход статута этого ордена — сперва полагался сам орден и лишь спустя некоторое время бриллианты к нему.