На службе Его Величества

I.  – Когда Стива Облонский обмолвился, что «женщины – это винт, на котором все крутится», он был прав только наполовину: есть еще винт, на котором крутится сама женщина, и этот винт называется Его Величество Оргазм, – тот самый великий Режиссер в театре жизни и истории, который по своей прихоти сводит и разводит мужчин и женщин, под точеной маской любви и влюбленности принуждает их к продолжению рода или, взяв в руки Орфееву лиру, вдохновляет к созданию бессмертных произведений искусства, но также параллельно и как ни в чем ни бывало Его Величество подталкивает людей исподтишка к совершению самых чудовищных преступлений, всегда оставаясь при этом «в жанре»: подобно закулисному кукловоду, Он разыгрывает с людьми пошлые комедии или занятные водевили, возвышенные трагедии или скромные, с достоинством повести, курьезные анекдоты или абсурдные сценки, а то просто строчит изо дня в день скучную прозу, – но в любом случае Его Величество Оргазм, выполняя главную, предписанную ему его невидимыми покровителями – природой, Богом, богами, таинственным ходом вещей и т. п. – задачу, умудряется еще и развлекать своих «живых кукол»: поистине девяносто девять процентов людей, будучи попеременно то актерами в спектаклях Его Величества, то их зрителями, обретают в эротическом репертуаре наиважнейшее для себя содержание жизни.

II.  – В самом деле, стоит только задуматься: все лучшее, светлое и доброе в нас мы выносим навстречу людям, однако половую сферу таим от людей, точно роковую тайну, оно и правильно: корни есть корни, они должны оставаться в земле, и все же неустранимый привкус остается на языке, – «глядящий на женщину уже прелюбодействует с ней в сердце своем», – эта древняя истина актуальна и по сей день, она сродни первоосновным физикальным законам: да, что-то есть странное в том, что мы, хотим мы того или не хотим, прелюбодействуем в фантазии с незнакомыми женщинами, которые уже – и жена, и мать, и дочь, и сестра кому-то, так что зачастую не хватает только случая, чтобы фантазия стала действительностью, и что-то не менее странное есть в том, что нам так легко представить, скажем, вон ту молодую и миловидную женщину, склонившуюся в парке над детской коляской с улыбкой леонардовской Мадонны, в оргиастических конвульсиях и с искаженным сладострастием лицом, а почему? да потому что они ведь наверняка были: и конвульсии, и непохожее, мягко говоря, на Мадонну лицо, – и если последняя цель природы: создать вполне совершенную и живую антиномию в человеческом мире, она эту цель сотворением Его Величества Оргазма блестяще достигла.

III.  – Для всякого очевидно: Оргазм инкрустирован в нашу жизнь на правах почти демиургических, что-то есть глубоко общее у Его Величества с Первовзрывом, из которого возникло все, ведь Вселенная могла бы существовать вечно, как был уверен Будда, а люди могли бы, скажем, размножаться таким безукоризненно прекрасным образом, что, например, только та женщина, которую полюбит мужчина особой, для нее одной предназначенной любовью, зачала бы… как? да хотя бы от энергийного настроя любовных волн… ведь как прекрасно! но нет, зачатие происходит другим путем: жизнь, как мы видим, крепко позаботилась о сохранении рода, она и в самом деле как будто допускала, что, не доставляй Оргазм человеку предельного наслаждения, он еще сто раз подумал бы, размножаться ему или нет, – тем самым Его Величество в нашем сознании уподобляется червяку в яблоке или, точнее, библейскому змею, держащему в пасти гранатовое яблоко: у нас всегда на Его счет сомнение, точно ли творение жизни посредством Оргазма – оптимальный вариант, но, поискав вокруг глазами, мы никакой альтернативы не находим.

IV.  – Итак, Оргазм обладает поистине демиургической силой, Он сродни тем демонам, которым молятся и которых заклинают, чтобы заручиться их поддержкой, без благословения Его Величества любой брак и тем более всякая свободная связь попадают под угрозу скорейшего самоупразднения, спрашивается: а как следует относиться к демонам? только так, наверное, как советует буддизм: ни в коем случае не заискивать перед ними, но и конечно же их не проклинать, – да, Оргазм, как виртуозный скрипач, предлагает партнерам миллион разнообразнейших наслаждений, но лишь тот мужчина и та женщина строят свою совместную жизнь не на песке, а на камне, которые, ценя и уважая Его Величество Оргазм, все-таки не ставят Его во главу угла.

V.  – В Оргазме, помимо остроты и блаженства – тоже, кстати, своего рода противоположности, если присмотреться, – присутствует некий символический элемент колоссальной значимости: когда Цезарь со своей армией перешел Рубикон, римской демократии пришел конец и история, можно сказать, пошла по другому пути, – так в жизни любого из нас бывают моменты, когда нам предстоит принять важное, но рискованное решение, которое никто за нас принять не может, однако, раз приняв его, назад пути уже нет, и вот мы, точно увлекаемые посторонней силой, делаем головокружительный бросок, двойственное чувство вхождения в неведомый туннель и падения в бездну охватывает нас, сердце замирает, дыхание останавливается, в животе опускается, а субтильный и вместе любопытствующий ужас сливается в этот момент с сумасшедшим восторгом, – и ощущение чего-то великого, но и где-то может быть преступного, опьяняет сознание, главное же – перейдена невидимая граница и пути назад нет! мгновение, когда ток семени необратим, – самое впечатляющее в Оргазме.

VI.  – Его Величество входит в нас вначале тонким и сладостно-болезненным томлением, разливающимся по всему телу, затопляющим всякую духовность и сопровождающимся легкими провалами под ложечкой, потом субтильным, пронзительным и тоже без остатка заполняющим все человеческое существо вожделением, наконец самим актом, апогеем сладострастия, всегда одинаковым и всегда кажущимся неповторимым, затем коротким блаженным опустошением, и после него уже гораздо более длительным состоянием некоторой опустошенности, в которое, в зависимости от отношения партнеров, могут вливаться и любовная нежность, благодарность, умиление и восхищение, как равным образом и разочарование, отрезвление, раздражение, равнодушие и даже скрытая ненависть, – действительно, Его Величество как никакой другой феномен сливает воедино психологически несовместимые эмоции: собственно, сопряжение любви, нежности, трогательной заботы и семейного инстинкта с одной стороны, и некоей игривой, воображаемой (хотя иногда самой буквальной и болезненной) жестокости, некоего субтильного унижения, некоего странного, почти метафизического безобразия (почему мы скрываем половой акт от других людей?), даже некоего внутреннего и чисто нравственного преступления (за лишение девственности, а то и просто за измену не однажды назначалась смертная казнь, не редки и убийства из мести со стороны родственников), – оно, это сопряжение, психически усиливает и разнообразит механизм сладострастия.

VII.  – Во время соития мужчине кажется, что он владеет женщиной, как господин владеет рабом, тому способствует мужской образ полового акта, и как бы нежен, хрупок и добр ни был мужчина, все же он должен хотя бы на короткое время и хотя бы в чем-то показать себя властелином, – а то и с оттенком жестокости, а то и с желанием «помучить», а то и с нюансом «унизить» любимого партнера, и так далее и тому подобное, причем не столько ради себя, сколько ради любимой (а тем более нелюбимой) женщины, – чтобы доставить ей максимум наслаждения, а также чтобы внушить ей уважение к себе как к мужчине: ощущение мужской власти чрезвычайно важно для женщины, недаром женщины покидают слабых мужчин, а если и живут с ними, то лишь ради детей и имущества, как правило, без зазрения совести им изменяя, – но главный парадокс и изюминка Его Величества состоят в том, что, даже находясь полностью во власти мужчины, почти насилующего ее, женщина в свою очередь и едва ли не в большей мере демонстрирует встречную, пусть и скрытую власть над мужчиной: ибо в эти заветные минуты он весь принадлежит ей, сам того не замечая, а кроме того, спустя короткое время, он ведь все равно бессильно будет лежать рядом с нею, а она потенциально будет готова любить снова и снова, что и подытожил Фридрих Ницше (никогда сам по сути не знавший женщин) в своей крылатой фразе: «Мужчина счастлив: я хочу! женщина счастлива: он хочет».

VIII.  – Оргазменный принцип лежит, если присмотреться, в основе любого человеческого удовольствия: чего бы мы в жизни ни вожделели, мы никогда не продумываем объект нашего вожделения до конца, во всех его деталях, а, главное, в его неизбежных последствиях, – мы останавливаемся на воображаемом его апогее, который еще зачастую не существует на самом деле, но лишь в возможности, и вот мы желаемое выдаем за действительное, финал удовольствия плавает для нас как бы в сладостном тумане, он пустотен и неопределенен, но в этом-то и заключается его неодолимое притяжение, – если бы нам как дважды два показали всю подноготную нашего удовольствия, выставили бы наружу весь скрытый его механизм, а главное, обрисовали все его неизбежные последствия, то пропало бы, наверное, и само удовольствие: последнее держится именно на некоторой неопределенности, которую, инстинктивно догадываясь о ее гнилой подоплеке, мы демонстративно и с тем большим усердием именуем громким словцом «тайна»: вообще любую неопределенность мы склонны именовать тайной и тогда сладостно к ней стремиться, потому что никакого иного и более достойного стремления в жизни не существует, тайна – это все, она общий эквивалент любой религии, любого высокого искусства и даже любой настоящей философии, – корни всех трех феноменов теряются в неисследимом сумраке метафизической неопределенности: ничего нельзя до конца проверить, а тем более доказать.

IX.  – Стремясь инстинктивно к полноте жизни, мужчина хочет испытать и мечту о женщине, и предвкушение знакомства с нею, и робкие начальные ухаживания, и первый интимный контакт, и роман или брак с нею, и рождение и воспитание детей, и тихую безоблачную гармонию, но также и взаимные измены, и роковые возбуждающие ссоры, и неизбежные семейные дрязги, и попеременную смену страстей и охлаждения, и развод, и новое схождение, и черт еще знает что, – и все это по возможности интенсивно и одновременно: казалось бы, немыслимая вещь… ничего подобного, не только мыслимая, но и вполне реальная! Его Величество Оргазм как раз и дарит мужчине – о женщине пока не берусь судить – чувственную квинтэссенцию всех упомянутых выше, как и равно оставшихся за строкой жизненных поворотов, определяющих парадигму отношений между полами, причем предельно интенсивно и одновременно, – так что если есть в Оргазме нечто такое, что притягивает к Нему неодолимо, помимо, разумеется, физического блаженства, то это вышеописанная Его способность на энергийном, невидимом и почти духовном уровне воспроизводить разного рода материальные и в первую очередь психические возможности.

X.  – Да, тайна коренится в феномене начала, и во всяком начале присутствует волшебство, как гласит поговорка, а к волшебству у нас врожденное эротическое влечение, – однако по мере того, как начало заменяется серединой, а потом и концом, волшебство улетучивается, но никогда не исчезает вполне, потому что начало мы переносим и на середину, и на конец, так что состояние взрослости, например, это не только полдень жизни, но и начало ее новой, сознательной фазы, а смерть не только конец жизни, но и предощущение какого-то нового, загадочного начала, – когда же чувство начала полностью исчезает, человек не может больше жить и кончает с собой, хотя даже тогда, как показывают исследования, самоубийцы в девяноста случаев из ста хотят уничтожить свою жизнь, но не жизнь вообще, – вот Его Величество Оргазм и есть воплощение метафизического Начала как такового: и потому в нем столько субтильного волшебства и очарования, и потому сопротивляться ему практически невозможно.

XI.  – Оргазм всегда однообразен и всегда неповторим и если принять Его однообразие и быть Ему за это благодарным, то из этого может выйти очень даже хорошая и долгая семейная жизнь, если же думать об упущенных возможностях, всегда предоставляемых Его Величеством, то так прямехонько и выйдешь к супружеской измене, – ведь Оргазм как некая математическая постоянная дает максимум наслаждения, и поэтому, осиливая в себе жадность жизни, можно смело закрыть глаза на тот крошечный икс, который путем замены партнера усиливает и, главное, разнообразит Оргазм, еще раз: учитывать икс значит постоянно оставаться в плену соблазна, а отвергнуть его значит гениально упростить уравнение жизни.

XII.  – Оргазм дело нешуточное: вся палитра человеческих эмоций задействована на этом кратчайшем миге, сколько мыслей, фантазий, материальных средств, времени и энергии на него направлены! соответствуют ли они конечному результату? иной раз кажется, что тайной целью Его Величества являются лишь пути, к нему ведущие, потому что, строго говоря, если положить на одну чашу весов удовольствие от Оргазма, а на другую все те препятствия, которые мы зачастую вынуждены преодолевать, чтобы Его достичь, то вторая чаша мгновенно полетит вниз, а первая взметнется наверх, и весы к черту сломаются, – но ведь так обычно и бывает в жизни: мы ставим себе какую-то высокую и зачастую призрачную цель и ради нее проделываем трудный и долгий путь, однако в конце концов ничуть о том не жалеем: путь и был, оказывается, тайной целью, – не иначе с жизнью в целом, мы рождены только для того, чтобы когда-нибудь умереть, но долгий, запутанный, полный опасностей и открытий путь к смерти и был, оказывается, нашей жизнью.

XIII.  – Его Величество по своей природе – маг и чародей, и в этом аспекте он замечательно пародирует жизнь: как жизнь в детстве и юности рисуется в радужных тонах, а под старость приобретает темный, рембрандтовский колорит, так оргазм то набрасывает, то резко скидывает с объекта вожделения волшебное покрывало иллюзии, – в самом деле, еще минуту назад возлюбленная женщина казалась нам если не богиней, то по меньшей мере самым желанным на свете существом, а теперь мы вдруг с трудом можем понять, зачем ее так упорно домогались, – нет, мы не жалеем о затраченных усилиях, не в том дело, в конце концов мы приобрели самое ценное в жизни: неповторимый отрезок бытия, но все-таки некоторое недоумение, наподобие легкого шока, остается, пройдет немного времени – и отдохнувшее вожделение, подобно лазеру, соберет разбросанные сексуальные энергии и направит их опять на новый – и прежний – эротический образ.

XIV.  – Да, именно женский образ главное, а потом уже идет конкретная женщина, только эротический образ женщины интересует Его Величество, хотя, как всякий мудрый тиран, он в глубине души ценит и ее чисто человеческий облик, увы! история и жизнь полны одних и тех же примеров: очень многие женщины, не зная в жизни более высших ценностей, нежели культ Его Величества Оргазма, служат Ему «не щадя живота своего», ради мужского внимания они жертвуют честью, достоинством, родственными связями, идут на обман и предательство, иногда даже на убийство, это касается и мужчин, но у тех есть множество других альтернатив, у женщины альтернатив ее половой роли, как правило, нет, она привязана к своему полу цепями, как каторжник на галере к веслам, – но тем пристальней испытывает ее Его Величество, и в награду за то, что она все-таки отказывается быть его немой и послушной рабой, продлевает ее привлекательность.

XV.  – Ибо кто не обращал внимание: женщины, которые не хотят нравиться всем и во что бы то ни стало, состариваются медленней и благородней? не в пример тем, у кого всегда пуд косметики на лице, и в особенности тем, чья страшная зависимость от мужского интереса (причем конечно же только тех мужчин, кого они сами предназначили себе в ухажеры) так идет их эротическому образу и так не подходит их человеческому лицу, – но когда пройдут годы, и образ окончательно уступит место человеческому лицу, Его Величество, как французский Король-Солнце, первый же с презрением от них отвернется: господин в душе недолюбливает слишком по-рабски преданных ему слуг.

XVI.  – Действительно, эротика – это чистейшая магия, никакое другое чувство не появляется так быстро, набирая головокружительную силу и скорость, как эротическое, и никакое другое не исчезает так же быстро, от малейшей мелочи и прихоти: мы тянемся даже к испорченным женщинам, если есть эротическое притяжение, и отталкиваемся женщин с прекрасным характером, если последнее отсутствует, – отверженная повсюду, утерявшая все позиции светская женщина еще может, собравшись внутренне и преобразившись внешне – косметика, одежда, нижнее белье, парфюмерия – произвести эротический путч, покорить заново «нужного» мужчину и вернуть свое положение в обществе, – такое часто бывало в истории, правда, ненадолго.

XVII.  – В эротике есть первозданное волшебство: иногда серьезное, чреватое заговорами, общественными переворотами и убийствами, иногда легкое и поверхностное, сродни цирковым фокусам, эротическая магия – в основном по части женщины, мужчин она касается лишь поскольку они ее исполнители, стоит лишь вдуматься – какая разница между только что проснувшейся женщиной и ею же во всеоружии косметического, гардеробного, психологического и духовного блеска! это первый момент, а второй – женщина орудует не сама по себе, но всегда через мужчину, как тут не процитировать вторично великого Ницше: «мужчина счастлив – я хочу! женщина счастлива – он хочет!»

XVIII.  – Оргазменное ощущение Хома Брут испытывал, когда нес на себе паночку-ведьму: «он чувствовал какое-то томительное, не приятное и вместе сладкое чувство, подступавшее к его сердцу… он опустил голову вниз и видел, что трава, бывшая почти под ногами его, казалось, росла глубоко и далеко, и что сверх ее находилась прозрачная, как горный ключ, вода, и трава казалась дном какого-то светлого, прозрачного до самой глубины моря; по крайней мере он видел ясно, как он отражался в нем вместе с сидевшею на спине старухою, он видел, как вместо месяца светило там какое-то солнце; он слышал, как голубые колокольчики, наклоняя свои головки, звенели, он видел, как из-за осоки выплывала русалка, мелькала спина и нога, выпуклая, упругая, вся созданная из блеска и трепета, она оборотилась к нему – и вот ее лицо, с глазами светлыми, сверкающими, острыми, с пеньем вторгавшимися в душу, уже приближалось к нему, уже было на поверхности и, задрожав сверкающим смехом, удалялось – и вот она опрокинулась на спину, и облачные перси ее, матовые, как фарфор, не покрытый глазурью, просвечивали пред солнцем по краям своей белой, эластически-нежной окружности… он чувствовал бесовски-сладкое чувство, он чувствовал какое-то пронзающее, какое-то томительно-страшное наслаждение», – удивительно это слияние предоргазменного ощущения с чудесностью и переступлением некой пограничной черты в мировосприятии Гоголя.

XIX.  – Когда мы вожделеем женщину, она является нам в эротической ауре, это великий обман и самообман, очень напоминающий, кстати, жанр поэзии, но на нем стоит вся жизнь: мы очень хорошо догадываемся, что представляет собой наша женщина помимо ауры, и она сама о себе еще больше знает, но часы заведены, и игра началась, – правила игры вековечны и неизменны: пока женщина в наших глазах окутана аурой эротического восхищения, она чувствует себя высшим, избранным существом, сродни богини, ей достаточно любви одного мужчины, лишь бы он смотрел на нее так, как она сама хотела бы на себя смотреть, и тогда его страсть к ней и ее обожествление заменяет ей весь мир, но на тот случай, если очарование все-таки пройдет – а оно обязательно рано или поздно пройдет, ведь нет ничего уязвимей и преходящей эротической магии! – женщина заранее заботится о следующем поклоннике, и потому инстинктивно флиртует с посторонними мужчинами, – здесь сказывается принцип зеркала: женщина любит того мужчину, который своим восхищением показывает ей, наподобие зеркала, то ее отражение, которое ей самой в себе больше всего нравится, чаще всего даже помимо мужчины, который в зеркале невидим, точно вампир.

XX.  – Однако в каждом сексуальном увлечении есть некая критическая точка, как в бронированном стекле: стоит ее коснуться и партнерство, которое выдержало самые невероятные жизненные испытания, рушится в пыль и прах, опять-таки: какое другое чувство между людьми обращается мгновенно в пыль и прах? никакое, кроме самого прекрасного и очаровательного: половой любви, – она вздохами, взглядами, словами и эмоциями доходит до небес, но в один прекрасный момент какой-нибудь пустяк, какая-нибудь досадная мелочь – как правило, то именно, что прежде привлекало: оттенок в голосе, звук бритвы в ванной комнате, манера Анны Карениной держать чашку кофе, далеко отставив пальцы, и тому подобное, – все это способно точно по мановению злой волшебной палочки обратить любовь в свою противоположность, собственно, подробнейшее исследование «философии критической точки в браке» и есть главная тема толстовского романа.

XXI.  – Итак, мелочей, разрушающих брак и партнерство, не счесть, но стоит за ними всегда одна-единственная и главная мелочь, а именно: неодобрение связи со стороны Его Величества Оргазма, почему Он не благоволит союзу именно между этим мужчиной и этой женщиной? быть может, Он хочет им сказать на своем языке, что их совместный путь пройден и им нужно разойтись, чтобы идти другими путями и с другими партнерами, которые важнее для их внутреннего развития? а может, Он подсказывает, что вообще пора отойти от половой жизни и перейти к духовной: случай, положим, редкий, но вполне реальный? или, может, следует вовсе не обращать внимание на шепот Его Величества и жить так, как прежде, разве что предаваясь отныне соитию не раз в день, а, скажем, раз в неделю или раз в месяц? какой ответ правилен? как и везде и всегда, только тот, который мы сами для себя выбрали, но все же не следует забывать: в Его Величестве Оргазме есть что-то глубоко провокаторское, как в дьяволе, и Его Величество Оргазм заставляет нас очень часто делать вещи, о которых мы потом глубоко сожалеем.

XXII.  – Опять-таки Оргазм – самый несъедобный и неудобоваримый кусок для любых мировых религий: Он тонко иронизирует над Блаженной Пустотой, на которой зиждется весь буддизм, затем Он, точно острым мечом рассекает природу человека на человеческую и животную, повисая громадным знаком вопроса над входом в Царствие Божие, и Он же, наконец, пародирует саму смерть: вспомним «le petit mort» французов, а также Дон Гуана, этого воплощенного в литературном образе Оргазменного Начала, который прямо конфронтирует со Смертью, тайно обручен с нею и гибнет от ее руки.

XXIII.  – Все это бы еще куда ни шло – вопрос о связи Его Величества с прочими метафизическими реальностями можно ставить, но можно и не ставить, однако Оргазм, как сказано было в самом начале, бросает тень и на саму женщину, свою мистическую жрицу и преданнейшую слугу, – будучи по природе своей теснейшим образом связан с женщиной и любовью к женщине, Его Величество как будто с легкостью обходится и без любви и без самой женщины, довольствуясь зачастую особами одинакового пола, куклами, животными, а то и просто элементарной мастурбацией, недаром заядлые онанисты утверждают: женщина всего лишь жалкая замена мастурбации, и они по-своему правы – в плане утонченности и интенсивности самого по себе Оргазма мастурбация вряд ли уступит половому акту, а пожалуй и превзойдет его, – так один довольно известный голливудский актер нечаянно погиб в собственноручно изготовленной петле в своем платяном шкафу: он затягивался петлей, чтобы посредством мастурбации достичь оптимально интенсивного Оргазма, известно ведь, что у приговоренных к смертной казни через повешение предсмертные судороги сопровождаются неординарной эрекцией.

XXIV.  – Другое дело, что в самоудовлетворении отсутствует объект противоположного пола, а значит – целый мир женщины (или мужчины), потеря, с одной стороны, колоссальная: потому что мир другого пола, во-первых, кажется нам волшебным, во-вторых, раздвигает наше мирочувствие до размеров астрономических, и в-третьих, дополняет нас самих, показывая нам, как в зеркале, что мы есть на самом деле, однако, с другой стороны, как говорят французы, в каждом недостатке есть свои достоинства, а в каждом достоинстве свои недостатки, и нужно лишь подумать, что над чем перевешивает, – в нашем случае Оргазм от женщины безусловно перевешивает самоудовлетворение, поэтому в подавляющем большинстве случаев мужчина по-прежнему в первую очередь стремится к женщине, а женщина – к мужчине, и мир, к счастью, не выходит из своих пазов.

XXV.  – Но провокаторская роль Его Величества Оргазма не исчезает вполне даже в соитии с любимой женщиной, и вопрос здесь стоит ребром: что для нас все-таки важней и первичней – любовь к женщине или любовь к нашему собственному Оргазму? легче всего сказать: и то и другое вместе, за такие гармонические ответы еще в школе ставили пятерки, но вопрос этот, как резкий свет, мгновенно освещает самые потаенные и тщательно скрываемые от постороннего глаза уголки супружеской спальни, – да, очень хорошо, когда оба компонента неотделимы друг от друга, но бывает, что между ними наметилась трещина, и что тогда? что? ну, скажем, можно еще больше любви и внимания уделять супруге, делать ей дорогие подарки, приглашать чаще в театр, считывать с губ любое желание, а потом, когда настанет заветный час, вместо большого члена показать ей… большой кукиш, – или можно пойти тайно на эротический шоу, заглянуть в Playboy, на худой конец проглотить таблетку, – иными словами, напитавшись сексуальными энергиями от других и запретных источников, можно залить ими, как топливом, Его Величество… а ради кого? ради любимой женщины, жены – вот ведь в чем все дело! разве здесь цель не оправдывает средства? и я почему-то уверен, что, если все делать дискретно и со вкусом, любая женщина предпочтет второй вариант первому, хотя этим самым только лишний раз докажет, что подобное обращение с собой она сама заслужила, и у мужчины просто нет иного выбора; сходным образом и мечта всех партнеров: испытывать Оргазм одновременно есть прежде всего мечта и идеал и как таковые они далеко не всегда совпадают с повседневным опытом, – так что если идеал воплотим в интимной жизни, можно только поздравить партнеров, если же нет, следует «семь раз отмерить, прежде чем один раз отрезать».

XXVI.  – Стоит повторить, Его Величество капризен: жертвовать Им ни в коем случае нельзя даже ради любимой женщины, она же в конце концов от этого может и пострадать, – это как в Первой Отечественной войне, когда Кутузов пожертвовал столицей, чтобы спасти армию, так вот, в нашем случае Оргазм – армия, а женщина – столица, – и правит Его Величество бал, великий бал: Он как невидимый дирижер руководит космическим танцем, в котором участвуют все решительно женщины и все решительно мужчины, за крошечным исключением тех, кто по тем или иным причинам вышел из повиновения дирижерской палочки Его Величества.

XXVII.  – А обращается Он с нею поистине виртуозно: вот поднял великий Дирижер палочку – и пары восторженно закружились, не отрывая друг от друга завороженных глаз, повел ею в сторону – и пары принялись ухаживать друг за другом, забыв все на свете, – ведь ничто так быстро и так крепко не сближает мужчину и женщину, как предчувствие совместного Оргазма, но ничто же в мире столь молниеносно и необратимо не разделяет их, как по тем или иным причинам обманутая надежда в Нем, и ослабление Его Величества есть по сути единственная причина всех разводов и расхождений, так что если бы существовала статистика, способная зафиксировать число убийств, самоубийств, увечий, а заодно и общую массу содеянного зла и причиненных страданий на почве Оргазма, вышел бы результат, сравнимый с самыми страшными войнами и эпидемиями.

XXVIII.  – А Дирижер продолжает жестикулировать своей палочкой: резко опустит ее – и вот партнеры уже сливаются в сладострастных конвульсиях, снова поднимет – и влюбленные приготовились к новому танцу, однако, глядь! две трети из них успели уже поменять своих партнеров, Дирижер сделал плавный изгиб – и вот уже какой-нибудь Ромео склонил колени перед балконом какой-нибудь Джульетты, угрожающе скользнул ею, точно змею пронес в воздухе, – и вот вам толстовская Крейцерова соната, да оттенков здесь миллион! а как часто мужчины бросают жен, имущество, рискуют профессией, и ради чего? ради молоденькой девицы, которая их скоро заведомо бросит! И как часто молодые девушки, имея поклонника, который их что называется на руках носит, предпочитают смазливого и сексуального… конец здесь тоже известен! правда, лишь в первом случае Его Величество Оргазм действует от собственного лица, во втором же выставляет свою сестру – остро-щекочущую эротическую Ауру, – это мужчинам так важен Оргазм, женщины могут довольствоваться и аурой.

XXIX.  – Пока Оргазм играет первую скрипку в человеке, Он всегда стремится подчинить себе сугубо человеческое в нем, по принципу: сначала – эротика и половое удовлетворение, а потом уже, для приличия и в качестве бесплатного приложения, собственно человеческий элемент, но никак не наоборот, – и в этом в первую очередь сказывается провокаторская, сходная с дьявольской, роль Оргазма, – и как Мефистофель заявил, что он «часть силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо», так Оргазм, быть может, всего лишь испытывает людей: поначалу, пока молоды, они идут у Него на поводу, но с возрастом, узнав, «почем фунт лиха», они возвращаются на «круги своя» и начинают иными глазами смотреть на то, чего прежде не замечали, – мужчина или женщина, способные друг на друга просто положиться, если Его Величество предложит одному продать за себя другого, выигрывают вдруг вдесятеро, и во столько же раз проигрывают те, кто снова и снова заключают дьявольскую сделку.

XXX.  – Французы недаром говорят: «Cherchez la femme», – действительно, найти свою женщину – значит обрести надежную гавань посреди бурных жизненных плаваний, в этой гавани есть все, что нужно для счастья: взаимопонимание, верность, семейный очаг, самые простые и основные удовольствия, и пусть гавань эта не вечна, пусть годы, болезнь и смерть рано или поздно заберут у вас вашу гавань спасения – все-таки она была, – и то обстоятельство, что Его Величество Оргазм не разрушил ее ценой эротического предательства, следует оценить очень высоко, и если бы, поверьте, нашелся человек, который, подобно основателям мировых религий, сумел убедить людей, что найти такую женщину есть цель бесконечно более важная, чем обрести ниббану или войти в Царствие Небесное, мир, думается, стал бы скорее лучше, чем хуже.

XXXI.  – Его Величество Оргазм испытывает человеческую субстанцию не только на прочность, но и на долговечность: бессмертна ли, к примеру, человеческая душа? вопрос древний, как мир, тут поистине все как в русской сказке: вера решала-решала эту проблему, да не решила, разум решал-решал и не решил, подскочил Оргазм, дернул за ниточку – и все рухнуло к чертовой матери, – потому что оказалось, что Оргазм субстанциально и энергетически – через канал спинного мозга – соединяет головной мозг с половой системой, шире – сопрягает в единое музыкальное целое так называемое человеческое начало в человеке с так называемым животным началом, – а мыслимо ли животное начало по ту сторону жизни? представима ли бессмертная душа, наделенная сексуальным влечением? недаром сказал Бальзак: «самое ценное в любви – это ее длительность», – он имел ввиду таинственное сопряжение полового и человеческого в человеке.

Обратим в этой связи внимание еще на один любопытный оттенок: дело даже не в том, что пол как выражение подсознательного доминирует над сознанием (это после З. Фрейда сделалось общим местом), а дело в том, что человек может существовать только в облике мужчины и женщины, последние же никоим образом неотделимы от своих половых органов, ни в сем мире, ни в каком-либо ином, – а посему: сколь бы одухотворенным ни казалось лицо женщины, какая бы «божественная» улыбка ни играла на ее устах и каким бы умом ни светились ее глаза, в глубине их всех, как корень по отношению к цветку, тихо, тайно и властно пульсирует ее заветное междуножье, – и тем сильней притягивает оно мужчину, чем искусней скрыто от посторонних глаз, тогда как, напротив, истощение полового влечения к женщине, кажется, происходит прямо пропорционально лицезрению ее наготы.

XXXII.  – Пол, действительно, настолько глубоко инкарнирован в человека, что именно наиболее удаленные от него и противоположные, казалось бы, по всем параметрам части тела на самом деле вызывают первичное и центральное эротическое вожделение, – это в первую очередь глаза и соответственно лицо, а лишь потом идут грудь, бедра, живот, вагина, – да, именно с глаз начинается подлинная эротика, недаром поэтому говорится о сильной любви: любовь с первого взгляда, и если глаза вызывают сексуальное влечение, обмен любовными энергиями будет долгим и плодотворным, если же первичное влечение идет от той или иной части тела, оно довольно быстро истощается, – вообще, не только истинная любовь, но и любая мало-мальски устойчивая, длительная связь начинается сверху и живет прежде всего наверху, она лишь питается снизу и нижними энергиями, – и как грех чревоугодия состоит в том, что меняются местами цель и средства: человек кушает не для того, чтобы поддерживать жизнь, но видит в еде самоцель, так грех сладострастия заключается в концентрации на сексуальных энергиях, которые тоже вместо средства к поддержанию брака или партнерства обращаются в главную цель жизни, – никогда еще, между прочим, из этого не вышло ничего хорошего.

XXXIII.  – Поскольку же пол и мозг связаны спинномозговым (чакровым) каналом, постольку пол всегда представляется нам одухотворенным, а любая духовность, особенно женская – глубоко эротичной, вообще женская духовность, если женщина интересна как женщина, подобна пеньюару или тонкому платью, наброшенному на голое тело, одежда только оттеняет неотразимость наготы, духовность и образованность поэтому – тоже своего рода эротические одежды и даже сам статус замужества – своеобразный атрибут женского гардероба: так замужние женщины кажутся часто соблазнительней свободных, сюда же и запретный плод, который, как известно, всегда сладок.

XXXIV.  – Эротика всепроникающа: попасть контрабандой в религию ей ничего не стоит – не те же ли самые глаза, подернутые тонкой поволокой, видим мы в бесконечных вариациях на лицах католических Мадонн? и не потому ли культ Мадонны так популярен в средиземноморском ареале? его физиологический финал нам хорошо известен: повальные монашеские оргии в прошлом и повальные монашеские мастурбации в прошлом, настоящем и будущем, – и так далее и тому подобное.

XXXV.  – Его Величество Оргазм, далее, всецело определяет наше отношение к женщине, не являющейся нашей близкой родственницей: когда мы откровенно хотим войти с нею в связь, поведение наше одно, если же мы только для приличия волочимся за нею, не желая переходить границы дружбы или приятельства, совсем другое, когда мы точно знаем, что совместная постель невозможна никогда и ни при каких условиях, поведение наше третьего рода, а в случае, когда интимный контакт в принципе возможен, но не теперь, не в данный момент, а когда-нибудь потом или даже в «следующей жизни», мы ведем себя четвертым образом, и так далее и тому подобное, – итак, выражение глаз, мимика, слова, которые мы выбираем, главное же, многозначительное молчание между словами, – все определяется одним-единственным выбором: суждено нам войти в интимную связь с этой женщиной или не суждено.

XXXVI.  – Оргазм есть также источник своеобразной и самоочистительной динамики в партнерстве, особенно она характерна для западных людей и, к сожалению, нетипична для русских: заключается эта динамика в том, что женщину нужно снова и снова завоевывать, хотя бы в крошечных дозах, нельзя поэтому никогда сказать: эта женщина навсегда моя, нужно постоянно работать над отношением, восприятие партнера как собственного и неизменного подтачивает любовь, точно червь дерево, и обращает свежую проточную воду в затхлый пруд, – даже в тридцатилетнем супружестве должен присутствовать хотя бы крошечный элемент досвадебной влюбленности, также и посреди самой затертой обыденности можно и нужно взглянуть на любимого человека так, как будто видишь его впервые: разумеется, не с оттенком недоумения, но тихого восхищения и благодарности, – необходимость постоянно и заново ее завоевывать есть самая тонкая одежда свободной западной женщины, и не каждому мужчине по плечу развязать ее, – только об одном этом вся многотомная эпопея об Анжелике и графе де Пейраке.

XXXVII.  – Когда же все эротические одежды сняты, остаются проституция и порнография, они вечны, как мир, но увлечение ими – либо результат крайней необходимости, либо признак мужской слабости: нормальные, а тем более сильные мужчины возиться с проститутками или стимулировать себя картинками не станут, потому что тут нечего завоевывать и не к чему стремиться, здесь нет риска и нет подлинной игры, публичная женщина не имеет права вам отказать, если вы ей заплатили, а порнографический журнал еще меньше окажет вам сопротивления.

XXXVIII.  – Однако и проституция и порнография, несмотря на колоссальную популярность, лежат все-таки на обочине дороги, любопытно спросить: аморальны ли они? точно ли вожделение к женщине помимо любви предпочтительней их именно с нравственной точки зрения? не играет ли тут первичную роль эстетический критерий, который, как и всегда, имеет глубочайшие онтологические корни? то есть, не очевидно ли, что страсть к свободной женщине в той степени прекрасней обладания проституткой, а тем более онанирования, в какой, скажем, Шекспир превосходит в художественном отношении какой-нибудь пошлый рассказик из того же «Playboy»? разумеется, в сердцевине подобной красоты скрыта неумолимая целесообразность: из живой страсти даже к замужней женщине может выйти ребенок, пусть и внебрачный, тогда как проститутка или журнал заведомо не родят, а именно эту основную цель, как мы знаем, Его Величество никогда не упускает из вида.

XXXIX.  – Зато сколько разочарований, страданий и смертей сопряжено с нею! лубочный мир проституции и мастурбации и в помине нельзя сравнивать в этом плане с половыми страстями, – кому повредили онанизм или посещение публичного дома? разве что нравственно, зато пролитой крови в этих «грешках» нет, за исключением разве немногих патологических маньяков, убивающих проституток, типа Джека-Потрошителя, – напротив, в свободном и необъятном, как море, мире страстей, секс и смерть идут рука об руку, загляните в Сицилию или в мусульманский мир: там невинный флирт опасней, чем купание в реке, кишащей крокодилами, а связь с замужней женщиной может окончиться кровавой развязкой абсолютно в любом уголке земли и даже в наше просвещенное время.

XL.  – Любопытная вещь: хотя об Его Величестве Оргазме невозможно и вспомнить, хотя память просто отказывается зафиксировать это важнейшее для человека переживание, – все-таки ради Него одного – а вовсе не ради продолжения рода – человек идет на все! но из недр любого хаоса, в том числе эротического, выкристаллизовывается какой-то порядок и тоже, как легко догадаться, эротический, – к примеру, когда мужчина и женщина живут в спокойном и счастливом браке, а со стороны вдруг является преступная страсть, – как она обществом оценивается? двояко! если это было всего лишь сексуальное развлечение, которое ни к чему не повело, кроме нарушения мира между супругами, то оно обычно осуждается общественным мнением, если же адюльтер привел к разводу и новому браку на более устойчивых сексуальных основах, он не только приветствуется, но и служит примером для подражания, – и более того, воспевается в искусстве.

XLI.  – О двойной роли и двойственной природе Его Величества можно говорить бесконечно, Он подобен тому самому обоюдоострому евангельскому мечу: с одной стороны, Оргазм является незыблемым условием, носителем и незримым центром самой трогательной, нежной и глубокой связи между мужчиной и женщиной, но с другой стороны – седалищем самых чудовищных извращений и преступлений, и нет такой жертвы, которую бы не принесли любящие ради сохранения и умножения своей любви, как нет такого извращения и преступления, на которые бы не пошли женщины, но гораздо чаще мужчины ради достижения или усиления Его Величества Оргазма.

XLII.  – Мужчина может душить женщину галстуком (знаменитый предпоследний фильм Альфреда Хичкока) или возбуждаться зрелищем смертной казни (во времена Великой Французской революции), может умолять женщину уринировать себе в рот или бить себя кнутом (расхожие услуги проституток), может онанировать при виде молодой женщины, лежащей неподвижно в белом платье в гробу (не менее известный фильм Луиса Бунюэля с Катрин Денев в главной роли), может даже взять себе вместо женщины мальчика, мужчину, животное или труп, – и все только ради того, чтобы потрафить Его Величеству: все это было бы в конце концов ужасно, если бы не было так смешно, действительно, Оргазм подобен шекспировскому перу: в какие только положения ни ставит он мужчину и женщину! он выдумывает для них сотни сюжетов и сюжетиков – трагических и смешных, величественных и пошлых, занимательных и скучных, сказочно-прекрасных и чудовищно-отвратительных, – так что нет в мире такого Оргазма, из которого, имея маломальский талант, нельзя было бы скроить сносный рассказик!

XLIII.  – В своей основе Оргазм, конечно, связан с особой противоположного пола, это подтверждает и мастурбация: мужчина удовлетворяет себя, играясь образом женщины, почему он это делает? причин много: либо живой женщины рядом не оказалось, либо она дала «от ворот поворот», либо возбудила другая женщина – замужняя? случайно увиденная из окна поезда? актриса? но как правило всегда на данный момент недостижимая, а бывает, пробудилось комнатное донжуанство, – наедине с собой можно иметь любую женщину, только сними штаны – и трахни ее в воображении, а вот поди-ка завоюй ее – живую и настоящую, итак, причин мастурбации много, но субстанция игры с женским образом остается.

XLIV.  – Дело в корне меняется, когда мы сталкиваемся с феноменом гомосексуализма: понять его абстрактно очень легко, а вот внутренне прочувствовать очень трудно, игра матери-природы – хочется сказать, так оно и есть, гомосексуализм прямо намекает на какую-то сверхчеловеческую и космическую природу Оргазма, ту самую, до которой мы докопаться никогда не сможем, впрочем, оно и хорошо: это освобождает нас от обязанности дотошно все до конца узнавать и объяснять и более того, гомосексуализм является той последней каплей, после которой мы удивленно хлопаем себя по лбу и восклицаем: «а король-то и в самом деле голый!» – действительно, то, что прежде вызывало чуть ли не благоговейное восхищение, теперь пробуждает разве что двусмысленную улыбку, и давнее подозрение всех истинных мудрецов о том, что сомнительна и неполноценна всякая любовь, зиждущаяся на половой заинтересованности, склоняется в который раз поменять свой вопросительный знак на знак восклицательный.

XLV.  – Как и все в жизни, Его Величество Оргазм подвержен трем основным фазам – рождения, созревания и старения: когда Он впервые пробуждается в юношеском организме, это воспринимается почти как чудо, в самом деле – такое странное, новое, невероятное, волшебное наслаждение, уже предчувствие и преддверие которого захватывает целиком и полностью, но для того, чтобы оно свершилось, чего-то не хватает: самой малости и в то же время чего-то очень важного, ведь наслаждение можно вызвать и рукой – точно открыть краник, но тогда теряются таинство и волшебство, как их привнести в наслаждение? разумеется, посредством близости с существом противоположного пола, которых так много кругом и которые и без того, по причине одной своей половой инаковости, казались «не от мира сего»: все у них не так, как у юношей, с ними уже просто общаться – словно быть в другом, таинственном мире, а тут еще, по какому-то удивительному совпадению, самая заветная часть их тела воплощает физиологически путь к величайшему в мире наслаждению, – и вот это кажущееся поначалу космически случайным совпадение человеческого и полового действует на юное сознание наподобие самого настоящего чуда.

XLVI.  – С годами ощущение чуда безвозвратно уходит, однако остается ощущение Оргазма как чего-то такого, что на короткий миг переносит нас в «мир иной», в рай, каких-то пара секунд, но и их достаточно, дело ведь не во времени, а в принципе: потому как, во-первых, если есть два мира, и один из них измеряется десятилетиями, а другой секундами, если, во-вторых, это нормально и иначе не может быть, и если, в-третьих, есть возможность, постоянно живя в одном мире, регулярно посещать другой, – значит, все в порядке и цель жизни достигнута.

XLVII.  – Правда, рано или поздно приходит время, когда волшебство и ощущение «иного мира» начисто улетучиваются из Оргазма, и остается одна правдивая и неприглядная физиологическая основа: как заржавленный механизм, Оргазм начинает отправляться однообразно и со скрипом, обнаружились вдруг с шокирующей ясностью условия, при которых он возможен и при которых невозможен, которые ему благоприятствуют, а которые нет, – и вот тогда человек сам себе начинает напоминать старую, но чрезвычайно сложную механическую куклу, которую еще пока не вскрыли, но в которой и без того отчетливо прощупываются развинченные болты, торчащие пружины и потертые шестеренки, однако – поистине как в лучших сказках – если на протяжении жизни супруги не состояли послушно на службе Его Величества, но умели искусно пользоваться Его великими энергиями ради самой высокой цели – построения человеческой любви, образ куклы как по волшебству исчезает, и на полотне прожитой жизни остаются два человека: мужчина и женщина, причем их половые признаки отныне целиком и полностью поступают в услужение Господину куда более великому, чем Его Величество.

XLVIII.  – Как странно загадочна природа нашей тени – она вроде бы мы и не мы одновременно, в нее можно стрелять, и нам будет только смешно, но искажения ее до безобразия для нас в то же время очень даже неприятны – так еще более заманчивы и необозримы наши собственные возможности: что мы могли в жизни сделать, но не сделали? почему мы иной раз противоречивы до неузнаваемости? можно ли говорить о нас в отдаленных возрастных фазах или экстремальных ситуациях как о разных людях – двойниках – или эту нашу непостижимую многоликость следует принять как данность? и наконец, что будет с нами после смерти или было до рождения? итак, любая тайна жизни сводится в конечном счете к простой и ясной философии своих возможностей, а поскольку последние практически неисчерпаемы – о том же самом твердит нам и современная физика – постольку и тайна жизни остается неисследимой, – и вот самую наглядную, самую повседневную, самую первичную для нас с биологической точки зрения демонстрацию игры собственных возможностей, когда мы, оставаясь самим собой, в то же время делаемся совсем другими, и по сути все время играем со своей тенью, причем игра эта настолько естественна и правдоподобна, что мы не задумываясь называем ее жизнью, – итак, такую демонстрацию игры с тенью, доставляющую нам помимо смысла и содержания жизни еще и предельное физическое блаженство, мы имеем в любви к женщине и пуповинным образом завязанном на ней механизме Его Величества Оргазма.

XLIX.  – Отсюда и та самая знаменитая изюминка в Его Величестве, на которой построено все Его неотразимое наслаждение: ведь выхождение семени затормаживает, вплоть до полнейшего исключения из сферы восприятия, любое другое чувство, любую мысль, любое воспоминание, любое представление, – во время Оргазма замирает на короткое время вся наша субъективная жизнь в великом ее разнообразии: но замирает как в жаркий полдень, замирает как в моцартовской паузе, замирает – хотелось бы верить – как в смерти, и только это энергийное замирание обеспечивает механизм сладострастия, – разве не любопытно?

В каждом мужчине спит ребенок.  – Что касается так называемой платонической любви в ее лучших образцах Петрарки и Данте, то все осталось бы в самом лучшем виде, если бы мы точно знали, что, вдохновляясь своей Лаурой или Беатриче, итальянские мастера при этом не совершали обыкновенный «детский грех», то есть не мастурбировали: история, правда, об этом ничего не знает, но, если бы в новейший компьютер вложить все основные данные о человеческой природе, вложить творчество обоих поэтов, вложить их психологические характеристики, а затем проанализировать все возможные варианты и предложить самый вероятный, то – согласитесь со мной, любезный читатель – компьютер выплюнул бы скорее Да, чем Нет, тем самым подтвердив ту простую истину, что никакую поэзию нельзя принимать за чистую монету: да, в основе любой поэзии, как и вообще искусства, лежит образ чувства вместо самого чувства, образ отношения вместо самого отношения, образ человека вместо самого человека и, конечно же, образ женщины вместо самой женщины, – и удовлетворяться образом жизни вместо самой жизни было бы вреднейшим и предосудительнейшим занятии, если бы мы могли в точности сказать, что такое жизнь сама по себе и помимо собственных образов: это делают, как легко догадаться, религии, но при ближайшем рассмотрении их интерпретации жизни точно так же художественны «насквозь и глубже», как и стихи Петрарки или Данте, – да, это действительно так, но лишь для стоящих в стороне и никогда для истинно верующих: последние до последнего будут отрицать художественную природу своей религии, настаивая на ее онтологической и внехудожественной первичности, но может ли она по самой своей магической и антиномической природе быть внехудожественной? или, иными словами: кто из нас всерьез воспринимает Петрарку и Данте? но и вместе с тем кто из нас не чувствует глубочайшей и почти религиозной необходимости их появления в этом мире? вот так и продолжаем мы сидеть между двумя стульями, а компьютер с усовершенствованной графикой по-прежнему продолжает шутя вырисовывать порнографические сюжеты, где главными героями являются двое очень великих и очень целомудренных на первый взгляд людей.

Утраченные иллюзии.  – Когда секс лишается какой бы то ни было высокой иллюзии, как, например, достижения полного слияния с наиболее желанным в мире существом, или удовлетворения самого жгучего и самого метафизического вместе любопытства (его превосходит по части метафизичности только смерть, но к ней почему-то нет никакого жгучего интереса), или благородной привычки (идущей еще от прочтения сказок) посреди глухой и безнадежной, как лес, обыденнности снова и снова находить потайные тропинки в волшебный мир (женщины), или приключенческого завоевания некоей тщательно скрываемой до поры до времени одеждами и ревниво оберегаемой обществом, родственниками и (в меньшей степени) самой женщиной блаженной «земли обетованной», или возвышенного стремления периодически испытывать состояние, в котором в первичном и неразложимом виде присутствуют практически все основные и обычно взаимоисключающие друг друга чувства (такие как любовь и ненависть, блаженство и разочарование, недоумение и восхищение, насилие и жертвенность, равнодушие и страсть, психо-физическое здоровье и разного рода извращения, романтика и жизненная проза и так далее), или, наконец, столь же элементарной, сколь и труднейшей попытки на зыбучем фундаменте секса построить крепкое, красивое и надежное здание семейной гармонии, – итак, когда в сексе начисто отсутствуют подобные естественные и высокие одновременно иллюзии (которые очень часто, правда, рушатся под тяжестью собственной самовнушенной природы, но из этого никак не следует, что их вовсе не должно быть), – да, тогда секс становится, тем, что он – но только сам по себе – есть, а именно: трезвым минутным наслаждением.

И в качестве такового он уже ничем принципиально не отличается, например, от того же поедания шоколада.

Но в таком случае секс перестает быть движущей космической силой.

Поэтому естественно и неизбежно, что в иных (и многих) молодых людях обоего пола в наше время – потому что никакое другое время не уделяло столько сил и внимания искоренению каких бы то ни было иллюзий, как наше – должно возникнуть при таком положении дел полное равнодушие к сексу: точно так же, как иные (и многие люди) равнодушны к шоколаду.

И оно, это повальное равнодушие, уже возникло.

И даже в массовом числе.

Его последователей зовут асексуалами.

Главный инстинкт.  – Нет, пожалуй, лучшего примера понять соотношение пути и цели, а тем самым и художественной природы бытия, нежели ухаживание за женщиной: женщина ведь недаром отождествляется с жизнью, и любое ухаживание имеет, как правило, простую и ясную цель – интимный контакт с нею, но когда этот контакт состоялся, безразлично, единожды или многократно, значение цели постепенно сходит на нет, а значение пути, напротив, возрастает до максимума.

Любопытно, что оргазм, это абсолютное, как скорость света в физике, воплощение цели в связи с женщиной, физически не поддается воспоминанию, то есть получается, что то, к чему мы так стремились, что казалось нам когда-то самым важным в жизни, – оно растворяется, «как сон, как утренний туман», зато остается в памяти отношение с женщиной: как мы ее впервые увидели, как образ ее лишал нас сна и учащал биение сердца, как мы познакомились с нею, какие слова ей говорили и как безумно волновались при этом, как впервые шли с нею в постель, какое взаимопонимание возникло между нами и как стали появляться первые разногласия, как явились следом и неизбежные признаки отрезвления после любовного угара, а с ними и легкая горечь, и разочарования, и быть может мимолетная улыбка над собственным чрезмерным увлечением, и как, наконец, в нас незаметно вошло аптекарское взвешивание образовавшейся после связи гармонии: хватит ли ее на прочное долговременное отношение или следует прекратить связь, – и так далее и тому подобное.

Вот что останется навсегда в нашей памяти и вот что станет навсегда очередным изгибом в линии персонального бытия или еще одним ответвлением нашего биофического сюжета, а то обстоятельство, что возникло все это и держалось долгое время на стремлении к соитию, как на шелковой нитке, – все это со временем забудется и потеряет свое значение.

Оттого-то даже самый безнадежный флирт с женщиной – то есть неминуемо чреватый рано или поздно и с той или иной степенью жесткости отказом женщины мужчине – все-таки для последнего неотразим, и это лишний раз доказывает, что человек принимает страдания наравне с радостями, и только делает вид, что во что бы то ни стало избегает первые и любыми путями стремится ко вторым, – нет, он именно стремлением к приятному заводит, точно часы, сложный и внутренне ему необходимый сюжетный механизм, в котором, как правило, неприятного куда больше, чем приятного, но это неважно, главное – завести часы и раскрутить сюжет, который, распрямляясь от энергии главного инстинкта, еще и движим с другой стороны едва ли не более существенным инстинктом самопознания, ибо нет для мужчины более ясного зеркала, чем женщина: в нем и только в нем видит он все свои слабости и недостатки, – так что вся доброта и вся красота любовных отношений не умаляется от скрытой в глубине их, подобно Кащееву яйцу, примитивной физиологической причины, но и не возвышается вследствие указанного самопознания до чего-то сверхвременного и божественного, поистине эта доброта и красота томится внутри и вокруг людей, подобно тихому предвечернему сиянию в небе, и даже не столько реально существующему, сколько нарисованному мастерской кистью, но само по себе оно от этого нисколько не умаляется.

Запредельное состязание.  – Если правда, что скорпионы могут до двух лет жить без пищи, а спариваются они таким образом, что самец водит самку за клешни, и вот они ночами танцуют как одержимые на заранее выбранном месте, а потом в один прекрасный момент самец выделяет сперматозоидный пакет и самка забирает его половым органом, причем танец есть самый возбуждающий компонент спаривания и продолжается он иногда неделями! – итак, если это правда, а это, конечно же, чистейшая биологическая правда, то, взглянув на эстетику совокупления людей и скорпионов с какой-нибудь совершенно нейтральной точки зрения, например, с перспективы марсиан или дэвов, уже совершенно невозможно решить, какой из них отдать предпочтение, – даже приняв во внимание возможность осуществления в земных условиях любви между Ромео и Джульеттой в точности так, как это описано у Шекспира.

По стопам великого соблазнителя

I.  – Возвращение долга.  – Все-таки женщина по своей природе, вступая в связь с мужчиной, хочет иметь для себя всего мужчину: со всем его внешним и внутренним миром, со всей его будущей жизнью и со всей его свободой, – в том смысле, что женщина рассматривает избранного мужчину сначала как хорошего любовника, потом как верного мужа, следом как образцового отца (призванного обеспечить будущему ребенку и хорошее семя, и отцовскую любовь, и материальное обеспечение, и мудрое воспитание), и наконец как идеального спутника жизни: от брака до могилы.

И если она не находит того, что ищет, то есть ей попадается мужчина, относительно которого ей заранее ясно, что он не соответствует ее элементарным и продиктованным всего лишь женской природой требованиям к нему, она либо его бросает, либо, что гораздо чаще происходит, сознательно идет на компромисс, причем, будучи существом лишь на поверхности идеалистическим, а в глубине практическим «как тысяча чертей», она способна обустроить и обжить этот компромисс с таким же совершенством, с каким любое живое существо делает то, что больше всего ему лежит.

Мужчина же по своей природе, вступая в связь с женщиной, вопреки распространенному мнению, что он хочет «только одно и всем известное», на самом деле, стремясь овладеть этим «одним и всем известным», в чем, разумеется, нет никаких сомнений, тем не менее тоже, как это ни странно, желает всю женщину: со всем ее женским очарованием, со всеми ее прекрасными зачатками материнства, со всеми ее трогательными связями родства и дружбы и даже по возможности со всей ее историей жизни, однако – и здесь мы имеем коренное отличие мужчины от женщины – он желает это не на всю жизнь, как женщина, а сначала на час, на ночь, на неделю, на месяц, на год и так далее: в зависимости от того, как сложится их сексуальное отношение, то есть при условии, что музыка эротического опьянения, перенесенная один к одному на все прочие аспекты их совместного жития-бытия, не умолкнет и не ослабнет: только тогда мужчина, попутно демонстрируя свою противоположную женщине природу – быть существом практическим на поверхности и глубоко идеалистическим внутри – готов заново продлевать связь с женщиной, как работодатель продлевает контракт с работником каждые три месяца, если последний безукоризненно выполняет свои обязанности.

Однако никакой идеализм не выдерживает испытания жизнью, и рано или поздно – как правило, чаще рано, чем поздно – мужчина, войдя в связь с женщиной, то есть вкусив вместе с сексуальным обладанием и как бы всю ее «внутреннюю идею» – ведь женщина, как мы помним, рассчитывает построить с мужчиной совместную жизнь и потому отдает себя ему целиком и полностью: так, глубоко вдохнув запах цветка, мы впитываем в себя всю его сущность – оказывается в положении должника, у которого возникли сложности с возвращением долга.

Мужчина ведь знает, что в короткий час интимной связи он получил от женщины то, что она хотела бы получить от него в течение жизни, то есть вышло так, что он невольно обманул женщину, обвел ее вокруг пальца, – и в некотором извращенном смысле можно даже сказать, что идеалистический подход к жизни, как это ни парадоксально, в который раз и в данном случае при совершенно неожиданном раскладе карт оказался куда предпочтительней хваленой «практической хватки».

Конечно, совесть нашего доморощенного Дон Жуна еще некоторое время отягощает известный общечеловеческий механизм: ведь в том случае, когда мы получаем от кого-либо, кому мы считаем себя равными, больше благодеяний, чем мы можем надеяться возместить ему, то это располагает нас к показной любви, а в действительности к тайной ненависти, потому что ставит человека в положение несостоятельного должника, который, избегая встречи с кредитором, тайно желает, чтобы последний был там, где он не мог бы видеть его никогда больше.

Однако способ избавиться от угрызений совести здесь предельно прост: надобно всего лишь сделать так, чтобы женщина первая поняла, что она ошиблась в своем выборе, и сама отказала мужчине в той форме, в какой сочтет это нужным, прежде чем он откажет ей.

Есть, правда, и другой способ: изначально смотреть на женщину как на существо высшего порядка, – ведь получив благодеяние от человека, которого мы признаем выше себя, мы чувствуем, что это обязательство не является неоплатным, а охотное его принятие является честью, оказываемой тому, кто нас обязывает, и эта честь принимается за оплату.

Самое же лучшее для мужчины, пытающегося играть роль Дон Жуана, не являясь по сути таковым, это конечно пытаться совмещать в своем поведении оба способа возвращения долга: при этом дело запутывается столь незаметным, но безнадежным образом, что возникают серьезные сомнения насчет того, что в таком необозримо сложном житейском начинании, как общение между полами, может вообще существовать такое строгое и по сути юридическое понятие как долг.

II.  – История одной любви.  – Всем известно, что мужчина по своей природе склонен соблазнять женщину: всегда, при любых условиях и как можно чаще, а если он этого не делает, значит либо в характере его имеется некоторый «изъян», либо не хватает должного обаяния, либо нет той безграничной половой силы, которая в этом тонком деле ставит все точки над i, тогда как, напротив, при наличии всех трех условий трудно сыскать женщину, которая не хотела бы в глубине души быть соблазненной, даже зная наверное, что она – всего лишь очередной клиент из длинной очереди.

В жизни, однако, зачастую случается так, что мужчина, даже не обладая ни одним из названных признаков классического Дон Жуана, все же пытается играть его роль, разумеется, в той малой степени, которая отведена ему жизнью и судьбой, то есть он соблазняет женщину и живет с нею на правах мужа или партнера, а делает он это очень просто и хитро: поскольку у него нет неотразимого, как стихия, соединения солнечной потенции и солнечного же обаяния, он искусно заменяет их страстной и скучной влюбленностью, а потом и со временем вечной супружеской любовью.

И женщина как существо благодарное, но и, конечно, под воздействием обстоятельств – лучшего кавалера рядом нет, а жить надо, любить надо, рожать надо – отвечает нашему несостоявшемуся Дон-Жуану некоторой взаимностью, – и вот такие мужчина и женщина живут как муж и жена или как любовники, но, поскольку мужчина по-настоящему не любил женщину, а точнее, любил ее как ту, которая просто оказалась на его пути, то есть по сути, как это часто бывает в жизни, он сам себе внушил эту любовь, чтобы с ее помощью соблазнить женщину, то рано или поздно обман обнаруживается, – и наступает развод или разрыв.

И почему-то с досадной уверенностью кажется, что в тот момент, цельно или эпизодически, явно или тайно, с нижеописанными или сходными подробностями разыгрывается между ними одна и та же сцена, а именно: она смотрит на него все еще не равнодушным и уж тем более не злобным и мстительным, а как бы потерянным и почти ошарашенным взглядом, и прорывается в нем – тихо и безбольно, точно созревший гнойник – та последняя и страшная пристальность, которая, кажется, ищет и не может найти то, за что же, собственно, она его полюбила, а он ощущает в этот момент странную неприязнь, какую испытывают обычно, когда вам заглядывают в газету.

III.  – На Западе без перемен.  – Любовь и секс, действительно, совершенно разные вещи, и если любовь пытается сексуальные энергии поставить на службу предпочтения той или иной персоне противоположного пола, готова идти на этом пути до конца и останавливается разве что перед полным иссяканием полового влечения – потому как что же еще может разрушить великую любовь? – да и то не всегда, – то секс, напротив, зиждется на полном подчинении личного начала сексуальному, так что мужчина и женщина практически добровольно поступают в услужение собственным эротическим энергиям со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Поскольку же любая энергия всегда и без исключения создает вокруг себя некое магнитное поле, в котором все действующие лица располагаются в строго определенном порядке, как шахматные фигуры на доске, и еще немного в силу тайного стыда за предпочтение Высшего Низшему, – постольку отличительным жестом таких отношений является некоторая танцевально-пластическая, эротически-доминантная и все-таки чисто по-человечески глубоко неудовлетворительная дистанция: поэтому, например, в Мюнхене на швабинговском бульваре южные мужчины держатся обычно на некотором расстоянии от своих спутниц, как бы желая подчеркнуть самодовлеющую независимость солнечной своей потенции и как бы в назидание слепившимся в трогательных объятиях парочкам.

И вот, задумавшись над этим поучительным явлением, невольно так и смотришь по инерции им вслед до тех пор, пока кто-то нечаянно не толкнет вас в спину.

Родное и близкое

I. (Бабье лето).  – Иные женщины в возрасте и особенно русские, свободные или разочарованные семейной жизнью, встречая понравившегося им мужчину, очень часто сразу, не колеблясь и без кокетства, идут с ним в постель, – и сексуальность, которую они при этом излучают, далеко превосходит сексуальность молодых девочек: но не потому, что жизнь сделала их опытней и изощренней, а потому, что они, опьяненные сознанием, что жизнь проходит и нужно успеть взять у нее то, что она им так или иначе предназначила, вкладывают в случайный и мимолетный интимный акт всю драгоценную сердцевину женской природы, а это и есть именно тайное и полное слияние человеческой любви и половой заинтересованности, – а вот окажется ли мужчина достойным их самого великого дара, или даже его не заметит, или над ним надругается, – не играет для них особой роли.

Они в этот момент бескорыстны, как мать-природа.

II. (Наше главное сокровище).  – Только в эмиграции, заполучив наконец-то после долгих лет наблюдения и внутреннего созревания драгоценную возможность «сравнить и сделать вывод», вы, внимательно присматриваясь к русским девушкам или женщинам, начинаете вдруг замечать, что светлая и просторная, как классический русский пейзаж, красота, сквозящая в их глазах, не целиком и полностью и по образу и подобию молока с водой (как у западных женщин) соединяется в них с их бессмертным практическим смыслом, но, являя собой скорее незаконченную конфигурацию воды и плавающего в нем нерастворимого масла, как раз и ответственна за своего рода сознательную или даже невинную провокацию, о которой могут «спеть песню» многие, слишком многие иноземные мужья наших русских женщин: она (то есть бескорыстная, все и вся пленяющая славянская красота) поначалу забирает в плен западного мужчину – так древние монголы захватывали в плен жителей других народов – но потом, когда на сцену повседневной жизни является практическая хватка светлоглазой красавицы – а она является с печальной неизбежностью Смерти в средневековых уличных театральных сценках – то, выглядя в первый момент нежданным и незваным, как татарин, гостем, она постепенно и в геометрической пропорции набирает силу и ужас, напоминая вскочившего на лошадь хищника, – и страшный финал, ожидающий лошадь (она в данном случае символизирует якобы беззащитную красоту русской женщины, а также нежность и доверие к ней мужчины)… впрочем, справедливости ради следует заметить, что практическая хватка «нашего главного сокровища» все-таки по размерам и аппетиту скорее сродни домашнему хомячку, а это только плюс для любой женщины, потому что лишь те человеческие достоинства – и в особенности женские – мы безоговорочно заключаем в свое сердце, которые состоят в отдаленном и тайном родстве с природой животных, напротив, любые так называемые «божественные» качества людей – и в особенности женщин – вызывают наше врожденное недоверие.

III. (Пренебрежение ритмом времени).  – Обычно западные мужчина и женщина сходятся лишь в определенное время и при определенных обстоятельствах, так что, случись им встретиться слишком рано или слишком поздно, они, быть может, прошли бы друг мимо друга как обыкновенные прохожие, – но если, с другой стороны, те же мужчина и женщина, раз встретившись, не сумели сблизиться, то это значит, что они не сблизились бы никогда и ни при каких условиях, – и только русские женщины как будто способны сохранять чувство любви и готовность вступить в брак на протяжении десятилетий: не за это ли их так ценят во всем мире? правда, такая идеальная любовь почти всегда держится на славе мужчины, но нельзя же иметь бочку меда без ложки дегтя!

IV. (Женщина для жизни).  – Есть женщины, в которых эротическое и человеческое начала пребывают в таком совершенном равновесии, что сами они напоминают сонных и сытых хищников, бесцельно расхаживающих в своих клетках (зоопарка), но не дай бог, это равновесие нарушится и проснется зверский сексуальный аппетит, – на таких женщин приятно часами любоваться, но с ними опасно жить! есть также женщины, в чьих глазах ясно читается безумный интерес к половому началу, при этом их тело зачастую худое и непропорциональное: такое впечатление, будто неугасимый огонь страсти, никогда не оставляющий в покое их душу, вынужден питаться скудными и сырыми дровами, и никакая мужская любовь, кажется, не в состоянии его насытить, – за такими женщинами еще интересней наблюдать, а жить с ними еще опасней! есть кроме того женщины, у которых ни в лице, ни в теле нет и йоты эротического обаяния, хотя они, как правило, всегда в сопровождении неплохо выглядящих мужчин и коляски с двумя или тремя детьми, – на таких женщин вообще не хочется смотреть, потому что тайна их семейного благополучия заключается не в них самих, а исключительно в их супругах, и тайна эта, увы, слишком прозрачна и скучна! и наконец есть очень редкие женщины, чье тело почти совершенно, но именно не до конца, а едва уловимая дисгармония целиком и полностью идет на пользу их эротическому обаянию, при этом в глазах такой женщины никогда не бывает и следа испепеляющей страсти или даже сексуальной жадности, хотя и полного равнодушия к половой жизни они (глаза) тоже не знают и знать не хотят, – и как же легко дышится вблизи таких женщин! и как же они напоминают не тех прирученных хищников, что рано или поздно все равно срываются на своих дрессировщиков, а тех загадочных тигров в единственном в мире буддийском монастыре, которые никогда еще ни на кого не напали, которые питаются как будто даже часто немясной пищей и чье агрессивное поведение уже даже невозможно представить! и вот на таких женщин можно не только всю жизнь любоваться, но еще лучше прожить с ними всю жизнь.

Хотелось бы думать, что таких женщин больше всего среди нашего брата, но утверждать подобное, основываясь только на собственном личном опыте, не могу, просто не имею права, а хотелось бы.

V. (Идя по узкой тропе над обрывом).  – Думаю, что со мной согласится большинство мужчин: нет ничего в мире сексуальней замкнутой, внутренне одинокой, молчаливой и всегда кажущейся необъяснимо печальной – на грани психической депрессии – женщины, способной однако, будучи уже замужем или имея постоянного партнера, вдруг мгновенно, без колебаний, искренне и страстно, без какого-либо кокетства отдаться тому или иному понравившемуся ей постороннему мужчине, – причем она делает это так, как будто она его ждала целую жизнь, как будто он ей предназначен судьбой и как будто грешок ее элементарного адюльтера по весомости своей приближается к самому великому и загадочному первородному греху.

Потом такая женщина как ни в чем ни бывало отдаляется и от соблазненного ею и ее соблазнившего мужчины, и от содеянного греха, и от себя самой, его свершившей, становясь на определенное время прежней и верной супругой, – однако, и это очень важно, ее сексуальная власть над мужем или партнером, даже узнавшими об измене – быть может еще и поэтому – только усиливается, а поскольку случившееся однажды склонно случаться снова и снова, то этот закрутившийся «круговорот измен и возвращений на круги своя», если им начинает интересоваться искусство, заканчивается обычно убийством или самоубийством, в жизни же может продолжаться до бесконечности, то есть до того естественного предела, когда участники его либо сопьются, либо начисто потеряют свою сексуальную привлекательность, либо просто заболеют и умрут.

Однако самое интересное здесь именно эта глубочайшая раздвоенность личности периодически изменяющей женщины, которая, если принять ее (раздвоенность) всерьез, означает практически полную независимость друг от друга живущей в ней на равных правах верной жены и страстной любовницы, – вплоть до того, что одна знать не хочет о другой, перед ней не отчитывается и не чувствует в отношении ее никакой вины: надо ли говорить, что по этой обоюдоострой грани в понимании и художественном оформлении образа русской женщины всю жизнь шел Достоевский? что у истоков его (образа) лежат, быть может, те самые знаменитые древние элевсинские мистерии, где, по преданию, грань между женщиной вполне святой и полностью развратной стиралась начисто? и что, действительно, если бы перед суммарным мужским созидательным гением была поставлена задача создать образ абсолютно соблазнительной женщины – как эллины или художники Возрождения создавали свои идеалы женской красоты – то он (гений), наверное, вынужден был бы прибегнуть к вышеописанному рецепту как наиболее перспективному.

Вместе с тем, с другой стороны, если все-таки не принимать названную и почти метафизическую раздвоенность русской женщины всерьез – а подобный подход тоже напрашивается сам собой – то сию же минуту и во всей своей неприглядности выявляется ее (нашей женщины) глубоко театральная природа, искусно скрывающая под талантливым кокетством расхлябанность характера, отсутствие личной и семейной чести, а также тесно связанные с ними нежелание или неспособность перенимать ответственность за зарвавшегося «эротического двойника»: надо ли говорить, что это те самые качества, которые подметил в русской женщине еще незабвенный французский маркиз со змеиным глазом? что они вполне созвучны с глубинной дисгармонией русской ментальности? и что сама эта дисгармония настолько укоренена в архаическом складе русской натуры, что воплощением ее – причем на протяжении столетий – является существо, противостоять которому (почти) никакой мужчина не в состоянии?

Прощальная благодарность или гносеология ангелов. – Наблюдаю вот уже четвертый десяток лет: западные девушки, в отличие от российских, совершенно равнодушны ко взглядам тех мужчин, кого они заранее исключили из категории партнеров пусть и в самой отдаленной перспективе, то есть даже мимолетный ответный взгляд как пустяковую милостыню не готовы они подарить мужчинам, не принадлежащим их магическому кругу.

Быть может, правда, они глубоко правы, потому как: «Глядящий на женщину уже прелюбодействует в сердце своем», но, с другой стороны, рано или поздно для любой женщины наступает критический возраст, когда среднестатистическому мужчине ее возраста просто по физиологическим причинам невозможно представить интимную связь с нею.

И женщина это болезненно ощущает, и тогда она благодарна почти любому мужчине за взгляд, который эту начинающуюся и пожизненную невозможность физического контакта с нею дискретно опровергает, – и эта ее благодарность настолько целомудренна и прекрасна, что невольно думаешь об ангелах, у которых должны быть тоже самые субтильные душевные побуждения: но вот именно таких и им подобных как раз быть не может по причине отсутствия или полнейшей незадействованности половых органов, – так что ангелы в этом отношении напоминают скорее тех строгих и безжалостных девушек, о которых упоминалось вначале.

Урок музыки и литературы.  – Ко мне в отдел пришли две женщины: мать и дочь, они были удивительно похожи чертами лица, но женское очарование как дар природы и особенно возраста, ощущалось в дочери гораздо острее обычного и, казалось, зримо колебало воздух, – это очарование естественно стекало на меня, без какого-либо кокетства или тем более тайного женского соперничества: так стекает на вас густой аромат цветов.

В свою очередь и чисто человеческое обаяние пожилой женщины, сопряженное с полной искренностью, казалось, требовало с моей стороны равного внимания, – и в этом и только в этом плане соперничало с эротическим дочерним обаянием.

Что я хочу сказать? не то, что бы меня соблазняли, или я чувствовал себя соблазняемым, нет, этого не было и в помине, но я ощутил, действительно, некоторое затруднение в инструментовке собственного взгляда, когда мне приходилось быстро переводить глаза с дочери на мать и наоборот, потому что нужно ведь было не только показать уважение к обеим женщинам, но и воздать должное их женским достоинствам, по принципу: сначала женщина – женщина, а потом уже человек, пусть у одной ее женские достоинства были больше в прошлом, а у другой в настоящем.

Это-то и было трудно, здесь было что-то от виртуозной игры на фортепиано, не каждый может так играть, я, например, не могу, – но меня спасла добродушная улыбка восхищения, на манер Пьера Безухова, в равной мере относившаяся к обеим женщинам вместе и ни к какой в отдельности.

Да, кажется, я нечаянно нашел оптимальное решение, вот что значит русская классическая литература, – иногда она не уступит немецкой классической музыке.

По острию ножа.  – Взгляд молодой матери, только что с любовью оторвавшийся от младенца в коляске и с удивлением застывший на лице внимательно взглянувшего на нее проходившего мимо мужчины: как же много сквозит в этом взгляде! здесь и благородная серьезность начинающего материнства, здесь и вопрос о том значении, которое придает мужчина своему вниманию к ней, здесь и обращение к самой себе, почему она вообще отвечает на это странное по отношению к ее новому положению внимание, и здесь, наконец, самая глубинная и отныне неразлучная мысль о том, правильный ли она сделала выбор с отцом ребенка, ибо ее материнское назначение – главное женское назначение – нисколько бы не пострадало от замены личности отца ее ребенка, скажем, вот этим внимательно посмотревшим на нее мужчиной, и здесь же, под занавес, тесно связанные с этой мыслью ощущения вины и стыда.

И вот эта элементарная заменяемость людей при сохранении ролей, которые они играют в жизни, в сущности, основа основ любой истинной философии человеческого бытия, – да, смутное осознание этой великой истины заметно преображает взгляд молодой женщины-матери, – в том смысле, что не дает ему скатиться в болото привычного кокетства.

И тогда, зафиксировав высокую ноту, мужчина приветствует ее, как приветствуют знаменитых актрис, не будучи с ними знакомыми: легким кивком головы и признательностью в глазах, а она ему отвечает тоже как актриса: изящным и молчаливым наклоном головы, – иначе, впрочем, и быть не может: когда в жизни соблюден высокий нравственный канон, она обязательно становится хоть чуточку а красивей.

Пчелиный инстинкт или нынешний вариант мадонны.  – Часто приходится наблюдать, как красивая, да и просто сексуальная женщина несет бремя своего женского обаяния как самый настоящий жизненный и даже больше, чем жизненный, почти уже религиозный крест: с тем слегка страдальческим, гордым, печальным, замкнутым и оттого еще более неотразимым достоинством в осанке и в лице, которое показывает, что носитель его все-таки лучше всякого сверхмощного компьютера не только успел заметить и подсчитать бесчисленные тайные и явные вожделенные взгляды мужчин, но и собрать из них своеобразную «пыльцу вожделения и поклонения», а также замесить на ней горький (для большинства) и сладкий (для немногих избранных) мед сексуального благодеяния.

Вот только сама по себе привычка ни на кого не смотреть (и в то же время все нужное и важное замечать), ни от какого мужского внимания не зависеть (и в то же время только о нем втайне и помышлять), исполнять каждый жест так, как будто играешь на сцене (и в то же время с тоской мечтать о том, когда же можно будет, наконец, расслабиться), – она, эта пагубная привычка, делает так, что женщина все больше вживается в красивую роль носительницы креста (то есть сохранять неприступное достоинство для всех без исключения) и все меньше получает удовольствие, когда может положить его на пол (то есть совершить сексуальное благодеяние ради какого-то мужского исключения).

Здесь можно было бы заключить, что роль поглощает человека, и этим все закончить, но справедливости ради следует все-таки добавить, что это правда, но лишь до того момента, пока ее (роль) не сменит еще более великая роль, и ею может быть, как легко догадаться, только настоящая и большая любовь.

И если, во-первых, наша выдающаяся женщина на нее способна, а также, во-вторых, если нашелся достойный ее мужчина, то в таком случае крест недоступности не просто медленно и осторожно снимается с отягощенной спины, но радостно отбрасывается в сторону, – и «человеческое, слишком человеческое» в который раз празднует свою победу над тем, что претендует быть чем-то большим, чем просто человеческое: так в самой лучшей актерской игре роль полностью сливается с личностью актера, и так любая религиозная роль спорит с ролями общечеловеческими, втайне им завидуя и стараясь их превзойти громкостью слов и жестов, монументальностью сюжета, а также общим ходульным величием.

Кое-что о пресловутой дружбе между мужчиной и женщиной

I. (Горькое раскаяние).  – Мужчина и женщина, знакомые по детству или юности, а теперь в годах и с семьями, будучи счастливыми или по меньшей мере удовлетворенными мужьями и женами, встретившись случайно спустя долгое-долгое время и поневоле возвращаясь разговорами в прошлое, когда они знали друг друга и мужчина ухаживал за женщиной – тогда они были еще парнем и девушкой – и между ними, быть может, уже «было что-то», а быть может, и не было, – так вот, в такие редчайшие минуты осознания, что жизнь могла бы пойти по другому руслу или даже просто сулила приятное развлечение, которое не состоялось и его уже не вернуть никогда, – итак, эти мужчина и женщина, как правило, готовы простить себе и другому любой промах по части интимного акта, но они никогда не простят себе и другому то чудовищное обстоятельство, что этот акт по тем или иным причинам вообще не состоялся.

И почему-то думается в этой связи, что так называемая «дружба между мужчиной и женщиной», феномен сам по себе редкий и весьма подозрительный с точки зрения психологии, только тогда возможна, когда в разнополых друзьях дремлет тайное взаимное половое влечение: настолько тайное, что они, уже живя параллельными жизнями, не хотят сами себе в нем признаться, и в то же время настолько взаимное, что они не могут до конца друг от друга оторваться.

И тогда их историю можно кратко выразить следующими стихами.

II. (Сыр в мышеловке).  – Бывают такие женщины (и реже мужчины), которые и к тридцати и даже к сорока годам остаются одни, но при этом выглядят настолько привлекательно, что многие мужчины (и соответственно женщины) не понимают, как такое возможно, и вот они снова и снова предпринимают попытки, чтобы завладеть сердцем такой «романтически одинокой женщины» (или странным образом «оставшегося не у дел» мужчины): в конце концов рано или поздно – то есть чем интенсивней их попытки к сближению, тем раньше – они начинают постигать, что «тут что-то не так» и «где-то неподалеку собака зарыта», эту «собаку» они очень скоро находят, и ею обычно являются либо порядочная степень фригидности, либо серьезный изъян в характере, либо то и другое вместе, однако подобное открытие, как легко догадаться, не способно доставить радость ни тому (или той), кто его сделал, ни тем более тому (или той), на чей счет оно сделано, – и тогда наилучший выход из положения – это остановиться в самый последний момент, сделать вид, что ничего еще не произошло, «законсервировать» и «заморозить» процесс ухаживания надолго, а по возможности даже навсегда, – и хотя такой шаг «за милю пахнет искусственностью», все-таки, как это ни парадоксально, он предпочтительней обнаружения слабости, от которой поистине оказалась зависимой целая личная жизнь – не забудем: уже д'Артаньян догадывался, что «никакая дружба не выдержит разоблачения интимной тайны», – надо ли говорить, что отношение между такими мужчиной и женщиной, сумевшими остаться на заветной черте, будут отныне и до скончания их века напоминать сцену застывшей перед сыром в мышеловке мыши, которая не может ни убраться добровольно восвояси (уж слишком соблазнительно пахнет сыр), ни смелым наскоком схватить его (она нутром чувствует большую опасность), и только умное поведение несостоявшихся партнеров (один из которых, играющий роль мыши, может, например, делать вид, будто его сыр не очень-то и интересует) способно до определенной степени не только спасти ситуацию, но и придать ей характер вполне оригинального – наполовину дружеского, наполовину влюбленного – общения?

Сцены супружеской жизни

Сцена первая, фиксирующая дискретное торжество и ту особую теплоту во взгляде, с которыми обращается женщина к своему спутнику в ресторане, после того как она заметила, что ею интересуются мужчины за соседним столиком, – когда все еще только начиналось.

Сцена вторая, когда прямо-таки физически, почти по закону Термодинамики чувствуешь, как равномерно распределяется со временем на двоих то явное превосходство, которое вначале имел над другим один из супругов, и процесс этот обычно сопровождается смущением во взгляде, когда его (процесс) замечает посторонний, – где-то в середине пути.

Сцена третья, показывающая, что как бы ни было безгранично взаимопонимание между мужчиной и женщиной, только способность долго и непринужденно вместе молчать, в том числе не глядя друг на друга, доказывает подлинную близость между ними, – в апогее.

Сцена четвертая, задерживающаяся на живом, но умеренном интересе слегка разочарованной в муже жены к постороннему симпатичному и одинокому мужчине, – интерес этот никогда не сопровождается кокетством во взгляде, но всегда тем теплым, терпеливым и постоянным вниманием к новому собеседнику, которое действует на мужчину сильнее любого кокетства, и только то обстоятельство, что замужняя женщина точно знает, что внимание ухаживающего за нею мужчины адресовано как бы не к ней одной, а ко всем женщинам, даже к женщине вообще, тогда как супружеская любовь, как бы она ни износилась, представляет из себя все-таки некоторое доказательство личной предпочтительности, – оно пока еще удерживает женщину от адюльтера, – начинается движение от середины к концу.

Сцена пятая, предостерегающая, что если жена в присутствии мужа заводит отвлеченный разговор о предохранительных средствах и одновременно с безумным от чрезмерной серьезности взглядом спрашивает, любит ли он ее, то это значит, что она в любую минуту готова совершить адюльтер, – кульминация и развязка.

Сцена шестая, где супруги иногда провоцируют ссору, чтобы достичь, наконец, дна супружеской слякоти, ибо тогда уже не может быть хуже, а может быть только лучше: иными словами, как родинка притягивает губительные для организма вещества и тем самым играет положительную роль, так полуразрушенная семья должна сохранять некоторый элемент сознательной дисгармонии, чтобы продлить свое существование, – в эти последние и считанные дни неподдельный гневный блеск в глазах во время бесконечных пустяковых ссор, а также неумеренное сострадание к самим себе, невольно делают супругов немного схожими с императором Нероном, когда тот в предверие вынужденного самоубийства воскликнул: «Какой великий артист умирает!», – предсмертная агония.

Сцена седьмая и последняя, где более-менее благополучно – то есть без лишних склок и уж тем более без ненависти – разошедшиеся супруги, начав раздельную жизнь и постепенно осознав, что судьба их друг для друга вовсе не предназначила, а значит и подлинной ревности между ними быть не может, постепенно сближаются все теснее на сугубо дружеской основе, чаще встречаются в кафе, обсуждают житие-бытие общего ребенка, и все-таки иногда осторожно заводят разговор о самом для них деликатном, болезненном и главном: «Ну а как там у тебя с твоим новым партнером?», – и вот если оказывается, что «не очень» или «так как-то все», то начинают сыпаться дельные советы, тотчас образуется теплая атмосфера искреннего (и внутренне очень приятного) сочувствия, и прямо-таки не хочется расставаться, а вот если вдруг один из них повстречал большую любовь и взаимная гармония нового отношения растет с каждым днем как падающий с горы снежный ком, да, вот тогда уже следуют совсем иные рекомендации: «поостеречься, осмотреться прежде, не лезть на рожон» и тому подобное, вот тогда уже выскакивают откуда ни возьмись неожиданные подколы насчет будущего избранника или избранницы, и вот тогда уже, если визави не прислушивается (а как правило так именно и происходит), с таким трудом подлечившаяся и окрепшая дружба между былыми супругами идет к черту.

А подайте-ка нам что-нибудь из Гете.  – Извольте: в каком-нибудь мюнхенском пивном садике, летом и в душный полдень, – жена незаметно указывает мужу на упавший на скатерть пучок кислой капусты, муж деликатно оглядывается, успокоительно гладит руку жены, что-то говорит ей с улыбкой, и после этого с независимым видом продолжает поедание сосисок, причем во взгляде его невольно проскальзывает та скромная и теплая благодарность, которая лучше нажитого дома, скопленных денег и даже славно выпущенных в жизнь детей показывает, что многолетнее их супружество было не только не напрасно, но состоялось самым лучшим образом, – если это не потомство Филемона и Бавкиды, то что же тогда?

Мужчина и женщина.  – Когда в мюнхенском метро я вижу жалкого пьяницу, который и двух слов связать не может, и сам не знает, чего он хочет, но мычаньем силится задать соседу какой-то вопрос, а сосед, судя по всему, иностранец из мусульманских краев, всерьез отвечает ему, и заводит с ним разговор как с равным, беспокоится о нем, спрашивает, куда он едет и где должен выходить, а потом, сам выходя, дает наставление своему соседу, чтобы тот проконтролировал дальнейшее путешествие пьяницы, – короче говоря, когда я вижу в глазах иностранца это самое простое, естественное и вместе глубоко человеческое отношение к тому, кто на данный момент не обязательно его заслужил, – право, христианский проповедник не выказал бы лучшего образца любви к ближнему, – и в то же время вижу, как все решительно женщины в вагоне, и прежде всего молодые и интересные, как по команде отворачиваются от пьяницы, или делают вид, что его не замечают, и так они всегда поступали, насколько я припоминаю и обобщаю свой жизненный опыт, а значит, и будут поступать в будущем, – итак, когда я вижу воочию эту вопиющую разницу в отношении к потерявшему слегка человеческий облик собрату мужчины и женщины, я поневоле вынужден припомнить петровскую пословицу: «Курица не птица, прапорщик не офицер, женщина не человек».

Последнее категорическое отрицание здесь поднимается даже до уровня истинно философического, – ибо в чем еще проявляется природа человека, как не в сочувствии к падшим мира сего, причем сочувствии не поучительном, сострадательном, отчужденном или высокомерном, а сочувствии, ничем совершенно не отличающемся от обыкновенного теплого дружественного общечеловеческого контакта?

И вот мужчины – пусть не все, но очень многие – к такому контакту способны, а женщины в подавляющем числе своем – нет: но почему женщины инстинктивно сторонятся людей, непоправимо нарушивших грань приличия и вышедших за пределы принятых в обществе этических норм? потому что разного рода изгои и отщепенцы и не в последнюю очередь просто пьяницы, оскорбив законы этики, задели тем самым и незримые, с этикой тайно связанные, но этикой не далеко исчерпывающиеся, эстетические каноны.

А вот с последними женщина уже связана своей половой, то есть насквозь игровой природой, а значит и самой пуповинной связью, тогда как у мужчины соединение человеческой и половой природ не такое крепкое и органичное, как у женщины, – его метко характеризует высокая антиномия неслиянности и нераздельности: давно узурпированная христианством, эта антиномия уходит своими корнями в человеческое бытие, но все-таки ближе к мужскому бытию, чем к женскому, – недаром христианство насквозь мужская религия.

Гносеологию ее можно иногда наблюдать в мюнхенском метро.

Страшный суд.  – Встретив иной раз в толпе внимательный, но по-женски равнодушный и даже в чем-то осуждающий взгляд заинтересовавшей вас – не слишком, но слегка – женщины, вы вдруг с театральным ужасом догадываетесь, что все то, что не заметила в вас та анонимная женщина из толпы или, еще хуже, чем она сознательно в вас пренебрегла, – оно не есть нечто субъективное и пристрастное, но воистину в вас самих вечно присутствующее, а пожалуй и составляющее зерно вашего характера.

И более того, если вы начнете копать глубже, то поймете, что это именно то самое, что больше всего не нравится в вас вашей собственной жене, что особенно раздражает ее в критические моменты вашего отношения, ну а если вы сделаете еще один и последний шаг в этом направлении, то наверняка догадаетесь, что мгновенно увиденное в вас со стороны чужим человеком есть также то самое, что с тайным ожесточением отвергаете в себе вы сами.

И вот тогда, учитывая, что, несмотря на все другие и лучшие качества, увиденные в вас вашей супругой (за которые она вас и полюбила), та женщина в толпе никогда о вас своего первого мнения, измеренного одним-единственным взглядом, не изменит (даже если она бы узнала о вас все то, что знает ваша жена), учитывая, далее, что обе оценки – той женщины и вашей жены – в смысле объективного наличия положительных и отрицательных качеств в вас приблизительно равноценны и вам просто повезло, что вы встретили вашего адвоката вместо вашего прокурора, и учитывая, наконец, то страшное сходство, которое не однажды сквозило в глазах вашей первой и разошедшейся с вами супруги, – вот они, те самые всплывающие вдруг из жизни детали, в которых в самом буквальном смысле сидит черт! – итак, учитывая все это, вы отныне не сможете не просить Бога только о том, чтобы Он, когда придет решающий час, посмотрел на вас просто глазами второй (!) вашей жены и ни в коем случае не глазами той женщины из толпы и уж тем более не глазами вашей первой супруги.

Вот и все, а остальное, как говорится, приложится, – однако, осознав тут же всю смехотворность задачи, возложенной на Бога, вам ничего другого не останется, как, закрыв лицо руками, попросить у Него прощения… и все-таки, готов поспорить на что угодно, вы останетесь при своей просьбе, потому что ничего другого у вас за душой нет.

Триумф взаимного неприятия.  – Если действительно единственным настоящим преимуществом человеческого старения – и конечно же в мужском его варианте – является неуклонный рост самосознания, тогда как все прочие аспекты возраста неизбежно обнаруживают прогрессирующий перевес страданий над радостями, и если в так называемом «идеальном браке» концепция старения как торжества внутреннего роста сознания празднует свою величайшую победу – на то этот брак и «идеальный», что в нем духовное начало все больше отдаляется от чувственного, без того чтобы презирать или унижать его, и без того чтобы естественное ослабление чувственного начала отравляло супругов тонким ядом несбывающихся тайных желаний, – тогда естественно и закономерно, что стареющий мужчина, удосужившийся столь «идеального брака» вкупе с идущим с ним рука об руку ростом самосознания, глядя на окружающих его, как цветы на лугу, молодых и интересных женщин – кто посмеет не сознаться в этом? – невольно переносит на них свой так удачно свершившийся духовный опыт.

То есть он уже при всем желании иногда не до конца в состоянии понять, как можно всерьез и на протяжении долгого времени уделять столько внимания, а тем более сходить с ума от того бесконечного множества телесных компонентов, а также тесно сопряженных с ними психологических и бытовых нюансов, из которых состоит по сути любая молодая интересная женщина, кроме которых она пока ничего другого о себе не знает, и культ которых она как само собой разумеющееся требует от увлекшегося ею мужчины.

Но что же происходит дальше? наш стареющий мужчина, сподобившийся достичь высокого уровня развития, выделяет для себя три основных компонента, взятых из его «идеального брака», и это, во-первых, возможность любить женщину, в том числе и всю жизнь, во-вторых, готовность иметь с нею детей, и в-третьих и главное, желание вступать с нею снова и снова в интимную связь.

И вот эти всего лишь три составные части его истории любви (об остальных он просто забыл) он один к одному переносит на чужую и постороннюю женщину из толпы, – все же остальное, то есть тысячи и тысячи мелочей в ней как бытового, так и сексуального порядка (которые в той или иной степени определяли также и его прежнюю жизнь), начинают производить на него вдруг непонятное, отчуждающее, странное и немного страшное впечатление, напоминая тонкую, незаметную на первый взгляд, но тем более смертельно опасную паутину для любого истинно духовного начала, в которой последнее неизбежно рано или поздно запутается и будет заживо пожрано безжалостным женским естеством.

И наш герой удивляется и радуется тому, что ему в свое время удалось не попасть в паутину, а свою «идеальную» супругу он сравнивает уже не с пауком, свившим филигранную паутину любви и брака, но с бабочкой, в блаженном и легком полете с которой он провел многие десятилетия.

Надо ли говорить, что и наша посторонняя женщина безукоризненно и «с листа» прочитывает этот проницательный взгляд со стороны? она угадывает и подлинную, общечеловеческую – и мужскую по стилю – духовность, сквозящую в нем, но она безошибочно фиксирует в нем и некую субтильную чувственность, которой по-хорошему здесь не место, которой стыдится в глубине души сам мужчина, и которая тоже коренится в его мужской природе.

И вот наша героиня из толпы инстинктивно не приемлет соединение того, что вообще по-хорошему не имеет права соединяться, то есть чувственность и духовность: она при этом всего лишь поневоле играет роль некоей безошибочной – поскольку эстетической – и быть может поэтому чуть больше, чем просто земной, великой и загадочной Инстанции, от которого не ускользает ни единая мелочь.

И потому чужой и непонятно откуда взявшийся мужской взгляд, запечатлевший на миг сие противоестественное сочетание, неприятен и враждебен ей как никакой другой.

Разбор по пунктам.  – Во-первых, люди испокон веков склонны связывать себя отношением, в основе которого по самой его внутренней природе должна лежать любовь, а все прочие компоненты: такие как нежность, забота, дружба, взаимное доверие, ответственность за воспитание детей и даже сексуальная жизнь, – они как бы живут подобно листьям и ветвям высокого раскидистого дерева, питаясь соками единого ствола, и ствол этот – любовь, так что когда любовь проходит, корни дерева засыхают, и гибнет его прекрасная крона.

Во-вторых, при этом обычно происходит так, что мужчина и женщина по любви вступают в связь, и от этой связи у них рождаются дети, но спустя некоторое время их любовь не то что бы окончательно пропадает, но как бы рассеивается, подобно свету или туману, и наступает момент, когда почти уже невозможно говорить друг другу ласковые слова, дарить ласковые взгляды, а тем более обмениваться телесными ласками.

И тогда, в-третьих, мужчина и женщина должны расстаться.

Но если, в-четвертых, по тем или иным причинам они это не могут или очень не хотят сделать, и в то же время вынуждены «сохранять приличие», в образе их поведения неизбежно появляются черты того холодного спокойствия и ритуального, лишенного теплоты и жизни достоинства, которое на первый взгляд напоминает сатанинское таинство умерщвленной любви, однако при более внимательном рассмотрении – учитывая историю их любви, учитывая слабую и непостоянную человеческую природу, учитывая также характер самой любви, зависимый от множества факторов и преходящий, – итак, учитывая все это, оно (достоинство) обнаруживает куда более глубокое сходство с возвышенным обликом умершего лица, прежде чем началось разложение тела.

Потому что смерть, в-пятых, бесконечно выше, глубже и значительней дьявола.

Так что, в-шестых, только необъяснимое и постоянное внутреннее озлобление потерявшего любовь к своей жене мужчины искусственно заменяет самое глубокое в бытийственном отношении таинство умирания и смерти на куда менее глубокую, зато в художественном плане иногда более выразительную – так драма у нас на глазах кастрирует эпос! – мистерию соучастия сатаны.

А ведь положа руку на сердце – и это в-седьмых – пока мы вполне счастливы с женщиной, мы ничего общего с каким бы то ни было таинством не ощущаем, зато когда нашему счастью приходит конец, что-то похожее на предвечный ритуальный обряд Потери как таковой и Страдания как такового, действительно, мы испытываем, – есть над чем задуматься, не правда ли?

В том плане, в-восьмых, что если смерть выше сатаны, то и жизнь должна быть по большому счету выше Бога – всего лишь элементарная логика.

А если, в-девятых, мы с этим до конца не можем согласиться – и по праву – то только потому, что в глубине души предчувствуем, что наши представления о Боге столь же поверхностны, относительны и несовершенны, как и представления о Его (предполагаемом) антиподе.

Архитектура греховности

I. (Часть и целое).  – Когда встречаются мужчина и женщина, между которыми может состояться прелюбодеяние, то есть интимная любовь, имеющая, как правило, причину в какой-нибудь неотразимой телесной детали – именно детали, а не общем физическом облике – и в основе своей, как правило, исключающая истинную душевную гармонию – оттого-то и связывает упорно народная молва прелюбодеяние с дьяволом, – так вот, когда встречаются такие мужчина и женщина, зарождающееся между ними прелюбодеяние подобно зажиганию костра в холодную дождливую ночь: тут и хворост сырой, и ветер мешает, и спички тухнут едва вспыхнув, – но не дай бог огню разгореться в полную силу, тогда его уже не потушить: и тогда Низшее надолго осилит Высшее.

К счастью, однако, очень часто происходит так, что какая-нибудь мелочь уничтожает пожар в зародыше, – например, будущий любовник повнимательней пригляделся к будущей любовнице и увидел в ней что-то такое, что на данном этапе, до прелюбодеяния, не должен был бы видеть, или она ему дала сигнал глазами, а он сделал вид, что не заметил его, или они просто короткое время смотрели друг на друга, без того чтобы это взаимное лицезрение опьяняло их, или еще что-нибудь в этом роде.

Короче говоря, чем искусственней и недолговечней Целое, тем безукоризненно-мелочней должны соединяться в нем до поры до времени его детали, и наоборот, когда Целое зиждется на великих принципах, составляющие его части могут быть поврежденными или даже вовсе выпадать: иными словами, когда мужчина соблазняет женщину, все в его действиях должно быть именно безукоризненно, ни одна ошибка женщиной не прощается, – а вот когда мужчина и женщина живут в многолетнем и счастливом браке, трудно в их поведении отыскать хотя бы крошечный механизм, отличающийся как раз безукоризненностью.

И в особенности того постоянного, устойчивого, культоподобного и на разные лады вибрирующего эротического интереса в глазах совершающих прелюбодеяние никогда не увидишь во взглядах мужчин и женщин, пребывающих в состоянии длительной семейной гармонии, – попробовал бы Вронский, думая о своем, посмотреть сквозь Анну, не видя ее: ему бы это никогда не простилось, а вот Левин с Кити мог бы такое себе позволить без того, чтобы их любовь хотя бы на йоту умалилась.

Так великий собор ничего не теряет, если часть его даже полностью разрушена, тогда как, напротив, какое-нибудь модное здание начинает невыносимо смотреться, когда повреждена всего лишь облицовка стены.

II.  – (Странное созвучие).  – Тихим декабрьским вечером, после работы, остановившись под фонарем, где особенно обращаешь внимание на кроткие и по-неземному падающие снежинки, вы не в первый раз задумываетесь об иных мучительных сновидениях, десятилетиями преследующих вас и неустранимых ни спокойным размышлением, ни медитацией, ни вообще ничем, – и вот тогда вы поневоле вынуждены предположить, что они (сновидения) в какой-то мере неотделимы от вас, как ваше лицо или походка, – и подобно тому, как Анна Каренина, видела свои блестящие глаза в темноте, вы ясно видите, что глаза ваши в тот момент странно суживаются и приобретают как бы остекленевшее выражение, вместо того чтобы с оживлением расширяться, как это бывает, когда человеку предстоит какой-нибудь важный жизненный опыт, – здесь есть, впрочем, неумолимая логика: ведь неизбежная конфронтация с собственным сновидением представляет из себя не столько соприкосновение с неким посторонним объектом, сколько погружение в собственное внутреннее бытие.

Так именно суживаются глаза женщины, когда в ее жизни появляется посторонний мужчина, который, как она уже заранее предчувствует, внесет в ее жизнь мучения и беспокойства, предотвратить которые, однако, как в кошмарном сновидении, совершенно для нее невозможно, – но не потому невозможно, что не хватает силы воли, а потому, что она в глубине души убеждена, что эротическая катастрофа есть апогей и как бы величайшее благословение свыше любой женской судьбы.

III. – (Живые призраки).  – Не только замужние женщины, но и молодые девушки во все времена и во всех концах света, прогуливаясь стайками, уносят с собой заинтересованные взгляды пожилых мужчин, ясно сознавая, что любой такой взгляд есть дискретное, но красноречивое обещание некоей реальной жизненной возможности – от поверхностного сексуального увлечения до серьезной тайной связи или даже брака, – и хотя эти возможности в силу различных причин остаются невостребованными и мгновенно растворяются в вечернем воздухе, они, подобно фантастическим бактериям астрального мира, не погибают навсегда, но продолжают свою странную призрачную жизнь, энергийными квантами перескакивая от жизни к жизни, несомненным доказательством чего является то обстоятельство, что мимолетные интрижки и тайные связи между полами с большой возрастной разницей сопровождают классический брак и классическое партнерство, как какие-нибудь рыбки-прилипалы сопровождают акул.

IV. (Видение кобры).  – Внезапно, слепо и по-змеиному отыскавшие друг друга в праздной толпе токи полов: они уже сплелись в воображаемом совокуплении, однако, вовремя спохватившись, взвешивают на весах реальности возможность настоящей связи, а то и совместной жизни, – но увы! такая связь обычно невозможна по причине либо разницы во времени (читай: возраста), либо разницы места (читай: живут в разных городах или странах), либо разницы обстоятельств (читай: оба связаны браками и семьями).

И как возбужденная кобра изгибами поднимается от земли, расправляет капюшон и замирает в агонии смертельной атаки: так вечный зов плоти, нечаянно возгоревшись в анонимной толпе, ползет снизу наверх, мгновенно пронзая тело и отравляя душу, – и вот уже оба желания, подобно змеям, стоят друг против друга, молча и тихо вибрируя, но никто вокруг их смертельного танца не замечает, да и сами ужаленные мужчина и женщина как будто притихли, потрясенные и устыженные.

И только взгляды их, как птицы в клетках, невинно порхают между собой, свидетельствуя то ли о давней победе духа над плотью, то ли о пустой прихотливости игры между полами, то ли просто о великом томлении самом по себе, источник которого случаен и по большому счету неважен.

V. (Вариация на тему Данте).  – Спустившись на самое дно Ада, Данте и Вергилий умудрились отыскать там узкое отверстие, которое вывело их в Чистилище, а поднявшись по его окружным орбитам, они попали в Рай: тем самым конфигурация сопряжения Ада, Чистилища и Рая, то есть практически весь универсум, выстроен у Данте по образу и подобию переворачивающейся на глазах Чаши.

Соблазнившись оригинальным сравнением, можно было бы заметить, что те же самые Ад, Чистилище и Рай влюбленный мужчина видит в глазах вожделенной женщины и разве что переживаются они в обратном порядке: в самом начале взгляд очаровательной и влюбленной женщины воплощает для мужчины Рай – это когда и любовь, и нежность, и верность, и грядущее материнство, и половое наслаждение слиты в нем с первозданной гармонией настоящего момента; потом и отнюдь не для каждого мужчины тот же самый взгляд может стать преддверием Чистилища: это когда мужчина, обычно в самые интимные моменты, ясно чувствует, что он все-таки не идеал своей женщины и она может отправиться на поиски своего идеала; ну а в худшем варианте былой райский взгляд становится для мужчины истинным Адом: это когда он представляет себе, что его женщина нашла, наконец, свой идеал и дарит в интимные моменты Рай другому мужчине.

Однако здесь не учтен самый главный и решающий момент: путь в Рай по Данте начинается в повседневной жизни, потом он (путь) ведет в Ад, оттуда в Чистилище, а там уже до Рая и рукой подать, – таков же обычно и путь обретения любовного счастия: вначале первые опыты, романтическому воображению представляющиеся Раем, но неизменно заканчивающиеся адскими муками, потом переходная и чистилищная фаза их осмысления, и лишь после этого – и не обязательно для всех, но для многих – следует встреча с человеком, с которым можно построить наилучшее из всех возможных отношение: его и называют условно райским.

VI. (Ограждение от хищника).  – В идеальных, то есть вполне чистых и потому очень редких отношениях между стоящими в самом близком родстве женщинами – речь идет конечно же о родных сестрах – почти всегда отсутствует какая бы то ни была эротическая игривость: то есть на словах она весьма даже в ходу, но тем радикальней она изгоняется на практике, – так что уже легчайшее кокетство, например, с мужем сестры делается табу, следствием чего могут стать такие странные, утрированные и заскорузлые поведенческие отклонения как нежелание сидеть на переднем сиденье рядом с мужем-водителем в отсутствие сестры, или крайне стесненный разговор наедине, или тем более избегание ночевки в доме сестры, если та находится вне дома, читай: в больнице (говорю это на собственном опыте), – при этом обе женщины-сестры являются, как правило, довольно опытными по части мужчин: просто удивительно это их по-житейски простое и безошибочное отношение к сексу как опасному хищнику, который в мгновение ока может уничтожить семейную гармонию, как тигр убивает козленка, и все же они ценят красоту и силу хищника и никогда не позволили бы вытравить его из жизни, – нет, его нужно только умело держать на цепи, как они считают, и все будет хорошо!

Вот она, последняя мудрость жизни.

VII. (Тень сомнения).  – Когда я вижу на улице интересную женщина, то самое первое впечатление от нее обычно личное и эротическое, но если в этот момент задуматься о ней как человеке, представить, что у нее есть и дети, и мать, и сестра, и что у всех их тоже свои проблемы, и на них, как на невидимых столпах, держится их жизнь, а значит и жизнь этой женщины, то как не пожелать спонтанно и от души ей и всем ее близким добра и удачи?

И вот что любопытно: если подобные ваши пожелания отразятся в вашем взгляде и она случайно его уловит, то, поверьте, удивленная, чуткая и неизменно прекрасная благодарность появится в ее глазах прежде чем она даже осознает, что происходит.

Если же, напротив, взгляд ваш запечатлеет первоначальную и никому по большому счету не нужную – ни вам, ни тем более ей – эротическую заинтересованность, то и реакция будет однозначно сдержанной и неприязненной: это ведь все та же бессмертная человеческая пошлость! и как же люди ее остро интуитивно чувствуют!

В самом деле, смотреть на женщину и в сердце с ней прелюбодействовать – да, это конечно же не смертный грех – о каком грехе может идти речь, когда задействован важнейший природный инстинкт? – а всего лишь элементарная пошлость.

И вот мгновенно и круто ее в себе преодолевая – так, наверное, берут быка за рога – и настраиваясь на сугубо человеческое там, где половое начало его до неузнаваемости обволокло, узнаешь вдруг – и быть может впервые – Высшее в себе: то самое, следуя за которым, только и можно прийти к Богу, во всяком случае другого пути к Нему нет.

И все-таки странным образом остается сомнение: сомнение не в том Высшем внутри себя, которое так неожиданно и ясно обнаружилось вдруг на улице при взгляде на незнакомую женщину, а в том, что посредством него придешь к Богу, и сомнение это по самой своей природе – мрак, а то, в чем приходится сомневаться – свет.

Но почему же, почему мир устроен так, что даже нечто безусловно высокое и лучшее в человеке, исходящее из глубин его сердца – есть ли лучший источник? – не обязательно идентично с Богом? и вот вместе с вопросом автоматически рождается сатана, который, как и сам вопрос, разумеется, всегда пребывал в мире, но только «инкогнито и с секретным предписанием».

VIII. (Гром среди ясного неба).  – Не подлежит сомнению, что в общении между людьми решающее значение имеет возможность войти в с ними при благоприятных условиях в более тесное и в идеале даже родственное отношение, то есть если, к примеру, встречаясь с женщиной гораздо нас старше или девушкой значительно нас моложе, так что любовное отношение между нами изначально исключено, мы все-таки тем не менее по какому-то странному, безошибочному и обязательно обоюдному чувству точно знаем, что такое отношение в принципе возможно – за вычетом разницы в возрасте или при иных обстоятельствах или даже в иной жизни – тогда у нас к такой женщине или девушке устанавливается совершенно иное и гораздо более глубокое экзистенциальное отношение, как если бы половой контакт был непредставим ни при каких условиях, даже если ни мы, ни она ни малейшим жестом, взглядом или словом не дали друг другу о том понять.

И вот, точно в подтверждение этой истины, бывают моменты, когда мужчина в толпе встречает женский взгляд, который особенно его тревожит: это тот самый взгляд, из которого может выйти его «целая совместная жизнь», но он тут же с некоторым сожалением или облегчением – почему-то одно здесь неотделимо от другого – осознает, что взгляд этот принадлежит не более-менее равновозрастной ему женщине, а девушке, годящейся ему разве что в дочери, и сходное невольное смущение: она ведь испытывает те же самые чувства и в той же самой последовательности, что он с тайным удовлетворением и отмечает в глазах той милой девушки, – итак, эта секунда поистине судьбоносна, потому что именно в течение ее происходит, иногда сознательно, а иногда бессознательно, выбор колоссального нравственного значения: мужчина должен для себя решить, будет ли он отныне смотреть на эту девушку как на женщину или как на родную дочь, – и от этого решения, несмотря на то, что они, судя по всему, никогда больше не встретятся, зависит многое: настолько многое, что, когда он спрашивает себя, что же именно, он ничего не может ответить и, раздосадованный на себя за невозможность ответить на самый простой, как ему казалось, вопрос, он отбрасывает слишком глубокомысленные для него функции близкой женщины или дочери, оставляя лишь роль случайной прохожей.

Это и есть то самое упрощение жизни, которое мы делаем всякий раз, когда у нас нет сил или возможностей ее усложнять.

IX. (Обретение пути истинного).  – Мимолетный острозаинтересованный взгляд в толпе какой-нибудь интересной женщины, – он завораживает замужнего мужчину возможностью красивой интриги, адюльтера или даже альтернативной семейной жизни: как непохож такой взгляд на привычную палитру взгляда жены, которая все о муже знает и все в нем принимает!

В супружеском взгляде может быть что угодно, но там нет той приключенческой и вместе глубоко экзистенциальной новизны, которая так хищнически сквозит и будоражит в глазах посторонней женщины, – что делать тогда мужчине? в эту минуту надлежит ему вспомнить, что и супруга его когда-то смотрела на него подобным взглядом: теперь этого взгляда, правда, уже нет, но то, что пришло на его место, с избытком его уравновешивает.

А вот будет ли анонимная соблазнительница смотреть на него спустя годы теми же понимающими и всепрощающими глазами, какими смотрит на него его жена, это еще большой вопрос: в этом вопросе, однако, и весь ответ, – итак, идите за взглядом любящей жены вашей, как за Ариадниной нитью, и вы прямиком выйдете к царствию Божию.

Но даже если и не выйдете, все равно нужно идти этим путем, потому что другого пути для вас просто нет, или, точнее, лучше считать, что его нет: ведь путь за взглядом женщины из толпы – это не путь, а падение, хотя куда именно – в блаженство или в страдание, пока не ясно.

Но любой путь следует все-таки предпочитать падению.

X. (Любопытное указание свыше).  – Когда Гермес, исполняя волю богов, сообщает Одиссею, что тот просто обязан жить с волшебницей Цирцеей как женщиной, иначе это будет расценено богами как смертельное оскорбление их соплеменницы, то в этой благой для любого среднестатистического мужчины вести сказалась, быть может, глубочайшая природа вещей, – в самом деле, и до сих пор нам кажется, что совсем не одно и то же, соблазняет ли мужчина женщину или женщина мужчину: первый случай столь же классический, сколь и тривиальный, и побеждающая соблазн женщина как правило даже выигрывает в глазах соблазняющего мужчины, не говоря уже об окружении, а вот во втором случае все обстоит гораздо сложнее, и если речь идет не о дешевом флирте или тщеславном торжестве потерявшей честь женщины над какой-нибудь своей приятельницей, мужчина, не поддающийся женскому соблазну – причем в последнем, как уже сказано, обязательно должны присутствовать черты большого достоинства, то есть женщина должна быть попросту очень серьезно увлечена мужчиной – чувствует себя отнюдь не так комфортно, как женщина на его месте, – и вот с этой внутренней и часто невидимой для других раной он отныне обречен жить до конца дней своих, и никакая благодарность супруги, никакое удовлетворенное чувство долга, никакая спокойная совесть и никакое признание людей не в состоянии полностью залечить эту рану, – самое же парадоксальное то, что, уступи он в свое время соблазну и войди в сделку с совестью, он заполучил бы, конечно, тоже некоторую душевную рану, но она, эта рана по всей видимости залечилась бы гораздо скорее, чем та, которую он приобрел, сохранив чистую совесть и верность жене или себе.

Алгебра гармонии

I. (Житейский подход).  – Примерка новых ботинок в том смысле может быть сопоставлена с первым знакомством с женщиной, что от них полностью зависит дальнейшее житейское – а значит и любое другое удобство: и там и здесь следует прислушиваться к ощущению элементарного телесного (и душевного) комфорта, и там и здесь желательно избегать вычурной красоты, создающей искусственное напряжение, и там и здесь ни в коем случае нельзя уповать на то, что «будущее что-то исправит», – в самом деле, надежда на то, что ботинки, хотя теперь и немного жмут, со временем разносятся и все будет в порядке, совершенно безосновательна (они никогда не разносятся, и каждый шаг будет причинять определенное неудобство), и точно так же чувствование некоторого тонкого, но глубокого неудобства в любовном дебюте будет с годами только усиливаться, но никак не ослабляться.

Вообще многое на заре такого монументального начинания, как большая любовь, может слагаться не так, как хотелось бы, но это вполне нормально, – когда судьба сводит мужчину и женщину, она даже с удовольствием и от души подстраивает им великое множество козней (которые они должны преодолеть, чтобы оправдать доверие к ним судьбы, и преодоление которых составляет как раз содержание бесчисленных и довольно неплохих романов и фильмов о любви).

Однако уже в первом разговоре с женщиной и в самом пребывании подле нее должно обязательно хоть в малой мере присутствовать то несомненное чувство абсолютного и беспримесного, как солнечный свет, житейского комфорта, перерастающего в тихое блаженство, или наоборот, неземного блаженства, возвращающегося в житейский комфорт, из которого, подобно дереву из семени, вырастет когда-нибудь гармоническое – а значит лучшее из всех возможных – отношение между мужчиной и женщиной.

II. (Физики и лирики).  – Первое: если время и пространство действительно едины, и не только на физикальном, но и на бытовом уровне, – а в этом сомневаться нынче разумному человеку как-то не приходится, – то в таком случае любые изменения феномена, происходящие во времени и вполне очевидные только по прошествии определенного времени, должны быть заметны опытному глазу еще задолго до необратимых временных изменений, – именно тогда, когда они, эти будущие изменения, подобно мушке в янтаре, застыли как бы в куске пространства, – например, в слишком непостоянном, оживленном и как бы масляном взгляде кем-то безумно возлюбленной, а самой лишь слегка влюбленной женщины.

И ничто и никто не убедит меня в том, что именно здесь, в этом взгляде и был зародыш будущего разлада между пока еще вполне счастливыми партнерами, и более того: ничто и никто не убедит меня в том, что уродливая тенденция развития этих до поры до времени гармонических отношений была неизбежна, как ход часовой стрелки, – так что умение рассматривать пространство и время в их изначальном и глубоком единстве, безусловно, очень важно для физика, но гораздо важнее для человека, желающего создать счастливую семью.

И второе: физики утверждают, что только при наличии наблюдателя и процесса наблюдения электрон, за которым собираются наблюдать, переходит из состояния невидимой энергии в состояние определенной частицы, то есть воистину возникает, – и проверить справедливость этого фундаментального закона квантовой механики очень легко.

Для этого достаточно, скажем, праздно сидя на диване, незаметно и с ласковой иронией до тех пор поглядывать на суетящуюся в домашних делах жену, пока та, долго не замечая вашего взгляда, наконец заметит его и, еще прежде чем удивиться (на длительное подглядывание) или рассердиться (за праздность наблюдения) или сделать вид, что ничего не произошло (чтобы не отвлекаться от работы), остановится как вкопанная и, в свою очередь, заглянув вам в глаза, улыбнется вдруг самой смущенной, самой польщенной и самой счастливой улыбкой.

И взгляд ее при этом сделается еще и самым лучистым, что, согласно Льву Толстому, является внутренним пределом повседневного просветления: кстати, заодно вы получите и математическое доказательство состоявшегося супружеского счастья.

III. (Далекое рядом).  – Если большая любовь между мужчиной и женщиной зиждется на гармонии душевного и телесного, но участники ее на практике очень много занимаются вторым и очень мало первым, если, далее, для большой любви необходима взаимность, но степень ее по определению чрезвычайно неодинакова у партнеров, если, кроме того, большая любовь включает в себя свободное внутреннее развитие любящих, и развитие это должно быть более-менее синхронным и однонаправленным, а это, пожалуй, и есть самое трудное и невыполнимое условие, и если, наконец, большая любовь подразумевает также чистоту мыслей и помыслов, но кто же знает наверное, каковы они у людей по части другого пола? – итак, трезво учтя все эти факторы, нельзя не прийти к выводу, что так называемая «большая любовь» практически невозможна, и мы внутренне почти с этим соглашаемся… но только почти, потому что в то же время каждый из нас в глубине души ощущает также и противоположную истину, а именно, что такая большая любовь не только возможна, но и вполне реальна, и что она уже была у нас, или есть, или будет, просто говорить об этом как-то не хочется… так вот, к чему же мы клоним? только к тому, что точно так же и никак иначе обстоит дело и с любыми важнейшими для нас сверхчувственными реальностями и в первую очередь с проблемой существования Бога.

IV. (Всюду жизнь).  – Все законченное в себе так или иначе умиротворенно, гармонично и прекрасно, но, как это ни парадоксально, воплощает принцип смерти, тогда как некоторая внутренняя незавершенность – настолько тонкая и глубокая, что она, подобно сейсмическим волнам, непредсказуемыми малыми толчками расходится из виртуального центра по всем реальным и периферическим направлениях, так что никогда нельзя понять, как образовалось ее начало и куда уходит ее конец, и здесь подразумевается ни много ни мало как суммарный генезис самой Вселенной, материи и жизни, – итак, она, эта незаконченность, выражает сокровенную суть и душу жизни.

А поскольку сексуальность сродни спонтанности, а спонтанность есть едва ли не характернейший признак жизни, по крайней мере на житейском ее уровне, постольку ярко выраженная сексуальность представляется нам по праву почти тождественной жизни и даже помимо своего прямого физиологического назначения.

Вот почему, кстати, когда перед среднестатистической женщиной встает вдруг выбор: привлекательный неглупый мужчина без вредных привычек, но недостаточно оригинальный и, главное, с ограниченной потенцией, или мужчина сравнительно уродливый, предположительно безнравственный, но очень потентный, она выбирает поначалу второго, и дело даже не в «половом зове» как таковом – женщина может быть склонна и к фригидности – а дело в том, что она инстинктивно предпочитает принцип жизни принципу смерти.

И лишь потом, когда обнаруживается грубая схематичность былой спонтанной сексуальности (а подобное вырождение неизбежно по причине приземленного и материального характера последней, и то, что прежде трепетало радостью и очарованием, теперь нестерпимо отдает падением и разложением), женщина глубоко разочаровывается и, если может, возвращается к мужчине первого типа.

И вот тогда, если они сумеют создать гармоническую любящую семью, та самая первичная незаконченность, о которой говорилось вначале, обязательно явится в том или ином виде: либо как невыразимая нежность и благодарность друг другу, либо как тонкая любовь к детям, либо просто как осознание некоторой чудесности их связи.

Короче говоря, эта первоосновная космическая спонтанность как принцип жизни, сбросив пробную и грубую маску сексуального влечения, покажет, наконец, свое истинное окончательное одухотворенное лицо; ну а в сфере «чистой» духовности жизненное начало сказывается, между прочим, в принципиальной несводимости к общему знаменателю как мировых религий, так и вообще любых крупных спиритуальных устремлений.

V. (По тонкому льду).  – Бывает, что мужчина и женщина связаны многолетними поверхностными отношениями: либо по работе, либо в пределах приятельского круга, либо даже находясь в опосредованном родстве, – при этом они уважают и где-то даже ценят друг друга (первое обязательное условие), а также некоторая взаимная теплая симпатия имеет место (второе обязательное условие), однако искреннее и глубокое общение между ними было все эти годы почему-то полностью невозможно (третье обязательное условие), – и вот тогда, если ситуация вокруг них по тем или иным причинам резко меняется, и они вдруг оказываются один на один на малом участке жизненного пространства, точно танцевальная пара посреди огромной залы, – да, вот тогда между ними вполне возможна и даже где-то неизбежна бурная сексуальная связь, но эта последняя будет постоянно держаться на шелковой нитке и сами они окажутся в положении канатоходцев, вынужденных работать без страховки: всего лишь элементарное следствие вышеназванных трех условий.

Если же они и вовсе решат соединить свои жизни, то из этого может получиться еще более непредсказуемое отношение: ведь то обстоятельство, что не глазами свободного партнерства отыскали они друг друга, а как бы сам житейский ход вещей подтолкнул их во взаимные объятия, только на первый взгляд свидетельствует о невозможности крепкой связи между ними, на деле же все оказывается как раз наоборот: нет ничего крепче и естественней уз, предложенных нам самой жизнью, она выступает в конце концов как идеальная сваха, ее предложение и совершенно ненавязчиво и абсолютно судьбоносно одновременно, а косвенным доказательством предпочтительности выбора не от себя, а через третью и высшую инстанцию, являются, между прочим, спонтанные пробуждения эротического влечения из сугубо человеческих жестов: теплого участливого взгляда, благодарности за принесенную чашку кофе, хорошего совместного воспоминания и тому подобное, – и все-таки, по причине множества подводных камней, всегда бывших на их пути, такие мужчина и женщина обречены держась за руки идти как бы по тонкому льду, от скольжения то тесно прижимаясь друг к другу, то отдаляясь, и постоянно рискуя вследствие падения окончательно расцепить руки, а то и навсегда разминуться.

VI. (Игра в кости).  – В отношениях между мужчиной и женщиной, состоящих в близком приятельстве или дальнем родстве, то есть при обстоятельствах, когда физическая близость между ними в данный момент совершенно неуместна, но в отдаленной перспективе психологически возможна, часто бывает так, что они охотно и подолгу смотрят друг другу в глаза при людях и всегда тщательно избегают встречных взглядов наедине.

Быть может, впрочем, если бы обстоятельства кардинальным образом поменялись и возможность стала для них действительностью, то они испытали бы страшное разочарование, но быть может и наоборот, из них получились бы самые счастливые супруги.

И тот и другой случай проанализированы Львом Толстым в «Войне и мире»: в первом варианте мы имеем Соню и Николая Ростова, а во втором Наташу Ростова и Пьера.

VII. (Пиковая дама).  – Человеческое тело настолько сложно и настолько исполнено тонкой, но многозначительной гармонии: в том смысле, что каждый орган его и даже любая его мелкая деталь – типа пальцев, ногтей и волос – скрыто, но зеркально зеркально отражают самые затаенные и неуловимые черты характера – да здравствует физиогномика! – что, собственно, человеку не нужно желать ничего другого, кроме как иметь более-менее красивое, то есть попросту гармоническое тело, а если оно уже есть, то и поступки, и жесты, и слова вытекают из него как музыка из послушного инструмента умелого музыканта, – и тогда не обязательно иметь высшее образование, не обязательно читать множество умных книг и даже не обязательно держать руку на пульсе времени: все это второстепенное и наживное, без которого можно обойтись, если есть главное и незаменимое, – а что оно такое, исходя из вышесказанного?

В первую очередь драгоценное созвучие между половым и человеческим, – и вот наблюдая практически в любых обстоятельствах за общением между интересными мужчинами и женщинами или парнями и девушками, всегда приходишь к одному и тому же выводу: они зиждутся действительно на законах музыкальной гармонии, – там и много слов не говорится, там и паузы предельно выразительны, там речи не может быть о философской выспренности или информационном изобилии, там жесты четки и отточены как движения в танце, там не бывает бессмысленной задумчивости во взгляде.

Одним словом, на закате лет сверяя в зеркале черты собственного лица с проведенной с женщинами жизнью, обнаруживаешь полное соответствие того и другого, и тогда вся твоя биография, точно пространство в трех измерениях, перекладывается в твое же зеркальное отражение как двумерную плоскость, точно магический кристалл ложится на ладонь, – и как в предсказание будущего, каким бы безошибочным оно ни было, невозможно физически до конца поверить, так не веря собственному вынесенному приговору всматриваешься до боли в глазах вглубь зеркала… финал такого до неприличия пронзительного лицезрения известен: «В эту минуту ему показалось, что пиковая дама прищурилась и усмехнулась».

VIII.  — (Праздное наблюдение).  – Если и есть тайная связь между творчески-преобразовательными энергиями мужчины и его отношением к женщине, то связь эта должна быть именно жанрового порядка, – так что у лирика обычно лирический роман с женщиной, у трагика драматический, а у эпика эпический: и действительно, иные связи или браки корифеев искусства подтверждают названную закономерность, однако другие ее опровергают; но что же из этого следует? только то, что такая закономерность по всей видимости существует, не имея общеобязательного характера, – тем самым она разделяет судьбу всех решительно естественнонаучных законов, которые при всей своей доминантности никогда не распространимы на материю в целом, стало быть их отличает только степень и масштаб общеобязательности, но стоит ли обращать внимание на побочные детали?

IX. (Амбивалентность светлых глаз).  – Бывает, хотя и очень редко, что юноша и девушка влюбляются друг в друга при относительной независимости от полового влечения: такие молодые люди обычно не в состоянии расстаться, они часами болтают о пустяках, не сводя друг с друга влюбленных сияющих глаз, эти опьяненные счастьем люди не замечают мира, – блаженство быть рядом с любимым, непрерывно на него смотреть и им бескорыстно любоваться настолько самодовлеюще, что подспудное стремление к половому соитию, никогда вполне не исчезая, как бы затормаживается и отступает на второй план.

Но как все пути ведут в Рим, так рано или поздно новоиспеченные Ромео и Джульетта обречены совершить свой первый сексуальный опыт, и опыт этот, как правило, редко бывает удачным по причине невозможности полностью расслабиться, ибо для этого нужно на время забыть о божественных совершенствах партнера.

И вот если влюбленные не наткнулись на этот не совсем удачный первый сексуальный опыт, как на острый и опасный предмет, не обратили на него все свое вдруг пробужденное взрослое внимание, не стали оценивать себя и свою половину в первую очередь с точки зрения свершившегося «грехопадения», не задумались также и о том, выдержит ли их совместная жизнь каждодневное испытание постелью, – короче говоря, если у них скорее осталось чувство, что они сделали трудное, но необходимое дело, после которого можно снова обратиться к привычному и любимому занятию никогда не расставаться, часами болтать о пустяках, а главное, не сводить друг с друга влюбленных сияющих глаз, то есть находиться большую часть времени в состоянии полной взаимной очарованности, – да, вот это, пожалуй, и есть то, что можно назвать самой прекрасной любовью: тут главное то, что половая жизнь не затаптывает и не подминает под себя блаженную околдованность друг другом, – как уже сказано, редкий случай, но такое бывает.

По моим скромным наблюдениям, у всех этих избранных потомков Ромео Джульетты почему-то светлые глаза, – хотя, с другой стороны, и это тоже не подлежит сомнению, самые развратные мужчины и женщины – развратные больше даже умом, чем телом – тоже по какому-то странному совпадению имеют светлые глаза.

Сидя между двумя стульями.  – Если женщина полюбила вас по-настоящему, то это значит, что она вас принимает, что называется, «без остатка», то есть вам не нужно оправдываться за какое-нибудь неудачно произнесенное слово, или за сорвавшийся несуразный жест, или даже за свершенный сомнительный поступок, – да, вам все это прощается заранее, точно вы получили папскую индульгенцию, и вы невольно привыкаете к тому, что вам «все сходит», это вас балует как ребенка, вы расслабляетесь, прежние ваши «рыцарские» качества, за которые вас когда-то полюбила ваша женщина, становятся все более невостребованными и незаметно отмирают, как ненужные организму органы, а сама ваша любовь постепенно обращается в вязкую как болото привычку, – и все-таки если в этот критический момент неприличным образом встряхнуться, то есть увлечься, скажем, посторонней женщиной, показать себе и другим, что вы еще на что-то способны, выйдет по всей видимости не лучше, а хуже: скорее всего, погнавшись за двумя зайцами, вы ни одного не поймаете (читай: потеряете и любимую супругу), – но запретить вам об этом хотя бы думать никто не может, и вот, сопоставляя в уме все преимущества и недостатки связи с женщиной, которая вам все (кроме измены) прощает, которой ничего уже не нужно больше доказывать, но с которой вы в то же время не чувствуете себя достаточно молодым, увы! сопоставляя втайне такое реальное отношение с другим и возможным отношением, где вам, напротив, не простят ни единого ложного шага в сторону, где нужно будет заново себя доказывать в каждом слове, жесте и поступке, но где вы зато будете опять себя чувствовать вполне свободным живым существом посреди сплошной природы со всеми вытекающими отсюда последствиями (в том числе и риском в любой момент оказаться разорванным более сильным хищником), – итак, тщательно взвешивая обе эти вечные как мир и столь знакомые каждому мужчине, «отбывающему счастливый многолетний брак», житейские альтернативы, и не в силах остановиться до конца на какой-либо одной из них, вы обязательно будете хоть немного, а напоминать человека, который поедая рыбу мрачно и сосредоточенно смотрит перед собой, медленно нащупывая во рту мелкую рыбную кость.

В лабиринте мифов древних и новых

I.  – (Старая сказка на новый лад).  – Развития никакого нет, все вырастает из семени, и никакой случай не в силах изменить этого космического закона, – так что если вы, раскачивая от горя головой и потрясая руками на обломках первого брака, встретили вдруг женщину, с которой сидели на школьной скамье и которую прежде не замечали, а она за долгие годы из Золушки превратилась в принцессу: немного физически, но еще больше духовно, причем не была ни разу замужем, и вы это воспринимаете как чудо и подарок судьбы, – и вот вы уже безумно влюблены, да и она тоже, ведь и она ищет своего принца! – так вот, если все «на мази», и вы, благополучно преодолев первый «порог постели», широкими шагами шагаете к следующему порогу: устройства совместного жилища и законного урегулирования вашей связи, не обольщайтесь, дорогой друг, запомните: никакого развития нет и все вырастает из семени, – а это значит, что поскольку вы в свое время прошли друг мимо друга, значит это вполне соответствовало вашему «семени», которое не почувствовало тайного родства с семенем той, которая делила вашу школьную скамью и готова как будто бы теперь разделить и вашу жизнь.

Увы, не разделит, даже искренне того желая! но это не произойдет сразу: очарование поздней влюбленности, помноженное на любопытный опыт двух по-разному прожитых жизней, вышедших из близкого корня, еще несколько месяцев будет держать вас в блаженном ощущении на глазах воплощающейся в жизнь сказки, но когда-нибудь – и скорее рано, чем поздно – эта женщина исчезнет из вашей жизни также внезапно и чудесно, как она вошла в нее, и вы будете сначала это горько переживать, а потом скажете спасибо, потому что поймете, что она своим уходом спасла вас от нового и куда более болезненного разочарования.

Итак, сказка о Золушке состоялась, но ненадолго, так происходит со всеми сказками: они охотно читаются и живо переживаются, но с нашим привычном миром очень редко соприкасаются, а когда и в виде строжайшего исключения такое соприкосновение имеет место, мы тотчас склонны зацементировать его в привычное явление бытия: дело заведомо невозможное, – ведь соприкосновение остается соприкосновением, по меньшей мере странно на очаровательном сновидении строить прозаическую реальность, стало быть сказочный момент вас коснулся – и на том нужно сказать спасибо.

Но это вы осознаете лишь потом и задним, так сказать, числом, а в момент соприкосновения – как быть и как жить? верить ли в него и бороться за него до последнего, пытаясь «продлить очарование»? или в пророческой оторопи ожидать неизбежного конца? или просто по-мужски воспользоваться моментом и меньше о нем думать? вопрос, собственно, риторический, потому что если это происходит впервые, то разыгрываются первые два сценария, а третий вариант вообще невозможен, ну а если во второй раз, тогда… но тогда и так ясно, что мужчина будет смотреть на свою Золушку исключительно с сексуальной точки зрения, а это означает конец классической сказки и начало другой, так называемой «сказки для взрослых».

Как это странно: сексуальность вообще несовместима с великим искусством, искусства в эротическом жанре может быть сколько угодно, но это искусство никогда не бывает великим: вот ведь в чем все дело, – а может быть, стоит все-таки попробовать – и еще раз найти ту по-прежнему незамужнюю женщину, с которой вы сидели на школьной скамье, с которой имели потом красивый роман и с которой пришлось вам расстаться… а что, если снова с ней сойтись… что будет? как жаль, что я не сделал этого опыта: ведь здесь жанры жизни и сказки настолько вплотную подошли к собственным границам, что переход этих границ мог бы быть чреват каким-нибудь неординарным открытием.

Но сил уже для него нет, да и женат я вторично и счастливо, зато если кто-нибудь сумеет довести описанный выше любовный опыт до конца, пусть он обязательно сообщит об этом публично, я буду внимательно следить за публикациями подобного рода, – впрочем, взгляд с балкона на близстоящее дерево ставит и так все точки над i: если здесь прообраз всякого развития, то, вместо того, чтобы сетовать на неудавшуюся «судьбоносную» любовь, достаточно вспомнить себя и ее в школьные времена, вспомнить, какие мы были смешные и как я не давал ей иногда списывать, вспомнить, как она критиковала меня на школьных собраниях, вспомнить, главное, насколько странно и немыслимо само понятие «судьбоносности» по отношению к нам в те далекие времена… но ведь ничего принципиально с тех пор не изменилось.

И тогда придется волей-неволей улыбнуться, и улыбка эта проникнет во взгляд, и даже станет основным его выражением, а дальше она, эта всепроникающая и всепобеждающая улыбка, поднимет ваши брови, сморщит лоб, разведет вниз боковые складки рта, и в заключение обязательно заставит вас покачать головой из стороны в сторону, – и примите ради бога на веру: это и будет законченным физиогномическим выражением полного понимания того великого факта, что развития никакого нет, что все вырастает из семени, что это непреложный космический закон, и что случаю здесь места нет.

II.  – Синяя Борода.  – Когда пятидесятитрехлетний лаборант-химик из Аугсбурга, седоволосый полненький немец с неуверенным взглядом и неловкими движениями, в ноябре прошлого года убивает топором свою тридцатисемилетнюю филиппинку-жену, распиливает электрической пилой ее тело, прячет куски в общественном контейнере и улетает на пять недель в Таиланд, где предается сексу с местными легкими женщинами, а на суде на полном серьезе отвечает, что мотивом его злодеяния было всего лишь желание облегчить страдания супруги, ибо он собирался, оказывается, покончить жизнь самоубийством и знал наверное, что жена не выдержит подобного вдовьего горя, – итак, читая об этом, я задаюсь невольно вопросом, что сказали бы на его счет великие психологи типа Шекспира и Ницше или Льва Толстого и Достоевского… и почему-то остаюсь в полной уверенности, что ничего они ровным счетом о нем бы не сказали, так как «убивец» этот, столь же патологический, сколь и нормальный, и столь же нормальный, сколь и патологический, идет просто «не по их линии», – и то обстоятельство, что обыкновенная французская народная сказка, где-то даже примитивная по части как раз психологии ее героев, способна именно исчерпывающе (!) выразить иной раз «глубины души человеческой» – причем без каких-либо объяснений и комментариев – да, это обстоятельство действует на меня самым болезненным образом: и не потому даже, что по миру продолжают ходить тихие и неприметные маньяки типа вышеописанного Хорста (так зовут нашего подсудимого героя), а также не потому, что сказки недооцениваются людьми – как раз наоборот – но лишь потому, что только сказки западных народов можно читать с тем живым и неослабевающим интересом, с каким, увы! так трудно и почти невозможно читать русские сказки.

А ведь это, оказывается, очень важно.

III.  – Нота протеста.  – До тех пор пока миледи де Винтер не будет признана одним из самых выразительных женских образов мировой литературы – ну куда до нее, например, даже леди Макбет по части пресловутой демоничности! – а сам роман «Три мушкетера» не будет введен хотя бы в школьные хрестоматии и по меньшей мере наравне с «Евгением Онегиным» и «Героем нашего времени», – до тех пор так называемую «классическую литературу» не следует принимать слишком всерьез: все это выдумки людей, втайне убежденных, что классика, вопреки девизу известной телевизионной программы, должна быть все-таки если и не скучной – обратите внимание! – то обязательно хотя бы немного скучноватой, а иначе это не классика.

IV.  — (Волшебное зеркало).  – Несмотря на то, что глаза – один из самых сложных феноменов в мире, обобщенную и голую суть их очень легко продемонстрировать: это делают мультфильмы, которые суть одновременно идеальное зрительное воплощение сказки как таковой, ну а сказка в упрощенном, но зато и первозданном виде воплощают великую философию человеческой роли, – наверное, поэтому даже став взрослыми, мы не в силах оторваться ни от хорошей сказки, ни от ее мастерской интерпретации в мультфильме.

Что же это за философия роли? она предельно проста: смысл нашей жизни состоит исключительно в той роли, которую мы играем в жизни и просто не может быть так, чтобы человек вовсе не играл никакой роли: даже ничего не сделав или сделав все непутево, он сыграл роль бестолочи или лентяя, хотел он того или не хотел, и вот вам уже его сыгранная роль.

Плохая роль? почему же? в литературе часто бывает, что иной нерадивый персонаж куда более симпатичен, нежели подтянутый, деловой и положительный герой, а стоит первому всего лишь посочувствовать от души кошке, которую второй, по всем пунктам его уже обошедший, оттолкнет ногой или просто не заметит, – и вот вам по меньшей мере их полнейшая эстетическая уравновешенность, а вместе с нею и этическая, а вместе с ними обеими и онтологическая: так часто бывает в литературе, но едва ли не чаще в повседневной жизни.

Отсюда и вытекает великая трудность, а то и принципиальная невозможность делить людей на плохих и хороших, феномен роли не позволяет отправить одних в Рай, других в Ад, а третьих в Чистилище, хотя бы и морального порядка, – вот почему мы так стремимся сыграть в жизни роль, причем как можно более значительную: чем значительней наша роль, тем всеобъемлющей замыкает она и трансформирует нашу жизнь и тем мы не то что бы счастливей – об этом речи нет – а как бы удовлетворенней в самом глубоком смысле этого слова, и тем меньше мы ощущаем страданий.

Вообще, уменьшение, а то и полное упразднение страдания по мере исполнения важной жизненной роли – любопытнейший аспект бытия, он вполне очевиден и, подобно мощному рычагу, выворачивает наизнанку всю философию Шопенгауэра, а лучше ее, как мы знаем, человечество ничего не выдумало.

Когда найдена любимая и экзистенциально высокая роль, человек не только забывает страдания, с нею органически связанные, но ни за что на свете не променяет их на любые мелкие радости, лежащие за пределами его сюжета или роли, – поэтому, дополняя и переиначивая Будду и Шопенгауэра, следует заключить, что только то страдание подлинное и пронизывает нас, что называется, до глубины души и глубже, которое вытекает из невозможности сыграть ту роль, которую мы бы хотели сыграть: и наоборот, то явное и для всех очевидное страдание, которое мы принимаем, добровольно или вынужденно, во имя той роли, которая, кажется, возложена на нас самой судьбой – чрезвычайно важный момент! – мы воспринимаем отнюдь не как страдание или, точнее, как страдание, в котором внутренней и духовной радости гораздо больше, чем самого страдания.

Примеры? сколько угодно: мученик, погибший за веру, писатель, истощивший себя непрерывным творчеством, просто любящий человек, пожертвовавший собой ради любимого человека, и так далее и тому подобное, – и если Будда – забегая вперед и уходя назад – абсолютно все в жизни провозгласил страданием, то это только потому, что того требовала совершенно новая, неслыханная и гигантская роль, которую он для себя (и других) нащупал.

И здесь же, кстати, гносеология мечты как таковой: не той пустой и праздной мечты, которая хватается за первый попавшийся недостижимый объект, а той подлинной и тихо спящей в глубине каждого из нас мечты, которая лелеет образ наиболее нам внутренне близкой роли, роли, на исполнение которой, точно гиперболоидные лучи на пролетающее облако, направлены все наши способности и для исполнения которой нам почему-то – так уж устроен мир – всегда чего-то не хватает.

Мужчины обычно мечтают об управлении миром – это власть, или о духовном влиянии на людей – это творческая слава, или о магическом воздействии на женщин – это комплекс Дон Гуана, ну а женщины в глубине души мечтают, конечно, больше всего о принце, то есть о том мужчине, в глазах которого они сами бы почувствовали себя принцессами: это их центральная роль или, выражая ту же мысль в стихах.

Когда же маленькая принцесса становится взрослой женщиной, она, памятую о своем сказочном прошлом, обычно влюбляется в того мужчину, который своим восхищением показывает ей, наподобие зеркала, то ее отражение, которое ей самой в себе больше всего нравится: чаще всего даже помимо мужчины, который в зеркале невидим, точно вампир, – но это именно первая, инстинктивная и неопытная влюбленность, а вот когда приходит время настоящей и зрелой любви, время вынашивания плода этой любви, время окончательного выбора спутника жизни, – вот тогда, если былая принцесса усвоила также вторую и самую важную часть сказки, она выбирает себе в мужья мужчину, в чьих глазах, как в зеркале, она без осуждения и без досады, но и без особого восхищения, разве что с теплым понимающим сочувствием просто может часами смотреть на себя без косметики.

V. – (На перекрестке двух сказок).  – Когда я подчас наблюдаю смущенный, слегка стыдящийся и все-таки вызывающе-прямой взгляд иных молодых девушек на мужчин, девушек в общем-то неординарных, но с заметным телесным изъяном, замечаю при этом в их взгляде и ту знаменитую тютчевскую «божественную стыдливость» за свое несовершенное тело, вижу и тайную просьбу говорящей через них сверхличной женской души простить их за это несовершенство, подмечаю и искреннее обещание отблагодарить сторицей того мужчину, который не только не заметит их мелкие недостатки, но и увидит в них своеобразное достоинство, – тогда я всякий раз припоминаю сказку о Золушке.

Действительно, невзрачная на первый взгляд девушка-падчерица стала принцессой, почему? в первую очередь, разумеется, по причине благородства характера, то есть в соответствии с внутренним положением вещей она, получается, всегда была принцессой, – но была ли она вполне совершенной женщиной?

Золушка конечно же не имела крупных телесных изъянов, но должна была иметь тот малый и скромный недостаток, который поначалу не позволял обратить на нее мужское внимание, – зато потом, когда становилось воочию ясно, что на этом скрытом недостатке зиждется каким-то образом вся ее необычайная душевная красота, эта классическая сказочная героиня уже неотразимо начинала привлекать к себе принца, и в его лице многих и многих красивых и сильных мужчин, причем привлекать в том числе и сексуально: как же иначе?

Стоит только сравнить ее с девушками, чей взгляд, вбирая в себя сознание собственного телесного совершенства, наполняется от этого горделивым вызовом миру, – да, в таков вызове есть, правда, и своеобразная одухотворенность, и благородная возвышенность, но оба этих прекрасных качества неотделимы, как правило, от надменности, от неутолимого желания сексуальной власти над партнером, от холодного равнодушия ко всем непричастным ее игре, от опасной ревности к соперницам и тому подобное.

Когда же эти черты достигают критической концентрации, возникает образ сказочной Мачехи, – той самой, что воспитывала и тиранила как Золушку, так и Белоснежку: магия власти, сначала сексуальной, а потом и сугубо колдовской, порождает и определяет Мачеху, и корни ее, как мне кажется, в изначальном, глубоком и тайном совершенстве женского тела и несовершенстве человеческой души.

А между тем легкое и почти незаметное телесное несовершенство даже прекрасно, ибо ведь если бы тело было вполне совершенно, вопрос о душевном и высшем в женщине отпал бы за ненадобностью: душа, вполне растворившаяся в теле, как бы теряет свою образную самостоятельность, однако, с другой стороны, телесное несовершенство должно быть непременно легким, иначе вопрос о кармическом наказании выступает во всей своей неопровержимой очевидности, – и тогда мы уже получаем злую и уродливую Ведьму вместо злой, но прекрасной Мачехи.

Так вот, идеальным выражением такого малого несовершенства является едва уловимый стыдливый взгляд, в котором любители метафизических глубин могут увидеть при желании расписку в изначальной греховности человеческого тела, а тем более женского, однако не следует забывать и то, что за подобной стыдливостью таится часто заветное обещание вознаградить стократно эротическим блаженством того мужчину, который великодушно закроет глаза на их крошечный недостаток, – не такова ли и знаменитая стыдливость нашей Золушки?

VI. (Одиссей и Калипсо или морфология параллельной любви).  – На чудесном острове (скорее всего Гозо) посреди (тогда еще неназванного Средиземным) моря, в гроте, обвитом виноградными лозами, из которого во все стороны света вытекают четыре источника, живет вечно юная, прекрасная и бессмертная дочь титана Атланта, которому приписываются обучение Геракла естественной философии и астрологии, изобретение небесной сферы со звездами, а также построение первого корабля и плавание на нем, то есть деяния прометеевского порядка (Прометей был Атланту родным братом), явно заявляющие о намерении жить и творить собственными силами и по возможности без богов.

А поскольку такое властители мира не прощают, и еще потому, что родство обязывает – ведь сыновья и дочери как бы рождением обречены так или иначе продолжать дело своих предков – то естественно и неизбежно, что хозяйка острова тоже пребывает в вечном одиночестве, чему весьма способствует лежащая в основе ее характера благородная гордость, которая чисто психологически не позволяет ей ни столоваться с небожителями, ни сблизиться как следует с людьми.

Вместе с тем, учитывая, что отец ее сыграл сравнительно пассивную роль в восстании титанов против олимпийцев, да и сама она правящим богам покорна, ей дано свыше довольно значительное магическое пространство, в которое боги без особой надобности не вмешиваются.

Да, она обладает сильнейшими волшебными чарами, но никак нельзя сказать, что только благодаря им она околдовала Одиссея: последний проводит на ее острове семь лет, днями тоскуя о далекой отчизне, ночи же коротая в объятиях прекрасной богини, – откуда такое раздвоение? следует предположить, что великая волшебница полюбила великого путешественника как женщина может полюбить только один раз в жизни: она родила ему сына Латина, а может и еще двух дочерей, кроме того, иные даже полагают, что после отплытия любимого она с горя покончила с собой, – однако, по справедливости, может ли бессмертная богиня обрести смерть?

Как бы то ни было, Одиссей чувствует ее великую любовь и тоже ее любит, здесь мы имеем замечательное прозрение в мужскую природу: мужчина действительно может любить одновременно двух женщин – причем любовь его искренняя и настоящая – при условии, если последние отделены друг от друга временем и пространством.

Разумеется, любовь к Пенелопе изначально перевешивает, но это только потому, что в чашке весов вместе с женой были и сын Одиссея Телемах, и его остров Итака, и вся его прежняя богатая жизнь, а вот это уже никакая женщина, даже наша прекрасная и благородная героиня, не в состоянии уравновесить: она, нужно повторить, слишком одинока, у нее нет того жизненного пространства, который надобен мужчине, чтобы прожить счастливую осмысленную жизнь, и пусть она готова даже подарить Одиссею юность и бессмертие – плюс собственную любовь и верность само собой – но в их связи все-таки отсутствует история и предыстория, им нечем было бы заняться в совершенном уединении, они оказались бы вне общества, то есть не у дел.

Не так ли точно у Анны Карениной после измены мужу катастрофически уменьшилась площадка жизни, где можно было строить просторное и светлое здание новой семейной гармонии? а ведь Пенелопа – это в перспективе та же Кити Облонская-Левина: итак, гордой и смелой нимфе с острова Огигия и ее гостю не хватает долгого сюжета, то есть развернутости их чувств, по образу и подобию древесных корней, во все стороны, в прошлое и будущее, в жизнь и бытие рядом проживающих людей, в благословение, наконец, богов и так далее, а без большого сюжета какая же большая любовь?

И это несмотря на то, что у возлюбленной Одиссея хороший характер и доброе сердце, более того, во всей многострунной музыке ее поступков нет по сути ни одной фальшивой ноты, и на ее фоне суетливым фарсом кажется едва ли не все, что делают гомеровские боги, в том числе и излюбленная автором Афина, вот это да! как, впрочем, и сам Зевс со всеми его бесчисленными и предосудительными связями не идет ни в какое сравнение с Одиссеем, если бы тот обрел благодаря своей гостеприимице статус божества и сделался тем, чем родовитые дворяне являются по отношению к королю: какая бы это была великолепная как в нравственном, так и во всех других отношениях пара – и на земле и на небесах! но боги, увы! не прощают тем, кто хоть в чем-то выше их.

И потому Одиссею пора плыть дальше, но что за прелестный с художественной точки зрения заключительный штрих: его возлюбленная сама, своими руками помогает строить Одиссею плот, как должно быть в свое время, давным-давно, Пенелопа помогала мужу собственноручно обустраивать родной дворец на Итаке, – и как пожизненная супруга Одиссея была умелой ткачихой, так супруга его семи лет, подчеркивает Гомер, ежедневно появлялась у станка в серебряном прозрачном одеянии: очередной намек на то, что богиня встретила своего смертного друга слишком поздно.

Под занавес «богиня богинь», как уважительно именуют ее автор и главный герой, посылает Одиссееву плоту добрые ветры: какая символическая деталь! не из этих ли волшебных ветров спустя какие-нибудь столетия станут появляться на свет божий – при помощи самого естественного в мире колдовства творчества – многие запоминающиеся и даже центральные для литературы женские образы: такие как дантевская Беатриче или упомянутая толстовская Анна Каренина или булгаковская Маргарита? так что не забудем: их прототип – прямо из первой песни «Одиссеи»!

Но чем же закончилась вся эта история параллельной любви самого главного, пожалуй, и вместе самого нами излюбленного – хотя не обязательно любимого! – гомеровского героя? историю эту можно рассматривать в двух планах: преходящем и не подверженном необратимым временным изменениям.

Что касается первого плана, то как иные дворяне во все времена и во всех странах предпочитали гордую жизнь в уединении унижению в обществе своенравных властителей, так «гражданская жена» Одиссея быть может и по сей день живет на своем невидимом для нас астральном острове, оплакивая того, кого она больше всего на свете любила, и кто давным-давно покинул этот мир, потому что отказался принять от нее дар бессмертия: с точки зрения нынешнего суммарного человеческого знания это, впрочем, вполне возможно, но только при условии, что она не истратила до конца свою хорошую карму, – кто первый, однако, посмеет бросить камень в эту столь же благородную, сколь и правдоподобную гипотезу?

Ну а в другом и вневременном плане они обречены, по-видимому, на вечную встречу и вечное расставание, – и продолжаться это будет до тех пор, пока хоть один – непонятно откуда взявшийся – вдумчивый и ни от мира сего читатель, взяв в руки эту быть может самую великую книгу, не только внимательно и с любовью ее прочитает, но и искренне поверит в то, о чем он прочитал.

VII. (Вечная любовь).  – Если вообразить себе двух молодых людей, которые встретились и полюбили друг друга «поистине до гроба» – как Ромео и Джульетта – причем их любовь продержалась всю жизнь, не утеряв ни йоты красоты и эротического натяжения – в отличие опять-таки от Ромео и Джульетты, которых от будущих и неотвратимых семейных склок, как подозревают злые языки, спасла только их ранняя героическая смерть, – так вот, если представить себе такую великую и поистине идеальную любовь, то единственным условием ее осуществления могло бы быть разве лишь то обстоятельство, что эти молодые люди, однажды встретившись, скоро разошлись, прожили параллельную жизнь, никогда больше не виделись, и разве что время от времени, украдкой от мужа, жены или партнера, вспоминали о своей великой несостоявшейся любви.

Причем даже в воображении они толком не могли бы воссоздать ее пунктирный облик, потому что на то нужны, во-первых, сильнейшее стремление реставрации прошлого, во-вторых, серьезное недовольство настоящим, а в-третьих, просто незаурядные духовные способности, тогда как ни первого, ни второго, ни третьего у них не было, – и все-таки что-то тихое-тихое, навсегда заснувшее в их полуслитых душах, и вместе парящее где-то в метафизических облаках наших неосуществленных и потому оставленных на «потом» желаний, сохранилось: и всякий раз, когда к этому «что-то» прикасаешься памятью, оно оживает, и живет странной жизнью, о которой нельзя сказать определенно, свершается ли она внутри или вне и помимо человека.

И сожаление о том, что был упущен единственный и последний шанс, надежда на то, что он все еще может повториться в следующей жизни, и смутное убеждение, что, независимо от этих двух вариантов, все всегда, везде и в любом случае происходит наилучшим образом, сливаются в простую и ясную мысль, о которой можно сказать в стихах.

Но можно и ничего не говорить, потому что, если бы этим людям каким-нибудь чудесным образом дано было вернуться в прошлое и повторить жизнь с той самой первой заветной встречи, они бы, поверьте мне, сделали все от них зависящее, чтобы все произошло точно так же, как в первый раз, вплоть до мельчайшей детали, – и только некоторое смущение в упрямо-отвлеченном взгляде, некоторое подрагивание губ и некоторое отведение глаз в сторону засвидетельствовали бы, что они оказались в том самом абсолютном жизненном тупике, который мы зовем обыкновенной повседневностью.

А стало быть и поиск выхода из него попросту неуместен.

VIII. (Эта страшная непогрешимость классики).  – Если после долгих и настойчивых усилий вам удалось, наконец, приблизить к себе любимую женщину и вы уже строите совместные планы на будущую жизнь, если после кропотливой и многотрудной внутренней работы вы стоите перед решающим броском из мирской жизни в духовную, безразлично, в каком из ее вариантов, если после многолетней и чрезвычайно болезненной конфронтации с тем или иным человеком вы готовы не только примириться с ним, но и пойти гораздо дальше, то есть полюбить его и сделать все возможное, чтобы и он полюбил вас, если после долгих и мучительных сомнений вы вдруг твердо поверили в то, что смерть не в состоянии причинить вам никакого вреда, поскольку лучшее в вас не подчинено законам времени и пространства, а стало быть неподвластно и смерти, и если вообще в вас в той или иной области намечается какой-либо серьезный и радикальный переворот от Низшего к Высшему, – помните: конечно, такой переворот возможен и в него обязательно нужно верить и не покладая сил душевных над ним работать, – но все-таки наиболее вероятно, что с вами произойдет то же самое, что произошло с Анной Карениной во время родов, когда она, сначала поддавшись высокому внушению, решила остаться с мужем, но потом, откатившись к своему характеру, который, согласно Шопенгауэру, неизменяем, вернулась все-таки к любовнику.

И это в общем-то не так уж и плохо: ведь вы тем самым на собственном примере продемонстрировали шокирующую непогрешимость великого классического искусства, а вот поднялись ли бы вы над собой, если бы ваши намерения увенчались успехом, это еще, как говорится, «бабушка надвое сказала», – зато глубочайшее бытийственное – которое выше кровного – родство с самым выдающимся женским образом в мировой литературе, оно, поверьте, кое-чего да стоит.

IX. (Скрытый поединок).  – Пушкин, если бы он вздумал писать «Анну Каренину» – почему нет? собирался же он приняться за сюжеты «Ревизора» и «Мертвых душ» – окутал бы вину Анны мягко-влюбчивой иронией, ввел бы массу фабульных элементов, оправдывающих ее измену мужу, дал бы в конечном счете понять, что и вины-то никакой не было: в самом деле, как можно ставить в вину женщине того времени замужество не по любви, а также прямо вытекающую из него запоздалую, единственную и вполне искреннюю любовь к мужчине, который не является ее мужем?

Однако Лев Толстой именно осуждает свою Анну, но за что? ведь она – прекрасная, любящая мать с умом, сердцем и тактом, она, далее, чуткая, внимательная и доброжелательная сестра, она плюс к тому изящная обаятельная светская женщина, блистающая даже в высшем обществе за счет искренности и прирожденной естественности, и она как бы между прочим еще и образцовая жена: жена, которая, будучи выдана за пожилого и холодного мужчину и не любя его – можно ли по-женски любить Алексея Александровича Каренина? – но жертвуя ему своей супружеской приязнью и материнством, сохранила бы мужу, судя по всему, пожизненную верность, если бы… ну да, если бы не та судьбоносная встреча с Вронским.

И хотя Анна Каренина втройне правдива – как человек, как женщина и как светская женщина – преизбыток жизненных сил, грации, очарования и не в последнюю очередь эротической энергии – да, нужно назвать вещи своими именами – итак, все эти пушкинские добродетели par excellence поистине «каиновой печатью» ложатся на Анну.

И произносится над нею страшный толстовский суд: «Мне отмщение и аз воздам» – а за что? да только за то, что выше обозначенный счастливый преизбыток, допуская душевную правдивость, все-таки по самой своей внутренней психологической природе не позволяет ей (Анне) оставаться до конца правдивой: неоднократно Толстой подчеркивает, что Анна все же не до такой степени правдива, как, скажем, Кити Щербацкая, тогда как оставаться до конца правдивым есть самая главная по автору человеческая добродетель.

Но ведь это только потому, стоит повторить, что Анна просто больше женщина, чем Кити – за что, кстати, вторая втайне завидует первой – и ей от природы больше дано, из чего вытекает, что сама женственность как природный дар (и как почти все другие дары) быть может с правдивостью как таковой принципиально несовместима: это не значит, что женственность лжива, но это значит, что она пребывает в ином, нежели правдивость, бытийственном измерении, и потому с ней целиком и полностью не совместима.

Казалось бы, тут-то и проявить бы Толстому снисходительность: природа ведь! Пушкин бы и проявил! он этот момент понимал как никто, однако Толстой – нет… и дело здесь не столько в знаменитых нравственно-философских исканиях 70–80-х годов, сколько в закономерностях развития Толстого как художника.

Действительно, стихию жизнелюбия и жизнеприятия, как и лежащую в ее основе концепцию всесторонней манифестации жизни Толстой исчерпал в «Войне и мире», дальше идти в этом направлении было некуда, нужно было искать новые пути – какие?

Не без оснований можно предположить, что одним из таких путей для Толстого после «Войны и мира» стало некоторое остранение и отчуждение от жизни: колоссальные художественные возможности, в них скрытые, писатель продемонстрировал в бесподобной сцене умирания кн. Андрея, – сцена эта по праву стоит особняком в мировой литературе.

Вот примерно такое «освобождение» и такая «странная легкость», сопровождавшие уход из жизни кн. Андрея, но при описании самой жизни закономерно обернувшиеся кристалльно-холодным осуждением всего того, что принадлежит корням жизни, – этот очень сложный и вместе донельзя простой конгломерат художественных тонов и полутонов как раз и лег в основу новонайденной перспективы жизненной драмы Анны Карениной.

Как он же, кстати говоря, был ответственен и за комплексный мировоззренческий кризис позднего Льва Толстого, – потому что художник тащит за собой человека, как лошадь повозку, а не наоборот.

И вот несмотря на то, что толстовский и пушкинский творческие миры лежат в различных плоскостях, образ Анны Карениной – с ее искренностью и прямотой, обаятельной грацией и покоряющей женственностью, вкусом и тактом во всех жизнепроявлениях, – он, этот образ, заключает в себе нечто безусловно пушкинское: как характерно и многозначительно, что реальным прототипом Анны стала дочь Пушкина Татьяна Александровна Гартунг!

Нечто пушкинское: этого довольно, – здесь главная и единственная вина Анны: источник всех ее достоинств, но также и корень всех ее мелких недостатков! с присущей ему неумолимостью Толстой рисует и безжалостное кокетство Анны с Вронским на балу на глазах беззащитной Кити, и убийственную жестокость к мужу, когда страсть ее зашла далеко, и не совсем красивое заигрывание с Левиным, и нескрываемое подчас чувство превосходства над Долли…

Итак, Анна эгоистична, но не в том первобытном и первобытийственном, да еще ориентированном на интересы семьи и детей смысле, в каком эгоистичны – и едва ли не больше ее! – любимые толстовские герои Кити и Левин, Пьер и Наташа, а в том изящном и игривом смысле, который имеет своим источником преизбыток изящной и бесцельной жизненной энергии, и который так прочно идентифицируется в нашем сознании с образом Пушкина.

Образом Анны Карениной Толстой расквитался с Пушкиным и пушкинской стихией, расквитался как художник, и не потому, что лично имел что-то против Пушкина, а потому, что сам творческий путь и непрерывный поиск творческого совершенства на этом пути привели его к смертельной конфронтации с пушкинским началом.

Ясно дав понять, что Анна не только как женщина, но и как личность превосходит всех остальных персонажей романа – Левина главным героем даже не помыслишь – Толстой, однако, положил между собой и Анной, а тем самым между Анной и нами, читателями, такую страшную и непроходимую дистанцию, которая при всем нашем восхищении ею не позволяет нам ее любить и даже вполне ей сочувствовать.

И это, с одной стороны, напоминает великого Кафку, где тоже в основе феноменальной художественности лежит неуловимо тонкий парадокс, а с другой стороны, читая «Анну Каренину», нам как-то трудно отделаться от впечатления, что если и есть Творец, то Он смотрит на нас теми же глазами, что и Толстой на свою Анну, и что Он как будто не может даже смотреть иначе: такова демиургическая безусловность Толстого как художника.

И в заключение: надо ли говорить, что оба художника до конца тащили за собой людей в себе, в том числе и в свой последний путь? так что и Пушкин и Лев Толстой уходили в смерть, уходя в первую очередь от своих жен, а если точнее, они ушли в смерть именно по причинам, так или иначе заключавшихся в их персональных отношениях с женами, – и как в конфигурации толстовского ухода было что-то глубоко каренинское, так в пушкинской гибели явственно сквозит онегинский элемент: как будто могло быть иначе.

VIII. (Великая альтернатива).  – Кто не помнит детские игры в гляделки? мальчик и девочка или же парень и девушка смотрят не мигая друг другу в глаза до тех пор, пока кто-то не мигнет, не отведет взгляд или не засмеется: кто первый не выдержит взгляд своего визави, тот и проиграл.

Я не помню случая, чтобы эту игру выиграл представитель мужского пола, но ведь это было давно и в российской провинции: мой подрастающий соотечественник носил в душе завышенные и заведомо невоплотимые идеалы, сам же страдал от них, не готов был за них постоять, сдавал их постепенно и в самой этой подлой сдаче ухитрялся находить тайное сладострастие, – вот оно-то в конце концов и заставляло его со смущением отводить первым глаза от девушки, проигрывая игру в гляделки.

В общем же и целом поединок во взглядах между мужчиной и женщиной – это как бы пантомима всего их будущего отношения:

Вронский всегда пересматривал Анну Каренину, – это значит, что его любовь к ней была вполне внутренне оправдана, тогда как Анна, напротив, не могла выдержать долго его взгляда: и в этом, быть может, сказывалась ее глубочайшая неправота и экзистенциальная вина.

Обычно же и как правило смотрящий на женщину мужчина уже прелюбодействует с ней в сердце своем, тогда как, наоборот, смотрящая на мужчину женщина уже зачинает от него: разница между прелюбодеянием и зачатием принципиальная, – поэтому в нашей российской провинциальной среде девушки и осиливали ребят в гляделки, – хотя, с другой стороны, в нашем национальном консервативном укладе осталось, может быть, еще кое-что евангельское, как и предполагал Достоевский, – на Западе оно давно выветрилось, да и было ли вообще?

Действительно, есть совершенно безошибочный нюанс в женском или мужском взгляде, когда обладатель его, являясь сам по себе вполне порядочным и даже истинно возвышенным человеком, сигнализирует своему визави тем не менее абсолютную и незамедлительную готовность идти с ним в постель: это совершенно нормальная вещь, она присутствует во всех временах и народах, а раз так, то и в литературе этих народов нашла она свое узаконенное место.

Вот только в почему-то русской классической литературе ей отказано во внимании: за пределами ее – скажем, в нынешней эротической российской словесности всех мастей – сколько угодно, но не в классике: в самом деле, никакую настоящую героиню отечественной классики мы не в состоянии представить извивающуюся в сладострастных конвульсиях, хотя в жизни это происходит на каждом шагу, и равным образом не увидим мы в ее взгляде той бесовской готовности к интимности, которая тоже есть самая что ни есть нормальная вещь.

Даже соответствующие сцены с Анной Карениной и Вронским оставлены за строкой, причем так мастерски оставлены, что наше читательское воображение в этом направлении начисто заблокировано, опять-таки в отличие от аналогичных сцен с участием Эммы Бовари и Родольфа: там в общем-то тоже все осталось за строкой, но там представление об умолченном не разрушает природы образов, – у нас же представление о том, что на самом деле было между любовниками, именно разрушает их образную субстанцию, – и здесь коренное отличие между русской и западной классикой.

Почему? в стыдливости ли и романтичности все дело, тесно сопряженных с инфантильностью и закомплексованностью? во всяком случае только у нас возможна та юношеская влюбленность, когда парень и девушка месяцами и даже годами (!) дружат (а точнее, дружили) без физической близости: такое было в недалеком прошлом, я сам был тому свидетелем, а до меня – мои родители, а до них – и так далее и тому подобное.

Да и вообще, разве невозможно себе представить, что влюбленные любили бы друг друга помимо интимного акта – при условии отсутствия механизма оргазма – и спали бы совершенно обнаженные в нежных объятиях? они целовались бы, обнимались бы и даже при желании могли бы совершать половой акт: это необходимо, потому что половые отличия неотделимы от образов мужчины и женщины, – однако зачатие происходило бы только в том случае, когда бы имел место спонтанный и таинственный всплеск взаимной любви, так что не мужское семя, а субтильный прирост энергии мужской любви в конечном счете приводил бы к оплодотворению яйцеклетки, – и тогда как бы должны были любить друг друга супруги, чтобы у них родилось дитя! и как бы невозможно было подделать такую любовь! и какие бы чистые мысли и побуждения должны были царить в их душах, поскольку только они, эти мысли и побуждения, являлись бы носителями субтильных духовных энергий, единственно обусловливающих оплодотворение!

Как прекрасно! и кто скажет, что такой вариант был абсолютно невозможен в космосе? я думаю даже, что если бы восторжествовала в космосе такая альтернатива любви и деторождения, то дьявол никогда не был бы выдуман, но все, увы! произошло иначе и, наверное, не хуже, поскольку не нам судить, однако сама метафизическая возможность описанной любви и зачатия, быть может, дремлющая в человеческой душе на бессознательном уровне, должна ведь к том или ином виде проявляться в жизни? так почему бы ей не проявиться в вышеописанном российском двойном варианте? какая честь для нас и оправдание! и какой славный подкрепляющий нюанс к мессианской роли русского начала в интерпретации нашего незабвенного Федора Михайловича!

Собственно, полное опровержение сей фантастической альтернативы невозможно по определению, так как уровень в данном случае задействован не житейский, а бытийственный, на каковом, кстати, и пребывает наша классическая литература, – и то обстоятельство, что почти каждый юноша, месяцами глядя на предмет своей первой любви, как верующий смотрит на Мадонну, после целомудренного свидания как ни в чем ни бывало ожесточенно мастурбирует, лишний раз только демонстрирует глубочайшую двойственность нашей российской ментальности.

Так что, подводя итоги, допустимо предположить, что и выражается она (ментальность) как в некоторой приподнятости русской души над собственной телесной природой, так и одновременно в ее глубочайшей закомплексованности, тем более что личных воплощений обеих крайностей и в жизни и в истории сколько угодно: но это значит, что однозначного решения нашей загадки не только трудно найти, но его просто нет.

И вся наша беда состоит только в том, что мы не можем придать нашей исконной загадочности того неотразимо обаятельного образа, наподобие, скажем, Леонардовой Джоконды, который бы раз и навсегда «убедил» иностранцев, тогда как подавляющая множественность нашей «тайны» производит со стороны удручающее и даже несколько варварское впечатление.

IX. (Отцы и дети или несвоевременное узрение запретного плода).  – Если, во-первых, старик Болконский и папаша Карамазов суть самые яркие образы отцов в русской литературе, если, во-вторых, они абсолютно противоположны, и если, в-третьих, литература есть собирательный автопортрет нации, то отсюда с математической достоверностью следует, что возможен и их синтез, а раз возможен, то уже и есть: его просто нужно найти, и конечно же, он приютился посреди нас, как и всегда, ибо истина испокон веков – посередине, – но зачем же вообще прячется сводный сын двух корифеев русской литературы?

Затем, что он по природе своей – скорее не сын, а франкенштайновский конгломерат, и ходит он по миру инкогнито, во-первых, из уважения к авторитетам, а во-вторых, из оправданного страха ложным жестом погубить гениальный образ, – и как призраки, по мысли Достоевского, открываются только душевнобольным людям, так наш великий инкогнито показывается лишь там, тому и тогда, где, кто и когда могут его по достоинству оценить, а такое встречается чрезвычайно редко.

Последний раз, насколько я помню, явление сего таинственного персонажа имело место в семидесятых годах прошлого века: им оказался некий пятидесятипятилетний фронтовик, проживавший в нашем дворе, прошедший всю войну и награжденный орденами и медалями, в чине капитана, женившийся после войны и имевший к тому времени тринадцатилетнего сына, живший, как засвидетельствовали соседи и знакомые, в счастливом браке, но и не упускавший случая при возможности изменить жене, разумеется, продолжая ее искренне любить.

И вот развязка грянула, как гром среди ясного неба: однажды, когда он прелюбодействовал с любовницей в саду, его сын, неожиданно отправившийся туда кое-что поделать, застал своего отца, что называется, in flagranti, и отец его, в котором он через несколько лет, когда они в классе стали бы проходить «Войну и мир», должен был увидеть старика Болконского (по причине гордого достоинства, фронтового героизма и просто естественного желания найти идеал), предстал перед ним на одну минуту в двойнической личине сладострастного папаши Карамазова.

Сын это увидел воочию, когда отец его поднялся прямо перед ним из кустов смородины, с шумом ломая кусты и целомудренно закрывая любовницу от посторонних глаз: отец был совершенно обнаженный, и его пенис, от которого сын буквально не мог отвести глаз, торчал по отношению к животу под мыслимо малым углом, точь-в-точь как у мраморных сатиров, которые сын так часто видел в Малой Советской Энциклопедии.

Однако это продолжалось недолго, потому что в прищуренных глазах отца застыло то добродушно-насмешливое и вместе на редкость проницательное выражение, которое в соединении с полным отсутствием стыда от собственной наготы, а также каких-либо усилий по удержанию столь чудовищной эрекции напоминало уже не сатира, а самого великого бога Диониса, – и это безусловно божественное в отцовском взгляде лишний раз доказывало, что любой подлинный синтез двух противоположностей заключает в себе больше, чем просто их сумму.

Что старик Болконский? что папаша Карамазов? сам древний бог поглотил их обоих как благодатную свою жертву, продемонстрировав тем самым, что родство между эллинской и славянской цивилизациями пролегает на гораздо большей глубине, нежели сходство религиозного чувства, и сын-подросток, хотя и досадовал на отцовское бесстыдство, хотя и болел душой за обманутую мать, хотя и не мог втайне не позавидовать мужской силе своего отца, – сын в тот памятный день преисполнился к своему отцу новыми и неведомыми, странными и возвышенными чувствами, о которых, как легко догадаться, ни кн. Андрей как сын старика Болконского, ни тем более Иван, Дмитрий и Алеша как сыновья папаши Карамазова, не могли даже подозревать.

Вот что значит правильный синтез и прежде всего в русском его варианте, – он подобен вековому дубу, чьи корни, как и полагается, лежат в великой литературе, а ветви колышатся в повседневной жизни.

X. (Есть ли у любви пределы?)  – Когда, сидя на балконе, невзначай наблюдаешь за пейзажем снаружи: с его колеблемыми ветерком деревьями, перелетающими между ними птицами, облаками, плывущими в небе и отдаленными крышами домов, и одновременно замечаешь тот же самый пейзаж, отраженный в балконном окне, когда вглядываешься в это окно и видишь в его глубине очертания комнатных предметов и одновременно продолжаешь видеть те же деревья, птицы, облака и крыши, и оба мира, реальный и отраженный, не сливаясь накладываются попеременно один на другой, в зависимости от того, на котором из них фиксируются наш взгляд и ум, – да, в этот момент, быть может, в первый и в последний раз обращаешь внимание на ту постоянно сопровождающую нас субтильную неудовлетворенность собственным отражением в зеркале, как бы хорошо мы в нем ни смотрелись – оно напоминает нам иные слишком парадные портреты – которая просто понуждает нас время от времени взглянуть на себя как бы случайно и со стороны, скажем, в окне метро или магазина, – чтобы увидеть там, правда, всего лишь мимолетную зарисовку себя самих, пусть так, но то сочувствие к себе и умиление над собой – по причине узрения в зарисовке собственной жалкости и смертности во всей ее космической наготе – быть может, придадут нашей душе невидимые крылья, полностью отсутствующие и даже невозможные на портретах чистого зеркального отражения.

Приподнявшись слегка с помощью этих крыльев над землей – а значит и над самим собой – мы начинаем ясно осознавать, что в тот момент, когда мы смотрим на себя в зеркало, нам кажется, что мы видим себя целиком и полностью, и нет в нас ничего такого, чего не было бы в зеркальном двойнике: иными словами, создается смертельное тождество между тем, что мы видим в себе, и тем, что мы есть на самом деле.

Таким тождеством нельзя жить, им можно только постепенно умирать, потому что та совершенная предсказуемость собственных мыслей, чувств и поступков, которая вытекает из полного знания о себе, и которую мы якобы наблюдаем в собственном зеркальном отражении, несовместима с жизнью, которая есть по сути своей нечто неожиданное и непредсказуемое.

И потому наш зеркальный двойник есть наш ложный образ, а мы сами только потому ему вполне не уподобляемся, что, кроме нашего взгляда на себя в зеркале: безошибочного, беспристрастного, всезнающего и судящего есть, к счастью, и другой взгляд: просто любящего нас человека, и вот этот взгляд, тоже будучи достаточно проницательным и достаточно нелицеприятным, достает из наших потайных глубин то, о чем мы, быть может, втайне догадывались, но в чем бы никогда – просто в силу законов приличия – мы себе не признались.

Этот воистину любящий взгляд приоткрывает в нас иного и бесконечно более глубокого двойника, нежели тот, кого мы наблюдаем к зеркале, – в этом двойнике есть что-то первозданное, неподвластное времени и пространству: такими мы сами себе снимся в наших счастливых снах, и такими – мы в этом втайне убеждены – замыслил нас наш Творец, да все религии практически твердят об одном и том же: чтобы наш образ, на который с любовью смотрят любящие нас люди, сделался постоянным и каждодневным, и мы сами об этом в глубине души прекрасно знаем.

Но ничего не получается, жизнь идет своим чередом, а лучшее в нас, точно заколдованное страшным карликом, освобождается лишь на мгновенья и лишь по счастливому стечению обстоятельств: кто не обращал внимания, что иные отношения, даже между близкими людьми, настолько сложны и противоречивы, что никакой готовый рецепт к ним неприменим, и что даже причиняя родным и близким людям боль и разочарования, причем изо дня в день, ничего не можешь с собой поделать и чувствуешь себя как в кошмарном сне, – и так хочется проснуться, подойти и тихо, без слов обнять обиженного тобой близкого человека, и тогда любовь победит все, – но победит ли?

Ведь нет ничего труднее, чем преодолеть себя и выказать безусловную любовь там, где слепо и страшно орудует наш характер, – а ведь последний неизменяем, как справедливо утверждал Шопенгауэр, – и все-таки каждый из нас чувствует в глубине души, что это не так, точнее, не совсем так, и характер, хотя и в незначительной степени, все же подвержен изменениям изнутри, но одной только любовью, – так ли это?

Итак, в который раз: может ли сказка стать былью? очевидно, может – и тысячу раз уже становилась: например, когда змея сживается с хомячком в одной клетке и предпочитает оставаться голодной, но не проглатывать добычу, мы имеем дело с воплощенной в жизнь сказкой, и пусть подобные случае во всех областях жизни – исключения, но они есть.

Однако исключение не может и не должно становиться правилом, и в этом все дело, тогда как все мировые религии только того и требуют, чтобы исключение сделалось правилом, – и тут вся тонкость: если бы исключение было невозможно, то и говорить было бы не о чем, но оно возможно и действительно, продолжая тем не менее оставаться исключением – здесь-то и залегает величайший и по большому счету неустранимый соблазн религий: мол, раз возможно, то и делай, пусть и в виде исключения.

И тогда в этот великий спор вмешивается искусство: помните «Анну Каренину»? ее муж все простил ей во время родовой горячки и даже согласился воспитывать ребенка от чужого мужчины, сцена любовного всепрощения между Анной, Вронским и Карениным великолепна и издалека пахнет христианским духом, – но что же из этого вышло? то, что и должно было выйти: Анна вернулась к Вронскому, а жизнь в который раз победила религию, и это была, быть может, незаметная, но метафизически решающая схватка между гением Иисуса и гением Льва Толстого, схватка, в которой последний одержал безусловную победу, потому что был ближе и к жизни и к стоящим за нею непреложным законам бытия.

То был Лев Толстой, а Пушкин?

Мы все приблизительно знаем, что такое поэзия: это когда человек немного искусственным, но обязательно возвышенным слогом говорит тоже о немного искусственных, но непременно возвышенных вещах, например, о боге или просветлении, карме или инкарнации, вечной любви или любящей доброте, и не то что бы этих феноменов в мире не существует, нет, они как будто есть, но их облик довольно расплывчат: ведь каждый из нас в иные минуты бывает убежден в бытии божием, но потом как-то незаметно об этом забывает; каждый, далее, чувствует и моменты просветления, однако они сменяются неизбежным затемнением; у каждого, если он искренне задумывается над буддийской тематикой, карма и инкарнация не вызывают сомнений, однако и несомненность их в душе тоже долго не держится; и каждый несомненно испытывает порывы вечной любви или более постоянное и «реальное» чувство любящей доброты к посторонним людям, но и они тоже уступают место иным и зачастую противоположным чувствам.

Итак, все это есть, все это минутами нас навещает, но все это рано или поздно нас снова покидает, – зато это и есть поэзия в чистом виде, как ее выразил в словах и на деле – то есть ни много ни мало как в собственной жизни – «поэт всех поэтов» и наш Пушкин: ведь мы теперь знаем, что почти все, что он воспел в своем творчестве, не имело прочной субстанции в его душе, то есть, проще говоря, он не мог и не хотел «отвечать» за каждое свое поэтическое слово.

Но разве не точно такими же «поэтами в религии» были Будда и Иисус? разве можно заметить в их поведении ту любящую доброту и ту абсолютную божественную любовь, которые они поставили во «главу угла» своих учений? разве имелось хоть какое-то теплое чувство у Будды по отношению к своим монахам, за исключением, пожалуй, его личного адъютанта Ананды? да разве этого кто-то и ждал от него? нет, все жили великой поэзией нового невероятно глубокого и парадоксального учения, и о любящей доброте никто из буддийских монахов не задумывался, ее удельный вес, думается, остался неизменен в течение тысячелетий, и каждый, кто хочет его измерить, может пойти в современный монастырь и произвести – на свой страх и риск – соответствующие измерения.

Не иначе с христианской любовью: можно сотню раз со всех сторон перечитать Евангелия – но любви как живой субстанции там не найти, зато там множество невероятно красивых и вполне убеждающих слов о любви, это и есть поэзия, – злые языки даже утверждают, что если к кому и испытывал Иисус по-настоящему теплое чувство, то это был только ученик Иоанн, аналог Ананды, да разве еще Мария Магдалена, которую многие авторитетные историки видят женой Иисуса.

Так что и сравнение Пушкина с этими двумя величайшими учителями человечества остается в силе, по крайней мере в плане роли, которая, имея сверхчеловеческую природу, естественно склонна засасывать в себя все «человеческое, слишком человеческое», – вот почему основателей мировых религий мы инстинктивно воспринимаем в первую очередь как великих художников, и когда в церкви или ашраме перед нами разыгрывают одно из их творений, мы готовы иной раз прослезиться от восторга, но прозаическая беспристрастность во взгляде истинно верующих, кажущаяся нам почти упреком в наш адрес, ясно показывает, что кто-то из нас – они или мы – роковым образом заблуждается, и что здесь происходит разделение людей по самому существенному, быть может, критерию, куда более существенному, чем пол, возраст или национальность.

И мне кажется, что если бы не было в нашей жизни регулярно заглядывающего в нашу душу взгляда просто любящего нас человека, мы были бы обречены вечно ходить за живой водой любви к колодцу не настоящему, но лишь великолепно нарисованному и мастерски обклеенному обещаниями о сверхчеловеческой любви и сверхчеловеческой любящей доброте, о чем я бы никогда не догадался, глядя на себя в зеркало, но узнал, лишь вполне осознав тихие, незаметные, любящие взгляды на меня второй моей жены в иные и критические для меня ситуации.

XI. (Мартовские иды или неотразимая магия женского взгляда).  – Итак, женский взгляд оказывает на мужчину магическое воздействие, потому что пробуждает в нем двойника, который не столько зависит от мужчины, сколько от женщины: через этого самого эротического двойника мужчины женщины зачастую даже управляли миром.

Действительно, когда слабые и капризные существа, известные нам» насквозь и глубже» по их сугубо человеческим ролям матерей, сестер, дочерей и просто нейтральных жителей планеты, перенимают реальную или даже возможную роль эротического партнера, они могут стать чем-то по-волшебному непреодолимым: так невозможно бороться с собственной тенью, и нет тому лучшего подтверждения, чем та мгновенная, неконтролируемая и по большому счету постыдная для нас острая реакция на брошенный из толпы интересной женщиной взгляд на нас в тот момент, когда мы идем рука об руку с женщиной нашей жизни: этот взгляд, точно разбойничий нож, проникает в самое сердце и, в зависимости от того, случайный ли он или в нем просквозила реальная возможность связи – неважно, в этой жизни, прошлой или последующей – он продолжает еще некоторое время бередить сердце и смущать душу.

Нейтрализовать его тонкий яд, конечно, не составляет труда, но для этого надобно усилие воли и определенное самовоспитание, главное же, мы позволяем вечному соблазну входить в нас малыми толиками не потому даже, что в случае благоприятных обстоятельств мы ему уступили бы на самом деле – нет, как раз этого и не было бы – а потому, что мы внутренне убеждены, что этими пронзительно-греховными взглядами смотрит на нас жизнь, и вот, чтобы ее лучше понять, а заодно и себя самих, мы берем на себя малый грех хронического, но также и метафизического беспокойства от взгляда чужой и посторонней женщины.

Итак, что здесь происходит? когда в светлых мартовских сумерках начинают призывно и пронзительно кричать птицы, все уже в сущности кончено, наступила весна, а с нею очередное обновление природы, включая нас самих с нашей так называемой внутренней жизнью: мы опять и всем нутром прилепились к жизни, сопротивление невозможно, приговор этот окончателен и обжалованию не подлежит, да мы и сами в глубине души признаем справедливость приговора, потому что сопротивляться жизни не в силах, – это как магический момент в совокуплении, когда семяизвержение остановить невозможно, и ток сладострастия необратим.

Но неизвестно еще, чем сильнее притягивает нас жизнь: оргазмом или светлыми мартовскими сумерками, в жизни ведь и помимо женщины есть множество тонких нитей, привязывающих нас к жизни покрепче стального троса: сюда в первую очередь природа, сюда ностальгия по прошлому, сюда томление будущего, сюда искусство, сюда тяга к домашним животным, сюда приключения, сюда просто бездумное глядение в окно, сюда всего лишь дыхание, – и вот все это Будда оставил в двадцать девять лет, он ушел из родного дома даже не попрощавшись с женой и новорожденным сыном, потому что знал, как субтилен феномен прощания и как притягивает он тоже к вечному круговороту бытия, но для чего ушел Будда? что он открыл миру?

То, что вслед за оргазмом, весной и музыкой Моцарта к нам приходят измена и самоубийство, раковая опухоль и дом для умалишенных, садистские убийства и растление малолетних? об этом мы догадались бы и без него, – пусть не ко всем они приходят, но ко многим, зато ко всем приходят классические – болезнь, старость и смерть; правда, я знаю по меньшей мере трех человек, которые утверждали, что были на протяжении всей жизни абсолютно счастливы: это пианист Артур Рубинштейн, актер Жан Марэ и мать Гете, судя по всему, они и болезней не знали, и старость их особенно не допекла, к ним пришла только смерть, а если еще и во сне… но они все-таки исключения.

Так что же открыл Будда такого, о чем бы мы без него ни за что не догадались? что страдания от радостей неотделимы? или что жизнь единственный источник тех и других? нет, и об этом, если бы очень постарались, мы как-нибудь додумались бы сами, – но Будда открыл обратное течение жизни: мы знаем одно и привычное – от рождения через созревание к смерти, Будда показал нам противоположный ток бытия – от совершенного самосознания к прекращению всякого рождения и упразднению смерти, – быть может, буддизм в духовном мире и есть прямой аналог той самой антиматерии в физическом космосе, о которой так упорно твердят физики.

Тем самым Будде принадлежит величайшее открытие, сделанное человеком, но каковы его плоды? что может Будда противопоставить нашим «коренным» ценностям: оргазму, любви, влюбленности, семейной гармонии, наслаждению искусством, природой и прочему в том же духе?

А вот что: есть, оказывается, подлинные плоды медитации, их может каждый попробовать, и вкус их столь же реален, как вкус яблока, – одна из основных буддийских медитаций (ее любил практиковать сам Мастер) имеет восемь четко зафиксированных и признанных даже западной психологией ступеней-джан, последняя из которых может по желанию повести к добровольному и окончательному уходу из тела и соответственно достижению посмертной ниббаны.

Но самое интересное то, что уже пребывание на первой ступени характеризуется переполняющим душу восторгом, на второй ступени восторг дополняется превосходящим его по тонкости ощущения блаженством, на третьей ступени чувство блаженства становится постоянным, а с четвертой ступени – всего лишь половина пути, не правда ли? – блаженство уступает место настолько высоким и субтильным душевным состояниям, что мы, простые смертные, даже не можем иметь о них понятие: это состояние, как заверяют буддисты, вообще нельзя описать в словах, зато его можно испытать реально.

Нам это понять трудно: что означает, собственно, полная свобода от оргазма, от весны, от музыки Моцарта? и какое самосознание нужно иметь, чтобы оставаться совершенно незатронутым этой «тройной квинтэссенцией» жизни? буддист все это пережил, мы – нет, нам остается ему только верить… буддист отказывается от прелестей жизни не из принципа, а потому, что он нашел что-то лучшее, что-то такое, что ему дает больше, чем они, и это «больше» – полное освобождение от волшебства жизни, в чем бы оно ни выражалось, – итак, все дело в освобождении, освобождении от всего, в том числе и от Будды в конечном счете, да, буддисты даже на этом настаивают, состояние «чистого освобождения» есть высшая и последняя цель любого буддиста, и я думаю, что элементарная интуиция, которой обладает любой из нас, подскажет нам, что выше этой цели для человека ничего нет и быть не может.

Поэтому когда в светлых мартовских сумерках начинают призывно и пронзительно кричать птицы, буддист услышит в них то же, что слышим в них и мы: ведь он тоже когда-то был таким же человеком, как мы, и он конечно же оценит по достоинству неотразимую красоту и мощь пробуждающейся жизни, но ведь он постиг что-то более высокое, чем жизнь, а речь здесь идет только о выборе между высоким и более высоким, и больше ни о чем, – так что же ему выбирать? этот же самый вопрос стоит и для нас.

И все-таки ранней весне сопротивляться невозможно, что за странное субтильное томление растворено в мартовском воздухе! нельзя долго сидеть дома, трудно сосредоточиться даже на любимых книгах, разговариваешь с людьми – а мысли далеко, спрашиваешь себя – где они? и тут же сам недоумеваешь: о ком ты, собственно, спрашиваешь – о себе или о людях? спокойствия нет нигде, вместо него сплошная метафизическая тоска по неопределенному: такое ощущение, точно все семь чакр, подобно тетиве, натянуты и взаимосвязаны в это время года крепче обычного, так что и женский лик, по слову Пушкина, волнует кровь едва ли не больше в музыкальном смысле, чем в собственно половом, весной трудно находить подходящие слова – скажем, той же женщине, идешь рядом с нею, опустив голову – и молчишь, или говоришь неподходящее, а ночью, после встречи, пишешь стихи, или пытаешься писать, но даже если о стихах нет речи, настроение в душе насквозь поэтическое, смотришь на женщину – но взгляд рассеянный и нет от мира сего.

А все оттого, что женщина, будучи символом весны и жизни, настолько собрала и сфокусировала на себя пробужденные энергии души, что последние, точно волны, достигшие апогейного размаха и резко идущие на убыль, в каком-то странном ясновидческом припадке видят неизбежные последствия оргазменного триумфа жизни: они видят и душевную подавленность, видят и необъяснимую депрессию, видят и предстоящий разрыв, и опустошенность, и сомнамбулическую тоску, и рассеянность, и как их общий эквивалент – субтильное страдание без конца и без края, страдание, от которого невозможно избавиться и, что еще парадоксальней: страдание, от которого даже и не хочется избавляться, – здесь прямая параллель с воздействием наркотиков.

Быть может в первый и в последний раз жизнь в лице метафизики весны священной совершенно в открытую и в полный голос говорит нам то, о чем впервые догадался Будда: что жизнь и абсолютно все, что в жизни, есть страдание – от самого субтильного и психологически неотразимого, каковы опять-таки весна и женщина, до самого грубого и невыносимого, каковы насилия, пытки, разочарования в людях, смертельные болезни и тому подобное, – но вся тонкость тут в том, что на страдании, как на библейском ките, стоят и радости творчества, и упоение женской любовью, и семейная гармония, и чувство дружбы, и этикет чести, и долг патриотизма, то есть по сути все без исключения духовные ценности, которые мы знаем и которыми живем.

Показать, что все радости жизни и весь скрытый, теплый, светлый и мудрый смысл бытия неотделимы от страдания все равно что заявить: дважды два четыре, а с другой стороны, эти рассуждения Будды мне очень напоминают критику Львом Толстым искусства, церковной религии и государственности: и оба этих мощнейших духовных потоков как бы оттеняются и озвучиваются третьим и не менее сильным и оригинальным потоком: кафковским творчеством, парадокс? только на первый взгляд, – все три потока, не сливаясь и дополняя друг друга, гармонически взаимодействуют уже одним тем, что двигаются в одном направлении и против течения.

В самом деле, как мог Будда всерьез говорить о том, что все в жизни – страдание? ведь это же ясно любому ребенку, неужели Будда был таким наивным человеком? как мог Лев Толстой всерьез упрекать современный ему российский государственный аппарат в насилии, когда любому школьнику известно, что всякое государство, всегда и везде, основано на насильственном принципе? выходит, Толстой был наивным человеком? как мог Кафка всерьез описывать преследование своего героя неизвестно каким Законом неизвестно какого Государства по неизвестно какому Обвинению? получается, что Кафка только шутил и только фантазировал?

Нет, из-под его пера вышло нечто-то до такой степени великое и оригинальное, что мы до сих пор не можем как следует осознать, что же он такое натворил, однако сходного результата достиг и Лев Толстой, причем не только «Войной и миром» и «Анной Карениной», но и всеми своими поздними и с житейской точки зрения совершенно абсурдными публицистическими произведениями, а также своей личной жизнью, о том, что и Будда творил в том же ключе, хотя, наверное, на более высоком уровне, говорить излишне, ну а выше их всех, как легко догадаться, творит сама жизнь, используя те же самые творческие принципы, которые лучше всех выразили и воплотили названные выше Мастера.

Итак, тональность ранней весны состоит в полнейшей слитности радости и страдания, их единство настолько тесное, что нет никакой возможности отделить одно от другого: не правда ли, само беспричинное томление в мартовские сумерки у нас как-то язык не поворачивается назвать радостным? ну, в самом деле, какая в нем радость? это именно инстинкт, влекущий животных к совокуплению даже с риском для жизни и даже вопреки инстинкту самосохранения, но как бы на высшем, душевном и, пожалуй, каком-то загадочном духовном уровне.

Бросающийся с головой во влюбленность в это время года инстинктивно чувствует, что добром дело не кончится, он догадывается нутром, что стрела Амура, вошедшая в него, отравлена черным ядом, но яд этот – замедленного действия, и рано или поздно стрелу придется изымать из души еще болезненней, чем из тела, иногда она выходит вместе с жизнью, но как правило целительное разочарование в прежнем безумном очаровании врачует опасную рану до следующей весны или навсегда, – но что значит – навсегда? избавиться от фатальной склонности видеть в женщине больше, чем она есть на самом деле, не значит избавиться от всех прочих жизненных страданий, женщина в данном случае – всего лишь символ, как и сама ранняя весна – символ, они символы жизни как таковой.

И в той степени, в какой мы не в состоянии им сопротивляться и в какой нас захватывает и волнует музыкальная тональность весны, – ровно в той же самой степени мы причастны жизни, а это значит: когда приходит черед какого-либо серьезного огорчения, несчастья или катастрофы – неважно, с нами или нашими близкими, нам по-хорошему, если мы хотим оставаться до конца честными, не следует на них слишком сетовать, а нужно всего лишь вспомнить, что мы сами пригласили их к себе, когда открыли душу и тело странному и неотразимому томлению весны.

Или, выражая ту же мысль в стихах. —

Вот мимолетный женский взгляд из толпы, не обещая нам не только никакой подлинной любви, но вообще ничего по сути не обещая и все же странно волнуя, красноречивей любых слов как раз и говорит нам и о нашей природе, и о нашей любви, и о несовместимости той и другой, и об их непостижимой гармонии.

XII. (Любовь к сложной женщине).  – На ней стоят добрые две трети всей мировой литературы и на вершине сложности, касаясь облаков, конечно же, поздние романы Достоевского, – называть их героев не нужно, они у всех на устах, – что может быть сложней, запутанней и противоречивей их любовных отношений? они оставили далеко позади себя даже Анну Каренину и Вронского.

Но вот пришел Будда – пусть и задолго до них – и сказал, что вся эта любовь – страдание, я не знаю ничего более лаконичного и гениального на эту тему: что выдающаяся любовь к женщине – всегда в той или иной мере страдание, знали, наверное, все люди, не говоря уже о писателях, но тонкость мысли Будды состоит в завуалированном утверждении, что в конечном счете никакого особенно высшего и тем более «божественного» смысла в сложной и красивой любви между мужчиной и женщиной нет и в помине, а вся ее сложность, противоречивость, соблазнительность и вытекающая прямо отсюда некоторая дьявольская красота были всего лишь тонкой и часто бессознательной психологической игрой, призванной всего лишь обострить и усилить сексуальный инстинкт или, выражаясь поприличней, музыкально озвучить эротическую струнку.

В этом нет никаких сомнений, потому что каждый из нас испытал Достоевского и Будду на собственном опыте: в юности, пока силы играют, а мудрость стоит на нуле, мы в той или иной мере идем путем Достоевского, но рано или поздно, оглядываясь назад и вспоминая все те странные и необъяснимые мучения, случившиеся там, где должна была быть только любовь и ничего кроме любви, догадываясь о том, что мы сами доставляли предмету любви и себе самим разнообразнейшие и утонченнейшие – точно набор пыток средневековой инквизиции – мучения неизвестно для чего, точно подливали с двух сторон масла в огонь, – итак, вспоминая и осмысливая весь этот все-таки почему-то очень важный жизненный опыт, мы делаем вывод, что, хотя он и был нам в свое время насущно необходим, все же по большому счету и, главное, подводя последние итоги, ничего в нем, оказывается, кроме красивых и теперь ставших бессмысленными, страданий, не было.

А главное, там и тогда, где и когда эти страдания по тем или иным не зависящим от нас причинам прекращались и восстанавливались тишина и покой, казавшиеся нам в то время скучными и неуместными, наша любовь, окутанная этой тишиной и этим покоем, точно елка снежком, даже по сей день при воспоминании о ней сохраняет для нас свое обаяние и тайную жизненную силу, в то время как страдальческие апогеи любовных отношений, державшихся исключительно на взаимной болезненной игре, отныне ничего, кроме глубочайшего недоумения, а то и еще более глубокого, поистине, экзистенциального отвращения, не вызывают.

Вот так и закончилась эта «история любви»: по сюжету Достоевского и на музыку Будды, – но какой же вывод мы должны из всего этого сделать?

А такой, что только та любовь между мужчиной и женщиной самая предпочтительная, прекрасная и совершенная, где не было никогда особых страстей и страданий и не было сказано по возможности ни единого обидного слова – об оскорблениях, бурных сценах и тем более изменах вообще не говорю, и которая может и даже должна со стороны показаться несколько пресной и скучной, но этого не следует бояться и стесняться, напротив, это и есть «родимое пятно» всякой «божественной любви», тогда как другое и не менее существенное «родимое пятно» ее есть невыносимая для многих длительность, – которую Бальзак считал первым признаком великой любви.

Вот жаль только, что на эту тему нельзя написать гениальный роман, такая любовь могла быть у Кити и Левина, а также у Наташи Ростовой и Пьера, но поэтому обе они и остались за литературными скобками; подобная любовь – я почему-то в этом уверен – была у И.-С. Баха в обоих его браках, это как бы «песня без слов», жанр такой любви больше музыкальный, чем литературный, – да и в музыке тональность подобной любви нужно искать «днем с огнем», вы найдете ее разве лишь у вышеупомянутого великого немца.

Зато наши поиски попутно увенчались успехом: если описанная выше «самая превосходная любовь» созвучна музыке Баха, значит она и в самом деле наилучшая: о доказательстве позаботился сам Иоганн-Себастьян и поверьте мне, так позаботился, что на его фоне все эти эротически-духовные «штучки-дрючки» а la Достоевский покажутся вдруг такими жалкими и ненужными… но когда? для каждого в «свое время», и наверное тогда, когда жизнь вызреет в бытие, не раньше и не позже, а стало быть и Достоевский до поры до времени нужен людям, но в любом случае это произойдет – если вообще произойдет – ближе к финалу.

Вообще, вопрос о том, равноправны ли в жизни – как и в литературе – начало, середина и конец, чертовски важный вопрос и от ответа на него зависит буквально все: ведь чем ближе мы придвигаемся к финалу и отождествляем себя с ним, тем неуклонней Будда в нашем сознании осиливает и вытесняет Достоевского, но если за финалом следует опять начало – как бы его ни понимать – тогда все встает на свои места и Будда обретает в наших глазах роль глубочайшего философа, а точнее, величайшего музыкального интерпретатора финала как такового, хотя финалом, как мы помним, дело здесь не заканчивается и в этом вся соль! и тогда опять – да здравствует Достоевский! а вместе с ним – да здравствует любовь к сложной женщине!

Но если правда, что не хлебом единым сыт человек, а есть он по определению существо духовное, значит и заложены в душе его вечные высшие начала, которые просто не могут принципиально отличаться от идей великого Платона, однако вся беда его (то есть человека), в том, что последние (то есть платоновские идеи) не в силах существовать в так называемом «чистом виде», но всегда в нераздельной слиянности с материальным предметом, из чего с математической закономерностью следует, что человек «намертво» и поистине «роковым» образом привязан к земному миру, к жизни и в частности к женщине, которая очень часто представляется ему идеалом жизни и мира, однако на деле таковым никоим образом не является, вследствие чего мужчина, хотя и лелеет в душе образ «прекрасной Мадонны», все-таки нутром догадывается, что не только та женщина, с которой он теперь идет в постель, с образом Мадонны никак не совместима, но и вообще не встретить ему в жизни женщины, мало-мальски приближенной к высокому идеалу.

Весь парадокс, однако, состоит здесь в том, что именно женщины, стоящие у него на пути, а тем более жена и мать его детей, являются для него единственными посланными ему судьбой воплощениями той самой вечно глубине его души пребывающей Мадонны (всего лишь один из многих архетипов коллективно-бессознательного), а других нет, не было, не будет и не может быть, и мужчина тоже об этом сердцем догадывается, – вот почему во взгляде обыкновенной женщины на обыкновенного мужчину, несмотря на врожденное женское кокетство, сквозит зачастую та испытывающая серьезность (ибо речь здесь идет о выборе генетического фонда для будущих детей), которую мужчина может с полным правом отождествлять с пристальным вниманием к нему самой жизни или даже судьбы, и в спонтанном визуальном ответе мужчины на такой взгляд сказывается весь его характер.

Иные от него уклоняются, иные отвечают сексуальной заинтересованностью, то есть вопросом на вопрос, иные вежливо и беспредметно улыбаются, иные отделываются неуместной иронией, – и лишь очень немногие встречают вопросительный женский взгляд «как богатыря богатырь», то есть готовы признать в вопрошающей женщине искомую Мадонну, сошедшую с небес на землю, а скорее всего никогда в небесах и не бывавшей, что, впрочем, как вытекает из вышесказанного, ровным счетом не играет никакой роли.

XIII. (Против течения).  – Если женщина по своей природе «всегда может, но не всегда хочет, тогда как мужчина, наоборот, всегда хочет, но не всегда может», то в этом плане, употребляя тибетскую классификацию живых существ, женщина относится к мужчине примерно так же, как боги, у которых все есть и которые поэтому ничего не жаждут, относятся к низшим духам (асурам или претам), которым явно чего-то существенного не хватает и которые поэтому того, что им не хватает, страстно жаждут.

И как даже при самом поверхностном взгляде на указанное положение вещей мы интуитивно предпочитаем богов всем прочим обитателям сансары, хотя и они, то есть боги, согласно тибетскому буддизму, далеки от совершенства, так женщина в аспекте соотношения желания и возможностей устроена как бы немного предпочтительней мужчины: это касается в первую очередь сердцевины общения между полами, а именно сексуального поведения.

Но бывают все-таки редчайшие случаи, когда в мужчине переворачивается искомое соотношение желаний и возможностей, и исключительная потентность выступает в нем вдруг на пару с отсутствием острой заинтересованности в интимном соитии.

И если такой мужчина входит в связь с достойной женщиной, которая, разумеется, сохранила свою «божественную природу всегда мочь, но не всегда хотеть», и если они прекрасно гармонируют еще и на чисто человеческом уровне, то, поверьте, секс между ними, несмотря на видимое отсутствие того, что мы называем «страстью», – а это значит, совершенно неторопливый и даже замедленный, улыбчивый, разговорчивый, принципиально отрицающий какую бы то ни было «святость эротики» и походящий тем самым на любой другой повседневный акт, – да, такой секс будет в эстетическом плане превосходней всех пресловутых великих страстей, о которых прожужжали нам уши почти все поэты, за исключением, правда, величайшего из них – Гомера.

Потому что не может быть никаких сомнений, что так именно совокуплялся и сам «отец богов» Зевс.

Причудливая игра света и тьмы

I. (Контрапункт сладострастия).  – Подобно тому как во время интимного акта черты нашего лица безобразно искажены, тело сводит судорога, точно при эпилептическом припадке, а сами мы не похожи на самих себя: так что если бы в этот момент наши дети застали нас за этим занятием, то ни они, ни мы сами не оправились бы, наверное, вовек от подобного шока, так точно облик умершего, манифестируя торжественный неземной покой и будучи в этом плане полной противоположностью приближающегося к оргазму человека, все-таки в конечном счете производит на окружающих и в особенности на детей удивительно сходное, то есть прежде всего ни с чем не сравнимое шоковое воздействие.

А ведь в душе совокупляющихся нет ничего кроме безграничного и светоносного по своей субстанции ощущения блаженства, и это факт, – как, с другой стороны, в душе умершего тоже нет ничего кроме великих трансформаций скорее всего светоносного характера, и это пусть и не факт, но серьезная гипотеза.

II. (Неразделимые чувства).  – Любую радость и любое горе можно разделить с близким человеком, и только интимную радость и ее же оборотную сторону: личное горе, нельзя до конца ни с кем разделить, – то есть получается, что сочувствие и сострадание, а также искреннее сорадование, эта двойственная подоснова любой общечеловеческой этики, перестает действовать там, где свила свое гнездо половая любовь.

В самом деле, любовное счастье слишком напитано сексуальным удовлетворением и даже самые благоволящие люди не могут и по сути не имеют права до конца ему сорадоваться, потому что это предполагает склонность и способность – сознательно или бессознательно – проникать к его (счастью) корням, ну а здесь уже, как легко догадаться, до порнографии один шаг, и точно так же, наоборот, когда речь заходит о болезненном разрыве с партнером, сочувствие со стороны подобному несчастью тоже очень быстро наталкивается на естественные пределы: ну как можно от души сострадать ослаблению тех или иных сексуальных практик, которое (ослабление) в подавляющем большинстве случаев только и ответственно за расхождение супругов или любовников? короче говоря, тайна и обаяние пола всегда зиждется на темном и непроницаемом элементе, но, распространяясь от спинномозгового канала по всем направлениям, тьма пола преображается в свет, или, точнее, в полусвет человеческого начала.

III. (Что труднее всего простить).  – То очевидное обстоятельство, что люди труднее всего прощают друг другу супружескую измену, говорит об абсолютной и нерушимой связи полового и человеческого в человеке: казалось бы, измена ударяет только по половому, но нет, она именно гораздо сильнее ранит саму душу мужчины или женщины, – и сколько бы света ни было в отношениях между супругами или любовниками, пучок холодного и страшного мрака, приходящего с изменой, разгоняет его, и часто навсегда, да, это как нож в спину.

И тогда рождается вечный вопрос: а могла ли быть вообще настоящая любовь там, где произошла измена? и если могла, то это означает, что свет и тьма, как в великом романе Михаила Булгакова, не только до значительной степени автономны, но и, пожалуй, полностью – самостоятельны, а если не могла, то, как мы сами отчетливо чувствуем, некоторый досадный оттенок игрушечности мироздания начинает сквозить в нашей космологии.

И тогда, если подумать, один-единственный вариант подлинной любви приходит в голову как самый убедительный и правдоподобный: мужчина или женщина под воздействием исключительных обстоятельств и быть может только раз в жизни уже готовы изменить, но… сама судьба вмешивается и измена почему-то не срабатывает.

Такое как ни странно нередко бывает в жизни, но гораздо часто случается так, что избранные друг для друга мужчина и женщина уже до встречи делают необходимые сексуальные опыты, насыщаясь ими, так что соединившись – как правило в позднем возрасте – они вырывают у себя самих смертельное жало возможной измены, как вырывают больной зуб, – и все-таки томительное ощущение произведенной операции может оставаться в теле на протяжении всей оставшейся жизни, красноречиво напоминая о том, на какой тонкой шелковой нитке мрака держится свет любви.

Не совсем от мира сего

I. (Как же хорошо все-таки быть как все!)  – Иногда кажется, что только «правильное» отношение к женщине (или мужчине) – и ничто другое! – делает из мужчины и женщины вполне «человека», всякое же другое и «неправильное» отношение превращает людей неизбежно – пусть внутренне, пусть в той или иной степени, пусть пока недоказуемо – в разного рода фантастических существ, и разве что невозможно «научно» расклассифицировать их по образу и подобию гномов, эльфов, ангелов, демонов, великанов и прочих обитателей смежных с нами миров.

Но тем не менее, основываясь всего лишь на непредвзятой интуиции, чувствуется, что когда Леонардо да Винчи смотрит на женщин как на особенно любопытных представителей флоры и фауны, когда Микеланджело бежит от них как черт от ладана, когда Чайковский в присутствии женщин не знает куда глаза девать, когда даже Лермонтов пробавляется сверхчеловеческой на поверхности и глубоко инфантильной по сути игрой в «падшие ангелы» и «печальные мадонны», когда философ Владимир Соловьев, идя по стопам нашего великого поэта, в своем мистическом романе с А. Н. Шмидт умудряется даже перейти заветную грань трагического и смешного, – итак, везде и всегда, когда мы видим подобное «неправильное» восприятие женщины, мы склонны почти против воли заподозрить его авторов в принадлежности к иным и необязательно человеческим мирам (правда, к каким именно, навсегда останется за строкой), хотя другие гиганты духа, что называется, с традиционной сексуальной ориентацией, типа Льва Толстого, Баха или Моцарта, продолжают оставаться в нашей оценке прежде всего людьми, несмотря на титанические свои достижения.

Сходным образом и на гораздо более приземленном уровне, когда мы наблюдаем, как подрастающие мальчишки, пожилые или ущербные мужчины исподтишка провожают женщину жадными и бессильными похотливыми взглядами, когда мы представляем себе (зная о том заранее), как мужчины и женщины мастурбируют в одиночку или сообща, предаются половым оргиям, занимаются классической порнографией, практикуют половые извращения, не уступающие в интенсивности, разнообразии и сладострастии смертным казням, и даже готовы отдать последние сбережения ради сложнейшей, рискованной и болезненной операции по изменению собственных половых органов, утверждая, что они «родились не в том теле», причем даже после такой операции они могут иметь половое влечение как к мужчинам, так и к женщинам, – да, вот тогда уже первоначальное представление о фантастических существах и вовсе отступает на второй план, заменяясь постепенно ощущением, что рядом с нами реально живут существа гораздо более загадочные и непостижимые, чем всякие там гномы, эльфы, ангелы, демоны и великаны.

И тогда поистине пророческая гипотеза Достоевского о том, что нет ничего более фантастического, чем самая обыденная действительность (но только при условии «неправильного» отношения к противоположному полу, следовало бы добавить), – она, эта гипотеза, кажется уже несомненной реальностью, а поскольку всегда находящиеся с нами и при нас наши же собственные половые отклонения – то есть мы сами в пограничных ситуациях или возможностях! – приводят с математической закономерностью к самым незаметным, но и самым фантастическим метаморфозам, превосходящим по результату любые порождения фантазии, постольку естественно и логично, что последние должны, так сказать, заранее упраздниться за ненадобностью, – так что недаром все эти гномы, эльфы, ангелы, демоны и великаны сызмальства и по сей день существуют исключительно в гипотетической реальности: может быть да, а может быть нет, тогда как «аномальные» в половом смысле люди, сызмальства и по сей день их с успехом заменяя, не только все плотней заполняют жизненное пространство земли, как вода заполняет сосуд, но и все больше определяют тонус жизни на этой замечательной планете.

II. (Гений места).  – Когда современные ирландцы наотрез отказываются прокладывать дорогу через холм, чтобы не потревожить проживающих там испокон веков кобольдов, или когда в иных индейских племенах до сих пор оставляют на ночь в пустынном месте бутылку виски для умершего человека, бывшего в миру горьким пьяницей, а теперь, в качестве новоиспеченного духа, не дающего покоя местным жителям, пока ему не предоставят возможность хотя бы понюхать любимый напиток, или когда в нынешнем Тибете при освящении очередного буддийского монастыря в какого-нибудь празднующего мирянина вселяется местный и древний демон, так что этот прежде вполне нормальный человек вдруг ложится на острый меч, стоит без обуви на раскаленных углях или ходит по стенам, как по земле, или когда, наконец, великий Одиссей проводит на острове волшебницы Калипсо семь лет, показавшиеся ему по времени семью днями, – то эти и еще многие и многие другие, им подобные, фантастические происшествия следует воспринимать как самые обыкновенные житейские истории.

Но обыкновенные только для данного и достаточно необыкновенного места.

А косвенным доказательством подобной столь же правдивой, сколь и отчаянной гипотезы – о прямых доказательствах здесь речи по понятным причинам быть не может – является универсальный опыт подавляющего большинства мужчин, имевших в продолжение жизни любовные связи с женщинами, жившими в разных городах, – и вот тогда, если спустя долгие годы, уже будучи женатым и даже счастливо женатым, такой мужчина оказывается по воле обстоятельств в месте, где жила и по сей день проживает женщина, с которой у него был запоминающийся роман, он начинает невольно думать о ней, он вспоминает то, что было между ними, он хочет просто увидеть ее или по крайней мере узнать, как она и что она… нет, он скорее всего не отважится постучать в двери ее дома, а быть может даже не посмеет набрать ее номер: все-таки далекий призрак собственной супруги, а также еще более отдаленный образ ее супруга или партнера – ведь не может быть так, чтобы она до сих пор была одна – удерживают его… но не дай бог, если они случайно повстречаются на улице! и не дай бог, если прежние чувства не умерли! тогда адюльтер, о котором оба бывших любовника и думать забыли, начинает вдруг материализоваться в них и между ними как самый настоящий дух или гений места.

И тогда уже не их только ноги понесут их точно в трансе в какой-нибудь дешевый отель поблизости, и не их одних голоса будут взволнованно и подавленно одновременно произносить какие-то бессмысленные фразы, не их только руки станут нервно срывать с тела рубашки и брюки, платья и нижнее белье, не их одних лица в положенный момент сведет известная блаженно-отвратительная судорога, – и уж конечно не их только совесть будет расхлебывать после расставания эту неожиданную, явившуюся как гром среди ясного неба, маленькую непоправимую двойную измену.

Потому что, друзья, есть все-таки они, эти непонятные современным людям духи места! и занимаются они, судя по всему, точно такими же до умопомрачения пустяковыми вещами, как и мы, люди! что делает их для нас еще более непонятными.

Иные из них, между прочим, специализируются на провокаторском возгорании любовного желания между мужчиной и женщиной, когда-то бывшими в интимной связи, но так и не связавшими воедино свои жизни: это происходит, когда бывшие любовники оказываются в (пространственной) сфере их влияния.

Любовь или любящая доброта?

I.  — Как одно искусство помогает иногда понять другое искусство.  – Каждый помнит заключительный хорал из знаменитой бетховенской Девятой симфонии, не знаю, как у вас, любезный читатель, но у меня это место, да и вся бетховенская вещица вызывают довольно смешанные чувства, перво-наперво: здесь нет той последней гениальности Баха или Моцарта, которая сама по себе и независимо от чего-либо не вызывает ни малейших сомнений, но нет здесь и той поверхностной приятности и обаяния, которые свойственны подавляющему большинству музыкальных классиков и вследствие которых роковой вопрос: а обязательно ли нужно слушать эту музыку? остается раз и навсегда открытым.

Девятая симфония действительно чрезвычайно серьезна и никого не оставляет равнодушным, но что-то там не то, и это трудноуловимое «что-то» я вполне осознал, лишь внимательно и в третий раз (!) просмотрев гениальный фильм «Заводной апельсин» Стэнли Кубрика, – и вот после того злополучного третьего просмотра я физически не могу слушать Девятую симфонию вполне самостоятельно и помимо восприятия ее главным героем фильма Алексом, то есть я стал слушать ее отчасти как бы ушами Алекса, – помните, когда он решил проучить возроптавших против него компаньонов и угрюмый Людвиг ван со стены подсказал ему гениальное решение: во время прогулки Алекс жестоко избил их палкой, а главного зачинщика, сбросив в воду, даже полоснул ножом по руке.

И прежде еще, когда какая-то кукольная женщина пела в Молочном баре тот пресловутый хорал из финала Девятой, а один из его приятелей посмел прервать ее, Алекс ударил его палкой пониже пояса, – нет, какое все-таки благоговейное отношение питал этот брутальный Алекс к Бетховену! и как оно удивительно подходит не только Алексу, но и самому Бетховену!

Как известно, тема бетховенского хора – всечеловеческое братство, но здесь-то и «собака зарыта», казалось бы, что плохого в том, что люди стремятся к единству на основе однозначно положительных эмоций, мыслей или поступков? на первый взгляд все вроде бы в порядке, толстовская тема, помните? – «Все мысли, имеющие великие последствия, просты, и моя мысль тоже проста: если люди злые объединяются для того, чтобы делать зло, то почему бы людям добрым не объединиться, чтобы делать добро? ведь как просто», – добавляет Лев Толстой, точно не чувствуя глубокой иронии своего высказывания, а она здесь есть.

И более того, при внимательном рассмотрении становится очевидно, что здесь сокрыта провокация поистине космического масштаба, потому что, как показывает исторический, общественный и частный опыт, как только люди объединяются между собой, входят в тесный контакт и строят далеко идущие планы, начинаются большие проблемы: между ними возникают болезненные недоразумения, недоразумения перерастают в разногласия, разногласия во взаимную неприязнь и отчуждение, неприязнь и отчуждение в открытую и непримиримую ненависть, ну а от такой ненависти до войны и тотального уничтожения поистине один шаг, – и так было, есть и будет.

Потому что всякий раз, когда нарушается дистанция, этот единственный залог здорового отношения между людьми, жди беды, и беды громадной и непоправимой: ничто ведь так не нарушает предвечный закон дистанции, как принудительная любовь.

Иисус провозгласил любовь к Богу и к людям условием вхождения в царство Божие – и из этого вышли религиозные войны, инквизиция, охота за ведьмами и травля инакомыслящих, Великая Французская революция провозгласила принудительное равенство и братство – и тысячи голов полетели в корзину.

Что говорить? зачастую и супружеское сожительство – всего лишь по той причине, что супруги как будто бы должны любить друг друга – становится адом, а самое серьезное испытание для многолетней близости между мужчиной женщиной, это когда они должны проводить ночь и день вместе, то есть в отпуске, – статистика утверждает, что большинство разводов происходят именно после «счастливых» летних отпусков.

Вот почему Будда никогда не говорил о любви, но всегда о любящей доброте, здесь разница в оттенке, но в этом оттенке весь смысл: из любви вышло бесконечно много зла, преступлений, разочарований и недоразумений, тогда как из любящей доброты вышло одно только «прекрасное, доброе, вечное» и ровным счетом никакого зла, – это потому, что любящая доброта изначально предполагает целительную дистанцию, а дальше этого никакое отношение человека к человеку идти не может, здесь предел в самом хорошем смысле, как предельна скорость света.

Тогда как любовь, когда она самовольно и безответственно покидает райские пределы любящей доброты, вступая в рискованные политические союзы со страстью, ревностью, верой, предрассудками, честолюбивыми стремлениями так или иначе переделать мир или человека и прочими эгоистическими побуждениями, – она, то есть любовь, сама быть может того не желая проторяет стезю, о которой сказано: «Добрыми намерениями вымощен путь в ад».

Что же касается «Заводного апельсина», то бетховенская музыка в нем впервые звучит с тем зловещим сарказмом, который самодовольно признается в провокационном характере тенденциозно заложенного в ней гуманистического пафоса, ничуть этого не стесняется и еще плюс к тому дерзко надеется, что подвоха никто не заметит.

Слава богу, Стэнли Кубрик заметил, и объяснил нам, как слушать и понимать Девятую симфонию Бетховена, а вместе с нею лишний раз прояснил идею общечеловеческой любви и братства.

II.  – Последнее испытание.  – Есть великое множество образов любви: любовь страстная и обжигающая, любовь нежная и чуткая, любовь подтрунивающая и ироническая, любовь сострадающая и сочувствующая, любовь дружеская и тихая, любовь в безусловной и обоюдной опоре на веру или идеалы, любовь материнская, сестринская, дочерняя, любовь суровая и мужская, и так далее и тому подобное, так что сколько ни перечисляй, всегда будет только «в двух словах»: вопрос состоит в том, есть ли у любви общий знаменатель и если есть, то в чем он состоит?

Когда человек вдруг оказывается наедине с коброй, которая, будучи сама неожиданно потревожена, поднимается вдруг из куста перед ним в двух метрах, расправляет кольца и откидывает капюшон, приготовляясь к смертельному броску, – да, вот тогда, как показывает опыт людей, сумевших чудом успокоить змею и предотвратить неизбежное нападение, редчайший, драгоценный, феноменальный опыт, опыт, удающийся, как правило, только йогам или просветленным буддистам, – нужно продемонстрировать неординарный опыт любви.

В чем же он может заключаться?

В критический момент прямой конфронтации со змеей нельзя, оказывается, отводить глаза и нельзя их закрывать, нельзя нападать на змею и нельзя пытаться убежать от нее, нельзя совершать неконтролируемые движения и нельзя замереть в шоке испуга, нельзя деспотически диктовать кобре свою волю и нельзя проявлять полное безволие, нельзя просить ее о пощаде и нельзя предоставлять ей свободу окончательного решения о нападении или отступлении.

Но что же тогда можно?

Можно и нужно внимательно и без страха, с предельно возможной концентрацией воли и соблюдая полное спокойствие, глядя в глаза змее и уже одним этим нейтрализуя вероятный приступ параноической злобы, постараться терпеливо внушить ей, что, во-первых, опасность ей со стороны человека не угрожает, и что, во-вторых, она может, следуя своей природе, все-таки напасть на него, однако, в-третьих, это повредит ее карме и будет лучше для нее самой проявить смирение, потому что, в-четвертых, она имеет дело с живым существом, бесконечно ее превосходящим в духовном отношении, а выйти совсем за пределы космических законов, управляемых высшими, то есть духовными принципами, даже она не может, и это в-пятых, ну и кроме того, в-шестых, она сама должна это интуитивно чувствовать, потому что опять-таки перед ней находится субъект, который в состоянии сделать так, чтобы она это почувствовала.

Однако самое главное – и это в-седьмых – все вышеназванные нестандартные качества должен скреплять некий последний и решающий элемент, без которого они (качества) не возымели бы никакого воздействия, зато с которым весь этот странный на первый взгляд и причудливый конгломерат приобретает поистине свойства волшебного эликсира, способного совершить невозможное, чем и является по сути укрощение кобры.

И элемент этот есть… конечно же, не любовь – кстати говоря, феномен, посеявший в мире разного рода недоразумения, объемом своим по меньшей мере не уступающие размерам земного шара – а любящая доброта: да, только она одна, как показывает опыт немногих просветленных людей, вышедших победителями из смертельного поединка с коброй, является единственным и безусловным залогом труднейшей победы.

И вот, приняв это к сведению, начинаешь невольно пробовать подставить любящую доброту в качестве того общего знаменателя, который объединяет любовь страстную и обжигающую, но также любовь нежную и чуткую, любовь подтрунивающую и ироническую, но вместе любовь сострадающую и сочувствующую, любовь дружескую и тихую, но в той же мере любовь в безусловной и обоюдной опоре на веру или идеалы, затем любовь материнскую, сестринскую, дочернюю, любовь суровую и мужскую, и наконец вообще любовь как таковую.

И что же? сложнейшее и запутаннейшее уравнение находит вдруг абсолютно простое и удовлетворительное решение: итак, как в основе физических элементов лежат молекулы, которые сами состоят из атомов, так духовные качества могут слагаться на основе многих образов любви, но основу самой любви составляет именно любящая доброта.

И это каждый может проверить на своем собственном жизненном опыте.

III.  – Мать и мачеха.  – Обращали ли вы когда-нибудь внимание на глаза кошки или собаки, выкармливающей чужого детеныша? видели вы это легкое смущение в их взглядах, вытекающее из осознания случившейся с ними некоторой космической аномалии? замечали ли трогательную готовность нести свое бремя до конца и не ощущать его как бремя? а главное, чувствовали ли вы немой диалог между человеком и животным, в котором животное как будто знало, что совершает что-то неподъемное для человека, но для него это легко и этой легкостью оно как бы ставит человека в неловкое положение, которого само стыдится? словом, вся эта гамма скромнейших и благороднейших чувств, сквозящая во взглядах собаки или кошки, выкармливающих чужого детеныша, настраивает на своеобразный лад и наводит на любопытные размышления.

Итак, из всех добродетелей мы превыше всего ставим любовь, но сколько же у нее разновидностей! есть чувственная любовь между мужчиной и женщиной, однако никто и не подумает назвать ее самой превосходной, есть любовь к искусству, к природе, к своей профессии, но и они нас чем-то не устраивают; перечислив все возможные формы любви, мы наталкиваемся на любовь материнскую и на ней уже останавливаемся как на non plus ultra, – вспоминается в этой связи библейский спор между двумя женщинами, столь остроумно разрешенный мудрым Соломоном, вспоминается идеал Мадонны, вспоминается собственная мать с ее дотошной заботой.

А как прекрасно опять-таки материнство у животных! там бывает, что кошка-мать вскармливает щенка, или собачья мать – ну как ее можно назвать сукой? – воспитывает тигренка, да ведь это еще выше и прекрасней, чем выкармливать собственное потомство! выше и прекрасней, потому что – бескорыстней! да, вот оно, то самое: верхняя планка любви найдена – это заповедь Будды, гласящая, что всех живых существ надобно любить так, как мать любит свое дитя.

Звучит как пушкинский стих – блистательно и правдоподобно, но как Пушкин-человек мало что имел общего с Пушкиным-поэтом, так и в поведении Будды нигде мы не увидим матерински-любовного отношения к людям: он на равных с царями и первосвященниками, у него взаимное уважение с купцами, воинами, крестьянами, вообще со всеми мирянами, приходившими к нему за советом, но от своих монахов он ожидал только беспрекословного повиновения, и горе было тому монаху, который смел ему противоречить: был, правда, один такой, он всего лишь мысленно возразил учителю, – так Будда публично обозвал его дурнем и так отчитал, что мало никому не показалось.

Такова была поведенческая доминанта Будды и был, кажется, в его окружении один-единственный человек, к которому он действительно испытывал что-то похожее на матерински-нежные чувства – это, конечно, Ананда, его личный адъютант: прочитайте все проповеди Будды, отберите на ваш вкус из необозримого материала о Будде, на две трети легендарного характера, то, что могло бы быть на самом деле, и вам просто не смогут не броситься в глаза два его основных качества, первое – неизмеримо глубокая, но довольно прохладная мудрость, и второе – неизменно дельный совет.

Помните Атоса из «Трех мушкетеров»? – «Обычно люди обращаются за советом, – говорил мудрый Атос, – только для того, чтобы не следовать ему, а если кто-нибудь и последует, то лишь для того, чтобы было потом кого за него упрекнуть», – до нас не дошло подтверждение правоты Атоса в отношении Будды, если что-то и было в этом духе, то какой же буддийский апологет их запишет? советы Будды были неотразимы: например, одной женщине, умолявшей Будду излечить ее смертельно больного мужа, он пообещал сделать это, если она, обойдя свою деревню, найдет дом, в котором еще никто не умер, женщина обошла все дома, но не нашла такого, в который бы до нее не заходила смерть, – мудрость Будды ее настолько потрясла, что она, кажется, приняла монашество.

Правда, легенда описывает нам Будду в одной из его предшествующих жизней: где он пожертвовал себя умирающей тигрице, чтобы та прокормила и спасла от голодной смерти своих детенышей, но это опять напоминает гениальные конфронтации Одиссея с фантастическими существами, – эпос сам по себе бесподобно художественный, но без циклопов, волшебниц и богов немыслимый, мы в последних уже не верим, однако гомеровским искусством наслаждаемся, как это возможно? только так, что мы не верим в них в нашей жизни, но по меньшей мере допускаем их в том уникальном и неповторимом жизненно-игровом пространстве, которое запечатлел Гомер: да, там все это могло быть, но только там, и стоит выйти читателю за пределы магического текста, как вопросы о том, существуют ли на самом деле Полифем, Цирцея или Посейдон, тотчас обессмысливаются.

Не иначе с Буддой: легенды о нем, подчас сказочные и фантастические, все-таки не исключают того, что это могло бы быть на самом деле, однако так ли это, мы никогда не узнаем: упиваться красивыми легендами, впрочем, не царский путь, – гораздо полезней проследить, как легенда и действительность, стройно, параллельно и нисколько себе не изменяя уходят, подобно облакам, за горизонт, – и тут сравнение буддизма с пушкинской поэзией не лишено некоторого смысла: художественное совершенство и ощущение полнейшего правдоподобия в том и другом случаях просто поразительны, но еще поразительней та бездна, что разделяет стихи и проповеди с одной стороны, от биографической канвы обоих гениев с другой.

Что же касается буддийской максимы любящей доброты или материнской любви ко всем существам, то она, действительно, прямо вытекает из сердцевины учения Будды: ведь когда человек умирает, то его последующая инкарнация относится к предыдущей, как ребенок к матери, но себя мы в новом перерождении не узнаем, как не узнали ни разу мы себя в наших прежних инкарнациях, – вот и получается, что мать всегда как бы воспитывает чужого ребенка, и повседневная жизнь на каждом шагу подчеркивает этот момент: кто не обращал внимание, что чужие люди в каких-то очень важных для нас моментах нам гораздо ближе, чем самые близкие наши родственники?

Вместе с тем среди людей довольно редки очень хорошие взаимоотношения между отчимами и мачехами с одной стороны и пасынками и падчерицами с другой, напротив, уже в неприятных на ухо оттенках самих этих слов, обозначающих роли кровного полуродства, сквозит прозрачный намек на то, что людям почему-то с трудом дается этот простейший урок нравственности, с такой легкостью усваиваемый животными.

Правда, в таком случае ставится под сомнение и центральное положение в учении Будды о безусловно низшем положении животных в космической иерархии: и вот всякий раз, глядя в глаза собаке или кошке, я вспоминаю об этом противоречии и не могу его для себя до конца разрешить.

IV.  — Неотразимая притягательность преходящности.  – Любить человека, даже самого близкого – такого как жена или ближайший родственник по крови – все-таки можно только за что-то и наоборот, никакого человека нельзя любить просто так, ни за что, а ведь именно пресловутая полная бескорыстность любви есть то единственное качество, из-за которого любовь резко выделяется на фоне всех прочих душевных проявлений человека, и даже провозглашается ее (любви) неземная, а точнее, божественная природа.

Женщину, например, любят за красивые глаза, за волнующие изгибы тела, за приятный голос, за добрый нрав, за красивое материнство, за врожденную гармонию в отправлении повседневного цикла жизни, но главное, конечно, за то, что она сама любит и уважает того, кто ее любит и делит с нею постель и кров.

И если телесные причины любви стачиваются временем медленно, но неуклонно, и – что очень важно – совсем необязательно приводят к исчезновению любви, то душевные компоненты любовной связи между мужчиной и женщиной – и это самое главное – до такой степени подчиняются неумолимому космическому законы причины и следствия, что достаточно зачастую какой-нибудь незначительной на первый взгляд мелочи (а такой мелочью обычно становится простое ослабление любви или уважения с чьей-либо стороны), чтобы здание семейного или партнерского согласия мгновенно и страшно рухнуло, точно после внезапного землетрясения.

Все это очевидно, как дважды два четыре, – недаром половая любовь признается самой красивой, но и самой уязвимой и преходящей, – однако (и об этом почему-то не принято не только говорить, но даже и думать), не менее очевидно и то, что отношения между ближайшими родственниками: такими как отец и сын или мать или дочь, ничем принципиально от связи между мужчиной и женщиной не отличаются, то есть не отличаются в одном-единственном и главном аспекте любви.

Разумеется, любовь между мужчиной и женщиной в подавляющем большинстве случаев приходит и уходит, тогда как связь между родственниками упраздняется одной только смертью, но это именно связь, а не любовь – опять-таки дьявольская разница, выражаясь вместе с Пушкиным! – и в качестве эксперимента, к сожалению, отнюдь не теоретического: пусть попробует сын совсем не уважать отца или дочь ни на йоту не любить мать, – способна ли сохраниться тогда в душе отца или матери любовь?

Ни в коем случае! да, чувство отцовского или материнского долга останется, некоторое пожизненное и дружелюбное участие в жизни сына или дочери тоже останется, и забота останется, и сочувствие останется, и боль за них тоже навсегда останется, – кто же с этим спорит? но единственное и самое драгоценное, что цвело и благоухало между этими, казалось бы, самыми близкими на земле людьми, – оно завянет, как цветок, который слишком долго не получал воды.

И этот цветок есть любовь.

Но как же тогда быть с великой духовной сестрой любви: любящей добротой, этой фундаментальной буддийской добродетелью, которая одна, согласно Будде, непреходяща и не зависит от причины, потому что непреходяща и беспричинна сама природа человека?

Действительно, хотя бы раз проникнувшись «до мозга костей» сознанием обреченности любого человека страданиям – как часто невыносимым! – и смерти – как часто несвоевременной и страшной! – невольно начинаешь сочувствовать ему: даже совершенно чужому и может быть несимпатичному человеку.

А вот от этого универсального сочувствия до любящей доброты, по Будде, поистине один шаг, и мы его в состоянии сделать, но не делаем, потому что нам не нужно ничего вечного, и даже исчезновение любви – на смену которой ведь всегда приходит что-нибудь другое! – для нас не так страшно, как вечная любящая доброта.

V.  — Гранатовое яблоко от Змея.  – Только поставив вместо христианской любви буддийскую любящую доброту как идеал межчеловеческого общения и даже как мерило отношения ко всем прочим существам: как живым, так и неодушевленным, решается вполне удовлетворительным образом пресловутое уравнение загадки жизни, и дело тут прежде всего в том, что у любви есть множество антиномических и чудовищных двойников, без которых она не может существовать, тогда как любящая доброта своей метафизической противоположности не имеет, неопровержимым доказательством чего являются, с одной стороны, религиозные войны, инквизиция, преследования ведьм, иные римские папы, а также поголовная нравственная нечистоплотность христианских монахов, а с другой стороны, поразительное дружелюбие, душевная чистота и физическая невозможность какого бы то ни было насилия, наблюдаемые во всех буддийских регионах на протяжении столетий.

И если взглянуть на феномен любви в самом распространенном и общеизвестном его варианте: любви между мужчиной и женщиной, то здесь мы видим абсолютно то же самое, – интенсивность любви измеряется обычно накалом эротического влечения, но чем сильнее страсть, тем чаще она заканчивается убийством, самоубийством, насилием, тяжелой душевной травмой или в лучшем случае разочарованием и опустошением (всего лишь статистика).

И более того, у так называемой «испепеляющей страсти» просто нет иного выхода, как закончиться вышеназванным образом (такова ее внутренняя природа), тогда как, наоборот, исключительно некоторое ослабление страсти и, что весьма немаловажно, некоторое дружелюбно-приятельское, но ни в коем случае не раболепное отношение к Его Величеству Оргазму как высшему покровителю любой страсти, способствуют сохранению и укреплению любви между мужчиной и женщиной, – так что даже здесь становится очевидным некоторое благородное и благоприятное для супругов-любовников перерождение любви в любящую доброту.

Поэтому и строить семейный дом на великой страсти, а не на обыкновенном слитном половом и душевном влечении – что уже очень и очень много! – все равно что стоить дом на песке: он разрушится скоро и страшно, зато научиться видеть и ценить в женщине, с которой делишь ложе, не только ее роль жены или любовницы, но и прочие ее не менее важные бытийственные роли, такие как дочери, сестры, матери или просто гражданки и человека, означает не только укрепить и облагородить союз с этой женщиной, но и приблизиться на практике к уяснению космического положения дел, потому как еще раз: человека нельзя любить всегда и при любых обстоятельствах, но к нему можно всегда и при любых обстоятельствах испытывать чувство любящей доброты, и вот на него уже, как одежды на тело, нанизываются все прочие любовные отношения – эротическое, родственное, дружеское, восхищенно-ценностное и другие, – не таков ли именно предвечный Замысел о человеке?

И все-таки когда я думаю о том, что, с одной стороны, апогей красоты в отношениях между мужчиной и женщиной достигается в страсти, но в то же время страсть рано или поздно заканчивается в лучшем случае опустошением, разочарованием и ноющей раной, а в худшем случае убийством, самоубийством или иным тяжким и непоправимым преступлением, тогда как любовь без страсти и чище, и легче, и долговечней, а кроме того, ревность, подобно ядовитой змее, не свивает в ее сердцевине своего отвратительного гнезда, а если и свивает, то сама она, змея ревности, становится беззлобной и безобидной и даже где-то обаятельной змейкой – подобную метаморфозу наблюдаем мы воочию на примере обеих любовных пар из главного романа о любви («Анна Каренина») – когда я, далее, вижу, что чем страстней любовь между мужчиной и женщиной, тем больше они замыкаются друг на друге, и не только любовь к другим людям делается практически невозможной, но и сам окружающий мир для околдованных страстной любовью перестает существовать, тогда как, согласно природе вещей, должно быть как раз наоборот, и когда я, наконец, вижу, что малейшая мелочь, подобно Кащеевой игле, может мгновенно развалить грандиозное и причудливое, но выстроенное на песке здание великой страстной любви, тогда как скромная и светлая любовь, зиждущаяся на семье, чувстве долга и общих интересах, довольствуется, как правило, привычной и более-менее однообразной сексуальной жизнью, видя в ее удовольствиях ту математически постоянную величину, которая никогда не исчезнет, которая дана самой природой (а то и свыше), зато попытка увеличения которой путем измены чревата – это чувствует в сердце каждый – в худшем случае падением и катастрофой, а в лучшем случае пожизненными угрызениями совести, – итак, когда я вижу все это и готов уже признать в любовной страсти гранатовое яблоко, предложенное райским Змием Еве, – да, в этот самый момент и с той же самой неизбежностью является в душе сознание, что иначе не могло быть, что сама космическая конфигурация мужчины и женщины подразумевает страсть между ними, что эта страсть, в зависимости от характера ее носителей, может быть и великой, и ужасной, и долгой, и кратковременной, и притягивающей, и отталкивающей.

И хотя конец у нее всегда один и тот же и больше темный, чем светлый, больше тяжелый, чем легкий, больше безнадежный, чем подающий надежду, короче говоря, больше похожий на смерть, чем на жизнь, – все-таки, несмотря на это, страсть в той же мере бытийственно оправдана, как и ее божественная или мнимо божественная противоположность, а доказывает это тот факт, что каждый, кто обошел, победил или преодолел страсть, втайне мечтает еще раз – и уже, конечно, с другим партнером – пережить ее, из чего, в качестве последнего и фундаментального вывода, вытекает, что человек в равной мере тянется и к единому Богу, воплощением которого является общечеловеческая любовь, и к разнородным богам, яркой представительницей которых в нашем примере со страстью выступает древняя, как мир, богиня любви Афродита.

И женщины, обильно ее дарами наделенные, то есть обладающие неординарным эротическим излучением обречены пробовать его на мужчинах: снова и снова, как танцуют и звенят бубенцами в определенный час суток заведенные древним Часовщиком марионетки на нашей мюнхенской ратуше, и каждая победа над сильным полом наполняет их внутренней удовлетворенностью, к которой примешивается, однако, и некоторая скука и разочарование: все-таки в глубине души такие женщины ищут исключительного мужчину, который мог бы противостоять их чарам и тем самым оказался бы достойным их… но что из этого выйдет?

Последовательницы Цирцеи смутно предчувствуют, что не подчинившийся эротическому волшебству герой может привнести в их жизнь то, что экзистенциально выше любого волшебства, а именно: силу и слабость человеческой любви, – и все произошло так, как должно было произойти, и конечно же островная волшебница слегка опечалена прощанием, но если бы боги предложили ей Одиссея навечно… думается, она не была бы от этого счастлива, как и сам древнейший искатель приключений, хотя несомненно и то, что последний о своем мимолетном увлечении (пусть и затянувшемся на долгие годы) тоже не пожалел.

Итак, хорошо, что нас ждет дома верная жена, воспитывающая сына, но хорошо и то, что мы отправились на великую войну, обнажившую все потаенные извилины природы людей, богов и истории, хорошо, что мы остались живы и возвращаемся домой, но хорошо и то, что наше возвращение затянулось на долгие годы, потому что благодаря ему мы сделали жизненные опыты, коих хватит на сотню человеческих жизней… да, все хорошо и особенно хорошо то, что хорошо кончается.

Но что отличает великих жриц Афродиты от простых женщин, могущих дать только человеческую любовь, так это панический страх перед старостью и медленным разрушением тела как источника эротического волшебства: когда это происходит, у них появляется чувство, будто рушится не только то, что они теперь имеют, но и то, чем они когда-то обладали – а ведь это была чрезвычайно богатая событиями жизнь – и тогда они как бы остаются ни с чем, – в то время как женщины простые и смертные, теряя со старостью женское очарование, сохраняют человеческое тепло и все лучшие человеческие качества, в которых, как в надышанном тонкой энергией эмбрионе, спит и вся их свершившаяся жизнь.

VI.  — Любовь и освобождение от любви.  – Подводя итоги прожитых двух третей жизни, нам перво-наперво приходит в голову, что все держалось на любви или хотя бы на искренней симпатии, потому что, освобождаясь по мере возраста от каких бы то ни было принудительных отношений – наиболее яркий пример: профессия – и все больше общаясь, что называется, «от души и для души», мы и в самом деле обнаруживаем, что только там, где была любовь и искренняя симпатия, возможно продолжение отношений, которое дает смысл и радость, тогда как там, где было все что угодно, кроме любви и симпатии, теперь один лишь прах бесплодных воспоминаний.

Так значит мир стоит на любви? может быть, дай-то Бог… но задумаемся и о том, что ведь было время, когда людей – и в особенности женщин – мы любили гораздо интенсивней, чем на склоне лет, разумеется, годы идут, а силы уходят: стало быть и для любви нужны силы, все это так… однако, с другой стороны, есть ведь в самой нашей сердцевине Сознание поистине с большой буквы, которое не подвержено старению, более того, которое с годами, как доброе вино, только вызревает, напитываясь мудростью, – и вот Оно-то, это все еще наше и почти уже не наше Сознание, будучи по сути иррациональной суммой всей жизни и вместе визитной карточкой в мир иной, подсказывает нам, что хотя любовь и самая великая на земле вещь, но есть еще в мире и другая не менее великая вещь, и имя ей – просто освобождение от любви.

Освобождение без ненависти и без равнодушия, освобождение без какой-либо цели, загадочное и непостижимое освобождение… да, здесь слово подходит к своим границам, за которыми – тайна и безмолвие, потому что объяснить, что же, собственно, «произойдет» в результате полного освобождения, нельзя.

И тем не менее, если бы нам каким-нибудь фантастическим образом предоставили возможность всегда и всех любить, без малейшей альтернативы испытать освобождение от любви, мы бы тысячу раз подумали, прежде чем согласиться, а это говорит о многом: это говорит прежде всего о том, что душа Освобождения живет в нас на равных правах с душой Любви.

А как они там уживаются? да очень просто: как уживается в мире христианство с буддизмом? вот именно, как и все истинное и великое: неслиянным и нераздельным образом, отчего следует предположить, что только потому они и явились в мир в качестве мировых религий, что сызмальства соседствуют в человеческой душе, – и весь вопрос только в том, возможны ли Любовь и Освобождение в том чистом виде, в каком они провозглашены основателями обеих религий, или они могут существовать лишь в смешанных субстанциях, как это мы наблюдаем испокон веков на примере себя и своих ближних.

Надо ли добавлять, что вышеописанное Освобождение от Любви еще не есть освобождение от любящей доброты?

VII.  — «Исаак и Ребекка в изгнании» позднего Рембрандта.  – Я не знаю другого портрета, где старение и супружеская любовь были бы изображены с такой пронизывающей интенсивностью, а ведь они по своей природе кажутся нам несовместимыми: когда начинается старость, любовь либо проходит, либо обращается в привычку, – здесь же она не только не умаляется, но ею становятся «надышанными» вслед за глазами и лицом едва ли не каждая пора кожи, похожая на потрескавшуюся от засухи земную кору, и даже складки грубой, сочащейся внутренним светом одежды.

Обращает на себя внимание, что практически на всех портретах мировой живописи, исключая одного только Рембрандта, модели, хотя и формально смертны, выглядят так, как будто смерть к ним никакого нутряного и существенного отношения не имеет и прийти к ним может разве что извне и насильственным путем, тогда как у Рембрандта, напротив, смерть настолько глубоко «вочеловечилась» в человека, что последнего отдельно от смерти даже представить невозможно, – она и в Исаака и Ребекку вошла так же глубоко, как их старение и как их вечная, верная, нежная, бережная, прекрасная супружеская любовь.

Вообще, глядя на полотна позднего Рембрандта, ощущаешь воочию, что жить – значит, подобно реке, плыть по течению, и как река всегда движется в одном направлении: от истока к устью, так все в нас как будто бы тоже свершается в одном и едином направлении, то есть от рождения к смерти: органы стареют и изнашиваются, исчерпывается изначально конечный запас делимости клеток, желания притупляются, мысли не взлетают уже далеко от земли, все трудней становится мотивировать себя на достижение целей и сами цели кажутся не стоящими того, чтобы их достигать, – и все чаще там, где прежде цвела жизнь неповторимостью каждого мгновения, видится лишь унылое однообразие однажды заведенного и никогда не прекращающегося механизма, к тому же еще «бессмысленного и беспощадного», – итак, жизнь идет к своему естественному завершению.

Но одновременно и параллельно нечто внутри самой жизни, подобно форели в горном ручье, возвращается назад, к истокам, к былому и прежнему, – и это нечто, как легко догадаться, есть наше повзрослевшее и набравшееся мудрости сознание.

Мы спонтанно окунаемся памятью в юность и детство, инстинктивно пытаясь ответить на извечные вопросы бытия: в чем смысл жизни? откуда мы пришли? куда идем? и почему все так произошло, как произошло? и могло ли быть иначе?

Разумеется, объективных ответов на эти вопросы нет и быть не может, но субъективные ответы – для себя самих – мы кое-какие находим, и это самый главный итог нашей жизни: то, для чего мы жили и что возьмем с собой.

Но, положа руку на сердце, что это за ответы? окончательны ли они? и в состоянии ли мы их внятно передать другому человеку? увы! ответы наши неопределенны, изменчивы и двусмысленны даже для нас самих, очертания их меняются, как берег в тумане с борта корабля, и поистине единственное, что прекрасно и благородно во всем этом деле и чем мы по праву можем в себе гордиться, – это наша вечная, неустанная и не подчиняющаяся никаким внешним обстоятельствам задушевная настроенность на решение самых важных вопросов жизни и смерти.

И вот она-то в конце концов вполне идентична той самой глубокой и беспредметной задумчивости, которая написана на лице рембрандтовских старичков и старушек, более того, эта скромная, но неотразимая задумчивость является даже отличительной физиогномической чертой его гения.

И она же украшает всех без исключения пожилых людей в повседневной жизни, обратите внимание: лица старых людей тем больше мельчают и проигрывают, чем они сильней погружены в обыденную суету, и напротив, ничто их так не украшает и не облагораживает, как вышеназванная рембрандтовская беспредметная задумчивость.

Что она такое по своей сути? и все и ничто одновременно.

На первый взгляд: это когда мы задумываемся о чем-то очень важном, но если нас спросят, о чем мы в данный момент думаем, мы вынуждены будем растерянно улыбнуться и беспомощно развести руками.

А при более глубоком размышлении открывается следующая перспектива: мне кажется, что все мы в глубине души мечтаем о таком спутнике жизни, с которым были бы готовы – при соответствующих малых изменениях – прожить также и следующую жизнь, и в то же время мы этого по каким-то иррациональным причинам страшимся: быть может, нас смущает чреватое скукой повторение кармического цикла, а может, мы смутно чувствуем, что подобные решения принимаются свыше.

Поэтому, если бы нас спросили, как же все-таки должны «в идеале» соотноситься любовь и смерть, мы могли бы, подчиняясь инерции прожитой жизни, ответить стихами.

Но если нас спросят, точно ли мы верим в то, что произнесли, нам придется, подумав, процитировать Достоевского: «Мы хотим в это верить».

Ну, а если нас в третий раз спросят, точно ли мы этого хотим, мы снова задумаемся и больше уже ничего не сможем ответить.

Как не дают последнего ответа рембрандтовские старики и старухи, смотрящие с полотен друг в друга, в своих зрителей и в себя самих.

Каждый догадается, чего больше в этих взглядах: любви или любящей доброты.

То единственное, чему мы верим

I. (На перекрестке двух дорог).  – Если музыка, как убеждены мудрые люди, непосредственно выражает сущность вещей, тогда оба самые великие, без сомнений, музыканты должны показывать нам, наподобие путеводных звезд, главные направления нашей жизни, и прежде всего по части наиболее важного, но и особенно запутанного для нас отношения: отношения к женщинам, и просто по определению не может быть иначе… да так оно и происходит на самом деле.

Итак, Моцарт – это когда вы, будучи женатым и в общем-то больше любя свою жену, чем не любя, встретили женщину, которая мгновенно вас обворожила, и вы, до смешного быстро вообразив себя утлым суденышком в «океане страстей», идете с ней в постель… однако упоительные часы прелюбодеяния, как и следует, очень скоро сменяются горьким разочарованием: тут и укоры совести, тут и постепенное исчезновение новизны как единственного универсального эротического эликсира, тут и слабо шевелящиеся на дне испитой чаши, подобно черным червям, обманутые ожидания… и все-таки, хотя вы и пожалели о содеянном, вы в глубине души от него не отрекаетесь, вы продолжаете видеть в нем некий греховный и все же по-своему глубокий духовный опыт – именно духовный, и в этом все дело! – и вот с этим-то непостижимым двойственным ощущением: свершившегося греха, искреннего сожаления о нем и в то же время внутренней готовности воспринимать его отныне как часть прожитой жизни и даже как кровный кусок себя самого, – да, вы с этим как ни в чем ни бывало живете дальше: и это Моцарт.

А Бах – это когда вы, будучи женатым и тоже искренне любя жену, повстречали женщину, которая серьезно увлекла вас какими-то важными для вас качествами, которых, положим, нет у вашей жены, но вы все-таки нашли в себе силы откровенно ей (чужой женщине) сказать, что из вашей возможной связи не то что ничего хорошего не выйдет – нет, обязательно будет у вас много и нового и хорошего! – но просто, если взвесить как следует последствия адюльтера с чистым плодом его несвершения, второе перетянет первое, потому что одним из последствий измены наверняка станет досада на самих же ее участников, то есть на себя и на нее, а это значит, что более-менее серьезное отношение с новой женщиной уничтожается заведомо и на корню… хотя с другой стороны: а нужно ли оно вообще? и возможно ли оно помимо интимной связи? если и нужно, то лишь для того чтобы продемонстрировать вечную конфигурацию заменимости партнеров и вместе их судьбоносной предначертанности; если и возможно, то отныне только на расстоянии: так, что немые ее игроки – ибо что им теперь говорить друг другу? – будут на протяжении отпущенного им времени вращаться каждый в своем заколдованном круге, не в силах перейти заветную черту (при условии, что оба они не окажутся свободными)… и тогда, кто знает? быть может тогда эта их так и не состоявшаяся любовная связь станет той тайной, но тоже очень могущественной печатью, раскрыть которую сможет только Тот, кто ее изначально скрепил.

Как видите, все сходится.

II. (Несостоявшееся свидание).  – Возвращаясь со свидания с женщиной, без которой не мыслилась будущая жизнь, свидания, которое не состоялось по причине неожиданной, непонятной и так и оставшейся без объяснений неявки томительного источника былого и всеобъемлющего, как казалось, счастья, а теперь вдруг болезненной причины тоже всеобъемлющего, как оказалось, несчастья, – итак, возвращаясь из городского парка, где, как и водится, должно было состояться свидание, и бредя бездумно по улицам – домой нельзя еще заявляться, ибо узкое жизненное пространство только усилит давление горя – вы разглядываете подробности бесконечно знакомого городского пейзажа с той рассеянной внимательностью, которая, замечая самую незаметную прежде мелочь, не принимает ее к сведению для сознания, но, как бы «отдыхая» на ней, как на камне посреди опустошительного наводнения, использует ее, чтобы хоть как-то осмыслить то состояние непрекращающейся тонкой душевной боли, которое вы могли бы в порыве страдания сравнить разве что со снятой со всего тела кожей, но гораздо справедливей – это вы поймете позже – было бы сравнить с обнажающимся поздней осенью деревом: да, это правда, что листья покидают его на глазах как вас покидают теплые чувства к той женщине, а также зеленые, клейкие надежды на такую прекрасную, как вам думалось, будущую совместную жизнь, и счет идет уже не по дням или часам, как прежде, а по минутам и секундам – таков спасительный механизм великого разочарования! да, это правда, что оголенному дереву должно быть холодно и тоскливо ввиду наступающих зимних холодов, как вам теперь холодно и тоскливо ввиду разверзшегося посреди жизни чудовищного и опустошительного одиночества! да, это правда, что вам все еще не верится, что так могло получиться, как не верит дерево, что пришла осень… стоп! вот где начинается поэтическая ложь, господа! на самом деле предчувствует дерево приход осени, как вы давно уже в глубине души предчувствовали разрыв с той женщиной – это раз! и пусть дереву на уровне ветвей и листьев холодно и тоскливо в конце октября, на глубочайшем уровне жизни ствола оно опять погружается в ту тихую и мудрую думу, которую по праву принято отождествлять с живой вечностью, и в которую, сознаете это вы или не сознаете, погружаетесь теперь вы сами во время вашей печальной прогулки, догадываясь печенкой, что ушедшая так внезапно из вашей жизни женщина оставила дверь открытой, открытой для других и более подходящих вам женщин – это два! и не жалеет дерево о своих опавших листьях, хотя, наверное, помнит о них, как не будете и вы, поверьте, очень скоро жалеть о несостоявшемся свидании, хотя, конечно, никогда о нем не забудете – это три! самое же главное и это – четыре: то огромное, холодное и бездомное небо, которое прежде уютно закрывали листья, и которое теперь вдруг так драматически обнажилось, напоминая свежевырытую могилу, – ведь и оно тоже символически чего-то стоит! но чего именно? о том лучше целомудренно умолчать, оставив весь этот наиболее пронзительный для человека позднеосенний пейзаж в качестве остановившегося заключительного аккорда к той музыке несостоявшегося любовного свидания, которое и на самом деле ничего, кроме музыки, после себя не оставило, потому что ничем никогда, кроме музыки, и не было.

Неизреченное.  – Как странно, что тех женщин, с кем мы безусловно счастливы в супружестве, мы обычно не видим в сновидениях, а встречаемся в них мы регулярно как раз с теми женщинами, с которыми у нас, мягко говоря, проблематические отношения, но отсюда прямо следует, что безоблачная жизнь как бы не оставляет в области Бессознательного следов, и тем не менее у нас, простых смертных, нет, к сожалению, лучшей возможности постичь смерть и загробную жизнь – то есть не умом, а всем существом своим – как только через сравнение со снами, – вот и получается, что чем совершенней человеческое отношение, тем полноценней и безвозвратней оно уходит в небытие.

То есть по мере проживания счастливого супружеского жития-бытия мужчина и женщина незаметно для себя перестают придавать значение выразительным взглядам: в самом деле, чего им выражать? ведь любовная жизнь, достигнув апогея, начинает потихоньку и неизбежно перетекать в бытие, и ничто не может остановить этого естественного процесса, – вот почему, если присмотреться, большинство простых и трезвых взглядов, которыми обмениваются супруги спустя десятилетия, не содержат в себе ни былой страсти, ни даже какой-то особенной любви.

И здесь мы имеем, быть может, математическое доказательство того, что в нас на запредельной душевной глубине живет чувство более тихое, глубокое и всеобъемлющее, чем сама любовь, – в том смысле, что из него, этого загадочного чувства, вытекает любовь, и в него же она возвращается, а не наоборот.

Однако этому чувству очень сложно найти имя на человеческом языке, быть может оно есть гипотетический случай абсолютного блаженства, – это когда любящий мужчина ранним утром смотрит на спящую любимую женщину и в его взгляде: светлом, легком и безмятежном, как солнышко за прозрачным облаком, сквозит столько бережной нежности, что от нее спящая просто не может проснуться, но, с другой стороны, она не может и не проснуться, потому что та бережная нежность любящего взгляда должна коснуться самой души спящей, – так что же ей делать?

Лебединая песня.  – Когда супруги прожили долгую совместную жизнь, выдержав, казалось бы, все главные испытания: такие как рождение и воспитание детей в духе семейной и гражданской гармонии, или умение сохранить в общении на каждом шагу драгоценное чувство любви, основанной на взаимном уважении, или чрезвычайно трудное дело организовать день, неделю, месяц и год так, чтобы в них не завелась рутина – эта смертельная ржавчина любого длительного человеческого отношения, или, наконец, венец всякого серебряного или золотого брака: редкая светоносная атмосфера, когда окружающие и уважаемые люди, глядя на благополучных супругов, не испытывают ничего кроме в лучшем случае восторженной доброты, а в худшем случае разве что доброй зависти, – итак, когда все эти и им подобные испытания с честью выдержаны и ничто уже, кажется, не может помешать усталым, но счастливым финалистам марафонского «забега любви» принять – даже не из рук каких-нибудь сомнительных богов, а из лона самого бытия – лавровую ветвь Филемона и Бавкиды, – тогда вдруг и предстает перед этими наилучшим образом сыгравшими свою роль людьми последнее и самое страшное испытание: тихий, стучащийся в сердце, пусть никем быть может открыто не заданный, но от этого отнюдь не менее роковой вопрос о том, согласились ли бы они, если бы жизнь можно было повернуть назад, прожить ее еще раз и точно так же, как они ее прожили.

«Самое ценное в любви – это ее длительность», – сказал Бальзак, но как мельница перемалывает зерно, так время перемалывает постепенно и страсть, и половое желание, и общие интересы, и теплоту, и нежность, и привязанность, и под самый финал даже память о совместно прожитых годах, – что же остается? а вот что: взгляды между супругами, в которых сквозит один и тот же болезненный и осторожный вопрос – жив ли я еще настолько, чтобы меня можно было уважать и любить?

И хотя ясного и определенного ответа на него вопрошающий, как правило, не получает, все же, не получая и откровенно отрицательного ответа, он уверяется не только в том, что жизнь его продолжается, но и в том, что соотношение между целями жизни и теми, кто их преследует, не изменилось со времен юности: иными словами, в глубокой старости супругам кажется, что в глазах друг друга они читают те же чувства, что и много лет назад, а если чувства и изменились, то в той же самой пропорции изменилось ведь и восприятие этих чувств, так что в общем и целом в отношении любящих супругов практически ничего не изменилось.

Это как с палубы корабля, плывущего посреди океана, нельзя определить, удаляется ли корабль относительно линии горизонта и, если да, то в каком направлении и с какой скоростью, – и в этом именно состоит главная ценность длительной или, лучше сказать, пожизненной любви: так что Бальзак совершенно прав.

Быть ко всему готовым.  – То обстоятельство, что люди после смерти супруга, с которым они были связаны долгие годы, без особых околичностей вступают в новую связь, если она перспективна, и в то же время в глубине души не то что этого стыдятся, но как бы чувствуют некоторое смутное душевное неудобство, свидетельствует о подсознательной вере – а значит о реальном допущении – обоюдоострой возможности дальнейшего существования души: душа (или астральное тело) умершего супруга может претерпеть столь радикальные (тонкие) изменения, что для нее сожительство прежнего любимого человека с новым партнером будет уже совершенно безразлично, но с той же степенью вероятности она (душа) может с невероятной остротой – в том мире все чувства и мысли обостряются всемеро, как утверждают тибетские буддисты – ощущать и по-своему переживать «измену» бывшей своей половины, – и в особенности это касается людей, которые связаны приятельскими, дружескими или даже родственными узами.

В самом деле, идти в постель с человеком, который в каком-то смысле дождался своей очереди, в то время как ушедший в «мир иной» незримо продолжает разделять ложе любви… да, здесь требуется определенное самопреодоление, – но каков же его результат?

Он мог бы быть огромен: столь монументальное раздвоение могло бы повести и к осознанию космической связи троих избранных, и к ощущению хождения по запредельной грани, и к чувству ответственности перед неведомыми духами или богами, да мало ли еще что… но на деле, увы! все ограничивается – по крайней мере со стороны мужчины – либо мелочной упрямой радостью и гордым детским торжеством, если секс удался, либо, если он не удался, бюрократическим сетованием на то, что «при подобных обстоятельствах ничего другого и ждать-то было нельзя».

Тайна и ее разоблачение.  – Как глядя на горы издалека, мы всякий раз снова и снова очаровываемся их величественной красотой, и более того, остаемся убеждены в существовании некоей тайны их красоты и величия – хотя заранее знаем, что никогда в их тайну нам не удастся проникнуть – и в то же время, сотни раз путешествуя по этим самым горам, мы не только не находим в них ничего таинственного, но слишком долгое пребывание посреди издалека казавшегося нам божественным пейзажа скоро порядочно наскучивает и мы возвращаемся назад и домой, – то есть опять туда, откуда мы снова видим его (пейзаж) в вечной дымке непроницаемой возвышенной тайны, и эта игра вечна как мир, – так точно, увы! не все люди, но только женщины и, увы! не все женщины, а только некоторые, неизменно притягивают нас, но чем? конечно же не красотой: она слишком относительна, и не сексуальным зовом: он слишком зависим от сотен посторонних обстоятельств, и даже не личным обаянием: нас привлекают часто совершенно равнодушные к нам женщины, – так чем же притягивают нас иные женщины?

Они притягивают нас именно двойственным и противоречивым осознанием как наличия в них некоторой заманчивой и неодолимой тайны, так и полного отсутствия ее, – и как наличие тайны пробуждает в нас весь репертуар возвышенных чувств, вплоть до поэтического обожествления, так предчувствие отсутствия тайны вызывает, напротив, сильнейшее половое влечение: собственно, секс и есть радикальное упразднение любой тайны и унижение любой возвышенности; но потом, когда пик наслаждения пройден и стало ясно, что природа волшебства женского обаяния по сути своей подобна фокусническим трюкам, призванным всего лишь усилить влечение мужчины, – да, в этот, пожалуй, самый субтильный момент любовной истории, вместо того, чтобы вздохнуть с облегчением: «а король-то голый!», мужчина, именно настоящий мужчина вдруг с удивлением замечает, что женщина, только что, казалось бы, обнажившая перед ним все свои тайны и уподобившаяся невольно «голому королю», теперь, одеваясь перед зеркалом, ведет себя так, как будто осталось в ней нечто такое, во что он, обладавший ею мужчина, все-таки не проник.

И в этот момент им обоим становится на мгновение ясно, что ни тайна, ни ее отсутствие, ни даже сложнейшая игра между тайной и отсутствием тайны суть самое главное в любви, а самое главное есть ощущение тонкой и высшей жизни, которое их посетило под маской проникновения в эротическую тайну и которое, как драгоценное семя, ищет дальнейшего высвобождения.

И вот если оно, это семя, вызревает в длительную взаимную любовь, тогда и любовное отношение идеально завершается, а в сердцевине его целомудренно сохраняется и тайна эротического обаяния, если же большой любви не получилось, однако отношение продолжается, тогда и связь между такими любовниками, и эротическая тайна как то Высшее, что их связывает, обречены на скорое исчезновение, – действительно, нет ничего печальней, чем глядеть на далекие горы и не испытывать при этом никаких возвышенных чувств.

Познание в собственном смысле.  – Женщина так уж создана, что, несмотря на неприступный вид, который она надевает на себя иногда как венецианскую маску, ей все-таки мужское вожделение – при условии хотя бы минимальной привлекательности мужчины – всегда приятней, чем полное равнодушие к ней со стороны мужчины, наибольшее же недоумение у нее вызывает, наверное, искреннее мужское восхищение, да еще смешанное с уважением перед ее умственными и нравственными достоинствами, зато без следа полового влечения, – да, бывает и такое!

Такая женщина, наверное, должна напоминать себе самой некоего египетского Сфинкса: величественного и абстрактного, но символизирующего по-прежнему монументальную Загадочность, на проникновение в которую, однако, – проникновение именно в библейском смысле познания женщины – как бы изначально поставлен крест: «Оставь надежду всяк сюда входящий!», – и вот проникающий (мужчина), быть может, правда, по собственной вине, давным-давно оставил надежду проникнуть в тайну Сфинкса (женщины), да и сам Сфинкс (женщина), огорченный и подавленный, что в него отчаялись проникнуть, не зная чем ему теперь заняться, с бессмысленной возвышенностью холодеет в недоступной человеческим эмоциям запредельной сфере между небом и землей.

А между тем женщине приятно оставаться загадкой в лице мужчине, и ей также льстит, что ее сравнивают иногда даже с жизнью в целом, но, если бы ей предоставили самой выбрать для себя символ или, точнее, образ загадочности – ибо все в мире предельно конкретно – она, думается, без сомнений выбрала бы легендарную Леонардову Джоконду, в которой нет абсолютно ничего абстрактного и где весь космос в лице его главных представителей – природы и человека-женщины – выражен с удивительной нежностью и теплотой, а сквозь них сквозит такая неисследимая глубина, еще и приправленная кое-какими гениальными парадоксами в духе их уникального создателя, что у нас прямо захватывает дух, и мы, ввинчиваясь испытывающим взглядом в испытывающий нас взгляд модели художника – как одна игла входит в другую – познаем на деле, во-первых, что в основе бытия лежит тайна, во-вторых, что в тайну эту невозможно до конца проникнуть, в-третьих, что в нее, несмотря на это, нужно стремиться проникать снова и снова по мере сил своих, потому что проникновение в тайну и есть сердцевина жизни, и в-четвертых, что подобный опыт неустанного и циклического проникновения в тайну, действительно, странным образом ассоциируется у нас с тем главным актом человеческого жития-бытия, который имеет тысячу наименований, большинство из которых почему-то пошло и унизительно, зато самое величественное из них есть в то же время по счастью и самое точное и верное.

Итак, познание женщины происходит только в постели и через постель, – это зафиксировано уже в Библии, и точно так же познание мира совершается исключительно через некоторый конкретный опыт – будь то с помощью первичной материи, исследуемой на уровне атомов, молекул, химических соединений, живых существ и так далее, или беря в услужение краски, ноты, мрамор, слова, или, наконец, используя опыт самой жизни, и никогда посредством чистого мышления, – и как женщина только после интимной связи открывает мужчине свою душу, так преображенная творческим опытом материя – и в области астрофизики, и на уровне познания эволюции, и в плане искусства, и в аспекте подведения итогов земной жизни, – да, везде и всегда послушная духу материя обнаруживает в своем (женоподобном) лоне такую одухотворенность, что любое проявление обыденной жизни, в том числе и половой акт, невольно становятся в один ряд с феноменами, которые мы привыкли считать образчиками так называемой «чистой духовности».