После обеда я решилась все-таки поговорить с отцом. Они как раз приехали с очередной экскурсии. И когда папа пригласил нас на прогулку, я согласилась. Но, что меня удивило, так это странное желание бабушки взять в качестве сопровождающего Диреева.

— Бабуль, да мы недалеко идем. Город посмотрим и вернемся.

— Вот и Слава город посмотрит, — настойчиво ответила бабушка.

И переубедить мне ее никак не удалось, да и при родителях спорить не хотелось. Они насторожатся, потом объясняться придется. Легче смириться.

Мне давно хотелось посмотреть Стоунвуд. Интересно же, как живут обычные чехи, у которых под окнами не ходят толпы туристов. Оказалось, прекрасно живут. У них климат мягкий, поэтому дома строятся из облегченных материалов. Новые соседствуют со старинными, многоэтажки с большими, красивыми коттеджами. И там живут вовсе не богачи, а так называемый средний класс. Такие, как мы.

Чехия славится своим хрусталем и драгоценностями из гранатов, поэтому мы не могли пройти мимо таких магазинчиков. Правда нам с папой стало скучно и страшновато как-то от очень бурных восторгов мамы и Жени. Поэтому мы поспешили ретироваться на улицу. И тут, как назло, Диреев тоже увязался за нами. А мне так хотелось поговорить с папой наедине. Я уже и подмигивала, и головой мотала и, как можно незаметнее для папы пыталась его толкать, но моих намеков не поняли. Спросили, не перегрелась ли, а то глаз дергается и с шеей что-то не то. И как только я не прибила этого тугодума в тот момент? Видимо, его уроки выдержки не так бесполезны, как казалось. Я даже выдержала получасовую лекцию о самых лучших сортах чешского пива, которую Диреев завел. А когда эти двое перешли с пива на хоккей, психика моя не выдержала:

— Диреев, а не пошел бы ты… за мамой. Я есть хочу, а они еще час могут в магазине проторчать.

Он удивился, с подозрением прищурился, но, глядя в мои честные и очень умоляющие глаза, сдался. Я счастливо улыбнулась, провожая его взглядом, и обернулась к папе.

— Пап. Что у тебя с Евой?

— С кем? — совершенно искренне изумился папа.

— С Евой. Той красивой женщиной на моем дне рождения.

— Там было много красивых женщин. И самые красивые вы с мамой.

Попытался перевести разговор в другое русло он. А я удивилась. Почему? У папы всегда все четко. Все просто и понятно, а тут он изворачивается и юлит.

— Не лги мне, пожалуйста. Я видела, как вы поднимались наверх, зачем?

— Дочь. Я с ней не знаком. Она просто искала уборную, и я вызвался ее проводить.

— Почему ты врешь?

— Эля! — возмутился папа.

Но я не собиралась сдаваться. Не сейчас.

— Я знаю, что вы знакомы. Я знаю, что Ева почему-то боится бабушки. Я знаю, что ты прятал ее в своей комнате.

— Откуда ты знаешь? Следила? Подглядывала, как какая-то…

— Да, — воскликнула я, не выдержав его разочарованного взгляда. — Да, я подглядывала и подслушивала. И это недостойно. Но и то, что ты делаешь тоже недостойно.

— И что же я, по-твоему, делаю?

— Обманываешь маму с этой женщиной.

После этих слов я ожидала чего угодно. Оправданий, новой порции лжи и даже правды, но не того, что папа рассмеется. Так громко и сильно. До истерики и слез в глазах. Через минуту он сам резко остановился и совершенно твердо и уверено проговорил:

— Я никогда не изменял твоей матери. Никогда. Выбрось эти глупые мысли из головы.

— Тогда что вас связывает? — выкрикнула я.

— То, что тебя не касается. Я запретил этой женщине приближаться к нашей семье, и тебе я запрещаю с ней общаться. Если она попытается встретиться с тобой, сделает что-то, ты скажешь мне или бабушке. Ясно? Пообещай.

— Но почему…

— Пообещай мне, — приказал папа. А я совсем ничего не понимала. Почему он так встревожен? Почему требует такие глупые обещания? Почему до боли сжимает мои плечи? Почему он так боится?

— Обещаю, — выдохнула я, и он расслабился.

— Папа, вы чего не заходите? — спросила появившаяся неизвестно откуда Женька. Мы оба вздрогнули, посмотрели, что стоим прямо перед входом в кафе и вошли внутрь вслед за сестрой. Весь обед я угрюмо молчала. Есть совсем не хотелось, даже восторженные впечатления мамы и Жени о нашей маленькой прогулке не вдохновили. Диреев сидел напротив и раздражающе часто смотрел на меня. Стоило только поднять голову, как я видела его внимательный взгляд и хмурилась еще больше. И папа тоже хмурился. Я его никогда таким не видела. Даже когда он пытался убедить меня, что экономическое образование пригодится в жизни больше, чем работа художника. Тогда он давил своим авторитетом родителя, но сейчас это был перебор. Папа никогда мне ничего не запрещал. Мы всегда вели дискуссии. Ссорились, спорили, но всегда достигали компромисса. Даже в той ужасной ситуации с Егором. Ведь он понял, что это я из-за него тогда так… Родители никогда об этом не говорили, о самой тяжелой полосе в моей жизни, о том, что папе пришлось отмывать ванную от крови собственной дочери. Мама не смогла. И даже тогда, я умоляла его не ездить к Егору выяснять отношения. Это стало бы катастрофой и еще неизвестно как бы обернулось. Тогда папа меня понял и поддержал. Почему же сейчас он так непреклонен? И почему так уверен, что я не поеду к Еве сама?

А вечером поняла. Он бабушке рассказал. Она, под предлогом заботы обо мне, забрала сотовый, а заодно запретила выходить из дома без Диреева. Теперь он стал еще и моим личным охранником.

— Я что? Под домашним арестом?

— Что ты милая, все это только ради твоей безопасности, — улыбаясь, ответила бабушка. И я бы продолжила возмущаться, но увидела в ее глазах нечто, что отбило всякую охоту возражать. Я увидела тот же взгляд, когда бабуля нашла меня в больнице. Не просто страх. Ужас, что она может меня потерять. Только поэтому я смирилась и промолчала.

— Мне очень жаль, — проговорила я, когда мы с Диреевым возвращались в наши комнаты. — Ты терпишь меня на тренировках, а теперь будешь и в остальное время.

— Я переживу.

— Да уж, а мне как пережить, — прошептала я едва слышно, а он напрягся. Остановил меня и спросил:

— Почему тебя это так беспокоит?

— С чего ты взял, что я беспокоюсь? Взгляни в мое лицо и скажи, где ты там видишь беспокойство?

— Тогда почему ты дрожишь?

— Потому что ты нарушил мое личное пространство. Тебе это понятие знакомо?

— Вчера это вроде тебя не беспокоило.

— Вчера мне просто не хотелось ругаться. Но мне неприятно, когда ты…

— Что я? Договаривай раз начала.

Он так смотрел на меня в этот момент, что я смутилась и не так уверенно ответила, как хотела. Почти прошептала:

— Я не смогу дать тебе ничего, кроме дружбы.

— А кто сказал, что я просил о большем? — хмыкнул он и пошел дальше, оставив меня в глубоком недоумении. И ведь он прав. С чего я решила вообще, что между нами что-то есть? Дура. Вечно напридумываю себе. Мало ли, почему он хотел меня поцеловать вчера. Поддался моменту, решил проверить, да причин может быть миллион. А я уже готова его в свои поклонники записать. Да и зачем мне такой опасный поклонник? Нет. От него и так трудно избавиться, а в роли парня он, наверное, и вовсе невыносим. И зачем мне такие проблемы? С теми, что есть разобраться бы для начала. Например, картины, из-за которых у папы было столько проблем. Они лежали у меня в шкафу уже два дня, а руки все не доходили. Не уверена, что я увижу там что-то новое для себя и все же…

Их было около двадцати. Мои старые рисунки еще до того, как я стала искрой. Я помнила каждую из них и те ощущения, под которыми рисовала. Некоторые были очень странными. Такими, что закончив, я могла долго стоять в недоумении, не понимая, откуда этот образ взялся. Но только сейчас, развернув их, расположив на полу, я поняла, что некоторые как пазл. Части одной большой картины, соединив вместе которые, я увидела нечто совсем непонятное.

Большой холл с колоннами. Все в мягком, золотом свечении, ковровая дорожка на полу, маленькая пальма в углу у арки. Еще одна с противоположной стороны. А дальше колонны, гигантский куполообразный потолок, лепнина на самом верху. Как в наших церквях. Но это точно не церковь. Много окон, дверей, много света и лестница большая, тоже покрытая ковровой дорожкой. Так, а что там дальше? Нужна лупа. У каждого уважающего себя реставратора, даже будущего, должна быть лупа или специальные увеличительные окуляры. У меня была лупа. Очень мощная. Поэтому я смогла увидеть больше. То, что находилось за колоннами.

Это отель. Диваны, столики, два лифта, вращающиеся входные двери. В центре зала застыл портье в зеленой форме с нашивкой на груди. Я не смогла разглядеть название отеля, но рисунок запомнился. Впереди несколько стоек с рекламными проспектами. Еще одна стойка. На ней дата. 22 июля. Какая-то конференция. Все. Больше я разглядеть ничего не смогла и обратилась к следующей картине. Те же тона. Похоже, тот же отель, но здесь все крупнее и ярче. Центральное место занимает человек. Он стоит вполоборота. Высокий, широкоплечий, в идеальном черном костюме. По цвету кожи не белый. Мулат скорее. Мне почему-то кажется, что он англичанин, хотя я никогда не видела англичан. А еще он носит очки, немного близорук, но они его совсем не портят, скорее придают какой-то невероятный шарм. На нем хочется задержать внимание. Красивый мужчина. Не знаю, кто он. Не знаю почему, но я нарисовала это в начале прошлого августа. За несколько недель до моей загадочной потери памяти. Означает ли это, что уже тогда у меня не было выбора? Что все это, то, что я здесь, предательство Егора, исчезновение, бабушка, все это было предопределено. И если это так, то…Мне стало страшно. Захотелось разорвать, уничтожить картины, но я не смогла. Потому что они действительно были прекрасны. Как я могла в своем странном трансе так точно все это изобразить? Не понимаю. Каждая мелочь, даже нашивка у портье. Как? Для меня это непостижимо.

Но была и еще одна картина. Написанная уже после. От которой у меня тоже бежали мурашки. Егор. Он был центральной фигурой. Мне показалось даже на какое-то безумное мгновение, что он смотрит на меня сейчас, в реальности, а не на картине. Его взгляд, немного исподлобья. Пристальный, жесткий и нежный одновременно. Я не могла оторвать от нее, от него глаз. Все смотрела и смотрела, казалось несколько часов. И казалось, я смогу смотреть на него бесконечно. Не знаю, о чем я думала в этот момент. И почему я травлю себе душу. И все же не в силах отвести глаз. Он даже здесь гипнотизирует меня. И, кажется, что вот-вот сойдет с холста, улыбнется своей кривой улыбкой, проведет рукой по щеке и поцелует так, как никто и никогда меня не целовал. Я люблю его. Люблю до сих пор. И никуда она не девается. Притаилась где-то в сердце, сопротивляется, трясется вся, а выходить не хочет, как бы я ее не вытравливала. Любовь эту. А ненависть…я не умею ненавидеть.

Как-то внезапно на ум пришло одно стихотворение:

Но, как я уже сказала, я не умею ненавидеть его.