Кажется, я простудилась. Вот, шмыгаю носом и прижимаю к груди тетрадки. Или это от некстати подступивших слез. Так, кончаем реветь. За дела приниматься надо. Переварить все, что рассказала мне Ева, помириться с бабушкой и папой, придумать, как вымолить прощение у Олеф, свести ее с Омаром, и попытаться выжить, когда Диреев выберется из Сибири и явится меня убивать. С этими мыслями я зашла в лифт, но лучше бы не заходила. Блин, ну почему мне так не везет? Особенно на такие убийственные встречи. Развернулась, чтобы выйти, но двери уже успели закрыться, и лифт медленно поехал вниз.

Странно, но сейчас я не чувствовала того шока, что пронзил меня два дня назад. И страха тоже не испытывала. Сейчас я была больше поглощена более серьезными переживаниями, чтобы обращать внимание еще и на эти. Хорошо, что двери в лифте не зеркальные. А то видеть его сейчас, не самая лучшая позиция в моей ситуации.

Мы благополучно доехали до первого этажа, вот только двери почему-то не открылись. А этот подонок, которого так хотелось послать куда подальше, проговорил:

— Ты пахнешь иначе.

И все вернулось. Накатило в один момент. Ненавижу его за это, за то, что одним словом, одним несмелым прикосновением сметает все мои барьеры. Сволочь. Но теперь у меня нет этого ужасного комплекса жертвы. Теперь я знаю, что это он урод, а не со мной что-то не так. Я знаю, что меня можно хотеть. Не ради силы и власти, а просто так. Отдельно от статуса искры. Поэтому я глубоко вздохнула и обернулась.

Какой же он…

Зря я это сделала. Он всегда читал меня, как раскрытую книгу, а я еще не научилась этому противостоять.

— Двери. Ты откроешь?

А он молчал. Все смотрел на меня, словно головоломку разгадывал. А потом дернулся, словно я его ударила, словно причинила боль, и равнодушно сказал:

— То, что ты спишь с кем-то, еще не значит, что ты его любишь.

— Тебе ли не знать, — хмыкнула я. — Только теперь я научилась ставить блоки.

— А у тебя все еще есть что отбирать?

Я побелела. Какая же он все-таки тварь.

— Впрочем, мне нужна новая девушка.

— А что со старой случилось? Неужели поняла, какой ты урод?

— Хм, а раньше ты так не считала.

— Раньше я была слепой. Теперь вижу тебя насквозь.

— И что же ты видишь? — заинтересовался он, скользнул ко мне, с той самой грацией, которую я помнила. Я отпрянула. Вот только пространство в лифте слишком маленькое. Опять мое предательское сердце дало сбой. Опять я слишком поздно спрятала свои чувства. Он коснулся лица, а меня пронзило током. Я даже слова вымолвить не могла и только смотрела и смотрела на его жесткие, изогнутые в улыбке губы, страшась и надеясь, что поцелует, что я снова почувствую то счастье, которое он так безжалостно растоптал.

— Все еще не можешь устоять. Не так ли?

Да не могу, — сказали мои глаза. — Но когда-нибудь от тебя ничего не останется. Даже воспоминаний.

— И не надейся, — жестко ответил он и вышел из открывшегося лифта. А я сползла на пол, потому что ноги не держали. Потому что я не могла спокойно дышать. Мне просто нечем было дышать. И хорошо, что следом никто не вошел. Я прокатилась туда и обратно. Несколько раз. Пока не взяла себя в руки, пока не успокоилась настолько, чтобы выйти в фойе, вызвать такси и поехать домой.

На крыльце меня ждал Диреев. Вполне живой и даже посвежевший.

— Привет. Как путешествие? Шишку кедровую в подарок не привез, нет? Жаль. В следующий раз обязательно. Ай.

Он резко встал, схватил меня за плечи и затряс:

— Идиотка, ты чем думала, вообще?

— Отпусти, мне больно.

— Я тебе не так больно сделаю, — прошипел этот больной и потащил меня куда-то в сторону от дома.

— Ты что себе позволяешь, я не твоя собственность.

— Заткнись, — рявкнул он. — Не надоело в игры играть? Нет?

— В отличие от некоторых, я в игры не играю. И ревнивого мужа из себя не изображаю. Думаешь, я не поняла, с чего ты завелся? Только знаешь, что, милый, я тебе не жена, не подружка, не любовница, а теперь уже и не ученица. Иды ты к черту, Диреев. Я завтра же попрошу бабушку избавить меня от твоего присутствия.

— Эля.

— Что Эля, ну что Эля? Достали вы меня, понимаешь? Все достало. И да… еще раз так руки распустишь, отправлю тебя в тундру, к оленям. Ясно?

Ответа ждать не стала. Ушла домой. Крыс, увидев меня попытался прицепиться, но я так рявкнула, что его сдуло с подушки. Бухнулась на кровать, не раздеваясь. Вдохнула запах и вспомнила, что это Егора кровать.

— Твою мать, — прошипела, схватила одеяло и пошла к соседу, через балкон. Он никогда его не закрывает.

Диреев, конечно, удивился, когда я в наглую в его кровать улеглась, но ничего не сказал. И уже много позже меня разбудило его прикосновение. Обнял, прижал к себе, поцеловал в висок и прошептал:

— Прости. У меня срывает крышу всякий раз, как я думаю, что ты уйдешь.

— А я ненавижу, когда ты командуешь. Как тренер — ты можешь делать, что хочешь, но как мой парень — должен учиться уступать. Иначе ничего у нас с тобой не получится.

— Прости, я немного завис на слове парень. Значит парень?

— Я подумаю над этим. Не форсируй, Диреев.

— И почему ты меня все время по фамилии зовешь?

— Тебе не нравится?

— Да нет. Зови, как хочешь. Только не уходи.

Я не ответила. Только поглубже закуталась в одеяло и заснула в теплых, надежных объятиях, зная, что теперь, все будет хорошо. Не знаю как, но обязательно будет.

Утром меня стащили с теплой, мягкой, такой манящей кровати и понесли в душ. Хороший у него душ. А главное, просторный. Особенно, если кое-кто с загребущими ручонками так и норовит остаться. Я что дура, чтобы отказываться? Так что обломался Диреев с пробежкой. Все, решено. У него больше не сплю. А то я плохо на него влияю. Совсем забыл, что он учитель.

Когда я, наконец, к обеду выползла из своей комнаты, столкнулась с Катериной. И та так на меня смотрела… ехидно, что у меня, кажется, даже волосы едва не сгорели от смущения.

— Да-а-а, подруга, — протянула Катя и взяла меня под руку. — Не думала я, что ты такая.

— Какая?

— Страстная. Мы аж обзавидовались.

— Чего?

— Душ у Диреева смежный с душем Ника, а стенка там ну очень тонкая.

Теперь мне хотелось провалиться сквозь землю. Там и поселиться. Навсегда. Какой стыд.

— Мы сначала решили, что он эротический канал на полную мощность включил, потом, что привел в свою комнату какую-то девицу облегченного поведения, но уж когда он твое имя не единожды повторил.

— Кать, ты смерти моей хочешь?

— А чего ты смущаешься? Выбор, конечно, твой не одобряю. Но понимаю. Перед темными трудно устоять. Особенно перед такими темными, как этот гад. Но в душ больше вместе не ходите, второго такого концерта наша психика не переживет.

Какой душ? Я вообще больше в его комнату ни ногой. Да чтобы я… еще хоть раз… позволила этому… этому. фух.

— Обещаю, больше никакого душа, — пообещала я Кате.

И никакого Диреева. — а это уже самой себе.

— Кстати, а что вы делали в душе Ника?

— Не в душе, а в комнате. Обсуждали нашу ситуацию, — ответила Катя и поникла.

— Не обсудили?

— Он думает, что если мы срочно поженимся, то никто нас не разлучит.

— Что? Жениться? В твоем возрасте? Он в своем уме?

— Боюсь, что головой сейчас способна думать только я. У него сейчас другое место — центр вселенной. Естественно, я его послала. Я еще даже не совершеннолетняя.

— И что вы решили?

— Ничего. Стояли, ругались, пока вы свой концерт не закатили.

— Кать, не напоминай. Слушай. А давай забьем на этих мужиков, а? Как нам хорошо без них было.

— С ними лучше, — вздохнула Катька.

— С ними сложнее, — откликнулась я.

— О чем спор ведете, девчонки? — спустился вниз Марк. Как всегда бодрый и сияющий, — Кстати, признавайтесь, Что за цыпу Диреев притащил? Я, конечно, все понимаю, мужик он молодой, здоровый, да я бы и сам с такой не прочь, но не дома же? Вдруг предки узнают.

Катерина посмотрела на меня и рассмеялась, а я простонала. Диреев, сволочь, все из-за тебя. Уууу. Я сейчас заплачу.

Следующие два часа пыталась до Олеф дозвониться. Никакого отклика и эффекта. Катя решила взять разговор с ней на себя. Конечно, ее она не игнорит, хотя мы вместе во всем этом участвовали. А вечером все же решилась на откровенный разговор с бабушкой.

— Бабуль, можно?

— Ты меня бабулей назвала? С чего бы это?

— А с того, что объяснять все надо с толком и расстановкой, а не скрываться, как партизан.

— С Евой виделась? — догадалась бабушка.

Я кивнула и забралась к бабушке под одеяло. Я в детстве часто так делала, натворю дел, а вечером приползаю к ней под теплое крылышко. Так что утром она совсем не ругает. Что говорить, я была хитрым ребенком.

— Что же она такого тебе сказала?

— Правду. Как я на свет появилась, и при каких обстоятельствах.

— Прямо так всю правду и поведала? — не поверила бабушка.

— Да. Сказала, что любовник заставил ее соблазнить папу и забеременеть, а когда она опомнилась, написала родителям. Но вместо них почему-то инквизиторы появились и меня забрали. Кстати, бабуль, а ты не выяснила, что это за любовник был?

— Эля, я тебе поражаюсь. Ты так спокойно об этом говоришь?

— Так перегорело, бабуль. Я вчера переживала. А сегодня у меня другие поводы для этого дела нашлись.

— Ваше рандеву с репетитором?

Я подскочила, залилась краской и спрятала свое пылающее лицо.

— Бабуль, ну, ты-то откуда знаешь? Живешь же в другом крыле.

— Слухами земля полнится, — хмыкнула бабушка и тоже забралась под одеяло. — Глупая ты, Эля. И молодая совсем.

Она обняла меня, поцеловала в макушку, вздохнула, жалея меня дуру.

— Подозреваю, теперь ты мне его уволить не дашь.

— А зачем, бабуль? Он хороший учитель. Смотри, как многому меня уже научил.

— Я не об учебе сейчас говорю. Ты хоть любишь его?

— Бабуль, ну какая любовь? — фыркнула я. — Он мне нравится. Иногда. Да и ничего хорошего любовь эта мне не принесла. Горе одно.

— Эх, ладно. Встречайся с ним, если хочешь. Если тебе так легче. Только если не по сердцу он тебе, так может погодить с.

— Бабуль. Хватит уже об этом. Я сама разберусь.

— Разберешься. Дел только не натвори, пока разбираться будешь. Он же не твой мальчишка глупый. Он взрослый мужчина, который так просто не отступится.

— Бабуль, на нас Угличах даже сам Бальтазар Бьюэрман зубы обломал. Куда там до него Дирееву.

— Ох, не скажи внученька. Этот фрукт поопаснее будет. Ты не признаешь, а он в сердечко твое может окольными путями пробраться, и не заметишь. А то, что легенды читаешь, хорошо. Нашу историю надо знать, чтобы в будущем ошибок ненужных не наделать.

— Я понимаю. Ева еще убеждала меня к тебе в МЭСИ поступать. Возьмешь?

Бабуля чуть джигу не начала на кровати танцевать от радости. И не скажешь, что бабушка.

— Бабуль, а расскажи мне об экзаменах? Они сложные или как? Учти, я не хочу, чтобы все на факультете знали, что я твоя внучка.

— Не вопрос, котенок. Никто не узнает. Но экзамены на общих основаниях все-таки не стоит проводить.

— Это еще почему? Думаешь, не справлюсь? — забеспокоилась я. Мало ли какие подлянки они там абитуриентам готовят.

— Думаю, что слишком много ненужного внимания к себе привлечешь. А это никому не нужно. У тебя сил переизбыток. К тому же ты искра. Уже уникум.

— Бабуль, ты не сердись на Еву, пожалуйста. И помоги. Я очень боюсь за нее.

— Эль, она… в тюрьме сидела, за убийство.

— Ева сказала, что она не убивала.

— Она — темная. Она и не такое выдумает, чтобы тебе понравиться.

— А если нет? Если ей действительно угрожает опасность. Она моя мать. Понимаешь? Ты готова рискнуть ее жизнью?

Бабушка не ответила, но и помочь не отказалась.

— Погляди ее досье. То дело, в котором ее обвиняли. И другие тоже. Бабуль, ведь так не бывает, чтобы за восемнадцать лет весь род просто так, сам под корень извелся.

— Ты права, не бывает.

— Вот видишь. Если Еве кто-то угрожает, значит и мне тоже.

— Ладно, ладно. Поняла я тебя. Поручу своим людям разобраться в этой темной истории.

— Темной. Бабуль, а если я тоже стану темной, ты… что будет тогда?

— Ты темной не станешь, — уверено ответила бабушка.

— А если стану? Разлюбишь или смиришься?

Бабуля не ответила. Лишь укрыла меня одеялом и выключила свет. И только много-много позже она встала, прошла к окну и тихо прошептала:

— Смирюсь, но лучше мне перед таким выбором никогда не вставать.

Эх, бабуля, бабуля. Темные, светлые, ты хоть и выглядишь на тридцать лет, а предрассудки у тебя махровые как были, так и остались. Вот в Мексике, там, где Эспа живет, светлые и темные прекрасно уживаются и ладят между собой. Моя мама темная. Но это не делает ее злой. И Диреев тоже. И Егор. Он гад, сволочь и подонок, но зла в нем нет. Вот дерьма много — это да. А зла нет. Так что чушь это все. Главное не то, какого ты цвета, а то, какой ты внутри. Живешь по совести — значит светлый, а если ею торгуешься, как на базаре — значит, дерьмо ты, а не человек.