— Ну как, получилось?

— А ты сомневалась? — выгнул бровь приятель.

— Игнат, ты… ты.

У меня даже все слова закончились, захотелось кинуться ему на шею и расцеловать, но он быстро остудил мои восторги.

— Потом поблагодаришь. Я ему полпузырька вылил, а он только десять минут назад отрубился. Не представляю, насколько хватит. Так что давай, оставим восторги на потом. Если он очнется раньше времени.

— Даже представлять не хочу, — ответила я, пристегивая ремень безопасности. Глянула на заднее сидение, но объекта там не оказалось. — Игнат, ты куда его дел?

— В багажник, конечно.

— Ты с ума сошел?

— А куда я должен был его девать? — искренне удивился он.

— Да, и правда, куда? — съязвила я.

— Тьфу, неблагодарная девчонка. Я из-за нее жизнью рискую, а она.

— А она тебе очень благодарна, за все. Правда-правда. Игнат, ты самый лучший.

— Ладно, прощаю, подлиза. За это быть мне крестным.

— Чего? — вытаращилась я на приятеля.

— Крестным быть хочу, говорю. Рот закрой, муха залетит.

Я решила совету последовать. А то мало ли. Вдруг и правда залетит, с моим-то везением.

Как мы выгружали спящего «льва» из багажника, как тащили его до двери подъезда, как Эля отвлекала бдительного консьержа, как затаскивали в лифт, а потом опять же Эля шарила по чужим карманам в поисках ключей от квартиры. Все это отдельная и длинная история. Главное, мы это сделали и даже не потревожили объект. Игнат отдал мне магические наручники, помог пристегнуть «льва» к спинке кровати, подмигнул, выдал пару фривольных фразочек непонятного содержания и свалил, к моему облегчению. Я и так сегодня изрядно поволновалась.

А квартирка у Диреева оказалась очень даже ничего. Современной планировки. Трехкомнатная, но не в классическом понимании, а как в западных фильмах. Гостиная, совмещенная с кухней, спальня, в которой мы уложили объект, кабинет, ну и ванная с туалетом, куда ж без этого. Кабинет был заперт и ни один ключ к замку не подходил. Интересно, что же он там скрывает? Что за великие тайны?

А вот гостиная сияла чистотой, и пустотой, да и кухней явно никогда не пользовались. Да… сюда бы маму сейчас. Она бы быстро порядок-то навела.

Холодильник тоже имелся, но в нем кроме минеральной воды, ничего больше не наблюдалось. В спальне только кровать, прикроватная тумбочка и встроенный шкаф. Я хотела пошарить в нем, так, на всякий случай, но объект зашевелился. Хм, кажись, просыпается. Ладно, посмотрим, кто теперь тут птичка в клетке. Уж явно не я.

Когда он открыл глаза, я, признаюсь, немного испугалась. Ведь от этого конкретного представителя мужской половины человечества можно ожидать чего угодно. А потом подумала, ну и пусть. Тут либо все, либо ничего. Третьего не дано.

— Эля? Что ты.?

Надо отдать ему должное, соображает он быстро. Не прошло и нескольких секунд, как он совершенно точно оценил обстановку, впечатлился антимагическим наручникам, моим решительным видом, понял, что попал сюда не случайно и задал вполне закономерный вопрос:

— Что ты здесь делаешь?

— Жду, — серьезно ответила я, расположившись на краешке кровати.

— Чего?

— Ответов.

— Каких?

— Очень важных, — призналась я, слезла с кровати и принялась расстегивать платье. Оно, конечно классное и все такое, но в нем жутко неудобно. Вот только во что переодеться? Хм, в шкафу наверняка что-то есть.

— Эля! — занервничал объект.

— Да. Меня так зовут.

— Я знаю, как тебя зовут, — заскрипел зубами Диреев увидев, как медленно сползает платье с плеч. Красивое зрелище, наверное. — Прекрати.

— Что? — прикинулась дурочкой я. — У тебя здесь очень жарко. Советую приобрести кондиционер.

— Ты так и будешь разгуливать в белье?

— Могу его снять, — невинно улыбнулась в ответ.

— Не надо.

Потрясающе. И как ему удается сохранять такое поразительное самообладание? Хотя… нет, не удается. Этот блеск в глазах сложно с чем-то перепутать, да и некоторые выпирающие части тела. Ладно, пора завязывать его мучить, а то придумает как избавиться от магических браслетов и фиг я дождусь ответов. О, почти стих получился. Кстати, в шкафу весьма симпатичная рубашечка оказалась, великоватая, конечно, но как ночнушка вполне сойдет.

— Так что там с ответами?

— Может, отпустишь?

— Ага, а ты меня быстренько скрутишь, прочтешь длинную скучную лекцию и отправишь обратно в школу изображать, что мы едва знакомы.

— Это не смешно.

— А кто здесь смеется?

Мы сверлили друг друга гневными взглядами не меньше минуты, и, блин, я сдалась первой. Этот его взгляд.

— Ладно. Хочешь, чтобы я тебя отпустила? Хорошо. Но только с одним условием.

— Каким? — заинтересовался он.

— Ты ответишь всего на один мой вопрос, и я обещаю выполнить требование.

— Что за вопрос?

О, вот теперь он насторожился.

— Очень простой вопрос. Что такое зов и какое отношение он имеет к этой маленькой штучке? — я постучала указательным пальцем левой руки по своему антимагическому браслету, который такой же антимагический, как я балерина.

Когда Игнат принес мне стандартный браслет, я имела возможность во всех подробностях его разглядеть. И если внешне они были почти неотличимы, то вот внутреннее содержание. Обычный антимагический браслет поглощал все. Внутреннее видение ничего не улавливало ни в нем, ни вокруг него. Мой же сиял всеми цветами радуги. Да и зов этот… я давно догадывалась, что все не так просто, а теперь пришло время ответов.

Так что я покрутила браслет на запястье и выжидающе уставилась на мужчину, лежащего на кровати и пристегнутого к ее спинке наручниками. Хотелось проверить, дрогнет ли хоть один мускул в этом лицемерном лице. Дрогнул, уголки губ дрогнули в подобии улыбки.

— Какой интересный вопрос.

— Ты так думаешь? — подняла брови я.

— А если я не отвечу?

— О, я даже мечтаю об этом, потому что тогда… я буду тебя пытать, — коварно улыбнулась я, потянулась к прикроватной тумбочке, открыла ее и достала… перо. — Вот этим.

Он не впечатлился. Хм, тогда может вот так попробовать. Я подползла к объекту, посмотрела в глаза, провела кончиком пера по щеке и поцеловала в губы. Ох, как же я люблю их, и как давно не целовала, даже забыла, какие они теплые, мягкие, вкусные.

— И этим, — выдохнула я, слегка опьяненная своей дерзостью.

Но это было еще не все. Если быть дерзкой, то только до конца, до его безоговорочной капитуляции. Так что я вконец осмелела, уселась на моего сильно обескураженного льва и провела ладонями по красивой, мускулистой груди, скрытой от меня дурацкой рубашкой. Не порядок. Надо срочно исправить, что собственно я и начала делать. Расстегивать, пуговицу, за пуговицей, спускаясь все ниже и ниже, оголяя кожу, до самого ремня брюк. И, блин, как он на меня в этот момент смотрел, как никто и никогда, я купалась в нем, читала то, что никогда не говорили губы, и мурашки бежали по рукам, спине, по всему телу. В этом взгляде читалось все, в нем открывалась душа, в нем говорило, нет, кричало сердце, в нем была страсть и боль одиночества, надежда и страх, что я исчезну. И мне уже не нужны были глупые, пустые слова, потому что когда на тебя так смотрят, когда тебя так хотят, слова становятся просто словами.

— И этим, — хрипло выдохнула я.

— Отпусти, — прошептал он в ответ, и как я могла не подчиниться. К черту все, я знаю, что он не сможет уйти сейчас, не сможет меня оттолкнуть, не хватит сил, и я уверена, что не захочет. Поэтому я наклонилась все к той же тумбочке, достала ключи, коснулась браслетов на запястьях и когда они щелкнули, расстегиваясь, теперь уже я оказалась в плену его губ, рук, чувств и огромного, непередаваемого желания.

Как же я скучала по нему, по его ласкам, прикосновениям, хриплому шепоту моего имени, по обжигающему взгляду, по его запаху, коже, дыханию, по тому, как нежен он и груб одновременно, по желанию, по огню в крови, что он будит во мне, по крикам, по дрожи, по тому, как могут биться два сердца в унисон, по тому, с какой осторожностью он входит в меня, по его силе, по его требовательным поцелуям, по его душе, по его любви, по тому, что было между нами. И я тоже шептала его имя, и это банальное, но такое желанное для всех слово: «люблю», идущее из самого сердца, из глубины души, не фальшивое, не сказанное по случаю, а самое настоящее слово, от которого он дернулся, посмотрел в глаза и тихо, едва слышно спросил:

— Правда, любишь?

— Правда.

Какой же он глупый, мой Диреев. Разве он не знал, не видел, не чувствовал все это время?

— Я очень тебя люблю, Стас.

— По имени назвала, — улыбнулся он самой красивой улыбкой на свете.

— Если хочешь, всегда буду звать, — захотелось пообещать мне.

— Не надо. Диреев как-то привычнее.

— Ага, — улыбнулась я в ответ.

А потом было много чего еще, много любви, прикосновений, страсти, и мне бы не хотелось делиться этим ни с кем, потому что эти мгновения принадлежали только нам, нам двоим, и кто-то третий был бы здесь просто лишним.

Я не знала, сколько времени мы здесь провели, хотелось бы, чтобы всю жизнь. Лежать вот так, так чувствовать друг друга, но рано или поздно нам нужно было поговорить. И каждый это понимал, только никто так и не придумал, с чего начать. Мне стало страшно вдруг, что от его правды все разрушится, а я боюсь, и так хочу сохранить это маленькое и большое чувство, наши мгновения. Так хочу, что сердце колотится слишком сильно, отдаваясь болью в груди, в тревожном ожидании. Он почувствовал, прижал к себе, укутал, как ребенка, поцеловал долго и нежно, как умеет только он, глубоко вздохнул и начал рассказывать:

— Когда мать умерла, я бросил дом, родных, поменял имя. Меня давно заметили инквизиторы, еще с обучения в летнем лагере.

— Ты ездил в летний лагерь? — некстати удивилась я.

— Не обычный лагерь.

— А, поняла. Лагерь для темных.

— Что-то вроде того, — согласился он. — Поэтому я не удивился, когда мне поступило предложение учиться в школе инквизиторов. Но, я поразительно быстро все схватывал, техники защиты и боя, магия, история, все. Чем дольше я учился, тем больше внимания на себя обращал. Через год превосходил любого выпускника.

Я слушала его голос, его рассказ и думала, как просто он обо всем этом говорит, словно речь идет вовсе не о нем, словно он рассказывает мне какую-то не слишком интересную историю, а о своих достижениях говорит неохотно, словно стесняясь их. Но это ничего. Я буду гордиться им за него. А гордиться было за что.

— Мне предложили стать карателем, познакомили с главой ордена, дальше была инквизиция, задания, особый отдел, и ты.

Последние два слова он произнес тихо, и обнял еще крепче.

Я видела наше отражение в зеркале, его потемневший взгляд, который говорил больше тех слов, которые он намеревался произнести.

— Ты влюбился?

— Да. Не думал, что это возможно.

— Почему?

— Это ритуалы карателей. Их три. Ты показываешь свою силу, сражаясь с лучшими воинами, на втором этапе побеждаешь свой самый сильный страх, а на третьем отдаешь то, что дорого больше всего, то, что связывает тебя с миром, с людьми, то, что делает тебя самим собой.

— Что ты отдал? — тихо спросила я.

— Любовь к семье. Как бы я не относился к отцу, но я любил его, любил мать, братьев. Это держало меня, тянуло назад, а когда я лишился этой нити связи, то все стало просто и безразлично. Только работа, достижение цели, приказы Мессира. Но тут я встретил тебя, и все вернулось, чувства вернулись. До тебя моим центром вселенной был он, а после только ты, я видел только тебя.

Твое благополучие, твои чувства, желания стали важнее всего, важнее меня самого. Я хотел тебя, я хочу тебя, всегда.

— Тогда почему ты сделал все это? Почему отказался от нас?

Я повернулась к нему, чтобы посмотреть в глаза, потому что зеркала было уже недостаточно. А он молчал. Так долго, что я подумала: «не ответит». Казалось, он и сам боролся с чем-то в душе, с чем-то таким же болезненным, как и весь этот разговор, как и наши прежние обиды, как расставание.

— Я сделал это, потому что тебя заметили, мои чувства к тебе заметили.

Он замолчал, коснулся моего лица своей немного грубой ладонью, и так смотрел, что меня пробрала дрожь, только уже совсем не страсти. В его глазах был страх, то, что я, наверное, никогда не должна была увидеть, то, что я никогда и не видела в нем до этого момента. Он сказал, что избавился от своего самого главного страха. Кажется, теперь приобрел новый. И у него мое имя.

— Раньше, я не задавался вопросом, почему каратели так редко находят себе пару, почти никогда не влюбляются, они живут, как все, даже могут завести подружку и не одну, но никогда в этом не участвует сердце. И мы можем с легкостью бросить одну, найти другую, третью, или вовсе быть к этому равнодушным.

— И к чему ты пришел?

— К одному очень неутешительному выводу. Если ты не важен для Мессира, если не представляешь никакой ценности, то он тебя отпустит и даже благословит.

— Но это не твой случай, — мне даже догадываться не нужно было. Он всегда отличался, выделялся среди прочих. Это и хорошо, и плохо, как оказалось.

— Мессир управляет орденом уже больше ста лет. Ему давно намекали, что пора бы уже обзавестись достойным приемником, подготовить себе замену, того, кого бы мог назвать лучшим.

— И он выбрал тебя.

— Тогда меня это устраивало. Было естественным, что он меня обучает, тренирует, готовит идеального лидера, идеального Мессира холодного, бесстрашного, циничного, не способного жалеть ни о своих действиях, ни о просчетах других. Быть вправе наказать, и справедливо вознаградить, просчитывать миллионы возможностей, и уметь отсекать ненужное. Любовь, чувства, страсть, все это было ненужным. Да я и не знал, что это такое.

— И тут я все испортила.

— Не испортила, а научила. Показала, насколько мы ограничены, насколько слепы, насколько доверяем тому, кто сам любить не умеет. Ему знакома только власть, ее вкус он познал сполна, и не намерен отпускать то, что уже признал своим.

— Но если ты полюбил, связь должна быть разорвана. Его приказы больше не влияют на тебя.

— Да. Но у него есть другие. — он недоговорил, а я увидела, как полыхнули от гнева его глаза, как окаменели мышцы, как похолодел взгляд и пальцы сжались в кулаки, а последнее слово он почти выплюнул, — методы.

Заметив мою тревогу, он тут же переключился, понял, что напугал меня, и снова погладил по волосам, щеке, коснулся губ, забирая все мои страхи, но не свои.

— Пожалуйста, не закрывайся. Тайны не приносят облегчения, они лишь разрушают, разлучают нас. Пожалуйста.

— Я не хочу, чтобы ты боялась. У тебя и так поводов предостаточно.

— С тобой я ничего не боюсь.

В ответ он слабо улыбнулся, но я даже представить не могла насколько все было плохо.

— Несколько лет назад мой друг, один из лучших наших воинов полюбил девушку. Но она оказалась опасной ведьмой, несущей угрозу миру. Мессир вынес ей смертный приговор.

— И вы убили ее? — ужаснулась я.

— Я убил ее.

А я задохнулась от ужаса.

— Прости, но мы именно такие, как о нас говорят. Мы чудовища, мы бесчувственные, жестокие каратели, не знающие, что такое жалость.

— Нет, не говори так. Ты не такой. Ты никогда не был таким.

— Был, — резко ответил он. — И если бы не ты, я даже не знал бы, что такое сожаление. Мы не вольны обсуждать или оспаривать его приказы. Пока есть связь, мы лишь безликие исполнители.

— Она была невиновна?

— Не знаю. Но то, что стало с ним, с моим другом… он потерял свою человечность, это не просто каратель, это зверь, опасный, жестокий и непредсказуемый. Когда погибает та, с которой ты горел — умирает душа и все человеческое, что есть в тебе.

— Постой, ты хочешь сказать мне, что… твой Мессир хочет меня убить?

— Когда на тебя напали у ресторана… люди… мы не успели их допросить. На них не было никаких опознавательных знаков, отпечатки пальцев сожжены, программа распознавания лиц ничего не дала, а на руке у каждого символ против посмертного допроса, и камера наблюдения у ресторана так вовремя оказалась неисправной. Ни улик, ни свидетелей, ничего. Слишком похоже все это было на наши методы. Да, это было только подозрение, предчувствие. В тот вечер позвонила Олеф и рассказала о видении. Я очень хотел списать это нападение на J., потому что каким бы сильным он ни был, с этим я справлюсь. Но после нападения на клан Шенери, после допроса Венеры сомнений не осталось. Она не видела лица убийцы, но запомнила шрам на руке одного из нападавших. Я понял, о ком она говорила, я понял, что это был один из моих братьев. Тот, девушку которого я когда-то убил. Тот, кто по словам Мессира мертв.

— Так может.

— Не может. Мессир не ошибается, если сам этого не хочет.

— Тот со шрамом… это он напал на мою семью? Но погоди… почему тогда им приказали меня не трогать? Если твой Мессир так хочет моей смерти?

— Ты забегаешь вперед, дорогая, — улыбнулся он, поправляя съехавшее с моего плеча одеяло. — Когда на тебя напали у ресторана, это были догадки, но даже они до смерти меня пугали. Если бы тогда ты умерла, то с тобой умерли бы все чувства, я перестал бы существовать, идеальный Мессир, бесчувственное чудовище, способное отдавать приказы, посылать на верную смерть, не особо терзаясь чувством вины. И я решил отдалиться настолько, насколько это было возможно. К тому же Михаил так вовремя попросил позаботиться о его дочери. Это была идеальная возможность. Конечно, он не поверил. Но здесь свою роль сыграл Дэн и ты.

Все были уверены, что ты все еще его любишь, что стоит только вас подтолкнуть, пламя вновь разгорится.

— И ты был готов смотреть на это? Как он постепенно меня завоевывает?

— Ради того, чтобы ты жила я готов пройти все круги ада, спуститься в бездну и продать душу дьяволу, если он есть, конечно. Вот только ты так не вовремя от него отказалась. Еще бы чуть-чуть, каких-то пару месяцев и я нашел бы доказательства, достаточно веские.

— Знаешь, что… твои доказательства стоили мне многих бессонных ночей, — обиделась я, и ткнула его в плечо.

— Прости. Кто ж знал, что ты такая ненормальная. Влюбилась в самого неподходящего человека на свете.

— А мне кажется, самого подходящего. И хватит мне зубы заговаривать, рассказывай, что дальше было?

— А дальше они затаились.

— А те, кто нас с Евой преследовал?

— Те трое, которых схватили были местными, четвертый из наших. За ним установили наблюдение, но Мессир все просчитал. Вряд ли этот объект будет снова задействован. А потом было нападение на дом Данилевичей, неслыханная дерзость. И когда ты снова описала того со шрамом, когда он оставил тебя в живых, я понял, что они объединились. Что действуют заодно. Мессир хочет чужими руками тебя уничтожить.

— Он что, идиот?

— Почему? — поинтересовался мой любимый.

— Он что не думал, что ты все поймешь?

— А знаешь, нет. За столько лет правления он так уверился в своей безнаказанности, непогрешимости, в нашем бездумном следовании за ним, в том, что мы лишь слепые марионетки. Он видит только то, что хочет видеть, или то, что я хочу ему показать. Впрочем, допускаю, что каждый просто ведет свою игру и делает вид, что ничего не знает о намерениях другого. Точнее вел, пока ты не начала чудить.

— Чудить? Я чудить?

— А кто ж еще? Что это за игры со свиданиями? Заигрывания с Игнатом?

— Сам виноват, — надулась я. — Задурил мне голову, влюбил в себя, затем бросил, ходил весь такой «Я тебя не знаю, и знать не хочу». Лицемер ты, Диреев, вот ты кто.

Вот теперь я попыталась обидеться, не дали, зацеловали, приятных слов нашептали, я и растаяла, как глупое мороженное.

— И все же, как ты поняла?

— Что? Ах, ты об этой глупой, лицемерной игре в бесчувственного ублюдка?

— Справедливо, — вздохнул он.

— Еще бы это было несправедливо. Я бы тебя еще не так назвала. И вообще, тебе еще долго придется заглаживать свою вину, дорогой. Лет десять, как минимум.

— Я согласен на всю жизнь.

— Не подлизывайся. Знаю я, какой ты негодяй.

Я попыталась отползти подальше, чтобы остатки здравого смысла в кучу собрать, но кто ж мне даст. Так что опять я оказалась в теплых, нежных, и, блин, крепких тисках-объятиях.

— Ну, так ты скажешь мне, где я прокололся?

— Нигде, — неохотно ответила я. — Если бы ваш с Венерой разговор в вечер бала не подслушала, так и ходила бы несчастной, и вздыхающей по углам.

— Вздыхающей по углам? — нагло ухмыльнулся он. Прямо как кот, объевшийся сметаны. Но и я не лыком шита, могу настроение так подпортить, что мало не покажется.

— Или нет, у меня тут парочка очень симпатичных ухажеров нарисовалась. А вдруг мне бы кто-нибудь понравился, и я забыла одного наглого, самодовольного, лицемерного гада, как страшный сон.

— Страшный сон, значит, — нахмурился он, а глаза лукаво и опасно заблестели. И что эти глаза задумали? Ох, явно ничего хорошего.

Оказалось, меня решили защекотать до смерти. Э, нет. Так не пойдет. Уж лучше пусть он меня зацелует, чем защекочет. От первого еще никто не умирал, а вот от второго… сомневаюсь.

— Э, нет, никаких больше поцелуев, ты еще не все свои карты раскрыл, а я жду ответов. И вообще, мы остановились на том вечере с Венерой, когда ты так живописно ее отшивал. Мне даже жаль бедняжку стало… немного.

— А подглядывать нехорошо.

— Извиняться не буду. Не дождешься.

— А я и не жду, — обреченно вздохнул он, но целовать перестал. — Да, это явно был просчет.

— Еще какой, — ухмыльнулась я. — Не все же тебе моими чувствами играть.

— Прости. Но это было необходимо.

— Теперь я это понимаю. Не со всем согласна, но понять могу.

Действительно, могу. Ведь я тоже не хотела Дирееву о 27 декабря рассказывать. Если бы сам не узнал, не уверена, что рассказала бы и сейчас. Я просто боюсь, что если он вмешается, начнет действовать, то пострадает. Каким бы сильным он не был, но он не бессмертен. А потерять его снова, снова остаться одной я не смогу, я просто этого не переживу. И тут я вспомнила об одном моменте:

— Так что там с браслетом?

— Ты и так знаешь.

— И вовсе нет.

— А вот и да.

— Так, хорошо, и что же я знаю?

— Ты же читала о ритуале единения, между карателем и его избранницей. Ты знаешь все.

Я припомнила свой доклад на уроке Алексия Юрьевича о карателях и да, там было упоминание об этом ритуале, когда каратель и его возлюбленная соединяют свои души. Это сродни принятию священных брачных клятв. Три ступени единения. Первая ступень — вручение амулета карателя, харум.

— Постой, но ты не давал мне свой амулет, — воскликнула я.

— Да неужели? — хитро улыбнулся он, а я вдруг поняла, что уже давно ношу этот его чертов амулет в дурацком антимагическом браслете. Так вот почему он сияет, как радужный фонарик. — Я попросил одного знакомого мастера переплавить сталь антимагического браслета. Знающий человек легко определит, что скрывается за простой с виду вещичкой, а несведущему и знать не положено.

— Так поэтому ты всегда слышал мой зов?

— И когда был занят, посылал Игната.

— Ты хитрый обманщик, — осознала вдруг я. — «Я бы с радостью передал тебя кому-то другому», «Мне все равно», «Ты мне не нужна».

— Эй, я такого не говорил, — возмутился он.

— Возможно, но всем своим видом показывал.

— Прости.

— Да, да. Знаю. Так было нужно. Хорошо, с этим все ясно, но второго у нас точно не было. Секса у нас точно тогда не было, и кровь твою я не пила.

Вот здесь он нахмурился, и вся веселость растворилась в каком-то другом чувстве, очень похожем на сожаление.

— Та ночь, когда тебя отравили.

Этих слов хватило, чтобы осознать, что так и да, было и первое, и второе, и черт побери, третье. А это значит.

— Ты соединил наши души, — в полном ужасе выдохнула я. И это не просто красивая фраза, не что-то из мира книг и фантастики, это реальный факт, и полное, абсолютное соединение как на земле, так и после смерти. Так значит, об этом мне намекали Бальтазар и Алена, когда я сторону выбирала. Теперь мы с Диреевым вместе навсегда, действительно, навсегда.

— Я не мог медлить. Ты ускользала, становилась слишком непредсказуемой. Я не знал тогда, что тебя отравили, был зол, признаюсь, но боже, как же я тебя хотел.

— Ты негодяй, — прошептала я, уже не чувствуя гнева. Его последние слова этот гнев уничтожили, однако не уничтожили ощущения, что все это время мной очень тонко манипулировали. — И что же это получается, я вынуждена буду всю жизнь провести рядом с таким невыносимым, наглым, самодовольным типом как ты?

— Прости, любимая, но другого у тебя уже не будет.

— Блин, Диреев, если ты не перестанешь так самодовольно ухмыляться, я тебя побью.

— И я даже разрешу тебе попробовать.

Какое заманчивое предложение. Вот только я вдруг поняла, что эта дурацкая зависимость обоюдна. А значит, мне не нужно больше ревновать этого негодяя ни к Венере, ни к Мире, ни к любой другой кровососущей или хвостатой красотке. Он только мой, все это роскошное тело, этот взгляд, губы, руки, сердце и душа, а главное, его любовь, все это целиком и полностью принадлежит мне. И это меня полностью и всецело устраивает. Ух, мой, только мой мужчина. Причем он сам, без всяких моих ухищрений загнал себя в эту ловушку.

— Ну, Диреев, ты попал, — хищно улыбнулась я, с удовольствием наблюдая, как хмурится мой ничего не понимающий мужчина. — Мне даже тебя немного жаль.

— Почему? — подозрительно спросил он.

— Тебе я досталась. Некоторые считают, что я — самое страшное наказание, которое только может быть. А ты теперь даже и не сбежишь.

— Это ты не сбежишь, птичка моя маленькая.

— И опять эта птичка, — скривилась я, но потом меня поцеловали, перевернули на спину и заставили позабыть обо всем на свете. Какие там Мессиры, каратели, J. и прочие враги, когда меня так любит самый удивительный мужчина на свете. Пусть они все идут в… лесом, в общем, лесом.