— Ну и молодец же ты, Женюшка! — приветствовала Оля девочку, просидевшую весь день в своей комнате и от слез и бессонной ночи продремавшую почти все время при полной тишине, царившей в доме.

— Я все слышала, у дверей подслушала; и как это ты храбрости набралась?

— А ты откуда храбрости набралась? Ведь еще шести часов нет, как же ты решилась прийти?

— А так и решилась! Кот уехал, мыши в пляс пошли. Анна-то моя у ключницы к бабушке отпросилась, у нее здесь бабушка есть, а твоя Марья тебя мне поручила: говорит, раздень ее и уложи. А ты и не поела? Голодная, поди? — и девочка с жалостью посмотрела на нетронутый ломоть хлеба с солью и стакан воды, до которых Женя и не дотронулась.

— Не ела, а теперь поем, дай-ка сюда.

И Женя с аппетитом начала уписывать довольно большой кусок хлеба, поставленный с утра.

— Подожди, я тебе яичко принесла. Степанова матка тебе испекла, велела благодарить, что ты за сына заступилась, ешь на здоровье.

Женя с удовольствием принялась за печеное яйцо.

— Эх, Женюшка… Только два денька нам вздохнуть осталось. Вернется, так уж я и не знаю, что будет… Убежать ведь я хотела, а теперь не побегу, очень уж мне тебя-то жаль. Не пожалеет, ведь она изобьет до смерти.

— Ну мы это еще посмотрим.

— Чего там «посмотрим». Отдерет за милую душу. Тут ведь заступиться некому.

— Я не позволю себя сечь! — решительно проговорила Женя. — Я лучше умру или убегу…

— Женька, давай убежим обе! — воскликнула Оля с загоревшимися глазами. — Плевать, что зима, убежим!.

— Куда только? — спросила Женя, которой при леденящей душу мысли о грядущем наказании этот план пришелся по сердцу.

— Куда? Пойдем к Троеручице… В монастырь, там, говорят, игуменья, что твой ангел, всех принимает.

— А дорогу ты знаешь?

— Дорогу? Господи, спросим, чай, не без языка… От нашего-то монастыря я знаю, как идти, а только нам туда показаться нельзя. Сразу к Аглае Григорьевне отправят.

— Холодно… Как мы дойдем? Далеко это?

— Верст сто будет. Да чего нам холоду бояться. Мы перерядимся: в кладовой есть маленькие полушубки, для казачков были нашиты, стянем да и наденем. Я могу мальчиком одеться, только вот косы жаль.

— Нет, мальчиком меня одень, я стриженая, — весело заявила Женя.

— И верно. Скажу, что ты мне брат, что идем к родным, в монастырь. Полушубки, валенки наденем, платки… Нас не то что мороз, пуля не проберет. А устанем, попросим кого подвезти, обоз какой встретим… Христовым именем и подвезут.

— Да ведь у меня деньги есть, можно и нанять.

— И то. Вот и пригодились «арабчики».

— Когда же мы убежим?

— А хоть завтра… Без Аглаи-то Григорьевны нас нескоро хватятся да и догонять не сразу бросятся.

— А знаешь, перед тем как мне уехать из Англии, тетя купила книжку… ужасно интересную… Тоже о рабах, неграх в Америке.

— Крепостные, значит?

— Ну да, вроде этого, и господа их ужасно злые, и вот две девушки хотели бежать и прятались на чердаке… Их искали с собаками, а они пока дома жили!

— А как искать перестали, они и ушли? Ловко придумали!

— Они, знаешь, устроили себе в сундуке дом… Книжек набрали… Свечей, воды, всего-всего.

— Эх, Женюшка, нам-то это не годится. Еще кабы летом…

— Отчего?

— Да ведь мы замерзнем на чердаке-то. Там не то что книжки читать, зуб на зуб не попадет. Нет, знаешь, соберем себе все что нужно. Ну, по рубахе возьмем, хлеба захватим, деньги — да и удерем, пока твоей тетеньки нет; а потом, как она приедет да пошлет искать, мы, может, уже верст за сорок будем!

— Я оставлю письмо для мамы.

— Нет уж, золотая, ничего не оставляй. Нам надо так сгинуть, чтобы следа не осталось. Ужо потом, как монашенками сделаемся, ты к ним и придешь, скажешь: «Бог милости послал, спаси вас, Господи». Они-то обрадуются!

— И я им тогда все, все расскажу. Они поймут, что не могла я у тетки оставаться.

— Ну еще бы… Подожди же, я утречком в кладовую заберусь и всего достану. Тебе, значит, штаны, курточку, обеим полушубки, себе найду черненькое платьице, в котором меня сюда привезли… Я знаю, где оно. Коротко, пожалуй, стало? Да ничего, легче идти будет, а потолстеть я ничуточки не потолстела… Я тебя буду Евгешей звать, а ты меня сестрицей. Я уж придумала, что говорить, как до ночлега-то дойдем.

— А где же мы ночевать будем?

— Будем в избы проситься Христовым именем.

В памяти Жени воскресла изба в Пантюхине с ее мухами и тараканами.

— Оля, а тараканы?..

— Чего, тараканы?

— Там в избе много будет тараканов?

— А я почем знаю… Небось, не съедят.

— Лучше ночевать где-нибудь в лесу…

— Ну, уж нет. Волки-то похуже тараканов будут, а мороз-то? И трусиха же ты, где тебе бежать, тараканов боишься!

— Я не боюсь, а противно…

— Надо уж от этого отставать. Ты думаешь, в монастыре тараканов нет? И тараканов, и клопов сколько угодно!

— Какая гадость!

— Оставайся тогда у тетеньки, у нее, видишь, какая чистота! — с сердцем воскликнула Оля.

— Ну, полно, не сердись, давай лучше думать, как пойдем, как все это будет.

— Чего думать. Всего не удумаешь; мало ли, что в дороге бывает. Помолимся Богу да и пойдем. А там уж будь что будет.

Девочки долго толковали, что и как им взять, причем практичная Оля не раз поднимала на смех свою маленькую подругу.