Девочки проспали долго. Оля хотя и слышала, как вставали обозные мужики, но решила, что вряд ли они согласятся везти их дальше, не узнав доподлинно, кто они и откуда идут. А этого она боялась больше всего. Их могли принять за беглых крепостных и отправить к становому. Поэтому она притворилась, что крепко спит, и мужики, рассчитавшись за ночлег, отправились дальше.

— Вы чьих же будете? — был первый вопрос хозяйки, когда наши путницы встали.

Но Оля так истово молилась утром, такие клала низкие монашеские поклоны, что когда рассказала, что она из монастыря и ведет брата, гостившего у них, к бабушке в монастырь к Троеручице, то все поверили, и когда девочки уходили, накормленные горячими щами и разными горячими пирогами, хозяйка не только не взяла с них денег, но еще сунула пять копеек медью на свечку Пречистой Богородице.

Днем они заходили раза два погреться в избы попадавшихся по дороге деревень, где их опять обо всем расспрашивали; но Оля так бойко рассказывала о монастырской жизни и о том, что они с братишкой сироты, что любопытные вполне удовлетворялись и их очень ласково провожали с пожеланием доброго пути. К вечеру они добрались верст за восемнадцать в большое торговое село, где и направились к постоялому двору.

Здесь вместо молодой приветливой хозяйки оказалась сердитая неразговорчивая старуха, сразу потребовавшая с них деньги вперед.

— Да мы, тетушка, ужинать не будем, — бойко было начала Оля.

— А мне все равно, у нас постоялый двор, даром пущать мы не обязаны, — угрюмо возразила хозяйка.

— Да у нас, баушка, и всего-то пятачок, — отвечала Оля и, сердясь, толкнула Женю, которая раскрыла было рот возразить.

Старуха заметила, должно быть, этот жест, потому что окинула их снова очень подозрительным взглядом.

— Давай пятак… да лезь на полати. Парня-то к стене положи, чтобы не слетел, — сказала она, протягивая руку. — Вишь, одежда-то какая, ровно барчата… а денег, вишь, нет, — ворчала она сердито.

— Ишь, ведьма какая злющая, — шептала Оля Жене, когда они, забившись в угол на полатях, принялись за свой скудный ужин. — Еще приставать начнет, не поверит… Того и гляди с ней в стан попадешь.

Женя готова была заплакать.

Она и без того чувствовала себя очень плохо. Усталость, отсутствие не только всякого удобства, но даже возможности лечь, раздевшись, и хорошенько умыться, совсем сломили ее силы.

— Так уйдем лучше, Олюшка, уйдем поскорее, — жалобно шептала она, сдерживая слезы.

— Куда теперь уходить, на ночь глядя!

— Я все равно спать не буду, — решила Женя, которой и еда не шла на ум.

Она долго лежала, не засыпая, но, наконец, усталость взяла свое. Женя не могла дать себе отчета, когда она заснула. Ее разбудил шум и говор, поднявшийся в избе. Оказалось, что прибыли какие-то приезжие, и старуха хлопотала уже у печки, ставя самовар.

Проснулась и Оля. Она прислушалась к разговору и скоро догадалась, что это едут какие-то господа.

«А вдруг они слышали о побеге и узнают Женю? — мелькнуло у нее в голове. — Станут расспрашивать… Это баре какие-то, их, пожалуй, не проведешь… Не удрать ли подобру-поздорову? Который только час? Куда ночью пойдешь?»

И точно в ответ на ее вопрос приезжая барыня сказала вошедшему в избу кучеру:

— Пять часов скоро… Через полчаса можно дать овса, а там, как съедят, так и поедем. Я чаю попью пока, а ложиться не стану… К утреннему чаю и дома будем. Хозяйка, отпусти им овса да поужинать людям дай.

— Женюшка, ты не спишь? — торопливо прошептала Оля. — Нам уйти надо… Скоро светок, пройдем немножко, а там где-нибудь в деревне и поспим еще.

Женя, вполне подчинявшаяся Оле и потерявшая всю свою отвагу, молча стала натягивать валенки, успевшие за ночь высохнуть и согреться.

Старуха тем временем сняла со стены ключ и крикнула кучеру:

— Ну, иди за овсом, что ли!

— Надо уходить, пока она овес вешать будет, — шепнула Ольга, быстро застегивая шубу и повязывая платок. Она помогла Жене одеться и полезла было с полатей вниз.

— А котомка-то где? — вспомнила она вдруг. — Я ее в изголовье клала.

Котомки не оказалось. Она нашлась в ногах и незавязанная. Девочка захватила ее как попало и шмыгнула из дверей.

На их счастье, барыня оглянулась только тогда, когда дверь за ними уже затворилась. Голос хозяйки доносился откуда-то далеко из чулана.

— Ну, теперь скорей пойдем, — сказала Оля, когда они очутились на морозном воздухе. — Пойдем поскорее, да на первом повороте в сторону свернем… Боюсь я…

— Чего же ты боишься?

— Боюсь погони, вот чего. Пока мы спали, хозяйка, видно, все оглядела и в котомку слазила. Я помню, что ее под голову клала, да и заспала, видно. Ну, скорее, Женюшка.

— Я стараюсь, Оля, только ноги плохо слушаются…

— Ну, ничего, ты их подбодри. Гляди-ка, перекресток, пойдем направо. Сюда дорога лучше укатана.

— А мы не заплутаемся?

— Чего тут? Скоро и светать станет… да и теперь светло. Эта дорога езженая, не к лесу… Куда-нибудь к жилью придем.

— Какая ты, Оля, умная, а я вот ни за что бы не догадалась.

Часа через полтора стало рассветать, и вдали показалась деревня.

— Оля, мы здесь не остановимся?..

— Ишь, бедняжка, совсем ты измучилась, а мне хоть бы что…

— Остановимся, только где-нибудь в маленькой избенке. На постоялый я больше ни ногой.

У самого входа в деревню, немного в стороне, стояла небольшая изба, к которой девочки и направились.

— Оля, да здесь пожар. Видишь, как дым из дверей валит, — крикнула Женя, когда они отворили дверь в сени.

— Какой пожар? Христос с тобой, печку затопили, вот и все.

— А дым?

— Куда же ему деваться? Изба-то ведь курная… без трубы.

Женя не имела понятия о курных избах и еле разжимала глаза от едкого дыма, валившего из топившейся печки.

— Зато в этих избах тараканов нет, — засмеялась Ольга и, помолившись на образа, оглянулась кругом.

— Что-то ровно в сказке: никого в избе и хозяев нет.

— Каких тебе хозяев… я дома… а матка корову доит, тятька в лес уехал, — докладывал очень степенно мальчонка лет шести, с любопытством оглядывавший прибывших.

— Так вот, батюшка, господин хозяин, не пустишь ли странных людей обогреться? — со смехом проговорила Ольга.

— А мне чаво, грейтесь ужо, — неторопливо отвечал мальчуган.

В это время Женя сбросила уже с себя тулупчик и платок.

— Женюшка, что это ты сняла все? Ведь и дверь, и окно открыты…

— Мне очень жарко, душно так, — отвечала Женя.

Она сильно побледнела и осунулась. Оля только теперь это заметила и стала ее уговаривать поесть. Развязав котомку, девочка убедилась, что в ней хозяйничали чужие руки. Узелка с деньгами не оказалось.

— Украли… украли ведь, деньги-то! Слышишь, Женя, деньги украли!

Женя довольно безразлично отнеслась к этому событию, оставив охать Ольгу и пришедшую в это время с подойником женщину.

— Ишь, обокрали вас, болезные, — проговорила женщина, процеживая молоко. — А далеко еще брести-то?

— К Троеручице в монастырь, — отвечала нехотя Ольга.

— Неближний свет… Отсюда верст боле сорока будет. Не занедужил бы у тебя паренек-то. Ишь, с лица-то какой худенький.

— Нет, я ничего, я дойду, — лениво проговорила Женя.

Вообще, несмотря на то, что в этой избушке Жене удалось и вымыться, и переменить белье, несмотря на ласковое угощение хозяйки парным молоком и горячей похлебкой, Женя не развеселилась, была молчалива и насилу заставила себя двинуться в путь, когда пришло время идти.

Они сделали не больше трех верст, как девочка хриплым голосом обратилась к Оле.

— Оля, я не могу дышать… Очень горло болит и бок, так и стреляет… Совсем идти не могу…

— Господи, вот беда-то… Что же теперь делать? Назад ворочаться — далеко, теперь скоро деревне надо быть, видишь, поля пошли. Давай я тебя поведу, может, до деревни-то и добредем, отлежишься немножко… Переждем денек.

— Я дойду, только пойдем потише.

Девочки поднимались на небольшой пригорок. Когда они с большим трудом и останавливаясь чуть не через каждые десять шагов, очутились на вершине, то оказалось, что сейчас же за ним, у самого склона, приютилась небольшая группа домов.

— Усадебка это какая-то, — проговорила Оля. — Видишь, барский дом в саду… а это службы… вон людская, видно, а вон и двор, и скотная изба рядом. Туда и зайдем… Может, позволят нам скотники туточки отдохнуть.

Оля говорила об этом с сомнением. Она искренне жалела, что это была не деревня, а усадьба, но тащить Женю дальше было нельзя, бедная девочка совсем изнемогала.

Однако ласковый прием высокой краснощекой скотницы сразу успокоил Олю.

— Христос с вами, ночуйте, ребятушки… места не пролежите. Чьих вы будете?

— Мы в монастырь идем… к Троеручице. А господа не забранят, как узнают, что вы нас пустили?

— Наши-то господа? Нет, не забранят. Они и сами всех странных принимают, я, пожалуй, туда вас и сведу, там лучше будет.

— Нет, нет, — воскликнула Женя, успевшая с помощью Оли раздеться и уже растянувшаяся на лавке, чтобы поскорее отдохнуть. — Нет, я никуда не пойду, мне и здесь хорошо.

— Устал паренек-то, видно? Издалека идете?

— Должно быть, разнедужился, — проговорила другая женщина, сидевшая с прялкой у окна. — Ты бы сходила к барышне, попросила бы малинки, попоить его. Согрелся бы и заснул, а сон всякую болезнь отгонит.

— И то, сходить…

— Не надо, не надо, — спохватилась Оля; она боялась расспросов господ больше огня. — Еще забранят господа, что хворых пустили… придется уходить.

— Нет уж, этого не будет. Наши господа милостивые. Кабы у них капитал был, они бы много добра сделали… Да и теперь со всяким человеком последним куском поделиться готовы. Ну, да подождем: мне и идти-то теперь некогда, надо с Пелагеей телят поить. А вот вернусь, тогда можно и за малиной сходить.

Но когда обе женщины вернулись, напоив телят, они застали Ольгу в полном отчаянии. Женя лежала в жару, громко стонала и не узнавала ее.

— Надо за барышней бежать, — сказала скотница. — Она у нас лучше дохтура лечит.

— Тетушка, ты погоди, я что тебе скажу, — начала было Оля, но проворная баба успела уже убежать.

— Да ты не убивайся, девушка, — проговорила другая женщина. — Наши господа не другим чета, и барыня, и барышня, сестрица ейная. Не обидят вас с братиком, а всякую помощь дадут. У меня как ребята болели горлом, так барышня все ночи просиживала.

— У твоих ребят? — с удивлением переспросила Оля.

— Да, у моих. Да разве у них одних? Она всякому мужику, все равно свой или чужой — с какими ранами приходят, страсть! — все сама и обмоет, и лекарства приложит… Ты их не бойся.

— Эх, не то! Хоть и добрые они, а только…

Но Оля не успела еще и договорить, как в избу вошла высокая, худощавая барышня средних лет, с добрым и приятным лицом и, погрев руки и платье около печки, подошла к лежащей без сознания и в жару Жене.

— Когда мальчик заболел? Отчего же вы не прямо ко мне провели? Позови Петра и Алексея с периной, да салоп старый возьмите. Мальчика надо сейчас в дом перенести… Когда заболел? — повторила барышня, обращаясь к Оле.

— Не знаю, жаловаться сегодня стала… стал, — поправилась испуганная и растерявшаяся девочка.

Обмолвка Оли обратила на себя внимание барышни. Она пытливо взглянула на покрасневшую девочку, но не сказала ни слова. Ни слова не сказала она и тогда, когда, потревоженная перекладыванием на перину, Женя быстро заболтала что-то по-английски.

Барышня, которую прислуга называла Марьей Ивановной, ничего вообще не говорила, кроме необходимых приказаний, пока не раздела Женю, не уложила ее в кровать и не дала лекарства. Она молчала, но, к удивлению прислуги, велела послать девочке самое тонкое белье и положила ее в свою спальню, а не в запасной комнате, где обыкновенно лежали ее пациенты.

С Олей она не перемолвилась ни словечком, только велела девочке идти к ключнице, чтобы та напоила ее чаем.

— А потом придешь ко мне, — прибавила она довольно сухо.