Гибель Ниневии представляется одним из главных водоразделов древневосточной истории. Не так, скорее всего, полагали современники, не говоря о том, что борьба Нововавилонской империи за свое возвышение отнюдь не закончилась. Остатки ассирийской армии отступили в Северную Сирию и укрепились там на несколько лет. В хрониках даже появляется имя человека, провозгласившего себя ассирийским царем. Реванш все еще был возможен: так, по крайней мере, казалось еще некоторое время. Более того, ассирийцы сумели заключить союз с Египтом — так испугало соседей внезапное возвышение Вавилона — и дождались подхода египетских подкреплений. Фараон меньше всего хотел, чтобы после стольких лет месопотамских междоусобиц на его границу вернулась великая империя, пусть сменившая столицу и самое название.

Против этой соединенной армии направил свои войска царь Набопаласар, поручив командование самому знаменитому из вавилонян — своему сыну, будущему Навуходоносору II. Наследник оказался достоин отца. В жестокой битве у сирийского г. Каркемиша (605 г. до н.э.; сражение, по-видимому, шло и в самом городе) соединенные ассирийско-египетские силы были полностью разбиты, а от худшего египтян спасло пришедшее из Вавилона известие о смерти старого правителя. Навуходоносору, вестимо, стало не до преследования неприятеля, и во главе небольшого отряда он бросился через пустыню в Вавилон: занимать трон. В любом случае, кампания закончилась бесспорной победой вавилонян. После Каркемишского сражения выход в Азию был для фараонов закрыт навсегда. Как ни странно, это событие оказалось роковым для иудейского царства.

Книга Царств возобновляет подробное описание древнееврейской истории в 622 г. до н.э. Напомним, что политическая история Иудеи и Израиля рассматривается библейскими авторами почти исключительно с экклесиастических позиций. Поэтому отправной точкой рассказа о последних годах иудейской независимости является религиозная реформа царя Иосии, которой летопись уделяет основное внимание. Попробуем вглядеться в то судьбоносное время.

Согласно Писанию, основополагающим моментом реформы было случайное обнаружение «книги закона» при ремонте Иерусалимского храма. Царь Иосия, которому она была зачитана, пришел в совершеннейшее потрясение и начал культурную революцию. Приведенная в Библии дата поражает своей неслучайностью. Всего четыре года назад Набопаласар начал восхождение к власти в Вавилоне, чуть раньше, в 627 г. до н.э. закончилось официальное правление Ашшурбанапала. Насколько библейская дата точна, неизвестно, но несомненно, что она сразу же вводит иудейские потрясения в древневосточный геополитический контекст. Так же значима и альтернативная дата начала культовых реформ — 628 г. до н.э., приводимая в Книге Паралипоменон, которая написана с несколько иной идеологической позиции, чем Книги Царств. Кажется, что события последней четверти VII в. до н.э. были подготовлены предыдущим, «темным», периодом иудейской истории, и что их начало вовсе не было столь внезапным.

В течение нескольких десятилетий Иудею миновали ассирийские набеги. Страна находилась в состоянии мирного вассалитета, который, может быть, не устраивал значительную часть политической элиты, но и ничем ей не грозил. С годами ассирийская угроза начала уменьшаться, что не могло не привести к мыслям о восстановлении полной независимости. Как мы уже говорили, существуют указания на то, что в последние 10 лет правления Ашшурбанапала Ассирия была охвачена гражданской войной. Не исключено, что на престол претендовали сразу несколько человек. Но в тот момент никто не мог предполагать, что налицо закат великой державы: почти всегда при смене властителя империю постигали смуты, которые с течением времени разрешались к вящей славе ассирийского оружия. Память о поражении антиассирийской коалиции, в которой участвовала Иудея, тоже не покинула Иерусалим. Без сомнения, Иосия и его сподвижники были прекрасно осведомлены о дальнейшей борьбе Ассирии с Вавилоном и о страшном наказании непокорных. Но все-таки слишком давно не появлялась в Палестине имперская армия, и что-то чересчур долго продолжались в метрополии беспорядки. Схватка за власть в Междуречье не утихала. Именно в такой обстановке Иудея начала восстанавливать независимость — с самыми печальными политическими и самыми выдающимися духовными результатами.

Реформы Иосии оцениваются как попытка консолидации общества: как духовной, так и политической. Какой из компонентов был сильнее, судить трудно. Заметим только, что множественность религиозных течений Иудеи никуда не делась, и именно против нее были направлены действия царя. Один самодержец, один бог, один храм — схема, прекрасно знакомая из истории человечества. Но где в этой схеме было место для бродячих жрецов-проповедников? Для иудейских юродивых философов, давно занимавших определенную нишу в духовной жизни общества, бывших и популярными, и влиятельными — где было место для пророков?

Все комментаторы отмечают двойственность позиции, которую занимал по отношению к реформам один из главных героев нашей истории. С одной стороны, пророк Иеремия, особенно, под пером поздних храмовых авторов, должен был приветствовать меры по «очищению культа». С другой — не подлежит сомнению его яростная оппозиция курсу иудейской политической элиты. Наследовавшие Иосии цари, все как один, аттестовываются Книгой Царств отрицательно. Однако ясно, что они опирались на поддержку значительной части населения, в том числе на высшее жречество, в свою очередь весьма довольное установлением своих исключительных привилегий. В результате мы имеем идеологический заколдованный круг: в духовном смысле Иеремия должен был одобрять политику Иосии и его наследников, а вот всем политическим действиям иерусалимской элиты он высказывал полное и абсолютное порицание. Выражаясь современным языком, получается нестыковочка.

Иеремия предстает человеком исключительно цельным, не неподвластным сомнениям, а именно цельным. Тем удивительнее его судьба. Наперекор сомнениям и страхам, он всегда шел по намеченному пути до конца, не заботясь о возможных последствиях. Именно потому Иеремия — первый пророк человечества, к которому сотни лет спустя будут обращаться люди, оказывающиеся в подобных же ситуациях. Когда под страхом смерти и всеобщей ненависти не смогут не сказать истины и сильным мира, и своему народу. Сделавший это первым Иеремия — основоположник личной духовной независимости. Потому любой человек, в безнадежной борьбе идущий наперекор много превосходящим силам, ибо именно это диктует ему совесть, идет по стопам «сына Хелкиина, из священников в Анафофе, в земле Вениаминовой». Народ не послушал Иеремию — и чуть было не погиб. Иеремия остался верен себе — и стал бессмертен. Голос пророка продолжал звучать на многих языках, будучи вложен в уста его духовных наследников, он продолжает звучать и поныне. И уже Иеремия первым столкнулся с самым страшным обвинением, которое бросают подобным людям, — что он вовсе не пророк, а ненавистник своего народа. Предатель, жаждущий его погибели. Как защититься от этого, как оправдаться? И нужно ли оправдываться? Бог в любом случае все видит, а история по своему обыкновению рассудит рано или поздно. Если, правда, будет кому сохранить память о шедшем против течения, если хотя бы они сумеют уцелеть и что-нибудь записать.

Итак, Ассирия пала — через год или два стало ясно, что пала окончательно. Ее власть, простиравшаяся на громадных пространствах, временных и географических, испарилась почти в одночасье. Во всем этом, без сомнения, была высшая воля, именно так современники и восприняли произошедшее. Особенный резонанс все это должно было иметь в Иудее, переживавшей в тот момент что-то вроде культурно-политического ренессанса.

Обращение иудеев «к истокам», вызванное обнаружением древней книги, не может рассматриваться, как случайное. Этим событиям предшествовала духовная эволюция жителей царства, шедшая подспудно и незаметно для потомков в годы относительного спокойствия и тихого подданичества. Не стоит недооценивать людей той эпохи и ставить слова о случайной находке «книги Закона» в кавычки: не исключено, что она действительно хранилась в одном из потайных помещений. Даже если о ней знали высшие священники, то в иную эпоху она не могла быть востребована ни светской властью, ни самим народом, а вот теперь время пришло. Не исключено, что обнаружение этой книги, пусть даже в свое время и обставленное с соответствующей помпой, не было главнейшим событием реформы, ее начальным или поворотным пунктом, а просто одним из значимых и потому отмеченных летописью событий тех лет. В дальнейшем кто-то из поздних редакторов, возможно, окончательный автор иудео-израильской истории Dtr2 (если обозначать первоначального историка VII в. до н.э. как Dtr1) придал ей ту роль, которую она, по его мнению, должна была сыграть. Ни царь, ни народ, ни даже священническое сословие не могли дать начало религиозному обновлению — его основоположником могло быть только слово Божие.

Патриотического подъема иудеев тоже не стоит недооценивать. Ведь именно благодаря ему они более 20 лет вели борьбу за свою независимость против мировых держав. Судя по всему, этот подъем разделяло подавляющее большинство населения. Поэтому исключительно странно читаются те пассажи Книги Царств, в которых перечисляются многочисленные религиозные прегрешения последних иудейских царей (за исключением Иосии): они, дескать, и иноземные культы восстановили, и всячески надругались над истинной иудейской верой, и пророков казнили прямо-таки в массовом порядке. Если принять эти сведения на веру, то налицо уникальный случай в мировой истории: общественные классы, возглавляющие борьбу за политическую независимость, одновременно делают все возможное для подавления независимости духовной. Это более чем сомнительно, особенно если учесть тот факт, что многие из пророков (в отличие от Иеремии) поддерживали всеобщий патриотический порыв — многочисленные следы чего сохранились в тексте Писания. Кроме того, сообщения самого Иеремии не оставляют ни малейшего сомнения в том, что в Иудее существовал единый политико-религиозный фронт борцов за самостийность, поставивший нацию на грань исчезновения.

Не нужно представлять иудеев более свободолюбивыми, чем их филистимских и финикийских соседей. Согласно многочисленным письменным и археологическим источникам за полное самоопределение, подобно Иудее, боролись и другие малые города и государства тогдашней Палестины, причем так же бестолково и безуспешно. Никто из них не мог примириться с мыслью, что их исключительно уязвимое, с одной стороны, и очень привлекательное — с другой, географическое положение делает невозможным успешное лавирование между Египтом и переднеазиатскими империями. Что интересно, все эти народы, авторы выдающихся открытий и достижений, полностью исчезли из мировой истории, уступив двум империям: эллинской — культурной и римской — политической. Та же судьба чуть позже постигла египтян, — а вот евреи выстояли, и не только.

Первый раз в истории человечества нации удалось не просто пережить страшный политический разгром, но и использовать его как трамплин для нового витка своего развития. Заметим, что все блистательные памятники древнееврейской философии, литературы и истории были обречены на исчезновение вместе с Иудейским царством и избегли его только в результате кропотливого и целенаправленного труда в течение десятилетий после разрушения Иерусалима. Более чем вероятно, что подобные же и, возможно, не менее выдающиеся памятники других древних наций погибли бесследно именно потому, что не пережили сходных политических поражений. Эта великая работа по сохранению еврейского культурного наследства, через некоторое время ставшего наследством мировым, была осуществлена в Вавилоне, под вавилонским влиянием и по вавилонским образцам. Сами же вавилоняне, когда в очень скором времени пришло время их собственного политического поражения, ничего подобного сделать не смогли. Так, аккадская культура, в отличие от древнееврейской, исчезла из мирового культурного обихода.

Как говорилось ранее, у истоков новой иудейской культурной традиции находится один-единственный человек, заслуги которого перед мировой цивилизацией огромны. Он же, помимо всего прочего, мимоходом создал и легенду о Вавилоне, или, как минимум, ее основал, оставив развитие и детализацию многочисленным последователям. Не без внутреннего трепета мы подступаем теперь к рассказу о мятежном пророке, оставленном нами в иерусалимской тюрьме, где он пребудет вплоть до падения города. «Тогда взяли Иеремию и бросили его в яму, которая была на дворе стражи; в яме той не было воды, а только грязь, и погрузился Иеремия в грязь».

Выше упоминалось о том, что ученые затрудняются с точным определением функций древнееврейских пророков, их места в обществе и отношения к политическому и религиозному истеблишменту. Ясно, что роль пророков менялась со временем и принимала разные обличья в ту или иную эпоху. Поэтому привести их к общему знаменателю невозможно да и не нужно, особенно в связи с тем, что сообщения об их деятельности заметно контаминированы поздней традицией. И любой филологический анализ, направленный на выявление зерен исторической истины в древних текстах, будет всегда открыт для критики и никоим образом не сможет дать точных результатов.

В пророческих книгах Ветхого Завета, особенно относящихся к интересующему нас периоду конца VII — начала VI вв. до н.э., сохранилось немало указаний на людей, носивших пророческий титул, чья деятельность была связана как с культовой обязанностью прорицателя и толкователя знамений, так и с выдачей политических советов правящей верхушке государства. К последней функции отчасти восходит известный из библейских текстов того периода уже совершенно новый обычай публичных откликов на события государственной и международной жизни, которые со временем приобрели высокий (а позже — сакральный) статус и поэтому стали фиксироваться письменно. Первая, священническая роль, разумеется, была официальной, а прочие могли исполняться просто «народными кумирами», популярными и влиятельными людьми своего времени. Все это имеет прямое отношение к тому значению слова «пророк», которое мы в состоянии разобрать при чтении Писания. Однако всеобщий, можно даже сказать всемирный, смысл слову «пророк» придали дела и поступки человека, не занимавшего никаких официальных должностей, бывшего безвластным, непопулярным и даже ненавидимым современниками, и, согласно древней традиции, умершего насильственной смертью от рук собственных сограждан.

Иеремия сообщает, что о своем пророческом призвании узнал в 627 г. до н.э. Но в дальнейшем Книга Иеремии рассказывает о его деятельности, только начиная с 609 г. до н.э., иначе говоря, после гибели царя Иосии. Все, произошедшее во время правления царя-реформатора, как нельзя лучше свидетельствует об обреченности политического курса иудейской верхушки. Большая часть царствования Иосии пришлась на время ослабления имперского контроля над Палестиной. Это позволило иудейскому царю укрепить и расширить государство путем захвата северных, в прошлом собственно израильских территорий, а также провести ряд реформ, направленных на усиление центральной власти. Все данные говорят о том, что Иудея к концу царствования Иосии достигла полной внешнеполитической автономии, сопровождавшейся высоким уровнем внутреннего единства общества. То, что этот мираж разрушился в одночасье, только подтверждает его непрочность, еще раз доказывает ограниченность и, не побоимся этих слова, провинциальность иудейской политической элиты.

Все успехи Иосии были заметны лишь в микроскопическом внутрипалестинском масштабе. Не могло быть и речи о том, чтобы на их гребне попытаться играть в большую геополитическую игру. Первый же и совершенно бессмысленный выход Иосии на арену столкновений мировых держав окончился его гибелью. Ни Книга Царств, ни придирчивый исторический анализ не дают возможности понять, зачем иудейский царь пытался преградить дорогу египетской армии, шедшей в район последней ассиро-вавилонской схватки? Кому он хотел помочь? Какие выгоды извлечь?

Подобный акт не был царской прихотью или капризом. Более 20 лет после смерти Иосии иудейская политическая верхушка пыталась принять активное участие в ближневосточных имперских разборках — со все более плачевными результатами. Такую закономерность нельзя объяснить личной глупостью отдельных несознательных граждан. Налицо последовательная политика, поэтому она оставалась таковой до самого ужасного конца. Судя по всему, патриотический подъем охватил широкие круги тогдашнего иудейского общества, «верхи» и «низы» были едины, порыв сей был универсален и безусловно отразился не только в политической, но и в духовной сфере.

Все библейские историки последних веков, да и просто вдумчивые читатели, среди которых немало крупных мыслителей, совершенно единогласны в оценке обреченной борьбы Иудеи за полную политическую независимость. Высказанная нами оценка вполне укладывается в традиционную канву, в согласии с которой эти события изображаются в любом подробном тексте по древнееврейской истории, не имеющем четкой религиозной направленности. Но не попадаем ли мы здесь в ловушку, которую нам оставил историк-девтерономист, причем в ловушку, которая была расставлена в два присеста, и в которую, в общем, попал уже сам ее автор?

Согласно общепринятому мнению, первая версия девтерономической истории была написана в правление Иосии. Многие считают, что в этом тексте царь-реформатор рассматривался как совершенный праведник, сумевший благодаря восстановлению забытых религиозных идеалов добиться возвращения былого могущества единой Иудеи-Израиля времен Давида и Соломона. Мнение тех ученых, которые полагают, что во времена Иосии вся древнейшая история Иудеи была выдумана ради оправдания или обоснования текущих реформ для нас в данном случае не принципиально: в данный момент мы говорим только о рубеже VII–VI в.

Главное, о чем нужно сказать в отношении этого текстового пласта: сообщения девтерономиста, а точнее, двух авторов — Dtr1 и Dtr2, первый из которых, по-видимому, работал до вавилонского пленения, а второй — после него, являются плодом «философической», а не летописной истории, и уровень их соответствия реальности определению не поддается. Мы предпочитаем относиться к ним с большой осторожностью, особенно потому, что в дошедшей до нас версии 4-й Книги Царств события царствования Иосии изложены в очень и очень избирательном виде. Ретроспективным является и осуждение деятельности наследников погибшего царя, поскольку с точки зрения автора именно следствием их прегрешений было падение Иерусалима и гибель всей страны. Особенно не повезло последнему иудейскому царю Седекии: под девторономическим пером он предстает слабым внушаемым правителем, совершившим ряд безрассудных и вместе с тем противоречивых поступков, закономерно погубивших государство и саму царскую семью.

Насколько реален такой оборот событий? Насколько возможно то, что сыновья Иосии оказались его посмертными противниками? Каковы были отношения между ними — ведь трое братьев попеременно занимали иерусалимский трон? Поддерживали ли они друг друга или боролись между собой не на жизнь, а на смерть? Насколько могли быть велики успехи самого Иосии? Можем ли мы выудить из сообщений девтерономиста какую-либо беспристрастную информацию и должны ли мы вслед за ним безоговорочно осудить недальновидных иудейских политиков? Ведь историку-моралисту так легко воспользоваться знанием о том, что было дальше, и следующей из этого возможностью безапелляционно осуждать побежденных и уважительно признавать силу победителей. Безусловно, историк должен иметь мнение в отношении описываемых им событий и обязан давать оценку прошлому — иначе зачем вообще заниматься историей? Но как тяжело бывает даже наиболее разумным и объективным авторам удержаться от соблазна быть умным задним числом и почитать необходимым компонентом своего труда снисходительное резонёрство в отношении предков — выдачу исторических медалей или навешивание философских оплеух.

Поздний редактор устранил из текста какие-либо известия о деятельности Иеремии до смерти Иосии, поскольку для религиозной традиции царь, установивший единство культа и примат иерусалимского Храма, был фигурой исключительно положительной. Дела же и слова Иеремии в годы, последовавшие за правлением Иосии, не оставляют сомнения в том, что пророк был ярым противником «активной» внешней политики и потому не мог поддерживать царя-реформатора. Деятельность Иеремии в тот период не могла быть с легкостью уложена в «девторономическую модель». Поэтому мы о ней ничего не знаем. Сохранился лишь один короткий, сдержанно-положительный отзыв пророка о покойном царе.

Книга Паралипоменон также утверждает, что Иеремия оплакал смерть Иосии, но ученые не склонны принимать это, как и многие другие сообщения пристрастной поздней хроники. Более того, в том же самом стихе утверждается, что «плачевные песни» по Иосии были переданы «в употребление у Израиля; и вписаны в в книгу плачевных песней». Здесь явно содержится зерно поздней традиции, в дальнейшем приписывавшей Иеремии авторство небольшой библейской книги, которую православная церковь, следуя за Септуагинтой, называет «Плач Иеремии», а большинство западных церквей ныне именует просто «Плач», так как авторство Иеремии по ряду причин, которые мы еще обсудим, вызывает большие сомнения. Но «Плач» был создан под впечатлением гибели Иерусалима в 586 г. до н.э., а не по смерти Иосии, потому эта поздняя глосса и не вызывает доверия.

Нельзя исключить, что в начальные годы своей деятельности Иеремия не был особо популярен и что его речения, касавшиеся каких-либо событий царствования Иосии, не получили большого общественного резонанса, а потому не сохранились. Да и насколько была распространена запись подобных пророчеств? Не жили ли они главным образом в устной традиции? Тем более что делались такие пророчества в основном на злобу дня и вовсе не предназначались для столетий. Насколько велика тогда оказывается роль учеников Иеремии [из них традиция выделяет имя Варуха (Баруха)], ответственных за запись и особенно за сохранение речений пророка в обстоятельствах очень неблагоприятных!

Кем же был Иеремия и от чьего лица выступал? К кому обращался? Легче всего ответить на первый вопрос: пророк не принадлежал ни к какой конкретной группировке, количество людей, относившихся к нему с вниманием и почтением, было ничтожно и поэтому говорил он всегда от своего собственного имени, не прикрываясь никакой должностью, кроме дарованной ему Господом: «И простер Господь руку Свою, и коснулся уст моих, и сказал мне Господь: вот, Я вложил слова Мои в уста твои». Иеремия вещал перед своим народом исключительно потому, что не мог иначе. Он чувствовал себя призванным на служение и не отрекался от него до самого конца. Служение это выражалось в сообщении народу истины или, если следовать букве текста, в изложении воли Господней. Народ же Иеремию вовсе, в лучшем случае, не слушал, а в худшем — желал прикончить. В нашем мозгу неуклонно возникает ассоциация с Кассандрой, тоже объяснявшей правителям родного города обреченность их политического курса и с такими же невеселыми результатами.

Какими ассоциациями воспользоваться, чтобы лучше представить Иеремию? Кто он — юродивый, бродячий проповедник, периодически приходящий в экстаз? «Чудик», как сказали бы сейчас, принимаемый соплеменниками то за безвредного, то за очень опасного сумасшедшего? Более поздние традиции донесли до нас иные, хорошо задокументированные легенды о людях, которым Господь даровал совершить невероятное. Русский юродивый говорит страшную истину в лицо кровавому тирану, крестьянская девушка возглавляет и ведет к победе деморализованное французское войско, а провинциальный итальянский священник возрождает средневековое христианство и дает католицизму импульс, ощущаемый и по сей день.

Что объединяет Жанну д'Арк, Франциска Ассизского и других людей сходной судьбы — одержимость, ощущение собственной призванности и невозможность поступить иначе? Традиционно принято считать, что юродивый или дервиш не боялись предстать пред Иваном или Тимуром, ибо страшились они не земных владык, а Того, Кто на Небесах. Эта концепция восходит тоже к Иеремии: «Не бойся их; ибо Я с тобою, чтоб избавлять тебя, сказал Господь».

Но известно и другое: Жанне д'Арк было невероятно страшно, мысль о костре повергала ее в немыслимый трепет. Но еще невыносимее была для нее мысль, что посланцы Господа — ангелы, говорившие с ней голосами св. Михаила и св. Екатерины, ее оставили. Иеремии тоже было страшно, и он тоже сомневался. Он тоже не знал, а не оставил ли его Господь? «Ты, Господь, знаешь! Вспомни обо мне, позаботься… Почему моя боль не проходит, рана моя не заживает, исцелиться не может? Для меня Ты стал потоком пересохшим, водой ненадежной». Но он все равно шел до конца — потому что не мог иначе.

Не так удивительно, когда чудеса совершает человек, чувствующий за собой невероятную силу, поддержку Божескую или людскую. Много больше поражают судьбоносные свершения человека, неуверенного в себе, в призвании своем, в мощи своей. Повесть об одолении сомнения заключает в себе одну из важнейших глав в духовном наследии Иеремии. «…Слово Господне обратилось в поношение мне и в повседневное посмеяние. И подумал я: не буду я напоминать о Нем и не буду более говорить во имя Его; но было в сердце моем, как бы горящий огонь, заключенный в костях моих, и я истомился, удерживая его, и — не мог». Огонь, струившийся «в костях» пророка, оказался сильнее всего — и тягот, и сомнений. Иеремия первым оставил свидетельство о преодолении собственного духовного кризиса. Поэтому спустя много лет отдельные фрагменты его Книги будут определять то как «Исповедь», то как «Историю бедствий» — комментаторы иеремических текстов станут использовать названия самых откровенных, самых душевыворачивающих произведений европейской мысли: «Confessiones» Августина и «Historia calamitatum mearum» Абеляра. Августину и Абеляру тоже было в чем покаяться и о каких бедствиях рассказать. За исключением ряда псалмов нет в Ветхом Завете более исповедальных, более по-человечески искренних текстов, чем тексты Иеремии. Нет там и более объемного человеческого образа, нежели фигура мятежного пророка. Сомнение же было свойственно всем, даже величайшим из живших, и ярчайшее тому свидетельство доносит уже Новый Завет. Но об этом, как и о влиянии Иеремии на раннее и позднее христианство, мы скажем чуть позднее.

Вернемся теперь к пророку из Анатофа, к месту, которое занимал он в тогдашнем иерусалимском обществе, в духовном мире Иудеи. Главное состоит в том, что Иеремия — одинок. Он одинок перед народом, но, что еще важнее, и перед Богом. Именно к Нему обращается пророк в минуты тяжелейшего отчаяния своего, именно с Ним говорит он один на один. Концепция личного общения с богом, нашедшая свое позднее воплощение в индивидуальной молитве (в том числе христианской) восходит к Иеремии, к его обращению ко Всевышнему без каких-либо посредников. Идея о том, что между отдельным человеком и Богом больше никого нет, что они могут общаться напрямую, несла и несет в себе невероятную силу — идейную, философскую и этическую. Роль ее в духовном развитии цивилизации переоценить невозможно. И началось это с того момента, когда, помимо передачи воли Господа и задавания ему вопросов, относящихся к исполнению этой Воли (что делали предшествовавшие иерусалимскому изгою великие пророки), Иеремия спросил Его о том, что больше всего волновало сына Хелкиина: «Праведен будешь Ты, Господи, если я стану судиться с Тобою; и однако же буду говорить с тобою о правосудии: почему путь нечестивых благоуспешен, и все вероломные благоденствуют?» Так в истории человечества началась новая глава, чего, как обычно, никто не заметил.

В этом же разделе Книги Иеремии содержится и косвенное указание на то, что в противовес сообщениям Книги Царств религиозная политика последних иудейских царей вовсе не была отступнической. Поздняя традиция прочно выводила все «беды Израиля» из культовых нарушений, допущенных его владыками. Поэтому все последние обладатели иерусалимского престола и «делали неугодное в очах Господних». Достоверность этих сведений ставилась нами под сомнение и, когда Иеремия, говоря об отношении «благоуспешных» и «благоденствующих» к Господу, свидетельствует: «В устах их Ты близок, но далек от сердца их», — не подтверждает ли это, что власть имущие продолжали демонстрировать формальную верность общему израильскому Богу? Но, с точки зрения пророка, эти декларации не подтверждались конкретными политическими поступками. Какими же?

В деятельности последних израильских царей есть одна общая черта — желание участвовать в переделе ближневосточного мира, следствием чего являлось абсолютно непоследовательное, часто предательское обращение со всевозможными союзниками и сюзеренами. Последнее особенно плохо сказалось на судьбе Иудеи. Нам говорят о том, что мир, возникший после падения Ассирии, казался неустойчивым и неопределенным, и никто не мог предсказать того, что Нововавилонская империя достаточно быстро заменит Ассирийскую. Хаотическую картину дополняло вторжение на Ближний Восток кочевников-скифов, а на далеком северо-востоке к концу VII в. до н.э. возникло новое государство мидян, из вассалов которого спустя всего несколько десятилетий вырастет следующая мировая империя. Поэтому, дескать, желание иерусалимских царей половить рыбку в мутной воде не должно было казаться современникам столь уж необоснованным. Нет, возразим мы, всего за несколько лет — от гибели Иосии до битвы при Каркемише, все внешнеполитические реалии должны были стать абсолютно понятны. Не стоит недооценивать степень информированности сторон: они прекрасно знали о возможностях царей египетского и вавилонского. Но настолько, кажется, велика была сила тогдашнего иудейского государственного мифа, что ни один правитель не смог противостоять желанию народа поставить знак равенства между богоизбранностью и политическим могуществом (сходные мысли не раз посещали и другие нации). Возобновленный договор — завет с Богом означал Его помощь. Благодаря этому Иудея должна была возвыситься над прочими землями и уж как минимум стать независимой от поклоняющихся ложным богам имперских соседей. Не действовать в соответствии с этой парадигмой иудейские цари не могли — и народ им бы этого не позволил.

Иеремия же не только полностью оценил значение битвы при Каркемише, но впервые дал задокументированную оценку гибельному политическому курсу Иудеи, что сразу привело его к столкновению с власть имущими. Не исключено, что до того времени он был личностью не слишком известной, окруженной узким кругом слушателей и почитателей. Никакой официальной возможности воздействовать на общественное мнение Иеремия не имел, но, по-видимому, успел наделать немало шума, вследствие чего оказался в заключении. Останавливаться на полпути было не в правилах пророка, поэтому он прибег к совершенно новому способу распространения собственных воззрений: приказал своему ученику Варуху их записать, а потом зачитать в Храме «вслух народа». Акция эта была беспрецедентна и чуть было не стоила Иеремии жизни. Именно здесь впервые повествуется о первой несомненно прижизненной письменной фиксации пророческих речений.

Вызвано было это, еще одно революционное в культурном смысле событие, невозможностью традиционной устной пропаганды и притеснением со стороны властей: заслушав содержание первого свитка творений Иеремии, иудейский царь его по кусочкам «отрезывал писцовым ножичком и бросал на огонь в жаровне». Из этого можно заключить, что отношение сильных мира к неприятной для них информации почти не изменилось за последующие две с половиной тысячи лет. Стоит отметить и культовый, в некотором смысле шаманский способ действий царя Иоакима: он полагал, что методичное сожжение пророческих текстов, совершенное в присутствии «всех вельмож», лишит слова Иеремии заключенной в них силы. Сходными побуждениями руководствовались и более поздние политические деятели, поступавшие таким же образом, что опять же свидетельствует о глубоко укоренившемся в них первобытном мышлении. Пророк совершенно справедливо упрекал правящий класс Иудеи за отступление от «путей Господних»: верующему человеку не придет в голову мысль о том, что Слово Божие и даже Слово вообще можно каким-либо образом уничтожить. Для идолопоклонника же подобная идея борьбы со Словом может показаться и привлекательной, и выполнимой. Так, даже по малым, не поправленным девторономическим редактором деталям текста, можно установить, что у Иеремии были все основания к гневному осуждению отступивших от Господа современников, хотя он вряд ли мыслил в подобных категориях.

Первого зафиксированного в истории сожжения политически вредных сочинений их автор если и испугался, то никак того не проявил, а, наоборот, приказал верному Варуху переписать свои инвективы еще раз и добавил к ним «много похожих речей». Данный факт Ва-рух потом отметил отдельно в упомянутой нами выше приписке в 45-й главе книги. Слово оказалось сильнее: сочинения Иеремии сохранились и в еврейском каноне, и в составе Септуагинты. Более того, сокращенная греческая версия, по-видимому, более аутентична, чем расширенная еврейская, ибо обнаруженные в Кумране тексты книги Иеремии соответствуют именно греческому варианту.

Так была основана письменная пророческая традиция — исключительно из желания к сопротивлению и, используем здесь высокопарные слова, из любви к истине. Как, однако, одержимый проповедник оказался более информированным и прозорливым, чем представители политической элиты? Может быть, у него были агенты во всех городах Древнего Востока? Отчего столь уверен он в себе, отчего столь неистов и определен, когда провозвещает грядущие несчастья, когда утверждает, что верхушка Иудеи влечет страну к гибели? Что давало ему силы осудить все возможные политические предприятия иерусалимской элиты? Ведь Иеремия, скорее всего, не имел формального повода к осуждению религиозной практики тогдашних властителей да и в отличие от поздних редакторов не опирался на положение о том, что культовые прегрешения должны обязательно привести к государственным потрясениям.

Попробуем в качестве одного из вариантов ответа предложить читателям следующий мысленный эксперимент. Возьмем Россию конца 60-х — начала 80-х гг. XX в. В то время все достаточно разумные и образованные жители страны не обладали адекватной информацией о внешнем мире, да и о положении своей собственной державы. Вместе с тем они имели возможность регулярно лицезреть как мелких, так и крупных представителей правящего класса страны. Неужели на основании этих относительно умеренных данных житель тогдашней России не мог почти со стопроцентной вероятностью заключить, что любые внешне- и внутриполитические шаги отечественных властей неверны, порочны и бесплодны, что они могут принести означенной стране только вред и позор? Некоторые граждане делали такие выводы и произносили свои суждения вслух — насколько хватало голоса и сил. С последствиями, до безобразия напоминающими те, с которыми пришлось иметь дело Иеремии: «Ударил Пасхор Иеремию пророка и посадил его в колоду».

За исключением отдельных влиятельных семей, несколько раз спасавших проповедника от державного гнева, народ и власть тогдашней Иудеи были воистину едины в исполнении намеченного политического курса и как многие другие народы прошли намеченный путь до конца. Соотечественники дружно величали Иеремию не иначе как предателем и иудеоненавистником. Наверное, он и сам не раз спрашивал себя: «Почему я говорю то, что говорю? Не воистину ли я — предатель?»

Тем временем страна неостановимо катилась под гору. Неудачная экспедиция вавилонян в Египет (601 г. до н.э.) привела царя Иоакима к мысли, что дань северянам выплачивать необязательно. Насколько безрассуден был такой поступок? Можно предположить, что, помимо общего патриотического подъема, борьбу иудеев против иноземцев питало желание освободиться от подати — нельзя исключить, что ее в той или иной мере требовали оба владыки: и египетский, и вавилонский. У иудейского царя отнюдь не всегда была возможность собрать эту дань: карательный аппарат мог быть недостаточным или же малопригодным для борьбы со своими. После смерти Иосии и пленения его старшего сына, окончившего свои дни в Египте, в Иудее не было сильной центральной власти, а существовало несколько конкурировавших между собой семейно-политических кланов.

В дальнейшем история доказала, что малое государство может отбиться от большого только при высокой внутренней организации, не только военной, но и гражданской. Отбиться отнюдь не означает сразу же одержать решительную военную победу. Не раз оказывалось, что хорошо организованная система сбора налогов покупала геополитическому легковесу десяток-другой лет спокойной жизни, а в перспективе давала возможность накопить силы и со временем освободиться от ненавистного ига. Не в том беда, что иногда в стране верх берут нетерпеливые — без них люди бы до сих пор жили в пещерах, а в том, что иногда они приходят к власти не вовремя.

Первая депортация евреев в Вавилон имела место в 597 г. до н.э. и еще не была полностью катастрофической. Молодой царь Иехония (Иоаким то ли умер, то ли погиб во время осады города вавилонянами) вышел из города и сдался Навуходоносору, который не стал наказывать его за бессмысленное восстание, поднятое покойным отцом правителя. Из этого можно заключить, что вавилонянин был человеком справедливым и не склонным к излишним экзекуциям, сведений о которых не сохранили ни библейские тексты, ни вавилонские. Однако в предохранительно-карательных целях значительная часть иудейской политической, культурной и ремесленной элиты была уведена в Вавилон.

Эта депортация отличалась от ассирийских экзерсисов сразу двумя особенностями. Во-первых, переселяемых не направили в какой-то удаленный уголок Среднего Востока, а разместили в Вавилоне и в других крупных городах новой империи. Помимо этого, иудейский царь и его приближенные содержались в Вавилоне на положении почетных пленников: сохранились записи о выдаче им довольно щедрого довольствия. Во-вторых, не было потока переселенцев в обратном направлении — того, что сделали ассирийцы с северными израильскими областями, навсегда изменив их этнический состав. Навуходоносору такая чехарда народов была и не нужна. Он управлял еще очень неустоявшимся государством и не хотел излишне раздражать своих новых вассалов. В первую же очередь вавилонский царь заботился о могуществе империи, о ее славе. Потому ему были нужны искусные ремесленники: для украшения Вавилона, для того, чтобы сделать свою столицу городом невероятным и несравненным. В этом намерении Навуходоносор, конечно же, подражал царям ассирийским. Именно их деяния имитировал вавилонянин и желал превзойти. И превзошел, и переплюнул, так как был талантливый человек и крупный государственный деятель. Только вот судьба его страны, его города вышла весьма незавидной и почти повторила судьбу Ниневии. Случайно ли? Вот какова ирония истории: Вавилон победил Ассирию только затем, чтобы стать «новой Ассирией», чтобы в сокращенном виде перелистать страницы ее исторической судьбы — вознестись на невозможную высоту и еще быстрее исчезнуть — навсегда. Не в этом ли причина незавидной судьбы вавилонского культурного наследства?

Иудейский правящий класс (и весь иудейский народ) произошедшее ничему не научило. И депортированные, и те, кого пощадил царственный вавилонянин, думали только о реванше и совершенно не хотели смиряться с новыми геополитическими реалиями. Вышедший из подполья Иеремия пытался, как и прежде, этому противостоять, но результатом был, как заметил один из его духовных наследников, «глас вопиющего в пустыне». Патриотически настроенные проповедники (которых канонический текст тоже называет пророками) были не менее неистовы, чем Иеремия. Выше уже упоминалось, что их воззвания тоже оставили след в Ветхом Завете, пусть и не столь значимый. По-видимому, данные речения включили в канон позднее то ли в качестве компромисса с соответствующей идейной группировкой, то ли в качестве вежливого кивка в сторону патриотического наследия. Важно отметить: эти люди не прекращали своей деятельности и среди переселенцев в имперские пределы — даже под угрозой самой страшной казни. Сохранилось упоминание о двух таких храбрых пропагандистах, которых «царь Вавилонский изжарил на огне». Так что не будем неуважительно относиться к политическим противникам Иеремии. Тем сложнее была его задача: ему противостояли не глупцы, не трусы, не обманутые люди, а идейно убежденные слепцы, не щадившие ни себя, ни окружавших, ибо что значит чья-нибудь жизнь против чистоты идеи?

Несмотря на безнадежность предстоящего предприятия, Иеремия всеми способами пытается достучаться до соплеменников. Уже несколько лет до этого он сделал еще одно выдающееся открытие, изобретя наглядную пропаганду: символически разбил кувшин о городские ворота, демонстрируя этим то, что так будет сокрушен «народ сей и город сей, как сокрушен горшечников сосуд». Ныне же он надевает себе на шею деревянное ярмо и призывает соплеменников подклонить «выю свою под ярмо царя Вавилонского». Легко представить реакцию иерусалимцев на такую демонстрацию, находившуюся на грани юродства и предательства. Вместе с тем очевидно, что яркая личность Иеремии привлекала к себе внимание, чудак из Анатофа был хорошо известен горожанам, хотя и малопопулярен. Противостоявшие ему люди были умны и понимали, что в данном случае прямые репрессии малопродуктивны. Пророк должен был быть посрамлен собственным оружием (еще раз заметим, что только пользующаяся широкой народной поддержкой власть может позволить себе подобный либерализм). Итак, в Храме навстречу юродствующему Иеремии выходит некто Анания (Ханания) и демонстративно срывает с его шеи ярмо, возглашая, что также будет сокрушено и ярмо царя Вавилонского. Пророк удаляется публично униженный, в полном соответствии с замыслом противников. Кажется, ответная реплика приходит ему на ум гораздо позже, возможно, уже во время последнего мятежа: «Ты сокрушил ярмо деревянное — и сделаешь вместо него железное». По крайней мере, даже благосклонные к Иеремии поздние авторы не смогли закончить этот рассказ триумфом своего героя, удовлетворившись сообщением о том, что ложно пророчествовавший перед народом Анания «умер в том же году, в седьмом месяце».

Потерпев неудачу среди иерусалимцев, Иеремия обращает свой взор на переселенцев — не без оснований и не совсем бесплодно. Во-первых, именно те, кто ощутил на себе всю силу вавилонской мощи (и получил возможность узреть ее источник), могли понять бесперспективность дальнейшей борьбы за абсолютную независимость. Во-вторых, согласно имеющимся сведениям, воззвания юродивого проповедника вызвали отклик среди депортированных. Дошедший до нас текст послания Иеремии к изгнанникам, по-видимому, в значительной степени восходит к оригиналу. Иеремия сообщал изгнанникам, что именно их он считает «избранной частью» народа иудейского: в явленном ему видении из двух корзин со смоквами, поставленных «пред храмом Господним», «подобно смоквам хорошим» Господь признает «хорошими переселенцев Иудейских… в землю Халдейскую», а худыми плодами станут правители иудейские «и прочие Иерусалимтяне, остающиеся в земле сей».

Отстоящие в тексте друг от друга главы 24-я (видение о смоквах) и 29-я (письмо в Вавилон) тематически тесно связаны: в обеих сравниваются месопотамские изгнанники и оставшиеся в Иерусалиме иудеи. Хронологически эти фрагменты также близки: хотя 24-я глава не датирована, но описанные в ней события могли иметь место только после первой депортации, письмо же в Иерусалим (29-я гл.) было отправлено в четвертый год правления Седекии. Ученые не исключают, что эпизод со смоквами имел место несколько раньше. Однако, если принять, что депортации подверглась именно та часть элиты, которая выступала за продолжение антивавилонской борьбы, то непонятно, как выступавший против нее Иеремия мог сразу провозгласить, что Господь взглянет на изгнанников «благосклонно, как на эти хорошие смоквы». Скорее всего, события, описанные в 24-й и 29-й главах, связаны хронологически и отражают неоднократно высказывавшееся (а приятно ли иерусалимцам было это слышать?) мнение пророка. То, что мы знаем о Иеремии, не дает возможности отбросить и следующее сообщение, краеугольное в истории создания легенды о Вавилоне.

Помимо упомянутой версии письма изгнанникам, призывавшего последних обустраиваться на новом месте и не верить патриотично настроенным агитаторам, обещавшим скорое освобождение, пророк записывает «в одну книгу все бедствия, которые должны прийти на Вавилон» и отдает ее своему посланнику с указанием прочитать ее по прибытии (по-видимому, не публично, а с ритуальными целями), после чего привязать к ней камень и бросить «в средину Евфрата».

Проклятия Вавилону, включенные в окончательную редакцию Книги Иеремии, находятся непосредственно перед этим известием. Именно на этих проклятиях, содержащихся в 50-й и 51-й главах, проклятиях грозных и подробных, полностью основывается известная нам легенда о Вавилоне — легенда о божественном возмездии великому городу. Более того, голосом пророка здесь возвещается о грядущем наказании согрешивших и о неминуемом падении идолов — эти понятия стали исключительно важными в поздней религиозной философии, и не только еврейской. Да и одной философией дело не ограничилось: образ неправедного и могучего властелина, истощившего терпение Божие и в конце концов получающего по заслугам, обладает, по известным причинам, большой общечеловеческой ценностью. Поэтому тем важнее его первая, самая древняя, а для многих — священная иллюстрация. «О ты, живущий при водах великих, изобилующий сокровищами! пришел конец твой, мера жадности твоей!» <…> «Посему вот, приходят дни, когда Я посещу идолов Вавилона, и вся земля его будет посрамлена». Именно к этим текстам станут обращаться проповедники будущего, часто шедшие по стопам Иеремии, именно ими будет укреплена первая из легенд о Вавилоне: о сокрушении Богом возгордившихся, о падении незаслуженного величия, каковы бы ни были его масштабы. «Хотя бы Вавилон возвысился до небес, от Меня придут к нему опустошители, говорит Господь».

Многие комментаторы указывают, что окончательная редакция этих текстов принадлежат более позднему времени, что Иеремия был совершенно не в том состоянии духа и мыслей, чтобы проклинать и предсказывать падение того государства, скорую гибель от руки которого он предрекал Иудее. И все-таки, и все-таки… Пусть текст проклятия поздний и не принадлежит целиком самому Иеремии, а кому-то из его ближайших сподвижников или духовных наследников, но имела ли место сама ритуальная акция? Ведь такая, с позволения сказать, демонстрация, акт заклятия — полностью в стиле нашего проповедника! И разве не мог пророк предвидеть того, что и данная мировая империя не вечна, что когда-нибудь наступит ее срок и что в случае верного политического настроя и извлечения уроков из печального прошлого подобное событие приведет к освобождению иудеев? Не пытаются ли некоторые комментаторы сделать из Иеремии обычного политикана, когда говорят о том, что человек, выступавший за подчинение Вавилону, не мог одновременно призывать на его голову мщение Господа, что пророк, считавший Вавилон орудием божественного гнева, не мог счесть и его достойным наказания не меньшего, чем то, что постигло Иерусалим. Отрицать истинность этого события мы не готовы — в основном тексте вавилонской легенды слышится голос ее самого главного героя.

Важно и то, какой способ избрал Иеремия для возглашения своего проклятия Вавилону — он в чем-то схож, а в чем-то совершенно обратен тому, что сделал с его собственным текстом иудейский царь. Иеремия посылает в Вавилон одного из своих учеников, Серайю, судя по всему, брата уже известного нам писца Варуха, в дальнейшем биографа Иеремии и, возможно, первого составителя корпуса «иеремических» текстов. Время этой миссии, по-видимому, совпадает с отправкой в столицу империи официальной иудейской делегации, выехавшей из Иерусалима в 594/593 гг. до н.э. Пророк приказывает посланцу, возвестив Вавилону все грядущие беды и бросив свиток в Евфрат, сказать следующее: «Так погрузится Вавилон, и не восстанет от того бедствия, которое Я наведу на него». Очень уж сходен предлагаемый способ действий с разбиванием кувшина в иерусалимском храме. Произнесение приговора Вавилону делает его исполнение неминуемым. Погружение же свитка в Евфрат есть не уничтожение Слова, а, наоборот, его сохранение, но одновременно и совмещение его судьбы с судьбой Вавилона, их общее «потопление», утверждающее прочность и неизбежность запечатленного на свитке. Царь иерусалимский Слова боится, Иеремия же с его помощью совершает величайшие деяния и сохраняет своему народу надежду даже в самые тяжелые времена.

При этом пророк очень четко (в отличие от многоопытных политиков) разделяет цели тактические и стратегические. Необычайно странно выглядело бы, если бы он, потративший столько сил на убеждение соотечественников, что жизнь под вавилонским протекторатом намного предпочтительнее последствий «бунта бессмыленного», одновременно с этим публично бы возгласил проклятие Вавилону и предсказал его неминуемую гибель. Понимание этого и того, что подобное событие случится отнюдь не завтра, Иеремия мог разделить только с ближайшими учениками, а не с иерусалимской толпой, общностью по определению деятельной, но к мышлению не способной и о течении времени не знающей. Толпа вообще живет лишь днем сегодняшним (нынешние толпы не исключение), а точнее, сегодняшним обедом. В том сила толпы, в том ее слабость, поэтому порывы ее столь яростны и столь краткосрочны. Исходя из этих соображений, Серайя и должен был утопить свиток с проклятиями без каких-либо зрителей или даже группы поддержки, а может быть и тайком от нежеланных свидетелей.

Апокалиптические картины разрушения Вавилона, содержащиеся в Книге Иеремии, совершенно не соответствуют историческим реалиям падения Нововавилонской империи. «И Вавилон будет грудою развалин, жилищем шакалов, ужасом и посмеянием, без жителей». На самом деле все случилось совсем не так. Это опять наводит на мысль, что перед нами истинные, хотя бы отчасти, предсказания Иеремии, а не приписанные ему поздние сочинения очевидца гибели государства наследников Навуходоносора.

Так или иначе, оставшиеся на территории Иудеи соплеменники пророка двинулись проторенным печальным путем. Важную роль в дальнейших событиях сыграло упоминавшееся ранее посольство в Вавилон, в состав которого, по разным сведениям, входили наиболее высокопоставленные иерусалимцы, а возможно, и сам царь Седекия. Безусловно, в ходе этого путешествия между приезжими и депортированными ранее иудеями происходили бурные дискуссии о политической ситуации на родине и о ее дальнейших перспективах. В дискуссии этой незримо участвовал и пророк, к ней, как мы уже говорили, относится его знаменитое письмо изгнанникам из 29-й главы Книги Иеремии. Однако верх опять взяла иная точка зрения. Сохранилось известие о письме изгнанников в Иерусалим с требованием заткнуть Иеремии рот: послания пророка дошли до месопотамской общины и вызвали достаточно определенную реакцию.

Возможно, это было связано с тем, что первые иудейские изгнанники (и даже прибывшие с подобострастным посольством в середине 90-х годов иерусалимские царедворцы) с самого близкого расстояния наблюдали вавилонские политические пертурбации и сделали из этого вывод, что не так страшен черт, как его малюют, и не так уж он неуязвим и непобедим. Примерно к этому времени относятся дошедшие до нас краткие известия о волнениях в вавилонской армии и о репрессиях, которые при их подавлении применил Навуходоносор. Не исключено, что именно эти события повлекли за собой гибель Иудеи. Взвесив все «за» и «против», правящая иерусалимская партия (несколько наиболее знатных родов или семейств) решила отложиться от Вавилона, уповая на Египет и на внутренние месопотамские дрязги.

В формальном смысле ответственность пала на царя Седекию, получившего престол из рук Навуходоносора, и потому понимавшего, что пощады ему в случае неудачи не будет, но при этом отнюдь не убежденного в правильности своих действий. Внутренние раздоры и неуверенность властей в момент смертельной схватки — лучшего рецепта гибели государства придумать сложно, тем более что внешняя война с не самым сильным противником часто объединяет силы обширного, но аморфного государства, толком не знающего, что с этими силами делать в мирное время. Не исключено, что Иудея оказалась для Навуходоносора очень уместным — и своевременным раздражителем. Сложно было придумать для вавилонской армии более лакомого куска, чем плодородная и труднозащитимая Палестина и по-прежнему вмещавший немало богатств Иерусалим.

Итак, после многократных клятв в верности Навуходоносору последний из иудейских правителей — Седекия — поднял восстание против вавилонян. Царь, судя по всему, был человек слабовольный и не совсем уверенный в успехе задуманного предприятия. Однако правящий класс, как водится, давил, а монарх, как часто бывает, подчинялся. Высшее священничество тоже выступило за освободительную войну, поэтому оно ее и не пережило. Наступил последний акт трагедии.

Значительная часть диаспоры восстание приветствовала. То ли об рекомендациях изгнанников теперь вспомнили, то ли Иеремия в любом случае давал достаточно поводов для всеобщей ненависти. Так или иначе, но основные репрессии против него начались тогда, когда вавилонская армия подступала к Иерусалиму. Почувствовав страшную угрозу, правители Иудеи перестали проявлять терпимость к пораженческой пропаганде. В самом начале осады Иеремия был арестован по обвинению в предательстве и дважды оказывался на грани гибели. Тем временем положение города становилось все отчаянней — последняя надежда погибла вместе с египетским экспедиционным корпусом. Толпа была близка к панике. Обычно в таких случаях инакомыслящим несдобровать.

Невозможно выдумать еще одну показательную деталь, свидетельствующую об охлократическом отчаянии, царившем в Иерусалиме: во время обороны города на свободу по всеобщему решению «князей и народа», были выпущены все «рабы и рабыни», однако при отходном маневре вавилонского войска (вызванном необходимостью отбить нападение египтян) обществу стало жалко потерянной собственности и иерусалимцы, «раздумав, стали брать назад рабов и рабынь, и принудили их быть рабами и рабынями». Более чем вероятно, что известие о яростном осуждении пророком своих земляков вполне документально: он упоминает о том, что обещание об освобождении рабов было дано в Доме Господнем, но, несмотря на это, очень скоро нарушено. Даже если это страшное обвинение в «осквернении Имени Господа» не было возглашено публично и даже если его внес в текст Книги Иеремии кто-то из учеников пророка, сам факт аморальности поступка иерусалимцев сомнению не подлежит, как и факт Божественного за него наказания.

Сохранилось также известие и о том, что пророк предупреждал сограждан не радоваться временному отступлению вавилонян. Не это ли стало последней каплей? Не исключено, правда, что арестовавшие Иеремию иерусалимские стражники действительно думали, что он уходит к противнику: перебежчиков в вавилонский лагерь было немало. С нашей точки зрения, намерение пророка вряд ли было таково. Не исключено, что он попросту пытался уйти от смерти, которую готовили ему могущественные враги. Было ли это проявлением моментальной слабости? Уйди Иеремия из города, и в легенде о нем возник бы эпизод «обыкновенный», по крайней мере не героический и не самый пригодный для жизнеописания. Но так получилось (вряд ли случайно), что именно этот поступок привел Иеремию чуть ли не к самым страшным испытанным им физическим мучениям, к тому, что он до конца остался со своим народом, там, где его «народ, к несчастью, был».

Пророк дважды оказывался на волосок от смерти: сначала в доме одного из своих врагов, писца Ионафана (Ионатана), а потом в яме «во дворе стражи». Глагол, использованный при сообщении об его избиении в доме писца, намекает на не доведенное до конца линчевание. Однако абсурдность обвинений, выдвинутых против Иеремии была очевидна даже царю. После того как вельможи настояли на помещении пророка в яму, Седекия через своих ближайших слуг позаботился о его спасении. То, что представители иерусалимской знати могли прийти к царю и почти добиться от него казни «изменника», свидетельствует о том, что царь уже давно потерял власть в городе. Однако, даже объединившись, заклятые враги пророка не смогли его уничтожить, поскольку правящие иерусалимские группировки воевали между собой до самого их общего и печального конца и ставили друг другу палки в колеса за считаные дни до падения города. Чем ближе подступало неминуемое, тем более важной политической фигурой становился в глазах окружающих «верный сторонник вавилонян». Потому Иеремию вытащили из ямы, где он был, скорее всего, обречен на голодную смерть. Об освобождении речь, конечно, не шла. «И оставался Иеремия во дворе стражи до того дня, в который был взят Иерусалим. И Иерусалим был взят».

Город и иерусалимская элита подверглись жестоким экзекуциям, что естественно: речь шла о наказании предателей (а также об окончательном сведении кое-каких междоусобных счетов). Столица иудейского государства была целенаправленно разрушена: вавилонский полководец Навузардан «сжег дом Господень и дом царя; и все домы в Иерусалиме, и все домы большие сожег огнем; И стены вокруг Иерусалима разрушило войско Халдейское. Пытавшийся спастись бегством Седекия был пойман и отведен на расправу в лагерь Навуходоносора. То, что его удалось поймать так быстро, указывает на то, что у вавилонян были местные проводники, а может быть и настоящая пятая колонна, состоявшая из тех иудеев, которым Седекия был не очень симпатичен. Сначала были убиты его сыновья (вероятно, в ходе ритуального жертвоприношения), а потом сам несчастный был ослеплен и уведен в цепях в Вавилон. Так окончилась династия дома Давидова. Этим дело, к сожалению, не ограничилось.

Предателями, по логике Навуходоносора, являлись правящие классы Иудеи в целом, во всяком случае те, кто держался до конца. Здесь мы еще раз скажем о том, что яростное отчаяние последних эпизодов истории Иерусалима может свидетельствовать не только о единении общества на борьбу с иноземцами, но и о наличии в нем изменников-диссидентов, скорее всего, пользовавшихся гораздо меньшей народной поддержкой и проигравшей борьбу за власть: вавилоняне потом с легкостью нашли себе иудея-наместника — Гедалию. Можно предположить, что для пошедшей до конца антивавилонской части иудейской элиты восстание было логичным продолжением внутриполитической борьбы (в этой борьбе противоборствовавшие стороны то и дело апеллировали к культовым символам Иудеи, что отчасти объясняет и оправдывает упреки в богоотступничестве и неискренней религиозности, высказанные в их адрес поздними авторами). Союзники победоносных имперцев могли очень подробно объяснить вавилонянам, кто именно в Иерусалиме заслуживает самых страшных наказаний. Репрессии, описанные в Книге Царств, трудно осуществить без помощников. Побежденные подверглись адресной расправе: все организаторы мятежа были выслежены, арестованы и отправлены на эшафот. «И всех вельмож Иудейских заколол Царь Вавилонский». Таков был финал политической карьеры непримиримых патриотов. Уделом остальных стало месопотамское изгнание.

Показательно, что дополнительной депортации подверглись иерусалимцы: «бедных же из народа, которые ничего не имели, Наву-зардан, начальник телохранителей, оставил в Иудейской земле и дал им тогда же виноградники и поля». По-видимому, за всеми потрясениями той эпохи стояли именно образованные и политически активные горожане. Упоминание о перераспределении земельной собственности в пользу деревенской бедноты тоже очень значимо. Случайно ли все пророческие книги имеют отмечаемый исследователями явный антигородской оттенок? И только ли город городов — Вавилон, как и другие столицы недругов Иудеи, является их мишенью? Ведь немало проклятий было сказано пророками и в адрес Иерусалима. Когда совершился такой перенос, такое объединение «обиталищ порока»? Считается, что все антигородские инвективы более позднего, поствавилонского происхождения. Так какой же город проклинают пророки под именем Иерусалима? Не Вавилон ли? Кара небесная, которая неизбежно настигнет Вавилон — не на Иерусалим ли призывается она? Не отражают ли друг друга оба великих города в зеркале времени и историко-философских метафор?

Хорошо известно, что, помимо, собственно, физического уничтожения «слепо патриотической» верхушки, повлекшего за собой полное изменение политического ландшафта в среде изгнанников, гибель Иудеи оказала мощнейшее духовное воздействие на религиозно-философские воззрения уцелевших и не могла не произвести в них полного переворота. В этих людях был настолько силен энергетический заряд, что они отказались перестать существовать. До сих пор единственно возможной развязкой судьбы всех наций, предшествовавших еврейской на скорбном пути истории, была культурно-этническая смерть. Постепенно слиться с имперским населением, признать верховенство более могущественного бога чужеземцев, найти свою, быть может, достаточно комфортную нишу в новом мире — и не оглядываться назад. Но иудеи на это не пошли, возможно, под прямым влиянием вавилонской традиции, с которой они теперь познакомились очень близко.

Мы уже упоминали об уникальности, отдельности еврейского бога, важности того, что он не был богом «территориальным», географическим. Но не менее важно было то, что иудеи узнали от своих новых повелителей. Оказалось, что Вавилону (и другим городам Месопотамии) уже много сотен и тысяч лет, что они неоднократно разрушались различными завоевателями — столь же жестоко, как нынешний Иерусалим — и что рано или поздно бывали восстановлены. Выяснилось, что аккадская теология очень доказательно объясняет подобные события гневом или недовольством богов: самые страшные страдания выпадали на долю Вавилона тогда, когда от него отворачивался Мардук. И, самое интересное, Бог может свою милость и вернуть — нужно лишь совершить соответствующие приношения. Инструментом подобной жертвы из-за отсутствия Храма и возможности исполнения надлежащих обрядов стало Священное Писание. Именно в тот период оно начало олицетворять религию и, более того, национальную самобытность. Впервые в человеческой истории книга становилась Храмом. Так иудеи превратились не просто в народ с отдельной письменной или цивилизационной традицией, но в Народ Книги.

Древняя, находившаяся уже на излете культура Междуречья поделилась с изгнанниками своим тысячелетним багажом и открыла молодой нации возможность культурного спасения. Нация становится нацией в момент оформления самостоятельной письменной культуры, а письменность влечет за собой все остальное. Именно переход от бесписьменного мира к письменному закрепляет национальную традицию, придает ей устойчивость перед лицом самых тяжелых катастроф, открывает возможность бесперебойного общения с прошлым и тем самым создает непрерывность культурного времени. Склоним же голову перед теми немногими иудейскими изгнанниками, которые поняли силу подобных идей и смогли ими воспользоваться. Мы им очень многим обязаны.

К тому моменту, когда эти культурно-религиозные тенденции окрепли и развились в среде вавилонских изгнанников, жизненный путь Иеремии уже закончился. Согласно традиции, незадолго до падения города (а может, после), он демонстративно заключил купчую на покупку поля. Убежденный одиночка, не имевший ни дома, ни семьи, сделал это в знак того, что «домы и поля и виноградники будут снова покупаемы в земле сей». Еще одна демонстрация, вполне в его духе, и очень логичная: ведь Иудея погибла, теперь проповедовать грядущие ужасы бессмысленно, а нужно заботиться о спасении, о выживании. В этом действии Иеремии — ответ тем, кто называл его ненавистником собственного народа. Он уже видел следующую цель своей деятельности, пусть ему и не будет суждено узреть ее исполнение. Эту перемену настроений пророка много тысяч лет спустя тонко прочувствовал великий поэт, так завершивший его скорбный монолог:

Я теперь хочу среди развалин,

наконец-то свой услышать голос,

голос мой, что прежде воем выл [434]Рильке Р. М. Иеремия / Пер. В. Летучего // Рильке Р. М. Избранные сочинения. М., 1998. Перевод точен. Осознававший важность этих строк, переводчик даже пожертвовал буквальным смыслом предшествовавших, чтобы передать финал почти дословно: «…Demi dann will ich in den Trummerhaufen // endlich meine Stimme wiederh6ren, // die von Anfang an ein Heulen war».
.

Возможно, что к этому времени относятся так называмые утешения Иеремии, обещающие грядущее возобновление Завета с Господом и возвращение Израиля из плена: «Кто рассеял Израиля, Тот и соберет его». И возникает в проповеди Иеремии удивительное словосочетание, более нигде в Ветхом Завете не присутствующее, — «новый завет», новый договор, который Господь заключит «с домом Израиля и домом Иуды». Судьба этих слов, как известно, невероятна и превосходит воображение человеческое.

И затем пророк никуда не уходит, освобожденный вавилонянами, а остается в иудейской общине, отданной империей под управление одному из лоялистов, возможно, даже произведенному в цари. Это продолжается недолго, ибо несколько уцелевших патриотов устраивают короткий мятеж, убивают наместника и скрываются. Оставшиеся в живых члены общины в страхе перед вавилонским гневом бегут в Египет. Проклинающего их и протестующего против переселения Иеремию берут с собой против его воли. Отсутствующая в Библии еврейская легендарная традиция сообщает о том, что пророк был убит соплеменниками в Египте, когда пытался отвратить их от поклонения тамошним богам. Так Иеремия превратился в миф, к тому же яркий и цельный и оттого почти сразу же привлекший внимание тех вавилонских изгнанников, которые были заняты выстраиванием новой иудейской религиозной и политической доктрины.

Курс царской династии, большей части знати и высшего жречества оказался полностью посрамлен, и его ревизия не могла выступать в качестве завлекательной духовной идеи. Воля Божья также не подлежала сомнению — Иерусалим должен был быть уничтожен. А кто являлся главным и самым непримиримым оппонентом указанного политического курса? И кто, добавим, сулил всяческие несчастья следовавшей ему греховной Иудее?

Поэтому абсолютно логично, что главной идейной фигурой самого плачевного эпизода древнееврейской истории стал несгибаемый диссидент, вечный негативист, предсказания которого, наверное, исполнялись отнюдь не всегда и чья установка на всеобщее отрицание была, скорее всего, поводом для ежедневных насмешек почти тех же людей, которые чуть позже вознесли его на пьедестал. В дальнейшем таковой оказалась судьба и других пророков. Но и тут Иеремия оказался первым.

Великий провозвестник горестей, вечно гонимый печальник стал символом — памятником самому себе. Вслед за ним было постепенно канонизированно и все пророческое движение, несмотря на значительную противоречивость соответствующих текстов и заключавшихся в них идей. Иудейские изгнанники нашли себе новых героев и сумели адаптировать к ним религию своих предков. В начале процесса религиозно-философского обновления важно найти в прошлом объект почитания, чтобы было к кому возводить духовную родословную (реформа всегда хочет притвориться традицией — революционные идеи не могут быть новыми, только переоткрытыми). Это нужно не для того, чтобы поставить этого человека рядом с Богом, не для того, чтобы подменить им Бога, а просто чтобы духовный переворот символизировал кто-то, по-человечески близкий обычным, не вникающим в религиозные тонкости людям. Идеологи всех времен нуждаются в положительных образах отцов-основоположников, потому что людям всегда нужно поклоняться кому-то понятному (помимо поклонения непознаваемому, которое важно ничуть не меньше). Совместное поклонение объединяет и приносит душевный комфорт. Как известно, сплоченные группы верующих граждан обычно переворачивают историю человечества — и социальную, и духовную, и материальную.

Ближайшее поколение учеников Иеремии относилось к учителю с большим пиететом. Этим людям мы обязаны сохранением его письменного и духовного наследия. Скорее всего, именно в их среде и родился упоминавшийся выше Плач Иеремии. Его обычно не считают принадлежащим перу пророка: во-первых, несколько раз реалии той эпохи упомянуты в нем не под тем углом, который должен бы быть свойствен «каноническому» Иеремии, во-вторых, язык Плача заметно отличается от девторономической лексики Книги Царств и Книги Иеремии, а в-третьих, жесткая структуризованность Плача, казалось бы, противоречит образу подвластного неожиданным порывам, ни с кем и ни с чем не считающегося пророка, который доносит до нас Книга Иеремии.

С нашей точки зрения, внимание стоит обращать только на последний аргумент, ибо и политические воззрения пророка и его литературный стиль, были значительно скорректированы будущими поколениями редакторов Ветхого Завета. Да и не кажется столь невероятной возможность сочинения пророком какого-то выверенного текста: ведь не так уж много мы знаем о его мыслях после падения Вавилона, да и времени до новых пертурбаций на иудейской земле могло пройти вполне достаточно для создания такого труда.

Гибель Иерусалима произвела великий религиозно-философский переворот в иудейской нации, растянувшийся на десятилетия и века. Почему она не могла столь же сильно подействовать на отдельного человека, тем более такого, как Иеремия? Почему же он не мог бы посвятить разрушению своей страны текста, совершенно не похожего на созданное им до того? Не слишком ли часто компетентные ученые увлекаются филологическим и историческим анализом, забывая о том, что причуды человеческого гения анализу часто не поддаются и, более того, его опровергают? В крайнем случае, можно предположить, что Плач принадлежит кому-то из ближайших учеников Иеремии, поэтому этот текст быстро попал в корпус «иеремических» тестов и был очень быстро канонизирован — вместе с самим пророком.

Место создания Плача тоже может свидетельствовать о многом. Считается установленным, что некоторые присутствующие в нем мотивы восходят к наидревнейшим месопотамским «плачам о разрушенных городах» (о наиболее известном из них, посвященном гибели Ура, мы упоминали в одной из предыдущих глав). Очевидно, что напрямую шумерские тексты III тыс. до н.э. не могли повлиять на иудейского автора VI в. до н.э. Значит, делают вывод ученые, проводниками этого влияния были поздневавилонские тексты, с которыми автор Плача мог познакомиться в изгнании. Однако в тексте Плача ничто не указывает на возможность того, что он был создан вне Иудеи и не сразу после разрушения Иерусалима, поэтому нельзя исключить, что влияние месопотамской мысли и литературы на еврейскую было намного обширнее и древнее, чем это кажется теперь. Сознавал ли автор Плача, находившийся в Иудее или в Вавилоне, что в сочинении, посвященном гибели Иерусалима, он, будь то Иеремия или кто-то из его идейных последователей — вольно или невольно — следует месопотамским образцам: литературе своих врагов?

Особого упоминания заслуживает Варух, личность историческая. Без него мы бы вообще не имели Книги Иеремии — ни в каком виде. Упомянем, что второканоническая Книга Варуха, сохранившаяся только в составе Септуагинты, но не попавшая в еврейский канон и входящая поэтому в состав православной и католической, но не протестантской Библии, создавалась гораздо позже, по-видимому во II в. до н.э., и была приписана Варуху (а частично и Иеремии) для пущей значимости. Считается, что количество отнесенных на счет Варуха позднеантичных текстов, в том числе знаменитый «Апокалипсис Варуха», о котором мы упоминали, говоря об истории «дискурса о Вавилонской Башне», свидетельствует о необыкновенном росте его авторитета в последующих поколениях, поскольку значение его деятельности было осознано, как это часто бывает, отнюдь не сразу. Именно он сохранил тексты учителя, а затем донес их сначала до современников, а потом до нашего времени. Не исключено, что с этими событиями связана невероятная история его бегства-путешествия в Египет вместе со старым пророком, а потом возвращения и, возможно, даже прибытия в вавилонские пределы. В любом случае, Варух сделал все для сохранения текстов Иеремии и их передачи в надежные руки — руки изгнанных в Вавилон иерусалимских книжников. Не забудем, что заметная часть книги, особенно ее биографические фрагменты, принадлежат самому Варуху.

Однако в дальнейшем, параллельно с установлением новой официальной религиозной доктрины и экклесиастической версии иудейской истории, потребовалось немного облагообразить фигуру пророка, привести ее к общему знаменателю. Это выразилось в колоссальном количестве исправлений и подчисток, содержащихся в Книге Иеремии. Аморфность и не вполне удачная организация текста происходят от необходимости сделать Иеремию верным последователем жреческой «генеральной линии». Возможно, в конце VI–V в. до н.э. были частично утрачены ранние произведения Иеремии, как нечто ненужное и не укладывавшееся в новую стройную историко-философскую систему. И все равно не получилось подстричь пророка под общую гребенку!

При этом ни у кого вовсе не было желания принизить образ нашего героя, наоборот, в тот период впервые возникают параллели между Иеремией и Моисеем. С именем Иеремии начинает связываться и сама концепция «пророческого служения». Возникает и духовно-генеалогическая линия величайших пророков израильских — Моисей-Илия-Иеремия. Иеремия становится одним из главнейших деятелей Священной Истории и единственным из них, о котором не существует сверхъестественных легенд: даже в фольклорной памяти Иеремия остался просто человеком!

Вспомним, что именно за Илию или Иеремию принимали Спасителя и ранние христиане. Сравнение более чем лестное для человека, многократно осмеянного и униженного современниками — ведь в обществе Моисея и Илии Апостолы видели самого Иисуса! Воздействие Иеремии ощутимо и в собственно христианской традиции: его образ возникает в предсказаниях о предстоящем разрушении Храма и Иерусалима, Иеремию цитирует Иисус, изгоняя торгующих из Дома Божьего. И, главное, нет ли отзвука отчаяния Иеремии в самом страшном крике потерянной надежды, содержащемся в христианских священных книгах: «В девятом часу возопил Иисус громким голосом: “Элои, Элои! ламма савахфани?” что значит: “Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?”»

В дальнейшем образ Иеремии не раз представал перед людьми, которых неведомая сила толкала на духовную борьбу — всегда тяжелую и часто обреченную. Вся последующая традиция пророчества в том смысле, в каком мы понимаем это слово: от мучеников давних времен до людей, с одной лишь мыслью в руках шедших на власть имущих в невероятно жестоком XX веке, восходит к Иеремии. Пророк не остался ни собственностью иудаизма, ни даже христианства, хотя в словах одного из его главнейших реформаторов: «Ich stehe hier, Ich kann nicht anders!» — опять слышится голос первого из библейских инакомыслящих. Ничего не смогли сделать ни многочисленные редакторы, ни комментаторы, ни прочие блюстители с традицией, ибо посланием является не столько изреченное Иеремией, сколько он сам. Образ побивает букву — человек сильнее текста. Иеремия много выше дошедших до нас его изречений, истинных и исковерканных.

Закончим рассказ о пророке следующим апокрифом. Как мы помним, сдавшись римлянам, Иосиф Флавий участвовал в осаде Иерусалима уже на стороне империи, работая по ведомству пропаганды и агитации. В частности, он переводил обращенную к восставшим речь будущего императора Тита, но главным образом ежедневно выходил под стены города и призывал упрямцев сдаваться. Делал он это столь активно, что однажды даже забылся и подошел слишком близко к ограждениям, в результате чего получил удар камнем в голову. Иосиф, впрочем, оказался парнем крепким — он пришел в чувство и опять принялся за свое. Как к этому относились осажденные, видно из вышеприведенной истории. Поэтому весьма маловероятно, что они позволили Иосифу обратиться к ним с многостраничной речью, которую он позже включил в свою бессмертную «Иудейскую войну». Речь эта, скорее всего, есть плод долгих и тяжелых раздумий Иосифа, его попытка оправдаться и перед собой, и перед соплеменниками, и перед потомками.

Сей политико-философский дискурс изобилует многочисленными историческими примерами. В частности, Иосиф напоминает непримиримым мятежникам о том, что даже не отличавшиеся праведностью царь и народ иудейский времени первого падения Иерусалима «не причинили никакого вреда Иеремии, кричавшему, что это они своими прегрешениями против Бога вызвали на себя Его гнев и что все они будут взяты в плен, если не сдадут города вавилонянам. А вы? Не говоря уж о том, что вы совершили в городе, — ведь у меня недостало бы сил изложить все учиненные вами беззакония, — вы поносите и забрасываете камнями меня, пришедшего говорить о вашем же спасении». Дело здесь не в том, что Иосиф чуть нескромно сравнивает себя с великим пророком, и не в еще одной ссылке на последнего, и даже не в легких исторических погрешностях, допускаемых нашим агитатором. Гораздо значимей пережившая века концепция того, что Бог должен быть на стороне евреев, а если это не так, то, значит, они согрешили против Него. Господь, а не оружие есть «единственный союзник» израильтян. И, более того, «еще ни разу наши предки не добились чего бы то ни было силой оружия, и еще ни разу Бог, к которому они, пренебрегая силой, обращали свои молитвы, не подводил их».

Данная мысль Иосифа заслуживает внимания. Не в оружии сила, а в обращении к Господу, или, добавим для людей иных убеждений, в обращении к миру духовному. Только там может быть одержана истинная победа. И для одной ли древнееврейской истории верно указанное замечание? Не со времени ли Иеремии подобные мысли начинают посещать даже очень материалистически настроенных людей? Не к его ли образу они восходят? Поэтому к первой и оттого самой важной из данных побед, одержанной спустя всего несколько десятилетий после падения и разрушения Иерусалима, мы сейчас перейдем. Место действия, конечно же, Вавилон.