Глава первая

Вопль, полный беспредельного ужаса, прорезав полночную тишину, разбудил денщика Ваську. Вскочив с кровати босиком на земляной пол сеней, он замер в минутном оцепенении, пытаясь понять, что происходит в доме. Казалось, сердце у Васьки подкатило к горлу и бьется там судорожно, отдаваясь короткими, тупыми толчками во всем теле. Во рту сразу сделалось сухо. "Кто кричал?.. Где? Может, на улице?.." — пронеслось в его голове. Он шагнул к окну, высунулся по пояс.

Душная южная ночь спала мертвым сном. По ту сторону притихшего арыка, над соседним двором черной непроницаемой тучей нависли фруктовые деревья.

Но там Васька не заметил ничего подозрительного.

Вдруг крик повторился, Васька отпрянул от окна. От страха у него подкосились ноги. Он хотел было позвать на помощь, но не мог вымолвить ни слова.

Кричали рядом, в комнате Смирнова.

Не иначе кто-то пробрался в дом, чтобы убить капитана-,— мелькнуло в голове у денщика.

Крик раздался снова. Душа у Васьки ушла в пятки. Он почувствовал, что волосы у него на голове встали дыбом. По телу пробежала дрожь.

Денщик сорвался с места и кинулся из сеней в комнату. Ночная тьма царила и здесь. Выхватив из кармана спички, солдат зажег керосиновую лампу, висевшую на притолоке двери. Желтоватый мерцающий свет озарил стены и деревянный пол.

Кровать капитана была пуста; край измятого матраса свисал до пола; скомканная подушка наполовину была вдавлена в никелированные, сильно попорченные ржавчиной прутья спинки; скрученная жгутом простыня белоснежным удавом свернулась посредине. Можно было подумать: на этой невысокой старенькой кровати только что происходила борьба не на жизнь, а на смерть.

— Константин Иванович! — крикнул денщик.

Никто не отзывался. Только совсем рядом кто-то сильно захрипел. Васька обернулся к стоящему в углу большому ореховому буфету, в створки которого были вставлены куски фанеры вместо стекол. Хрип за буфетом повторился, Васька подскочил и заглянул туда. Капитан стоял в нижнем белье, прижавшись спиной к стене. Лицо его было искажено ужасом. Он вытягивал вперед дрожащие руки с растопыренными пальцами, словно защищаясь от кого-то. Выпученные глаза капитана были устремлены в пол.

"Куда он смотрит?" — Васька взглянул на пол, но не увидел там ничего.

— Константин Иванович, или померещилось что? Чего вы испугались? — боязливо спросил денщик. — Ведь никого же в комнате нет. Приснилось вам что, да? Константин Иванович?!

Капитан молча продолжал двигать руками, словно отталкивал от себя кого-то. На губах у него выступила пена.

— Константин Иванович!.. Ваше высокоблагородие! Что с вами?

Капитан будто не слышал обращенных к нему слов. Его била дрожь. Отмахиваясь от кого-то невидимого, он все сильнее прижимался спиной к стене и даже приподнимался для этого на цыпочки.

Денщик растерялся. Он попытался было схватить Смирнова за руки, чтобы уложить в постель, но тот так пронзительно взвизгнул, что у Васьки зазвенело в ушах.

— Спасите!.. Убивают!.. — закричал капитан. — Вот он!.. Вот!! Сейчас он убьет меня!.. Изверг!.. Смотрите, он уже вскинул ружье!.. Не подходи, не смей!.. Стой, говорю тебе, стой!..

Голос у капитана сорвался. Потом он стал бормотать что-то невнятное.

Васька решил, что капитан серьезно заболел. Изловчившись, он схватил его за руку и потащил к кровати.

— Идите, Константин Иванович! Занемогли вы… Легли бы, право. Ну успокойтесь, ваше благородие. Может, кофейку сварить, а?.. Напьетесь — все как рукой снимет…

Капитан вдруг стал послушен, как ребенок. Закрыв глаза, он прильнул к Ваське и даже попытался сунуть свою голову ему под мышку. Васька чувствовал: тело капитана все еще продолжает дрожать, лицо нервно подергивается.

Уложив капитана в постель, денщик подумал: не побежать ли за батальонным врачом? Он не мог не заметить а последнее время, что капитан сделался какой-то вялый, угрюмый, вернувшись со службы, валится, не раздеваясь, на постель и часами молчит, уставясь в потолок. Васька решил, что на службе у капитана случилась какая-нибудь неприятность. Больше всего Ваську пугал взгляд капитана — мрачный, застывший, какой-то нечеловеческий. В те редкие минуты, когда капитан разговаривал с Васькой, он избегал его глаз, будто стыдился чего-то. Товарищей по батальону начал сторониться, сделался нелюдимым, замкнутым. Денщик был озадачен всеми переменами в поведении офицера.

"А я-то хорош! — с горечью думал Васька. — Куда мои глаза глядели? Чего ждал? Почему не узнал, что тревожит его? Давно надо было настоять, чтобы он обратился к лекарю, может, тот и помог бы… Теперь, видать, поздно, тронулся…"

Он укрыл Смирнова простыней.

— Засните, Константин Иванович. Занемогли вы… Видно, здешний климат во вред вам. Надо бы к доктору обратиться. Слышите меня, Константин Иванович?

Капитан лежал молча, смежив веки. Васька, решив, что тот задремал, вышел из комнаты, но лампу на всякий случай не потушил, только прикрутил фитиль.

Спать Ваське уже не хотелось. На душе было неспокойно. Он сел в сенях у распахнутого окна, положив голову на согнутую в локте руку, долго смотрел на мерцающие холодным блеском звезды. Васька решил, что капитан тронулся от грубого, издевательского отношения подполковника Добровольского к своим офицерам. По правде говоря, капитан Смирнов был единственным среди батальонных офицеров, которого Васька любил и уважал. Мягкий нрав, человечное обращение с солдатами заметно отличали капитана от сослуживцев. Возможно, по этой причине высокомерный, жестокий капитан Гассэ и его приятели начали исподтишка травить Смирнова. В последнее время некоторые из офицеров даже открыто надсмехались над ним.

Звезды угасали на светлеющем небе. Воздух за окном стал серо-голубым.

Вдруг из комнаты капитана опять донесся вопль. Денщик вздрогнул, хотел было встать и пройти в комнату, но в этот момент капитан Смирнов, в одном белье, босиком, с истошным криком, выскочил в сени и бросился на улицу.

— А-а-а-а! — раздалось во дворе.

Васька кинулся следом. Но капитан уже выбежал со двора и мчался вниз по улице. В тот момент, когда денщик захлопнул за собой калитку, капитан завернул за угол. Васька пустился догонять. Он опять услышал крик капитана и прибавил ходу, но Смирнов бежал где-то впереди. Мчась по узеньким улочкам, денщик слышал только его жалобные вопли, а самого беглеца не видел.

Вскоре оба, петляя по переулкам, очутились на окраине города. Капитан бежал шагах в двадцати от денщика. Васька запыхался и начал отставать. Он чувствовал, что ему не догнать офицера, бежавшего быстрее. Но ведь сейчас Васька был единственным человеком, способным помочь заболевшему. И он решил во что бы то ни стало догнать его и вернуть домой.

Они бежали по тропинке, окаймленной зарослями кустарника и ведущей к покрытым лесами горам. Время от времени капитан дико и хрипло вскрикивал. Эхо печально отзывалось вдали. Тем временем утро уже вступало в свои права. Горы все отчетливее вырисовывались на светло-лиловом небе.

Васька еле волочил ноги. Он окончательно выдохся, обессилел, а преследуемый им капитан, казалось, все больше набирал сил и прибавлял скорость. Расстояние между ними стало быстро увеличиваться.

Наконец денщик остановился, жадно хватая воздух ртом.

— Вернитесь, Константин Иванович! — закричал он в отчаянии. — Что вы делаете? Опомнитесь? Смотрите, место какое проклятущее!.. Вернитесь!

Эхо повторило: "Нитесь! Итесь!.."

Впереди начинался густой лес.

"В такой чащобе он вмиг уйдет от меня, — с ужасом подумал денщик. — Пропадет человек! Что делать?"

Передохнув с минуту, он снова побежал. Назойливые плети дикого плюща, обвивавшие замшелые стволы деревьев и тянувшиеся поперек тропинки, казалось, хватали его за ноги.

Вдруг бегущий впереди Смирнов остановился и попятился назад. От неожиданности Васька тоже стал, недоуменно поглядывая вперед.

Из-за поворота показались двое. С минуту Смирнов отступал перед незнакомцами, а затем испустил дикий вопль и побежал назад, вниз по склону. Денщик обрадовался, забежал за небольшой кустик и присел, чтобы капитан не увидел его. Едва Смирнов поравнялся с ним, он выскочи..! из засады и бросился к нему.

— О-о-у-у-у-у!

Это был скорее стон, чем вопль. Разорвав тишину предгорий, он некоторое время висел в воздухе, потом стих, растаял, словно туман, в глубине ущелья.

Денщик, схватив капитана за руки, пытался заломить их ему за спину, но, получив сильный удар ногой, потерял равновесие и повалился на куст. Однако в последний момент он все же успел схватить капитана за руку и потянул его за собой на землю. Они сцепились. Смирнов всеми силами старался вырваться из Васькиных объятий.

— Опомнитесь, Константин Иванович, — хрипел Васька. — Ведь так недолго и искалечить себя! Успокойтесь, пойдемте домой…

Капитан отбивался, стремясь высвободиться.

Тем временем к месту схватки подоспели те двое, вышедшие из лесу. Это были Бахрам и Аршак, возвращавшиеся от Гачага Мухаммеда.

— Что здесь происходит? Что вы делаете? — удивленно спросил Бахрам.

Денщик, чувствуя, что Смирнов вот-вот вырвется из его слабеющих рук, замотал головой и воскликнул:

— Помогите! Скорей! Надо скрутить ему руки!

— В чем дело? Что с ним случилось?

— После скажу… Подсобите!..

Бахрам и Аршак, все еще недоумевая, помогли денщику заломить руки капитана за спину. На губах у того выступила пена, глаза были выпучены, он скрипел зубами и весь дрожал.

Стоящий за его спиной Васька, приложив указательный палец к виску, покрутил им, давая понять незнакомцам, что перед ними человек, у которого в голове не все в порядке.

Все четверо двинулись к городу. Васька отпустил руки Смирнова, ко все же пошел вплотную к нему, готовый в любой момент схватить капитана, если тот вздумает бежать. Однако и Смирнова, видно, оставили силы. Нервное возбуждение сменилось депрессией. Вялый и расслабленный, он безмолвно шагал впереди других и лишь время от времени мрачно посматривал через плечо на Бахрама и Аршака.

Денщик тихонько приговаривал в такт шагам начальника:

— Отдыхать больше надо, Константин Иванович, отдыхать. Иначе загубите себя.

Наконец они дошли до городской окраины. Во дворах горланили петухи, блеяли козы, мычали коровы. Кое-где в домах слышались человеческие голоса. Окраина уже проснулась.

Уложив дома капитана, Васька запер его в комнате, а сам торопливо зашагал в крепость, к батальонному врачу.

Через день капитана Смирнова увезли в Тифлис. Врачи признали у него тяжелое душевное заболевание.

 

Глава вторая

Копыта коней звонко цокали по камням в пересохших руслах горных речушек.

Гачаг Мухаммед ехал впереди отряда. Скоро сухие русла перестали попадаться, начался подъем. Преодолев его, всадники вступили в густой лес, перерезанный надвое шоссейной дорогой. Подступавшие к ней с обеих сторон исполинские грабы сплетались наверху зелеными кронами.

Бледная, предрассветная луна еще не ушла за кромку леса, но на дороге было темно. Гачаги залегли с двух сторон по ее обочинам, спрятавшись за стволы деревьев.

Мухаммед, собираясь вздремнуть, лег на полянке чуть поодаль. Он лежал на спине. Терпкий запах лесной сырости щекотал его ноздри. Но сон не шел к нему.

Вдруг послышался голос одного из гачагов:

— Едут!

Мухаммед вскочил и, раздвигая кустарник, вышел к обочине. К нему подбежал Вели, лежавший в засаде у самого шоссе, и сообщил, что по дороге едет пустой фаэтон.

— Пропустить! — коротко бросил Гачаг Мухаммед, махнув рукой.

Его люди опять залегли за деревьями. Некоторые курили, разгоняя дым рукой, другие дремали.

В просвет между кронами деревьев заглянула луна. Стук лошадиных подков и скрип рессор слышались все ближе. Фаэтонщик мурлыкал песню.

Расул зашептал:

— Клянусь аллахом, это фаэтон Гаджи Хейри. Вот здорово, попал в наши руки!..

Расул зло сплюнул и, не дождавшись ответа, выскочил на дорогу, вскинул винтовку, угрожая сидящему на козлах кучеру.

— Стой!.. Эй, ты!

Кучер натянул вожжи.

— Говори, это фаэтон Гаджи Хейри? — спросил Расул.

— Его самого… — послышался глухой от испуга голос возницы.

— Куда же шайтан несет его ночью? А?.. Сам-то внутри?

— Нет его.

— Где же он?

— Где человеку быть ночью? Ясно, спит себе дома.

Расул, повернув прикладом вперед, хотел было ударить фаэтонщика. Но один из гачагов схватил его за руку:

— Чего привязался? Отпусти, пусть едет с богом.

Расул втихомолку выругался и, вытянув голову, заглянул внутрь фаэтона.

— Говори, что везешь?

— Ничего.

Расул опять поднял приклад и зло зашипел:

— Говори, подлец, не то язык вырву. Надуть нас хочешь?! Отвечай! Ну!

Фаэтонщик и не пошевельнулся. Он помолчал, потом сказал:

— Какая мне польза врать? Я же говорю: ничего не везу. У Гаджи в Балакенде друг живет, за ним и еду. Не веришь — загляни в фаэтон, сам убедишься.

Расул пошарил рукой по сиденью фаэтона. Пальцы его коснулись мягкого ворса ковра. Не обнаружив ничего другого, он опять нагнулся, пощупал еще раз коврик, затем резким движением сдернул его с сиденья.

— Славная вещичка! — засмеялся гачаг. — Давно мечтаю о мягкой подстилке. Сон будет куда приятнее. — Расул встряхнул коврик и расхохотался: — С поганой овцы хоть шерсти клок! Теперь можешь ехать за своим гостем. Пусть он простит нас, — ему не придется ставить ноги на мягкий ковер. Ну, говори: аминь!

Фаэтонщик молчал.

Расул заскрипел зубами. Стоящий рядом с ним гачаг, почувствовав, что Расул может сейчас натворить чего-нибудь, крикнул кучеру:

— Чего ждешь?! Гони!

Щелкнул кнут. Колеса заскрипели и покатили по мягкому грунту, прикрытому сверху полусгнившей листвой.

Расул погрозил вслед фаэтонщику кулаком.

— Передай своему Гаджи: при встрече сочтемся! Сведем с ним счеты раз и навсегда. Не видать ему от нас пощады!..

Фаэтон удалялся по узкой, обсаженной грабами дороге, затененной сверху густой зарослью ветвей.

Кто-то из гачагов сказал Мухаммеду, что Расул останавливал проезжий фаэтон.

Атаман в гневе поднялся и подошел к Расулу.

— Опять грабеж?! Сейчас же догони фаэтон и верни что взял!

Расул сделал шаг вперед и развернул на лунный свет коврик.

— Вернуть никогда не поздно, — сказал он тихо, — только… Неужели тебе не жаль стелить такую вещь под ноги Гаджи Хейри, под его плевки?!

На коврике была изображена сценка из поэмы "Лейли и Меджнун": Меджнун среди зверей; по краям были вытканы строки из поэмы Низами.

Однако гачаги были удивлены не столько изяществом коврика, сколько видом Мухаммеда. Тот молча, словно в оцепенении, смотрел на коврик; лицо его вдруг сделалось грустным. Гачаг будто находился во власти колдовских чар, лишивших его дара речи и превративших в истукана.

Расул, ждавший от атамана наказания, был озадачен этой внезапной переменой.

"Интересно, о чем это Мухаммед размышляет? — подумал он. — Наверное, хочет наказать построже? Сразу вдруг умолк. Дурной признак".

Расул исподлобья смотрел на Мухаммеда, Все молчали.

Наконец атаман отвел взгляд от коврика и обернулся к товарищам.

— Ковер моей матери… — промолвил он и снова умолк; затем продолжал медленно, чуть слышно: — Когда я был мальчишкой, мать день и ночь сидела за станком. Ковер этот она соткала и подарила сестре, когда та выходила замуж. Бедная сестренка. Видно, голод принудил ее продать ковер Гаджи Хейри. Единственную память о матери…

Мухаммед подошел к Расулу и провел рукой по ворсу ковра. Глаза его засветились странным блеском.

— Я помню, мама, — грустно проговорил он, — как твои натруженные, усталые пальцы метали эти бесконечные петли. Ты готовила приданое своей дочери. День и ночь не вставала из-за станка. Бедная мама! Могла ли ты знать, что твой труд будет лежать под ногами Гаджи Хейри?..

Он прижал к груди коврик. На глазах у него засверкали слезы.

— Едут!

Возглас этот заставил всех вздрогнуть. Гачаги разбежались по своим местам.

Через минуту из-за поворота дороги выехал офицер на коне. За ним шел солдат: без ремня, в наручниках. Его сопровождали два вооруженных конвоира.

Офицер натянул поводья и остановил коня.

"Кажется, заметил нас, — подумал Гачаг Мухаммед, — или услышал что-то подозрительное".

Но сейчас же стало ясно, что офицер остановился только для того, чтобы закурить. Потом он обернулся к конвоирам, сказал им что-то и все двинулись дальше. Как ни в чем не бывало проследовали всадники мимо увитых плющом деревьев, за которыми скрывались гачаги.

Но вот раздался пронзительный свист, и на офицера с конвоирами со всех сторон налетели люди Мухаммеда. Офицер не успел даже выхватить наган. Сильный удар в плечо выбил его из седла. Лошадь заржала, взвилась на дыбы, но подскочивший Гачаг Мухаммед удержал ее за поводья.

В одно мгновение Расул обезоружил лежавшего у обочины дороги офицера. Разоружены были и конвоиры.

Дружин не понимал, что происходит вокруг. Он стоял посреди дороги, недоуменно глядя на незнакомых ему людей.

Связав офицера и солдат, гачаги подошли к Дружину и стали разбивать топором замок на его наручниках. Им пришлось порядком потрудиться, пока стальные обручи не распались наконец.

Дружин с интересом разглядывал своих освободителей, заросших, бородатых людей в огромных папахах.

Гачаг Мухаммед подошел к Дружину и, положив руку на его плечо, улыбнулся: на темном щетинистом лице сверкнули белые зубы.

— Вот, друг, ты и свободен! — сказал он по-русски.

Оглядев старую, грязную одежду солдата и его изношенные сапоги, он сделал знак своим людям. Те принялись быстро раздевать офицера, сняли с него френч, галифе и аккуратные хромовые сапоги. Все это они передали Дружину, а рваную одежду и сапоги его положили возле офицера и знаками приказали ему облачиться в новое одеяние.

Наган офицера Мухаммед сунул себе в карман. У Расула на каждом плече висело по солдатской винтовке.

Дружину подвели офицерского коня.

Небо совсем посветлело. По склонам гор пронесся свежий ветерок. На вершинах вековых деревьев оживленно зашептались листочки.

Отряд гачагов тронулся в путь. Глухой топот конских копыт тонул в утренних звуках.

 

Глава третья

По городу разнесся слух: ночью на Балакендском шоссе неизвестные люди освободили арестованного матроса.

Известие потрясло пристава Кукиева. Он едва не задохнулся от негодования. Никто еще толком не знал, как освободили Дружина, а пристав уже собрал всех своих городовых и в гневе принялся отчитывать их:

— Остолопы! У вас из-под носа похитили арестованного, а вы ничего не знаете. Болваны! Толстобрюхие болтуны!

Никто из городовых не посмел сказать в оправдание: арестованный, мол, похищен не в городе, а на Балакендском шоссе. Спорить с начальником — это же неслыханная дерзость! Дисциплина, честь мундира из дешевого сукна с блестящими пуговицами запрещали городовому вступать в пререкания со старшими по чину.

Многие жители Закатал полагали, что заключенный Дружин был освобожден из-под стражи своими же товарищами — солдатами. Никому и в голову не приходило, что осуществили эту дерзкую операцию гачаги. Зачем, спрашивается, солдат нужен гачагам?

Словом, в городе еще долго рассказывали всякого рода небылицы по поводу похищения Дружина.

По приказу Кукиева городовые совали свои носы во все дворы, обыскивали каждую арбу с сеном, показавшуюся подозрительной, останавливали фаэтоны, подъезжающие к городу или выезжающие из него, допрашивали кучеров: "Не встречался ли кто подозрительный на дороге?" или: "Что говорят в районе Закатал о похищении арестованного солдата? Что тебе самому известно об этом?"

Но фаэтонщики, словно сговорившись, твердили в один голос:

— Ничего не видели. Не знаем.

"Нечего нам соваться в такие дела! — рассуждали осторожные возницы. — Зачем нам это? Солдат принадлежит правительству, пусть оно само и разыскивает его. Что нас-то впутывать в это дело?"

Стараясь напасть на след похищенного, городовые прибегали то к одной, то к другой мере, но все было напрасно.

Пристава Кукиева терзали страхи и опасения. Он боялся за свою судьбу, не сомневаясь, что похищение политического преступника вызовет гнев начальства.

"Не миновать бури, — размышлял он. — Все, к чему имеет отношение подполковник Добровольский, грозит мне бедой. На сей раз никакие оправдания не помогут".

Однако прошло два дня, а Добровольский не давал о себе знать. Кукиев недоумевал: почему подполковник до сих пор не потребовал его к себе? Обстоятельство это повергало Кукиева в трепет. "Наверное, Добровольский тайком принимает меры, вырабатывает свои планы. Упаси меня господь от его гнева!"

Он провел почти без сна две ночи, предаваясь грустным мыслям о своей карьере, над которой нависла явная угроза.

Что касается Тамары Даниловны, то она, вместо того чтобы утешать мужа, ежеминутно ворчала ка него:

— Опять на тебя напала меланхолия!.. Кошмар! Хандра твоя — верный признак близкой беды. Когда я вижу тебя в таком настроении, у меня опускаются руки. Что-то будет, что-то будет!

У Кукиева не было ни сил, ни желания отвечать жене. Он только махал рукой и терпеливо повторял ей:

— Успокойся, Тамара, пожалей свои нервы. Увидишь, все обойдется.

Это еще больше раздражало Тамару Даниловну.

— Он меня утешает! Можно подумать, я глупый ребенок! Сколько раз проверено: как только у тебя начинается меланхолия — в наш дом приходит беда. О, господи, как я страдаю!

Кукиев умолкал, чувствуя, что спор и пререкания с женой могут привести к очередному истерическому припадку, а это значит: к беде прибавится еще одна беда. Поэтому лучше помалкивать. Молчать, покориться и ждать веления судьбы.

Пристав предчувствовал, что ему не удастся спастись от когтей этого "бессердечного палача", — так он мысленно стал называть Добровольского в последние дни.

И Кукиев не ошибся: на третий день утром предчувствия начали сбываться. В кабинет пристава вбежал городовой, дежуривший в полицейском участке, и почтительным шепотом доложил:

— Приехали господин Добровольский.

В сердце Кукиева будто воткнули раскаленный ноле. Он вскочил с кресла и сделал было шаг к двери, чтобы встретить подполковника на пороге, но тот уже стремительно вошел в комнату, не здороваясь, подошел к столу и трясущимися от гнева пальцами принялся срывать перчатки. Левая бровь у Добровольского была вскинута вверх, что придавало его и без того злому, холодному лицу поистине дьявольское выражение.

Душа у пристава ушла в пятки. Он даже не знал, как вести себя, что говорить. Гневный взгляд подполковника буквально сверлил его. Однако гость молчал. Под этим взглядом пристав еще больше растерялся.

Наконец он неестественно улыбнулся.

— Прошу вас, господин подполковник, садитесь, пожалуйста.

— Я пришел сюда не сидеть, господин пристав, — небрежно бросил Добровольский, повернувшись к нему спиной.

Эти слова, сказанные с оскорбительной многозначительностью, не могли не задеть самолюбия пристава, однако у него не хватило смелости достойно ответить на них. Этот офицер, посланный на юг особым распоряжением императора Николая, важно носящий на своих плечах золотые погоны, мог в любой момент погубить его карьеру. При одной этой мысли пристав холодел.

Добровольский круто обернулся к Кукиеву.

— О причине моего к вам визита, господин пристав, вы, вероятно, догадываетесь…

Тот растерянно пожал плечами, его большая голова словно погрузилась в жирные плечи, и он стал похож на горбуна.

— Я полагаю, господин подполковник, что вас встревожило похищение арестованного солдата Дружина? Да, вчера вечером я случайно услышал об этом. Откровенно скажу, вначале я не поверил своим людям, подумал, что, случись это в самом деле, господин подполковник немедленно сообщил бы мне о происшествии. Но если это действительно так, мне очень жаль…

— Жалость оставьте при себе, — перебил пристава Добровольский. — Это чувство ведомо лишь слабым существам. Вам следовало немедленно принять меры. Ему жаль, видите ли!.. — Добровольский презрительно, мрачно рассмеялся.

— Разумеется, разумеется, господин подполковник, — поспешно заговорил пристав, — меры были приняты. — Пожалуйста, не думайте, будто арестованный преступник может бежать, а мы станем сидеть сложа руки, и ждать, когда он сам выдаст себя властям. Подобная халатность свидетельствовала бы о нашей политической слепоте, господин подполковник!

Добровольский подошел вплотную к приставу, надменно прищурился:

— О каких это принятых мерах вы говорите, господин Кукиев?

Пристав вдруг понял, что подполковник сам опасается неприятных последствий и напуган случившимся не меньше его, Кукиева. Он нарочно помедлил с ответом размышляя: "Вот оно что!.. Выходит, тебе и самому не очень-то весело. Все дуешься, важничаешь… Так и лопнуть недолго, господин начальник!"

Подполковник поморщился" выказывая нетерпение.

— Я слушаю вас, господин Кукиев!

Пристав пригладил усы.

— Хотя господин подполковник ничего не сообщил мне лично, я тем не менее не сидел сложа руки. Услышав о происшествии, я тотчас поставил на нога всех моих людей, дав им приказ обследовать все сомнительные места, взять под наблюдение все горные тропы и даже произвести обыски в домах подозрительных личностей. Напрасно только вы тотчас не поставили меня в известность о необходимости принятия мер…

Услышав, что поиски пристава пока не дали результатов, подполковник покачал головой, затем достал из кармана плоский серебряный портсигар и закурил. Из ноздрей его вырвались две тугие струи голубоватого дыма.

— Мы надеялись, они не успеют далеко уйти… — Казалось, Добровольский разговаривает сам с собой: он расхаживал по комнате, не обращая внимания на пристава. — Две мои роты днем и ночью прочесывали лес вдоль Балакендского шоссе, но на след беглеца напасть не удалось.

Желая напомнить подполковнику о своем присутствии, пристав кашлянул.

— Конечно, преступников не так-то легко схватить, — сказал он, упершись руками в бока. — Очевидно, они успели перевалить через хребет. В свое время, господин подполковник, я обращался к вам с просьбой помочь мне очистить эти горы от проклятых разбойников. Вы не дали согласия — и вот результат.

Слова пристава заставили Добровольского раздраженно поморщиться.

— Вы думаете, его освободили разбойники?

— Разумеется.

Добровольский мотнул головой:

— Ошибаетесь!

— Кто же тогда, господин подполковник? Или… возможно…

Он не докончил фразы, чувствуя, что может оскорбить подполковника.

— Наивный человек! — сказал Добровольский, уставясь на Кукиева злобным взглядом. — Разбойники!.. Разбойники — в горах! Арестованного Дружина похитили вот эти… — Он выхватил из кармана какие-то бумаги и потряс ими в воздухе. — Те, кто писал вот это!.. Те самые люди, о которых вы ничего не знаете. Ответьте мне, любезный пристав, какие меры приняты вами против тех, кто расклеивает эти листовки на крепостных стенах и на деревьях? Я жду, чего же вы молчите? Ведь именно у этих людей и надо спросить о Дружине. А вы уцепились за своих разбойников! Смешно, господин пристав! Смешно!

Земля опять начала уходить из-под ног Кукиева. Грозный взгляд Добровольского действовал на него, как глаза удава на кролика. Руки и ноги сразу стали ватными.

— Не можете, господин пристав, не можете!

Слова эти, как кувалда, оглушили Кусиева, однако он собрался с силами и спросил:

— Чего не можем, господин подполковник?

Глаза Добровольского злобно сузились. Приставу показалось, что сейчас он хватит его кулаком по голове и собьет с ног.

— Не можете управлять городом! Ясно? — Понизив голос, Добровольский добавил. — Я написал рапорт в Тифлис с просьбой, чтобы жандармское управление прислало вам умелого помощника. Если так и впредь будет продолжаться, город может скоро стать оплотом революционеров. Они подожгут даже кресло, на котором вы сидите! Мы загнали сюда матросов, чтобы они не помогали революционерам в центральных губерниях, а выходит, и здесь благодаря вашему попустительству пахнет крамолой. Не забывайте, вам придется отвечать за все это собственной головой! Отвечать перед государем!

У пристава пересохло во рту. Но он понимал, что не должен показывать Добровольскому своего страха. "Отступать нельзя, нельзя, нельзя! — твердил он про себя. — Стоит спасовать перед этим тигром — и он вмиг сожрет, только кости захрустят".

— Хотя господин Добровольский не уведомил меня официально о происшествии, я тем не менее выполнил свой долг. По-моему, вами в этом деле была допущена оплошность. Если бы нам вовремя сообщили обо всем, возможно, моим людям удалось бы напасть на след беглеца Дружина. Теперь посылайте на его поиски хоть целый полк — толку не будет. Если преступникам удалось переправиться через горы на Северный Кавказ, считайте, что они неуловимы. Таково мое мнение. Повторяю: полицию следовало бы ео-время известить о случившемся.

Говоря это, пристав не спускал взора с Добровольского, который, глядя пустыми глазами в окно, хлопал себя белой перчаткой по ладони и равномерно поднимался и опускался на цыпочках. Он держался так, будто, кроме него, в комнате никого нет и он не слышит обращенных к нему слов пристава.

"Может, мои доводы уняли его гнев? — подумал Кукиев. — Или же подполковник раскаивается в своей грубости, почувствовав, что был неправ, подвергая меня грубым нападкам и увидев, что заряд его не попал в цель?"

— Я, господин Добровольский, всегда оправдывал доверие высшего начальства, — продолжал он после короткой паузы. — Если надо, могу доказать это документами. Вы напрасно думаете, что мы, неся службу здесь, среди гор, заняты только тем, что сосем чубуки и кейфуем. Знали бы вы, господин Добровольский, сколько мы потратили сил на этих проклятых разбойников!

Гнев подполковника Добровольского явно остыл. Обернувшись к Кукиеву, офицер смерил его взглядом с ног до головы, однако теперь во взоре его была только жалость.

"Бедняга! — казалось, говорили его глаза. — Ну как тебе не посочувствовать? Господь не только наделил тебя непрезентабельной наружностью, но, видать, и умом обидел. Как ты жалок, несчастный!"

Открылась дверь, вошел чиновник с пакетом под мышкой и уставился поверх очков на начальников, стоящих в весьма странных позах. Видя, что пристав не обращает на него никакого внимания, он пробормотал что-то в свое извинение и попятился к выходу. Едва чиновник скрылся за дверью, Добровольский отошел от окна и встал посреди комнаты.

— Смею заверить вас, господин пристав, что ваши разбойники и беглецы, скрывающиеся в горах, в настоящий момент не представляют для нас никакой опасности. — Он откашлялся. — Нам не составит особого труда схватить их и вздернуть на виселице. Но что толку? Можно ли такими мерами пресечь появление вот этих листовок? Нас беспокоят именно они. Поймите, вас и меня могут предать военному трибуналу не за головорезов, живущих в горах, а вот за эти самые листовки! Они страшнее бацилл чумы. Вот о чем надо думать!

Скрипнула дверь. Появился щегольски одетый адъютант подполковника и протянул ему украшенный сургучными печатями пакет.

По-видимому, подполковник давно ожидал этот пакет. Оборвав свою речь, он нетерпеливо вскрыл конверт и начал читать. Лицо его сделалось еще более суровым. Свернув пакет вдвое, он сунул его в карман, натянул перчатки и бросил адъютанту:

— Пошли.

Быстрым шагом направившись к двери, он на пороге остановился, обернулся к приставу и, вместо того чтобы попрощаться, спросил:

— Как здоровье Тамары Даниловны?

— Благодарствую, неплохо… — нехотя ответил Кукиев.

— Передайте ей мой поклон.

Добровольский вышел. Адъютант кивнул головой приставу и тоже исчез за дверью.

Кукиев разгладил усы, иронически усмехнулся и медленно опустился в свое удобное мягкое кресло.

 

Глава четвертая

Дружин сидел, привалившись боком к большой куче свежескошенной травы. Рядом потрескивал маленький костер, Тонкие, пляшущие язычки его озаряли желтовато-красным светом заросшее щетиной лицо Дружина. Ввалившиеся глаза освобожденного из-под ареста солдата не были освещены, худое, со впалыми щеками лицо его избороздили морщины, которые при свете костра казались еще более глубокими. Он казался сейчас пожилым человеком. В руках у него была палка с рогулькой на конце, которой он помешивал угли в костре.

По ту сторону костра, скрестив ноги, сидел Гачаг Мухаммед. На земле между ногами лежала его лохматая папаха. Большая бритая голова атамана была опущена на грудь. Сощурив глаза, он смотрел на яркие угли и лишь изредка, вскинув густые длинные брови, поглядывал на Дружина. Другие гачаги спали вокруг костра в самых причудливых позах. Один, лежа на боку у зарослей ежевики, храпел на всю поляну.

Дружин, видя, что Мухаммед молчит, прилег на землю, скрестив руки под головой. В темной бездне неба мерцали веселые звездочки. Вот между ними стремительно пронесся метеор, вычертил по небу огненную дугу и погас.

Из груди Дружина вырвался вздох. Гачаг Мухаммед поднял голову и пристально посмотрел на него.

— Сдается мне, брат, тоскуешь ты по дому и семье, — сказал он с ласковой усмешкой. По-русски он говорил довольно свободно.

Не меняя позы, Дружин опять вздохнул.

— Нет, друг, ошибаешься, сейчас мои думки не про дом.

— А почему так тяжело вздыхаешь? Или какое другое горе у тебя?

Дружин перевернулся со спины на живот и, подперев подбородок ладонями, взглянул на Мухаммеда.

— По товарищам скучаю, — сказал он. — Тяжело вдали от них. Три года делил с ними хлеб-соль, в походах грелись под одной шинелькой, плечом к плечу не раз смерти в лицо смотрели — все вместе. А теперь они там, а я здесь, один… Тяжело, друг…

Мухаммед расправил широкие плечи и жадно втянул в легкие сырой лесной воздух.

— Не грусти. Ты хоть и один, зато свободен.

Дружин с печальной усмешкой покачал головой:

— В одиночестве нет свободы. Отбившуюся от стада овцу волк загрызет без труда. Нравится мне одна ваша восточная притча — ты ее наверное знаешь. Молодой парень встретил мудрого старика и спрашивает, в чем суть непобедимости. Старик в ответ протянул ему пучок хворостин и предложил разом переломить. Парень взял хворостины, но, как ни старался, сломать не мог. Старик и говорит ему: "Теперь разъедини хворостины и переломай по одной". Парень без труда сделал это, сломал хворостины и побросал ни землю. — Дружин умолк.

— А дальше? — спросил Мухаммед.

Дружин взглянул на звездное небо и опять вздохнул.

— Вот и все, — ответил он, помедлив. — Старик ничего больше не сказал, пошел себе своей дорогой. Ты этой притчи не слыхал?..

Мухаммед покачал головой.

— Нет. И очень жалею, что не довелось раньше услышать.

Он взял лежащую рядом головешку и начал ворошить ею костер. Пламя ярко вспыхнуло, осветив темное, заросшее лицо атамана и его большие задумчивые глаза.

У костра воцарилось молчание. Потом, словно сам с собой, заговорил Дружин:

— Да, одиночество — это смерть. Если люди не опираются друг на друга, если они, как быки в момент опасности, не встают в круг спиной один к другому, — победить их легче, чем выпить глоток воды.

Глаза Мухаммеда задорно сверкнули, Пристально глядя на Дружина, он сказал:

— Словом, один в поле не воин. Так у вас говорят?

Дружин молчал. Мухаммед подумал, что собеседник хочет положить конец разговору. Но тут губы Дружина шевельнула улыбка.

— Не скажи, один в поле тоже воин. Только какой воин? Представь, у тебя тысячи врагов, одного убьешь, повергнешь на землю, — на его место встает другой. Его сокрушишь — третий явится. Перебить всех врагов по одному — жизни не хватит.

— Как же быть? — Лицо у Мухаммеда еще больше оживилось. — Ясно, одной пулей всех врагов не покараешь… Они же не упадут на землю, как сноп колосьев.

Дружин подсел ближе к костру и с воодушевлением заговорил:

— В том-то и дело, одной пулей невозможно поразить всех недругов. Против силы надо выходить сильным. Если на удар кулаком кулаком же не ответишь, — тебя раздавят. Поэтому тот, кто не хочет быть побежденным, должен стремиться не к одиночеству, а к единству.

Мухаммед призадумался.

— Выходит, раз ты разлучен с товарищами, ты уже ни к чему не пригоден? — спросил он.

— Конечно! Если я там, на новом месте, не встречусь с новыми товарищами, я ничего не смогу сделать. Но я обязательно свяжусь с ними. Иначе я не достигну поставленной цели. А в жизни нельзя без цели!

Мухаммед потер лоб большой волосатой рукой, затем вскинул глаза на Дружина.

— А что ты считаешь целью жизни?.. На что она тебе нужна, эта цель?

— А вот на что!.. Она делает человека сильным, наполняет его жизнь смыслом. Если у тебя есть такая цель, ты до конца дней своих будешь отдавать ей всего себя. Человек же, у которого нет высокой цели в жизни, мало отличается от животного. Скажи мне, есть у тебя цель в жизни?

— Конечно, есть!

— Какая же?

— Я хочу, чтобы в нашем крае не осталось ни одного кровопийцы. Всех перебью!

— Каким же образом? — Дружин с любопытством смотрел на Мухаммеда.

— Очень просто. Вот этой штукой. — Он положил руку на приклад лежащей рядом с ним винтовки. — Курица клюет по зернышку.

— Вот мы снова вернулись к тому, о чем я только что говорил тебе. Клюя по зернышку, ты уничтожишь всего лишь несколько человек, а гнет, насилие по-прежнему будут царить на земле. А вот если ты с корнем уничтожишь весь гнет, тогда и насилию придет конец навеки. Так думают люди, которые называют себя революционерами.

Мухаммед, подперев кулаком подбородок, опять погрузился в задумчивость. Вот он глубоко вздохнул, словно сожалея о чем-то.

— Выходит, я напрасно ушел в горы? — спросил он тихо.

— Нет, не напрасно. Ведь у тебя не было иного выхода, Когда стало совсем невмоготу, сердце твое взбунтовалось;

— Да, я убил деревенского бека, а затем скрылся в горах. За мной послали дюжину жандармов, только напрасно они сапоги протирали. Кончилось тем, что на меня рукой махнули. Неуловимый!

Они замолчали.

— Вот уже два дня я твой гость, — сказал немного погодя Дружин. — О чем мы только не переговорили за это время! Скажу откровенно, Мухаммед, понравился ты мне очень. Любопытный у тебя характер. И сердце, вижу, благородное. Я еще вчера хотел спросить, почему ты ушел в горы. Теперь мне все ясно. А за что ты убил бека?

Мухаммед усмехнулся. Скуластое, цвета темной меди лицо его помрачнело.

— Спрашиваешь, за что убил бека? А за что убивают? Ясно, не за красивые глаза. — Он умолк, вспоминая подробности события четырехлетней давности. — Ты заметил, в наших краях много горных речек? Когда идут дожди, эти речки превращаются в бурные потоки, вырывают с корнями деревья, ворочают огромными камнями, сметают на своем пути селения вместе с жителями и влекут все за собой вниз. Сопротивляться такому потоку бесполезно. — Мухаммед умолк, словно припоминал что-то. — Да, в один из таких дождливых дней в нашу деревню прибежали слуги бека и сообщили, что горный поток уносит принадлежащую беку отару овец. "На помощь!.. Эй, крестьяне, на подмогу!" — призывали они, сгоняя всех к разлившейся реке. Я пошел вместе со всеми. Бек стоял на берегу взбесившегося потока и кричал, приказывая спасать его овец, которых уносило течением. Бедные животные то погружались в воду, то опять всплывали. Никто не осмеливался броситься в воду: каждого ожидала такая же печальная участь. Тогда по приказу бека в ход пошли плети. Двоих силой загнали в воду, и в тот же миг поток подхватил их. Несчастные даже не добрались до овец. На наших глазах рассвирепевшая, бурлящая река швырнула их на камни и через мгновение умчала невесть куда. Бек не на шутку разгневался, так как овец его относило все дальше. В воду спихнули еще двоих. Но и эти погибли на наших глазах. И вот вижу: бек схватил за шиворот одного из наших крестьян и поволок к реке. Бек был сильный мужчина. Тут я не утерпел, кинулся к беку и схватил его за плечо. Бек оттолкнул меня, я упал на спину, но гнев мой не погас, я схватил здоровый камень и швырнул им в бека. Камень угодил ему прямо в лоб. Бек вскрикнул и упал. И тут же помер. Все были ошеломлены. Растерялся и я. Вдруг мой взор упал на бекскую лошадь. Не помню, как я очутился в седле… С тех пор скрываюсь в горах. Видишь вон того серого жеребца?.. — Мухаммед показал рукой на одного из стреноженных коней, которые спокойно пощипывали траву. — Это тот самый бекский конь. Сдружились мы. Оказался преданным товарищем. Не похож на своего бывшего владельца.

Дружин взглянул туда, где паслись лошади. Когда глаза его привыкли к темноте, он различил красивую голову серого жеребца, стоящего поодаль от других коней. Казалось, конь почувствовал, что говорят о нем, вскинул голову, посмотрел на хозяина и опять принялся щипать траву.

— А ребята уже после ко мне пристали. Вот эти, к примеру, совсем недавно. — Он кивнул головойна двух гачагов, которые спали справа от костра, завернувшись в длиннополые бурки. — За каждым из них — провинность. Вот и приходится жить вдали от родных семей. А думаешь, преступление совершили? Один ночью отвел с участка бека воду на свой огород. А вон тот избил людей бека, когда те стали отбирать у него последнюю коровенку-кормилицу. Не стало коровы — и пошла по миру семья… — Мухаммед горестно покачал головой, в глазах его светилась грусть. — А ты говоришь, мы напрасно ушли в горы.

Дружин перебил его:

— Да нет, я вовсе не говорю этого.

— Пойми, сейчас для нас закрыты все дороги. Приставу не терпится расправиться с нами. Попадем к нему в лапы — он тотчас же вздернет всех поодиночке. За голову каждого из нас назначено вознаграждение. За мою, например, пообещали пятьдесят золотых. Так как же мы можем разойтись по домам? Если уж возвращаться, так сначала надо прикончить пристава.

Дружин усмехнулся.

— Какой смысл?! На его место есть столько кандидатов, с такими же погонами на плечах, как у него, с таким же образом мыслей! В России нет уголка, где бы ты не встретил пристава. Нет, террор, убийства — не выход из положения. Надо, чтобы…

За деревьями раздался пронзительный свист, не давший Дружину докончить фразу. В ответ с противоположного конца поляны тоже донесся свист.

— Что это? — взволнованно спросил Дружин.

— Не беспокойся, — ответил Мухаммед, не двигаясь с места. — Это наши. Вернулись из города. Я посылал их за одеждой для тебя.

И он опять как ни в чем не бывало уставился задумчивым взглядом на пламя костра.

Через минуту на поляну вышло трое гачагов. Когда они приблизились к костру, Мухаммед, не поднимая головы, спросил:

— Ну, Расул, привез?

— Привез, — мрачно ответил Расул.

— Чего же так долго?

— Город кишит городовыми. Пришлось выжидать. Кажется, они напали на наш след…

Мухаммед поднял голову и в упор посмотрел на Расула, словно желая проверить, правду ли тот говорит. Не выдержав пристального взгляда вожака, Расул отвернулся.

Дружин не переставал удивляться внешнему сходству этих двух людей. Родные братья и то редко бывают так похожи. Если бы не бритая голова Мухаммеда, посторонний взгляд вряд ли отличил бы их одного от другого.

Расул положил перед Дружиным узел с одеждой, а сам, осторожно ступая, прошел мимо Мухаммеда к товарищам, которые спали у кустов. Дружин увидел, как Расул пинками будил спящих. Те молча дали ему место между собой. Немного погодя гачаги заспорили о чем-то.

Дружин развязал узел.

— Когда ты наденешь эту одежду, — с улыбкой сказал Мухаммед, — тебя никто не отличит от жителя Закатал. Должен сказать, что в наших деревнях иногда встречаются такие вот, как ты, светловолосые и голубоглазые…

Дружин усмехнулся краем губ. В узле были старенькая рубашка и выцветшие черные штаны. Он встал и примерил их. Рукава рубашки оказались слишком длинными, а штаны, наоборот, короткими. Непомерно широкие штанины едва закрывали его икры.

— Ну как, впору? — спросил Мухаммед шутливо.

— Впору, даже слишком, — также весело ответил Дружин. — Рукава вот только надо подрезать и кусками дотачать штанины.

Мухаммед негромко засмеялся, обнажив белые зубы.

Дружин переоделся. Вид у него получился странный и смешной. Мухаммед с трудом сдержался, чтобы не расхохотаться.

— Ничего, сойдет, — заметил Дружин с усмешкой. — В детстве у меня штаны всегда были короткие, а рубашки и своей вообще никогда не было. Обычно я надевал старую черную рубаху моего крестного отца. Рукава болтались, хлопали по коленям… — Дружин прошелся взад-вперед у костра по мягкой скошенной траве, продолжая оглядывать себя с головы до пят. — Ну, я готов. Когда нам в дорогу? — спросил он серьезно.

Мухаммед поднял голову и долго смотрел на мерцающие звезды, на Млечный Путь, протянувшийся по небу матовой полосой. Кроны деревьев не шелохнулись. Изредка из лесу доносились приглушенные выкрики — то ли ночных птиц, то ли зверей. Потом опять наступила мертвая тишина.

— Скоро, друг, — ответил Мухаммед. — Может, выпьешь еще кружку чая? Путь долог… Через горы, ущелья… Жажда будет мучить.

— Спасибо, Мухаммед. Жажду наперед не утолишь.

Спор, начавшийся среди гачагов, не утихал. Теперь они говорили совсем громко. Мухаммед обернулся к ним, прислушался. Вдруг глаза его загорелись беспокойством, он вскочил с места и подошел к спорщикам.

При его приближении Расул быстро спрятал что-то в карман. От Мухаммеда не ускользнул его жест. Он остановился перед Расулом.

— А ну-ка, дай сюда! — тихо, но властно приказал он. — Что это у тебя?

Расул нехотя встал.

— Да ничего, так себе.

— Покажи.

— Ну, платок, нашел его на берегу реки. Наверно, забыл кто-нибудь из женщин, стиравших белье. Грошовая вещь…

Мухаммед будто не слышал его слов.

— Говорю тебе, дай сюда! — Он повысил голос и пристально глянул в глаза Расулу.

Другие гачаги тоже поднялись, они бросали на Расула хмурые, неодобрительные взгляды.

— В последний раз спрашиваю, покажешь ты наконец, что там у тебя такое?!

Расул, потупив голову, сунул руку в карман и вынул несколько серебряных монет.

При виде денег лицо у Мухаммеда исказилось гневом. Он нагнулся и схватил винтовку одного из гачагов. Шелкнул затвор. Дуло винтовки уперлось в грудь Расула. Дружин, увидев это, подбежал и отвел винтовку в сторону.

— Опомнись, что ты делаешь?

— Расул ограбил человека! Позор! — Мухаммед был взволнован и не замечал, что говорит по-азербайджански и Дружин не понимает его. — Крестьянин залез в карман к крестьянину!.. Насильник! Негодяй!

Голос атамана задрожал.

Воцарилось тяжелое молчание. Дружин не представлял себе, что будет дальше. Вдруг Мухаммед поднял руку и, показав на лесную тропинку, закричал:

— Убирайся вон! Чтобы и духу твоего здесь не было! Нечестивец! Если бы не этот человек, наш гость, я придушил бы тебя на месте.

Расул стоял бледный, не смея сказать ни слова.

— Чего ждешь? Тому, кто лезет в карман ближнего, нет места среди нас! Убирайся, говорю! — Он приказал гачагам. — Возьмите его винтовку, а самого проводите отсюда подальше.

Гачаги забрали у Расула карабин, обыскали и повели по тропинке куда-то в сторону. Мухаммед угрюмо смотрел вслед провинившемуся. Когда Расул скрылся за деревьями, он пробормотал чуть слышно:

— Пусть не пойдет тебе впрок материнское молоко!

Скоро гачаги вернулись. Мухаммед вынул из кармана архалука паспорт, который Бахрам за день до этого переслал ему через пастушонка Азиза.

— Вот твоя бумага, — сказал он Дружину. — А теперь — в путь. Нам тоже следует переменить место, — этот грабитель, пожалуй, на все способен. Кто может поручиться, что он не предаст нас?

Гачаги быстро погасили костер и оседлали лошадей. Полянка в один миг преобразилась, сделалась неуютной, нежилой.

Гачагам предстояло проводить Дружина до границы с Дагестаном.

 

Глава пятая

До города оставались считанные километры.

Едва фаэтон выехал из-под густой тени вековых ореховых деревьев, фаэтонщик Узун Гасан натянул вожжи. Лошади остановились посреди огромной лужи, образовавшейся от дождя, который прошел два дня назад.

Узун Гасан, недовольно ворча, спрыгнул прямо в грязь. Он оглянулся по сторонам, словно хотел увидеть кого-то, затем прошел к задку фаэтона и, подобрав чуть ли не к самой груди полы длинной, пыльной чухи , начал осматривать железный обод правого заднего колеса. Потом присел на корточки.

Перед выездом из Цнори верх фаэтона был поднят. Узуну Гасану видны были внутри фаэтона только ноги — две пары ног. Пассажирами его были сегодня муж и жена. Мужчина сидел, закинув ногу за ногу. По голубому канту на брюках можно было догадаться, что это чиновник. Шелковые кремовые чулки на сухощавых ногах женщины сделались серыми от дорожной пыли. За всю дорогу от Цнори супруги не обменялись и десятком фраз. Если бы не назойливый запах крепких папирос, которые курил мужчина, Узун Гасан мог бы подумать, что его пассажиры все время спят.

До захода солрща оставалось немного. Тени высоких грабов и дубов, подступавших с двух сторон к дороге, стали совсем длинными. Густые заросли орешника справа, шагах в двадцати от дороги, казались рядом с могучими замшелыми стволами деревьев небольшими зелеными холмиками. Гниющая листва и застоявшаяся, подернутая изумрудной плесенью вода у кустов распространяли зловонный запах.

Фаэтонщик Узун Гасан все сидел на корточках у заднего колеса, покачивая головой и что-то бормоча себе под нос. При этом он бросал взгляды на липовые деревца, растущие возле телеграфного столба, на котором черной краской была выведена цифра 5.

Из зарослей орешника вышел смуглолицый худощавый подросток лет двенадцати — четырнадцати, без шапки, с длинным пастушьим кнутом в руках, и приблизился к столбу.

На лице фаэтонщика мелькнуло довольное выражение. Пастушонок приветливо и в то же время как-то многозначительно смотрел на Узуна Гасана, гладя рукой большую пастушью сумку, висевшую у него на боку.

— Эй, сынок! Что стоишь и глазеешь? — Голос старого фаэтонщика был с хрипотцой. — Ступай сюда, помоги обод подвязать. Надо же случиться такому!.. Проклятое колесо! Нарочно ждало, пока в грязь заедем!

Парень подбежал к фаэтону, шлепая по грязи огромными чарыками.

— Как же это случилось, Гасан-ами? — спросил он и, нагнувшись, тоже стал смотреть на заднее колесо фаэтона.

А Узун Гасан продолжал ворчать вполголоса:

— Нет, ты скажи, как это называется?.. Такую дальнюю дорогу проехали без приключений, а у самого дома вдруг соскакивает обод. Заклепка проклятая отлетела! Э-эх! Ну и работенка у нас! Вся жизнь проходит вот так, на дорогах. Помоги-ка, сынок! Давай как-нибудь прихватим обод вот этой проволокой. Лишь бы до города добраться!..

Мальчуган молча присел на корточки у задней рессоры.

Фаэтонщик извлек из кармана моток старой медной проволоки и начал обматывать ею обод ничем не поврежденного колеса. Пастушонок помогал старику. Из орешника доносилось мычание коров и телят.

— Скучают без тебя твои подопечные. С травой как?.. — спросил Узун Гасан, дружелюбно поглядывая на парня.

— Неплохо. После дождя выше колен поднялась.

— Как со скотом? Падежа нет?

— Пока все благополучно.

— Надеюсь, и мой буйволенок здоров?

Хотя пастушонок сидел рядом, Узун Гасан разговаривал с ним намеренно громко.

Сидевший в фаэтоне мужчина закашлялся и сплюнул. Из-под кожаного верха выплыло лиловато-серое облако табачного дыма.

— Что случилось? Почему стоим? — спросил он низким, простуженным голосом, в котором слышалось нетерпение.

— Обод соскочил с колеса, господин, — ответил Узун Гасан. — Не беспокойтесь, сейчас закрепим его.

Пассажир умолк.

Перестав заниматься колесом, фаэтонщик снова огляделся по сторонам и быстро развязал небольшую торбу с сеном, висевшую на фаэтоне позади, над колесной осью. Он сунул туда руку, порылся вытащил пачку каких-то бумаг и протянул их парню. Тот мгновенно спрятал бумаги в пастушью сумку.

Узун Гасан приник к уху пастушонка и зашептал:

— Стой на дороге, пока не отъеду. Чтоб не увидели твоего лица.

Он вытер грязные руки о полы длинной чухи, поднялся на облучок и тряхнул вожжами.

Фаэтон тронулся.

Пастушонок продолжал неподвижно сидеть на корточках. Когда фаэтон отъехал подальше, он встал, поправил свою сумку и зашагал к липовым деревьям, у телеграфного столба.

Начало смеркаться. Фаэтонщик поленился зажечь фонари. Перед въездом в город на избитой ухабистой дороге старый фаэтон заколыхался из стороны в сторону. Всякий раз, когда колеса провалились в яму, экипаж резко кренился набок, казалось, он вот-вот перевернется.

В такие минуты сзади раздавался раздраженный женский голос. Но старый фаэтонщик делал вид, будто ничего не слышит, и продолжал погонять лошадей, явно стремясь поскорее добраться до города.

Очевидно, тряска дала выход раздражению, давно переполнявшему душу женщины. Начав ворчать, она уже не могла остановиться и с каждым мгновением все больше распалялась.

— Говорила тебе, Игнат, не соглашайся! Ну, не глупо ли?.. Бросить такое райское место, как Сухум, и ехать в эту дыру! Нет, умный человек так не поступит!

Муж молчал. Это еще больше злило женщину. Она заговорила громче:

— Ведь ты знаешь, что нам говорили про это захолустье?! Вот увидишь, после морского климата у меня в этих горах будет разрыв сердца. Впрочем, тебе-то что?.. Тебя наградят еще одним орденом, а я буду расплачиваться своим здоровьем! Нет, я просто поражена: неужели во всем Тифлисе не нашлось никого другого, чтобы заткнуть в эту дыру? Ну конечно, в хорошее место тебя не послали бы!.. А здесь, говорят, каждый день беспорядки. С потемкинцами и в России не могли сладить, как же сладишь с ними ты?!

Наконец терпение у мужа лопнуло, — жена явно стала болтать такое, о чем следовало бы молчать.

— Ладно, хватит! — грубо оборвал он ее. — Держи язык за губами! Что раскричалась на всю округу?! И на нервы жаловаться нечего. Сама виновата, не жалеешь их!

Но слова мужа только подлили масла в огонь. Женщина окончательно вышла из себя. От гнева голос у нее сделался скрипучим, хриплым.

Пока супруги продолжали перебраниваться, фаэтонщик тихо мурлыкал себе под нос какую-то грустную песенку.

Темный вечер сделал смутными очертания города. Изредка на углах попадались тусклые фонари. Фаэтон петлял по узеньким улочкам. Было свежо. От крупов лошадей шел пар.

На главной улице фаэтонщик обернулся к пассажирам:

— Куда прикажете, господин?

— К дому пристава Кукиева, — глухо ответил мужчина.

Через несколько минут фаэтон остановился перед чистеньким, пригожим двухэтажным особняком с балконом.

Избавившись от неприятных пассажиров, Узун Гасан облегченно вздохнул. Он поехал по главной улице, собираясь в конце ее свернуть наверх, к своему дому.

Перед церковью было многолюдно. Очевидно, вечерняя служба только что окончилась. Узун Гасан так и не зажег фонарей. Поэтому ему приходилось криком предостерегать прохожих на площади: "Эй, берегись!"

Фаэтоншик и его лошади сильно устали. Старик не спал всю ночь. Сейчас веки у него слипались, голова клонилась набок. Давал себя знать и голод. От самого Цнори фаэтонщик ничего не ел. Язык у него пересох и одеревенел.

Когда Узун Гасан остановил фаэтон у ворот своего дома, в нос ему ударил вкусный запах свежеиспеченного хлеба.

"Кажется, Шафига хлопочет у тандыра", — смекнул он, предвкушая ужин с горячим, ароматным чуреком.

Он слез с козел на землю, открыл ворота и завел лошадей во двор. Его никто не встретил.

Кучер отпряг и разнуздал лошадей, взял ведерко, стоявшее у ворот кошошни, и хотел было отправиться за водой к источнику. Но в этот момент на пороге дома показалась закутанная в чадру женщина, — это была Шафига.

— Это ты? Наконец-то приехал! — взволнованно сказала она.

— Неужели ты решила, что я превратился в дерево и пустил корни где-нибудь на дороге? — Гасан-киши сердито тряхнул ведрами и зашагал к воротам. — С чего это ты вздумала тревожиться обо мне?

— Да как я могла не тревожиться?!.. Ведь ты ничего не знаешь!..

— А что случилось? — Гасан-киши остановился у ворот.

— Сегодня два раза приходил городовой, спрашивал тебя.

— Городовой?! — Фаэтонщик опустил ведро на землю и охваченный тревогой уставился на жену: — Зачем я им нужен?

— Откуда мне знать? Я так беспокоилась о тебе!.. Не знала, как дождусь вечера. Решила, может, Муртуз знает что-нибудь. Ходила к ним, но его не оказалось дома. Жена сказала мне, что у его фаэтона по дороге в Нуху сломалось переднее колесо и он, наверно, сегодня не приедет. Как хорошо, что ты вернулся!..

Узун Гасан задумался. Он даже забыл про голод.

— Что же сказал городовой? Расспрашивал о чем-нибудь тебя?

— Спросил: "Муж не приехал?" Вот и все.

— А потом?

— Потом опять пришел. И опять спросил о тебе. Я ответила, что ты еще не приехал.

Узун Гасан стоял у ворот и размышлял: "Что им нужно? Что они знают? Зачем меня ищут?"

Он протянул ведро жене.

— Напои коней, я сейчас вернусь.

Он подошел к воротам конюшни, поднял с земли на плечо давно валявшееся здесь колесо с заржавевшим ободом и вышел со двора. На темной улице не было ни души. Узун Гасан шел, выбирая самые глухие, безлюдные переулки, чтобы не встретиться с городовыми. На его счастье луны не было.

Со стороны Нухи на город наплывали тяжелые, мрачные тучи. Небо стало низким, будто опустилось к самым крышам домов.

Узун Гасан дошел до моста и остановился, переводя дух. Отсюда был виден огонь, горевший в кузнице. Фаэтонщик облегченно вздохнул: "Хорошо, что еще не ушел!"

Войдя в широкие двери кузницы, он сразу увидел Бахрама. Подручного не было. Кузнец вешал на гвоздь старый, прожженный во многих местах кожаный фартук. По всему было видно, что он тоже собирался уходить. Керосиновая лампа на крюке, вбитом в боковую балку, нещадно коптила.

Когда фаэтонщик вошел в дверь, блестящее от пота, полное лицо Бахрама расплылось в благодушную улыбку.

Узун Гасан как-то сразу успокоился.

— Сдается мне, Гасан-киши, сегодня ты вез тяжеленький груз. Не так ли. Вон даже колесо не выдержало. Принес на починку…

Фаэтонщик оглядел полутемную кузницу. Они были одни с Бахрамом.

— Ошибаешься, — тихо сказал он, — груз у меня был, но не очень тяжелый. — Он помолчал, затем, чуть подавшись в сторону Бахрама, понизив голос, добавил: — Я пришел по другому делу. Это колесо, Бахрам, давно уже отслужило свою службу. Я прихватил его с собой, чтобы мой приход сюда не показался людям странным. На этот раз, дорогой, у меня был не тяжелый груз, всего два человека. По всем признакам — муж и жена. Оба, подобно мне, худы, как селедки.

Однако Бахрам хитро улыбнулся.

— А мне сказали, что у тебя был очень важный груз. — Кузнец подморгнул приятелю. — Известно ли тебе, кого ты привез? — спросил он вдруг.

Узун Гасан пожал плечами.

— Нет.

— Сегодня ты вез одного из известнейших сыщиков. Видно, наши дела сильно встревожили жандармское начальство в Тифлисе. — Бахрам опять улыбнулся. — Но ты не огорчайся, бомба-то наша прикатила вместе с ним!

Узун Гасан понял, что Бахрам имеет в виду привезенные им листовки.

— Хорошо, Гасан-киши, а что еще нового? Выпустил голубков по дороге?

— Выпустил.

— Благополучно?

— Благополучно.

— Почему же ты такой взволнованный?

Гасан-киши облизал языком пересохшие губы.

— Сегодня два раза приходил городовой, спрашивал меня.

Бахрам нахмурился. Шутливое выражение глаз сменилось тревожным.

Гасан-киши смотрел на его озабоченное лицо, на вспыхнувшие беспокойством глаза, но почему-то не страх, а вера росла в его душе, он был убежден, что этот молодой парень хоть и в сыновья ему годится, но выход найдет из любого трудного положения. Старый фаэтонщик подумал также, что еще никогда в жизни не видел глаз, подобных этим, в которых радость столь же быстро сменялась печалью.

Бахрам напряженно о чем-то думал. Но потом лицо его стало проясняться. Он взял за руку фаэтонщика.

— По-моему, Гасан-киши, ты все же напрасно встревожился. Я думаю, что полиции нужен не ты, а пассажир, которого ты вез. Потому-то она и переполошилась. А теперь, когда ты доставил его сюда в полном здравии, в целости и сохранности, полицейские успокоятся. Вот увидишь, никто больше к тебе не придет.

Бахрам взял в руки колесо, принесенное Гасаном-киши, и заговорил совсем другим голосом:

— Ты поздно пришел со своим колесом! Ночь на дворе. Сегодня я не смогу починить. Придется тебе унести его назад!

Он усмехнулся, подошел к горну, погасил его, вышел вслед за фаэтонщиком из кузницы и запер ее большим замком.

До моста они шли вместе. Гасан-киши сообщил Бахраму, что пассажир, которого он привез, — человек замкнутый, молчаливый, а жена его — женщина своенравная, капризная. Слушая фаэтонщика, сопровождавшего свой рассказ шутливыми замечаниями, Бахрам заразительно смеялся.

На небе, затянутом тучами, не было видно ни единой звездочки. Со стороны Талачая тянуло приятной прохладой, которая распространялась по всем темным, пустынным улицам города.

 

Глава шестая

Разогнав коров по дворам, пастушок Азиз пришел к себе домой, где его ждал скудный ужин, приготовленный бабушкой Масмой, — приправленная простоквашей хорра . Наскоро проглотив несколько ложек, он снова повесил через плечо свою пастушью торбу и вышел со двора. Азиз опасался: как бы не хлынул дождь и не помешал ему.

Квартал их, как всегда, был погружен во тьму. В этой части города уличных фонарей не было вовсе. Обычно из грязных, закопченных окон, прикрытых внутренними ставнями, на улицу все же просачивался слабый свет, помогавший кое-как разглядеть неровную каменистую дорогу. Сегодня же, как назло, ни в одном из домов свет не горел, — очевидно, обитатели квартала оберегали себя от назойливых комаров и мошкары, которые перед дождем делались особенно злыми.

Мальчик добрался до городской площади, освещенной двумя фонарями и, чтобы не привлекать ничьего внимания, пошел в тени чинар, обогнул церковь и начал взбираться по крутому подъему наверх, к крепости. В лицо ему пахнул свежий ветер, дувший с горных склонов. Вершины чинар внизу шелестели. Азиз обернулся. По площади двигалась чья-то тень. Послышались тяжелые шаги. Азиз напряг зрение, пригляделся. К нему приближался рослый городовой.

Через какую-то минуту мальчик был уже наверху. Здесь было еще темнее. Азиз не различал даже тропинку под ногами. Только слева широкой, белесой полосой светлела уходящая вниз крепостная стена с башней. Все остальное было затянуто черной туманной пеленой.

Порой снизу доносились лай собак да обрывки чьих-то разговоров.

Азиз пошел вправо, в заросли малины. Несмотря на темноту, идти вдоль крепости было рискованно. Часовые, расхаживающие по стене, если и не могли увидеть его самого, то зато могли услышать его шаги, так как ночь была тихая; словом, идти зарослями было безопаснее.

Вскоре он приблизился к крепостным воротам. Малинник поредел. Азиз прикинул, что до ближайшего куста оставалось шагов тридцать. Бросив взгляд на крепостную стену и не заметив там часового, он кинулся к этому кусту. От него до крепостных ворот было уже совсем близко. Азиз решил подождать, когда часовой пройдет по направлению к угловой башне. Он растянулся на земле и уставился на крепостные ворота.

Прошло более получаса. Глаза Азиза устали смотреть в одну точку. Наконец он увидел на фоне темно-серого неба силуэт часового. Поравнявшись с кустом, под которым лежал Азиз, тот становился. Мальчик даже перестал дышать, сердце у него тревожно забилось.

"Почему он остановился? Неужели заметил?".

Но вот часовой двинулся дальше по стене, медленно, размеренным шагом. Азиз выждал, пока он отойдет подальше, затем поднялся с земли, метнулся к стене, прижался к ней спиной и, затаив дыхание, прислушался. Шаги часового все глуше и глуше. Вот их уже совсем не слышно. Азиз осторожно пошел вдоль стены и приблизился к тайнику в стене, заложенному камнем.

Справа, в ущелье, по дну которого проходило высохшее русло, послышался глухой грохот.

"Наверно, камень со стены сорвался, — подумал Азиз. — Или, может быть, кто-нибудь пробирается сюда от ущелья?"

Не теряя ни минуты, он бросился назад и опять спрятался за куст. Сердце у него колотилось.

Спустя несколько минут со стороны ущелья раздался шорох, будто кто-то шел сюда. Азиз замер, еще сильнее прильнул к земле. Вскоре он увидел человеческую тень, которая двигалась от обрыва вдоль крепостной стены. По спине у него пробежал мороз.

Человек остановился возле того места, где был тайник, нагнулся и долго возился у стены, даже зажег спичку, стараясь что-то разглядеть. За те несколько секунд, пока горела спичка, Азиз увидел, что это вовсе не светловолосый солдат по имени Виктор, который, как говорил Бахрам, был единственный среди солдат, кто знал о существовании тайника в крепостной стене.

По всей видимости, не найдя того, что искал, человек повернул назад и скоро исчез во тьме. И опять сверху на дно ущелья полетели камни, порождая глухой шум.

Скоро стало тихо. Только редкие капли дождя шуршали в сухой траве и ветвях куста. Временами вдали, очевидно, за горной грядой, вспыхивали молнии, озаряя край неба. Но грома слышно не было.

На щеку Азиза упала крупная дождевая капля. Мальчика все больше охватывало чувство тревоги. Он был поражен тем, что увидел. Ведь, кроме него да светловолосого солдата, которого он хорошо знал в лицо, никому не был известен этот тайник в крепостной стене, куда он уже не раз прятал листовки. Кто же этот высокий человек, пробравшийся ночью к их потайному месту? Зачем он приходил сюда? Неужели их выследили? Кто знает, а вдруг и те листовки, которые он, Азиз, спрятал в тайнике неделю назад, взял не светловолосый солдат, а этот ночной вор? Однако Азиз тотчас разуверил себя в последнем. Случись подобное, об этом непременно узнал бы Бахрам. Очевидно, ночной вор напал на их след совсем недавно, в последние дни.

"Хорошо, что я не успел положить листовки в тайник! — обрадовался Азиз. — Приди я раньше, случилось бы непоправимое, они оказались бы в руках этого человека. Кстати я задержался дома! А теперь надо уходить. Выберусь ползком из зарослей — и скорей к Бахраму!"

Азиз пополз.

Когда он осторожно постучал к Бахраму, шел проливной дождь. Открыл ворота сам Бахрам. Увидев промокшего с головы до ног Азиза, он быстро провел его в дом.

— Что случилось, Азиз?

От волнения мальчик не сразу смог ответить. Отдышавшись и придя немного в себя, он рассказал Бахраму все, что с ним произошло у крепостной стены.

Рассказ этот глубоко взволновал Бахрама. Переведя взгляд на пастушью торбу, висевшую на плече у парня, он спросил:

— Листовки при тебе?

— Да.

Бахрам понял, что на их след напали. Нужно было срочно принимать какое-то решение. Прежде всего следовало спрятать листовки в надежном месте.

— Видел тебя кто-нибудь, когда ты шел сюда?

— Нет, никто не встретился. И за мной никто не шел. Я все время оглядывался.

Бахрам задумался. Раз тайник, в котором прятались листовки, выслежен, возможно, этой ночью произойдет еще что-нибудь неприятное. Он вспомнил, что говорил фаэтонщик Узун Гасан, который приходил к нему вечером. А что, если над их организацией действительно нависла серьезная угроза? Неужели они недоглядели? Как бы там ни было, события этого дня были не очень отрадные…

Бахрам велел Азизу идти к учительнице Лалезар и передать ей листовки. Они условились: если Азиз благополучно передаст листовки Лалезар-ханум, то, возвращаясь, он пройдет мимо дома Бахрама, напевая песенку.

Азиз ушел, Бахрам потушил лампу и лёг, оставив дверь дома приоткрытой, чтобы услышать Азиза.

Дождь прекратился. Время шло. В доме, во дворе, на улице царила тишина. Вахрам лежал, облокотившись на подушку, курил и ждал. На улице по-прежнему было тихо. По подсчетам Бахрама Азиз давно уже должен был пройти.

"Почему он задержался? Неужели что-нибудь стряслось?"

Мать, заметив, что сын курит без конца, спросила:

— Сынок, ты почему не спишь? Или заболел?

Бахрам шепотом ответил:

— Здоров я, мама. Спи, не беспокойся.

— Отчего ты все куришь?

— Так… Не спится.

Мать уже привыкла к тому, что за последние два года сын не всегда был откровенен с ней. Она вздохнула и еще долго ворочалась с боку на бок, наконец дыхание ее стало ровным, она заснула.

Была почти полночь, когда приятный детский голос пропел какую-то песенку. Наконец-то! Бахрам облегченно вздохнул. "Значит, все в порядке. Листовки находятся в надежных руках!"

 

Глава седьмая

Пристав Кукиев и его уважаемый гость вышли из душных, жарких комнат во двор. В доме невозможно было сидеть. Марлевые занавески на окнах, выходящих в сад, во двор и на улицу — единственное спасение от комаров, — мало пропускали воздуха.

Приятно посидеть душным летним вечером на мягкой тахте, под усыпанной огромными белыми цветами магнолией.

На Кукиеве был халат, украшенный блестками, похожий на женский плащ. Взобравшись на тахту с ногами, по-восточному, он взял в рот мундштук кальяна и принялся сосать его. В старинном, крытом глазурью кальяне забулькала вода.

Гость опустился в плетеное венское кресло, стоявшее рядом с тахтой. Ноги его не доставали до земли. Пристав, взглянув на них, не удержался от улыбки. Потонувшая в просторном кресле хилая фигура гостя показалась ему такой забавной и смешной, что он даже фыркнул, потом откашлялся и спросил:

— Мне кажется, вы устали, господин Тайтс?

Гость заерзал в кресле, подался вперед, стараясь достать ногами до земли.

— Да, я утомлен, — ответил он. — Сегодня пришлось много походить. Эта жара очень некстати.

На губах у пристава вспыхнула и погасла ироническая ухмылка.

— Я вижу, вы не щадите себя, — сказал он. — Наш городок и вообще вся наша местность изобилуют подъемами и спусками. Таковы кавказские города. Вам следовало бы хорошо отдохнуть несколько дней и тогда уже приниматься за дело. — Пристав вынул изо рта мундштук кальяна, откашлялся. — Поверьте мне, Игнатий Игнатьевич, уж больно вы торопитесь. Даже слишком торопитесь! Вы вполне могли бы отправиться на прогулку через несколько дней.

Лицо Тайтса сморщилось, брови взлетели вверх, к щетинистым волосам. Плотные губы крепко сжались, изменив свои очертания. Было ясно, что слова пристава задели его.

— Вы называете прогулками важную государственную службу?! Разумеется, ваши слова следует воспринимать только как шутку?

— Ну разумеется. Вы правильно подметили: я пошутил. Однако спешу сказать вам: если бы вы дали мне знать накануне, я приготовил бы для вас фаэтон. Карабкаться по таким горам — под силу лишь местным жителям.

В словах пристава прозвучала явная ирония. Тайтс задвигал острым, гладко выбритым подбородком, прикусил тонкую губу, поправил пенсне на носу и бросил на пристава недовольный взгляд.

— Некоторые места я должен был обойти только пешком, милостивый государь. Это имеет большое значение для нашей будущей деятельности.

Пристав Кукиев не был прежде лично знаком с этим желчным человеком, но кое-что о нем слышал.

Игнатий Игнатьевич Тайтс пользовался славой первоклассного сыщика в Тифлисской губернии. Ни одна серьезная операция жандармского управления не проходила без его участия.

"Ясно одно, — размышлял Кукиев, — подполковник Добровольский считается на Кавказе видной фигурой. Посылка в Закаталы такого опытного сыщика — результат его настояний. Должность секретаря полицейского участка — только ширма, призванная прикрывать тайную деятельность Тайтса в Закаталах. Может быть, решили установить наблюдение и за мной? Недовольны моей работой?"

От этой мысли приставу сделалось не по себе. Он почувствовал, как в душе у него пробуждается чувство неприязни к гостю.

"Нет, нет, я ни в чем не провинился перед государем, — поспешил он утешить себя. — Не произошло ничего, что могло бы запятнать мою репутацию. А посему пусть в Закаталы хоть со всей России съедутся сотни знаменитых сыщиков, все равно меня это нисколько не унизит. Достаточно вспомнить мою родословную. Мои предки на протяжении семи поколений верно служили российскому престолу. Мне ли бояться этого скелета, обтянутого кожей? — Пристав, усмехнулся. — Нет, господа, я не такой простак, как вы думаете. Не ждите, я не буду угодничать перед вами. Этого вам не видать, как своих ушей!"

Пристав глубоко затянулся и искоса бросил на Тайтса надменный взгляд.

Ноги гостя по-прежнему беспомощно свисали с кресла. Кто-то в соседнем дворе вполголоса запел грустную песню.

Пристав вырос среди местного населения и привык к восточной музыке, даже получал от нее удовольствие. Он медленно покачал головой в такт песне.

Но вот песня смолкла. Жаль! Кукиев опять взглянул на Тайтса. Гость отмахивался от комаров, которые вились вокруг его лица. Пристав с трудом сдержал улыбку.

Наступило продолжительное молчание.

Скрипнула дверь веранды. В сад спустилась служанка и сказала, что пришел подполковник Добровольский и ждет их в гостиной.

Пристав снова ощутил беспокойство. Внезапное появление Добровольского неспроста. Очевидно, что-то произошло. Что же? Кукиев поднялся с тахты и, оправляя рукой просторные полы халата, бросил небрежно Тайтсу:

— Пойдемте в дом.

Они поднялись по деревянным ступенькам веранды.

В гостиной подполковник Добровольский и Тамара Даниловна мило беседовали. Хозяйка дома явно кокетничала с гостем.

Первым в комнату вошел пристав, за ним — Тайтс. Добровольский стоял спиной к ним. Тайтс, увидя военный мундир, щелкнул каблуками и вытянулся в струнку. Подполковник не прервал своей беседы с Тамарой Даниловной. Может быть, этого требовала от него учтивость по отношению к женщине?

Пристав расценил поведение подполковника по-своему. Ему показалось, что дело вовсе не в офицерской галантности, просто Добровольский ведет себя по отношению к ним, главным образом К нему, приставу, неуважительно. Тайтс стоял позади и не мог видеть, как хозяин дома изменился в лице.

Ничего не подозревал и подполковник. Он продолжал стоять спиной к ним, оживленно рассказывая Тамаре Даниловне какую-то историю.

Прошло несколько минут. Наконец подполковник обернулся к ним, поздоровался с приставом, как всегда высокомерно, затем протянул руку Тайтсу, справился о его самочувствии и сказал:

— Мне надо поговорить с вами, господин Тайтс.

На лице у Тайтса появилась искусственная, подобострастная улыбка.

— К вашим услугам, — ответил он.

— С глазу на глаз.

Тайтс бросил взгляд на пристава. Его бесцветные глаза как бы спрашивали: "Где нам найти подходящее место для разговора?"

Пристав понял его, однако сделал вид, будто не догадывается, чего от него хотят. Тайтсу не оставалось ничего иного, как пригласить подполковника в сад.

— Может, подышим воздухом?

Гости вышли из гостиной.

Пристав посмотрел им вслед. Руки и подбородок его дрожали от негодования.

Тамара Даниловна, заметив это, тронула мужа за локоть:

— Коля, что с тобой?

Пристав резко повернулся, но ничего не ответил.

Тамара Даниловна не стала допытываться. Она прильнула к мужу, нежно дотронулась рукой до его подбородка, погладила щеку.

— Коленька, успокойся. А почему, собственно, мы стоим?.. Я сейчас прикажу, чтобы накрывали на стол. Подполковник застал нас врасплох. Мы совсем не ждали его, правда?

Тамара Даниловна, не дожидаясь ответа, прошла в соседнюю комнату. Было слышно, как она громким голосом отдает распоряжения прислуге. Когда спустя несколько минут она опять вошла в гостиную, то увидела, что муж все так же, без движения, стоит посреди комнаты.

— Да что случилось, Коля? — капризно протянула она. — Иди помоги мне постелить скатерть.

Пристав покорно подошел к ней и начал помогать приводить в порядок стол.

Тамара Даниловна, расправляя бахрому белой, как снег, скатерти, украдкой взглянула на мужа. Как всегда в минуты гнева, его уже довольно дряблые, отвислые щеки слегка подрагивали. Было ясно, ей не успокоить его словами.

Выйдя из гостиной, чтобы отдать прислуге еще кое-какие распоряжения, она заглянула в спальню, где отдыхала жена Тайтса, и сообщила ей о приходе подполковника Добровольского, Та тотчас вскочила с постели, подошла к зеркалу и начала приводить в порядок прическу. Через несколько минут она уже входила в гостиную, где накрывали на стол. Комната наполнилась терпким запахом ее духов.

Пристав, с трудом изобразив на лице учтивость, подошел к гостье и поцеловал ее изящную руку. Тамара Даниловна обрадовалась тому, что муж ее несколько рассеялся. Она с рвением продолжала подготовку к ужину.

Подполковник Добровольский и Тайтс, вернувшись из сада, были поражены. За несколько минут, пока они отсутствовали, стол был весь уставлен различными закусками, фруктами, сладостями.

Подполковник развел в сторону руки и восторженно покачал головой.

— Сударыня, вы заставляете нас смущаться!

Тамара Даниловна игриво улыбнулась.

— И вовсе не надо смущаться. Присаживайтесь, пожалуйста. К вашим услугам всего лишь скромный легкий ужин.

Все сели. Подали вино. Послышался звон бокалов.

Осушив второй, подполковник бросил взгляд на рояль, стоящий в глубине гостиной, и обернулся к Тамаре Даниловне.

— Вы играете? — спросил он.

Хозяйка дома смущенно пожала плечами.

— Да. — Она закрыла глаза, словно вспоминая что-то, затем жеманно прищурилась и добавила: — В свое время я играла хорошо. Сейчас многое забыла. Да и пальцы уже не так подвижны. Словом, время идет…

— Не верьте ей, господин подполковник, — перебил Кукиев жену. — Она и сейчас играет чудесно! Истинная правда!

Услышав это, Тайтс хлопнул в ладоши и воскликнул тоненьким голоском:

— Браво-о-о!.. Музыку! Музыку!

Подполковник склонил голову, как бы желая сказать, что он всецело разделяет желание Тайтса.

Тамара Даниловна продолжала упираться. Видя это, Добровольский встал, щелкнул каблуками и галантно поднес к своим губам ее руку, украшершую кольцами и браслетами.

— Просим к роялю. Осчастливьте нас.

— Ах, господин подполковник, я боюсь, что… Вам может не понравиться…

— Помилуйте, как можно так говорить, Тамара Даниловна! — сказал подполковник, изумленно поводя бровями. — Напротив… Я заранее выражаю вам нашу благодарность за то удовольствие, которое вы доставите нам.

Тамара Даниловна, продолжая кокетливо улыбаться, села за рояль. В воздухе мелькнула ее полная белая рука. Зазвучали первые аккорды. Приятная мелодия наполнила комнату. Это был старинный русский романс. Все слушали как завороженные. Лишь пристав продолжал жевать, упершись грузным животом в край стола. Улучив момент, он даже опрокинул в рот стопку водки.

Наконец печальная мелодия умолкла. Тайтс тотчас зааплодировал.

— Браво, Тамара Даниловна!

Остальные поддержали его.

Хозяйка дома признательно поклонилась. Добровольский, слушавший ее игру, сосредоточенно, с надменным выражением лица, опять встал, подал ей руку и проводил к столу.

Хозяйка дома села, а подполковник все продолжал стоять подле нее, склонив голову.

— Тамара Даниловна, — заговорил он наконец, — позвольте объявить вам, что я в восторге от вашего искусства. Вас можно слушать без конца. Ваша игра доставила нам всем неописуемое наслаждение.

Глаза Тамары Даниловны сверкнули лукавством.

— Вы говорите это исключительно из вежливости, я вижу. У меня нет никакого таланта. Возможно, прежде был, но сейчас — нет, я уверена в этом. Вы говорите, вам понравилось мое исполнение. Причиной этому может быть лишь одно: вы, русский человек, слышите старинный русский романс в провинциальном городке на Кавказе. На чужбине всякая задушевная музыка, даже в самом отвратительном исполнении, способна взволновать человека.

Тамара Даниловна обернулась к жене Тайтса, в которой с первых же минут знакомства нашла хулителя провинциальной жизни. Сейчас она рассчитывала на ее поддержку.

— Любезный подполковник переоценивает мои способности, вы не находите, Варвара Степановна?

Жена Тайтса оставила слова хозяйки без ответа. Ее маленькие, невыразительные глаза, кажущиеся под очками еще меньше, были закрыты. Тамара Даниловна подумала, что гостья дремлет. Однако та вдруг встрепенулась и с неожиданной живостью выпалила:

— Нет, Тамара Даниловна, я не согласна с вами! Несомненно, вы обладаете музыкальным талантом. Действительно, порой музыку хвалят из вежливости, однако от вашей игры я получила истинное наслаждение. Игнатий Игнатьевич подтвердит, что мы давно не слышали подобного исполнения. Скажите же, Игнатий Игнатьевич!..

— Браво!.. Браво!.. — опять воскликнул Тайтс и снова зааплодировал.

Подполковник Добровольский то и дело бросал огненные взгляды на хозяйку дома. "Недурна, весьма недурна! — думал он. — Миловидна, свежа!" Глаза его то и дело останавливались на оголенной груди пышнотелой красотки.

Заметив это, Тамара Даниловна как-то неопределенно заулыбалась. Добровольский же, видя, что его страстные взгляды не встречают протеста, все больше воспламенялся.

Пристав и Тайтс порядком захмелели. Жена Тайтса наполовину спала.

Подполковник пальцем ослабил воротничок.

— Жарко, — сказал он, бросая на Тамару Даниловну многозначительный взгляд.

Она обвела взглядом сидящих за столом и вопросительно посмотрела на подполковника.

— Если господин подполковник желает подышать свежим воздухом, можно выйти в сад. Я покажу вам наши скромные владения.

— О, с удовольствием!

Подполковник поднялся и взял Тамару Даниловну под руку. В дверях хозяйка дома обернулась и любезно сказала Тайтсу:

— Прошу вас, не скучайте. Коля, поухаживай за гостями. Я покажу господину подполковнику наш сад. Мы скоро вернемся.

Пристав равнодушно посмотрел им вслед, продолжая что-то жевать. Он тут же наполнил рюмки и привстал со стула, желая чокнуться с Тайтсом. Однако, протянув руку, пристав задел локтем графин с красным вином. Графин опрокинулся, на скатерти расплылось большое розовое пятно.

Пристав, нисколько не смутившись, махнул рукой.

— Не обращайте внимания, — сказал он. — У меня есть примета: хозяев дома, где пролито вино, ждет удача.

Жена Тайтса вскочила, желая спасти вторую половину скатерти.

Пристав запротестовал:

— Не извольте беспокоиться, прошу вас. Сейчас все будет сделано.

Он позвал служанок. Пришли две женщины — одна пожилая, другая совсем юная — и начали менять скатерть.

Пристав, желая развлечь гостей, подвел их к стене, завешенной ковром, на котором красовалось всевозможное оружие. Он долго рассказывал про ружье, верно служившее его отцу при подавлении восставших горцев; сейчас оно, потемневшее от времени, висело на гвозде. Кукиев громко прочел надпись на ложе, сделанную миниатюрными серебряными буквами: "От командования за отличную стрельбу". Затем он начал рассказывать историю коллекции кинжалов, — каких здесь только не было! — и кривых, и коротких, и клинообразных, и тупоносых.

Когда стол был приведен в порядок, пристав пригласил гостей занять свои места, а сам продолжал рассказывать про оружие.

Добровольский и хозяйка дома появились примерно через полчаса. Подполковник, как всегда, был холоден и надменен. Никто не обратил внимания на светящиеся странным блеском глаза хозяйки дома. Лишь от Тайтса не ускользнула одна деталь: изящный накрахмаленный воротничок ее розового вечернего платья был слегка помят.

Очевидно, примета, о которой упомянул пристав, разлив вино, оказалась верной: удача не заставила себя долго ждать. Но это была удача подполковника Добровольского!

Подполковник сидел за столом недолго. Выпив чашку кофе, он поднялся и попросил у хозяйки дома разрешения покинуть их. Все поднялись, желая проводить Добровольского. Однако Тамара Даниловна велела гостям и мужу не беспокоиться и пошла провожать его сама.

Как назло, служанки расстилали в коридоре половик. Попросить их выйти из коридора было неудобно. Прощаться с Добровольским пришлось не так, как того хотела Тамара Даниловна, поэтому настроение у нее, когда она вернулась в комнату, было несколько омрачено.

 

Глава восьмая

Костоправы и местный врач не смогли вылечить ногу Кара Насира. Перелом был выше колена. Через несколько дней нога сильно опухла и сделалась багрово-синей, У боль-кого начался жар, он стал бредить. Из Нухи приехал хирург и, осмотрев пациента, признал его состояние безнадежным — газовая гангрена.

Жена Кара Насира рвала на себе волосы, раздирала ногтями грудь и лицо. Никто не мог утешить ее.

"Кто накормит моих четверых сирот?!" — причитала она, обращаясь к тем, кто приходил проведать ее мужа.

Спустя два дня рано утром к дому Кара Насира сбежались соседи, привлеченные душераздирающим женским воплем. Больной скончался. Причитания и плач несчастной женщины были слышны в соседних кварталах, Она то и дело произносила имя своего брата Гачага Мухаммеда, призывала его взять под защиту ее сирот, отомстить за смерть Насира.

Бахрам пришел к телу покойного одним из первых. Он послал старшего сына Кара Насира за Узуном Гасаном, и, когда тот явился, отозвал его в сторону и сказал:

— Ты, конечно, знаешь, Гасан-киши, у этих несчастных нет близких, кроме Гачага Мухаммеда. Но ведь он скрывается и не может прийти в этот дом.

— Зачем ты говоришь мне об этом? Я все знаю.

— Может быть, ты им поможешь?

Узун Гасан сразу догадался, чего хочет от него Бахрам.

— Разумеется, о чем речь? Ты мог бы и не просить меня об этом. Помогать тем, кто в беде, наш долг, Я пошел за лопатой и киркой.

Бахрам, видя, что старый фаэтонщик правильно его понял, сказал:

— Не торопись, могилу выроешь завтра утром. А сегодня у нас будут другие дела.

Бахрам не случайно обратился к Узуну Гасану с просьбой вырыть могилу для Кара Насира. До того как Гасан-киши стал фаэтонщиком, он много лет работал могильщиком на городском кладбище, устанавливал там надгробия и могильные камни. Но, похоронив единственного сына, который сгорел от чахотки, старик сломал кирку и лопату и решил переменить профессию. Он долго размышлял, чем заняться, наконец влез в долги, купил пару лошадей и старый фаэтон. В первые дни, сидя на козлах, Узун Гасан чувствовал себя неловко. Надо было покрикивать на лошадей, а он стеснялся. Но время делает свое: скоро он привык к новой работе, она помогла ему быстрее забыть горечь утраты.

Бахрам не знал, что именно заставило Узуна Гасана расстаться с прежней профессией, так как тогда Бахрам был еще подростком. Видя, что Узун Гасан вдруг погрустнел и задумался, он спросил с беспокойством:

— Что с тобой, Гасан-киши? О чем ты размышляешь? Или у тебя есть какое-нибудь срочное дело?

Узун Гасан поднял глаза на Бахрама.

— Срочное дело?.. Ошибаешься, дружок. — Он усмехнулся: — Мои клиенты разбежались кто куда, собрать их трудновато. Просто я вспомнил своего сына Тогрула.

На следующий день, одолжив у соседей лопату и кирку, Гасан-киши пошел на кладбище. Подходя к новой его части, он услышал слабый стон. Гасан-киши остановился: кто-то тихо плакал. Он оглянулся, поблизости никого не было. Кругом торчали одни только надгробные камни, покосившиеся в разные стороны. Редкие деревья в утренней дымке выглядели печальными и задумчивыми.

На миг фаэтонщику подумалось, что это стонут сами надгробные камни.

"Словно утренняя молитва покойников", — пронеслась в голове старика мысль, показавшаяся ему нелепой. И вдруг ему сделалось жутко. Но он сейчас же взял себя в руки, еще раз огляделся и опять никого не увидел.

А печальный стон все висел в воздухе, чем-то напоминая шум горного потока.

Гасан-киши шел по старому кладбищу среди могил, из которых многие почти сровнялись с землей. Трава доходила ему до колен. По мере того как он шел, странный стон слышался все ближе и ближе.

Началась уже новая часть кладбища. Было видно, что многие надгробные камни поставлены здесь совсем недавно. У одной из могил Гасан-киши заметил что-то черное. Стон шел именно оттуда.

Сделав еще несколько шагов, фаэтонщик увидел старую женщину в черном платье. Она лежала на совсем еще свежей могиле, припав к ней головой. Гасан-киши не мог разглядеть ее лица.

Женщина что-то негромко причитала, но слов ее нельзя было разобрать. Очевидно, она плакала уже давно: голос у нее был охрипший слабый. Она не обернулась на звук шагов, возможно, даже не расслышала их, все ее мысли были с человеком, который лежал там, под землей.

Фаэтонщик задумался, припоминая, кто мог быть похоронен в этой могиле. По всем признакам погребение состоялось всего несколько дней назад.

"Кажется, здесь похоронен сын Гюльсабах-гары, — подумал он. — Да, так оно и есть. Бедный парень возвращался ночью с мельницы, хотел перейти реку вброд, но ошибся и попал в омут. Несчастная мать осталась без кормильца".

Гасану-киши вспомнилось, как сам он недавно хоронил своего сына…

Старик пробормотал коротко молитву и двинулся дальше. Это была та часть кладбища, где покоились состоятельные люди. Здесь и надгробные камни были красивыми, аккуратными, а могильные плиты — побелены. Попадались надгробные камни из мрамора. Росло несколько верб, в тени которых было приятно посидеть.

Фаэтонщик и здесь не нашел свободного клочка земли, чтобы вырыть могилу. "Эх, жизнь проклятая! — вздохнул он. — Для бедняка и на кладбище нет места. Живем хуже скотов".

Когда горизонт запылал веселым багрянцем и первые лучи солнца осветили крыши домов и верхушки деревьев, Гасан-киши нашел в самой верхней части кладбища место для могилы и принялся рыть. Он часто останавливался, поглядывая в ту сторону, где плакала Гюльсабах-гары. Женщина по-прежнему лежала, припав лицом к могиле, но причитания ее уже не были слышны.

Наконец могила была вырыта. Тем временем утро уже вступило в свои права. Женщина в черном зашевелилась, поднялась с земли, поправила на голове платок и нетвердыми шагами пошла к городу.

Гасан-киши покинул кладбище вслед за ней, направившись к дому покойного. Здесь, кроме Бахрама, было еще десять — пятнадцать мужчин, все — рабочие табачной фабрики. Из соседней комнаты доносились причитания женщин. Дети Кара Насира сидели во дворе под тутовым деревом, притихшие, с заплаканными лицами.

В комнату вошел один из рабочих табачной фабрики и что-то шепнул на ухо Бахраму. Тот в ответ громко сказал:

— Не хочет идти — не надо! Не нужен он нам!

Узун Гасан, желая узнать, что произошло, подошел к кузнецу.

— Что случилось?

— Да вот Кебла Сафар не хочет идти сюда. Узнал, что покойник бедняк, и тотчас сказался больным. Ты ведь знаешь, какие они — муллы!

Услышав это, Гасан-киши направился к выходу. Бахрам схватил его за руку.

— Куда ты?

— Найду другого. Медник Джафаркулу хорошо читает Коран. Он не попросит платы. Он из тех, кто помогает беднякам.

— Не надо, не ходи.

Гасан-киши удивленно уставился на Бахрама.

— Как, без муллы?..

Бахрам потупил голову, затем сказал тихо, чтобы не услыхали женщины в соседней комнате:

— Думаю, можно обойтись без муллы.

Изумлению Гасана-киши не было предела.

— Что скажут люди?! — Он обвел присутствующих тревожным взглядом.

Но все молчали, ибо были согласны с Бахрамом.

Один только Гасан-киши продолжал недоумевать: "Как можно хоронить покойника без муллы? Нехорошо!"

— Не понимаю. Разве это допустимо? — бормотал он, пожимая плечами. — Хотите, чтобы об этом говорил весь народ?

На пороге комнаты появился рабочий табачной фабрики Рамазан. По лицу его было видно, что он чем-то взволнован.

— Бы слышали новость?! — сказал он, обращаясь к Бахраму. — Знаете, о чем говорят в городе?

Все, кто был в комнате, обернулись к Рамазану.

Бахрам, заботясь о том, чтобы известие, принесенное Рамазаном, не взбудоражило присутствующих, поспешил перебить его:

— Люди болтают всякое. Пусть себе говорят что угодно. — Он направился к двери. — Хорошо, что ты пришел, Рамазан. Выйдем-ка во двор, мне надо кое-что сказать тебе.

Они вышли. Во дворе к ним присоединился Узун Гасан. Под тутовым деревом сидели двое стариков. Все расположились рядом с ними на бревне, приспособленном для колки дров.

Гасан-киши никак не мог успокоиться.

— Послушай, Рамазан, — сказал он, — скорей выкладывай, что ты хотел сказать. Кажется, мы догадываемся, о чем пойдет речь. Если дело касается муллы, я сейчас пойду и приволоку его за шиворот.

Рамазан покачал головой.

— Мулла тут не при чем. Говорят, урядник Алибек распорядился, чтобы на похоронах Кара Насира было немноголюдно. Таков приказ пристава Кукиева.

Гасан-киши зло плюнул в землю.

— Тьфу, гиена! Не хватает еще, чтобы пристав и урядник командовали похоронами людей. Можно ли верить этому?

— Я передаю то, что слышал своими ушами.

Гасан-киши, негодуя, хлопнул себе по колену.

— Мне кажется, это все выдумки того, четырехглазого. С тех пор как он появился в городе, творятся странные вещи. Будь он неладен — этот Тайтс! Посмотришь на его тщедушное тельце, за него и ломаной копейки не дашь, а творит такое! Выходит, даже хоронить покойников — запрещено. Что им от нас надо? Или все это неспроста делается? А?

Бахрам поднял голову.

— Ясно, неспроста. Иначе власти не всполошились бы.

— А что же произошло? Если знаешь, — говори!

— Боятся, что у могилы будут произносить речи, ругать власть.

— Вот оно что! А я все ломаю голову, почему это мулла Кебла Сафар не пошел?! — Гасан-киши снова хлопнул себя по колену. — Клянусь аллахом, он испугался. Я еще в жизни не встречал такого труса. Этот и на родниковую воду дует!

То и дело во дворе скрипела калитка. Приходили все новые люди. На улице у ворот собралась большая толпа.

Немного погодя к Бахраму подошел сосед Кара Насира и сказал, что урядник Алибек и несколько городовых ждут поблизости от дома, когда начнется вынос тела.

Гасан-киши снова вышел из себя:

— Нечестивцы! Что же это такое? Неужели они не дадут нам спокойно похоронить человека? Надо бы спросить у них: почему они суют свои носы во все дыры? Или, может, случилось что-то, чего мы не знаем? Тогда пусть пожалуют сюда… Посмотрим, что они скажут нам!

— А тебе что, старина? — бросил ему Бахрам, не поднимая от земли помрачневших глаз. — Пусть себе стоят и наблюдают.

Бахрам и сам был порядком взволнован, хотя старался скрыть это. Он поднялся с бревна и вышел за ворота.

Народу собралось много. Пришли все рабочие табачной фабрики.

Урядник Алибек, и правда, стоял неподалеку от дома, посреди улицы, широко расставив ноги. Он что-то говорил двум городовым.

Бахрам долго вглядывался в толпу, — хозяина табачной фабрики Гаджи Хейри нигде не было. "Испугался, не пришел", — подумал он. Но его тревожило другое: почему до сих пор нет Аршака, из-за него задерживается вынос тела. Когда Бахрам вернулся во двор, до его слуха снова донеслись женские причитания. Но не успел он подсесть к Гасану-киши, как появился Аршак.

Бахрам кивком головы дал ему понять, чтобы он прошел в комнату, и последовал за ним. Здесь никого не было. Они сели у стены.

— Что случилось? — тихо спросил Бахрам.

— Ничего нового. Я видел Лалезар-ханум. Она спрятала листовки в надежном месте. В крепости тоже все благополучно.

Бахрам немного успокоился.

— Ты видел урядника и городовых, когда шел сюда? — спросил он.

— Видел. Городовые ушли, урядник остался один.

Бахрам удивился.

— Странно, почему же городовые смылись?

— Не знаю. Наверное, Алибек полагается на себя одного.

Бахрам покачал головой.

— По-моему, дело не в этом. Просто они боятся, что, пока они будут здесь, в городе может произойти что-нибудь нежелательное.

Аршак усмехнулся.

— Возможно, ты прав.

Было уже далеко за полдень. Бахрам вышел во двор и подозвал к себе Гасана-киши и еще четверых рабочих табачной фабрики.

— Пора, — сказал он, — будем выносить.

Гасан-киши прошел в другую половину дома, где у тела покойного собрались женщины.

— Будет, будет вам убиваться! — сказал он. — Сейчас надо выносить. Дайте дорогу!

Женщины, как по команде, заголосили еще громче. На помощь Гасану-киши поспешили друзья Кара Насира. Они оттеснили женщин от гроба.

Жена Насира принялась царапать себе грудь и рвать на голове волосы. Она припала к телу покойного, не желая расставаться с ним. Женщины с трудом оторвали ее от умершего.

Когда гроб выносили из ворот, Бахрам метнул взгляд в сторону Алибека. Урядник действительно стоял один.

Улучив момент, фаэтонщик шепнул Бахраму:

— Нехорошо получается. Без муллы. Стыдно…

Бахрам ответил:

— Что ж, пусть глупцы стыдят покойника. Не думай об этом, Гасан. И без муллы можно похоронить человека.

Прохожие на улице один за другим присоединялись к похоронной процессии.

Бахрам продолжал исподволь следить за урядником Алибеком. Он чувствовал, что тот намеревается подойти к нему и что-то сказать.

У кладбищенских ворот Бахрам, уступив свое место у гроба одному из друзей покойного, услыхал вдруг за спиной голос Алибека:

— Эй, сын Араза!

Бахрам обернулся, насупив брови.

— Ну, в чем дело?

Алибек хлопнул ладонью по костяной рукоятке сабли, висевшей у него на боку.

— Предупреждаю: шума чтобы не было!

Бахрам насмешливо скривил губы.

— Не понимаю, о чем вы говорите. Мы пришли на кладбище не в барабан бить, а хоронить покойника. — И он прошел мимо.

Дневной зной еще не спал. Облако пыли сопровождало толпу, которая шла за гробом Насира. Ближе к кладбищу с гор пахнуло свежим ветерком, пыль улеглась, сразу стало легче дышать.

Вдруг в толпе пронесся шепот. У свежевырытой могилы, скорбно опустив голову, стоял человек. Все сразу узнали его: это был Гачаг Мухаммед.

— Мухаммед!.. Мухаммед!.. — передавалось из уст в уста.

Алибек стоял с вытаращенными глазами, не зная, что делать. Сначала он намеревался притаиться в толпе и подстрелить Мухаммеда исподтишка. Но побоялся. Стрелять в такой момент в Мухаммеда?.. Бог знает, что могут сделать с ним рабочие! Однако тут же Алибек вспомнил о вознаграждении, назначенном за голову Мухаммеда, и в нем с новой силой вспыхнуло желание всадить пулю в гачага. У него затряслись руки. А может, Мухаммед ему только померещился? Может, он с утра хватил лишнего?

Гроб опустили на край могилы. Рядом с Мухаммедом встал Бахрам. Обведя глазами толпу, он глубоко вздохнул и заговорил:

— Братья, мы безвременно потеряли нашего товарища. Тот, кто виновен в его смерти, кто сделал сиротами четверых малышей, должен получить по заслугам. Настанет день — виновный за все ответит. На земле не вечно будет царить несправедливость. Люди могут терпеть и молчать, долго молчать, но они ничего не забывают. И пусть убийцы Насира не думают, что дети его пойдут по миру. Нет, дети Насира — наши дети!..

Мухаммед видел: простые, задушевные слова Бахрама доходят до сердца каждого, всех волнуют. Он подумал, что дети его сестры после смерти отца действительно не пропадут, — всегда в тяжелую минуту жизни им придет на помощь хотя бы этот парень, сын Араза.

Слушая Бахрама, Алибек наливался гневом. С каким наслаждением он расправился бы с этим дерзким говоруном. Но сейчас он должен думать о другом. До этого дня Гачаг Мухаммед казался ему недосягаемым, а сейчас — вот он, в двух шагах от него. Нет, во что бы то ни стало надо если не убить, то хотя бы подстрелить его и отдать в руки пристава.

Прячась в толпе, чтобы Мухаммед не увидел его, Алибек стал выжидать удобного момента.

Гроб опустили в могилу и засыпали землей. Мухаммед нагнулся, поднял горсть земли и кинул ее на могильный холмик.

Алибек, решив, что наступил подходящий момент, вынул пистолет и прицелился.

Кладбищенскую тишину разорвал выстрел.

Люди обернулись: урядник Алибек стоял, прижимая к груди окровавленную правую руку; рядом на земле валялся его револьвер.

Кто же ранил Алибека?

Мухаммед стоял спиной к толпе, и все видели: в руках у него не было оружия. Люди поняли: Алибек хотел застрелить Мухаммеда, но кто-то опередил его, выстрелил раньше и выбил револьвер из его рук. Но кто же это сделал?

Зашевелились ветки густого тополя на краю кладбища, и люди догадались: оттуда и был сделан выстрел.

Мухаммед, не меняя позы, стоял у могилы Насира, скорбный и строгий.

Когда толпа начала расходиться, Мухаммед подошел к двум мальчуганам, старшим сыновьям Насира, привлек их к себе и что-то шепнул им. Затем, не торопясь, подошел к тополю, под которым стояли три лошади, вскочил на серого жеребца, пришпорил его и в мгновение ока умчался.

С дерева прямо на спины лошадей соскочили два вооруженных человека и поскакали вслед за атаманом.

Алибек, бледный и растерянный, стоял, прижимая к простреленной руке платок. Повстречать Мухаммеда средь бела дня, почти в самом городе, и упустить!.. Как он будет оправдываться перед приставом?!

 

Глава девятая

Группа молодых рабочих, принимавших участие в похоронах Кара Насира, прямо с кладбища направилась к табачной фабрике Гаджи Хейри.

Бахрам не успел узнать, с какой целью ребята надумали собраться там, но их решительные лица и частые перешептывания свидетельствовали о том, что затевается что-то серьезное.

Бахрам сказал Аршаку о своих подозрениях, и они после похорон пошли за молодыми парнями.

Подойдя к фабрике, которая была уже на замке, молодые рабочие принялись осыпать ее камнями. На землю со звоном посыпались стекла.

— Что вы делаете? — закричал Бахрам. — Не смейте!

Один из парней, подняв над головой кусок кирпича, сердито ответил:

— Прочь с дороги! Мы вдребезги разнесем эти проклятые машины! Нас никто не остановит! Пусть хозяин знает, как сиротить детей!

— Не позволю! — Бахрам рванулся к парню, который норовил швырнуть осколок кирпича в окно. — Разве окна и машины виноваты? Ребята, бросьте камни!

Парни остановились в нерешительности. Аршак подошел к Бахраму. Некоторое время они молча стояли друг против друга, — с одной стороны человек пятнадцать парней, с другой — Бахрам и Аршак.

Увидав, что парни колеблются, Бахрам заговорил спокойно и мягко:

— Наши враги — не машины. Не с них — с хозяев спрашивать ладо! С Гаджи Хейри мы побеседуем. И от вашего имени тоже. А сейчас расходитесь, пока не поздно. Могут нагрянуть городовые!

Слова Бахрама заставили молодых рабочих призадуматься. Руки сами собой опустились, камни попадали на землю. Недовольно ворча, переглядываясь, бунтовщики зашагали прочь.

Не успели молодые рабочие скрыться за углом, как появился запыхавшийся Гаджи Хейри. Смешно переваливаясь на коротеньких ножках, он подбежал к фабричным воротам и застыл, потрясенный. Глаза у него готовы были выскочить из орбит. Он смотрел то на окна с выбитыми стеклами, то на Бахрама и Аршака. Хотел сказать что-то, но из горла у него вырвался только хрип. Наконец он откашлялся и, размахивая руками, двинулся на Бахрама и Аршака.

— Разбойники! Я знаю — вы поклялись сжить меня со света! Мало того, что рабочих с толку сбиваете, — теперь за окна принялись. Душегубы! Что вам надо от меня?..

Гаджи Хейри потряс кулаками.

К нему подошел толстый мясник, который первым прибежал из своей лавки, заслышав звон стекла, и был свидетелем того, что здесь произошло.

— Напрасно ты кричишь на них, Гаджи! — басом сказал он. — Если бы не эти ребята, от твоей фабрики остались бы одни развалины. Я своими глазами видел, как вот этот парень, сын Араза, грудью своей защищал твое добро. А ведь один из этих камней мог бы достаться и ему! Он — настоящий мужчина, молодец!

Гаджи Хейри, услыхав слова мясника, недоуменно захлопал глазами. Как поверить тому, что эти два отъявленных бунтаря, Бахрам и Аршак, защищали его добро? Разве не они — злейшие его враги? Ведь ему только что передали, что вот этот самый Бахрам полчаса назад поносил его на кладбище. Отчего это они вдруг принялись оборонять от погромщиков его фабрику? Не иначе как для отвода глаз!

Гаджи Хейри обернулся к мяснику.

— Ты принимаешь все это за чистую монету?! Они же ненавидят меня! Что им мое добро?! Сами небось и подбили парией на погром?! Я вижу их насквозь, этих негодяев!

Собравшаяся к этому времени у фабрики толпа стала возмущаться. Кто-то насмешливо крикнул:

— Вот предел людской неблагодарности! Оказывается, во всем виноват Бахрам, сын Араза… Не нужно было ему останавливать парней. Лучше бы он позволил им разнести всю фабрику! Тогда бы Гаджи, наверное, успокоился.

Бахрам тронул друга за плечо.

— Пошли.

— Да, здесь нам делать нечего, — ответил Аршак.

Но Гаджи Хейри преградил им дорогу.

— Скажите хоть, кто устроил погром? Кто мне возместит убытки?

Бахрам пожал плечами и, проходя мимо Гаджи Хейри, спокойно сказал:

— Какие-то парни кидали в окна. Я их не знаю. А тебе, Гаджи, придется раскошелиться — помочь детям Насира! Не сделаешь — рабочие не выйдут на работу. Тебе же будет хуже!

Бахрам и Аршак ушли.

Гаджи Хейри обернулся к толстому мяснику и, хлопнув себя руками по бедрам, воскликнул:

— Я же говорил! Все это они сами подстроили. Ты слышал, как он меня запугивал? Говорит, на работу не выйдут!.. Плевать! Я найду других рабочих. Теперь мне все ясно: эти двое подбили парней разгромить мою фабрику. — Гаджи Хейри простер руки к собравшимся. — Мне нужны свидетели! Неужели никто не видел, как все произошло? Городовых здесь не было?

Кто-то из толпы сказал:

— Что городовым тут делать? Гуляют себе по церковной площади, там спокойнее…

Гаджи Хейри злобно выругался. Переваливаясь с боку на бок, он подошел к фабрике, заглянул в окно. Кирпичный пол был весь усеян осколками стекол, под столами для резки табака валялось несколько булыжников. Большая керосиновая лампа под потолком была разбита. Гаджи бросил взгляд на прессовальные станки. Им тоже досталось.

Прикинув, что ущерб, причиненный погромщиками, все же невелик, Гаджи Хейри несколько успокоился. Однако он поклялся отомстить этому дерзкому Бахраму: "Не быть мне сыном своего отца, если он не заплатит мне сполна за все потери!"

Хозяин фабрики без промедления направился в полицейский участок. Пристав Кукиев был у себя. Выслушав рассказ Гаджи Хейри, он насупил брови, прикусил ус. Ему не терпелось сорвать на ком-нибудь зло за неудачу, которая постигла урядника Алибека, за то, что Гачагу Мухаммеду снова удалось уйти.

Пристав Кукиев стукнул кулаком по столу. Надо проучить этого дерзкого кузнеца! Он вызвал одного из городовых и велел ему отправиться на табачную фабрику, чтобы составить протокол.

Однако полицейский документ пошел Бахраму на пользу. Свидетели, поставившие свои подписи под протоколом, все, как один, утверждали, что, если бы не Бахрам, сын Араза, молодые парни не оставили бы камня на камне от табачной фабрики Гаджи Хейри.

Пристав, прочитав этот акт, только глубоко вздохнул.

 

Глава десятая

Июнь принес небывалую жару. Дождей давно не было. Земля ссохлась и превратилась в камень. Листва на деревьях покрылась тонким слоем пыли. С утра до вечера на небе ни единого облачка. А ведь всего неделю назад они мчались по голубому небесному полю нескончаемым стадом белошерстных овец, гонимых пастухом-ветром. Город сделался истинным царством пыли. Едва по улице проезжал фаэтон, как весь квартал окутывался серовато-желтой пеленой.

После полудня на город со стороны равнины, расстилавшейся перед крепостью, стала надвигаться огромная туча пыли, — это взвод солдат возвращался с учения. Один из солдат затянул высоким голосом песню, которую тут же подхватили десятки голосов.

Когда взвод проходил мимо женской школы, в одном из открытых окон появились головы девочек.

Был конец учебного года, поэтому учительница Лалезар-ханум не стала возвращать девочек на места. Она сама подошла к окну и стала смотреть на шагающих солдат. Лица их были черны от загара, потные рубахи прилипли к спинам. Проходя мимо, солдаты кидали на окна школы быстрые взгляды. Один из солдат, взглянув на окно, у которого стояла Лалезар-ханум, так и не смог отвести от нее глаз. Солдат пошел тише и, сам того не замечая, отстал от товарищей. Конечно, это было грубым нарушением воинской дисциплины, и, видимо, что-то очень важное заставило солдата покинуть строй. Наконец взвод свернул за угол. Солдат же продолжал стоять и, будто завороженный, смотрел на Лалезар-ханум. Странное поведение солдата рассмешило девочек. Они принялись подшучивать над ним.

Поступок солдата удивил и Лалезар-ханум. Что с ним? Почему он остановился и не отрывает глаз от окна? Вдруг учительницу осенило: "Это же он, тот самый солдат, которого я в ливень взяла к себе в фаэтон!"

Лалезар-ханум бросила взгляд на девочек — не услышали ли они ее шепота? Нет, все продолжали глазеть на странного солдата. Наконец одна из девочек обернулась к ней.

— Учительница, что с этим солдатом? Почему он стоит и не сводит с нас глаз?

Лалезар-ханум не ответила. Ею овладело оцепенение, похожее на то, в каком пребывал солдат. Сердце у нее в груди стучало так порывисто, что она испугалась: как бы стоящие рядом девочки не услыхали его стука. Смутившись, учительница отступила от окна на шаг.

Девочки, не обращая на нее внимания, продолжали подтрунивать над солдатом, хихикали, перешептывались, некоторые даже махали ему рукой.

Тем временем солдат продолжал стоять как вкопанный, безразличный к шуткам развеселившихся школьниц.

Одна из них сказала:

— Честное слово, он спятил с ума.

Вторая насмешливо возразила:

— Да нет же, просто его хватил солнечный удар! Разве не видишь, у него отнялся язык! Мой дедушка рассказывал: человек от солнечного удара становится вялым, неповоротливым, застывает на месте, не в силах шевельнуться.

— А может, он влюбился в кого-нибудь, — в меня, например?

Эта фраза, сказанная бледнолицей толстушкой, вызвала взрыв смеха, который не мог не достигнуть слуха солдата.

Девочка обернулась к учительнице и, увидев ее грустные глаза, смутилась и поспешила спрятаться за спины подружек.

Лалезар-ханум стояла неподвижно, как изваяние.

Но вот солдат будто очнулся от сна. Он сунул руку в карман, достал большой платок и провел им по шее и лицу, утирая обильный пот, затем каким-то странным жестом спрятал платок на груди.

У Лалезар-ханум замерло сердце: она узнала свой платок. В тот дождливый день она поразилась не меньше, увидев этот платок в руках у незнакомого русского солдата. Тогда на ее вопрос солдат ответил коротко: "На базаре купил". Это все, что ей удалось узнать от него. Поведение солдата в тон день показалось ей странным.

А сейчас?.. Увидев снова свой платок в руках у того же незнакомого солдата, она ощутила чувство, неопределенное, но приятное, ощущение, что ее судьба как бы связана невидимыми нитями с судьбой этого светловолосого молодого человека. Его голубые глаза, пристальные и умные, казалось, давно были знакомы ей.

"Кто же он такой? Как попал к нему мой платок? И почему он так смотрит?"

Лалезар-ханум невольно отдалась потоку всех этих мыслей, совершенно позабыв, где она находится и кто стоит у окна рядом с ней. Лалезар-ханум хорошо помнила, что в платок этот она завернула листовки и передала их кузнецу Бахраму. Неужели платок попал солдату через Бахрама? Если это так, почему Бахрам ничего не сказал ей? Неужели под окном на улице стоит тот самый человек, который руководит революционной работой среди солдат?

Солдат снова достал платок из-за пазухи и переложил его в карман. Затем он поднял руку и помахал ею, глядя в окно.

Неожиданно для себя Лалезар-ханум слегка кивнула ему. К счастью, никто из девочек не заметил этого.

Солдат торопливо зашагал по дороге, догоняя свой взвод.

Это был Виктор Бондарчук.

Девочки расселись по своим местам. Одни из них, подняв руку, сказала:

— Разрешите спросить?

— Пожалуйста.

— Говорят, будто сосланные в Закаталы солдаты украли у царя Николая корабль и продали его в Румынию. Верно это?

Сидящая на передней парте бледнолицая толстушка, не дав Лалезар-ханум ответить, обернулась назад и бросила:

— Конечно, верно! Если бы они не были ворами и разбойниками, их не сослали бы сюда! Шутка ли? Из России — на Кавказ!..

— Вот именно! — подхватила ее соседка. — Невинного человека не отправят в ссылку. Да не одного ведь сослали, а целых пятьсот человек!.. — Она скривила губы.

Лалезар-ханум в задумчивости ходила по классу. Ее воображение рисовало в эти минуты образ молодого солдата, утиравшего лицо ее платком, его грустные голубые глаза.

Наконец учительница остановилась перед девочкой, задавшей ей вопрос.

— Заблуждаешься, Гюльджахан, — сказала она. — Сосланные в Закаталы солдаты — не воры, они ни у кого не крали кораблей. Прежде они были матросами броненосца "Потемкин", подняли на корабле восстание, за это их выслали сюда. Это бесстрашные, мужественные люди… — Глаза у Лалезар-ханум засветились печалью, будто она вспомнила что-то. — А теперь они обречены умереть на чужбине… Но герои бессмертны, они не умирают…

Лалезар-ханум опять подошла к окну. На пыльной дороге еще были видны следы сапог молодого матроса. Она застыдилась, ощутив в сердце странное чувство, несмелое, давно забытое и в то же время такое знакомое.

Что это? Неужели она изменяет памяти человека, которому отдала свою молодость? Этому не бывать! Нет, нет, она не хочет этого!

Так думала Лалезар-ханум, а сердце, непокорное сердце, не хотело внимать доводам рассудка.

Вдруг сзади раздался насмешливый детский шепот:

— А разве ее муж не умер на чужбине? Она же говорила: он — герой.

Лалезар-ханум обернулась, отыскивая глазами ту, которая произнесла эти недобрые, оскорбительные слова.

У многих девочек на лицах был испуг, но некоторые улыбались. Однако в глазах Лалезар-ханум стояла такая печаль, что эти улыбки в миг исчезли.

"Кто из них посмел сказать это?.. Откуда у девочек такая черствость? Ведь они знают меня не первый год. Я отдаю им все свое время и силы. Неужели они так бессердечны?!"

Лалезар-ханум подошла к доске и вывела на ней мелом: "Как должен яшть человек?"

— Девочки, вот тема нашей сегодняшней классной работы. Достаньте тетради.

В классе стало тихо.

Одна из девочек глубоко вздохнула. Некоторые недоуменно переглянулись. От Лалезар-ханум не ускользнуло это замешательство, однако она продолжала как ни в чем не бывало ходить по классу. Подошла к окну, взглянула на то место, где только что стоял светловолосый матрос. Опять те же мысли овладели ею. Почему солдат так странно вел себя? Почему? Она мучительно подыскивала ответ на этот вопрос. Но ответы в ее голове возникали разные и противоречили один другому. И все же среди этих мыслей и догадок была одна, наиболее упорная, но ее было трудно прямо высказать самой себе. Скорее всего, это была не мысль, а чувство, ощущение, приятное, волнующее…

Но она должна была бороться с этим ощущением сладкой тревоги, бороться беспощадно!

"Что со мной происходит? Нет, нет, этого никогда не случится! Никогда, никогда!"

Лалезар-ханум обернулась к классу. Десятки пар глаз были устремлены на нее — вопрошающие, удивленные.

Лалезар-ханум сдержанно улыбнулась.

— Почему никто не работает? Что с вами, девочки? Или не ясна тема?

Девочки молчали. Учительница заговорила снова:

— Как должен жить человек? Это важный, серьезный вопрос. Жить без высокой цели, прозябать, существовать — настоящий человек не может. Человек должен стараться проявить себя с лучшей, самой благородной стороны. Жить надо красиво. А моральная красота — удел тех, кто живет настоящей, содержательной жизнью. Как видите, тема вполне определенная и ясная, справиться с ней хотя и трудно, но можно.

Некоторые девочки продолжали недоумевать. Однако большая часть класса уже бралась за ручки.

Лалезар-ханум опять заходила по классу, в котором теперь раздавался только скрип перьев. Вскоре не осталось ни одной девочки, которая не писала бы.

Когда под вечер Лалезар-ханум вернулась домой, ее, как всегда, встретили умные глаза Ордухана, глядевшие с большого портрета напротив двери. Каждый день, глядя на них" она вспоминала свое прошлое, вспоминала то счастье, которое жило в их доме до самого ареста Ордухана. Всегда, когда она смотрела на портрет мужа, ей казалось, что его губы ласково улыбаются ей. Ордухан всегда так улыбался, даже в тот страшный час, когда его отправляли в ссылку, когда она, совсем еще молодая женщина, вынуждена была облачиться в траур.

Лалезар-ханум остановилась перед портретом. Глаза мужа, как всегда, были устремлены на нее, но сейчас они почему-то были другие: застывшие, тусклые. Ей даже показалось, будто глаза покойного мужа глядят на нее с укоризной.

Что же произошло? Почему у него такие глаза? Неужели Лалезар обидела его чем-нибудь? Оскорбила его память?

Женщина провела рукой по волосам и сделала шаг к портрету. Глаза ее расширились, губы вздрагивали, она чуть слышно, почти про себя, прошептала:

— Что же я сделала?

Светловолосый солдат, которого она видела днем из окна, как живой встал перед ее глазами.

— Нет, нет!.. — продолжали шептать ее губы. — Я не изменила твоей памяти, Ордухан! Когда я встречаю храбрых людей, я помню только тебя, твое мужество! Мое сердце похоронено вместе с тобой, на чужбине, в незнакомом, неведомом мне краю. Пусть я не знаю, где погребено мое сердце, но я счастлива и горжусь тем, что оно вечно рядом с твоим. Ты и я — мы умерли вместе. Ты видишь теперь, что я не запятнала светлую память о тебе, мой дорогой муж? Не смотри на меня так! Не огорчай меня, не лишай своей улыбки. Кроме нее, у меня ничего нет в жизни!..

И Лалезар почудилось, будто лицо Ордухана снова, как прежде, осветила ласковая улыбка. Сердце женщины забилось ровнее.

Ордухан верит ей, он знает ев.

 

Глава одиннадцатая

Едва ли Лалезар-ханум, ведя безмолвный разговор с портретом мужа, могла предполагать, что в эту минуту о ней кто-то думает.

Между тем Виктор Бондарчук, лежа на кровати в казарме, перебирал в памяти подробности своей последней встречи с молодой южанкой. Что она за человек? Думая об этой женщине, он испытывал странное чувство, — в нем была и легкая грусть, и нежность.

"Приятное, милое лицо… Печальные глаза. Откуда эта печаль? Она сразу узнала меня — это ясно. Но что выражал ее взгляд? Что она подумала обо мне? И думает ли сейчас? Скорее всего, не думает… Но почему я не могу забыть ее? Увижу Бахрама — непременно расспрошу о ней. Бахрам должен ее знать".

Голос с соседней кровати прервал его размышления:

— Виктор! Похоже, наш студент завещал тебе свой нрав?

Это был Крамаренко, солдат родом из Полтавы, человек общительный, веселый. К Виктору и его товарищам он относился с уважением и симпатией. Между ними была значительная разница в возрасте, но обращался он с Виктором запросто, по-дружески.

Увлеченный своими мыслями, Виктор не понял, что хотел сказать ему Крамаренко.

— Какой студент? — спросил он. — О ком ты?

— Я говорю о покойном Погребнюке. Он так много думал, так близко принимал все к сердцу, что в конце концов повесился на дереве. Вот и ты таким стал. Какая польза все время думать, ломать голову?

Виктор усмехнулся.

— Не тревожься, Петро, я не собираюсь кончать свою жизнь в петле. Если я и думаю о чем, то только не о самоубийстве…

Крамаренко оглянулся по сторонам и, подавшись корпусом к Виктору, тихо сказал:

— Сейчас в России думать опасно, мысли наши не в почете у властей. Хочешь избежать беды, поменьше думай. Да ты парень головастый, без меня все понимаешь.

— А как можно жить не думая?

— Можно, брат, можно! Не думай, и все! От думок голова болит. Жаль мне вас, хлопчиков, — сами лезете смерти в лапы! Слышал, что было в Марийском полку?

Виктор настороженно повел бровью.

— Нет, не слыхал. А что там произошло?

— Эх! — вздохнул Крамаренко, качая головой. — Пятерых ни за что ни про что приговорили к смертной казни. А солдаты взяли да и отказались приводить в исполнение приговор. Сговорились не предавать, стоят на своем!

— Ты это точно знаешь? — спросил Виктор.

— Спрашиваешь еще! — Крамаренко угрюмо мотнул головой. — И еще новость. — Он понизил голос. — Час назад один солдат, мой дружок, сказал по секрету, что в Закаталы прибыл ефрейтор Марийского полка.

— Зачем?

— За подмогой. Хотят, чтобы наши подсобили.

— Думаешь, хотят нашими руками казнить своих солдат?

— Конечно. Солдаты из Марийского полка отказываются стать палачами, — значит, кто-то должен заменить их. Ясное дело!

Бондарчук нахмурился. Чудовищная картина предстала его воображению. Залп — и на землю, обливаясь кровью, падают пятеро. Виктору почудилось даже, будто он слышит их голоса: "Проклятие самодержавию!" И тут же он представил себе, как его товарищи по полку встретят известие о том, что их руками хотят расправиться с осужденными.

"Нашим оружием?! Нашими же руками?.. Никогда!.. Подполковник Добровольский, конечно, не откажется оказать услугу командиру Марийского полка, — размышлял Бондарчук. — Кто знает, возможно, он этой же ночью поспешит направить солдат в Марийский полк. Надо что-то предпринимать! Но что? И не поздно ли?"

Виктор поднялся с кровати. После изнурительных полевых учений солдаты в казарме спали уже крепким сном. Только Демешко еще не лег. Он сидел на своей кровати в углу и что-то зашивал.

Виктор подошел к нему: солдат латал порванные штаны. Он молча сел рядом.

Удрученное лицо Бондарчука встревожило Демешко.

— Что случилось, Виктор?

— Приехали за нашими солдатами, хотят забрать их в Марийский полк, — шепотом начал Бондарчук.

— Зачем?

— Пятерых солдат Марийского полка приговорили к расстрелу. А солдаты этого полка отказались расстреливать своих товарищей, поэтому…

Демешко поднялся и, бормоча что-то себе под нос, как всегда в минуты большого волнения, стал ходить между кроватей, на которых спали солдаты.

Наконец он остановился перед Бондарчуком.

— Уверен, — сказал он, — Добровольский пошлет на это дело своих солдат!

— Я тоже так думаю. С радостью пошлет.

— А кто виноват?! — раздраженно воскликнул вдруг Демешко; в голосе его прозвучал упрек. — Мы сами! Да, да, сами виноваты! Сколько раз я говорил: пока не прикончим этого карателя, ничего не сможем добиться!

Бондарчук хорошо знал Демешко: когда тот терял равновесие и выходил из себя, он мог говорить самые неразумные вещи.

Поэтому он не стал спорить, поднес палец к губам и кивнул на спящих.

— Перестань кричать. И туши лампу, не то заявится дежурный офицер.

Демешко умолк и подсел на кровать к Бондарчуку. Оба они понимали, что нужно что-то придумать. Придумать как можно скорее, немедленно.

Демешко нарушил молчание:

— Что будем делать?

— Я тоже думаю об этом. — Виктор пожал плечами. — Может быть, поднять на ноги весь батальон? А? Пожалуй, больше ничего не придумаешь. Утром на молитве солдаты должны все узнать. Мы расскажем им правду. Думаю, они возмутятся так же, как и мы. Они поймут нас, поддержат…

— Поддержат! — горько усмехнулся Демешко. — А если Добровольский до утренней молитвы пошлет палачей в Марийский полк?

Виктор промолчал.

С улицы донеслись шаги дежурного офицера, обходившего казармы.

Демешко и Бондарчук нырнули под одеяла.

Утром среди солдат Лебединского батальона разнеслась весть: один из взводов отправляют в Марийский полк расстреливать осужденных солдат. Не только ссыльные матросы, но и все другие солдаты восприняли это известие с негодованием.

Когда утром Добровольскому доложили о том, что солдатам все известно и они волнуются, он раскаялся в своей медлительности. Надо было еще ночью вывести взвод из казармы. Поручику Варламову было приказано тотчас после утренней молитвы, когда роты уйдут на учение, отправить выделенный взвод.

Через час, направляясь в штаб-квартиру Добровольского доложить о выполнении его приказа, Варламов услышал шум голосов, доносившийся от крепостных ворот. Ему пришлось почти бегом вернуться назад. Шумели по ту сторону крепостной стены.

Варламов не сразу поверил своим глазам. Солдаты, крепко взявшись за руки, стеной стояли перед воротами. В нескольких шагах перед ними остановился взвод, откомандированный в Марийский полк. Путь был прегражден!

Слышались беспорядочные выкрики:

— Братишки, или вы не знаете, куда вас посылают?!

— Вы идете на преступление!

— Не будьте убийцами!

Стоявший в переднем ряду худощавый, со впалой грудью солдат, перекрикивая других, восклицал:

— Или вы не слышали: марийцы отказались расстреливать своих товарищей?! Так неужели мы обагрим руки их кровью? Стыдно, братцы, позор!

Поручик Варламов побагровел, глаза у него выкатились из орбит. Он растолкал взвод вооруженных солдат и встал под самой аркой ворот.

— Назад! — крикнул он. — Немедленно разойтись! Или я прикажу открыть огонь!

Никто не двинулся с места.

— Нас пулями не запугаешь, мы привыкшие! — озорно воскликнул все тот же худощавый солдат. — Пали, ваше благородие!

Толпа гудела. Уже не слышно было, что кричит Варламов, ожесточенно жестикулируя руками.

Виктор Бондарчук, стоя рядом с Демешко и Сырожкиным, радостно воскликнул:

— Солдаты! Братишки! Возвращайтесь назад! Наши братья не должны пасть от наших пуль! Не бывать этому!

Поручик Варламов совсем вышел из себя. Однако его угрозы уже не помогали. Солдаты не отступали ни на шаг. Живая стена солдатских тел сантиметр за сантиметром все ближе продвигалась к воротам.

Видя, что дело плохо, поручик Варламов побежал в крепость, к подполковнику Добровольскому. Но не прошло и пяти минут, как он опять оказался у ворот и что-то зашептал на ухо ефрейтору, прибывшему за взводом из Марийского полка. Тот подал команду, и вззод, посылаемый в Марийский полк, отошел от ворот и направился в крепость.

Вмиг у крепостных ворот стало тихо.

Стоя в своем кабинете у маленького окошка с решеткой, Добровольский видел, как взвод шагал от ворот, а ефрейтор Марийского полка, жестикулируя, говорил что-то поручику Варламову.

Неудача взвинтила Добровольского до предела. Зло покусывая губы, он думал о том, что никогда еще его приказу не противостояли подобным образом. Да, такое с ним не случалось никогда! Виновными он считал прежде всего командиров рот, которые должны были учесть, что в момент, когда взвод отправлялся на подобное задание, неразумно проводить ротные учения на плацу, рядом с крепостью.

Чтобы сорвать на ком-нибудь свой гнев, подполковник срочно вызвал к себе ротных командиров. Он сверкал глазами, кричал, ругался, даже грозил понизить в чине.

Внешне командиры рот выглядели обескураженными, однако в душе никто из них не считал себя виноватым. Ведь был специальный приказ командира батальона: вне крепости и плацдарма учения не проводить. Доброволь-скип преследовал этим свои цели: он хотел, чтобы все было у него на виду, хотел все знать, все контролировать.

Подполковник Добровольский хорошо помнил о своем приказе. Но так уж устроены высокопоставленные персоны: виновниками своих собственных неудач они считают тех, кто стоит ниже их по служебной лестнице. Добровольский и мысли не допускал, что ошибку совершил он сам.

Подполковник Добровольский метался по кабинету, как раненый зверь. Наконец командиры рот получили распоряжение проводить сегодня учение солдат где угодно, только не на плацу.

Офицеры покинули кабинет.

Относительно отправки в Марийский полк взвода солдат у подполковника Добровольского созрел особый план, о котором он офицерам ничего пока не сказал.

В течение двух часов солдаты, отобранные для посылки в Марийский полк, жарились на солнце, которое успело подняться довольно высоко. Ефрейтор Марийского полка нервничал. Ему было приказано вернуться в полк во что бы то ни стало сегодня же. О замысле Добровольского он ничего не знал.

В полдень командиры рот проводили учение на берегу реки или в предгорьях. На равнине перед крепостью было пустынно.

Решив, что можно уже осуществить свой план, Добровольский вызвал к себе ефрейтора Марийского полка и поручика Варламова.

— Можете отправляться, — сказал он и, помолчав немного, добавил. — Только выводить взвод будете через южные ворота. С богом!

Варламов и ефрейтор вышли.

Спустя минуту подполковник Добровольский увидел в окно, как они во главе взвода солдат пересекли крепостной двор и скрылись за строениями у южных ворот. Из груди его вырвался вздох облегчения. Подойдя к столу, он открыл ящик, достал из него бутылку рома и маленький стаканчик, налил себе, выпил и утер усы тыльной стороной ладони.

События последних дней лишили его сна, вконец расстроили нервы. Он пытался восстановить дисциплину в батальоне, но безуспешно. Однако Добровольскому все же не хотелось думать о неудачах даже тогда, когда принятые меры явно не давали результатов и он сам отчетливо видел нежелательные последствия своих начинаний.

В последнее время, руководя батальоном, Добровольский, сам того не замечая, избегал принимать крутые меры. Видимо, у него сдавали нервы. Чтобы подбодрить себя, он все чаще прибегал к рому.

Жизнь в батальоне шла не так, как он хотел бы. Вот он лишен был сегодня возможности вовремя послать взвод солдат в Марийский полк. Слава богу, что хоть хитростью удалось обмануть бдительных солдат.

Но увы, Добровольский слишком рано успокоился. Едва он успел спрятать бутылку с ромом обратно в стол, с улицы донеслись какие-то странные голоса. Он бросился к окну и увидел поручика Варламова и ефрейтора Марийского полка — те шли к его дому от южных ворот крепости, ведя за собой тот самый злополучный взвод.

Подполковник оторопел. Что же случилось? Выходит, его замысел провалился?

Поручик Варламов шагал удрученный, опустив голову.

"Так и есть! — подумал Добровольский. — Им не удалось выйти через южные ворота".

Впервые за много лет подполковник Добровольский почувствовал себя беспомощным. Сейчас он должен что-то сказать ефрейтору Марийского полка. Но что?! Неужели ему придется оправдываться? Позор! Командование соседней части обратилось к нему в трудную минуту за помощью, а его солдаты отказываются повиноваться!..

Не ляжет ли это черным пятном на его имя? Ведь слух о происшествии может достигнуть Петербурга. Возможно, узнает сам государь. Если это случится, Добровольскому останется одно — пуля в лоб. От мысли о столь бесславной кончине ему сделалось страшно. Он ощутил в ногах необоримую слабость, им овладел приступ апатии.

"Нет, нет! — прозвучал вдруг в душе его властный голос. — О чем ты думаешь, подполковник? Где твоя вера во всемогущество престола, где твоя нечеловеческая сила воли?! Где твердая рука, которая ни разу не дрогнула, когда ты расстреливал десятки бунтарей? Где, наконец, твоя клятва, которую ты давал его императорскому величеству?! Где твоя слава, где твоя честь, Добровольский?!"

Сердце у подполковника сжалось. Он утер холодный пот со лба. И не успел еще взять себя в руки, как в кабинет вошли поручик Варламов и ефрейтор Марийского полка.

— Разрешите, господин подполковник? — обратился к нему с порога Варламов, голос у поручика был подавленный.

— Подождите за дверью. Сейчас вы получите пакет, — казал он, не глядя на вошедших.

Варламов и ефрейтор повиновались.

Добровольский сел за письменный стол и начал торопливо что-то писать.

Через несколько минут подполковник вышел и, протянув ефрейтору пакет, бросил:

— Можете ехать к себе в полк. Передайте пакет господину полковнику. Здесь все написано.

Добровольский не был уверен, возможен ли вообще выход из создавшегося положения. Ему было ясно только одно: события этого дня — тяжелейший удар по его карьере!

 

Глава двенадцатая

Узнав из достоверных источников о тайной миссии прибывшего в Закаталы Тайтса, Хачатурянц стал искать случая сблизиться с ним.

В одном из писем, пришедших из Тифлиса, ему вменялось быть осторожным с этим человеком, но при удобном случае асе же познакомиться с ним, завоевать его расположение, В последующих письмах от него настойчиво требовали, чтобы он попытался использовать Тайтса для решения некоторых вопросов, которые партия "Дашнакцутюн" не могла решить собственными силами. Наконец из Тифлиса прибыли подробные сведения о личности Игнатия Игнатьевича Тайтса; Хачатурянцу сообщали, что он сыграл важную роль в разоблачении батумской и сухумской подпольных рабочих организаций.

"Поп Айрапет" несказанно обрадовался приезду в Закаталы такого человека. Он решил, что, используя Тайтса, сможет доставить много неприятностей организации ссыльных матросов и местных социал-демократов, а самое главное — разоблачить их подпольную деятельность.

С того дня как Хачатурянц получил из Тифлиса подробные сведения о личности Тайтса, он буквально потерял покой. Нужно было найти повод для знакомства с этим человеком. И Хачатурянц принялся ждать удобного случая.

Он негодовал в душе на Аршака и Бахрама, которые в последнее время делали слишком многое, чтобы подорвать его авторитет среди жителей Закатал. Однако внешне виду не подавал. Встречаясь с ними на улице, он держался так, будто между ними не было никаких трений и он, мол, уже давно перестал на них сердиться, забыл старое. Более того, несколько раз, встретив Аршака в городе, Хачатурянц останавливался с улыбкой, как бы порываясь заговорить, справиться о здоровье. Но Аршак всякий раз проходил мимо, не останавливаясь и даже не глядя на Хачатурянца.

Не прошло и недели после смерти Кара Насира, как город облетела весть: рабочие табачной фабрики Гаджи Хейри объявили забастовку. Табачники решили не выходить на работу до тех пор, пока хозяин не выдаст вдове Кара Насира пособие на детей.

И правда, в понедельник ни один рабочий табачной фабрики на работу не вышел. Во вторник Хачатурянц пошел на фабрику. День клонился к концу. Гаджи Хейри стоял в конторе у окна, уныло глядя на закрытые ворота, возле которых было свалено несколько десятков тюков табака, предназначенных для отправки в Тифлис.

Увидев, что хозяин стоит в конторе у раскрытого окна, Хачатурянц замедлил шаг, думая привлечь этим внимание фабриканта, и даже кашлянул несколько раз. Но, хотя печальный взор Гаджи Хейри и был устремлен на улицу, он никого не замечал.

Хачатурянц был вынужден поздороваться первым.

— Как самочувствие, почтеннейший Гаджи? — спросил он бодрым голосом.

Можно подумать, что в конторе у окна стояла бочка с порохом, к которой вдруг поднесли зажженную спичку.

— Самочувствие?! Мое самочувствие?! — воскликнул Гаджи Хейри. — Ты что — не видишь?! Да накажет аллах этих негодников! Посуди сам: кто-то умер — ну и что? Да упокоит аллах его душу! Но при чем здесь я? Разве я виноват? Этим негодяям нужен только повод ограбить меня. Уж я не говорю об ущербе, который понес на той неделе. — ты ведь знаешь. Пришлось вставлять новые стекла. Знаешь, во сколько мне это стало? Еще толкуют: если бы, мол, не Бахрам с Аршаком, рабочие разгромили бы мою фабрику!.. Кто этому поверит! Дураков нет! Думаешь, я не понимаю, кто это подстроил? Подобьют олухов, а сами — раз! — и в сторонку, словно ничего не знают! Бахрам и его дружок Аршак пекутся о моем благе?! Я не нуждаюсь в их помощи! Пусть защищают свое добро, — свое я сам сумею защитить! Я все знаю, все… Это они подстрекают моих рабочих. Иначе как могло случиться, что вот уже второй день все, как один, не являются на фабрику? Ясно, сговор, а они — заводилы!

Хачатурянц сделал шаг к окну конторы и остановился, выпятив живот.

— Верно изволили сказать, почтеннейший Гаджи. Бахрам и Аршак — мастера действовать исподтишка. Сухими норовят выйти из воды. И ведь думают, что этого никто не понимает! Глупцы! Они напоминают мне страуса! Спрячет голову под крыло, а сам весь наружу! Я слышал, фабрика не работает уже два дня? Какой ущерб для вас, почтеннейший Гаджи! Сочувствую, всем сердцем сочувствую. А все эти негодяи!..

Гаджи Хейри пристально уставился на Хачатурянца своими крошечными глазками, не понимая, с чего это армянин так сочувствует его беде.

Воцарилось недолгое молчание.

Хачатурянц, чувствуя, что хозяин фабрики не верит в его искренность, решил немедленно рассеять его сомнения.

— Будь я на вашем месте, почтеннейший Гаджи Хейри, — сказал он, — я хорошенько проучил бы весь этот сброд.

На лице Гаджи Хейри отразилось недоумение.

— Не понимаю, господин Хачатурянц, что вы имеете в виду?

Жирное, круглое лицо Хачатурянца стало еще шире, — он хитро улыбнулся.

— Я хочу сказать: не желают работать — и пусть себе. Что, вы рабочих рук не найдете? Да вон солдаты. Они и в работе проворны, и обойдутся вам гораздо дешевле. Вмиг перетаскают все тюки! Рабочие сразу раскаются, падут к вашим ногам. Послушайтесь моего совета, и они сделаются покорными, как ягнята!

Гаджи задумался над словами человека, от которого, как он слышал, никто еще ни на копейку не видел добра. Конечно, если бы солдаты согласились поработать у него, он буквально за какие-нибудь три-четыре часа управился бы с самыми срочными делами. Но разве он может распоряжаться солдатами? К кому обратиться по этому поводу?.. Допустим, он пойдет в крепость и расскажет офицерам о своей нужде, а вдруг на него рассердятся, прогонят?.. Или скажут: "Не хватало еще, чтобы солдаты, слуги государя, таскали твои тюки!" Ему и так не повезло, а тут еще новая беда свалится на голову.

— Послушай, Хачатурянц! Разве солдаты царя — мои грузчики, чтоб я мог им приказывать: идите, таскайте мои тюки?!

— При чем здесь грузчики? — Хачатурянц сделал еще один шаг к окну. — Деньги — твои, руки — их. Понимаешь, деньги?.. Это будет очень выгодно для тебя. За деньги, которые ты платишь одному рабочему, будут работать двое солдат по приказу начальства.

— Ты уверен? Думаешь, их начальники согласятся? — Гаджи Хейри даже повеселел.

"Этот армянин — настоящая лиса, — подумал он. — Крутится среди чиновников, очевидно, знает порядки".

— Уверяю тебя, согласятся. Советую тебе, Гаджи, найми солдат, и ты увидишь, что я не обманываю тебя. Повторяю, рабочие падут к твоим ногам!

Гаджи насупился, погрузившись в размышления. Видимо, он что-то прикидывал в уме, затем поднял глаза на Хачатурянца и выкрикнул:

— А ведь верно говоришь, господин Айрапет! Иного мне не остается. Я должен пойти к солдатским начальникам и объяснить им мое положение. Аллах милостив, может, что и получится.

Хачатурянц остался доволен результатом разговора с хозяином табачной фабрики. Он хотел во что бы то ни стало отомстить Бахраму и Аршаку. А что забастовка дело их рук — в этом он не сомневался.

Ликуя в душе, он распрощался с Гаджи Хейри и пошел к центру города. Да, сегодня у него удачный день!

До вечера Хачатурянц прохаживался по церковной площади, что-то напевая себе под нос.

Когда он вернулся домой, чтобы поужинать, сестра сказала ему, что его искал Казарян.

— Просил передать, что у него к тебе важное дело.

— Сказала бы, что я на площади!

Айрапет снял чесучовый пиджак, повесил на вешалку, достал из недавно сшитого темно-голубого жилета часы на черном шнурке и, взглянув на циферблат, покачал головой.

— Да, сегодня я перегулял.

Накрывавшая на стол Сирануш вздохнула:

— И хорошо сделал. Тебе надо больше гулять. Если так пойдет и дальше, скоро ты не сдвинешься с места. Зачем так толстеть?

Айрапет давно привык к ворчанию сестры, обычно он пропускал ее слова мимо ушей. Не обращая на Сирануш внимания, он вышел на крыльцо помыть руки.

Сестра же не унималась:

— Клянусь богом, Айрапет, я не понимаю: почему ты боишься чаще гулять? Сидишь целыми днями в комнате!

Твои дружки гуляют себе часами по улицам, наслаждаются воздухом, потом приходят к тебе чесать языки. И ни один не подумает, что ты, бедняжка, с утра еще никуда не выходил, что и тебе бы надо размяться немного, подышать свежим воздухом. Не жалеешь ты себя, Айрапет! Нехорошо!

Айрапету порядком надоели однообразные причитания сестры, однако он еще ни разу, с тех пор как приехал, не оборвал ее грубым словом. Он вернулся в комнату и, вытирая руки, спросил:

— Ты говоришь, у Казаряна важное дело?

— Так он сказал.

— Неужели он не мог найти меня? Городишко не так уж велик, чтобы в нем невозможно было разыскать человека.

Сирануш поставила на стол тарелку с харчо.

— Садись, простынет.

Едва Айрапет поднес ложку ко рту, на пороге появился Казарян.

— Наконец-то нашел тебя, — сказал он и, не дожидаясь приглашения, подсел к столу. Снял шапку, утер потный лоб.

Сирануш взяла с полки еще одну тарелку и налила в нее харчо.

Зная, что у брата постоянно бывают гости, она имела обыкновение готовить на несколько человек.

— Айрапет, приглашай гостя, — сказала она.

Казарян не стал отказываться.

— Немедленно соглашаюсь, — заявил он. — Известно ведь, Сирануш — мастерица варить харчо. Аромат, скажу я вам, такой, — за квартал чувствуется.

Придвинув к себе тарелку, он принялся с аппетитом есть.

Хачатурянц ждал, когда гость заговорит. Однако Казарян был всецело поглощен вкусным харчо.

Наконец терпение Айрапета истощилось.

— Что у тебя за дело ко мне?

Казарян оторвал глаза от тарелки и покосился на сестру приятеля.

Айрапет понял, что известие из тех, про которое Сирануш не должна ничего знать.

Сирануш хорошо было известно, что брат не любит разговаривать с посторонними в ее присутствии. Поэтому она не долго оставалась в комнате.

— Нужна я тебе еще? — обратилась она к Айрапету. — Может, сходить куда? Говори сразу.

Айрапет покачал головой.

— Нет, спасибо, мне ничего не надо.

Как только Сирануш скрылась за дверью, Казарян придвинулся к Айрапету и таинственно зашептал, словно они были не одни в комнате.

— Ты знаешь, кто приехал?

— Кто?

— Брат Бахрама — Улухан. Я думаю, ты слышал о нем: пользуется большим авторитетом среди бакинских рабочих. Приехал из Баку тайком.

Хачатурянц на мгновение перестал жевать, прикидывая что-то в уме.

— Зачем он приехал?

— Говорит, будто мать при смерти. Приехал якобы проститься со старушкой. — Казарян покачал головой и усмехнулся.

— Враки! Это он для отвода глаз придумал. Если он решил навестить мать, зачем скрывается? А если он приехал тайно, каким образом ты узнал все это?

— Совершенно случайно. Утром жена пошла снять крынку с плетня и видит: в соседском дворе под деревом сидит Улухан, разговаривает с кем-то. Заметив Шушаник, он тотчас отвернулся, чтобы она не узнала его.

Айрапет прищурился и положил ложку в тарелку.

— А Шушаник не могла ошибиться?

— Никоим образом. Улухан около шести лет жил о нами по-соседству. Шушаник узнала бы его даже в темноте.

Хачатурянц опять задумался.

— Если Улухан действительно приехал, как ты говоришь, почему он не остановился в родительском доме?

Казарян скорчил ироническую гримасу.

— Говорю тебе, он не посмел бы приехать в Закатали открыто. Здешний пристав знает его как облупленного. Поэтому он пустил слух, будто приехал повидаться с матерью. Это на тот случай, если его все-таки увидят. Ответ у него готов: "Приехал, мол, к больной старушке, попросила". В действительности же это хитрость. Я уверен, он приехал, выполняя тайное поручение. Понимаешь?.. По заданию.

После этих слов Казаряна лицо Айрапета вдруг прояснилось, глаза засветились задорным блеском, как у человека, сделавшего важное открытие. Он встал из-за стола и с веселой улыбкой на губах заходил по комнате.

Вот он — случай, которого он ждал столько дней, случай познакомиться с господином Тайтсом. Как он искал этой возможности, и вот она сама, как желанный гость, явилась в его дом!

— Все ясно. У матросов прервалась связь с Тифлисом, поэтому с ними хочет связаться Бакинский комитет. Чудесно! Но не ошибаешься ли ты? Пойми, ведь я могу опозориться.

— Странный ты человек, Айрапет. Повторяю тебе, Шушаник не могла обознаться. Я верю ей. А ты должен верить мне. Да ведь это легко можно уточнить. Улухан здесь, в Закаталах. Думаю, он уедет только через несколько дней.

Хачатурянц продолжал ходить по комнате, потирая руки. Наконец пришел к какому-то определенному решению, опять сел за стол и с аппетитом принялся доедать харчо. Он не поделился своими мыслями даже с Казаряном.

Когда друг ушел, Хачатурянц тщательно оделся и сунул в карман пиджака пенсне, которое обычно брал с собой, когда шел на какую-нибудь официальную встречу.

Смеркалось.

Он вышел из дому и уверенной походкой направился в верхнюю часть города, где жил Тайтс, человек, с которым он давно мечтал познакомиться. Временами, когда на улице не было прохожих, он вдруг принимался оживленно насвистывать, помахивая в воздухе тростью. Воображение его усиленно работало, он подыскивал и повторял про себя любезные выражения, с которыми собирался обратиться к Тайтсу.

В одном из узеньких переулков он остановился у ворот аккуратного домика с высокой оградой. Оглядев еще раз свой костюм и вытащив из нагрудного кармана надушенный платок, он постучал тростью по калитке, хотя на ней была железная колотушка. Хачатурянц почему-то решил, что он должен воспользоваться именно тростью. Подождал. К нему никто не вышел. Он постучал еще раз. На этот раз, осмелев, он сделал это гораздо сильнее.

Со двора послышался негромкий женский голос, как он догадался, жены Тайтса.

Хачатурянц воровато глянул по сторонам, желая убедиться, что поблизости никого нет, толкнул калитку и вошел во двор.

Жена Тайтса, Варвара Степановна, сидела на веранде с книгой в руках. Желая получше рассмотреть вошедшего, она привстала с кресла и поднесла к глазам пенсне, висевшее у нее на шее.

Перед ней стоял низкорослый, тучный человек.

— Вам кого?.. Извините, не знаю, как вас величать…

Хачатурянц сделал несколько шагов к балкону между цветочных клумб, разбитых во дворе.

— Я хотел бы увидеть Игнатия Игнатьевича, мадам, — произнес он любезно.

Женщина продолжала настороженно смотреть на гостя сквозь толстые стекла пенсне. Впервые, с тех пор как они приехали в Закаталы, к ним в дом без приглашения явился незнакомый человек.

— А кто вы такой? — спросила она холодно.

Хачатурянц откашлялся и, придав лицу приятное выражение, с поклоном ответил:

— Разрешите представиться вам, мадам. Ваш покорный слуга — Айрапет Хачатурянц. Из местных интеллигентов.

С минуту Варвара Степановна молча смотрела на него, о чем-то размышляя, затем поднялась и прошла в дом.

Хачатурянц продолжал расхаживать между цветочных клумб. В одном он был абсолютно уверен: когда он входил сюда, его никто не видел. Это было небезразлично для него. Он боялся Аршака и Бахрама, так как знал: стоит им прослышать о его визите к Тайтсу, и они по всему городу разнесут весть о том, что он, Айрапет Хачатурянц, связан с сыщиком, приехавшим в Закаталы под видом нового секретаря пристава.

Немного погодя на балконе появилась жена Тайтса.

— Прошу, Игнатий Игнатьевич ждет вас.

Хачатурянц с достоинством поднялся по лестнице на веранду. Проходя мимо жены Тайтса, он снял с головы шапку и поклонился еще раз.

В ответ Варвара Степановна сделала жест рукой, приглашая его в комнату.

 

Глава тринадцатая

Вейсал-киши, выйдя из города, кратчайшей тропинкой шел к своему полю. Была пора уборки овса.

Светало.

Временами то здесь, то там из-под кустов выпархивали фазаны.

Пала роса. Когда старик добрался до своего участка, штаны его до самых колен были влажными. Сегодня раньше него никто не вышел в поле.

Легкий ветерок раскачивал колосья, отягощенные созревшим зерном. Издалека, с той стороны, где должна была находиться развилка дорог, доносились голоса погонщиков. Когда порыв ветра налетал со стороны гор, он приносил с собой слабый шум Талачая.

Вейсал-киши снял архалук и положил его на связанные вчера снопы, взял в руки серп и принялся за работу.

Взошло солнце.

От верб, растущих справа, у обочины дороги, по полю вытянулись длинные тени.

С соседнего участка донесся плач младенца.

Вейсал-киши обернулся. Женщина в зеленом платке, край которого прикрывал нижнюю часть ее лица, казалось, не слышала надрывного крика ребенка, туго спеленатого и лежащего возле груды снопов. Она не перестала жать, не разогнула спины.

В ста шагах проходила дорога, по которой крестьяне деревень Мухаг и Тала гнали на базар ослов, груженных всевозможными продуктами.

Послышалась разудалая песня.

"Солдаты идут, — подумал Вейсал-киши. — Жаркий день будет, попотеют ребята".

Солдаты направлялись в сторону реки. Песня приближалась.

Ребенок на соседнем участке опять заголосил. На этот раз мать пожалела его, подошла, взяла на руки и начала кормить грудью. Ребенок мгновенно успокоился.

Солдаты скрылись за поворотом.

Становилось жарко. От росы не осталось и следа. Горы вдали, покрытые лесом, освобождались от утренней дымки.

Высохшие колосья овса стали жесткими и, подрезаемые острым серпом, с шорохом падали на землю.

Около полудня Вейсал-киши, положив серп на землю, решил передохнуть в тени, за грудой сваленных друг на друга снопов. Объемистый глиняный кувшин с родниковой водой был еще покрыт испариной. Старик поднес его ко рту и с наслаждением сделал несколько больших глотков. Вода, просочившись сквозь бороду, попала на грудь, холодя кожу.

В этот момент на дороге показалась тучная фигура урядника Алибека. Рядом с ним шагал незнакомый Вейсалу-киши человек в крестьянской одежде. Урядник обернулся к нему и что-то сказал. Они свернули с дороги и направились к Вейсалу-киши.

Пока они шли, старик успел расстелить на земле скатерть, достал из небольшой корзинки банку с простоквашей, лаваш и молодой зеленый лук, покрошил лаваш в простоквашу, перемешал все это и слегка подсолил. Получился дограмач. Что может быть приятнее холодного дограмача в жаркий полдень?

Подошли Алибек и незнакомый крестьянин.

— Да поможет тебе аллах! — сказал урядник.

— Спасибо, желаю и вам того же, — не очень приветливо ответил старик.

Алибек снял папаху и вытер рукой потный лоб, потом, облизывая губы, бросил взгляд на кувшин с водой.

— Кажется, у тебя есть водица, Вейсал-киши? — спросил он.

Старик нехотя подал ему кувшин.

— Осталось немного.

Алибек взял кувшин и с жадностью принялся пить, издавая громкие звуки. Утолив жажду, он поставил кувшин на землю и провел волосатой рукой по губам.

Его спутник — крестьянин безмолвно стоял в стороне.

— Да накажет аллах этого разбойника Мухаммеда! — проворчал Алибек. — Из-за него пришлось тащиться в такую даль. Жарища какая, даже дышать трудно!..

Вейсал-киши исподлобья взглянул на урядника.

— А что случилось, Алибек? Кажется, Мухаммед не дает тебе даже воды напиться спокойно? Слышал я, тебя ранили из-за него?

Всякий раз, когда Алибеку напоминали о происшествии на похоронах Кара Насира, где люди Гачага Мухаммеда ранили его в руку, ему казалось, будто бранят его предков.

— Ничего, Вейсал-киши!.. Ты думаешь, все это так сойдет Мухаммеду?! Ошибаешься. Он еще узнает Алибека! Мы с ним сочтемся. Всегда, когда он грабит кого-нибудь, я докладываю властям. Рано или поздно пристав обратится к подполковнику Добровольскому, тот даст в его распоряжение всех своих солдат, и злодей Мухаммед будет схвачен. Вот тогда ваш любимец узнает, как грабить честных людей! — Урядник кивнул головой на стоящего рядом с ним крестьянина и продолжал: — Вот, гляди, вместе с этим будет девять человек, которых он ограбил средь бела дня!

Вейсал-киши с любопытством посмотрел на крестьянина. Тот продолжал хранить молчание, уныло глядя в землю. Заметив, что старик смотрит на него, он кивнул головой, как бы подтверждая сказанное Алибеком.

— У меня в кармане было только два аббаса . И те забрал…

Вейсал-киши, щурясь от солнца, спросил:

— А ты знаешь Мухаммеда в лицо? Видел ли ты его хоть раз своими глазами?

Крестьянин приложил руку к груди и покачал головой.

— Нет, не видел. Но я назвал односельчанам его приметы, и все в один голос говорят: это Мухаммед. Вот и Алибек подтверждает, что это был он. Высокий, черноглазый, с бородой. Правда, я не мог хорошо разглядеть его лицо, он был в башлыке…

Вейсал-киши задумался: "Мухаммед высок ростом, черноглаз и с бородой. Но мало ли на свете высоких черноглазых людей? И борода не редкая вещь в наших краях".

— Нет, Алибек, не верю я, что это был Мухаммед! Много лет он скрывается в горах, но я не слышал ни от кого, чтобы он забрал у крестьянина хоть копейку! С чего бы это он вдруг стал заниматься грабежом?

— Послушай меня, Вейсал-киши! — Глаза у урядника сердито сверкнули. — Вы, аксакалы, всегда защищаете и превозносите Мухаммеда до небес, а он закусил удила и творит все, что хочет. Тебя интересует, почему Мухаммед не занимался прежде грабежом, а делает это теперь? А что ему остается? Раньше он мог ночью постучаться в любой дом, и его принимали, как родного сына. Теперь же все боятся, не впускают его. Так можно и с голоду сдохнуть. Вот он и взялся за грабежи. Жаль, что я во время похорон Кара Насира не покончил с ним! Постыдился людей, боялся, скажут: вот, мол, Алибек продал русскому приставу голову своего земляка. Но теперь я ни на что не посмотрю! Пусть хоть все отвернутся от меня! Я рассчитаюсь с Мухаммедом! И сделаю это так ловко, что он сам удивится!

— Я слышал, Алибек, будто ты хотел убить его, но его ребята опередили тебя и прострелили тебе руку, — сказал Вейсал-киши, пряча под усами улыбку. — Так говорят люди, а ты знаешь: народу все известно.

Алибек, не дав Вейсалу-киши договорить, кивнул ему и надел папаху.

— Пошли, — сказал он своему спутнику. — Пусть господин пристав еще раз убедится в том, что Мухаммед занимается разбоем. Расскажешь ему все сам.

Они зашагали по скошенному полю к дороге, ведущей в город.

Вейсал-киши с минуту смотрел им вслед, затем опять принялся жать.

Жара сделалась невыносимой. Несмотря на это, женщина на соседнем участке работала без передышки.

Вейсал-киши размышлял по поводу только-то услышанного. "Что же получается? Неужели наш Мухаммед действительно сделался грабителем на большой дороге? За последнее время было ограблено несколько человек, и все они в один голос утверждают, что ограбил их Гачаг Мухаммед. Мог обознаться один, второй, третий, но ведь все ошибаться не могут! Может, он и вправду сбился с пути? Может, ему и его товарищам приходится туго? Но почему? Он желанный гость в любом доме, никто не откажется накормить его и дать в дорогу кусок хлеба. Нет, не верю я Алибеку. Есть люди, к которым Мухаммед продолжает наведываться по ночам, и они не говорят о нем ничего плохого. Не может быть, чтобы Мухаммед сделался лесным грабителем".

Работая серпом, Вейсал-киши достиг дороги. Он прикинул, что сжата уже треть надела. Связав скошенные колосья в снопы, он снова принялся жать, двигаясь вдоль дороги.

Солнце начало сползать с зенита, вдали снова послышалась солдатская песня. Вскоре старик увидел возвращающихся в город солдат.

Когда солдаты поравнялись с его участком, один из них остановился, приглядываясь к работавшему старику. Это был Виктор Бондарчук. Его товарищи продолжали шагать по дороге, а он стоял у обочины, не спуская глаз с мокрой от пота рубахи старика.

Вдруг он закричал вслед товарищам:

— Ребята, постойте! Давайте поможем старику. Даю слово, одному ему сегодня ни за что не управиться, а для нас это пустяк. Не поленимся, братцы!

Солдаты, успевшие отойти довольно далеко, остановились и начали советоваться. Через минуту они направились к полю Вейсала-киши. Ефрейтор закричал на них, приказывая вернуться, однако никто не послушал его.

Солдаты сбросили гимнастерки, а некоторые даже и нижние рубахи. Среди них был татарин из Казани по имени Мустафа. Он объяснил Вейсалу-киши, что солдаты хотят помочь ему.

Поблагодарив Мустафу, Вейсал-киши сказал, что, раз солдаты хотят сделать доброе дело, пусть они помогут женщине, работающей на соседнем участке, так как она — кормящая мать.

Мустафа перевел слова старика товарищам.

По совету Виктора Бондарчука половина солдат отправилась на участок женщины, к ним присоединился и Вейсал-киши, а вторая половина осталась на поле старика.

Женщина в платке продолжала работать, не замечая, что происходит вокруг нее. К ней подошел Вейсал-киши.

— Дочь моя, — обратился он к ней, — русские солдаты хотят помочь нам. Я говорю, пусть они помогут сначала тебе. Ты отдохни, ступай вон к той вербе на моем поле и сядь в тенек. Эти молодцы за полчаса дожнут твой овес.

Женщина не стала спорить с почитаемым во всем округе аксакалом, положила на землю серп, взяла ребенка и направилась к вербе.

Солдаты принялись за работу. Десять человек трудились на участке женщины, остальные — у Вейсала-киши.

Ефрейтор некоторое время стоял на дороге, затем направился к солдатам. Однако он не снял гимнастерки, не закатал рукавов. Он подошел к груде связанных снопов на участке Вейсала-киши и, продолжая ворчать, прилег в тени.

Вейсал-киши спросил у Мустафы, почему этот человек не хочет присоединиться к ним.

Мустафа усмехнулся.

— Руки боится замарать. Маленький — а начальник! Они только приказывать умеют.

— А почему он все время ворчит? Или недоволен, что вы помогаете нам?

Мустафа, продолжая посмеиваться, махнул рукой.

— Пусть ворчит. Нам-то что?

— Что же он говорит такое? Наверное, пугает вас?

— Грозится. Как придем в крепость, говорит, все расскажу офицеру, пусть узнает, как вы бросили учение и начали помогать старику.

— А вас не накажут?

— Ничего!.. Ефрейтор один, а нас много!

— Вы всегда так стоите друг за друга?

— А как же? — В голосе Мустафы прозвучала гордость. — Если бы мы не были дружны и не стояли друг за друга горой, нас бы давно переклевали по одному. А так это трудно. Кричат, бранятся, гневаются — да толку мало!

Не прошло и часа, как овес на делянке Вейсала-киши и женщины был сжат, хотя серпов у солдат не было и им приходилось орудовать голыми руками.

Чем старик мог отблагодарить услужливых солдат? Разве только родниковой водой, которая еще оставалась на дне кувшина. Но ведь солдат много, несколькими глотками жажду не утолишь.

Попрощавшись с Вейсалом-киши, солдаты вышли на дорогу. Один из них крикнул:

— Эй, ефрейтор, проснись! Или сон интересный приснился?

Открыв глаза и увидев, что солдаты шагают к городу без него, ефрейтор бросился догонять их.

— Проклятое время! — пробормотал Вейсал-киши. — . Двадцать хороших ребят, добрых сердец, вынуждены подчиняться одному дураку! До каких пор так будет на свете? Сколько я ни живу — порядок все один: хорошим людям живется худо.

 

Глава четырнадцатая

Улухан пришел в Закаталы перед рассветом, когда сон горожан особенно сладок. В это время даже самые бдительные городовые не могут устоять перед натиском дремы и уходят домой поспать часок-другой.

В трех километрах от города, у деревни Мухаг, его встретили Бахрам и рабочий табачной фабрики Гарай, у которого, как было решено, Улухан должен был остановиться. Жить в родительском доме было опасно.

Никто не мог предположить, что в доме Гарая Улухана увидит жена Казаряна. Когда это случилось, было решено перевести Улухана в другую часть города. Теперь стало особенно опасно появляться в родном доме.

Бахрам считал, что брат все-таки может на минутку забежать к матери, однако Гарай возражал:

— Если Шушаник узнала Улухана, дело плохо. Могут устроить засаду. Ты же знаешь эту женщину. Она ведь обязательно расскажет всем. А если узнает ее муж…

Улухан согласился с Гараем. Он решил в один день закончить все свои дела и вернуться в Баку. С представителем революционных матросов он должен был встретиться днем. Бахраму предстояло выполнить роль связного.

В полдень, когда большинство жителей Закатал отсиживалось дома, дожидаясь вечерней прохлады, Гарай задворками провел Улухана к дому своей сестры, куда городовые едва ли могли нагрянуть.

Айрапет Хачатурянц еще не ушел от Тайтса, а Улухан уже встретился с Бондарчуком и некоторыми другими товарищами. Встреча продолжалась недолго.

Когда все ушли, Улухану осталось одно — ждать наступления ночи.

Б сумерки пришел Гарай и рассказал ему, что городовые только что нагрянули в дом Бахрама, разыскивая Улухана.

Сам Бахрам был дома. Старая Айше, узнав, что городовые ищут ее сына Улухана, горько заплакала.

— Где он, мой сыночек?… Если найдете, приведите его ко мне. Хочу еще раз перед смертью увидеть родное дитя.

Когда Улухану рассказали об этом, он помрачнел.

— Бедная мать!.. — тихо сказал он.

Гарай посоветовал ему не уходить этой ночью.

— Трудно будет выбраться из города. Всюду шныряют городовые, ищут тебя. Они прямо обнаглели: каждого останавливают. Лучше выждать, пока все успокоится. Здесь ведь тебя никто не найдет.

Улухан подумал.

— Нет, надо уходить! Вот мать не повидал, жалко… Да и с братом надо бы еще поговорить. Да сейчас с ним не встретишься — по пятам ходят.

— Ну гляди… Только тогда уходить надо не по Нухинской дороге, а по шоссе, что ведет к Тифлису.

— Так и сделаю. Спасибо за совет. Будем ждать полуночи.

Шли часы. На улице смолкли шаги, затихли голоса прохожих.

В тот момент, когда Улухан и его товарищи ждали наступления полуночи, кто-то тихонько постучал в ворота Вейсала-киши.

Ночным гостем оказался Гачаг Мухаммед.

Под мышкой у Мухаммеда был сверток. Поздоровавшись с хозяевами дома, он прошел в дальний угол комнаты, чтобы быть подальше от окна.

Тотчас же фитиль керосиновой лампы, висевшей у окна, был прикручен. Хозяйка то и дело выходила во двор, прислушивалась, все ли тихо, и опять возвращалась в дом.

Обычно Вейсал-киши первым начинал разговор с гостем, справлялся о здоровье, расспрашивал о делах, но на этот раз он говорил мало и казался угрюмым. На вопросы отвечал коротко, сдержанно.

Мухаммед не мог не заметить этого.

— Ты сегодня какой-то странный, Вейсал-киши. Не случилось ли чего?

Вейсал-киши, продолжая хмуриться, пожал плечами и, не поднимая глаз на гостя, пробормотал едва слышно:

— Да нет, ничего.

— Может, люди пристава обижают вас из-за меня? Может, им стало известно, что я бываю в твоем доме? В жизни не все просто. Отвечай, не таись.

— У меня нет никаких дел с приставом.

Мухаммед облегченно вздохнул. Выходит, угрюмость старика не была вызвана его приходом.

— Тогда отчего ты такой мрачный?

Мухаммед бросил взгляд на старушку, которая в этот момент вошла в комнату; лицо ее тоже было угрюмо. Он понял: муж и жена чем-то встревожены.

— Не таись от меня, Вейсал-киши, прошу тебя, — сказал Мухаммед. — Может, ты не хочешь, чтобы я бывал у тебя? Скажи — я уйду. Но прежде объясни толком, что случилось.

Вейсал-киши поднял на него грустные глаза.

"Надо ему все сказать, — решил старик. — Пусть знает, что людям известно про его дела. Может, совесть заговорит в нем и он откажется от грабежей. Но как сказать ему? Ведь я и сам не знаю, правда ли это".

Мухаммед чувствовал: старик опасается говорить с ним откровенно.

— Прошу тебя, Вейсал-киши, скажи, что у тебя на сердце, не скрывай от меня!

Старик глубоко вздохнул.

— Я хочу рассказать тебе не о том, что у меня на сердце, а о том, что на сердце у народа.

— У народа? — удивленно переспросил Мухаммед. — Что же говорит народ? Я знаю, люди думают, что, если я убью пристава, жизнь изменится, станет лучше. Но пойми, если я прикончу его, на его место сядет другой!

Вейсал-киши покачал головой.

— Нет, люди хотят не этого.

— Чего же?

Старик пристально посмотрел Мухаммеду в глаза.

— Перестань грабить.

Мухаммед застыл в изумлении. Уж не ослышался ли он?

— Грабить? О чем ты толкуешь? Скажи яснее, я не понимаю.

Старик пододвинул к гостю чашку чая, которую подала хозяйка.

— Люди упорно твердят, что ты средь бела дня выворачиваешь карманы у бедняков.

Мухаммеду стало жарко, густая краска залила его лицо.

— Ложь! — сказал он тихо. — Скажи, кто это видел? Приведи человека, который сказал бы мне: ты ограбил меня, забрал мои деньги и вещи.

Вейсал-киши и прежде не очень-то верил нелепым слухам, а сейчас, видя волнение Мухаммеда, пришел к твердому убеждению, что все это наговоры. Конечно, Мухаммед не из тех, кто станет грабить своих земляков, таких же крестьян, каким был когда-то и он. И что могло бы заставить его пойти по этому пути? Неужели ему не хватает того, что крестьяне приносят ему и его товарищам в лес? Ведь у них есть и хлеб, и лапша, и кислое молоко…

— Находятся люди, которые утверждают, будто ты закрываешь свое лицо башлыком, дабы тебя не узнали.

— Это клевета! Прошу тебя, покажи мне хотя бы одного человека, которого я ограбил!

Вейсал-киши вспомнил о крестьянине, который подошел к нему в поле вместе с урядником Алибеком, и рассказал гостю об этой встрече.

Мухаммед задумался. Ему сразу пришел на ум его бывший соратник Расул.

"Ясно, грабежом занимается он. Надо было убить этого подлеца! Я прогнал его, и он взялся за грабежи. Лицом он похож на меня, вот люди и думают, что Гачаг Мухаммед начал грабить на большой дороге".

— Скажи, Вейсал-киши, а ты сам веришь, что я могу грабить людей?

Старик покачал головой.

— Не верю, Мухаммед. Но как я могу заставить поверить в это других? Многие аксакалы просили меня по секрету поговорить с тобой, наставить на путь истинный. Требуют, чтобы ты оставил крестьян в покое.

Хозяйка снова вышла взглянуть, все ли спокойно. Не заметив ничего подозрительного, она вернулась в комнату и кивнула гостю.

Мухаммед показал рукой на сверток, который принес с собой.

— Это ковер моей сестры, — сказал он, обращаясь к Вейсалу-киши. — Прошу тебя, отнеси его ей. Скоро вы узнаете, кто занимается грабежами! Я найду негодяя даже на дне моря!

Мухаммед вышел во двор. Ветерок раскачивал ветки деревьев, Гачаг хотел проскользнуть на улицу, но вдруг где-то поблизости прогремели два выстрела. Послышались приглушенные голоса, какая-то возня.

Мухаммед быстро захлопнул калитку и прижался к ней спиной.

Выскочивший из дому Вейсал-киши подбежал к нему.

— Надо подождать, — шепнул он своему гостю. — Это, наверное, солдаты. Что-то случилось? Тебе надо быть осторожней, иначе попадешься. Иди-ка в дом!

— Нет, нет, старик, я останусь здесь, а ты ступай! Запри дверь изнутри и потуши лампу. Все обойдется.

Он прислушался. Кругом опять воцарилась мертвая тишина. Мухаммед вышел на улицу и, прижимаясь к домам и заборам, быстро подошел к тому месту на окраине города, где его ждал гачаг Музаффер.

"Только бы добраться до коня! — думал он. — Тогда уж мне никто не страшен!".

На улицах было пустынно. Порой слышно было, как во дворах фыркают лошади.

Мухаммед вброд перешел речку. Вот и заросли орешника, вот и карагач, у которого его ждет Музаффер.

Заметив знакомый силуэт, Музаффер тихонько свистнул. Мухаммед ответил ему свистом.

— Что случилось? — спросил Музаффер. — Кто стрелял?

— Не знаю. Но за мной никто не гнался.

— А я услышал выстрелы, думал, за тобой гонятся, и хотел уже скакать навстречу!..

Они сели на лошадей.

Ночная тишина предгорий огласилась топотом коней, скачущих по тропинке в горы.

После разговора с Хачатурянцем Тайтс направился к приставу, изложил ему содержание беседы с представителем "местной интеллигенции" и попросил этой ночью предоставить в его распоряжение пятерых городовых.

Через полчаса пятеро самых ревностных служак ждали указаний высокого начальства. Тайтс посвятил их в свой план: он, Тайтс, проникнет во двор Гарая через забор с задворок; Казарян, потушив в своем доме лампу, будет наблюдать, что произойдет в соседском дворе — ведь Улухан может бежать, перескочив через забор в их двор; если случится именно так, Казарян должен выбежать во двор и громко кашлянуть, чтобы предупредить городового, который будет стоять в засаде у его ворот; остальные городовые должны ждать на улице у дома Гарая.

Перебравшись через забор, Тайтс намеревался вспугнуть Улухана, который по его расчетам должен был кинуться на улицу, где четверо городовых набросят ему на голову огромный мешок.

Тайтс приказал не пускать в ход оружие, дабы не всполошить жителей городка.

— Запомните, — наказывал он городовым, — как только злодей окажется в мешке, немедленно тащите его в каталажку. Утром я его самолично допрошу. Но перед операцией мы нагрянем к кузнецу Бахраму, брату Улухана. Их мать тяжело больна. Возможно, Улухан забежит на несколько минут домой.

Так они и сделали. В два часа ночи городовые, не постучав в ворота, перелезли через забор во двор Бахрама.

Кузнец еще не ложился. Он хотел, как только в городе все уснут, пойти попрощаться с братом.

Когда городовые ворвались в дом, больная женщина решила, что они пришли арестовать Бахрама? Поняв, что ищут другого ее сына, старушка обратилась к городовым с мольбой:

— Если найдете его, приведите ко мне! Хочу перед смертью увидеть моего сыночка! Я столько лет не видела его…

Тайтс сразу понял, что Улухана не было здесь; не теряя времени, он повел городовых к дому Гарая.

Бахрам заволновался: значит, кто-то сообщил в полицию о появлении в городе Улухана.

Он быстро оделся, чтобы пойти к сестре Гарая, — предупредить Улухана об опасности. Выйдя из ворот, он заметил на углу темный силуэт и понял: за домом следят. Бахрам тотчас вернулся.

Итак, он не может выйти из дома — это наведет городовых на след Улухана. Значит, ему не удастся попрощаться с братом.

Как было условлено, четверо городовых встали у ворот Гарая и принялись ждать. Тайтс, шепотом передав городовым последние распоряжения, оставил их и зашел с задворок, чтобы перескочить во двор.

Ночь была темная. Городовые, стоявшие друг от друга в двух шагах, едва различали один другого, В напряженном ожидании смотрели они на калитку. В темноте человек мог ускользнуть от них.

Время шло. Напряжение возрастало.

Неожиданно во дворе прозвучали два выстрела. Ото были как раз те выстрелы, которые встревожили Мухаммеда и Вейсала-киши.

Городовые приготовились. Вначале они хотели вбежать во двор, но потом, вспомнив приказание Тайтса, остались на местах.

Со двора донесся звук шагов: кто-то бежал к воротам.

— Это он! — шепнул один из городовых. — Я заткну ему рот, чтобы не кричал, а вы живо набрасывайте мешок!

Калитка с грохотом распахнулась, из нее выскочил человек. По-видимому, он хотел что-то крикнуть, но городовой проворно заткнул ему рот платком. Через мгновение пойманный уже бился в мешке. Для верности городовые крепко обмотали мешок веревкой.

Из мешка доносилось глухое мычание.

Не дожидаясь Тайтса, городовые потащили спеленатого человека прямо в городскую тюрьму. Тюремный надзиратель открыл одну из пустых камер, и городовые швырнули в нее мешок с человеком.

— Получай, сукин сын! — крикнул один из них и пнул ногой мешок, затем, обернувшись к надзирателю, добавил: — Пока не придет господин Тайтс, пусть лежит так, не развязывай его!

— Я знаю, — ответил надзиратель, — господин Тайтс уже говорил мне об этом.

Городовые ушли.

Вскоре начало светать.

А наутро по городу разлетелась весть о том, что ночью кто-то был схвачен городовыми. Никто не опровергал этих слухов, так как многие слышали ночные выстрелы.

Бахрам не мог найти себе места. Он уже раскаивался, что не бросился на выручку брата.

Рано утром к нему пришел Аршак, и они вместе отправились к Гараю. Но, дойдя до его улицы, они увидели, что квартал наводнен городовыми, которые кого-то ищут.

— Может, хотят схватить и Гарая? — шепотом спросил Бахрам.

— Пошли! — Аршак взял Бахрама под руку и потянул назад. — Тебя не должны видеть здесь!

Бахрам сам понимал: ему опасно находиться здесь, но он так тревожился за Улухана, что ему было уже все равно, схватят его или нет.

"Бедная мать! — думал он. — Если она узнает, что брата арестовали, ее сердце не выдержит".

Тем временем по городу пополз другой слух. Говорили об исчезновении господина Тайтса. Кое-кто строил предположение, что он был убит в ночной перестрелке и злоумышленники похитили его труп.

Услышав об этом, Бахрам подумал: "Скорей всего, это Гарай, защищая Улухана, застрелил Тайтса. Наверное, он уже арестован…

Если это так, дела совсем плохи. Что делать?"

Когда приставу Кукиеву сообщили о том, что Тайтс не вернулся после ночной операции, он вначале не придал этому большого значения. Но потом, когда один из городовых рассказал ему, что во дворе Гарая кто-то дважды выстрелил, он начал беспокоиться. По его приказу дом и двор Гарая были обысканы городовыми.

Выяснилось, что ночью в доме не было никого, кроме самого Гарая, его жены и пятилетнего сына; когда во дворе раздались выстрелы, они испугались, боясь выйти из дому, поэтому никто из них не мог сказать, что произошло во дворе.

Городовые, не поверив этому рассказу, арестовали на всякий случай Гарая. Поиски продолжались, но безрезультатно: Тайтса нигде не было — ни живого, ни мертвого.

Разгневанный пристав сам пришел в тюрьму и велел отпереть дверь камеры, в которой находился схваченный преступник. В углу на каменном полу лежал в мешке арестованный. Он был крепко связан веревкой и не двигался.

"Кажется, не дышит", — подумал Кукиев.

— Развяжите его! — приказал он городовым.

Те развязали веревку и стащили с арестованного мешок.

У пристава потемнело в глазах — перед ним лежал его помощник Тайтс. Во рту его торчал платок, глаза были закрыты.

Пристав и городовые были настолько ошеломлены увиденным, что никто сразу не догадался вынуть платок из его рта.

Наконец, придя в себя, Кукиев набросился на подчиненных:

— Болваны, идиоты! Любуетесь своей работой?! Вынуть платок!

Один из городовых поспешил выполнить приказание.

Губы у Тайтса посинели. Он был без сознания.

Пристав приказал принести носилки. Все забегали, засуетились…

— Остолопы! Бездельники! — не унимался Кукиев. — Вас всех надо расстрелять! Вздернуть на виселицу! Слышите? Олухи! На виселицу!

Принесли носилки.

— Доставьте немедленно в больницу! — приказал Кукиев. — Только старайтесь, чтобы вас видело поменьше народу!

В больнице Тайтс пришел в сознание. Открыв глаза, он обвел туманным взором присутствующих, казалось, искал кого-то. Но язык еще не повиновался ему, и он не мог вымолвить ни слова.

Пристав догадался, что он хочет видеть жену, и тотчас послал за ней человека.

Варвара Степановна скоро пришла. Увидев мужа в столь жалком виде, она расплакалась.

Тайтс продолжал бессмысленным взглядом взирать на окружающих, однако осмотревший его врач объявил, что жизни господина Тайтса ничто не угрожает, что он испытал нервное потрясение и скоро придет в себя.

Пристав Кукиев, успокоившись, направился в полицейский участок. Он вызвал городовых, принимавших участие в ночной операции вместе с Тайтсом, и набросился на них с бранью. Он грозился уволить с работы городового, который заткнул рот Тайтсу платком.

Однако городовые заявили в один голос, что их товарищ ни в чем не виноват, ибо они делали в точности все так, как им приказал сам господин Тайтс.

— Идиоты! — воскликнул пристав. — Как он мог приказать вам затолкать его в мешок?!

Городовые принялись наперебой рассказывать Кукиеву подробности ночного происшествия.

Выслушав их, пристав распорядился освободить людей, арестованных утром по подозрению в покушении на жизнь Тайтса.

Спустя час Гарай вышел из тюрьмы. Прежде всего он разыскал Бахрама и рассказал ему о том, что произошло ночью в его дворе:

— Я отвел Улухана к сестре, вернулся и уже собирался лечь спать. Вдруг вижу в окно: какой-то человек спрыгнул с забора в наш двор. Я тотчас узнал Тайтса. Сначала я хотел выждать, посмотреть, что он будет делать, но потом передумал, решил посмеяться над ним. Схватил лопату да как налечу на него: "Ах, сукин сын, грабить пришел?!" Тот от неожиданности, что ли, стрелять начал… Два раза выстрелил из пистолета в воздух. По правде говоря, я тоже струсил, убьет, думаю, дьявол, ни за что ни про что!.. Взял да заскочил в уборную. А она возле самых ворот. Видно, Тайтс решил, что я выбежал на улицу, кинулся к калитке, а там городовые!.. Они его приняли за Улухана, Остальное ты знаешь…

Бахрам хохотал до слез.

 

Глава пятнадцатая

После полудня Гаджи Хейри направился к крепости и обратился с просьбой пропустить его к подполковнику Добровольскому.

Часовой вызвал дежурного офицера. Гаджи Хейри рассказал ему, с какой целью пришел. Офицер скрылся за воротами.

Прошло немало времени. Владелец фабрики начал нервничать. Он хотел уже уйти, но потом передумал и остался ждать.

Наконец офицер пришел и велел часовому пропустить его.

Радуясь в душе и предвкушая успех, Гаджи Хейри торопливо засеменил за офицером. Во дворе крепости он увидел солдат, сооружавших из досок и камня какой-то дом. Через несколько минут он стоял в приемной перед дверью, ведущей в кабинет командира батальона.

Опять приказав Гаджи Хейри ждать, офицер прошел к подполковнику. Спустя минуту он появился и велел ему войти.

Подполковник Добровольский был в кабинете один.

— Прошу вас, садитесь, — обратился он к вошедшему.

Гаджи Хейри, робея и коверкая русские слова, с грехом пополам объяснил подполковнику причину своего визита.

Добровольский слушал его, хмуря брови. Затем он вызвал поручика Варламова и поручил подробно договориться обо всем с владельцем фабрики, согласовать плату и завтра, после утренних учений, направить на фабрику десять человек из числа сосланных матросов.

Выйдя от подполковника, поручик Варламов и Гаджи Хейри долго торговались. В конце концов они пришли к соглашению. Половину положенной суммы Гаджи Хейри дал вперед.

На следующий день в назначенное время солдаты явились на табачную фабрику. Среди них были Романов и Демешко.

Ефрейтор, пройдя в контору, спросил у Гаджи Хейри, что нужно делать, затем объяснил солдатам:

— Вначале перетаскайте на фабрику сваленные у ворот тюки табака, потом их надо спрессовать и хорошенько связать.

Немедленно весь город узнал о том, что сосланные матросы пришли помочь Гаджи Хейри.

Рабочие, бастовавшие уже три дня, начали собираться у фабрики. Они стояли в стороне, мрачно наблюдая за действиями матросов, которые, не обращая ни на кого внимания, перетаскивали тюки табака.

Гаджи Хейри, расхаживающий перед фабрикой, видя, что дело спорится, не смог скрыть злорадного восторга.

— Ну, видали?! — обернулся он к рабочим. — Думали, если не выйдете на работу, я пропаду без вас? Как бы не так! Любуйтесь!

Демешко догадался, что рабочие забастовали, отказались работать и теперь он издевается над ними. Он бросил свой тюк и поспешно вошел в помещение фабрики.

— Матросики, знаете, что мы делаем?! Рабочие объявили забастовку, а мы помогаем хозяину! Бросай тюки! Неужели мы предадим трудовых людей?!

Матросы, перестав работать, вышли на улицу и объявили ефрейтору о своем решении. Тот начал угрожать карцером, но это не возымело действия.

Гаджи Хейри был ошеломлен. Он не понимал, что могло заставить матросов отказаться выполнять приказ. Может быть, кто-то из друзей Бахрама и Аршака подговорил их, передал просьбу бросить работу. Но ни Бахрама, ни Аршака среди собравшихся рабочих не было видно.

Гаджи Хейри подошел к ефрейтору и спросил, почему матросы не хотят работать.

Тот, вместо ответа, опять обернулся к матросам и стал уговаривать их.

Демешко, Романов и еще двое вышли вперед.

— Пусть нас расстреляют, — сказал Демешко, — но мы и пальцем не пошевельнем. Мы не хотим лишать куска хлеба этих людей. Пусть хозяин поищет других предателей. Мы не будем помогать ему!

— Нельзя так, братишки. — Ефрейтор попытался прибегнуть к ласке. — Уговор дороже денег. Командир батальона обещал помочь этому человеку. Неужели подведем?

Однако матросы были непреклонны. По знаку Демешко они построились и, помахав руками на прощание рабочим, зашагали прочь от фабрики. Кто-то затянул песню, остальные подхватили ее.

Ефрейтору ничего не оставалось, как только последовать за ними.

Гаджи Хейри был вне себя от ярости: ведь он дал вперед половину денег.

— Да накажет аллах этих гяуров! — бранился он. — Зачем я заплатил деньги вперед? Видно, шайтан попутал меня!

Песня удалялась.

Гаджи подошел к лежащим у ворот тюкам, ухватился за веревки, попытался сдвинуть тюк с места. Не тут-то было.

В толпе послышался смех.

— Эй, Гаджи, осторожнее, надорвешься! — воскликнул кто-то.

Владелец фабрики обернулся, желая узнать, кто посмел выкрикнуть такие слова. Но разве узнаешь? Он сделал шаг к окну конторы и позвал счетовода:

— Эй, Исабала, иди помоги мне!

Счетовод подбежал, угодливо поклонился хозяину. На солнце сверкнула его блестящая лысина.

Они вдвоем ухватились за небольшой тюк и поволокли в ворота фабрики. Через минуту хозяин вернулся, запер ворота на замок и поплелся к конторе, бормоча ругательства.

Спустя час Хачатурянц пришел к табачной фабрике, желая узнать, как работают матросы. Увидев на воротах замок, он удивился и подошел к окну конторы.

— Здравствуй, Гаджи Хейри! — сказал он. — Я вижу, солдаты быстро управились с работой.

Можно подумать, что хозяин фабрики только и ждал этого человека, чтобы излить на него всю желчь.

— Послушай, дорогой, — сказал он со злостью, — если ты такой умный и удачливый, пользуйся сам своими советами. Зачем ты явился? Не в свое дело лезешь!

Хачатурянц пожал плечами.

— Что случилось, Гаджи? — спросил он, недоуменно тараща глаза. — Такова твоя благодарность за мой добрый совет?

Гаджи сердито сплюнул.

— Пропади он пропадом, твой добрый совет! Из-за тебя у меня и деньги пропали, и перед людьми опозорился!

— Не понимаю, Гаджи! Ничего не понимаю!

— Ах, не понимаешь?! Я из-за тебя терплю убытки, а ты не понимаешь?! Слышал я, что ты за птица! Много добра видел от тебя твой зять Ашот?! Ступай отсюда подобру-поздорову!

Хачатурянц открыл было рот, желая спросить еще что-то, но Гаджи Хейри крикнул:

— Хватит, хватит, ступай! Будет тебе болтать, катись!

Хачатурянц пожал плечами, потом, важно выпятив живот, пошел прочь.

Гаджи Хейри кричал ему вслед что-то неприятное.

От фабрики Хачатурянц направился к церковной площади. В этот день он поздно вышел из дому и сейчас хотел узнать, чем кончилось дело, о котором он вчера говорил с господином Тайтсом. Идти к нему домой он не решался.

Хачатурянц думал: если прибывший из Баку Улухан схвачен, об этом не могут не говорить в городе.

На церковной площади ему встретился Казарян.

— Ты уже знаешь, Айрапет? — зашептал Казарян, подойдя к нему вплотную.

— О чем?

— Вчера ночью городовые по ошибке набросили на господина Тайтса мешок и уволокли в тюрьму. Сейчас он в больнице. Говорят, умер бы, приди к нему пристав на час позже.

Хачатурянц почувствовал, что ладони у него сделались влажными.

— Как это случилось? Причем тут мешок?

Казарян пересказал ему слухи, которые ходили по городу.

— Говорят, будто они собирались схватить кого-то ночью. Было темно, городовые по ошибке приняли Тайтса за преступника, набросили на него мешок и поволокли в тюрьму. Он до утра пролежал, связанный, на холодном каменном полу!

Сердце у Хачатурянца сжалось от страха. Он даже не сказал приятелю, кого городовые собирались схватить минувшей ночью. Он решил, что будет лучше, если вся эта история останется тайной, известной только ему и Тайтсу.

"Странно, очень странно, — размышлял он. — Почему же им не удалось схватить Улухана? Может, его и не было в Закаталах? Может, жена Казаряна обозналась? Если это правда, как я покажусь теперь Тайтсу? Позор!"

Он даже не стал добиваться уверений Казаряна в том, что Улухан действительно был в городе.

"Казарян не должен ничего знать. Но как я опозорился! Теперь хоть не попадайся на глаза Тайтсу!"

Когда он пришел домой, сестра, взглянув на него, всплеснула руками.

— Что с тобой, Айрапет? На тебе лица нет!

— Голова болит, — буркнул Хачатурянц и, не глядя на сестру, прошел в комнату.

После того как Тайтс пришел в себя, жена не отходила от него ни на минуту. Под вечер проведать пострадавшего пришел пристав Кукиев.

Тайтс пытался казаться бодрым, однако это у него явно не получалось. У бедняги не хватило сил даже подняться с постели. Варвара Степановна то и дело подносила к его рту ложку, заставляла пить свежий яблочный сок.

Тайтс боялся, что пристав начнет насмехаться над ним. Он давно чувствовал: каждая его неудача вызывает у пристава радость. Однако на этот раз он не заметил на лице Кукиева ни насмешки, ни торжества.

Приставу было искренне жаль этого человека, обессиленного и измученного. Тайтс лежал в постели, худой, изможденный и смешной, совсем как Дон-Кихот в иллюстрированном издании Сервантеса, которое довелось ему читать в детстве.

Если бы пристав Кукиев не был хорошо осведомлен о прежних заслугах Тайтса, он ни за что не поверил бы, что это слабое, худое существо, столь похожее на цыпленка, когда-то разоблачило несколько крупных революционных организаций. Ах, какую жалость вызывает сейчас этот человек! Нет, сейчас приставу не хотелось смеяться, как прежде. Тем не менее какой-то голос, казалось, говорил ему:

"Посмотри, это тот самый Тайтс, который всегда разговаривал с тобой высокомерно и кичливо. Пусть он теперь поймет, как он слаб перед тобой. Да не только он один, но и те, кто прислал его сюда, те, кто взял под сомнение твою работу, всю твою деятельность. Пусть станет стыдно тем, кто направил сюда это хилое существо. Может ли помочь тебе этот человек, которого легко раздавить одним мизинцем? Извините, господа, вы ошиблись. Лев и в молодости и в старости — лев!"

Пристав Кукиев почувствовал, что и самому Тайтсу стыдно за ночное происшествие. Он не стал задавать никаких вопросов, дабы не бередить свежую рану. Более того, он принялся утешать Тайтса.

— Мой вам совет, Игнатий Игнатьевич, не спешите выходить из больницы, отдохните здесь несколько деньков.

Варвара Степановна поддержала Кукиева:

— Николай Константинович верно говорит. Ты так обессилел, что не в состоянии ложку держать в руках. Ах, я словно в воду глядела! Вспомни, когда мы ехали сюда, я говорила тебе: напрасно ты дал согласие. Вот он — результат.

Несмотря на плохое состояние мужа, Варвара Степановна с жаром принялась доказывать безошибочность предчувствий, которые овладели ею, когда они ехали в Закаталы.

У Тайтса не было сил остановить жену или даже просто ответить ей. После ухода Кукиева он также не нашел в себе сил упрекнуть жену за болтливость.

 

Глава шестнадцатая

После той ночи, когда Гачаг Мухаммед побывал у Вейсала-киши, он принялся искать Расула.

Расул не мог жить далеко в горах, в труднопроходимых лесных зарослях, вдали от дороги, ибо эта местность была подконтрольна Мухаммеду и его товарищам. Расул отлично знал это.

Мухаммед начал свои поиски в лесах вблизи Закатал и окрестных деревень, — там, где были дороги и тропы, которыми пользовалось местное население. Днем он устраивал в кустах засады, а вечером, с наступлением сумерек, или рано на заре выходил к перекресткам дорог и ждал, ждал, спрятавшись в укромном месте.

Так прошло несколько дней. Можно было подумать, что Расул каким-то образом узнал о его намерении и поэтому нигде не показывался.

"Неужели Расула предупредили! — думал Мухаммед. — Лет, я уверен, никто из моих ребят не мог взять сторону Расула. Они все осудили грабителя. Когда я прогонял его, никто не защищал негодяя. Не было случая, чтобы они предали меня или заколебались в трудную минуту. Я верю им".

Гачаги знали, зачем Мухаммед ищет Расула. Они боялись за своего атамана, опасались, как бы Расул, перехитрив его, не свел с ним счеты. Незаметно для Мухаммеда они сопровождали его, пробирались вслед за ним по лесу то ползком, то прячась за деревьями. Они понимали, что если с Мухаммедом случится что-нибудь, пристав сумеет переловить их всех. Когда Мухаммед подходил к Заката-лам или какой-нибудь деревне слишком близко, беспокойство гачагов возрастало.

Наступило воскресенье.

В этот день Мухаммед с утра залег в засаде у развилки дороги. Вот уже неделю он с нетерпением ждал встречи с Расулом. Если бы он знал, что товарищи, заботясь о его безопасности, тайком охраняют его, он бы очень рассердился.

Солнце только что взошло.

Вдруг Мухаммед заметил, что ветки кустарника впереди него зашевелились. Показался человек. Он пригляделся: это был Расул.

Расул остановился, выбирая место под кустами. Видимо, он намеревался подкараулить кого-нибудь из крестьян, которые ходили этой дорогой на мельницу.

Мухаммед мог без труда застрелить Расула, но он не сделал этого. Он хотел расправиться с грабителем на глазах у народа и смыть черное пятно клеветы, которое легло на его, Мухаммеда, честь.

Расул наломал веток и сложил их перед собой, так, чтобы укрыться от взглядов тех, кто мог пройти по дороге.

Мухаммед, покинув свою засаду, осторожно пополз назад, потом поднялся и некоторое время шел, прячась за деревьями, желая выйти на дорогу подальше от того места, где залег Расул. На нем была крестьянская одежда, непохожая на обычное одеяние гачага.

Перед тем как выйти на дорогу, Мухаммед спрятал свою винтовку под листвой возле родничка, хорошо ему знакомого, подвязал щеку платком, будто у него болят зубы, а лохматую крестьянскую папаху надвинул на самые глаза. Достав из кармана полотняный мешочек, он наполнил его землей и перекинул через плечо.

Теперь он в точности походил на бедняка крестьянина, идущего на мельницу помолоть зерно.

Мухаммед медленно шагал по дороге, приближаясь к тому месту, где залег Расул. Порой он бросал из-под шапки взгляды в сторону кустов. Ни одна веточка на них не шелохнулась. Он напевал что-то вполголоса, желая еще больше ввести в заблуждение Расула, но, подойдя ближе, замолчал, боясь, как бы тот не узнал его по голосу.

Когда до куста, у которого прятался Расул, осталось несколько шагов, послышался легкий шелест, и на дорогу, словно хищный баре, выпрыгнул Расул.

Мухаммед сделал вид, будто испугался, кинулся бежать.

Расул окликнул его:

— Стой или пулю получишь!

Мухаммед остановился и, изменив голос, испуганно забормотал:

— Пощади!.. Клянусь аллахом, у меня ничего нет! Умоляю тебя… Пожалей моих детей!

Расул подошел к нему и начал обшаривать карманы.

— Заткнись, несчастный! Или, думаешь, вопли помогут тебе избавиться от руки Мухаммеда?

Мухаммед резким движением ударил Расула по запястью, винтовка выпала из его рук на землю. Расул хотел поднять ее, но Мухаммед успел наступить на приклад ногой. В тот же миг он сорвал со щеки повязку.

Нагнувшийся за винтовкой Расул вскинул вверх лицо к остолбенел от ужаса.

— Мухаммед! — воскликнул он.

— Поднимись, — приказал Мухаммед.

Расул поднялся. От страха он не мог вымолвить ни слова.

Его глаза умоляюще смотрели на Мухаммеда, взывая к милосердию.

— Ступай вперед! — сказал Мухаммед.

— Куда? — глухо спросил Расул.

— Ступай вперед, говорю!

Расул пошел по дороге, поминутно оглядываясь. Ему казалось: сейчас за его спиной прогремит выстрел. Он ждал, но выстрела не было.

Нет, кажется, Мухаммед не собирался убивать его. Он шагал вслед за Расулом, сверля его спину суровым взглядом. Оба молчали.

Они поднялись по склону, поросшему негустым леском, затем спустились вниз по тропинке, петляющей меж зарослей ежевики.

Расул подумал, что Мухаммед собирается убить его здесь, на дне оврага, где редко кто бывает; таким образом, его труп никто не найдет.

Но он ошибся. Мухаммед спустился в овраг, чтобы напиться родниковой воды.

Когда они подошли к воде, Мухаммед сказал:

— Погоди!

Расул остановился. Он не смел обернуться, хотя ему очень хотелось знать, что будет делать Мухаммед. Он не видел, как тот пригнулся к земле и подставил рот под струйку воды, сбегавшую с небольшого уступа.

Утолив жажду, Мухаммед утер ладонью рот и бороду.

— Хочешь, пей, — сказал он Расулу.

Тот промолчал.

— Я знаю, глаза твои налиты кровью, — продолжал Мухаммед. — Но ведь уши тебе не заложило. Повторяю: если тебя томит жажда, можешь напиться.

— Не хочу.

Мухаммед, достав из кармана кисет, свернул цигарку.

— На, закури, — предложил он Расулу.

Расул молчал несколько секунд и снова бросил:

— Не хочу.

Они начали подниматься по склону оврага, покрытому смешанным лесом; здесь росли граб, липа, дикая груша, изредка попадались высокие чинары.

Весело перекликались птицы.

Кончился подъем, справа показалось небольшое болотце, над которым повис легкий туман, еще не успевший растаять в солнечных лучах. По ту сторону болота лес был немного пореже; стволы деревьев, одетые в мох, казались призрачными в невесомом, голубоватом покрывале тумана.

Расулу представилось, будто он впервые в жизни шагает ранним утром по лесу — так сказочно прекрасен был лес. Странно, он уже столько месяцев живет в лесу, но еще никогда не чувствовал так, как сегодня, его удивительной красоты. Птичье щебетание никогда не казалось ему таким чарующим и необычным. А как приятно вдыхать поутру сырой лесной запах!

Может, утро кажется ему непередаваемо прекрасным оттого, что близка угроза смерти? Неужели ему предстоит навеки расстаться с этим лесом, небом, горами, воздухом, людьми? Неужели он в последний раз ощущает под ногами мягкую землю, покрытую шуршащими листьями и потрескивающими сучьями? Неужели он никогда не прижмет к груди свою мать?

Расулу сделалось жутко. Он не смог пересилить себя, обернулся назад и воскликнул:

— Нет, ты не убьешь меня! Ты не сделаешь этого!.. Я знаю, в твоем сердце живет память о прошлых днях, когда мы были вместе!

— Иди, иди, — глухо ответил Мухаммед.

Расул несколько секунд стоял без движения, затем махнул рукой и зашагал по тропинке.

Опять начался крутой подъем. Мухаммеду было труднее идти, так как он нес на плече винтовку Расула. Но думал он сейчас не о Расуле, — ему вспомнились дети его сестры. На что будет существовать осиротевшая семья? Чем сестра будет кормить малышей? Он почему-то невольно подумал о Бахраме.

"Славный парень, — пронеслось в его голове, — светлая, чистая душа. Он поможет сестре. Уверен, он придумает что-нибудь. Но сможет ли он оказывать ей помощь всегда? Ведь у него столько врагов — пристав, городовые, даже сам царь Николай!.. Эх, недругов много!"

Лошадиное ржание позади прервало его размышления. Всадники поднимались по тропинке вслед за ними.

"Конные казаки! — подумал Мухаммед. — Погоня!"

Однако он не растерялся и приказал Расулу войти в заросли кустарника справа от тропинки. Они сели на плоский валун, Расул — впереди, Мухаммед — сзади, почти упираясь стволом винтовки в его спину.

Расул знал: если он подаст голос, Мухаммед не замедлит спустить курок.

Всадники приближались. Расул не спускал глаз с тропинки, которая была хорошо видна сквозь просветы в кустах.

Когда всадники поравнялись с ними и Мухаммед увидел их лица, его охватило изумление:

"Это же мои ребята! Что они здесь делают? Не приключилось ли чего?"

Он приказал Расулу встать и выйти на тропинку.

Гачаги, увидев атамана, остановили лошадей. У всех были растерянные лица.

— Что вы здесь делаете? — спросил Мухаммед.

Никто не ответил. Один из всадников соскочил на землю, — это был Мурад, низкорослый, смелый и проворный гачаг.

— Мы тревожились о тебе, — сказал он. — Город — близко, тебя на каждом шагу подстерегает опасность. Мы охраняли тебя.

Мухаммед задумался, Расул стоял перед ним, глядя в землю.

Гачаги были удивлены. Почему Мухаммед не убил его сразу, как только встретил. "Что у него на уме? — думал Мурад. — Куда он ведет Расула? Неужели не мог пристрелить в овраге?"

Затянувшееся молчание нарушил Мухаммед.

— Ступайте! — приказал он. — Ждите меня там, где мы условились.

Гачаги не посмели перечить атаману, молча повернули коней и через минуту скрылись за деревьями.

Расул сделал несколько шагов вслед за ними.

— Мурад!.. Хамди!.. Помогите!.. — крикнул он.

Лес поглотил его призывы. Гачаги не услышали своего бывшего товарища, а если бы даже услышали, это ничего не могло бы изменить.

Мухаммед и Расул опять остались вдвоем. От кого Расул мог ждать теперь помощи?

Подъем продолжался. Немного погодя они подошли к развилке. Дорога направо шла по-прежнему лесом, налево — к деревне Сувагил.

Мухаммед приказал:

— Сворачивай влево.

Расул повиновался. Удивление его росло.

"Странно, почему Мухаммед ведет меня в деревню? Или он сжалился и хочет отдать меня на суд народа? Хорошо бы. Люди не так жестоки, как он. Обязательно найдется добрая душа, а может, и не одна".

Они опять шли узкой лесной дорогой, медленно, тяжело. Воздух был напоен сырым запахом прелых листьев.

Тревожные мысли продолжали мучить Расула.

Наконец вдали показалась деревня Сувагил — несколько десятков низких, невзрачных домишек. Послышались пронзительные звуки зурны и дэфа . Кажется, в деревне справляли свадьбу.

Расул повеселел.

"У крестьян праздник, — подумал он. — Можно считать, мне повезло, меня могут простить, помиловать. Конечно, они должны простить меня. Только бы Мухаммед передал меня крестьянам, а сам ушел. Я уговорю их. Буду умолять, плакать. А вдруг они передадут меня приставу? Что тогда будет? А, ладно! Только бы ушел Мухаммед. Только бы избавиться от него!"

Расул заметил на дороге камень.

"Что, если?.. Поднять камень и швырнуть ему в голову… Мгновение — и я свободен!"

Он нагнулся, но резкий окрик заставил его выпрямиться.

— Не дури!

Деревня все ближе. Звуки зурны и дэфа стали громче, пронзительнее. Кажется, они разносятся на много километров вокруг. Оба гачага порядком устали. Последние метры они шли медленно: один шел умирать, второй — казнить.

 

Глава семнадцатая

Больничный доктор порекомендовал Варваре Степановне каждое утро выводить мужа на прогулку.

— Более, чем в лекарствах, ваш Игнатий Игнатьевич нуждается в свежем воздухе, — заявил он.

Варвара Степановна, женщина пунктуальная и непреклонная, строго соблюдала наставления врача и заставляла мужа каждое утро спускаться в больничный садик.

Воскресный день не составил исключения. Погуляв по аллее минут пять, Тайтс начал жаловаться на слабость и опустился на деревянную скамейку под большой манголией.

Варвара Степановна, воспользовавшись случаем, протянула мужу банку с компотом, которую неизменно косила в сумке.

— Пей, пей, это поддержит твое сердце. Я не пожалела сахару. Пей.

Тайтсу надоел компот, густой и приторный, как мед, но он был вынужден повиноваться, взял из рук жены кружку и сделал несколько глотков. У него запершило в горле, он закашлял. Тем не менее жена опять протянула ему ложку. Тайтс сердито оттолкнул ее руку, затем несколько раз стукнул себя кулаком по груди, давая понять жене, что больше не может пить компот. На его лице, изможденном и бледном, появилась страдальческая гримаса. Он склонил голову к плечу и с мольбой посмотрел на Варвару Степановну, потом поднес к губам два пальца, что должно было передать его непреодолимое желание выкурить папиросу.

— И не думай! — Варвара Степановна решительно тряхнула головой. — Доктор сказал, что тебе ни в коем случае нельзя курить. Никогда! Ты понимаешь!

— Э-э-эх! — Тайтс сердито махнул рукой и, поднявшись со скамейки, начал опять прохаживаться между цветочными клумбами.

В саду появилась сестра милосердия. Увидев Тайтса с женой, она направилась к ним.

— Господин Тайтс, какой-то мужчина добивается свидания с вами, — сказала она. — Говорит, у него к вам важное дело.

Тайтс подошел к скамье и бессильно опустился на нее.

Сестра ждала ответа.

— Кто же этот господин? — спросила Варвара Степановна. — Вы спросили у него фамилию?

— Нет, он не представился, сказал лишь, что из местных интеллигентов.

Тайтс поморщился, и Варвара Степановна заключила, что он не желает видеть этого человека. Она и сама была против того, чтобы мужа тревожили, считая, что у него нет сил вести деловые беседы.

Но принимать какое-либо решение было уже поздно. Сестра милосердия еще не получила ответа, а в садик по деревянной лесенке уже спускался Хачатурянц.

Увидев его, Тайтс зло процедил сквозь зубы:

— Нахал, лезет без приглашения…

Хачатурянц, подойдя, поклонился сначала Варваре Степановне, затем — Тайтсу, продолжавшему что-то ворчать себе под нос.

— Поверьте, Игнатий Игнатьевич, — начал Хачатурянц, — я лишился сна, узнав о злополучном происшествии. Все ночи напролет я лежу с открытыми глазами. Я страдаю. Врачи запретили тревожить вас, поэтому я не смог увидеться с вами в первые дни. Слава богу, наконец-то мы встретились. Я счастлив, что вы наконец чувствуете себя лучше! Слава богу, слава богу!

Тайтс ничего не ответил.

Варвара Степановна сверлила злым взглядом непрошенного гостя, которого она считала главным виновником всей этой истории и из-за которого ее муж очутился в больнице. Казалось, она сейчас вскочит и вцепится в дряблые щеки этого краснобая своими тонкими, длинными пальцами.

Хачатурянц попытался любезной улыбкой изменить настроение Варвары Степановны, но это не удалось ему. Она продолжала гневно взирать на него, явно помышляя а мести.

Хачатурянцу нужно было потолковать с Тайтсом о важном деле, но он не решался заговорить в присутствии женщины.

Варвара Степановна чувствовала это, однако твердо решила ни за что на свете не оставлять мужа одного, пусть этот бесцеремонный черномазый толстяк лопнет от злости. Кроме того, она боялась, что как только она уйдет, Хачатурянц опять втянет ее мужа в какое-нибудь рискованное предприятие и снова опозорит на весь город.

"Ни за что! — думала она. — И с места не двинусь! Хочет, пусть говорит при мне".

Хачатурянц, ожидая ухода Варвары Степановны, заговорил о погоде, о том, о сем, но упорная женщина продолжала сидеть на скамейке, и он понял наконец, что ожидание его напрасно.

"Придется говорить при ней, — решил он. — Упрямая вобла!"

— Игнатий Игнатьевич, — начал он, — мне достоверно известно, что человек, о котором я говорил вам, был в нашем городе.

Ввалившиеся глаза Тайтса засветились стальным, холодным блеском.

С губ Варвары Степановны готово было сорваться едкое словцо в адрес назойливого толстяка, явившегося нервировать ее мужа, но Хачатурянц, опередив ее, достал из кармана сложенный вчетверо листок бумаги и сказал:

— Я надеюсь, Игнатий Игнатьевич, это бумажка способна подтвердить достоверность моих слов.

Не разворачивая листка, Хачатурянц с нетерпением ожидал, что Тайтс и его жена скажут по поводу его заявления.

— Я нисколько не сомневаюсь, Игнатий Игнатьевич, в том, что эта штука могла попасть в наш город лишь благодаря тому человеку, — таинственно сказал он, затем, помолчав немного, продолжал: — Она попала в Закаталы из Баку, причем именно на этих днях. В последнем я убежден.

Нетерпение супругов росло. Тайтс с недовольством посмотрел на толстяка, который говорил с ним какими-то загадками.

— Не понимаю, чего вы тянете? Объясните, что за бумага у вас в руках?

Хачатурянц развернул листок, однако не протянул его Тайтсу.

— Из написанного здесь следует, что Бакинский комитет хотел бы согласовать забастовку каспийских моряков с действиями солдат, которые разместились у нас в крепости. Как вам известно, забастовка каспийских моряков началась всего неделю тому назад, из чего следует, что эта листовка совсем свежая. Она только что попала в наш город. Ясно также и другое: подобные вещи не пересылаются по почте. Короче говоря, человек, которого вы не смогли схватить, побывал в нашем городе с весьма определенным заданием.

Намек был слишком явным, Тайтс рассердился.

— Господин Хачатурянц, вы слишком много говорите, но мне непонятно — о чем? Покажите сначала то, что у вас в руках, дабы мне все стало ясно. Извините, но я не люблю выслушивать бездоказательные, ничем не обоснованные разглагольствования.

— Вы желаете ознакомиться с содержанием этого документа? Прошу вас!

Хачатурянц протянул листочек Тайтсу. Тот водрузил на нос очки и быстро пробежал глазами текст листовки. На его лице, обтянутом желтоватой кожей, заиграли желваки.

Варвара Степановна заметила, что пальцы, держащие листок, задрожали. Не вытерпев, она обратилась к Хачатурянцу:

— Напрасно вы, милостивый государь, показываете моему мужу какие-то сомнительные бумажки! Перед вами больной человек, которому врачи запретили волноваться! Мне даже велено никого не пускать к нему.

— Я очень сожалею, мадам, — сказал Хачатурянц, — но дело слишком серьезное.

Тайтс продолжал изучать листовку. Наконец он свернул ее, однако Хачатурянцу не отдал, а спрятал в карман своего халата.

— А теперь, господин Хачатурянц, объясните мне, пожалуйста, каким образом эта листовка попала в ваши руки?

Хачатурянц обрадовался тому, что Тайтс заинтересовался листовкой, но, вместо того чтобы коротко объяснить суть дела, опять заговорил обиняками:

— Ах, Игнатий Игнатьевич! — он иронически улыбнулся. — Честное слово, если я скажу вам, вы не поверите. По-рой вы смотрите на человека и думаете, какой он благородный, какой порядочный, но, если бы вы могли заглянуть ему в душу, вы увидели бы, как глубоко ошибаетесь! Трудно в наше время узнать правду о человеке! Я много раз испытывал это на собственном опыте.

Тайтс, видя, что Хачатурянц продолжает уклоняться от прямого ответа, нетерпеливо поморщился.

Подошла сестра.

— Простите, господин, — обращаясь к Хачатурянцу, холодно изрекла она, — доктор приказал, чтобы посетители не беспокоили больного больше десяти минут. Вы находитесь здесь вдвое больше. Прошу вас, заканчивайте посещение.

— Извините, мадам, я сейчас. — Хачатурянц сделал вид, будто собирается уходить.

Сестра отошла.

— Так у кого вы взяли это, господин Хачатурянц? — нетерпеливо спросил Тайтс. — Кому Улухан передал листовки?

— Учительнице женской школы Лалезар-ханум.

— Этой красавице?! — удивленно спросила жена Тайтса.

— Да, мадам, ей. Трудно было предполагать это, не так ли? Однако не забывайте, муж ее умер в ссылке.

Тайтс задумался.

Вскоре после приезда в Закаталы его начала интересовать учительница женской школы Лалезар-ханум. Сейчас, услыхав ее имя из уст Хачатурянца, он решил, что не ошибся в своих подозрениях.

"Со стороны эта особа кажется спокойной и грустной, — подумал он, — однако сердце у нее неспокойно. Эта женщина живет какими-то своими тайными мыслями и желаниями. Спокойствие ее — чисто внешнее".

— Еще раз прошу вас, господин Хачатурянц, объясните мне, каким образом листовка попала в ваши руки? Может быть, в доме учительницы был произведен обыск? В таком случае, когда это произошло? Пока я находился здесь? — Он обернулся к жене и вопросительно посмотрел на нее.

Хачатурянц самодовольно усмехнулся.

— Никак нет, господин Тайтс. О каком обыске вы говорите?! Какое отношение я имею к обыскам? Эта листовка попала в мои руки от ученицы Лалезар-ханум. Она случайно оказалась в ученической тетрадке.

— Единственная?

— Да, но эта одна-единственная листовка говорит о том, что она не была единственной.

Тайтс опять почувствовал в словах Хачатурянца скрытый намек на что-то и решил немедленно одернуть этого нахального господина.

— Откуда нам знать, может быть, учительница тут ни при чем. Может быть, это ваша собственная листовка. Хочу довести до вашего сведения: если понадобится, мы и вас можем спросить о происхождении этой листовки!

— Меня?! — Хачатурянц растерялся. Он никак не ожидал такого выпада со стороны Тайтса.

— Игнатий Игнатьевич, я недоумеваю. Неужели вы можете думать обо мне подобным образом. Если бы все было так, как вы говорите, я не пришел бы к вам с этой листовкой! Мне кажется, вы изволите шутить!..

Тайтс ничего не ответил. Его тонкие брови были сдвинуты, жили на лбу вздулись.

— Трудно поверить, что эта листовка была найдена в тетрадке одной из учениц, — сказал он. — Надо совсем не иметь ума, чтобы совать такие опасные вещи в тетради учеников. — Голос Тайтса сделался слабым. — Во всяком случае, надо поинтересоваться родителями ученицы, которая обнаружила в своей тетради эту листовку. Возможно, дело вовсе не в учительнице!

Он закрыл глаза и откинул голову на спинку скамейки.

Варвара Степановна сделала Хачатурянцу знак, означающий, что разговор окончен.

— Очень прошу вас, Игнатий Игнатьевич, и вас, уважаемая Варвара Степановна, извинить меня за то, что я потревожил вас. — Хачатурянц сделал паузу, ожидая, что Тайтс на прощание скажет ему что-нибудь, но тот продолжал хранить молчание.

— До свидания, желаю вам скорейшего выздоровления!

Хачатурянц повернулся и пошел к выходу, выпятив свой объемистый живот.

По выходе из больницы им овладели тревожные мысли. Он подумал, что, если власти начнут интересоваться родителями ученицы, которая нашла в своей тетради листовку, то его другу Казаряну придется худо.

"Кто знает, а вдруг листовка попала в мои руки вовсе не через учениц Лалезар-ханум, а через учеников самого Казаряна? — подумал он. — Как бы мне не оказаться в дураках!"

Размышляя таким образом, Хачатурянц отправился разыскивать друга.

Официально до роспуска учеников на каникулы оставалось два дня, однако занятия в школе закончились уже вчера. Учителя пока были в школе.

В школу Хачатурянц не вошел, а попросил сторожа вызвать своего друга на улицу.

Казарян, увидев Хачатурянца, почувствовал, что тот чем-то встревожен.

— Что произошло, Айрапет? — спросил он взволнованно.

Хачатурянц подробно пересказал ему свой разговор с Тайтсом.

Казарян покачал головой.

— Не понимаю, Айрапет, к чему тебе понадобилось так спешить? Надо было сначала докопаться до истины, а уж тогда говорить об этом кому угодно. После твоего ухода я опять стал расспрашивать племянницу. Говорит, что ее подруга обнаружила листовку не в той тетради, что была у учительницы, а в новой, среди тех, которые купила в лавке! Видишь, как получается!

Хачатурянц схватился за голову.

— Боже, боже! Выходит, Тайтс правильно взял под сомнение мои слова! Теперь он вправе назвать меня лжецом! Ведь ты же сам сказал мне, что листовка была в тетради, которую учительница принесла из дому.

— Верно, сказал. Я так и думал. Но когда ты ушел, я опять стал расспрашивать девочку, и она объяснила, что листовка была найдена в одной из тетрадей, которые ее подруга купила в лавке.

У Хачатурянца был жалкий вид.

— Значит, листовка найдена не твоей племянницей?

— Нет, ее подругой.

Хачатурянц достал из кармана платок и утер потное лицо. Во рту у него пересохло.

— Ты опозорил меня! Теперь Тайтс никогда ни в чем не поверит мне! И будет прав.

— Странный ты человек, Айрапет! Разве я говорил тебе: ступай заяви о листовке? Я показал ее тебе и спросил, откуда, по твоему мнению, она могла взяться, а ты, вместо того чтоб подумать, как сумасшедший помчался к Тайтсу?

Хачатурянц впал в уныние.

 

Глава восемнадцатая

Когда Мухаммед и Расул показались в деревне, обитатели ее переполошились.

— Мухаммед!.. Мухаммед!.. — слышалось со всех сторон.

Одни были рады, другие — испуганы, третьи — изумлены.

Едва известие о приходе Мухаммеда дошло до крестьян, гулявших на свадьбе, все высыпали на улицу. Зурначи, видя, что играть не для кого, умолкли.

Мальчишки, расталкивая локтями толпу, старались пробиться вперед, чтобы увидеть вблизи знаменитого Гачага Мухаммеда.

Однако надо сказать, что взоры всех были устремлены не на Мухаммеда, который был в простом крестьянском одеянии, а на Расула. Многие считали, что это и есть Мухаммед. Только старики узнали сразу, кто из этих двоих Мухаммед. Расул стоял перед толпой, не смея поднять глаз.

В деревне, где только что надрывалась пронзительная зурна, сделалось тихо, как на кладбище. Никто не понимал, зачем эти два гачага пришли в их деревню и что им здесь надо.

Расул, видя, что Мухаммед молчит, чуть поднял голову и исподлобья оглядел собравшихся.

Мухаммед продолжал хранить молчание, будто ожидал чего-то.

К площади сбегались крестьяне, услышавшие о появлении Мухаммеда. Толпа росла с каждой минутой. Здесь были и дряхлые старики с палками в руках, и черномазые полуголые малыши. Площадь находилась на пригорке и была хорошо видна со всех концов деревни. Даже женщины, бросив домашнюю работу, поспешили подняться сюда — узнать, что произошло. В домах остались лишь слепые, немощные старцы и спящие в колыбелях младенцы.

Крестьяне ждали: что-то должно произойти. Но что именно? Почему один гачаг привел в их деревню другого?

Мухаммед внимательно следил за толпой, окружавшей их с четырех сторон. Мало ли что могло произойти. И среди крестьян мог найтись недобрый человек, пожелавший выпустить в него пулю. Не заметив ничего подозрительного и успокоившись, он обратился к толпе.

— Кто знает этого человека? — спросил он, указывая на Расула. — Если такие есть, прошу, пусть выйдут вперед!

Крестьяне молчали.

Сквозь толпу протиснулся человек средних лет с небольшой круглой бородкой. Тяжело ступая, он вышел на середину площади и, вглядываясь в Расула, глухо сказал:

— Я знаю его.

Расул метнул на крестьянина мрачный взгляд.

— Кто же он? — громко спросил Мухаммед.

Крестьянин нерешительно ответил:

— Это Расул, сын Махмуда. Месяц назад он ограбил меня, когда я возвращался из города. Но я знал его нрав и раньше. Однажды ночью он явился в дом моего брата и силой забрал почти новое седло. Когда он встретил меня на дороге, то назвался Мухаммедом. Я не поверил ему.

От злобы глаза Расула налились кровью. Он и правда не помнил, когда ограбил этого человека.

— Ты лжешь! — закричал он. — А еще считаешь себя мужчиной!.. Постыдился бы своей бороды!..

Крестьянин равнодушно пожал плечами.

— Чего мне стыдиться? Я сказал правду. Я хорошо знаю тебя. Когда ты пришел в дом моего брата, я подавал тебе чай и еду. Забыл? Спустя месяц ты остановил меня на дороге, и я назвал себя, напомнил, что принимал и угощал тебя. А что ты сделал? Ты сказал, будто ты не Расул, а Мухаммед.

Толпа загудела, заволновалась.

— Кто еще знает его? — вновь обратился Мухаммед к собравшимся.

Кто-то выкрикнул:

— Длиннорукий Вели тоже был ограблен на прошлой неделе, когда шел на мельницу.

— Где он?

— Ушел в город на рассвете.

— А кто ограбил его? Вы знаете?

Ответа не последовало. В толпе продолжали перешептываться. Чувствовалось, крестьяне не решаются говорить откровенно.

Наконец вперед вышел темнолицый крестьянин и, указав рукой на парня в сером архалуке, стоявшего в переднем ряду, сказал:

— Здесь его сын, пусть он скажет, — и, обратившись к парню, спросил: — Эй, Гасан, ты почему молчишь? Или тебе неизвестно, кто ограбил твоего отца?!

Казалось, Гасан только и ждал разрешения старших. Увидев, что к нему обращаются, он сделал шаг вперед и заговорил:

— Как это — неизвестно? Вся деревня знает, что его ограбил Мухаммед, когда он нес на мельницу зерно! Мой отец и коня его видел, в кустах за деревьями. Гнедой жеребец с белым пятном на лбу!

Мухаммед слышал, что Расул в одной из деревень украл гнедого коня. Так как Расулу было известно, что народ хорошо знает серого жеребца Мухаммеда, он всегда прятал свою лошадь в кустах, чтобы крестьяне не усомнились в том, что перед ними Мухаммед.

— Крестьяне, — сказал Мухаммед, — вы все здесь свидетели. Этот человек, — он указал на Расула, — грабил на дороге людей, отнимая у крестьян последние гроши, выдавая себя за другого, за Мухаммеда. Мухаммед — это я. Он грабил, а я терял уважение народа. Повторяю, Мухаммед — это я. А этот человек — вор и грабитель! Если аллах сам не наказывает злодея, это должен сделать его раб. Я творю суд здесь, у вас на глазах. Говорите, какая кара тому, кто совершает подобное зло? Где место тому, кто грабит бедняков?

— В аду!.. В аду!.. — закричали крестьяне.

Расул вздрогнул, услышав приговор. Час тому назад, шагая впереди Мухаммеда, он питал надежду, что крестьяне смилостивятся над ним. Сейчас, видя, что все в один голос желают его смерти, он подумал, что теперь остается только одно: улучить момент, когда Мухаммед отвернется в сторону, пробиться сквозь толпу и бежать, бежать, пока есть силы! Теперь его могут спасти только ноги. Помощи ждать не от кого, кругом — враги.

— Я вижу, сегодня у вас в деревне свадьба, и мне досадно, что я помешал вам, — продолжал Мухаммед. — Постарайтесь не принимать близко к сердцу то, что сейчас произойдет здесь. Возвращайтесь к своему веселью. Я мог бы совершить правосудие там, в лесу, но я хотел, чтобы вы своими глазами увидели, как я рассчитался с человеком, который грабил вас!

Расул почувствовал, что смерть близка. Сейчас она налетит на него, сожжет, превратить в кучу пепла! Бежать, бежать!

Мухаммед не успел договорить, Расул, как дикий зверь, бросился в толпу, крестьяне от неожиданности шарахнулись в сторону. Он миновал площадь и, пригибаясь к земле, помчался вниз по склону.

Мухаммед метнулся за ним, выбежал на край площади и увидел беглеца, мчавшегося во весь дух по тропинке.

Один за другим прозвучали два выстрела. На дороге поднялась пыль. Через минуту все увидели темное пятно, застывшее посреди дороги.

Мухаммед облегченно вздохнул. Он подождал еще несколько мгновений. Человек, распростертый внизу, не шевелился.

Многие крестьяне были поражены суровостью Гачага Мухаммеда. Старики же одобряли его поступок.

Убедившись, что Расул мертв. Мухаммед вернулся на площадь. Крестьяне еще не пришли в себя после случившегося.

— Почему молчите? — крикнул Мухаммед музыкантам. — А ну, зурна, начинай!

Музыканты прошли в дом, где справляли свадьбу, и скоро оттуда послышались звуки зурны.

Мухаммед вместе с толпой крестьян вошел в дом. Он хотел, чтобы люди поскорей избавились от тягостного впечатления.

— Громче, громче! — крикнул он музыкантам. — Сыграйте какой-нибудь танец!

Музыканты заиграли лезгинку.

Мухаммед, закатав рукава архалука, вышел на середину комнаты. Ноги его двигались легко и ловко, большие руки были раскинуты в стороны.

— Хлопайте, чего ждете?! — воскликнул он, глядя на неподвижных крестьян.

Крестьяне захлопали в такт музыке. Лица их постепенно оживлялись.

Музыканты заиграли быстрее.

Мухаммед, видя, что веселье восстановилось, подозвал к себе двух парней, сидевших у дверей. Теперь в комнате плясали трое. Крестьяне не отрывали глаз от Мухаммеда. Скоро один из парней устал и вернулся на свое место. Второй же не хотел сдаваться.

Из-за занавески выглядывали женщины, закутанные в черные платки. Были видны только их поблескивающие глаза.

Мухаммед позвал танцевать еще трех парней. Музыканты сидели потные, глаза у зурначей от натуги заметно покраснели. Музыкант, игравший на дэфе, не чувствовал уже своих пальцев.

А Мухаммед продолжал танцевать. Что с ним? Или он радовался смерти Расула? Он танцевал уже более получаса. Все его соперники по танцу, устав, отдыхали, му-зыканты тоже мечтали о передышке, а он все плясал и плясал.

Крестьяне уже забыли о случившемся. Их лица были веселы и возбужденны. На свадьбе воцарилось настоящее, непринужденное веселье.

Мухаммед перестал танцевать и сел вблизи от двери. Отдышавшись, шепнул что-то на ухо парню, сидевшему рядом. Тот поднялся и выбежал из дома. Мухаммед же как ни в чем не бывало продолжал хлопать в ладоши и подбадривать танцующих восклицаниями.

Два крестьянина, очевидно самые любопытные, поднялись со своих мест и вышли на улицу, желая узнать, куда Мухаммед послал парня.

Через несколько минут юноша вернулся. В руках у него была лохматая папаха — шапка Расула. Мухаммед повертел ее в руках. Да, он не ошибся, вторая пуля пробила папаху как раз посредине. Он удовлетворенно улыбнулся.

Юноша тихо сказал ему что-то. Мухаммед нахмурился, быстро встал и вышел из дома.

На улице его ждало несколько стариков. Увидев Мухаммеда, они прервали свою беседу. Один из них подошел к нему.

— Не задерживайся здесь, сынок, — сказал он.

— Почему?

Старик покачал головой, будто извинялся в чем-то.

— Мы только что узнали, староста послал своего сына в город. Как бы не привел стражников!.. Недосмотрели мы…

Мухаммед улыбнулся.

— И это вас встревожило? Беда невелика! Давно он послал сына в город?

— Как только ты появился в деревне.

Мухаммед махнул рукой и хотел опять войти в дом, но старик взял его за локоть.

— Нет, не задерживайся. Мы приготовили тебе коня.

Мухаммед пристально посмотрел на старика. "Сдается мне, — подумал он, — дело не только в том, что староста послал в город своего сына. Кажется, он еще что-то сделал. Старики стыдятся сказать мне об этом, но я вижу: они встревожены".

— Очень вам благодарен, — сказал он, — но конь мне не нужен. Я буду уходить лесом, не беспокойтесь обо мне.

Мухаммед бросил взгляд на то место, где недавно лежал труп Расула. На дороге ничего не было.

— Мы велели унести его и предать земле, — сказал старик.

Мухаммед ничего не ответил. Попрощавшись с крестьянами, он быстрым шагом направился к лесу той же дорогой, по которой пришел. Он ни разу не обернулся назад.

Мухаммед скрылся из виду, а старики все смотрели с беспокойством на дорогу. Староста мог заставить кого-нибудь из своих людей устроить засаду и убить его.

Мухаммед тоже думал об этом. Едва начался лес, он свернул с тропинки и пошел вдоль нее, внимательно вглядываясь вперед. Через полчаса он опять вышел на тропинку.

В лесу было прохладно, приятно пахло сыростью.

Мухаммед решил скоротать дорогу и спустился в лощину напрямик.

Неожиданно впереди послышались отрывистые звуки. Он прислушался. Это была человеческая речь. Уж не засада ли? Кажется, беспокойство стариков было ненапрасным.

Он взял винтовку наперевес. Шорох в кустах повторился, и опять послышались чьи-то приглушенные голоса. Осторожно ступая, так чтобы не было слышно треска валежника и шороха сухих листьев, Мухаммед стал медленно продвигаться вперед. Остановился, опять прислушался; он узнал голоса своих товарищей.

Мурад говорил кому-то:

— Твой отец думал, что ему хорошо заплатят за это? А ты, дурак, попался на его удочку! А если мы сейчас расправимся с тобой?

В ответ кто-то застонал. Очевидно, Мурад ударил человека, с которым разговаривал.

Мухаммед не стал ждать. Желая напутать гачагов, он воскликнул:

— Ни с места, стрелять буду!

Но хитрость его не удалась. Гачаги узнали голос атамана, никто не испугался.

А Мурад воскликнул:

— Вот и сам Мухаммед!

Вожак гачагов вышел из-за кустов и увидел всех своих товарищей. На земле лежал связанный человек. Неподалеку, к кусту орешника, был привязан пегий конь без седла. Очевидно, он принадлежал тому, кто лежал на земле.

— Кто это? — спросил Мухаммед.

Мурад подошел к нему.

— Это сын старосты. Отец послал его в город сообщить: Мухаммед в Сувагиле.

Мухаммед сел на поваленный ствол дерева. По его приказанию сына старосты развязали, вытащили из его рта платок.

Это был юноша лет семнадцати — восемнадцати. От страха он был бледен как полотно, губы у него дрожали.

Мухаммед подозвал его к себе.

— Напрасно твой отец послал тебя за городовыми. А вдруг бы тебе в лесу повстречался медведь, что бы ты тогда делал? Медведь — не человек: вряд ли мольбы и жалобы тронут его сердце.

Гачаги рассмеялись. Один из них сказал:

— Он сулил нам много денег. Отпустите, говорит, меня, я принесу вам все, что есть у отца!

— Хорошо, — насмешливо бросил Мухаммед, — ступай и скажи отцу: Мухаммед дал слово, что сам направит к вам в деревню начальство. Проваливай!

Парень нерешительно поднялся с земли. Ему хотелось припуститься бегом, но он боялся, что выстрелят в спину. Не спуская глаз с гачага, он попятился от него.

Мухаммед насмешливо смотрел на юношу.

— Не бойся, — сказал он, — тебя никто не тронет. Иди, иди!

Эти слова подбодрили пария, он повернулся и, поминутно оглядываясь, зашагал в сторону деревни. Пройдя немного и убедившись, что смерть не угрожает ему, он побежал.

Гачаги посмеивались, глядя ему вслед. Никто не стал спрашивать, что произошло в деревне, — из-под архалука на груди Мухаммеда выглядывал край лохматой папахи, — они доняли, что Расул убит.

Налетел порыв ветра, лес зашумел. Но вскоре опять стало тихо, лишь снизу доносилось слабое журчание горной речушки.

Мухаммед, задрав голову, взглянул на небо. Поднялся. Его серый жеребец был привязан к дереву рядом с другими лошадьми. Мурад отвязал коня и подвел к Мухаммеду.

— У меня в городе есть небольшое дело, — сказал атаман. — Буду ждать вас ночью на тропинке.

Вскочив на коня, он хлопнул его рукой по крупу и начал спускаться вниз.

Скоро лес поглотил всадника.

 

Глава девятнадцатая

Тайтса выписали из больницы через два дня после того, как Хачатурянц передал ему листовку. Он сразу с головой ушел в работу.

Днем Варвара Степановна не могла видеть мужа, зато вечером, когда он возвращался домой, изливала на него двойную порцию желчи. Ее ворчания не прекращались до полуночи.

Желая спастись от назойливой жены, Тайтс уходил по вечерам из дому, говоря, будто у него есть срочные дела. Варвара Степановна, чувствуя, что муж обманывает ее, старалась не выпускать его по вечерам из дому.

— Я понимаю, что надоела тебе своим ворчанием, — наступала она на мужа. — Конечно. Разве ты ценишь добро? Разве ценишь меня? Ведь я настаивала, чтобы ты полежал в больнице еще несколько дней, не спешил. Но ты не послушался. "Не могу, не могу, я человек службы и долга!.." Это твои слова. А теперь ты под разными предлогами стремишься улизнуть из дому. Я ухаживала за тобой днем и ночью, восстанавливала твое здоровье — теперь все насмарку. Что ж, можешь идти куда угодно и когда угодно! Пожалуйста! Отныне я не скажу тебе ни слова, только предупреждаю, если тебе опять накинут на голову мешок, я не буду целыми днями просиживать возле тебя в больнице!

Брюзжание жены раздражало Тайтса. Варвара Степановна с каждым днем расходилась все больше. Она не могла не видеть, что у мужа стали сильнее дрожать руки, что он не выпускает изо рта папиросы, часами ходит по комнате, все думает и думает о чем-то.

Действительно, листовка, принесенная Хачатурянцем, но давала Тайтсу покоя. На другой день после его выхода из больницы Хачатурянц опять пришел к нему и рассказал о своей ошибке. Он долго извинялся, объясняя, как все произошло.

В тот же вечер Тайтс вызвал к себе хозяина лавки, торгующего письменными принадлежностями, и долго допрашивал. Лавочник клялся, уверяя, что не совершил ничего предосудительного. В сумерках Тайтс вместе с лавочником отправился в его лавку.

Здесь царила кромешная тьма. Тайтс велел хозяину запереть дверь на ключ и зажег свечу. Неяркий свет озарил полки, заваленные стопками тетрадей, рулонами бумаги и всяческими коробками.

Тайтс взял в руки пачку тетрадей, перелистал их, отбросил в сторону, затем положил на прилавок стопку писчей бумаги, осмотрел ее. После этого начал выстукивать стены, заглянул под подоконник, осмотрел доски пола.

Владелец лавки стоял у дверей, недоумевающе наблюдая за действиями Тайтса.

— Что вы ищете, господин Тайтс? — спросил он.

Тайтс не ответил, продолжая заниматься осмотром лавки. Если бы была возможность, он перелистал бы каждую тетрадку, заглянул бы в каждую коробку, словом, искал бы и искал. Однако свеча давала слишком слабый свет, а зрение у Тайтса было не очень хорошее.

Он ткнул тростью в керосиновую лампу, подвешенную к потолку.

— По вечерам тоже торгуете? — спросил он.

Хозяин сделал удивленное лицо, не понимая, с какой целью задан этот вопрос.

Сыщик, истолковав молчание хозяина по-своему, повысил голос.

— Почему не отвечаете?

— Я думаю о том, что именно господин имел в виду, задавая этот вопрос. Ведь тетради и бумага — не хлеб, который может понадобиться и вечером, если в дом нагрянут гости. Обычно в семь часов вечера я закрываю лавку и иду домой.

— А для чего тогда здесь висит эта лампа? Кажется, это двадцатипятилинейная лампа?

— Клянусь аллахом, господин Тайтс, вы спрашиваете о странных вещах. Разве лампа нужна только для того, чтобы торговать по вечерам? Мало ли что может случиться. Например, я могу забыть что-нибудь в лавке. А на дворе ночь. Приду — здесь темно, без лампы нельзя. Потрудитесь, пожалуйста, заглянуть в другие лавки, — вы увидите: в каждой имеется лампа, так, на всякий случай.

— Кто посещает вашу лавку?

Вопрос показался хозяину настолько нелепым, что он едва не рассмеялся.

"Странный человек, — подумал он. — Говорят, он недавно вышел из больницы. Может, недолечили?"

— Господин Тайтс, я не понял вашего вопроса. Вы спрашиваете, кто посещает мою лавку? Как это — кто? Тот, кому нужны бумаги, карандаши, перья. Не знаю, как вам ответить. Приходят и взрослые и дети, и женщины и мужчины.

— Солдаты заходят?

— Часто.

— Зачем?

— Как — зачем? Купить бумагу, карандаш. Солдат так устроен, что если раз в неделю не напишет домой, то умрет от тоски.

— Когда в последний раз кто-нибудь из солдат заходил сюда?

Лавочник задумался. Он вспомнил светловолосого солдата, который около недели назад заглядывал в его лавку, полистал тетрадь, будто прицениваясь, но ничего не купил и ушел.

— Примерно неделю назад.

Тайтс пристально посмотрел на лавочника поверх очков.

— Вы не ошибаетесь? Действительно, неделю назад?

— Ошибки быть не может.

— Кто это был?

— Какой-то молодой солдатик.

— Что он купил у вас?

— Конверт.

— Из-за конверта приходил?

— Сам не знаю. Полистал тетрадки, наверное, не понравились ему, вот он и не взял их.

— Долго он был здесь?

— Не очень.

Тайтс подкрутил пальцами усы, прищурился, размышляя о чем-то, затем опять повернулся к лавочнику и, хмурясь, спросил:

— Был кто-нибудь в этот момент в лавке, кроме него?

— Конечно.

— Не показались ли вам странными действия солдата? Не мог ли он сунуть что-либо в кипу тетрадей, когда осматривал их?

Лавочник удивленно пожал плечами.

— А что он мог сунуть туда? Не понимаю. Прошу вас, растолкуйте мне, что вы имеете в виду.

— Я хочу сказать: а вдруг солдат спрятал в какую-нибудь тетрадку вредную бумажку, а вы не увидели этого?

Хозяин оторопел: "Что же получается? Не иначе меня хотят впутать в какую-то неприятную историю, в которой замешаны солдаты. И зачем только я сказал, что солдат приходил в мою лавку? Надо было молчать. Если бы я ничего не сказал, этот черт не стал бы приставать ко мне с глупыми вопросами. Как же теперь быть? Вот проклятый язык!"

— Смогли бы вы узнать того солдата? — спросил Тайтс.

Хозяин лавки опять оказался в затруднительном положении. Сказать: "Могу", — начнут приставать и заставят пойти в свидетели.

— Странные вещи говорите вы, господин Тайтс! Да разве солдат можно отличить друг от друга? Все на одно лицо! Да и офицеры тоже! Если бы господин подполковник не носил золотых погон, я ни за что не отличил бы его от других военных!..

Тайтс сразу почувствовал, что хозяин лавки хитрит. "Чертова лиса! — подумал он. — Видно, с тобой нельзя говорить по-хорошему. Ну, погоди ж у меня!"

— Сейчас я вам все растолкую, милейший, — сказал он и, достав из кармана листовку, полученную от Хачатурянца, показал хозяину. — Есть преступники, которые распространяют вредные листовки, поносящие наше правительство. Как вы думаете, где была найдена эта бумажка? Среди тетрадок, которыми вы торгуете. Это значит, чья-то рука положила ее туда. Разумеется, я верю, что это сделали не вы, но факт остается фактом: кто-то на ваших глазах совершил злодеяние.

Тайтс свернул листовку и спрятал в карман. Под его холодным цепким взглядом лавочник окончательно смутился.

— Я весьма сожалею, господин Тайтс, — пробормотал он, — что не придал значения приходу того солдата. Если бы я внимательно пригляделся к нему, конечно, он остался бы в моей памяти. Но сейчас, клянусь вам, я не смог бы распознать его среди других. Поверьте мне…

Лавочник не успел докончить, — с улицы донесся шум, и Тайтс поспешно скользнул за дверь.

Воспользовавшись этим, лавочник вышел вслед за ним и запер дверь лавки на замок.

На противоположной стороне улицы несколько прохожих возбужденно разговаривали. Из их слов следовало, что Гачаг Мухаммед только что проскакал по улице.

Видя, что хозяин запирает лавку, Тайтс не стал возражать, бросил только на лавочника сердитый взгляд.

— По крайней мере, постарайтесь припомнить лицо того солдата! — негромко сказал он. — Может быть, вы узнаете его, если встретите. А? — И он пошел, ощупывая палкой мостовую, так как стало уже совсем темно.

Лавочник облегченно вздохнул. "Слава аллаху, ушел проклятый шайтан! Но что будет дальше? Оставит он меня в покое или нет?"

Миновав несколько переулков, Тайтс свернул на главную улицу. Лавки и магазины были уже закрыты.

"Ну и городок! — подумал Тайтс. — И это называется — главная улица! Чем она лучше других?"

Ему попались по дороге всего два фонаря, и светили они так тускло, что в двух шагах от них уже царил мрак.

Сыщик решил перейти на противоположную сторону и угодил ногой в яму. От толчка пенсне соскочило с носа. Тайтс по звукам понял, что оно не разбилось, нагнулся и начал шарить руками по земле, не переставая бормотать проклятья по адресу градоначальника.

Надев пенсне, он вдруг увидел впереди лавочку, в которой горел свет. Это привлекло его внимание. "Странно, очень странно, — решил он, — все лавочники давно разошлись по домам, а этот почему-то не уходит. Может, ждет кого-нибудь? Интересно…"

Тайтс подошел ближе. Дверь лавки была распахнута. Это оказалась портняжная мастерская.

На прилавке, поджав под себя ноги, сидел портной и работал.

Тайтс вспомнил, что в списке, который ему передали в первые дни после его приезда в Закаталы, этот портной Усуб значился как подозрительное лицо. Было замечено, что в его мастерскую часто заходили солдаты. Кто именно заходил — выяснить не удалось, так как это было лишь в первые дни после прибытия батальона в город. Солдаты обращались к портному с одной и той же просьбой — починить их изношенную одежду. Потом солдаты стали заходить реже, а в последнее время, как донесли Тайтсу, и совсем перестали посещать мастерскую портного Усуба. Поэтому Тайтс не пометил особым крестиком имя портного в своем списке, что должно было означать: мастер Усуб вышел из-под подозрений.

Но почему этот мастер так задержался сегодня в своей мастерской? Случайно ли это?

Тайтс прошелся несколько раз взад и вперед по улице, стараясь ступать неслышно. Но по-прежнему он не заметил ничего подозрительного. Портной, не поднимая головы, шил.

Сыщик уже хотел было пойти дальше своей дорогой, как вдруг в мастерскую вошел подросток. Портной отложил в сторону работу, подошел к двери и выглянул на улицу.

Тайтс поспешил спрятаться за деревом. Через минуту дверь отворилась, и подросток вышел на улицу. Тайтс заметил: под рубахой у него что-то спрятано. Он выждал немного и пошел следом за мальчиком.

Тот шел уверенно и скоро свернул с главной улицы в переулок.

"Как бы мне не потерять его в темноте", — подумал Тайтс, ускоряя шаг.

Мальчик продолжал путь, не подозревая, что его преследуют. Миновав несколько улочек и переулков, он вышел на дорогу, идущую из Балакенда, и только тут чьи-то шаги заставили его обернуться. Увидев человеческий силуэт, мальчик испугался, хотел побежать, однако, решив, что это насторожит идущего сзади человека, продолжал идти шагом. Преследователь начал настигать его. Тогда мальчик скользнул за кусты, растущие вдоль дороги, и бросился бежать. Побежал и преследователь. Решив сбить его с толку, мальчик опять выскочил на дорогу и побежал в обратную сторону, к Балакенду.

Тайтс забежал за кусты, пытаясь обойти его стороной. Но мальчик снова повернул назад и помчался к городу. И вдруг он споткнулся и упал. Тайтс настиг его, схватил за ворот рубахи. Мальчик громко закричал:

— Помогите!

— Эй, что случилось? Кто кричит? — спросил чей-то голос из темноты.

— На помощь! — воскликнул мальчик.

Послышался топот копыт.

Когда всадник подскакал ближе, он увидел, что пожилой мужчина сражается с подростком, стараясь отнять у него что-то. Всадник соскочил с лошади и так схватил мужчину за руку, что тот застонал.

Паренек, оказавшись на свободе, отскочил в сторону.

— Что ему надо от меня?! — крикнул он. — Портной сшил мне новую рубаху, я нес ее домой, а этот налетел и начал ее отнимать!

Видя, что спешившийся всадник продолжает держать его преследователя за руку, мальчик повернулся и побежал к городу, но шагов через сто остановился, решив узнать, что будет дальше.

— Зачем вы выкручиваете мне руку? — шипел Тайтс. — Отпустите! Кто вы такой? — Он сунул свободную руку в карман, но человек ударил его по шее и, выдернув его руку из кармана, запустил туда свою.

— Эге, вот оно что! — насмешливо сказал всадник, доставая пистолет из кармана Тайтса. — Хорошенькая игрушка.

Он покрутил пистолет в руках, стараясь разглядеть его, затем спрятал в карман.

— Значит, заришься на чужое добро?! — сурово сказал он. — Тогда получай! — И он залепил Тайтсу такую оплеуху, от которой тот свалился на землю.

— Ну, понравилось? — спросил неизвестный. — Ты лучше со мной дерись, а то нашел к кому приставать! К ребенку!

Тайтс поднялся с земли.

— Погоди, я тебе покажу! — прошипел он, грозя человеку тростью. — Узнаешь, на кого поднял руку!

Незнакомец рассмеялся:

— А ты возьми да назови себя!

Тайтс молчал, стараясь разглядеть в темноте черты лица человека. Это был высокий, крупного телосложения мужчина.

— Чего ж молчишь? Говори, кто ты такой? Познакомимся!

Тайтс продолжал хранить молчание.

Издали донесся голос мальчугана:

— Дяденька, не отпускай его пока, а то он опять ко мне привяжется! Я знаю его, это тот мирза, что у пристава работает.

Незнакомец усмехнулся:

— Ах, вот оно что! А я и не знал, что ты за птица!

Тайтс все молчал.

— Ну, лишился речи? Не хватало в нашей округе тощих — так вот он, появился! Зачем ты приехал сюда? Мало того, что солдат-горемык сослали на чужбину, оторвали от родины, вы им и здесь не даете покоя! Ну, хорошо, солдат вы притесняете по долгу службы, а что вам надо от местных? Чем виноват этот мальчик? Что ты пристал к нему ночью? Отвечай! Нечего прикидываться тихоней! Я знаю, ты из тех, кто может с живого кожу содрать, а сейчас, когда рядом нет городовых, святым прикидываешься!..

Боясь расправы, Тайтс твердо решил молчать до конца.

— Ну, ладно, проваливай к черту! Считай, что тебе везло, легко отделался!

Незнакомец вскочил на коня и ускакал.

Тайтс огляделся, стряхнул пыль с одежды и пошел к городу, досадуя, что темнота помешала ему как следует разглядеть этого человека.

— Высокого роста, широкоплечий, носит бороду. Что еще?.. Мало, очень мало! Разве это приметы? Проклятие! — бормотал он на ходу.

Дома Варвара Степановна, увидев бледное, изможденное лицо мужа, грязную, всю в пыли одежду, сразу принялась причитать:

— Боже мой, на кого ты похож! Что с тобой сделали! Опять попал в какую-то историю! Наверное, из-за того же толстопузого!.. Если так пойдет дальше, ты скоро сойдешь в могилу! — Из глаз ее брызнули слезы, она повалилась на диван. — Я знала, я предчувствовала, что здесь нам придется несладко! Вспомни, разве я не говорила тебе об этом? Ты не послушал меня! Завтра! Завтра же мы уедем отсюда! Я не могу здесь оставаться! Завтра! Ты слышишь?!

Не обращая внимания на слезы жены, Тайтс прошел в соседнюю комнату, остановился перед зеркалом и начал разглядывать свое исцарапанное лицо.

"Как я завтра появлюсь в таком виде на службу? Не рассказывать же, что какой-то незнакомец так разукрасил меня? Еще не забыта история с мешком, а тут уже новая!.. Смеяться будут… И не только смеяться — издеваться, сплетничать!.. Жена права, черт меня дернул приехать в этот проклятый край! Сплошные неудачи!.. Видно, стар становлюсь. Иначе чем объяснить все это? Подобного со мной никогда не случалось!.."

Тайтс достал из портфеля список подозрительных лиц, который был передан ему в первые дни после приезда, и начал просматривать его. Перед фамилией портного Усуба он поставил большой знак вопроса, а в конце списка приписал фамилию лавочника, торгующего письменными принадлежностями. Сейчас он сильно сожалел о том, что до сих пор не установил слежку за портным Усубом.

"Завтра же вызову этого старика и допрошу, — решил он. — Не связан ли он с лавочником, который торгует тетрадями?"

 

Глава двадцатая

Приезд Улухана имел свои результаты: связи Бакинского комитета с революционными солдатами в Закаталах укрепились. На следующий же день листовки, привезенные Улуханом, через Гарая и Бахрама попали к Григорию Романову.

В то утро, когда Тайтс исчез, пристав Кукиев, считая его убитым, приказал произвести обыск в доме Гарая. Но обнаружив там тела Тайтса, урядник Алибек и городовые начали обыскивать другие дома на этой улице. Постепенно они приблизились к лавке письменных принадлежностей, к которой в это время подходил Григорий Романов.

Заметив городовых, солдат поспешил войти в лавочку и сделал вид, будто собирается что-то купить. Он не сводил глаз с дверей. Увидев, что городовые приближаются к лавке, он решил, что они идут за ним, и был охвачен одной мыслью: куда спрятать листовки, полученные им полчаса назад. Улучив момент, он вытащил из кармана пачку листовок и сунул их под тетради, лежавшие в стороне на прилавке.

Но Алибек и городовые прошли мимо лавки, даже не заглянув в нее.

Григорий облегченно вздохнул. Лавочник не смотрел в его сторону. Григорий вытащил пачку листовок из-под тетрадей и снова спрятал их в карман. Но одна листовка так и осталась между тетрадей.

Купив у лавочника конверт, Григорий направился к себе в казарму. Здесь его подстерегала новая неожиданность: он увидел перед воротами поручика Варламова.

"Странно, что ему здесь надо? — подумал Григорий. — Варламов зря не приходит".

Он замедлил шаг, пропустив вперед нескольких солдат. Когда те подошли к воротам, Варламов остановил их и начал обыскивать.

"Все ясно, надо уходить! — решил Григорий. — Но куда я пойду, где спрятать листовки? Несомненно, кто-то донес, что сегодня в казармы будут принесены листовки. О них знают только четверо: Виктор, Демешко, Сырожкин и я. Кто же из этих троих мог донести? Хорошо, что один только Виктор знает, что листовки в казармы должен принести я. Поэтому и обыскивают всех. Значит, Виктор не предатель. Остаются двое. Кто же из них? Сырожкин? Однажды Виктор говорил мне, что подозревает его, а я не придал его словам значения. Меня сбил с толку сам же Виктор: на другой день сказал, что раскаивается в сказанном. А вдруг не Сырожкин? Выходит, Демешко? Нет, Демешко не сделает этого, за него я ручаюсь! Этот не выдаст даже под угрозой смерти".

Казармы остались позади. Куда идти — Григорий не знал. Бродить по улице с листовками было опасно. Надо их кому-то передать.

Он вспомнил о портном Усубе и сразу пошел разыскивать его мастерскую. Но в мастерской оказался тучный городовой, мастер Усуб шил ему новый китель.

Григорий пошел дальше. Куда — он и сам не знал. И тут ему вспомнилась Роза. "Вот кто выручит меня! Эта не подведет".

Он ускорил шаги. Вот и духан. Глянув по сторонам, Григорий вошел. Народу было мало.

Роза увидела его, просияла, потом подошла и, приветливо улыбнувшись, поздоровалась.

— Не думала, что вы такой… забывчивый… — с грустью сказала она. — Все ждала вас… Ну, ладно, что будете есть? Чем угостить?

— Ничего не нужно. Мне надо поговорить с тобой наедине.

Роза обрадованно взглянула на него.

— Ты помнишь, как пройти ко мне со двора? Иди туда. Сейчас я освобожусь и приду.

Григорий вышел из духана и через двор по старой деревянной лестнице поднялся в комнату Розы. Здесь все было по-прежнему: тот же спертый воздух, тот же закопченный потолок и открытки с обнаженными женщинами на стене. Все так же капала в тазик вода из умывальника.

Григорий приподнял занавеску на окне, выходящем во двор. Во дворе никого не было. Взглянул на ходики. Гирька на конце цепочки вот-вот должна была коснуться пола. Григорий подтянул ее. Начал разглядывать открытки и вырезанные из журналов картинки, расклеенные по стене.

Скрипнула дверь, он обернулся. На пороге стояла Роза. Скрестив руки на груди, она смотрела на него и улыбалась.

— Карточки мои смотришь? Ну как? Правда, хороши?

Она подошла к нему, обняла за шею и ласково заглянула в его голубые глаза.

— А разве я сама не хороша? Ты пришел — значит, я тебе нравлюсь!

Она хотела пригнуть к себе его голову, поцеловать, но Григорий воспротивился. Он взял ее лицо в свои ладони и пристально посмотрел ей в глаза.

— Ты поможешь мне, Роза?

— Готова умереть за тебя! Я говорю правду. Я могла бы умереть за тебя.

Григорий пожал ее маленькие руки.

— Я благодарен тебе, Роза. Ты — верный друг. Никогда не забуду тебя.

— Вправду, не забудешь? — Роза прижалась губами к его щеке. — Я буду самой счастливой на свете! Ты любишь меня, Григорий?

— Роза, милая, мы после поговорим об этом! Сейчас дорога каждая минута.

— Что? Снова офицеры? Эти пьянчуги? Почему хороших людей вечно притесняют, а дрянь делает что хочет, и их никто не трогает.

— Роза, послушай, тут, под рубахой, у меня листовки! Если их найдут, меня отправят на каторгу!

— Вот почему ты пришел!.. А я думала… Но все равно — я не хочу, чтоб тебя отправили на каторгу. Не хочу!

Глаза Розы наполнились слезами, она прижалась головой к груди Григория.

— Я не хочу… Я не отдам им тебя!..

Григорий погладил ее вздрагивающие плечи, ее волосы.

"Кажется, она и правда любит меня… — подумал он. — А я ей — о листовках!.. Но что же делать?"

— Роза, я хочу передать тебе эти листовки. Спрячешь их?

Роза вскинула на него глаза, в них был упрек.

— Конечно, спрячу. Ведь они твои!

— Понимаешь, это такие нужные листовки!..

— Я понимаю, что они твои! И что я… нужна тебе только, чтоб… листовки прятать…

Григорий прижал к себе ее голову, погладил. От этой ласки Роза заплакала еще сильнее.

— Не надо, Роза, успокойся.

— Почему ты ничего не скажешь мне?

— Что, Роза?

— Одно слово. Только одно слово — и я уже буду счастлива!

Григорий взял девушку за плечи и заглянул в ее мокрое от слез лицо.

— Скажу, Роза. Обязательно скажу! У нас еще будет время! Я тороплюсь, милая…

Роза утерла глаза, попыталась улыбнуться.

— Где твои листовки?

Григорий достал из кармана пачку листовок и передал девушке.

— Но помни, Роза, если это попадет в руки городовых, всем нам будет худо, и тебе в том числе!

— Я все понимаю.

— У меня еще одна просьба к тебе: если я не появлюсь в течение двух дней, ты должна отнести эти бумаги в одно место.

— Куда?

— На главной улице, у большого карагача есть портняжная мастерская…

— Знаю, ее хозяин — худой такой, лет пятидесяти, на косу у него всегда очки…

— Правильно. Его звать Усуб. Так вот, если я два дня не приду, на третий день рано утром отнеси эти листовки ему. Только будь осторожна, смотри, чтоб не выследили!

Роза спрятала листовки в матрас.

— А теперь принеси стакан водки! — попросил Григорий.

Роза бросила на него удивленный взгляд.

— Водки?

— Да, да, водки! Сегодня я должен выпить, от меня обязательно должно пахнуть водкой!

— Ага, понимаю! Я сейчас! — Роза проворно выскользнула за дверь.

Григорий слышал, как скрипели ступеньки, пока она спускалась.

Скоро девушка вернулась. Под передником у нее были спрятаны бутылка водки и соленый огурец.

— Вот это тебе.

Она наполнила стакан.

Григорий залпом выпил и закусил огурцом. Пора было уходить. Он приподнял занавеску, выглянул во двор. У ворот стояла хозяйка духана.

— Что она там делает? — спросил Григорий.

Роза подошла к окну.

— Меня ищет. Пойду, иначе она сюда заявится.

Роза быстро пошла к двери. Григорий видел, как она выбежала во двор. Они о чем-то заговорили с Агвой, оживленно жестикулируя, потом ушли.

Подождав немного, он спустился во двор и, прижимаясь к стене дома, выскользнул на улицу. В казарму он шел, выбирая самые глухие переулки, чтобы не встретиться с патрулем.

Вдали показались казармы. Григорий решил, что, столкнувшись с Варламовым, должен прикинуться пьяным.

Он понимал, что это грозит карцером. "Ну и пусть. Иначе меня могут заподозрить в другом. Лучше карцер!"

У ворот казармы стоял только один часовой, который к тому же оказался приятелем Григория. Когда Григории подошел, тот, боязливо оглянувшись, сказал ему, что Варламов производит обыск в казармах.

В этот момент за воротами послышались шаги, калитка с треском распахнулась, и Григорий увидел поручика Варламова. Лицо у него было потное и злое.

Притворно покачиваясь, Григорий сделал к нему шаг и что-то забормотал.

— Молчать, сукин сын! — набросился на него Варламов.

Продолжая бормотать, Григорий громко икнул и шагнул за ворота.

В дверях казармы стояли солдаты, наблюдая за ними. Среди них был и Бондарчук, которому поведение Григория подсказало, что у того нет с собой ничего запретного.

Не обращая внимания на поручика, Григорий, нетвердо ступая, направился к своей казарме.

Поручик Варламов подбежал к нему и схватил за воротник. Взмахнув руками, Григорий навалился на него. Тот резко оттолкнул солдата и поморщился.

— Нализался уже где-то, свинья! Обыскать его!

Сопровождавшие поручика Варламова два солдата начали выворачивать карманы Григория, но там ничего не оказалось, кроме огрызка соленого огурца.

— В карцер! — приказал Варламов. — Держать до моего распоряжения!

Солдаты схватили Григория под руки и повели в карцер.

Романов был последним из солдат, которых отпускали с увольнительными. Поручик Варламов направился прямо к Добровольскому и доложил о результатах обыска. В конце он сообщил, что велел посадить в карцер солдата, который напился в городе.

Добровольский распорядился не выпускать "гуляку" из карцера пять суток.

— А Григорий-то молодчина, перехитрил Варламова! — шепнул Виктор, подойдя к Демешко.

Но беспокойство не покидало их: "Куда Григорий дел листовки?"

Демешко высказал предположение, что Григорий уничтожил листовки, однако Виктор не мог этому поверить.

"Не похоже на Григория… — думал он. — Наверняка листовки в целости и сохранности. Но где? Кому он мог передать их?"

Виктор и Демешко долго размышляли над этой загадкой. В конце концов они решили: раз листовки не были обнаружены в карманах у Григория, значит, они в надежных руках.

Спустя два дня Виктору стало известно следующее: Тайтс, находясь в больнице, написал подполковнику Добровольскому письмо, в котором сообщал, что из Баку в Закаталы прибыл подозрительный человек с запрещенной литературой и что, по его, Тайтса, предположению, об этом узнали некоторые солдаты батальона. Получив это письмо, подполковник Добровольский решил принять кое-какие меры; прежде всего он распорядился, чтобы солдат, возвращавшихся из увольнительной, обыскивали.

Но эта мера не дала результатов. Как обычно, Добровольский начал срывать гнев на командирах роты. Он распорядился в течение нескольких дней не отпускать в город ни одного солдата без его разрешения.

Распоряжение Добровольского озадачило Виктора и его товарищей. Это мешало реализации плана, задуманного ими, после того как связь с Бакинским комитетом была восстановлена.

Демешко, по обыкновению, очень бурно воспринял неприятное известие.

— Сколько времени я твержу вам одно и то же: пока мы не уберем подполковника, будем связаны по рукам и ногам! Можете со мной соглашаться или нет, я это сделаю! Я все беру на себя.

— Старая музыка, Демешко, — возражал ему Виктор. — Убьем одного человека, от этого ничего не изменится.

Но Демешко стоял на своем:

— Давайте попробуем. Разрешите мне азять это дело на себя. Убрать этого дьявола! Не верю я, что найдется еще хоть один такой же, как Добровольский. Ради своего престижа этот палач готов погубить весь батальон! Чего вы ждете? Скоро он всем нам набросит на шеи веревки!..

Виктор хлопнул ладонью по столу.

— Ладно! Пора кончать с подобными разговорами! Террор — не наше оружие. Мы никогда не согласимся с тобой, Демешко!

 

Глава двадцать первая

Роза ждала Григория два дня. На третий день утром, наведя в духане порядок, она сказал хозяйке, что должна сходить на почту, и отправилась в город.

Роза быстро разыскала портняжную мастерскую Усуба. Девушке пришлось немного подождать, так как в портняжной были люди. Как только клиенты ушли, она отворила дверь.

Уста Усуб, увидев Розу, сделал удивленное лицо и отставил в сторону утюг, которым проглаживал штанину. Где он видел эту девушку? Кажется, она прислуживает в духане грузинки Агвы…

— Что вам угодно, ханум?

Роза решила, что сначала нужно убедиться, тот ли это человек, о котором говорил Григории.

— Вы портной Усуб? — спросила она.

— Да, он самый. Чем могу служить?

"Надо еще спросить, знает ли он Григория, — подумала Роза. — Если не знает, я не передам ему листовки".

— Вам знаком солдат по имени Григорий?

Мастер Усуб никак не ожидал подобного вопроса. На мгновение он растерялся. Что это? Уж не подослали ли к нему эту особу?

— О каком солдате вы говорите, ханум? Какой такой Григорий?

Роза молчала в замешательстве. "Хорошо, что я сразу не показала ему листовки! Но ведь портного зовут именно так, как сказал Григорий. Что же делать?"

— Меня прислал к вам один солдат… Мне надо с вами поговорить…

Роза никак не решалась сказать о листовках.

Портной Усуб, явно обеспокоенный, снял с носа очки и пристально посмотрел на стоящую перед ним молодую женщину.

— Скажите, с этим солдатом что-нибудь случилось? — В голосе его прозвучала тревога.

— Нет, нет, ничего не случилось! Просто… Он велел мне прийти к вам. Дал мне поручение…

— Какое поручение? Мне сказали вчера, что их не выпускают в город.

Расставаясь с Григорием, Роза слышала от него, что, возможно, он не сможет прийти к ней, поэтому была почти уверена, что с ним не произошло ничего страшного.

— Очевидно, их действительно не выпускают, — сказала она. — Я видела этого солдата три дня назад. Он велел мне разыскать вас, если сам не придет ко мне в течение двух дней.

— Что он просил передать? — Лицо мастера Усуба по-прежнему выражало тревогу.

Роза почувствовала, что этот человек связан с солдатами, и решила, что нет надобности скрывать причину своего прихода. Она достала из-под кофты перевязанную шпагатом пачку листовок и протянула портному.

— Григорий просил передать вам это.

Мастер Усуб быстро сунул листовки под прилавок и бросил настороженный взгляд на дверь.

— Как случилось, что он передал это вам?

— Кажется, он нес их куда-то, за ним начали следить, тогда он забежал ко мне.

— Скажите, видел ли вас кто-нибудь, когда вы входили сюда?

— Нет, никто не видел. Я выждала, пока люди, что были у вас, отошли подальше, потом вошла.

— Григорий ничего больше не просил сказать мне?

— Нет. Это все.

— Вам не следует задерживаться у меня. В мою мастерскую женщины не ходят. Вас могут увидеть здесь, и это покажется подозрительным.

Роза попрощалась и ушла.

Мастер Усуб достал из-под прилавка принесенную ею пачку, развязал ее, просмотрел листовки и опять перетянул их шпагатом. Следовало спрятать листовки в надежном месте. Усуб положил их в старую водопроводную трубу, которая выходила из его мастерской наружу, а отверстие трубы завалил комьями земли. Теперь он был уверен: листовки в безопасности.

В полдень, идя домой обедать, уста Усуб зашел к Бахраму и рассказал ему о листовках, принесенных Розой.

Вначале Бахрам удивился, но потом, приняв во внимание необычную обстановку, в которой находились в последнее время солдаты батальона, одобрил действия Григория.

— Я уверен, Усуб-киши, если бы девушка, работающая в духане, не внушала доверия, Григорий не обратился бы к ней, — сказал ок. — Наверное, у него была уже возможность испытать ее.

— Но что я буду делать с листовками? Ты сам понимаешь, — в мастерской их нельзя долго держать! Опасно.

— Да, ты прав. У тебя листовкам не место. Завтра, как только Азиз пригонит стадо, я пошлю его к тебе. Передашь ему листовки.

— Хорошо, буду ждать.

На следующий день мастер Усуб дотемна задержался в мастерской. Соседние лавочки давно закрылись, а он все не уходил, продолжая работать при свете керосиновой лампы. Он успел сделать даже то, что собирался докончить утром, но Азиза все не было.

Мальчик пришел очень поздно. Уста Усуб прикрыл дверь и передал Азизу пачку листовок, которую тот сунул себе под рубаху. Затем Азиз вышел из мастерской.

Вот тогда-то Тайтс, стоящий за деревом, и бросился догонять мальчика. Азиза выручил из беды Гачаг Мухаммед, который возвращался из города, куда прискакал, чтобы передать Вейсалу-киши папаху убитого Расула.

В тот же вечер пастушонок Азиз пришел к учительнице Лалезар-ханум и, как велел Бахрам, передал ей листовки.

Когда он вернулся домой, бабушка, начавшая уже беспокоиться, долго отчитывала его. Старушка ворчала до тех пор, пока он не потушил лампу и не лег в постель. Азиз, хорошо знавший нрав бабушки, не огрызался. Да и по правде говоря, сегодня у него не было охоты вступать с ней в пререкания. Происшествие на Балакедском шоссе слишком взволновало его.

"Может, мне следовало сейчас же пойти к Бахраму и рассказать ему обо всем? — думал он. — Нет, не стоит беспокоить человека, утром расскажу".

Бабушка решила, что внук уснул, и перестала ворчать, А Азиз еще долго лежал с открытыми глазами. "Что, если тот тощий запомнил меня? Что тогда будет?! Проклятый черт!"

Утром голос бабушки разбудил Азиза. Солнце уже заглядывало в окно. Азиз понял, что проспал.

Чайник стоял на столе, рядом лежала краюха хлеба.

Но Азиз не стал сразу завтракать. Он подбежал к старому почерневшему зеркалу, что висело на стене напротив двери, отыскал в нем маленький островок, в котором еще можно было увидеть лицо, взял ножницы и начал кромсать сзади свои волосы.

Старушка вошла в комнату и, увидев, чем занимается ее внук, изумилась:

— Азиз, детка, нашел время прихорашиваться! Солнце высоко, а ты еще дома! Или хочешь, чтобы тебе досталось от людей? С чего ты вздумал подрезать свои волосы?

Прежде чем надеть на голову папаху, Азиз еще раз оглядел себя в зеркале. Да, лицо его сильно изменилось.

— Бабушка, где мои новые рубаха и штаны? — спросил он.

Старушка бросила на него сердитый взгляд.

— Зачем тебе новая одежда? Идешь пасти коров — не к невесте!..

— Эй, бабушка, ничего ты не понимаешь… Скажи, куда ты положила их, я сам возьму.

Старуха махнула рукой в сторону старенького сундука.

— Там они лежат. Бери! Только потом не проси у меня обновки!

Азиз открыл крышку сундука и достал из него аккуратно свернутые рубаху и штаны, от которых шел какой-то странный запах.

Пока он переодевался, бабушка продолжала ворчать.

— Что это ты вздумал наряжаться? Бедняк так и останется бедняком, коли у него разума мало!..

Азиз молчал. Разве мог он объяснить старой бабушке, зачем надевает новую одежду, отправляясь пасти стадо?

Переодевшись, Азиз сунул в торбу кусок хлеба и головку лука и вышел из дому.

Люди давно выгнали скотину из дворов и ждали пастушонка. Коровы мычали.

Азиз погнал стадо по улице. Но сегодня он несколько изменил дорогу, так как решил повидать Бахрама. Завернул к кузнице.

Бахрам с трудом узнал Азиза в новой одежде, как-то странно подстриженного…

Азиз рассказал кузнецу о вчерашнем происшествии.

— Мне кажется, — сказал Бахрам, — сыщик не успел разглядеть в темноте твоего лица. Однако старайся не попадаться ему на глаза.

"Кто же этот всадник, пришедший на помощь Азизу? — думал Бахрам, когда пастушонок ушел. — Азиз говорит, что не знает его, — значит, он Не из местных. Кто же это мог быть? Говорят, будто вчера в городе был Гачаг Мухаммед. Промчался по улицам, как вихрь. Что ему понадобилось в городе? Непонятно… Но, сдается мне, Азиза спас именно он. Приметы сходятся".

 

Глава двадцать вторая

Через пять дней, выйдя из карцера, Григорий рассказал Виктору Бондарчуку, как ему пришлось поступить с листовками.

Виктор нахмурился.

— Напрасно ты думаешь о Розе плохо, — сказал Григорий, угадав причину его недовольства. — Она верный человек. Работает в духане?.. Ну и что? Ей несладко живется. Уверяю тебя, у этой трактирной служанки чистая душа. Можешь не сомневаться. И она наверняка передала листовки Усубу!

Солдат еще не выпускали в город, поэтому после учений остаток дня они проводили в казарме. Это были трудные дни для Виктора и его товарищей. Уже много дней они не имели возможности связаться с местными революционерами. Им не терпелось узнать, выполняется ли обещание Улухана, приезжавшего в Закаталы по поручению Бакинского комитета. Если Бакинский и Тифлисский комитеты пришлют им оружие, восстание может стать реальностью. По каким образом это узнать?

В последнее время пристав и его люди развивали активную деятельность, а меры, принятые подполковником Добровольским, еще более сковывали действия солдат-революционеров. В будущем их положение могло еще более осложниться, и вооруженное восстание оказалось бы под угрозой срыва.

Дни сменялись днями, но все оставалось по-старому. Учения и казармы, казармы и учения — вот и вся солдатская жизнь. Учения проводились вдали от города, на правом берегу реки Талачай. Командиры взводов и рот свирепствовали.

В один из дней, когда рота Виктора, выйдя из города, направлялась к месту учения, ей встретилось по дороге стадо коров. Пастух-подросток сидел на камне у обочины, прижавшись щекой к пастушьему посоху. Казалось, он дремлет.

В действительности же Азиз внимательно вглядывался в лица приближающихся солдат. Глаза его искали Виктора Бондарчука. Он видел Виктора дважды, поэтому был уверен, что сразу узнает его.

Вот солдаты совсем рядом, и наконец Азиз разглядел того, кто был ему нужен. Виктор шагал в последнем ряду, это было на руку Азизу.

Послышался недовольный возглас ефрейтора.

Азиз вскочил на ноги и сделал недоуменное лицо. Ефрейтор, бранясь, крикнул ему, чтобы он убрал стадо с дороги.

Пастушонок замахал палкой, закричал на коров, которые разлеглись на дороге. Животные медленно поднимались и отходили к обочине.

Как только образовался проход, солдаты двинулись дальше.

Азиз стоял на дороге, и солдаты проходили совсем рядом, порой даже задевая его своим снаряжением. Виктор шел вторым с краю. Когда они поравнялись, Азиз вытащил из сумки кусок хлеба и протянул его Виктору.

— На солдат, возьми, — тихо сказал он. — Свежий хлеб, мягкий…

Виктор недоуменно покосился на пастушонка, но хлеба не взял. Азиз засеменил рядом с ним, продолжал совать в его руку хлеб.

— Возьми, возьми, вкусный такой, попробуй.

Солдат, шагавший рядом с Виктором, сказал:

— Бери, чего там!.. Они пекут хлеб по-своему. Понравится.

Вдруг Виктор вспомнил, что где-то видел этого парня.

"А кажется, дело вовсе не в хлебе!.." — смекнул он и, быстро протянув руку, взял у Азиза хлеб.

Солдаты засмеялись.

— Попробуем, — усмехнулся Виктор. — Может, хлеб и вправду вкусный. Спасибо, паренек.

Он поднес хлеб к носу, понюхал и положил его в карман. Теперь Виктор почти не сомневался, что в хлебе что-то спрятано. Напрягая память, он старался припомнить, где встречал этого парня, и наконец вспомнил: он видел его дважды стоящим на карауле у дома, где происходила встреча с местными революционерами. Виктор не смог сразу узнать Азиза только потому, что мальчик этим утром немало постарался, чтобы изменить свою внешность.

Когда солдаты скрылись за ореховой рощей, Азиз погнал стадо к подножию гор.

Рота добралась до места учения, и Виктор искал возможность посмотреть, что спрятано в хлебе. Опасаясь, как бы кто-нибудь из солдат не подглядел, он начал крошить в кармане хлеб. Пальцы его нащупали бумажку. Он еще не знал, что там написано, но ему вдруг сделалось удивительно весело. "Молодец, пастух! — думал он. — Деловой паренек!"

Виктору не терпелось прочесть записку. Предчувствие говорило ему, что известие из добрых, ибо скверная весть давно сама дала бы о себе знать.

Когда солдатам дали пятиминутную передышку, Виктор отошел подальше, вынул бумажку из кармана и стал читать, делая вид, будто свертывает цигарку.

Действительно, предчувствие не обмануло его. Во-первых, он узнал, что листовки попали в надежные руки, во-вторых, в записке сообщалось, что на этих днях из Баку в Закаталы прибудет оружие.

Виктор насыпал в бумажку махорки, свернул цигарку и с наслаждением закурил.

По возвращении в казарму Демешко первый заметил, что настроение у Виктора неожиданно изменилось. Всю последнюю неделю он ходил хмурый, а тут вдруг лицо его озарилось радостью, глаза стали веселыми и задорными. Если бы Демешко шел с ним утром в одном ряду, возможно, он догадался бы кое о чем. Когда они возвращались в город с учений, он обратил внимание на то, что Виктор весело шутит с идущими рядом товарищами. Все сильно устали и едва передвигали ноги, а он казался бодрым и свежим. Что это должно было означать?

Григорий тоже обратил внимание на непонятное оживление Виктора, но разве он мог догадаться, что товарищ получил приятное известие от пастушонка, встретившегося им по дороге?

А в это время из Евлаха в Закаталы ехал фургон, груженный арбузами. Управлял фургоном русский мужчина средних лет, с бородкой, какие носят местные молокане Он не выпускал изо рта большой черной трубки, которая без конца дымила. В его слегка прищуренных глазах затаилась грусть, однако движения были быстры и решительны. Он то и дело принимался что-то тихонько напевать.

Большие арбузы были переложены сеном, которое торчало сквозь деревянные ребра фургона. Видимо, молоканин ехал на утренний базар и поэтому нисколько не торопился. Возможно, ему было даже удобнее приехать в город ближе к ночи, чтобы разогретые жарой арбузы к утру поостыли.

Спины лошадей в лучах солнца отливали бархатом. Выехав из Евлаха, фургонщик ни разу не стегнул кнутом по их гладким бокам, поэтому трудно было думать, что лошади прошли столь долгий путь. Крупы их не были в поту, на губах не белела пена.

Со стороны казалось, что человек выехал на прогулку. Раз десять он останавливался, кормил лошадей овсом.

Когда же осталась позади Нуха, лошади пошли совсем медленно, — не было даже надобности давать им передышку.

Начало смеркаться. Верстовой столб показывал, что до Закатал еще десять верст.

Вот и ореховая роща осталась позади. Фургон двигался вдоль зарослей ежевики и малины.

Навстречу показался всадник, фургонщик тотчас узнал его. Всадник же, не обратив на него внимания, проехал мимо.

— Эй, добрый человек, есть хорошие арбузы!

Всадник даже не обернулся.

Фургонщик остановил лошадей и опять крикнул:

— Эй, милок, я тебе говорю! Иди отведай арбузика, прохладись! Я и денег не возьму с тебя.

Всадник будто не слышал.

— Мухаммед! — позвал фургонщик.

Всадник резким движением осадил серого коня, повернул его и подъехал к фургонщику. Тот насмешливо смотрел на него, поглаживая пальцами рыжую бородку.

— Не узнаешь? — рассмеялся фургонщик.

Мухаммед удивленно смотрел на русского, который знал его по имени. Он не помнил, чтоб они когда-нибудь встречались.

Фургонщик продолжал улыбаться. Вдруг Мухаммед спрыгнул с седла и, раскинув в стороны руки, шагнул К нему.

— Дружин! — воскликнул он, обнимая старого знакомого. — Не узнал тебя! Откуда, думаю, этот бородатый русак знает меня!

— Ты тоже изменился. И глаза грустные. Не случилось ли чего?

— Да нет, все по-старому.

Мухаммед отступил назад и оглядел Дружина с головы до ног.

— А ты заделался настоящим крестьянином. Решил навсегда поселиться в наших краях? Арбузами торгуешь? Ну и как, выгодно?

— Да, живем понемногу! — Дружин глянул по сторонам. — Слушай — не годится старым знакомым стоять на дороге, давай свернем в кусты, потолкуем чуток.

Дружин направил фургон меж кустов в небольшую рощицу. Мухаммед последовал за ним, ведя коня в поводу. Они опустились на траву под деревом. Мухаммед рассказал о городских новостях. Дружин поведал ему о том, где ему пришлось побывать за это время и чем он занимался. Он угостил Мухаммеда спелым арбузом.

Когда они расставались, Дружин отвалил в сторону несколько арбузов, приподнял солому и показал Мухаммеду спрятанные на дне фургона винтовки.

— Ну как, нравятся тебе эти арбузы? В моем огороде растет и такое!

— Торгуешь винтовками? — удивленно спросил Мухаммед.

Дружин покачал головой.

— Да нет же! Везу товарищам. Или ты забыл, я тебе еще тогда, в лесу, говорил, что буду до конца жизни помогать моим товарищам. Это и есть моя помощь. Винтовки помогут им добыть свободу.

— Но как ты им передашь их?

— Пока мы припрячем в укромном месте, а как будет нужно, они найдут их там.

— Да, я вижу, ты крепко предан своим товарищам. Проделать такой большой путь с оружием!.. Человек, который решился на это, должен обладать львиным сердцем!

На прощание они расцеловались. Мухаммед двинулся в сторону Кахи, Дружин — к Закаталам.

Дружин очень обрадовался, что Мухаммед не сразу узнал его. Это был хороший признак, — значит, в Закаталах его тоже не узнают. А ему очень хотелось повидать кого-нибудь из старых товарищей.

В город он въехал под покровом ночи. Лавки и базар были уже закрыты. Как было договорено, он направил свой фургон к кузнице Бахрама, якобы для того, чтобы подковать лошадей.

Перед кузницей сидели двое. Дружин обратился к ним:

— Скажите, люди добрые, могут ли мне здесь подковать лошадей?

Один из сидевших поднялся.

— Почему же нет? Только придется ждать до утра.

— До утра? А можно оставить здесь фургон?

— Чего ж нельзя!.. Заезжай за кузницу.

Дружин направил фургон за кузницу и остановился под большими развесистыми вербами. К нему подошли те двое, и они втроем принялись сгружать арбузы на землю.

Спустя два часа все оружие было перенесено в надежное место. Дружин опять нагрузил фургон арбузами.

Он встал на рассвете и поехал на базар. Там было еще немноголюдно. Дружин расположился в средних рядах не на видном месте. Он думал, что закончит торговать арбузами только к вечеру и за день ему удастся увидеть на базаре кого-нибудь из своих товарищей. Но все сложилось иначе. Во-первых, он распродал арбузы очень быстро, еще до полудня, во-вторых, от местных жителей он узнал, что вот уж неделю солдат не выпускают в город.

Когда торговля была закончена, к нему подошел Бахрам.

— Арбузы есть?

— Нет, опоздал, дорогой. Надо было раньше приходить!

Бахрам, понизив голос, сказал:

— Большое зам спасибо за подарок. Меня звать Бахрам.

Дружин приветливо улыбнулся.

— Могу ли я повидать кого-нибудь из моих товарищей? — спросил он.

Бахрам с сожалением покачал головой.

— Это невозможно. Уже восьмой день их не выпускают в город.

— Как бы я хотел встретиться с ними!

— Нельзя. Ваше желание понятно, но оно может привести к беде. Когда вы обратно собираетесь?

— Сегодня вечером.

— Правильно. Не задерживайтесь здесь. Сейчас в городе очень опасно. Если хотите передать что-нибудь своим торищам, скажите мне.

— Сказать хотелось бы многое. Но еще больше я хотел бы их увидеть.

— Никак нельзя. Невозможно. Передайте бакинским товарищам наш большой привет. Если увидите моего брата, — вы, кажется, знакомы с ним, — скажите, чтобы о матери не беспокоился, сейчас ей лучше. После того как Улухан ушел, городовые обшарили полгорода. Они и сейчас не прекратили поиски.

— Передам! Обязательно передам! С Улуханом мы часто видимся.

— Ну, ладно… Сегодня я допоздна буду в кузнице. Если что надо, заходите. А сейчас нам лучше распрощаться, Я пошел.

Они даже не обменялись рукопожатиями.

 

Глава двадцать третья

Когда Сирануш, купив у соседки молока, вернулась домой, ее муж еще лежал в постели. Она подошла, думая разбудить его, но увидела, что он не спит.

— Ты почему не встаешь? — удивилась она. — Или не собираешься на работу?

Ашот, протянув руку, снял с гвоздя карманные часы. Увидел, что еще половина восьмого, повернулся на другой бок.

— Я спрашиваю, ты почему не встаешь?

— Я утром не иду на почту.

— Тебе нездоровится?

— Я вполне здоров, жена, благодаря твоим заботам и хлопотам. Пристав велел мне явиться к нему сегодня утром. Скоро буду собираться.

На лице Сирануш отразилось беспокойство.

— Зачем ты понадобился приставу в такой ранний час? К добру ли это?

— Откуда мне знать, к добру или нет!.. Вызвал — и все. Надо идти.

Ашот натянул на голову одеяло, собираясь подремать еще немного. К приставу он должен был явиться к девяти часам.

Сирануш вскипятила молоко, поставила самовар, затем вышла во двор, подмела у крыльца, потрясла ветки тутовника. Белые, сочные ягоды посыпались на разостланный под деревом кусок холста. Это был последний тутовник. В соседних дворах все деревья уже обтрясли. Сирануш, зная, что муж ее любит полакомиться за завтраком тутовником, всякий раз трясла понемногу ягод.

Через полчаса стол был накрыт. Аккуратность хозяйки чувствовалась во всем. На блюде, рядом с тутовыми ягодами, лежали только что срезанные гроздья спелого винограда. Тут же стояла тарелка с медом. Стол поставили на веранде, здесь до самого полудня сохранялась прохлада, развесистое тутовое дерево заслоняло веранду от солнца.

Сирануш принесла кипящий самовар и позвала мужа.

Ашот уже встал. Выйдя на веранду, чтобы умыться, он увидел на столе тутовник и удивился:

— Откуда это?

— Странный вопрос! С нашего дерева, — улыбнулась Сирануш.

Ашот пожал плечами.

— А я думал, уже все ягоды оборвали. Если бы я знал… — Лицо у Ашота сделалось грустным, глаза прищурились; он положил в рот одну ягодку и добавил: — Прелесть какая! Сирануш, может быть, пригласим ее?

— О ком это ты?

— О Лалезар-ханум. Недавно она была на почте, и мы заговорили о ее муже. Она вспомнила, что Ордухан очень любил наш тутовник, часто говорил ей: "У Ашота тутовник особенный!" Это последние ягоды. Пусть учительница придет к нам и отведает их вместо Ордухана.

Сирануш понравилось предложение мужа. Она подошла к забору и пригласила соседку на завтрак.

Лалезар-ханум вначале отказывалась, но потом согласилась. Сирануш поставила на стол еще один стакан.

— Доброе утро, Лалезар-ханум, — с улыбкой встретил гостью Ашот. — Я помню наш недавний разговор на почте, поэтому сегодня сказал жене: ступай позови к нам учительницу, пусть вместе с нами полакомится тутовником.

Лалезар-ханум поблагодарила соседа за любезность и села к столу.

Ашот поставил перед ней блюдце, полное сочных ягод.

— Ашот Грантович, — обратилась к нему Лалезар-ханум, — я вижу, вы хорошо помните привычки и причуды моего Ордухана.

— Помню, помню…

— Он не переставал восхищаться ягодами с вашего дерева. Бывало, говорил: "Надо попросить у Ашота Грантовича черенок — посадить у веранды".

Ашот вздохнул.

— Замечательный был человек!.. Сейчас редко такие встречаются. На свои деньги покупал лекарства больным. Однажды я встретил его по дороге в село Мухач. Метель, буран… А он идет! Идет к больному. Другой бы на его месте в такую погоду и носа не высунул из дому! Он всегда шел, кто бы его ни звал — бедный ли, богатый ли. По возрасту он был намного моложе меня, но я всегда видел в нем старшего брата. Жаль человека! В наше время хорошие люди не часто встречаются, а вот дряни много!..

Лалезар-ханум перевела разговор на другую тему.

— Ашот Грантович, я вижу, вы сегодня дома. Уж не заболели? Обычно вы уже в семь часов на почте.

— Вы правы, соседка. Сегодня я приду на почту несколько позже. Нет, нет, я здоров, но вчера вечером мне сообщили, что господин пристав желает видеть меня утром. Они начинают в девять, поэтому я еще дома. Боюсь, не натворил ли чего брат жены… Скажу вам откровенно, я не рад был его приезду из Тифлиса. Праздный человек, нигде не работает, пользы от него людям никакой. — Ашот извлек из бокового кармана часы, взглянул на них и принялся надевать пиджак. — Извините, Лалезар-ханум, я пошел. А вы посидите, прошу вас!..

После ухода Ашота Сирануш и Лалезар-ханум долго беседовали. Сирануш прошла в сад и нарвала для учительницы букет свежих роз. Потом принялась расхваливать фасоль, которую посадила в своем огороде:

— В этом году фасоль особенно уродилась. Хорошо, что я не послушала Ашота, — говорит, будто наша земля не годится под фасоль. Я каждый день обрываю созревшие стручки, а они все растут и растут!..

— Интересно посмотреть, — сказала Лалезар-ханум. — Где она у вас высажена?

— На той стороне, у забора, как раз где двор господина пристава. Хотите я покажу?

— С удовольствием.

Женщины спустились в сад, за которым сразу начинался огород, и пошли по дорожке, раздвигая высокие стебли кукурузы, усыпанные утренней росой. Вот и забор, за которым начинался двор пристава. Здесь, вдоль забора, в три ряда была посажена фасоль. У каждого куста в землю воткнута была жердь, по которой вилось растение.

Прохаживаясь между кустами фасоли, Лалезар-ханум искренне восхищалась. Она тоже посадила у себя фасоль, но разве ее сравнишь с этой? Здесь с каждого куста можно собрать целый батман .

— Наверное, вы часто поливаете ее?

— Да нет, дело не в поливке, — ответила Сирануш. — Главное — надо разрыхлять землю. А поливаю я через день.

В эту минуту за соседским забором послышались голоса. Заборчик был невысокий, и женщины увидели, как с веранды в сад спустились жена пристава Тамара Даниловна и мужчина в офицерской форме.

"Да ведь это подполковник Добровольский! — изумилась, Лалезар-ханум. — Как рано он наносит визиты!"

Что касается Сирануш, то она нисколько не удивилась, так как привыкла видеть Тамару Даниловну с посторонними мужчинами.

Двор Сирануш был несколько выше, поэтому отсюда хорошо было видно все, что происходит у пристава.

Тамара Даниловна опустилась на скамейку под кустами красных роз. Добровольский с минуту постоял возле нее, покрывая поцелуями ее руки, затем сел рядом, закинув ногу за ногу. И тотчас же привлек к себе Тамару Даниловну и поцеловал прямо в губы.

Сирануш и Лалезар-ханум поспешили отвернуться.

— Видите? — тихо сказала Сирануш. — И это всегда так. Поэтому я не хочу, чтобы наш Ацатур приезжал на лето в Закаталы.

— При чем здесь ваш Ацатур?

— Ну как же! Не успеет он приехать, пристав присылает за ним, велит обучать его жену французскому языку. — Сирануш сокрушенно покачала головой. — А эта дурная женщина кого хочешь собьет с толку!..

— А как ее муж, ничего?

— Приставша — ловкая особа. Гости навещают ее, когда пристава нет. Впрочем, случается, что и муж бывает дома. Тогда она выводит своего гостя в сад. Сейчас господина Кукиева дома нет. Вы же слышали, он велел Ашоту явиться утром в полицейский участок.

— Сирануш!

Это Ашот вернулся и с веранды позвал жену.

Учительница попрощалась и ушла к себе.

По лицу Ашота было видно, что он чем-то расстроен. И от пристава пошел не на работу, а домой… Что это значит?

— Что случилось? Что тебе сказал пристав?

Ашот ходил по веранде, нервно заламывая пальцы.

— Самого пристава не было. Он на рассвете уехал в Нуху.

— У кого же ты был? С кем разговаривал?

— С его секретарем, знаешь, тощий в пенсне?

— Что же он сказал? Я вижу, ты не в себе. Отвечай же, не мучь меня!

Ашот сердито рубанул рукой по воздуху.

— Мерзавцы! Ты знаешь, что они предложили мне? Но я на это никогда не пойду! Я швырну им в лицо ключи от почты! Говорю тебе, я не смогу делать то, к чему они меня принуждают! Они хотят, чтобы я вскрывал письма и читал их. Этот скелет сказал мне, что вскрывать письма — дело государственной важности. А моя совесть? Скажи мне, что я отвечу моей совести? Они принуждают меня заняться кражей! Разве не кража — вскрыть и прочесть чужое письмо?

Сирануш пыталась успокоить мужа, но ничего не добилась.

— Я знаю, кто придумал все это! — продолжал негодовать Ашот. — Это предложение господина Тайтса! С самого первого дня, как он приехал сюда, нельзя было понять, чем он занимается. Если ты секретарь, так возись со своими бумагами и не суй носа во все дырки! Жаль, что он не околел тогда в мешке, мы бы вздохнули спокойно. Собачья душа! Рассказывают, что не так давно Гачаг Мухаммед чуть не пристукнул его на Балакендском шоссе. Напрасно он пожалел этого подлеца!..

Сирануш не понимала толком, о чем говорит муж. Она напряженно вслушивалась в его слова, думая, что сейчас он объяснит ей все.

— А чьи письма заставляют они тебя читать?

— Чьи письма, спрашиваешь? Да все!.. Ведь у каждого свои личные дела, свои секреты! Как я посмотрю людям в глаза? Разве это мужское дело — читать чужие письма?! Секретарь пристава назвал мне тех, чьи письма я должен вскрывать в первую очередь. Все они — уважаемые мною люди. Кстати, в их числе и наша соседка Лалезар-ханум!

— Ой! — воскликнул Сирануш, всплеснув руками.

— Тише ты! Учительница может услышать, некрасиво получится. Но знай, пусть ко мне явится сам бог, я и ему не дам прочесть письма Лалезар-ханум. Я уважаю эту женщину! Мы были друзьями с ее покойным мужем.

— В чем же ее вина? — шепотом спросила Сирануш. — Может, это все из-за мужа?

— Откуда я знаю, в чем ее вина! Эти типы подозревают самых лучших, самых достойных людей города. Взять хотя бы кузнеца Бахрама или Аршака, рабочего с табачной фабрики!.. Хотел бы я знать, что им плохого сделали эти люди, почему они их преследуют? Если бы не Бахрам и Аршак, рабочие во время забастовки камня на камне не оставили бы от фабрики Гаджи Хейри! Нет, или я спятил с ума, или с ума спятили пристав и его подручные! Брат — рабочий в Баку! Ну и что?! Неужели из-за этого надо распечатывать его письма? Следили бы за твоим беспутным братцем, это еще можно понять! Нет, я еще раз убедился, хороших людей у нас не ценят…

Как только Ашот заговорил об ее брате, Сирануш решила поскорей переменить тему. Это было ее вечной заботой — сохранять видимость дружбы и мира между мужем и братом.

— Так ты сегодня не пойдешь на работу? — спросила она.

— Непременно пойду. Из-за них-то я и не брошу теперь почту! Я не могу допустить, чтобы письма людей попадали в чужие руки. Только переступив через мой труп, они смогут добраться до этих писем!

— Успокойся, Ашот, перестань нервничать. Я вижу, ты не владеешь собой. На тебе прямо лица нет!

— Как же мне не нервничать? Эти мошенники могут свести с ума кого угодно! Подумать только — какой-то мерзавец приказывает мне уехать из родного города! Знаешь, что он мне сказал: убирайся вон из Закатал! Ты слышишь, Сирануш?! Я рад бы уехать, да что толку — этих подлецов везде хватает!..

Ашот взял портфель и отправился на почту.

Сирануш, закончив уборку в доме, пошла на огород собирать фасоль.

Жена пристава и подполковник Добровольский все еще флиртовали в саду. Немного погодя Сирануш увидела, что они направляются к дому. Через несколько минут штора окна, выходящего в сад, опустилась.

Сирануш в сердцах плюнула на землю.

Вернувшись домой, Лалезар-ханум начала собираться на базар. Она уже вышла на веранду с корзинкой, как вдруг в калитку постучали.

— Кто там? — спросила она.

Калитка открылась, и она увидела незнакомого человека.

— Вам кого?

Незнакомец, войдя во двор, остановился под зеленым навесом.

— Извините меня, пожалуйста, — сказал он. — Не сдается ли у вас комната?

Лалезар-ханум удивилась, так как к ней никто никогда не обращался с подобной просьбой.

— Я не сдаю комнат, — ответила она. — Кто прислал вас ко мне?

Незнакомец замялся.

— Никто, просто я захожу подряд в каждый дом и спрашиваю.

— У меня нет комнат для жильцов.

Незнакомец извинился и ушел.

Лалезар-ханум подумала, что, очевидно, это приезжий. Она спустилась во двор и заперла калитку на засов, затем через маленькую калиточку в саду прошла к Сирануш.

Та еще собирала фасоль. Учительница подошла к ней и поинтересовалась, не приходил ли к ним кто-нибудь снимать угол. Соседка ответила, что никого не было.

Лалезар-ханум задумалась: ведь незнакомец сказал, что он заходит в каждый дом. Она зашла к соседям, живущим напротив. Выяснилось, что и к ним никто не обращался.

"Как же это надо понимать? — размышляла Лалезар-ханум. — Незнакомец был только у меня. И явно соврал мне. Может быть, властям уже известно про листовки? Неужели кто-то выдал меня? Тогда надо сейчас же вернуться и спрятать их понадежнее. В городе что-то происходит, это ясно. В последние дни солдат не выпускают из казарм. Почему они и вернули листовки. Все это не зря. Что-то происходит".

Лалезар-ханум стояла на улице, не зная, на что решиться. В конце концов она подумала, что лучше пока не трогать листовки, спрятаны они надежно, а к ней в любую минуту могут нагрянуть с обыском.

Она направилась к базару.

Проходя мимо источника, учительница увидела того самого человека, который приходил к ней с просьбой сдать ему комнату. Он шел с урядником Алибеком и, улыбаясь, о чем-то говорил ему.

Лалезар-ханум поспешила завернуть за угол.

Итак, она не ошиблась в своих подозрениях. Очевидно, мужчина был подослан к ней с определенной целью.

На базаре учительница была недолго. Она твердо решила не трогать листовки. Тайник, в котором они были спрятаны, известен только пастушонку Азизу. А в этом пареньке она была уверена, как в себе.

Лалезар-ханум ждала до вечера. Никто не приходил.

Наступили сумерки. По улице прошло стадо. Пастушо-нок Азиз, загнав корову Сирануш в хлев, через внутреннюю калитку в саду прошел к Лалезар-ханум и передал ей записку, затем тем же путем вернулся на улицу.

Записка была от Бахрама. Он писал, что приставу сообщили о том, что в город тайно привезено оружие. "В городе идут обыски. Будьте осторожны", — писал он в конце, намекал на листовки.

Лалезар-ханум немного успокоилась. "Если они думают найти у меня оружие, пусть приходят. Самое главное, я должна уберечь листовки".

Ночью были произведены обыски в домах всех тех, чьи имена значились в списке Тайтса.

Обыск был произведен даже в доме лавочника, торгующего письменными принадлежностями, который был включен в злополучный список совсем недавно. Бедняга так перепугался, что ему потребовалось срочно выйти во двор. Его выпустили в одном нижнем белье. Шли минуты, а он не возвращался. Тайтс заподозрил недоброе и велел городовому осмотреть уборную. Городовой постучал, ему никто не ответил; он дернул дверцу и сорвал ее с крючка. Лавочник лежал в глубоком обмороке. Его вытащили во двор, где он вскоре пришел в себя.

 

Глава двадцать четвертая

Срочный отъезд пристава Кукиева в Нуху, вызов Тайтсом почтмейстера Ашота в участок, грубая слежка за подозреваемыми людьми и, наконец, ночные обыски — все это было связано с действиями подполковника Добровольского. Однажды в полночь командир батальона позвонил приставу Кукиеву домой и сообщил, что в город тайком доставлено оружие для подпольной организации. Он сказал также, что, очевидно, из Нухи скоро выедет еще один фургон с оружием.

Получив эти сведения, Кукиев призвал к себе Тайтса и еще кое-кого из доверенных лиц и сделал срочные распоряжения, возложив ответственность за их выполнение на Тайтса. При этом он сообщил, что сам должен отправиться в Нуху, так как подполковник Добровольский настаивает на его личном участии в поимке лиц, переправляющих оружие в Закаталы.

Надо сказать, что Добровольский направлял пристава в Нуху совсем по другой причине, имевшей отношение к сугубо личным делам, скажем точнее, к делам сердечным.

Бахрам потерял покой. Он решил, что люди, прятавшие оружие, проговорились кому-нибудь. Он разыскал их всех и начал расспрашивать. Но те поклялись, что ни с кем и словом не обмолвились об оружии. Бахрам немного успокоился. Тем не менее он продолжал доискиваться истины. Наконец он решил, что, очевидно, Дружин был схвачен на обратном пути.

Однако в ту же ночь он узнал: об оружии приставу сообщили из крепости. Это известие принес Аршак, один из родственников которого служил в полиции.

Бахрам был поражен, так как считал солдат-революционеров верными, стойкими людьми.

Как же случилось, что кто-то из них выдал тайну? Может быть, Азиз передал его записку не Виктору, а кому-нибудь другому? Едва ли, ведь Азиз хорошо знал Виктора в лицо, не мог спутать его ни с кем. Да и не было случая, чтобы мальчик подвел их.

Прошло два дня. Беспокойство не покидало ни солдат, томящихся в казарме, ни Бахрама и его товарищей. На третий день напряжение в городе начало ослабевать. Рассказывали, что пристав вернулся из Нухи сильно не в духе и якобы сожалел о том, что покинул Закаталы. Он даже сказал кому-то из городовых, что, попадись к нему в руки человек, пустивший слух об оружии, он, не задумываясь, расправился бы с ним. Подумать только, в каком смешном положении он оказался перед приставом соседнего города!

Словом, вернувшись из Нухи, Кукиев велел своим людям выбросить из головы мысль о том, будто бы в город привезено оружие, и при этом всячески поносил тех, кто распространяет нелепые слухи.

Что касается Тайтса, который больше всех проявлял рвение в этом деле, то он был несказанно разочарован — не представилась возможность отличиться.

А еще через три дня в городе появились солдаты. Правда, увольнительные получали лишь те, кто пользовался особым доверием начальства.

Ни Виктор, ни его товарищи пока не появлялись в городе, ибо были на подозрении. Лишь спустя неделю Виктор, Григорий, Демешко и другие получили увольнительные. Из осторожности Виктор в первый день не пошел ни к кому из своих городских знакомых. Он чувствовал: за ним еле-дят. На второй день он прошел мимо кузницы Бахрама. Убедившись, что Бахрам увидел его, Виктор спокойно направился к базару.

Его поведение дало Бахраму понять, что действовать надо осторожно. Кузнец переждал с полчаса, снял передник и тоже пошел к базару.

Он увидел Виктора в рядах, где торговали фруктами. Солдат стоял перед парнем, продающим сливы и просил сбавить цену. Бахрам подошел и спросил у парня, почем тот продает сливы. Парень назвал цену, которую Бахрам тоже нашел слишком высокой.

— Если сбавишь, я заберу все, — предложил он.

Парень не хотел уступать ни копейки.

Воспользовавшись моментом, когда продавец заговорил с какой-то старухой, Бахрам шепнул Виктору:

— Властям известно о прибывших арбузах. Кто-то из ваших сообщил.

— Что с Дружиным? — так же тихо спросил Виктор, укладывая на ладони пяток слив.

— Благополучно вернулся. Очень хотел видеть вас.

— Ладно, кончаем. Я вижу, вон там бродит кто-то из наших солдат…

И, громко сожалея о неудавшейся сделке, Бахрам отошел от продавца. Виктор же продолжал уламывать упрямого парня.

В этот момент к нему подошли двое солдат.

— Что покупаешь? — спросил один.

— Да вот, к сливам приглядываюсь, сладкие, сочные, да больно дорого просит и сбавить не хочет!

— Да, сливы ничего себе, — сказал второй солдат.

Они отошли.

"Что им надо? — подумал Виктор. — Ходят за мной с самого утра. Может, слежка?"

Ему вспомнилось предостережение Бахрама. Неужели среди них завелся предатель? Кто же он, этот человек, с которым они, можно сказать, едят из одной миски, лежат под одной шинелью, который клянется им в верности до конца жизни, а сам носит за пазухой нож, чтобы вонзить его в спину в удобный момент?

Виктор начал перебирать в уме своих товарищей. Который из них? Кто предатель? И почему он встал на путь предательства? Что его вынудило? Неужели он не боится суда товарищей?.. Они должны во что бы то ни стало разоблачить негодяя!

Нервы у Виктора были напряжены до предела. Он вернулся в казарму. "Который же из них? Кто, кто?" — продолжал он ломать голову. Наконец он решил открыться Григорию Романову, в котором был уверен, как в самом себе.

Когда они остались наедине, он сказал Романову:

— Есть неприятное известие, Гриша. Кто-то из наших — с гнильцой, продает нас.

Щеки Григория залило краской, ему показалось, что Виктор подозревает его.

Тот поспешил успокоить товарища.

— Ты думаешь, это относится к тебе? Очумел я, что ли?! Если бы я подозревал тебя, я никогда бы не сказал тебе об этом! Кто-то сообщил Добровольскому о том, что в город привезли оружие. Добровольский поставил в известность пристава, и в городе началась кутерьма. Ты понимаешь? Именно поэтому столько дней нам не давали увольнительных. Местные товарищи сообщают, что среди нас предатель.

Григорий помрачнел.

— Известие не из приятных… А мы-то недоумеваем: почему нас не выпускают в город. Как оружие?

— Оружие в надежном месте. Но местные товарищи вправе теперь не вполне доверять нам.

— Это понятно. Скажи, кому из наших ты говорил об оружии?

— Кроме тебя — троим. Демешко, Сырожкину и Попенко. Все трое, как ты знаешь, ребята верные, не раз проверенные в деле. Правда, одно время мы сомневались в Сырожкине, но помнишь, как он показал себя, когда наших ребят хотели послать в Марийский полк? За Попенко я ручаюсь. Демешко тоже вне подозрений. И все-таки среди нас предатель! Кто он?

— Будем искать, — ответил Григорий. — Кстати, Виктор, хочу поговорить с тобой о Розе. Понимаешь, она нравится мне, но любить ее — я не люблю… Роза же любит меня, это точно. Только не думай, будто я откровенен с ней во всем! Это не так, даю тебе слово! Листовки я ей передал только потому, что был в безвыходном положении. И я уверен, что она на третий день отнесла листовки Усубу!

— Отнести-то отнесла… — с сомнением протянул Бондарчук.

— Ты зря это! Я не жалею, что привлек Розу к нашему делу. Человек с чистым сердцем в любых условиях останется человеком! Одного только я боюсь… — Он улыбнулся, бросив на Виктора смущенный взгляд.

— Чего же?

— Боюсь, что полюблю ее! — ответил тихо Григорий, потупив глаза. Лицо у него сделалось строгим и задумчивым.

— Это твое личное дело, Гриша. Никто не может запретить тебе любить девушку. Только помни, наше революционное дело — превыше всего! У него свои святые тайны, которые мы обязаны крепко хранить в наших сердцах.

— Это понятно…

— Теперь поговорим о листовках. Надо как можно скорее распространить их среди солдат. Без них нам не поднять людей. Листовки надо пронести в казармы.

Григорий задумался.

— У меня есть план, — сказал он. — Листовки можно положить на дно корзин, в которых доставляют овощи и зелень. Фельдфебель сваливает корзины возле лавки и уходит к лавочнику рассчитываться. Случается, он по полчаса задерживается. Мы можем почти без риска спрятать листовки в корзины. Я и Демешко берем на себя это дело. Может, нам повезет, за овощами пошлют своих ребят. Тогда совсем просто!..

Виктору понравилась эта идея.

— Завтра после учений узнаем у Бахрама, где листовки. Это я сделаю сам.

На следующий день после учений Виктор взял увольнительную, намереваясь увидеть Бахрама. У ворот к нему подошел Сырожкин.

— Как оружие? — шепотом спросит он.

— Кажется, сыщики нашли его. Очень беспокоюсь.

Виктор хотел пошутить с Сырожкиным, посмотреть какую мину тот скорчит, а потом обрадовать: "Не беспокойся, оружие прибыло, находится в надежном месте". Но он не успел сказать этого, — Сырожкин, качая головой, отошел. Виктор выругал себя в душе за то, что так неудачно пошутил с товарищем, но догонять Сырожкина было уже поздно.

Пройдя два квартала, он оглянулся и заметил, что за ним идет какой-то солдат.

"Сегодня за мной тоже топают, — подумал он. — Этот тип, как и двое вчерашних, — из шестой роты, из крепостных казарм. Ясно, как только я выхожу в город, в крепость по телефону сообщают об этом и вслед за мной пускают солдат из шестой роты. Видимо, у них все продумано. Сегодня я должен во что бы то ни стало увидеть Бахрама, поэтому, дорогие сыщики из шестой роты, придется поиграть с вами в кошки-мышки!"

Виктор знал: возле мечети есть проходной двор. Дойдя до него, он быстро шмыгнул в ворота, бегом пересек двор и оказался на смежной улице. Дошел до угла, обернулся — преследователя не было видно.

Не теряя времени, Виктор пошел к Бахраму. Они договорились, что завтра Григорий Романов сядет в фаэтон Узуна Гасана и попросит прокатить его. Верх фаэтона будет опущен. В дороге Григорий сунет руку под тюфячок на сиденье и найдет там листовки. Они условились, что фаэтон Узуна Гасана будет весь день стоять на церковной площади.

Виктор простился с Бахрамом и, блуждая по переулкам, вышел на церковную площадь. Здесь, как всегда, было много гуляющих. Виктор смешался с толпой и немного погодя увидел того самого солдата из шестой роты, которого недавно обманул. Как ни в чем не бывало Виктор подошел к нему.

— Здорово, солдатик! Ну, как дела? Гуляешь? А ну, скажи, нравятся тебе местные девушки?

Солдат растерянно захлопал глазами, не зная, что ответить. Когда ему поручали следить за Бондарчуком, никто не предвидел, что тот может сам подойти к нему. Однако солдат решил, что это знакомство не принесет ему ничего, кроме пользы. Может, тот проговорится или еще что…

— Девушки, говоришь? — он усмехнулся. — Таких красоток я в России не встречал!

— Ты прав, дружище. Я вижу ты не прочь приятно провести время. Может, вместе поглазеем на кавказских пташек?

— Давай! — с радостью ответил солдат.

Они стали вместе прогуливаться по площади.

— А ты, милок, видать, мастер по этим делам. — сказал солдат. — Час назад я видел, как ты подошел к каким-то воротам, нырнул в них и пропал. Видно, там у тебя краля живет?

— Это возле мечети-то? — Виктор лукаво подмигнул солдату. — Однако у тебя глаз острый! Там живет такая красотка, каких на свете мало. Хочешь, покажу ее тебе? Сможешь даже познакомиться. Ну как?

Солдат с готовностью кивнул головой.

— Двинули!

Виктор взял его под руку и повел к мечети.

"Кажется, я неплохо придумал. Пусть вернется в крепость и расскажет, почему я так часто отпрашиваюсь в город. Слава бабника будет мне только на руку".

Вскоре они остановились у ворот рядом с мечетью.

— Вот в этом доме, — объяснил Виктор. — Как войдешь, справа окно, она часто перед ним стоит и смотрит во двор. Ты ей знаком дай понять, что хотел бы полюбезничать. Только будь осторожен. Мужья здешние страшно ревнивы. А мне в казарму пора, прощай.

— Я, пожалуй, провожу тебя, — предложил солдат.

Виктор улыбнулся.

— Что ж, спасибо.

Солдат проводил его до самой казармы, где они и распрощались.

На следующий день под вечер Григорий Романов пришел на церковную площадь и разыскал под чинарами фаэтон Узуна Гасана. Фаэтонщик дремал на сиденье.

— Свезешь меня к базару? — спросил Григорий.

— Пожалуйста, садись.

Солдат поднялся в фаэтон. Узун Гасан щелкнул кнутом, прикрикнул на лошадей, и они тронулись.

Григорий сунул руку под тюфячок и нащупал пачку листовок. Он вытащил их и, разделив на две части, спрятал за голенища сапог.

У базара фаэтон остановился. Григорий расплатился с фаэтонщиком и направился к овощной лавке, у которой были свалены корзины. Фельдфебеля не было.

Григорий сел под деревом, рядом с корзинами, делая вид, будто перематывает портянки. Спрятать листовки на дно корзин под листья чинар было делом одной минуты. Григорий опять надел сапоги и как ни в чем не бывало пошел прочь.

В этот день в городе произошел забавный казус.

Солдат из шестой роты, с которым Виктор познакомился накануне, вошел во двор у мечети и, увидев в окне полную женщину, начал подавать ей знаки, показывая этим, что не прочь поухаживать за ней. Женщина отошла от окна, из чего солдат заключил, что сейчас она спустится во двор. Потом женщина снова появилась в окне. Солдат улыбнулся и послал ей воздушный поцелуй. Но не успел он отнять руку от губ, как дверь дома распахнулась и из нее выбежал мужчина в одеянии муллы. Лицо у него было искажено гневом. Солдат, ничего не замечая, продолжал подавать женщине знаки. Мулла подскочил к нему сзади и ударил кулаком по голове. Солдат обернулся и дал священнослужителю сдачи, да так, что тот рухнул на землю. Солдат, думая, что убил человека, испугался и бросился со всех ног на улицу. Вслед ему понеслось:

— Солдат убил муллу!

Вскоре городовым удалось задержать неудачливого ухажера. Солдата доставили в крепость. Подполковник Добровольский распорядился посадить сто в карцер на десять суток, дабы он не пытался впредь совращать жен мусульманских священнослужителей.

В тот же день было еще одно происшествие.

В крепости солдаты, работающие на кухне, опорожняя корзины с овощами, обнаружили на дне их листовки. Некоторые, сообразив, что открытое чтение листовок чревато бедой, поспешили спрятать их в карманы, другие же начали читать вслух.

Листовки призывали солдат к революционной борьбе, в них говорилось, что бакинские рабочие поддержат их в этом деле.

Листовки пошли по рукам. Никто и не поинтересовался, каким образом они попали в крепость. Через полчаса кто-то из солдат во дворе крикнул, что о листовках стало известно Добровольскому. Солдаты качали прятать их по карманам. Некоторые же побросали крамольную литературу на землю.

Во двор выбежал поручик Варламов со своими людьми и приказал очистить двор от листовок.

Солдаты караульного отряда подбирали разлетевшиеся по двору листовки и складывали их к ногам поручика Варламова. Капитан Гассэ приказал обыскать солдат. Тогда те, кто утаил листовки, начали бросать их на землю. Но от зорких глаз поручика Варламова ничто не ускользало. Он приказывал солдатам, у которых были листовки, выстраиваться справа от него.

Через несколько минут рядом с ним стояло человек тридцать.

Во двор вышел подполковник Добровольский и направился к тому месту, где стоял поручик Варламов. Тот хотел пойти навстречу командиру батальона, однако побоялся двинуться с места, так как ветер мог разнести по двору листовки, на которые он наступил ногой.

Варламов доложил Добровольскому о случившемся.

Подполковник нагнулся, поднял одну из листовок, прочел и опять швырнул на землю. У него было такое лицо, словно он прикоснулся к змее. Он тихо сказал что-то Варламову. Тот достал из кармана спички и поджег несколько листовок. Бумага вспыхнула, и скоро на земле осталась лишь горстка пепла.

— Вот эти скоты, господин подполковник, — сказал Варламов, указывая на солдат, стоящих справа от него, — не только читали листовки, но и решили сохранить их себе на память.

Воцарилась тишина.

— Поручик Варламов! — громко сказал Добровольский. — Эти солдаты будут стоять здесь до тех пор, пока я не передам вам свое распоряжение. Остальные могут быть свободны. Проследите за выполнением моего приказа.

Добровольский ушел к себе.

Поручик Варламов велел солдатам караульной роты окружить провинившихся, а остальным приказал разойтись.

Все гадали, какое наказание ожидает солдат. Сам поручик Варламов не знал этого. Он ждал приказа Добровольского. Но приказа не было. Впрочем, скоро поручик догадался, каким образом подполковник Добровольский решил наказать виновных.

Прошло два часа — от подполковника не поступило никаких указаний. Стемнело.

Кое-кто из солдат начал роптать:

— Долго мы здесь будем стоять? Наказывайте нас как угодно, только поскорее, ведь мы же не деревья, ноги не держат!

Некоторые, не вытерпев, опустились на корточки. От Добровольского, который наблюдал за всем этим из своего окна, тотчас пришло распоряжение не позволять солдатам садиться. Солдаты караульной роты, угрожая винтовками, заставили солдат подняться.

Теперь все поняли замысел командира батальона: солдаты должны стоять. Это было формой наказания.

Ночью пошел дождь. Каждые десять минут караульные вокруг наказанных сменялись.

Утром, когда ливень прекратился, Добровольский вышел во двор. Его встретили ненавидящие взгляды солдат, измученных бессонницей, насквозь промокших, посиневших, осунувшихся…

— Поручик Варламов! — позвал Добровольский. — Этих солдат сейчас же отправить на учение! Не давайте им отдыхать до самого вечера! Надеюсь, они теперь будут умнее. — Взяв поручика под руку, он отвел его в сторону и тихо спросил: — Вы выяснили, откуда взялись листовки!

— Так точно, господин подполковник! Листовки лежали в корзинах для овощей. Их принесли из города. Я допросил фельдфебеля и тех солдат, которые несли корзины. Они клянутся, что ничего не знают. Фельдфебель высказал предположение, что листовки кто-то подсунул в корзины уже здесь, в крепости. Вы верите этому?

— Не верю, поручик. Убежден, что листовки подложены в корзины раньше. Очень важно знать, замешаны ли в этом деле солдаты, которые несли овощи из города?

— Должен сообщить, господин подполковник: фельдфебель говорит, что подозревает двоих из тех, что несли овощи.

— Мне кажется, фельдфебелю можно верить. Как вы думаете, поручик?

— Так же, как и вы, господин подполковник!

— Действуйте.

На следующий день по батальону пронесся слух, что двоих солдат, которые несли корзины с овощами из города, предают военно-полевому суду, что их заковали в цепи и бросили в карцер, что в знак протеста они объявили голодовку.

Солдаты начали волноваться.

Демешко опять принялся подговаривать товарищей прибегнуть к террору.

— Дальше в лес — больше дров! — убеждал он солдат. — Надо было давно расправиться с этим извергом! Добровольский — палач! Во всем виноваты мы сами! Болтаем, а надо действовать! Поймите же: наши товарищи страдают!

— Верно, Степан, страдают, — ответил Виктор. — И сердца наших солдат переполняет чувство гнева. Григорий все это учитывает. Он организовал пропаганду, сумел переправить листовки б крепость. Пойми — готовится восстание! Гром уже загремел, скоро сверкнет и молния.

— Устал я от этих громких фраз! Действовать надо, а не болтать! Я убью его! Понимаешь — я убью Добровольского!

— Глупости! Осталось немного ждать. Люди уже почти подготовлены. Восстание близко!

 

Глава двадцать пятая

В один из вечеров на пустынной улице, ведущей наверх, к крепости, показался солдат. Он вошел в заросли сирени и спрятался за большим кустом. Солдат этот давно заметил, что по этой дороге ежедневно ходит городовой, хилый, тщедушный человек, живший где-то поблизости.

Было ветрено. С шумом раскачивались кроны деревьев. В конце улицы горел фонарь, и солдату было хорошо видно каждого, кто появлялся на улице. Вот выбежал из-за угла мальчуган и помчался в его сторону, смешно подпрыгивая.

Поравнявшись с кустами сирени, мальчик остановился и сунул руку в карман, но в этот момент завидел на дороге тощую фигуру городового. Мальчишка мог помешать солдату. Поэтому солдат выглянул из-за куста и издал негромкий гортанный звук.

Мальчик вздрогнул и, не оглядываясь, пустился наутек, даже не заметив, что из его кармана выскочили две медные монетки.

Когда городовой приблизился к зарослям сирени, солдат, как кошка, кинулся на него сзади, одной рукой зажал ему рот, а другой проворно расстегнул кобуру на поясе, вытащил оттуда пистолет и переложил его в свой карман. Продолжая зажимать ладонью рот городового, он достал из кармана платок и запихал его в рот своей жертвы. Затем потащил городового в кусты.

Через минуту солдат торопливо спускался к церковной площади. Это был Степан Демешко.

Спустя примерно полчаса почтмейстер Ашот, возвращаясь той же дорогой из церкви, услышал слабый стон. Он остановился. Кто-то стонал за кустами сирени. Ашот раздвинул ветки и увидел на земле человека. Он вытащил его на дорогу, где было светлее, и тотчас узнал его. Это был городовой Власов, живший неподалеку от его дома. Руки и ноги у Власова были крепко связаны веревкой, во рту торчал платок.

Ашот освободил беднягу. Городовой был без сознания. Придя в себя, он начал что-то бормотать. Ашот ничего не понял из его слов. Наконец городовой показал ему пустую кобуру, и Ашот догадался, что у него украли револьвер.

— Да, не повезло тебе, сосед, — посочувствовал он. — Иди, не теряя времени, к приставу и расскажи ему все. Действуй немедленно, иначе потом засудят! — Он помог городовому подняться. — А ты разглядел, кто этот грабитель?

— Разглядел, — с трудом выдавил из себя городовой. — Солдат это был, солдат…

Прижимая к груди пустую кобуру, полицейский заковылял вниз по улице. Пройдя шагов десять, он обернулся и окликнул Ашота:

— Если потребуется свидетель, я назову тебя, сосед. Спасибо тебе, добрая душа, помог мне!.. — и пошел дальше.

Ашот же свернул на ту улицу, где жил кузнец Бахрам, Он хорошо знал его и его старшего брата Улухана, с которым в детстве дружил. Несколько лет назад Улухан уехал в Баку, и с тех пор они не виделись. Но Ашот слышал от людей, что Улухан пользуется большим авторитетом среди рабочих нефтепромыслов, за что хозяева и полиция ненавидят его. Рассказывали, что Улухан не раз был ранен в кровавых схватках с полицейскими, однако от своего дела не отступил. Бахрам был много моложе Ашота, но и он пользовался уважением горожан, которые, случалось, приходили к нему за советом и помощью. Ашот часто мысленно сравнивал его с братом своей жены, и это было не в пользу Айрапета. Когда Бахрам после смерти Кара Насира стал отстаивать интересы его осиротевшей семьи, он еще больше возвысился в глазах горожан, в том числе и Ашота. "Без таких людей мир давно бы пропал, — думал почтмейстер. — Только мало их, надо бы побольше".

Ашот шел к Бахраму, чтобы сообщить важную новость. Днем бы он не решился прийти к нему в дом, так как, по его собственному выражению, в это смутное время даже у стен появились глаза и уши.

Вот и ворота, знакомые Ашоту с детства. Он осторожно постучал.

Калитку открыл сам Бахрам. Увидя почтмейстера, он не мог скрыть удивления.

— Прошу вас! — приветствовал он гостя. — Очень рад видеть, редко вы к нам заходите!..

Ашот вошел. Бахрам пригласил его сесть на деревянную скамейку под ореховым деревом.

— Лучше пройдем в дом, — сказал почтмейстер.

Осторожность Ашота удивила Бахрама.

Миновав комнату, в которой лежала больная Айше, они вошли в комнату Бахрама. Здесь было темно, лишь слабая полоска света проникала сквозь приоткрытую дверь из соседней комнаты.

Бахрам хотел принести лампу, но Ашот запротестовал:

— Не трудись, Бахрам. Так будет лучше. Слушай меня внимательно. Я знаю Улухана гораздо лучше, чем тебя. Но ты, я вижу, тоже неплохой парень. Именно поэтому я и пришел к тебе. Надеюсь, весь наш разговор останется между нами.

— Можете не сомневаться в этом.

— Я хочу сказать тебе одну вещь.

— Не беспокойтесь, я умею хранить тайну, положитесь на меня.

— Бахрам, в нашем городе происходят странные вещи. Всеми уважаемых достойных людей начинают преследовать, и кто — недостойные, скверные людишки. Короче говоря, мне приказали передавать властям письма некоторых жителей нашего города. Этого нельзя ни перед кем обжаловать, об этом нельзя нигде говорить. Таково распоряжение властей. Я решил рассказать об этом тебе, чтобы ты был поосторожней.

— Кто же эти люди, чьи письма вы должны передавать властям? — тихо спросил Бахрам.

— Сейчас узнаешь.

Ашот извлек из-за пазухи свернутый вдвое листок бумаги, развернул его и хотел прочесть Бахраму, но почерк был такой мелкий, что ему пришлось надеть очки.

— Здесь у меня пятнадцать фамилий. Первым идешь ты. Спешу сказать тебе, что я еще не передал им ни одного письма. Тебе только что пришло письмо от брата. Я захвавил его с собой. Вот оно. — Он протянул Бахраму письмо. — Ты спросишь, почему я так обеспокоен? Скажу откровенно, я знаю, что Улухан участвует в стачках. Здешний пристав, надо думать, рад бы содрать с него кожу. Вот я и подумал: мало ли что Улухан может написать тебе в письме. Я не хочу, чтобы у тебя были неприятности.

— Как мне отблагодарить вас?! Большое спасибо! Но что будет с другими письмами, которые будут приходить на мое имя? Вы будете передавать их мне?

— Я думаю, надо поступить иначе. Ты должен сообщить в Баку, чтобы на твое имя больше не писали. Не забывай, сегодня я работаю на почте, завтра — нет.

Совет Ашота показался Бахраму разумным. Пожалуй, это был лучший выход из положения. Но главным было то, что Ашот принес ему очень важное письмо, которое он ждал с таким нетерпением.

— Я воспользуюсь вашим советом, Ашот-ами. Все будет, как вы сказали.

— Кроме тебя, здесь есть еще несколько человек. По-моему, ты должен дать понять им, чтобы они нашли иной способ переписки с друзьями и родными. Скажу прямо, мне неприятно видеть в этом списке всех тех, кого я считаю наиболее достойными людьми. Пусть меня уволят с работы, но я должен был сказать об этом. Я вижу, вы — справедливые люди. Когда я слушал твою речь у могилы Кара Насира, по моим щекам текли слезы. Разве это хорошо, что власти преследуют людей за благородные поступки?

— Кто еще значится в списке?

— Твой друг Аршак, учительница Лалезар-ханум… Увидев ее фамилию, я изумился! Ну допустим, власти преследуют вас, мужчин, но в чем провинились женщины? Как можно быть непочтительным по отношению к такой честной женщине?! Муж умер в Сибири — ну и что? — Ашот покачал головой. — Да, мы живем в трудное время… Бахрам, может, ты сам оповестишь этих людей? Я не хотел был заходить к каждому. Не дай бог об этом узнают — плохо мне придется!..

— Спасибо вам большое! Я скажу всем этим людям. А для них сейчас нет писем?

— Для них нет. Ну я пошел, уже поздно. Сейчас такое время, что и по улицам ходить опасно.

— Это почему же?

— Да как же! Шел я к тебе, вдруг слышу, за кустами какой-то хрип, подошел, раздвинул кусты, вижу: на земле лежит городовой Власов, наш сосед, руки-ноги связаны, во рту кляп. Я развязал беднягу, помог подняться. Говорит, какой-то солдат напал на него, отобрал револьвер, а сам бежать!..

— Он приметил солдата? — спросил Бахрам с беспокойством.

— Не знаю. А почему ты спрашиваешь?

— Да так, любопытно…

Отняв у городового револьвер, Демешко темными переулками спустился к церковной площади. Вечерняя служба окончилась, но свечи в церкви еще не погасили.

Солдат остановился перед деревьями, огляделся, а затем, пригнувшись, прошел вдоль церковной ограды за церковь. Здесь, у подножия горы, стояли три огромные чинары, которые как бы образовывали высокую зеленую изгородь между церковью и горным склоном, по которому вилась дорога в крепость.

Демешко залез на среднюю чинару, примостился на толстом суку и принялся ждать.

Скоро в церкви погасили свечи. Кто-то, очевидно церковный служитель, прошел под чинарами и запер заднюю дверь храма.

Демешко облегченно вздохнул: итак, его никто не заметил. С вершины дерева он хорошо видел освещенную фонарями дорогу, ведущую в крепость. Она была совсем рядом, он отлично видел часового, расхаживающего перед главными воротами крепости. Сам же он был надежно укрыт от людских взоров густой кроной чинары.

Солдат осмотрел револьвер: в барабане было всего две пули. "Если я промажу, — подумал он, — мне придется худо, да и не только мне — всем нам".

Демешко ждал подполковника Добровольского, который, как ему было известно, сидел в гостях у пристава Кукиева.

Было уже поздно. Церковная площадь опустела. Солдат не видел ее, но хорошо слышал каждый шорох внизу.

Да, товарищи и не подозревают, что сегодня произойдет. Конечно, убийство Добровольского доставит им немало хлопот, но избавление от палача-подполковника пойдет всем на пользу.

"Весь батальон обрадуется, — размышлял Демешко. — Расправимся с этим извергом — кое-кто сразу станет помягче. Пусть знают, сволочи, что зверства не остаются безнаказанными!" Тут мысли Демешко оборвались: на церковной площади послышались шаги. Солдат осторожно раздвинул ветки чинары, стараясь увидеть тех, кто шел по площади. Он уже узнал шаги: одним из идущих был подполковник Добровольский, вторым, очевидно, его адъютант.

Миновав площадь, двое начали подниматься по дороге к крепости.

Демешко взвел курок, приготовился. Спустя несколько минут он увидел Добровольского и его адъютанта. До них было метров пятнадцать.

Вдруг подполковник Добровольский остановился. Демешко затаил дыхание. "Уж не заметил ли меня этот дьявол?" — подумал он.

— Можешь идти спать, — сказал Добровольский адъютанту. — Я доберусь сам.

Адъютант откозырял и пошел назад. Добровольский продолжал медленно подниматься.

Выждав, пока адъютант скроется за поворотом, Демешко стал целиться, он целил между лопаток.

Один за другим прозвучали два выстрела. Демешко видел, как подполковник, взмахнув руками, откинулся навзничь. Затем он увидел бежавшего вверх по склону адъютанта.

Мешкать было нельзя. Демешко начал спускаться с дерева. Когда до земли оставалось несколько метров, с головы его прямо в кусты упала фуражка. Он не стал искать ее, обогнул церковь и исчез в темном переулке.

В крепости и в городских казармах начался переполох. Солдатам было приказано, не одеваясь, выйти во двор и построиться. У ворот поставили усиленную охрану.

Когда полковой врач прибежал к месту происшествии, подполковник Добровольский был уже мертв.

Караульная рота во главе с поручиком Варламовым, окружив район крепости, обшаривала каждый куст, каждую канавку.

На перекличке выяснилось отсутствие солдата седьмой роты Демешко.

Утром тридцать солдат, в их числе Виктор Бондарчук, Григорий Романов, Сырожкин и другие, были взяты под стражу. Теперь уже никто не сомневался, что подполковник убит солдатом Демешко.

Наступило утро. Солдаты поручика Варламова вместе с городовыми рыскали по городу, заглядывая во все дворы. Они искали убийцу в домах, хлевах, конюшнях, в стогах сена. Солдаты штыками расшвыривали соломенные скирды на задворках домов.

Обыскали все, даже лавки, даже правительственные учреждения, даже мечеть, однако Демешко нигде не было.

Особое рвение в розыске проявил господин Тайтс. С личным его участием были произведены обыски в домах неблагонадежных людей, значившихся в его списке. Прежде всего он "нанес визит" Бахраму, затем — Лалезар-ханум.

Поиски продолжались весь день, а бывший матрос Демешко словно в воду канул.

Когда настал вечер, в одном из молоканских дворов на окраине города из стога сена вылез тот, кого так безуспешно разыскивали.

Громко залаял пес, на его лай из дома вышел хозяин и, увидев перед собой человека с окровавленной рукой, настороженно спросил:

— Чего тебе?

Раненый молча глядел на него. Потом хрипло сказал:

— Не выдавайте меня.

Хозяин сразу догадался, что перед ним виновник переполоха, царящего в городе.

— Тебя ищут, солдат.

— Знаю, — ответил Демешко, зажимая ладонью правое предплечье. — Сейчас уйду.

— Куда ты пойдешь? Тут же схватят! — Он перевел взгляд на раненую руку солдата. — Кровища-то хлещет! Входи в дом, перевязать надо.

Демешко стоял в нерешительности.

— Входи, входи, не выдам!

Демешко прошел в дом.

В темной комнатушке ютилась большая семья. У хозяина было семеро детей. Увидев вошедшего, они собрались в углу и сбились там в кучу. В неярком свете керосиновой лампы недоумевающе поблескивали их глаза.

Хозяин провел Демешко за занавеску и велел хлопотавшей у самовара жене принести воды. Затем помог Демешко снять рубаху.

Рука солдата от локтя к плечу была распорота чем-то острым.

— Это чем же? — спросил хозяин дома.

Демешко невесело усмехнулся.

— Штыком, когда солдатики твой стог ворошили.

Женщина принесла таз, теплую воду. Вместе с мужем они обмыли солдату рану, перевязали ее чистым полотенцем.

— Спасибо, хозяева, — сказал Демешко, — век вас помнить буду. А теперь я пошел.

— Говорю тебе, в городе опасно, — опять предостерег хозяин. — Оставайся, переночуй… К нам больше не придут. Как станет тихо, уйдешь.

— Нет, не могу, надо скорее уходить из Закатал. Прощайте, хозяева.

Ночь была темная.

"Пока меня не нашли, не могут быть уверены, что убил я, — размышлял Демешко. — А вот если найдут фуражку, все станет ясно. Надо пробраться к церкви и найти ее. Потом уж выбираться из города".

На улицах было тихо и безлюдно.

Демешко пробрался к церковной площади и проскользнул за церковь.

Вот и кусты, куда должна была упасть его фуражка. Он начал поиски. Утром прошел дождь, земля была влажная и вязкая. Левая, здоровая рука, которой он шарил по земле, скоро оказалась вся в грязи.

Вдруг он услышал позади себя скрип и обернулся.

Задняя дверь церкви распахнулась, и на крыльцо вышел священник с фонарем в руке. Подняв фонарь над головой, он осветил кусты у чинар.

Это произошло так быстро, что Демешко не успел даже испугаться. Он поднялся с корточек, растерянно глядя на священника.

Тот поманил его пальцем и сделал жест, приглашая войти в церковь.

Демешко заколебался. Однако, видя, что священник все делает молча, не поднимая шума, — пошел за ним.

Поставив фонарь на крыльцо, священник зашел в церковь и через минуту появился, держа в руках фуражку Демешко.

Солдат тотчас узнал ее.

Опасливо оглядываясь по сторонам, он вошел в церковь. Кроме священника, здесь был только звонарь, человек средних лет, косоглазый, с тощей бородкой.

Священник закрыл дверь на крючок.

— Боюсь, как бы тебя не увидели, сын мой! — сказал он. — Время, сам знаешь, какое! У стен и то уши. — Он протянул солдату его фуражку. — Мой звонарь нашел ее сегодня утром. Я наказал ему молчать.

— Благодарю вас, батюшка, вы добрый человек, — ответил Демешко, принимая из рук священника фуражку. — Мне надо идти.

— Куда ты пойдешь, сын мой? Тебя ищут по всему городу. Оставайся здесь на ночь. В божьем доме тебе безопасно.

— Нет, батюшка, не могу. Этой ночью мне непременно надо уйти из города, а то поздно будет.

— Дело твое, я ведь о тебе пекусь… Хочешь идти — ступай. Только прими на прощание мое благословение.

Священник забормотал молитву.

Тем временем косоглазый звонарь куда-то исчез.

Священником овладел приступ кашля. Демешко начал нервничать. Ему хотелось поскорее уйти, но он боялся обидеть доброго человека, который отнесся к нему с таким участием.

Откашлявшись в отдышавшись, священник продолжал молитву. Минуты казались Демешко долгими, как вечность Слова молитвы эхом отдавались под сводами пустой церкви.

Наконец священник умолк. Демешко направился к двери, но старик удержал его за руку.

— Не спеши, сын мой, — сказал он. — Дай я сначала выгляну, посмотрю, нет ли опасности. Сейчас осторожность — твой самый верный друг.

Священник вышел, прикрыв за собой дверь. Через минуту он вернулся.

— Тихо, сын мой, ступай. На улице никого.

— Благодарю вас, батюшка, — тихо ответил Демешко, приложив к груди перевязанную руку.

Он был уже на пороге.

Вдруг церковные врата распахнулись, и в церковь вбежал Варламов с пятью солдатами.

Не успел Демешко опомниться, как руки и ноги его оказались в кандалах.

Когда его выводили, он на секунду остановился перед священником.

— Спасибо, батюшка! — процедил он с ненавистью и плюнул ему в лицо.

Варламов ударил Демешко прикладом по спине.

Священник растерянно улыбнулся и утер рукой седую бороду.

На следующий день под вечер из Тифлиса приехал жандармский полковник Башинский, которому было поручено произвести тщательное расследование обстоятельств убийства. Прежде всего были допрошены близкие товарищи Демешко. Однако протоколы допросов не дали повода признать их соучастниками убийства.

Подполковник Добровольский был похоронен рядом с крепостью.

По городу разнесся слух, что в ближайшее время в Закаталы прибудут члены Закавказского военно-полевого суда.

На допросах Степан Демешко настойчиво продолжал показывать, что в убийстве Добровольского никто из его товарищей не замешан, что мысль об убийстве командира батальона пришла ему в голову с первых же дней по прибытии в Закаталы. Словом, он сделал все, чтобы отвести от товарищей нависшую над ними угрозу.

Были допрошены солдаты из разных рот. Все в один голос говорили о вспыльчивом, горячем характере Демешко, однако, по их словам, никто из них не подозревал, что Демешко намеревается убить командира батальона.

Был допрошен и городовой Власов, у которого Демешко в тот вечер отнял оружие. Он подтвердил, что в момент нападения на него Демешко был один.

Священник на допросе рассказал о том, как его звонарь утром нашел в кустах солдатскую фуражку и они весь день ждали, не придет ли кто за ней, и как они были перепуганы и обрадованы в то же время, когда к ним заявился убийца.

Военно-полевой суд приговорил Степана Демешко к расстрелу, признав его единственным виновником смерти подполковника Добровольского.

Виктор Бондарчук, Григорий Романов и другие арестованные солдаты были освобождены из-под стражи.

 

Глава двадцать шестая

Спустя два дня после вынесения приговора военно-полевым судом рано утром окрестности крепости огласились звуками горнов.

Батальон выстроился перед главными воротами.

Поручик Варламов сновал между шеренгами солдат. Чувствовалось, что он был страшно рад тому, что ему, командиру караульной части, удалось избежать ответственности за смерть командира батальона.

Обязанности командира батальона временно исполнял капитан Гассэ. Раздалась его команда: "Равняйсь!", затем: "Смирно!"

За воротами крепости послышалась барабанная дробь. Ворота распахнулись, из них выехала телега, в которой сидел закованный в кандалы Демешко. Телега была окружена плотным кольцом вооруженных солдат. Проехав вдоль выстроившегося батальона, она начала спускаться в город.

Демешко увидел товарищей, печально улыбнулся. Проезжая мимо солдат седьмой роты, он поискал глазами Виктора. Тот с сожалением посмотрел на него, затем отвел взгляд в сторону.

Виктор был во власти противоречивых чувств. Демешко сильно помешал их подпольной революционной работе, но ведь это был их товарищ, и он шел на смерть.

На бледных губах осужденного опять появилась улыбка. Степан прощался с товарищами.

"Скверно ты поступил, Степан, — думал Виктор. — Но в смелости тебе не откажешь. Ты казнил палача, не выдал нас. Ты сделал все, чтобы отвести от товарищей опасность".

Он улыбнулся осужденному. Лицо у того просветлело. Отведя глаза от Виктора, он взглядом обвел товарищей, прощаясь с ними.

Телега начала спускаться по склону. Послышались слова команды. Роты двинулись следом за телегой.

Улицы, по которым проезжала телега с осужденным на казнь, наполнились народом. Многие не скрывали своего возмущения тем, что солдаты так покорно провожают своего товарища на смерть.

— Нечего сказать, хороши! Идут расстреливать своего товарища! Видно, совести нет!

— И правда. Вчера только ели-пили за одним столом, а сегодня ведут его на расстрел! — приглушенно говорили в толпе.

Виктору и его друзьям больно было слышать подобные упреки, но что они могли сделать? Они были бессильны помешать исполнению приговора. Они шли, не отрывая глаз от пыльной дороги.

Толпа горожан следовала за батальоном. Но на окраине города десятка три солдат из караульной роты с винтовками наперевес преградили ей дорогу, приказав людям вернуться в город.

Телега свернула к Талачаю, миновала мост и, проехав еще немного вдоль берега, остановилась.

Солдаты тоже перешли мост и выстроились на том берегу повзводно.

Двое солдат, из тех, что сопровождали телегу, помогли Демешко сойти на землю. Он стоял шагах в пятидесяти от батальона, невесело улыбаясь.

Один из офицеров начал громко зачитывать приговор. Когда он умолк, на берегу стояла гробовая тишина.

К Демешко подошел батальонный священник, желая исповедать его.

— Сын мой, всевышний всем нам, его рабам, велел исповедываться в смертный час. Наш создатель…

Степан перебил его:

— Уйдите, батюшка, прошу вас!

Он продолжал смотреть в ту сторону, где стояла седьмая рота. Ему хорошо были видны лица Виктора и Григорий.

Священник отошел от него и, приблизившись к капитану Гассэ, что-то тихо сказал. Тот кивнул головой Варламову.

Послышались громкие слова команды. Вперед вышли десять солдат с карабинами в руках и стали шагах в десяти от Демешко.

— Прощайте, товарищи! Я…

Возглас Варламова оборвал его:

— Огонь!

Раздался залп. Горы ответили эхом.

Демешко даже не покачнулся, упал как подкошенный.

Двое солдат за руки стащили тело в заранее вырытую могилу, над которой через несколько минут вырос небольшой холм.

Капитан Гассэ приказал батальону выстроиться в три шеренги и пройти прямо по могиле. Он хотел, чтобы солдатские сапоги сровняли могилу с землей.

Под грохот барабана батальон покидал место казни. Когда он вступил в город, Гассэ подал команду затянуть песню. Но солдаты шагали молча. Ни угрозы, ни уговоры младших командиров не помогли.

Утром поручик Варламов доложил ему, что кто-то положил на могилу свежие цветы.

Разгневанный капитан сообщил об этом приставу Кукиеву. Тот послал на берег Талачая городовых, и они убрали с могилы цветы.

Однако на следующее утро на могиле Демешко вновь оказались цветы.

Несколько дней подряд городовые убирали цветы с могилы Демешко, но каждое утро могила опять украшалась цветами.

Капитану Гассэ и приставу Кукиеву пришлось махнуть на это рукой.

 

Глава двадцать седьмая

Капитан Гассэ строжайше запретил командирам рот отпускать солдат в город. Усилилась слежка за бывшими матросами.

Пристав Кукиев и его помощник Тайтс получили из Тифлиса новые указания. Им было приказано арестовывать каждого, кто вызывает хоть малейшее подозрение.

Бахрам и Аршак предупредили всех товарищей, что надо временно приостановить активную деятельность. В Баку было сообщено, чтобы товарищи повременили с присылкой новой партии оружия.

Люди в Закаталах ходили притихшие, испуганные.

Хорошо себя чувствовали лишь такие, как Гаджи Хейри. После того как его принудили оказать помощь семье покойного Кара Насира, он ходил как побитый. Дружные, согласованные действия рабочих напугали его. Забастовки грозили большими убытками, а Гаджи Хейри был очень жаден. После расстрела Демешко у него сразу поднялось настроение.

— Вот так надо расправляться с бунтарями! Вы видели? — то и дело спрашивал он рабочих. — Больше вы от меня поблажек не дождетесь! Пусть хоть один попробует не выйти на работу! Увидите, что я с ним сделаю! Аллах — свидетель моих слов!

— А что же ты сделаешь, Гаджи? — спросил его однажды Аршак. Он чувствовал, что угрозы хозяина прежде всего относятся к нему.

— Это не твоего ума дело! Что сделаю, то и сделаю!

— Нам тоже интересно знать!

Гаджи Хейри вспыхнул, как порох.

— Ты опять взялся за свое, выскочка? Забыл, видно, что произошло на том берегу Талачая?! Все еще нос задираешь?!

Аршак рассмеялся.

— Ах, Гаджи, ведь мы-то пока не убили своего хозяина! Что же ты нам угрожаешь смертной казнью?

Гаджи Хейри не дал ему договорить.

— Не спеши, Аршак! Клянусь аллахом, я дождусь того дня, когда ты и твой друг Бахрам будете валяться на земле точно так же, как тот солдат! Думаешь, власти слепые? Они все видят. Ждут только момента, чтобы поймать вас в капкан! Солдатам долго спускали, а потом поставили перед строем — и все!

— Говоришь, Гаджи, власти все видят? А что мы сделали такое, что нас надо наказывать? Ты оставил голодными детей Кара Насира. Мы сказали тебе, что не выйдем на работу, пока ты не поможешь им. Разве мы плохо поступили? В конце концов ты сам убедился, что поступаешь скверно. Тебе пришлось протянуть сиротам руку помощи. Что власти могут найти в этом предосудительного?!

Но Гаджи Хейри лишь махнул рукой и поспешил к выходу. Рабочие, посмеиваясь, внимательно прислушивались к этому разговору.

— Хорошо, что ты упомянул имя Кара Насира, — сказал один из них. — Иначе хозяин не отстал бы от тебя. Кара Насир — покойник, но Гаджи до сих пор побаивается его.

В разговор вмешался еще один рабочий:

— Погодите, еще не то будет! Я отрекусь от своего имени, если Гачаг Мухаммед не отомстит ему за Насира. Рано или поздно, но он рассчитается с ним!

Аршак, работавший у окна, заметил вдруг Бахрама; он шел мимо, поглядывая на окна.

После работы Аршак пришел к Бахраму в кузницу.

— На днях из Тифлиса к нам направили оружие! — сразу же ошеломил его Бахрам.

— Неужели тифлисские товарищи не знают, какая у нас тут обстановка? — удивился Аршак.

— Знают. В Тифлисе знают все не хуже нас. Но, очевидно, необходимо, чтобы мы выступили именно теперь. Обрати внимание, на этот раз оружие идет не из Баку, а из Тифлиса. Значит, Бакинский и Тифлисский комитеты действуют согласованно.

— Оружие доставит Дружин?

— Неизвестно. Прибывший из Тифлиса товарищ не знает этого. Завтра, в воскресенье, оружие будет здесь. Подвода подъедет к городу ночью. Мы должны встретить ее у двух больших чинар.

— Ты говоришь про чинары у развалившегося хлева?

— Да. Место неплохое. Завтра ложись пораньше, отдохни, а в полночь будь у хлева. Гасан-киши и я, скорей всего, там, в хлеву, и заночуем. Но надо сделать так, чтобы, кроме нас троих, никто ничего не знал! Ты ведь знаешь, у Тайтса чутье, как у собаки!..

Первым из кузницы ушел Аршак, немного погодя — Бахрам.

Дойдя до центра города, Бахрам взглянул на небо: с гор надвигались черные тучи.

"Как некстати! — подумал Бахрам. — Дождь нам здорово гложет помешать!.. А может, наоборот, к лучшему? Не увидит никто?"

Когда Бахрам вышел на церковную площадь, начало накрапывать. Люди спешили добраться до своих домов. Капли дождя забарабанили по листьям чинар, каши под ногами заблестели.

Бахрам ускорил шаги. Дождь все усиливался. В сердце Бахрама росло беспокойство.

"Непохоже, чтобы дождь перестал к утру, — думал он. — Если завтра весь день будет лить, телега с оружием не проедет. Горные потоки размоют дорогу…"

В ненастную погоду тоскливо сидеть дома. Бахрам, поужинав похлебкой, которую подала ему мать, решил пойти б чайхану.

В чайхане было многолюдно. Дождь загнал сюда даже тех, кто не был большим любителем чая.

Чайхана — единственное место, где жители квартала могут развлечься в ненастье зимой и летом. Впрочем, развлечения здесь своеобразные. Старики собираются сюда, чтобы поговорить, молодые — посмеяться, почесать языки. Чего здесь только не услышишь! Разговор начинается от времен шаха Аббаса, затем постепенно переходит к сегодняшнему дню, и тогда собеседники принимаются перемывать кости уряднику Алибеку и… мало ли еще кому! А стаканы тем временем опорожняются и вновь наполняются чаем. Пока один самовар опустошается, другой — закипает. Ни на секунду не затихает звон стаканов. Много курят — кто цигарку, кто чубук. От дыма не видно лиц.

Войдя в чайхану, Бахрам с трудом разыскал свободное место. Сел. Сегодня он пришел сюда не для того, чтобы поболтать со стариками или пошутить с парнями. Он хотел увидеть фаэтонщика Узуна Гасана.

Чайханщик поставил перед ним стакан чая. Бахрам огляделся. Гасана-киши в чайхане не было.

За столиком у входа пожилой мужчина рассказывал что-то очень интересное. Сидевшие рядом с ним, затаив дыхание, слушали. Розовая лысина рассказчика блестела от пота, привлекая внимание каждого, кто входил в чайхану. По манере говорить было видно, что рассказчик — мастер приврать. Чайхана то и дело оглашалась взрывами смеха.

Однако Бахраму не пришлось послушать рассказ — в чайхану вошел Узун Гасан и подсел к нему.

Чайханщик поставил и перед ним стакан чая.

— Почему тебя сегодня не было видно в городе, Гасанкиши? — спросил Бахрам. — Ездил куда-нибудь далеко?

— Ты не ошибся, я был в Евлахе, — ответил фаэтонщик, громко прихлебывая чай. — Только час назад вернулся. Хорошо, дождь застал уже у города. Захвати он меня в дороге, не переправиться бы через броды. Удачно, что я тебя здесь увидел…

— Что-нибудь случилось?

Гасан-киши не спеша допил чай и, подождав, пока чайханщик принесет новый стакан, заговорил, понизив голос:

— Ничего особенного не случилось. Хочу только сказать, что человек, которого я привез из Евлаха, вроде знаком мне. Где-то я видел его. С ним женщина, тоже вроде лицо знакомое.

— Они приехали из Баку?

Гасан-киши пожал плечами.

— Не знаю… Я возвращался из Евлаха порожний. Вдруг вижу: у обочины сидит под деревом парочка, одеты как положено, вроде муж с женой… Мужчина остановил меня…

— К кому они приехали?

— Остановились у Минасяна, торговца мануфактурой…

— Ты говоришь, мужчина показался тебе знакомым? А не обознался ты? Мало ли на свете похожих людей!..

— Нет… Этого я где-то видел. Я все думаю: чего это они не взяли извозчика на станции, на дороге стали ждать…

— Они спрашивали тебя о чем-нибудь?

— Про подполковника Добровольского спрашивали. Как, мол, это его убили…

Бахрам задумался.

— А знаешь, — сказал он наконец, — одна из дочерей Минасяна училась в Баку. Видел ты ее когда-нибудь?

Фаэтонщик покачал головой.

— Как же я мог видеть ее? Ведь, говорят, она с детства воспитывалась в Баку, у дяди. Может, соскучилась по отцу и вместе с мужем решила навестить старика… Да, лицом она, пожалуй, походит на Минасяна. Но у мужчины-то лицо вроде знакомое…

— Может, он здешний?

— Нет, он не из Закатал! Это русский.

— Русский?

— Ну да!

Бахрам умолк, уставясь в запотелое окно чайханы. Дождь хлестал по стеклу. Лицо у Бахрама сделалось озабоченным. Он обернулся к Гасану-киши.

— Если к утру не перестанет, плохо дело. Не думаю, чтобы в такой ливень можно было переправиться через броды.

Фаэтонщик махнул рукой.

— Не беспокойся. Завтра будет такое солнце — дивиться станешь!..

Он допивал седьмой стакан чая. Чайханщик, хорошо знавший привычки своих клиентов, немедленно поставил перед ним восьмой. Когда опустел и этот стакан, чайханщик спросил:

— Налить еще, Гасан-киши?

Фаэтонщик удивленно посмотрел на него.

— Десяти нет еще?

— Нет, пока восемь.

— Чего тогда спрашиваешь? Конечно, наливай.

Такова была норма Узуна Гасана — десять стаканов.

Окончив чаепитие, он вынул из кармана большой пестрый платок и утер им потное лицо.

Тем временем в чайхане продолжал разглагольствовать плешивый говорун.

Теперь он рассказывал о том, как в молодости ездил с отцом в Хорасан, где видел английских солдат в коротких штанах, а некоторых даже в женских юбках. Слушатели с сомнением качали головами.

Гасан-киши, кивнув в его сторону, тихо сказал Бахраму:

— Его отец тоже был краснобай. До последнего вздоха все шутил и балагурил!..

Гасан-киши стал рассказывать что-то про родню плешивого, но Бахрам не слушал его: он не переставал думать о странной паре, которая приехала сегодня в Закаталы.

 

Глава двадцать восьмая

Старшая дочь Минасяна, Седа, умершая три года назад от воспаления легких, училась когда-то вместе с Лалезар-ханум и была ее близкой подругой. Не удивительно, что Сусанна, младшая его дочь, на следующий же день после приезда, рано утром, даже не успев отдохнуть как следует, отправилась навестить всеми уважаемую в городе учительницу женской школы Лалезар-ханум. Она взяла с собой и жениха, которого привезла в Закаталы, чтобы познакомить со своими родителями.

В десятилетнем возрасте Сусанна уехала в Баку к дяде, у которого не было детей: там она и воспитывалась и училась. С тех пор она не видела Лалезар.

Когда она переступила порог ее дома, Лалезар не узнала девушку.

Сусанна лукаво улыбалась.

— Неужели не вспомните?

Лалезар растерянно пожимала плечами.

— Я — Сусанна, — сказала девушка.

— Боже, Сусанночка! — воскликнула Лалезар-ханум, бросаясь к гостье и целуя ее. — Ты ли это, девочка моя?! Красавица какая! Я бы никогда тебя не узнала!

Лалезар-ханум не спускала с ее лица восторженных глаз.

Жених Сусанны продолжал стоять у порога, наблюдая за этой сценой. Сусанна обернулась к нему.

— Познакомьтесь, Лалезар-ханум, это мой жених.

Отлично одетый молодой блондин, в больших роговых очках, с бородкой, подошел к учительнице и, протянув ей руку, представился:

— Вадим Стрельцов.

Сусанна задорно улыбнулась.

— Я много рассказывала ему о вас, дорогая учительница. Можно сказать, всю дорогу до Закатал только о вас и говорила.

— Мне очень приятно слышать это.

Лалезар-ханум дружески посмотрела на молодого человека. Но вдруг ей показалось, что улыбка на его губах не столько приветлива, сколько лукава. Она перевела взгляд на Сусанну.

— Надолго вы к нам? С месяц погостите?

Сусанна расхохоталась.

— Нет, Лалезар-ханум, мы не собираемся бросать здесь якорь. Завтра опять в дорогу!

— Куда же так торопитесь?

— На Черное море! Я специально избрала этот путь, чтобы познакомить Вадима с мамой и папой. Верно я говорю, Вадя?

— Именно так, — ответил молодой человек.

Лалезар-ханум показалось, что выражение его голубых глаз сделалось еще более лукавым.

Хозяйка пригласила гостей к столу. Сусанна, не переставая улыбаться, начала отказываться:

— Не беспокойтесь, Лалезар-ханум! Считайте этот наш визит предварительным. Мы придем к вам сегодня вечером. Но нам хотелось бы, чтобы вы пригласили кое-кого из наших знакомых.

Лалезар-ханум удивленно посмотрела на девушку, не понимая, о чем та говорит.

— Выйдемте во двор, — предложила Сусанна, — там я все вам объясню.

Они вышли.

Под вечер Сусанна и ее жених снова пришли к Лалезар-ханум. Они были первыми. Когда на улице совсем стемнело, пришел Бахрам. Лалезар представила его Сусанне и Вадиму.

Пожимая русскому руку, Бахрам не мог скрыть своего изумления. Лицо молодого человека было так знакомо ему, но очки, бородка…

Незнакомец улыбнулся.

— Кажется, я напоминаю вам кого-то?

— Скажу откровенно, да. Но не могу припомнить… Постойте, постойте… Нет, не могу сказать.

— Что ж, придется помочь. Как ни странно, но это приятно, что меня не узнают. Я — Дружин.

Бахрам бросился к нему.

— Узнал, узнал! — Он крепко обнял Дружина.

Дружин обернулся к Сусанне.

— Сусанна, познакомься, это тот самый кузнец Бахрам.

Девушка протянула Бахраму руку.

— А теперь, Бахрам, я представлю тебе Сусанну. Она твоя землячка, сейчас живет в Баку, активная подпольщица. Здесь же, в Закаталах, Сусанна — моя невеста.

Девушка весело рассмеялась.

Лалезар-ханум пригласила гостей к столу. Все приглашенные собрались, задерживался только Бондарчук.

— Наверное, не дали увольнительную, — с сожалением сказала Лалезар-ханум.

Немного погодя в ворота постучали. Лалезар вышла из комнаты и спустя минуту вернулась вместе с гостем. Это был Бондарчук.

Никто из присутствующих не мог знать, как взволнована его приходом хозяйка. Лицо у Лалезар-ханум порозовело. Гость оказался тем самым солдатом, которого она однажды в дождь посадила в свой фаэтон и который удивил ее тем, что вытирал мокрое лицо ее платком, а позже стоял под окном школы и с тоской смотрел на нее… Так вот он кто — Виктор Бондарчук! Ну да, она так часто слышала от своих новых друзей это имя. А теперь он перед ней, ее таинственный незнакомец!

Объятия Дружина и Бондарчука были долгими. Присутствующие в комнате молча наблюдали за ними.

Затем все сели за стол, уставленный сладостями и фруктами.

— Друзья! — сказал Дружин. — Бакинский и Тифлисский комитеты приняли решение о восстании. Цель восстания — показать народу шаткость и непрочность царской власти, показать, что народ и армия — едины в своем стремлении покончить с самодержавием. Восстание солдат Особого Лебединского батальона должно послужить сигналом к восстанию в других гарнизонах Закавказья. Оба комитета окажут вам посильную помощь. Этой ночью из Тифлиса прибывает оружие. Надо встретить нашего товарища по пути в Закаталы и спрятать винтовки в надежном месте.

После Дружина говорил Бондарчук. Он поделился планом восстания, который был продуман им до мельчайших деталей. Он указал час, когда начнется восстание, назвал людей, которые дадут сигнал к нему, рассказал, как будет солдатам роздано оружие.

Дружин одобрил этот план. Они стали обсуждать задачи местных революционеров, их роль в предстоящем восстании солдат Лебединского батальона.

Когда обо всем было договорено, Дружин бросил взгляд на часы и обернулся к Виктору.

— Тебе пора, дружище! Жаль, коротка была наша встреча… Передай от меня привет ребятам. Будьте осторожны, сейчас это самое главное. Если понадобится передать вам что-нибудь важное, с вами свяжется Бахрам. А мы с Сусанной через час отправляемся в дорогу.

На прощание друзья обнялись и расцеловались.

Виктор пожал руку хозяйке дома.

Лалезар-ханум не смела поднять на него глаз. За весь вечер они не сказали друг другу ни слова, но оба были взволнованы встречей.

Виктор ушел. Спустя час разошлись и остальные. На улице было темно и безлюдно.

Все время, пока у Лалезар-ханум были гости, на страже у ворот стоял фаэтонщик Узун Гасан, которому было поручено преградить дорогу любому, кто попытался бы проникнуть в дом учительницы.

Когда все ушли, он отправился запрягать лошадей, так как должен был везти Дружина и Сусанну в Цнори.

Забежав на минутку домой, Бахрам направился к развалившемуся хлеву. По дороге он встретил Аршака. Они свернули с шоссе и пошли по узкой тропинке, за кустами.

Узун Гасан, подкатив к дому Минасяна, увидел у ворот небольшую толпу, — это были родные и знакомые Минасянов, пришедшие проводить Сусанну и ее жениха.

Старик Минасян хотел самолично проводить дочку и будущего зятя до Балакендского шоссе, но Дружин воспротивился.

— Не стоит беспокоиться, мы благополучно доберемся сами! — отговаривал он старика.

— Нет, нет, я непременно поеду с вами, дети мои! — упорствовал Минасян.

Видя, что упрямство старика может сорвать их планы, в спор вмешался Узун Гасан:

— Послушай-ка меня, почтеннейший Завен Арамович. Зачем тебе понапрасну беспокоиться? Положись на меня, ведь ты отлично знаешь Узуна Гасана. Не было случая, чтобы моих пассажиров кто-нибудь обидел. Вспомни, сколько раз я возил тебя на этом фаэтоне ночью. Разве тебе со мной было плохо?

Вмешательство Гасана-киши возымело действие.

Старик Минасян подошел к фаэтонщику и тихо сказал:

— Прошу тебя, Гасан-киши, будь осторожен в дороге. Не гони. Тише едешь — дальше будешь.

Узун Гасан поморщился.

— И ты меня еще учишь, Завен Арамович? Возить людей — моя пофессия. Верно русские говорят: ученого учить — только портить.

Старик Минасян отвел фаэтонщика в сторону и, стараясь, чтобы никто не видал, протянул ему несколько ассигнаций.

— С тобой мы после рассчитаемся, а это ты передашь молодым, когда будешь расставаться с ними в Цнори. Деньги всегда пригодятся в дороге. Жених попался больно гордый, не хочет ничего брать!..

Гасан-киши кивнул, сунул деньги в карман и, подойдя к фаэтону, взобрался на козлы.

— Ну, поехали, поехали! — заторопил он молодую пару.

Обступившие Сусанну женщины не хотели отпускать ее.

Девушка переходила из одних объятий в другие. Мать заливалась слезами, не переставая твердить, чтобы на обратном пути они непременно возвращались через Закаталы.

— Не обещаю, мамочка, — сказала Сусанна.

Наконец старик Минасян, с трудом оторвав дочь от женщин, подсадил ее в фаэтон.

— Трогай, Гасан-киши, трогай! С женщинами сладу нет! Счастливого пути!

Дружин обрадовался, что им удалось сравнительно легко избавиться от провожатого. Его присутствие явно помешало бы их планам.

Фаэтон тронулся. Последнее, что они услышали, был плачущий голос матери:

— Сусанна, доченька, ты слышишь? Когда будете возвращаться в Баку, постарайтесь заехать домой! Будем ждать!

Фаэтон свернул направо. Причитания женщин сделались чуть слышными.

Дружин шутливо сказал фаэтонщику:

— Выносим тебе благодарность, дорогой Гасан-киши! Ты вовремя подоспел и спас нас от гостеприимного Завена Арамовича. Если бы не ты, нам пришлось бы плохо!

— Пусть Сусанна-ханум простит меня, но я скажу откровенно: отец ее — человек упрямый. Если уж он скажет, что у курицы одна нога, ты ему не докажешь, что их две! Я его давно знаю, потому-то и вступился за вас!

Фаэтон выехал за черту города. Два фонаря на козлах, на которых сидел Гасан-киши, скупо освещали темную дорогу. Фаэтонщик побольше вывернул фитили. Копыта лошадей звонко постукивали по каменистой дороге. То и дело в пути попадались пересохшие русла речек. Фаэтон вперевалку пересекал их, наезжая на большие круглые камни. Лошади часто спотыкались. Гасан-киши не торопил их, дорога была трудная.

Скоро впереди показались неясные очертания развалившегося хлева. Громкий свист известил пассажиров о том, что Бахрам и Аршак уже ждут их.

— Раньше нас добрались, — удовлетворенно сказал Гасан-хиши. — Пока все идет хорошо.

Он слегка хлестнул лошадей кнутом, и те прибавили шагу.

На дороге выросли два силуэта — Бахрам и Аршак. Гасан-киши натянул поводья. Лошади стали.

Бахрам поднялся на подножку фаэтона.

— Никого еще нет, — сказал он, обращаясь к Дружину; достал из кармана часы, чиркнул спичкой, — полночь уже миновала.

— Да, пора бы уже… — бросил Дружин. — Ладно, заводи лошадей за хлев, будем ждать.

Поставив фаэтон за хлевом, Гасан-киши соскочил с козел и начал развязывать мешок с сеном, чтобы подкормить лошадей.

В этот момент на дороге послышался скрип подводы и голоса. Один из них, хорошо знакомый Дружину, принадлежал вознице той самой подводы, на которой было отправлено оружие.

"Что это? — подумал Дружин. — Неужели он с кем-то разговаривает? Очень неосторожно!"

Голоса зазвучали громче. Дружин и все остальные примолкли, прислушиваясь.

— Довез тебя сюда — и хватит! — различил Дружин знакомый голос. — Дальше не поеду. Лошади устали. Прямо здесь и заночую.

— Ну что тебе стоит! — Голос был громкий, настойчивый… — Ведь совсем немного осталось.

— Говорю тебе — не поеду! Не видишь, что ли — лошади совсем выбились из сил!

— Заладил свое: лошади, лошади! Ну что я буду делать один на дороге, в полночь?

— А я предупредил тебя, что в Закаталах мне надо быть рано утром. Зачем садился? Я из-за тебя калечить лошадей не стану. Пускай скотина, но и она — божья тварь. Или, ты думаешь, мои лошади из железа?

Намеренно громко разговаривая с каким-то случайно приставшим пассажиром, возница давал сигнал о своем прибытии тем, кто его должен был ждать у хлева. Оружие прибыло! Надо было срочно принимать какие-то меры. Подвода не должна долго стоять на дороге. Что же делать с неожиданным попутчиком?

Дружин шепотом сказал что-то Бахраму, и они, пригнувшись к земле, поспешили к подводе.

— Эй, Шамиль, заходи спереди! — крикнул Дружин.

— Сейчас! — отозвался Бахрам. — А ну, выворачивай карманы!

Возница, смекнув, в чем дело, принялся притворно вопить:

— Голубчики! Отпустите! Берите товар! Все берите, только отпустите с богом!

Видя, что возница, бросив подводу, пустился наутек, седок быстрее джейрана помчался следом за ним.

Возница свернул в кусты. Его попутчик, оставшись на дороге один, остановился, стараясь сообразить, куда исчез возница.

Аршак подбежал к нему.

— Стой! Не уйдешь! Выворачивай карманы, не то худо будет!

Человек повернул назад и во весь дух помчался по шоссе к городу. Аршак гнался за ним, однако так, чтобы не догнать. Наконец сделал вид, что не может больше бежать.

— Не уйдешь! Все равно не уйдешь! — крикнул он. — Лучше остановись, а то шкуру спущу!

Но бежавшего уже и след простыл.

Тем временем возница вылез из кустов и отвел подводу за хлев.

Через полчаса винтовки были надежно спрятаны в густых зарослях, метрах в трехстах от развалин хлева.

Узун Гасан посадил Дружина и Сусанну в фаэтон, и они двинулись к Цнори.

Возница же погнал подводу к чайхане, которая находилась неподалеку, у дороги.

Близился рассвет. Бахрам и Аршак поспешили в город.

 

Глава двадцать девятая

Через несколько дней, под вечер, на окраинных улицах Закатал появился ослик, груженный длинными вязанками хвороста. Обычно торговцы хворостом продавали свой товар всем, кому угодно, но этот почему-то изменил своему правилу и расхваливал хворост лишь на определенных улицах, перед определенными домами. Из дома выходил хозяин и, не торгуясь, приказывал погонщику заводить ослика во двор. Спустя два дня торговец опять начал продавать свой товар всем. Впрочем, надо сказать, что желающих находилось мало, так как в летние месяцы спрос на хворост невелик.

Как-то под вечер Бахрам постучал в ворота дома, хозяин которого на днях приобрел несколько вязанок хвороста.

Открыв калитку и увидев кузнеца, он приветливо сказал:

— Проходи, проходи. Рады гостю. Жена только что испекла вкусный чурек. На тех углях, что из нового хвороста. Недавно купили по дешевке.

Бахрам улыбнулся.

Они прошли в сад и сели на развалинах глинобитного забора. Хозяин дома сообщил Бахраму, что оружие, находившееся в вязанках хвороста, спрятано в надежном месте.

— Я слышал, твоим соседям тоже привезли хворост?

— Ты не ошибаешься, только они потом передумали и все уступили мне. Все вязанки у меня.

Убедившись, что оружие, которое они спрятали ночью в кустах старого хлева, доставлено в город и находится в надежных руках, Бахрам попрощался с хозяином дома и пошет к Лалезар-ханум. Он попросил ее написать Виктору Бондарчуку записку следующего содержания: "Для вас приготовлены свежие фрукты. Можете взять их в любой момент. Если задержитесь, не беда: они не испортятся".

Вот только каким путем передать эту записку по назначению?

На рассвете Бахрам пришел к дому пастушонка Азиза. Тот уже встал и подвязывал чарыки во дворе, под тутовым деревом. Бабушка Маема хлопотала у печки.

Азиз, догадавшись, что Бахрам пришел неспроста, сразу подбежал к калитке.

Кузнец передал ему записку.

— Только поосторожней, Азиз. Дело важное, — предупредил он мальчика, с грустью смотря на него. Он увидел худое, бледное лицо, под глазами — синие круги, щеки впали.

Подошла бабушка Азиза.

— Доброе утро, Масма-хала! Как поживаешь, как здоровье?

— Как здоровье, говоришь? — Старушка махнула рукой. — Нашел о чем спрашивать! Какое может быть здоровье, если живешь впроголодь? Чем так жить, лучше умереть! В могиле хоть спокойно, лежишь себе, вытянув ноги, никто тебя не терзает. Как живем? Забыли даже вкус масла и сахара. О себе я не говорю, — мальчика жалко!

— А что с ним! Такой смышленый, толковый мальчуган!

— Голова вечно чем-то забита, до самой полуночи где-то пропадает… Я говорю ему: сынок, ведь ты пастух, встаешь на рассвете, — и ложиться должен пораньше. Думаешь, он слушается меня? Все равно что вот этой печке толковать. Боюсь, как бы с ним какой беды не приключилось!..

— Ну, с чего это ты о беде заговорила? Домой поздно возвращается! Ведь он парень, Масма-хала. Играет где-нибудь с товарищами. Уходит из дома утром, возвращается в сумерки. Когда ж ему с ребятами-то поиграть?! Я часто его на улице вижу, когда возвращаюсь домой. — Бахрам вынул из кармана две рублевые бумажки, протянул старухе. — Вот, Масма-хала, возьми на хозяйство.

Старушка стала отказываться, но Бахрам заставил ее взять деньги.

— Это мой долг Азизу. Я уж три месяца не платил за своего буйволенка! Не горюй, старая, рано или поздно кончатся наши беды, настанет светлый день, когда и беднякам счастье улыбнется.

Масма-хала вздохнула, поникла головой.

— Когда же этот день придет, сынок? Видно, уж после того, как наши кости в земле истлеют!..

— Нет, бабушка, это случится гораздо раньше! Увидишь, скоро жизнь изменится. Не вечно богатеи будут притеснять нас!

Подошел Азиз и подсел к скатерти, разостланной на крыльце. Масма-хала налила ему чаю. Азиз стал есть хлеб, макая его в катыг.

— Садись и ты, Бахрам, выпей чаю, — предложила старуха.

— Спасибо, не откажусь.

— Азиз, подлей в чашку кислого молока, угощай гостя.

От катыга Бахрам отказался наотрез, сказал, что позавтракал дома.

Когда он уходил от Азиза, вершины лесистых гор были еще в тумане. Несмотря на ранний час, парило. Денек обещал быть жарким.

Бахрам расстегнул ворот рубахи и мимо лавочек медников пошел к церковной площади. Сегодня он не спешил в свою кузницу. Настроение у него было веселое. Удача сопутствовала в последние дни ему и его товарищам. Если Азиз сумеет передать сегодня его записку Бондарчуку, тогда вообще все будет в порядке.

На улицах было много народу. Одни спешили на работу, другие — на базар за покупками. Бахраму попадались незнакомые мужчины и женщины с пестрыми сумками в руках. Это были дачники, приехавшие в Закаталы из Баку и других мест. Видно, в других краях погода стояла еще жарче, чем в Закаталах.

Бахрам шел по улице, где были расположены лавки торговцев мануфактурой. Сейчас они были еще закрыты.

На углу внимание Бахрама привлекла толпа.

Бахрам остановился, прислушался. То, что он узнал, неприятно поразило его. Люди говорили, что старый Минасян уже два дня не показывается в своей лавке: пристав по нескольку раз в день вызывает его в участок.

Чтобы проверить правдивость этих слухов, Бахрам направился к Усубу, лавка которого находилась по соседству с лавкой Минасяна. "Надо полагать, портной знает, что происходит в доме лавочника", — решил он.

В мастерской Усуба посетителей не было. Портной, как обычно, сидел на прилавке, поджав под себя ноги. Увидев Бахрама, он смекнул, что того интересует, и, не дав ему даже открыть рта, сказал:

— Увы, то, что ты слышал, правда. Кто-то донес приставу, что дочь Минасяна приехала в Закаталы с бакинским революционером. Уже два дня Минасян не покидает полицейский участок.

— Кто же донес?

— Доносчиков хватает! Мало ли желающих выслужиться перед приставом?

— А чего от него хотят — не знаешь? Дочь-то не арестовали?

Бахрам был обеспокоен: не стало ли Кукиеву известно об их встрече в доме Лалезар-ханум.

— Я разговаривал со стариком, говорит, пристава интересует не его дочь Сусанна, а ее жених. Хотят знать, куда они уехали.

— О чем они еще спрашивают?

Портной покачал головой.

— Не знаю… может, и спрашивают о чем-нибудь, да Минасян не говорит.

Бахрам не стал задерживаться в мастерской Усуба.

"Известно ли приставу, что мы собирались в доме Лалезар-ханум? — думал он по дороге в кузницу. — Если да, то почему до сих пор не вызвали на допрос учительницу Лалезар-ханум? Надо разыскать Узуна Гасана, может, он что-нибудь знает".

Он решил подождать на церковной площади. Скоро показался знакомый фаэтон. Из фаэтона вышли Тайтс и Хачатурянц и направились к церкви. Бахрам с минуту переждал, затем вскочил в фаэтон. Узун Гасан стегнул кнутом лошадей.

— Тебя вызывали к приставу? — спросил Бахрам.

— Вызывали… Только что от него.

— О чем они спрашивали?

— Интересовались, куда я возил дочь Минасяна и их гостя. Я сказал все, как было. Пристав начал запугивать меня, а я знай свое твержу! Не пришлось даже врать, рассказал, что отвез молодых людей в Цнори и сразу назад.

— А кто донес, не знаешь?

— Неужели ты еще не догадался? Или ты не видел, кто вышел сейчас из фаэтона вместе с Тайтсом? Хачатурянцу, собака! Мутит воду, натравливает людей друг на друга, шпионит!..

Фаэтон медленно катил по тихой улице. Когда им встречались прохожие, оба умолкали.

— Ты не знаешь, зачем Тайтс и Хачатурянц пошли в церковь? — поинтересовался Бахрам.

— Я так понял, что им надо потолковать со священником.

— Как ты думаешь, знает ли пристав о нашей встрече в доме Лалезар-ханум?

— Об этом пока разговору не было.

— Прямо загадка! Или они хитрят, или им пока еще и правда неизвестно о нашей встрече в доме учительницы. Если бы они что-нибудь знали, меня первого вызвали бы! Может, старик Минасян побоялся, решил не рассказывать, куда ходила Сусанна… Ну ладно, вези меня к кузнице.

Узун Гасан щелкнул кнутом, лошади побежали резвее, фаэтон закачался на рессорах. Они пересекли главную улицу и стали подниматься к кузнице.

Поздно вечером Бахрам, петляя по переулкам, пробрался к дому Лалезар-ханум и тихо постучал в ее ворота. Передав ей все, что ему стало известно о старике Минасяне, он сейчас же собрался уходить.

— Одно меня поражает, — сказал он. — Они ничего не знают о нашей встрече у вас. Я думаю, старик Минасян, чтобы, по возможности, выгородить дочь, ничего не сказал им об этом.

— Мне уже передали, что пристав вызывал Минасяна, — сказала Лалезар-ханум. — Меня пока не беспокоили. А вы знаете, кто-то пустил по городу слух, будто молодые тайно обвенчались в здешней церкви.

Бахрам усмехнулся — так вот зачем Тайтс и Хачатурянц ездили сегодня к священнику.

— Вы недоумеваете, почему приставу ничего неизвестно о встрече в моем доме? — продолжала учительница. — Я объясню вам. Об этой встрече, кроме нас, никто ничего не знает. Сусанна сказала мне, что она ничего не говорила об этом ни отцу, ни матери.

— Ах, вот как! — Кузнец не мог сдержать радости. — Выходит, Хачатурянцу не все известно!

В эту ночь Бахрам спал спокойно.

 

Глава тридцатая

Как Тайтс и Хачатурянц ни лезли из кожи вон, им немного удалось узнать о дочери Минасяна и ее "женихе", которые около суток прожили в Закаталах.

Старик Минасян день и ночь поносил сплетников, распускающих мерзкие слухи о его дочери! Одному из городовых он даже сказал, что собирается обратиться к губернатору с жалобой.

— Я не допущу, чтобы меня позорили на каждом углу! — заявил он. — В мои-то годы! Клянусь честью, я не поленюсь и добьюсь встречи с самим губернатором! Увидите, я это сделаю!

Разумеется, Минасян не обратился к губернатору. Через несколько дней сплетни почти прекратились, и он быстро успокоился.

Больше всех в этой истории пострадал Хачатурянц. Уже в третий раз он оказывался в смешном положении перед властями. "Представитель местной интеллигенции" окончательно пал в глазах Тайтса, который откровенно выразил ему свое презрение.

Пошли слухи, будто Хачатурянц собирается в скором времени покинуть Закаталы.

Приближался намеченный срок восстания. Из двух соседних гарнизонов пришло известие, что они готовы примкнуть к восставшим. Среди солдат Лебединского батальона велась активная работа.

Все было готово к восстанию.

Как наметили еще раньше, руководить повстанцами самой крепости должен был фельдфебель Попенко. На себя Виктор взял руководство солдатами седьмой и восьмой рот, расквартированных в городе.

В воскресный день руководители восстания собрались в последний раз и порешили начать выступление в следующее воскресенье, на рассвете. Этот день был выбран неспроста, — обычно в субботу все офицеры батальона предавались кутежам.

Сигнал к восстанию должен был подать ровно в три часа ночи кузнец Бахрам.

Виктор стал искать возможности встретиться с ним, чтобы передать решение повстанческого комитета.

Во вторник, возвращаясь с учений, Виктор подошел к колодцу у кузницы, будто желая напиться. Бахрам увидел его и тоже подошел к колодцу. Он стал привязывать веревку к ведру, а затем спускать его в колодец.

Виктор успел сказать ему все, что хотел, и еще раз уточнил место, где было спрятано оружие. Они условились, что за два часа до сигнала Григорий Романов придет к тайнику, а как только Бахрам пустит в районе крепости красную ракету, повстанцы явятся к нему за оружием.

Напившись воды, Виктор побежал догонять товарищей.

Боясь провала, Виктор распорядился не составлять письменного плана восстания. Накануне в роты должно быть устно сообщено о часе выступления.

Затем Виктор и Григорий стали думать, как лучше Григорию выбраться из казармы. Так как часовые у ворот сменялись в десять, ему надлежало уйти пораньше. Но где он будет находиться эти пять часов? Если на улице, сразу могут задержать…

— Я мог бы побыть это время у Розы, — сказал Григорий. — В час ночи уйти от нее…

Виктор задумался. Чувствовалось, что он не может принять определенного решения.

— Если ты доверяешь ей, — сказал он наконец, — я не возражаю. Пожалуй, лучшего места не придумаешь.

— Договорились. Я уйду из казармы сразу после вечерней поверки.

Ефрейтор Попенко, которому предстояло возглавить восставших солдат в самой крепости, был озабочен тем, чтоб у арсенала с оружием на часах оказались верные люди, которые в назначенный час должны были сбить с дверей замки и допустить к оружию восставших.

В субботу, поздно вечером, уединившись с Сырожкиным на несколько минут, Попенко объяснил ему план восстания и просил немедленно сообщить, если тот заметит что-либо подозрительное, могущее сорвать их замысел.

О часе выступления были оповещены все революционно настроенные солдаты и те, кто примкнул к ним в последние дни.

Наконец в казармах пятой и шестой рот, расквартированных в крепости, погасли лампы. Но заснули в эту ночь лишь немногие. Солдаты, знавшие о выступлении, лежали тихо, с открытыми глазами, томясь ожиданием. Что их ждет утром?

Григорий Романов ушел из казармы перед самой сменой караульных.

На улицах было темно. В первые минуты он шел очень медленно. Потом глаза его привыкли к темноте. Он свернул к мечети, но тотчас раскаялся в том, что выбрал этот путь. То и дело ему попадались люди, — это были мусульмане, возвращавшиеся домой с вечернего намаза. Он ускорил шаги и при встречах отворачивал голову в сторону.

До духана осталось пройти один квартал, как вдруг он услышал впереди шаги. Посреди улицы, заложив за спину руки, медленно шел городовой. Григорию пришлось ждать, когда он удалится.

Затем Григорий проскользнул в знакомый переулок и оттуда во двор духана. Вот и деревянная лестница, ведущая наверх. Он поднялся, осторожно приоткрыл дверь. Розы в комнате не было"

Снизу, из духана, доносились звуки музыки и пьяный смех.

Григорий знал, что духан закрывается в полночь. Он подошел к окну, отодвинул занавеску.

Керосиновая лампа на притолоке двери слабо освещала стену, украшенную фотографиями обнаженных женщин. Сбоку висела фотокарточка самой Розы.

Григорий подошел к ней, пригляделся. С фотографии на него смотрели грустные ласковые глаза девушки.

"Скорей бы она пришла!" — подумал Григорий. Он вдруг почувствовал, что нестерпимо хочет услышать ее приятный низкий голос, потрогать ее волосы, заглянуть в глаза!..

Григорий приблизился к двери, прислушался, в духане стало гораздо тише. Вдруг кто-то громко заговорил. Другой голос выкрикнул что-то в ответ. Хозяйка духана Агва начала успокаивать спорщиков.

Скоро внизу сделалось совсем тихо, слышны были только голоса Розы и Агвы. Хозяйка духана собиралась уходить.

Деревянная лестница заскрипела под шагами Розы. Войдя в полутемную комнату и увидев у окна мужскую фигуру, она тихо вскрикнула, но, тотчас узнав Григория, бросилась к нему.

— Это ты, милый? — Она стала гладить рукой его лицо. — Чувствовало мое сердце, что ты придешь. Я знала!..

— Ты не могла знать этого, Роза. Впрочем, не будем спорить…

— Ты приснился мне минувшей ночью. Будто мы вышли с тобой из этой комнаты и куда-то пошли. Шли долго, никак не могли добраться до места. Я к тебе все пристаю, спрашиваю, когда придем, а ты говоришь: "Не торопись, Роза! Путь долог, но быть в пути хорошо!" К чему это, Гриша, — видеть во сне дорогу?

Григорий улыбнулся.

— Разве я гадалка?

— Говорят, в жизни все выходит наоборот… Наш путь с тобой будет очень коротким. — Роза вздохнула и, отойдя от Григория, принялась наводить в комнате порядок. — Подожди немножко, сейчас я принесу тебе что-нибудь поесть.

— Не нужно, Роза, я сыт.

— Правда? Ну а утром что ты будешь есть?

— Я не останусь здесь до утра. В час ночи мне придется уйти.

Роза усмехнулась, не приняв всерьез его слова, и решительно направилась к двери.

— Ночью солдат не пускают в казармы! — сказала она. — Ты никуда не уйдешь от меня!

— Уйду, Роза, у меня есть важное дело.

Лицо Розы сделалось серьезным.

— Может быть, ты тоже задумал убить какого-нибудь офицера? Не делай этого, Гриша! Я боюсь.

— Я никого не собираюсь убивать. Этой ночью мы хотим испытать наше счастье, мы все! Понимаешь?

— Ничего не понимаю.

Григорий рассказал ей об их плане. Лицо Розы засветилось гордостью. Она прильнула к нему, обвила руками шею…

— Ах, милый, если бы это удалось! Тогда мы бы уехали с тобой отсюда далеко, далеко. Может, и сбудется мой сон? Но я все-таки спущусь вниз…

— Не надо, Роза.

— Но мне хочется угостить тебя чем-нибудь. Неужели ты не выпьешь хоть немножко за успех вашего дела?

— Нет, нет, пить я не буду! Нельзя, Мы выпьем потом, все вместе!

— Но ты должен отдохнуть, Гриша. Время еще есть… — Она расстегнула ворот его рубахи, заглянула в глаза…

Григорий прижался лицом к щеке Розы, погладил рукой ее волосы и, уже не сдерживая себя, губами приник к ее губам.

Около часу ночи Григорий поднялся.

— Уже?! — с тоской спросила Роза. — Гришенька, я не хочу, чтобы ты уходил!..

— Надо, Роза. — Он начал поспешно одеваться.

— Гриша, не забывай обо мне… — Голос ее дрогнул.

Григорий уже был одет. Роза соскочила с постели, подбежала к нему и снова припала губами к его губам.

— Да хранит тебя господь! — Она перекрестила его. — Пусть удача сопутствует тебе! Удачи вам всем!.. — Она не смогла докончить, уткнулась лицом в рукав ночной рубашки и разрыдалась.

— Не плачь, Роза, все будет хорошо! — сказал Григорий. — Скоро мы увидимся. До встречи!

В эту ночь Попенко несколько раз выходил во двор — то напиться воды, то покурить. Минула полночь. Он лежал на кровати, перебирая в памяти важные события своей жизни. Вспомнил Дружина, Демешко. Их нет с ними. Жаль!

Наконец он оделся и вышел из казармы. Каким-то внутренним чувством он угадывал, что товарищи, которые тоже не спали, напряженно следят в темноте за каждым его движением.

Во дворе было темно и тихо. Когда он проходил мимо арсенала, часовые знаками дали понять ему, что у них все в порядке.

Более всего Попенко беспокоился за оружие. Если бы командование батальона узнало об их замысле, оно в первую очередь сменило бы людей у арсенала. Восстание же без оружия было заранее обречено на поражение.

"Пока все идет хорошо, — подумал Попенко. — Скоро надо поднимать ребят".

Он пошел назад, к казарме. Уже на пороге он вдруг услышал скрип отворяемой двери. Из соседней казармы кто-то вышел и, воровато оглядываясь, пошел по двору.

Попенко поспешил стать в тени навеса, что над крыльцом. Когда человек оказался в полосе света, бросаемого фонарем у ворот, он узнал его: это был Сырожкин.

"Куда он? — подумал Попенко. — Ничего не понимаю".

Дойдя до середины двора, Сырожкин неожиданно изменил направление и двинулся к домику, где прежде находилась штаб-квартира Добровольского.

Попенко опешил: "Может, это не Сырожкин? Нет, точно он! Куда ж это он крадется?"

Попенко пошел за ним следом. Не доходя до арсенала, Сырожкин опять изменил направление, очевидно, не хотел, чтобы караульные узнали его. Свернул вправо и пошел вдоль крепостной стены.

Попенко смекнул: "Идет доносить. Предатель!" Он почти бегом миновал арсенал и преградил Сырожкину путь.

Они едва не столкнулись в темноте.

— Куда? — задыхаясь прошептал Попенко.

Сырожкин ударил его кулаком по голове и сбил с ног.

Стремясь поскорее добраться до домика, в котором жил капитан Гассэ, он по каменным ступенькам залез на крепостную стену и двинулся по ней. Спрыгнуть он решил у самой штаб-квартиры; в том месте стена была сравнительно невысока.

Быстро придя в себя, Попенко тоже вскарабкался на крепостную стену. Скоро ему удалось догнать Сырожкина.

— Изменник! Подлец! — Он схватил его за ворот рубахи.

Сырожкин рванулся, пальцы Попенко разжались, но ударить своего преследователя Сырожкину не удалось, так как Попенко успел в воздухе поймать его руку и вывернуть ее. Они сцепились.

Обычно днем и ночью по крепостной стене расхаживал часовой, но сейчас он, видимо, дремал в будке, расположенной на северном углу крепости.

Сырожкин, изловчившись, ударил Попенко в живот. Тот скорчился от боли, зашатался. Воспользовавшись моментом, Сырожкин столкнул его со стены. Не довольствуясь этим, он поднял валявшийся на стене большой камень и швырнул вниз, туда, где на земле по ту сторону крепостной стены чернело тело ефрейтора.

Камень угодил Попенко в затылок.

Сырожкин проворно побежал дальше по крепостной стене.

Спустя полчаса Попенко пришел в себя. Попытался подняться, но не смог.

"Если Сырожкин успел донести — всему конец! — пронеслось в его затуманенной болью голове. — Где-то поблизости прячется человек, который должен пустить красную ракету. Надо во что бы то ни стало увидеть его. Он здесь, под деревом, метрах в тридцати от тропинки".

Напрягая зрение, Попенко начал вглядываться в темноту. На фоне уже светлеющего неба темнела высокая верба. Попенко пополз к ней. Он полз, напрягая последние силы.

Бахрам заметил его. Вначале он решил, что к нему крадется враг, но отбросил эту мысль, так как ползущий человек хрипел и стонал. Недоброе предчувствие сжало его сердце.

— Кто там? — негромко крикнул он.

— Это я, Попенко… — ответил из темноты прерывающийся слабый голос. — Предательство!.. Пускай ракету… Сырожкин — изменник… Слышишь, Сырожкин… Передай товарищам… Сыро…

Попенко умолк. Когда Бахрам подбежал к нему, он был недвижим.

Не теряя времени, Бахрам подпалил ракету.

Над крепостью взвился красный огненный шар. На мгновение сделалось светло, как днем, и Бахрам увидел, что вдоль кустов к городу движется группа вооруженных солдат. Трое из них кинулись к дереву, под которым он сидел.

Кузнец бросился к ближайшим кустам, добежал до тропинки, которая спускалась к городу, чуть ли не кубарем скатился вниз, перемахнул через плетень в какой-то двор, из него — в следующий. Через несколько минут он был уже в своем дворе.

Со стороны казарм доносились крики.

Григорий, находившийся у тайника с оружием, поразился, увидев взвившуюся над крепостью ракету. По его часам до условленного срока оставалось еще более двадцати минут. Не успел он собраться с мыслями, как к нему подбежали три запыхавшихся солдата.

— Давай оружие, Григорий! — закричал один. — Наши казармы окружают!

— О чем ты? — спросил Григорий. — Кто окружает?

— Нас опередили! Измена!

Получив винтовки, солдаты побежали в сторону казарм.

Через несколько минут к тайнику подбежали Виктор Бондарчук и еще несколько солдат из седьмой и восьмой рот.

— О группе Попенко нет никаких известий! — взволнованно сказал Бондарчук. — Мы можем надеяться только на себя. Казармы окружены! Там много наших, все без оружия. Надо идти на выручку!

Григорий начал поспешно раздавать винтовки и патроны.

У казарм прозвучал пронзительный женский крик. Он был прерван двумя выстрелами. Началась перестрелка.

Раздав оружие и видя, что никто больше не подходит, Григорий схватил винтовку и побежал к казармам. Добравшись до товарищей, он узнал, что выпущенная раньше времени ракета помешала карательному отряду Варламова застать их врасплох.

Положение восставших осложнилось. Виктор приказал прорвать кольцо карателей и пробиться к крепости. Он все еще не знал, что там произошло. Он считал, что в крепости идет кровавый бой и что его группа должна объединиться с группой Попенко.

"Странно, — лихорадочно соображал он. — Почему против нас оказалось так много солдат?! Ведь Попенко должен был оттянуть на себя часть варламовских карателей? Неужели выступление в крепости сорвалось?"

Как только Сырожкин сообщил о плане повстанцев капитану Гассэ, исполнявшему обязанности командира батальона, тот немедленно бросился к поручику Варламову, и буквально через пять минут часовые у арсенала были разоружены и арестованы.

В город направился большой вооруженный отряд, которому было приказано окружить казармы и никого не выпускать из них. Этот отряд возглавил лично капитан Гассэ.

Поручик Варламов, прихватив с собой шестерых солдат, поспешил к духану Агвы, где, как ему сообщил Сырожкин, в эту ночь должен был находиться Григорий Романов. Разыскав каморку Розы, он постучал в дверь. Не дожидаясь, когда им откроют, солдаты сорвали крючок и ворвались в комнату.

Роза сидела на кровати, прикрываясь простыней. Она дрожала от страха.

— Где Романов? — крикнул поручик.

— Не… Не знаю. У меня никого нет… — ответила Роза.

Варламов подошел к кровати и сорвал с Розы простыню. Она поспешно схватила со стула старенький халатик, кое-как натянула.

— Звери! — крикнула она.

Варламов схватил Розу за волосы и выволок на середину комнаты.

Роза попыталась подняться, но Варламов наступил ногой на подол ее халата.

— Говори, куда спрятала Романова?

— Не знаю я никакого Романова!

Варламов вынул револьвер и приставил дуло к ее виску.

— Не скажешь, получишь пулю…

Роза зло рассмеялась.

— Сволочь! Тебе бы только с бабами воевать!

— Молчи, шлюха! Говори, куда спрятала солдата!

Роза, рванув подол из-под сапога офицера, вскочила на ноги.

— Не говоришь — не надо, — сами найдем! Разговор у нас с ним будет короткий. Мы расправимся с ним сегодня же утром!

Он кивнул солдатам на дверь. Они спустились в духан, обыскали его. Романова там не было.

"Что же это?.. — в ужасе думала Роза. — Восстание сорвалось? Но где тогда Григорий? Может, он вернулся в казарму? Надо предупредить, иначе они схватят его!.. Да, да, скорей к нему в казарму!.."

Набросив на голову платок, девушка сбежала вниз по лестнице, миновала двор и выскочила на улицу. Она не заметила, что Варламов и его солдаты, стоявшие за воротами, двинулись следом за ней.

Добежав до ворот казармы, Роза громко закричала:

— Григорий, беги, прячься! Тебя ищут, беги!..

Варламов выхватил пистолет и дважды выстрелил. Роза упала. Голова ее на мгновение приподнялась над землей. Девушка хотела крикнуть что-то, но это было ее последнее усилие.

— Сдохла, кажется! — Поручик носком сапога тронул ее голову и, обернувшись к солдатам, приказал:

— Живо в крепость! Капитан Гассэ управится здесь без нас.

Несколько солдат с факелами в руках искали что-то у крепостной стены.

В одном из солдат Варламов узнал Сырожкина. Он искал тело ефрейтора Попенко.

Попенко был обнаружен недалеко от стены, под развесистой вербой.

"Слава богу, все обошлось! — обрадовался Сырожкин, убедившись, что Попенко не дышит. — Мертвец ничего не расскажет!"

Он уже договорился с капитаном Гассэ о том, что его арестуют вместе с другими участниками выступления, чтобы отвести от него подозрение.

Перестрелка у городских казарм становилась все ожесточеннее. Виктор и его товарищи продолжали пробиваться к крепости.

Капитан Гассэ приказал выставить пулеметный заслон. На всякий случай в Цнори был послан гонец за помощью.

Но помощи не понадобилось. Силы были явно неравны. К утру повстанческий отряд был окружен. У восставших кончились патроны.

Многие были убиты. Виктора, Григория и других организаторов восстания каратели захватили живыми. Сырожкин тоже был арестован.

В полдень Бахрам вышел из дому и, не обращая внимания на толпившиеся на перекрестке группы горожан, которые взволнованно передавали друг другу подробности ночного происшествия, направился к Лалезар-ханум. Он рассказал ей обо всем, что произошло ночью.

— Умирая, Попенко назвал Сырожкина. Несколько раз повторил его фамилию. Нельзя терять ни минуты. Мы должны передать Виктору, если только он остался в живых, или кому-нибудь из его товарищей, что Сырожкин предатель. Напишите им записку. И поскорее.

В лице Лалезар-ханум не было ни кровинки. Она подняла на Бахрама печальные глаза.

— Но как вы передадите им ее?

— Что-нибудь придумаю, — ответил Бахрам. — Я знаю одно — им надо во что бы то ни стало сообщить про Сырожкина. Их, скорей всего, посадят в карцер. Окна его выходят в ущелье… Там мы как-нибудь передадим им записку.

— Но как?

— Нам поможет Азиз.

Лалезар-ханум подошла к столу в углу комнаты и под диктовку Бахрама написала маленькую записку.

Уходя, кузнец задержался на пороге. Лалезар-ханум почувствовала по его тревожным глазам: он не успел сообщить ей что-то важное.

— Ну, смелее! Говорите! — тихо сказала она.

— Сырожкин мог выдать не только солдат, но и всех нас… Мы должны приготовиться к худшему. Как только власти оправятся от испуга, они тотчас возьмутся за нас!

— Я ничего не боюсь, — спокойно сказала Лалезар-ханум. — Да и вы тоже.

— Ну, не будем падать духом! Счастливо оставаться!

Весь день Бахрам думал только о том, как переправить записку. Вечером он узнал, что часть арестованных посадили в карцер. Он поспешил в чайхану, надеясь услышать там что-нибудь новое о судьбе арестованных.

Чайхана была полна народу. Разговор шел исключительно о восставших солдатах и ночном сражении.

Более всего Бахрама обеспокоило сообщение хромого муэдзина.

— Сегодня у нас в квартале во всех дворах обыски, — рассказывал муэдзин, невозмутимо перебирая четки. — Говорят, солдаты где-то в нашем квартале винтовки свои спрятали… Под самым носом! Ну, добро, мужчины бунтуют, но как случилось, что к ним присоединилась женщина?

— Какая женщина? — спросил кто-то из слушателей.

Муэдзин откашлялся и степенно продолжал:

— Я говорю о той самой женщине, что работала в духане грузинки Агвы. Я шел утром в мечеть и вдруг вижу: двое городовых тащат ее тело…

Бахрам решил, что женщина, о которой говорил муэдзин, убита шальной пулей во время перестрелки. Итак, власти ищут припрятанное оружие. Что ж, этого надо было ожидать…

В чайхане наперебой рассказывали всевозможные небылицы. От них и от волнений всего этого несчастливого дня у Бахрама отчаянно разболелась голова. Он считал, что этой ночью их всех должны арестовать, поэтому нужно немедленно позаботиться о записке.

Несмотря на поздний час, он пошел к Азизу. Мальчик уже спал. Бахрам разбудил его, передал записку и объяснил, что надо делать.

 

Глава тридцать первая

Рано утром Азиз погнал стадо к пересохшему руслу реки. Ночью прошел дождь, и русло сверкало на солнце множеством небольших озерков. Влажный ил чавкал под ногами коров, которые то и дело тянули воду из луж. Налившись, они принимались с аппетитом жевать кусты полыни.

Рассвет был безоблачным, но затем небо постепенно стало затягиваться наплывающими из-за гор облаками.

В ущелье Азиз остановил свое стадо.

Наверху, к самому краю обрыва, подступала крепостная стена. В ней виднелись три небольших окошка с железными решетками.

Азиз прикинул: до окошек аршин пятнадцать.

Часового на стене не было.

Мальчик поднял с земли небольшой камень, обернул его полученной вчера вечером от Бахрама запиской и, глянув по сторонам, швырнул камень в среднее окно.

Камешек, не достигнув цели, стукнулся о стену чуть пониже и полетел обратно. Азиз подбежал к нему, намереваясь поднять, но в этот момент на крепостной стене появился часовой.

Мальчик опустился на корточки, делая вид, будто завязывает шнурок чарыка. Он медлил, так как чувствовал: часовой продолжает смотреть вниз. Азиз снова развязал шнурок чарыка и вновь завязал его.

Часовой на стене продолжал стоять, очевидно ожидая, когда пастух посмотрит наверх.

— Эй, парень, гони отсюда свое стадо! — крикнул часовой.

Азиз замахал палкой и погнал коров вверх по противоположному склону.

Часовой, видя, что стадо удаляется, ушел со стены.

Азиз, не теряя времени, бросился к камню с запиской, поднял его и опять швырнул вверх. Удача! Камень, минуя прутья решетки, проскочил в камеру.

Обрадованный Азиз не верил своим глазам. Он почему-то был убежден, что записка снова вернется на землю.

Однако сквозь решетку просунулась чья-то рука и показала ему, Азизу, камень, но уже без записки.

Азиз облегченно вздохнул. Итак, он выполнил поручение Бахрама!

Когда часовой вновь показался на крепостной стене, пастуха и его стада в ущелье уже не было.

В мрачном, полутемном карцере царило молчание. Подавленный и угнетенный, Виктор сидел на нарах, понурив голову. Уныние овладело и его товарищами. Руки и ноги у них были закованы в цепи. Разговаривать никому не хотелось.

"Почему же все так произошло?" — мучительно размышлял Виктор. Ведь он много раз все продумал, все взвесил. С самого первого дня по прибытии в Закаталы он внимательно приглядывался к солдатам-революционерам. Он видел: многие из них — смелые, самоотверженные люди, готовые умереть за свое дело. Неужели среди них оказался предатель? А может быть, причиной поражения явилось какое-нибудь непредвиденное событие, чей-нибудь неосторожный шаг! И вот теперь они брошены в тюрьму, закованы в кандалы и о будущем их страшно подумать.

Прежде всего Виктор винил в неудаче самого себя. Его мучили угрызения совести. Разве смеет проигравший сражение командир осуждать своих солдат? Предположим, что их предали, допустим, в спину им был нанесен удар, но ведь он, руководитель восстания, должен был все предусмотреть заранее. Для него неясны были обстоятельства смерти Попенко… Большинство повстанцев не смогли взяться за оружие, так как восстание было обезглавлено… Но кто же он, предатель, продавший своих друзей и общее дело?

Мысли эти — мучительные, мрачные — одолевали Виктора. Он посмотрел на Григория, который стоял у решетчатого окна, объятый такими же мрачными думами.

Григорий видел часть города, маленькие фигурки людей на улицах. Он подумал о Розе: "Что она сейчас делает? Вспоминает ли меня?"

Устав стоять, он подошел к нарам, лёг на солому.

В этот момент в карцер донесся снаружи голос часового: "Эй, парень, гони отсюда свое стадо!".

Григорий подошел к окну, с трудом вскарабкался по приставленной к стене доске от нар. Голова его очутилась на уровне окна. Он увидел внизу, в ущелье, стадо коров. Мальчишка-пастух, размахивая палкой, гнал их вверх по противоположному склону. Вдруг пастушонок положил свою палку на камень, бросился назад, поднял что-то с земли и швырнул вверх.

Григорий пригнулся. Почти в тот же момент в окно влетел камешек и упал на пол. Григорий поднял его и увидел, что камень обернут бумажкой. Он передал ее Виктору. Тот разгладил листок и узнал почерк Лалезар-ханум. Прочи-тать записку было секундным делом. Виктор скомкал записку и сунул ее за пазуху, — в нижней рубахе у него был потайной карман.

Глаза у него сузились, стали злыми и жестокими. Он смотрел в упор на Сырожкина, повторяя про себя; "Значит, это ты — подлец, ты — негодяй…"

Взгляд Виктора заставил Сырожкина попятиться назад, в угол камеры.

Григорий, читавший записку вместе с Виктором, не выдержав, шагнул к Сырожкину и плюнул в его лицо.

— Предатель! Продажная шкура!

Кроме Виктора и Григория в карцере находились еще два солдата-повстанца. Те тотчас догадались о содержании записки.

Сырожкин съежился.

— Это клевета!.. — забормотал он. — Не верьте!

Виктор сделал шаг вперед и тихо, но твердо сказал:

— Именем повстанческого комитета предлагаю приговорить Серафима Сырожкина к смерти. Серафим Сырожкин выдал план восстания и предал революционное дело! Кто против приговора?

Ему ответили три решительных голоса:

— Смерть!

— Конец предателю!

— Кончать его!

Сырожкин бросился к двери и начал стучать в нее кулаками.

— Помогите, убивают! — завопил он.

Григорий шагнул к нему, зажал рукой рот и потащил в угол карцера.

Щелкнула задвижка глазка на двери.

Виктор, поняв, что на крик Сырожкина прибежал часовой, заслонил глазок спиной.

Заподозрив неладное, часовой побежал искать дежурного офицера.

Скоро дверь распахнулась, в карцер вбежал дежурный офицер и увидел у стены тело Сырожкина. Глаза предателя были широко раскрыты и устремлены в одну точку. Офицер склонился над заключенным Сырожкиным и увидел, что тот мертв. Перевел взгляд на четверых солдат, стоявших посреди карцера плечом к плечу, и попятился к двери. В глазах их светилась непреклонная решимость.

 

Эпилог

Через неделю на рассвете жители Закатал были разбужены барабанной дробью, доносившейся из крепости. В Тифлис этапом отправляли восемнадцать закованных в кандалы солдат. Им предстояло предстать перед Закавказским военно-полевым судом.

Гремя цепями, волоча ноги, заключенные медленно шли по улицам города.

Виктор заметил в толпе учительницу Лалезар-ханум. Их взгляды встретились.

"Прощай, красавица! Прощай, мужественная женщина!" — говорили глаза Виктора.

"Прощай, друг! — отвечали ему глаза Лалезар-ханум. — Я преклоняюсь перед вашей отвагой, перед твоим личным мужеством! Кто знает, может, мы еще встретимся? Может, и я пойду по вашим следам!"

В толпе был и Бахрам. Он неотрывно смотрел вслед уходящим повстанцам, пальцы его сами собой сжимались в кулаки.

Город остался позади.

Шагая по пыльному Балакендскому шоссе, арестанты и не подозревали, что с крутого, поросшего орешником холма на них смотрит Гачаг Мухаммед. Отбить арестованных не было надежды — слишком многочисленной была стража, двойным кольцом окружившая повстанцев, — но Мухаммед знал, чувствовал: это не конец, главные бои впереди, он еще встретится с этими людьми, он будет сражаться вместе с ними.