В приемной генерала Шугаева за столом секретаря почему-то никого не было. Поколебавшись, Колапушин решил все-таки заглянуть в кабинет.

— Вызывали, Павел Александрович?

— Арсений Петрович? — отозвался из-за письменного стола Шугаев. — Ну что ты там топчешься в дверях, словно бедный родственник? Проходи, садись — поговорить надо.

Войдя в кабинет, Колапушин с некоторым удивлением обнаружил, что за столом для совещаний спокойно сидит следователь Мишаков. Можно было подумать, что он отсюда так и не выходил, хотя Арсений Петрович отлично помнил, что два часа назад они вышли из кабинета вместе и Мишаков собирался ехать к себе в Следственное управление, предварительно заглянув еще кое-куда по своим делам.

— Вы так и не уехали, Виктор Николаевич? — спросил он, усаживаясь за стол. — Или опять к нам прикатили?

— Уедешь от вас, как же! — ворчливо отозвался следователь. — Раз уж попал сюда, надо было использовать эту возможность до конца. У меня же не только ваше дело — и другие есть. То, се, здесь побеседовал, там поругался… В общем, выловили меня по мобильнику прямо на вашей площадке. Может, оно и к лучшему — тут вроде бы кое-какие интересные новости намечаются. Мне тоже хочется поприсутствовать.

— Давайте, Виктор Николаевич, я сам ситуацию обрисую, — предложил Шугаев. — Тут вот какое дело, Арсений Петрович. С полчаса назад мне позвонил Смолин. Сказал, что у него какая-то важная улика. — Генерал усмехнулся. — Это он, видимо, таким словом какое-то вещественное доказательство обозвал. Что именно, по телефону объяснять не стал, но попросил о срочной встрече и обещал эту штуковину с собой привезти. Совсем скоро должен быть — Иванцов уже пошел его на проходной встречать. Вот вкратце пока и все. У тебя есть какие-нибудь соображения по этому поводу?

Колапушин недоуменно скривил губы и потряс головой:

— Совершенно не представляю, что еще такое он может привезти. Место преступления было осмотрено очень тщательно. Ечкин вообще оставался там до утра — вместе с рабочими декорации разбирал. И в результате нашел пистолет, из которого стреляли в Троекурова. Да Виктор Николаевич знает — он и сам при этом присутствовал.

— Правильно, Павел Александрович, — подтвердил Мишаков. — К работе опергруппы у меня никаких претензий нет. Если Смолин и нашел еще что-то, то явно не на месте преступления, а где-то в другом месте. Может, не будем пока торопить события?

— Вы правы, Виктор Николаевич, — согласился Шугаев. — Зачем мы будем сейчас без толку гадать? Тем более что он должен подъехать с минуты на минуту. Вот тогда все точно и узнаем от него самого. Подождем…

Ждать пришлось совсем недолго. Смолин вошел в предупредительно распахнутую адъютантом дверь и быстро, как и тогда, на телевидении, прошел через кабинет к столу Шугаева. Видимо, таким стремительным он был всегда.

— Добрый день, Павел Александрович, — поздоровался он с Шугаевым. — Здравствуйте, Виктор Николаевич и Арсений Петрович!

Ого! Оказывается, Смолин даже запомнил имена Мишакова и Колапушина!

— Здравствуйте, здравствуйте, Борис Евгеньевич! — приветливо сказал Шугаев, протягивая гостю руку через стол. — Что привело вас к нам? Наверное, генеральный директор федерального телеканала по пустякам сам не приехал бы? Да вы присаживайтесь, что же на ногах-то до сих пор?

— Спасибо, — проговорил Смолин, усаживаясь за стол для совещаний напротив Колапушина и Мишакова. — По пустякам я бы действительно не приехал. Я привез магнитофонную запись одного интересного телефонного разговора. Думаю, он имеет прямое отношение к делу.

Смолин раскрыл небольшой атташе-кейс, который держал в руках, достал оттуда аудиокассету и через стол протянул ее Шугаеву:

— Вот, пожалуйста. Давайте послушаем эту кассету. Это очень интересно!

— Ну если вы говорите, что это интересно…

Шугаев вставил кассету в магнитофон и включил воспроизведение.

После недолгого шуршания в динамике послышались два голоса. Колапушин без особого труда тут же узнал Ребрикова. Женский голос был ему совершенно неизвестен.

— Алло, — произнес Ребриков недовольным тоном.

— Здравствуйте. Это Николай?

— Я уже устал объяснять вам всем, что никаких интервью никому давать не буду! — рявкнул Ребриков в ответ. — Будьте здоровы!

— Подождите, не кладите трубку! Я вам совсем по другому поводу звоню! Меня просили поговорить с вами о радуге.

Ребриков помолчал несколько секунд.

— О чем, о чем поговорить? — наконец спросил он настороженно.

— О радуге. Мне сказали, что вы меня поймете.

— Предположим, — так же настороженно сказал Ребриков. — И что же именно вы хотели у меня о ней спросить?

— Понятия не имею. Просто мне сказали, что вы узнаете меня по этому слову.

— Кто вам это сказал?

— Да не важно это! Кто сказал, тот и сказал! Меня просто попросили позвонить вам и договориться о встрече. Мне надо передать вам письмо.

— И что же написано в этом письме?

— Да откуда мне знать?! Поймите, я просто почтальон или курьер, если хотите. Меня всего лишь попросили передать письмо — вот я и хочу это сделать! Так мы можем с вами встретиться где-нибудь в центре?

— Хорошо, — подумав немного, ответил Ребриков. — Только не сегодня. Завтра утром вас устроит?

— Вполне. А когда и где?

— Давайте… ровно в десять на Арбате. Знаете, там недавно дом новый построили. Внизу еще магазины какие-то. «Дворянский дом» называется.

— Это на котором кариатиды такие дурацкие? Знаю.

— Так вот, там поперек Арбата переулок идет, и ровно в десять я буду стоять прямо посередине перекрестка. И не опаздывайте! Больше пятнадцати минут я ждать не собираюсь!

— Не волнуйтесь — не опоздаю! А как я вас узнаю?

— На мне будут синие джинсы, белая футболка и синяя ветровка. Кроссовки тоже синие. Вам достаточно?

— Вполне. До свидания.

— Пока! — буркнул Ребриков.

Пленка еще немного пошуршала в магнитофоне, пока Смолин не сказал:

— Все. Больше на этой пленке ничего нет.

— И почему, Борис Евгеньевич, вы решили, что разговор этих неизвестных людей может представлять для нас хоть какой-то интерес? — спросил Шугаев, выключая магнитофон.

— Не совсем неизвестных, Павел Александрович, — парировал Смолин. — Один человек известен — это Ребриков. Тот самый, который выиграл шестьдесят миллионов рублей!

— А откуда вы знаете, что это Ребриков? — поинтересовался Колапушин.

— Он же играл и давал интервью нашему каналу. Я, естественно, просмотрел эти записи и запомнил его голос.

— Надо же! Он узнал его голос! — язвительно заметил Мишаков. — Откуда у вас эта совершенно противозаконная запись? Вы что, прослушиваете телефон Ребрикова? По какому праву?!

— Ах да! Простите, я совсем забыл. — Смолин опять раскрыл свой кейс, достал оттуда лист бумаги и подвинул его Мишакову. — Вот здесь все написано.

Мишаков вслух начал читать исписанный лист, крайне ехидно комментируя прочитанное:

— Значит, вот как дело обстояло? Шел по коридору телеканала — нашел кассету… Это в помещении телеканала, куда посторонние только по пропуску могут попасть! А генеральный директор, конечно, поднимает с пола кассеты, вместо того чтобы сделать втык уборщице. Решил послушать… Ага! У генерального директора федерального телеканала больше нет дел, кроме как слушать все найденные на полу кассеты?! Узнал голос Ребрикова…

Мишаков резко оттолкнул лист.

— Что вы мне суете эту филькину грамоту?!

— Это не филькина грамота, а мое заявление, — спокойно ответил Смолин, — написанное два часа назад.

— Вы нас за полных идиотов не держите, договорились?! Нам ведь тоже кое-что известно о службе безопасности вашего канала! Приходилось сталкиваться, как же! Совершенно ясно, Борис Евгеньевич, что это ваши люди прослушивали телефон Ребрикова и вели запись его разговоров! «Жучка» на его линию влепили, так?

— Докажите это, — так же спокойно ответил Смолин.

— Докажем, докажем, не беспокойтесь! И когда докажем, вам придется отвечать! Именно вам, Борис Евгеньевич, а не только вашим исполнителям! Вы сами принесли эту запись сюда!

— Не «когда докажете», а «если докажете», — по-прежнему невозмутимо сказал Смолин. — Вот если докажете, тогда я и отвечу.

— Ну, знаете!.. — задохнулся от возмущения Мишаков. — Я, как работник прокуратуры, терпеть это глумление над законом больше не собираюсь! Разговаривайте с ним сами, если желаете, а меня здесь нет!

Резко поднявшись из-за стола, Мишаков пошел к выходу из кабинета. Уже открыв дверь, он остановился и, обернувшись, сказал Смолину:

— И все-таки, Борис Евгеньевич, — «когда»! Не «если», а именно «когда»! Запомните это, пожалуйста!

После этих слов он вышел из кабинета, громко хлопнув дверью.

— А ведь Виктор Николаевич совершенно прав! — заметил Шугаев, укоризненно взглянув на Смолина. — Вы, Борис Евгеньевич, пользуетесь незаконными методами!

— Я уже говорил, Павел Александрович, что это надо доказать! Лучше скажите, вам эта «радуга» о чем-нибудь говорит?

— Абсолютно ни о чем! — быстро проговорил Колапушин, предостерегающе глянув на Шугаева. — Возможно, что это просто какое-то условное слово.

— Вот и я так думаю, — отозвался Смолин. — Но согласитесь, во всем этом есть что-то странное. Ребриков категорически отказывается разговаривать с кем бы то ни было! Наши репортеры хотели проинтервьюировать его прямо у него дома. Он им отказал! Отказывает и другим корреспондентам, хотя, казалось бы, что для него в этом плохого? Наоборот — лишняя слава. А он не желает! И в то же время соглашается на встречу с совершенно незнакомой ему женщиной по одному ее слову! И слово это очень похоже на какой-то пароль! Я не собираюсь выяснять, что вы намерены делать, — я понимаю характер вашей работы. Но считаю, что эта запись очень важна, вы согласны?

— Во всяком случае, Борис Евгеньевич, — осторожно подбирая слова, ответил Шугаев, — мы обязательно будем учитывать ее существование. Вы оставите нам эту кассету?

— Естественно. Надеюсь, у вас нет ко мне дополнительных вопросов?

Шугаев, прежде чем ответить, вопросительно взглянул на Колапушина, но тот отрицательно помотал головой.

— Никаких, Борис Евгеньевич! Вот ваш пропуск.

— Вот и прекрасно! В таком случае я поеду по своим делам, с вашего разрешения. До свидания.

Смолин легко поднялся со стула, взял протянутый листок и все так же стремительно вышел из кабинета.

— Хорош! — неодобрительно, но восхищенно проговорил Шугаев, глядя на закрывшуюся дверь. — Видал, Арсений Петрович! И это у меня в кабинете!

— Видимо, уверен, что мы ничего доказать не сможем.

— Можешь не сомневаться! Даже людей посылать без толку. Во-первых, нам около квартиры Ребрикова светиться совершенно незачем, да и нет там уже этого «жучка», будь уверен! Они записали все, что хотели, и «жучок» сняли — иначе бы он не рискнул к нам приехать. Максимум, что, может быть, удастся доказать, — что кто-то открывал, скажем, недавно телефонную коробку на лестничной площадке и что-то присоединял к проводам. Вот и все! Кто, что — этого мы никогда не узнаем! Забыли об этом! Но помог он нам существенно — согласен?

— Если это не тот самый хитрый ход, о котором говорил Мишаков.

— Все не оставляешь мысли, что это он сам все и организовал ради поднятия рейтинга? Зря ты это! Он, конечно, наглец первостатейнейший, но не до такой же степени, в конце-то концов! И не получается у тебя — он должен был бы сначала передачу показать, а уж потом к нам с этой записью прийти. Давай все-таки будем исходить из того, что все организовал сам Троекуров с кем-то еще.

— Скорее кто-то вместе с Троекуровым. И не Троекуров, а этот кто-то играл в этом деле главную роль.

— Соглашусь. Есть у тебя предположения, кто бы это мог быть?

— Ну, если организатор не Смолин, то рабочие отпадают автоматически. Девочка эта молоденькая тоже вряд ли смогла бы придумать такое, да и Троекуров с ней никогда бы не связался. Все это придумал человек, который великолепно знает игру! То есть любой из тех, кто в тот день находился в аппаратной и кто всегда там находится во время съемок! Остальные — операторы, например — просто всех тонкостей знать не могут.

— Кроме этой девочки, больше никого не исключаешь?

— Не могу, Павел Александрович, — ответил Колапушин после секундного раздумья. — Все они работали на этой программе с самого начала, все знают игру досконально! Все люди очень неглупые. А некоторые, — Колапушин вспомнил режиссера Гусева, — вообще относятся к игрокам как к рабочему материалу. Как будто это не люди, а заготовки какие-то для работы. Понимаю — это профессиональный цинизм — подозревать всех и вся, но я этим и не собираюсь заниматься. А вот исключить кого-то тоже не могу — так уж сложилось…

— Понимаю тебя, — вздохнул Шугаев. — И что делать собираешься?

— Сейчас обзвоню всех ребят — пусть срочно сюда едут. Эта намеченная на завтра встреча может оказаться важнее всего остального. До завтрашнего утра не так уж много времени осталось — надо срочно разработать какой-нибудь план. Павел Александрович, может, дадите мне хоть кого-нибудь из наружки?

— Хочешь — верь, хочешь — не верь, но нет у меня сейчас свободных людей! Вы же не одни у меня! Выкручивайся, Арсений Петрович, сам как сможешь.

— Павел Александрович! Ребриков практически всю мою группу в лицо знает! А если он с этой женщиной о чем-то очень важном говорить будет? Мы же к нему даже и близко подойти не сможем!

— Все я понимаю, но людей свободных нет! Любую другую помощь окажу — хоть ночью домой звони! Дать тебе техников из ОТО? Можно попробовать издали их разговор записать.

— Да разве на Арбате в этой толчее издали что-нибудь запишешь? — безнадежно махнул рукой Колапушин.