1. Кровавые марионетки
Генерал-лейтенант граф Альфред Шторм, кавалер ордена Витязей, проснулся по своему обыкновению ровно в шесть ноль-ноль.
Протер глаза и неодобрительно покосился на другую железную кровать, точь-в-точь как у него. Койки эти стояли в просторной с двумя широкими окнами палате лагерного госпиталя. На этом втором ложе, с головой укрывшись серым солдатским одеялом, громко храпел генерал-майор Енеи.
В пять минут седьмого дверь двухместной палаты отворились — не постучавшись, вошел денщик обоих венгерских генералов рядовой Бела Раган. Он нес на подносе бритвенные принадлежности — кружку с горячей водой, мыло, помазок и бритву. Это был низенький человек, говоривший всегда нараспев, тощий и плюгавый, но с молодцеватой походкой и бравой выправкой.
— Честь имею доложить, ваше превосходительство… Погода, с вашего разрешения, нынче великолепная. Вчера вечером я имел счастье лицезреть на проспекте Андраши его высочество господина регента. Господин регент в сопровождении ее высочества госпожи регентши ехал в открытой машине со стороны крепости к городскому парку. Благодарение господу, их высочества выглядели чудесно.
Намыливая мясистые щеки лежавшего в постели генерала, денщик болтал без умолку. Само собой разумеется, ни одному рядовому гонведу в присутствии высокого начальства не положено даже пикнуть без разрешения. Но Раган, бывший еще до призыва в армию профессиональным брадобреем, ловко орудовал бритвой только в том случае, если ему не запрещали болтать. Такая уж у него была привычка. А так как ремесло свое он знал превосходно, генерал прощал ему столь грубое нарушение субординации.
Кроме того, генералу было известно, что денщик страдает тихим помешательством и, по заключению врачей, неизлечим. Правда, последнее обстоятельство трогало графа Шторма довольно мало — как бы там ни было, брадобрей верный, преданный, надежный и неутомимый слуга…
Раган, владелец небольшой, полученной в наследство от отца парикмахерской в столичном районе Йожефварош, вскоре после того, как очутился на фронте, начал буйствовать.
В плену он успокоился и вот уже несколько месяцев вел себя вполне тихо, проявляя необычайную исполнительность и завидное трудолюбие.
Лишь во сне ему постоянно виделись тычихинские окопы и дремучий лес, но наяву он больше не безумствовали напротив, держался более чем смирно, только мелко стучал зубами. Снов своих он не помнил, хотя знал определенно, что ночью его терзали кошмары. Ему вечно чудился какой-то, всегда один и тот же, сладковатый смрад, а в ушах непрестанно звучало труднопроизносимое, но наводившее страх и ужас русское слово: «Тычиха… Тычиха…» Слово это заставляло Рагана передергиваться, но он против собственной воли то и дело повторял его: «Тычиха… Тычиха…»
«Очевидно, я опять переел вчера вечером в трактире «Бихари». Пора бы, кажется, знать, что есть жирное на ночь и пить красное вино мне вредно, а вот не унимаюсь! Даю слово, что нынче вечером поужинаю одной рыбой, а выпью только стаканчик фрёча».
Сон, в котором он видел регента Хорти и его достопочтенную супругу, Раган считал несомненнейшей явью и с добросовестностью сообщал теперь генерал-лейтенанту все, даже самые мельчайшие подробности этой знаменательной встречи. Весьма приметливый от природы, он мог точно описать, в каком платье была дражайшая регентша и какая у нее прическа.
— Не сочтите это оскорблением ее высочества, — доверительно бормотал брадобрей, — но хочу все же заметить… Если бы ее высочество причесывалась у меня, она выглядела бы еще красивее и моложе, чем вчера. Хотя и вчера, разумеется, ее высочество оставалась самой красивой женщиной Будапешта и могла поспорить с любой двадцатилетней красавицей, хотя, надо сказать, у нее самый никудышный парикмахер.
Наконец Раган покончил с бритьем. Зачесывая назад сильно поредевшие волосы генерала, он привычным тоном спросил:
— Одеколон, пудру прикажете, ваше превосходительство?
Ни одеколона, ни пудры у Рагана давным-давно не было, но он никогда не упускал случая задать этот сакраментальный вопрос, причем генерал в ответ лишь безмолвно покачивал крупной угловатой головой в знак решительного отказа — жест горестный, но неизменный.
Собрав на поднос бритвенные принадлежности, денщик бесшумно попятился к двери. Генерал-лейтенант граф Альфред Шторм вновь укоризненно покосился на соседнюю койку, где все еще храпел генерал-майор Енеи.
В шесть часов двадцать пять минут все на том же подносе Раган принес генералу завтрак: хлеб, масло, крутое яйцо, немножечко редиски, свежий огурец и чашку чая с молоком.
Так завтракал граф Шторм ежедневно, лишь иногда вместо редиски ему подавали сливы или яблоко. Он истребил этот легкий завтрак молниеносно и одним глотком осушил чашку чаю. Убрав на поднос пустую посуду, верный Раган безмолвно исчез.
В шесть сорок пять он появился вновь, принес жестяной таз с нагретой водой. Явился с полотенцами через плечо и с металлической мыльницей в кармане. Громко покряхтывая, граф Шторм не без труда принял сидячее положение. Раган стянул с него желтовато-зеленую солдатскую рубаху, эрзац ночной пижамы, намылил мясистое лицо генерала, его мускулистые руки и волосатую грудь, после чего снял мыльную пену полотенцем. Взяв затем другое полотенце, он вытер досуха своего терпеливого клиента.
— Разрешите доложить, ваше превосходительство. С вашего позволения, мне посчастливилось увидеть его высочество господина регента собственной персоной.
— Ты уже об этом рассказывал, Раган.
— Прошу прощенья, ваше превосходительство.
Денщик сунул в карман мыльницу, накинул на руку полотенца и, забрав таз, пятясь, направился к двери. Дойдя до порога, он поставил таз с водой на пол, отворил дверь и снова взял его в руки. Переступив через порог, Раган вновь поставил таз на пол и нагнулся за ним лишь после того, как бесшумно и осторожно прикрыл за собой дверь.
В семь ноль-ноль Раган в четвертый раз зашел в палату. Он облек мускулистое тело графа теперь уже в другую, желто-зеленую солдатскую рубашку, которая надевалась только днем, и подал ему его генеральский мундир с золотыми петлицами и звездами. Шторм застегнул его сам. Он сидел теперь на постели, затянутый в мундир, застегнутый на все пуговицы.
Раган осторожно откинул серое солдатское одеяло.
И сразу обнаружилось, что у генерала нет ног. Вместо них торчали куцые култышки.
Раган помог графу натянуть на них черные, с широкими красными лампасами форменные брюки. Хотя лагерный портной подшивал их уже дважды, штаны все-таки оказывались для его превосходительства слишком длинными. Затем денщик буквально обнял генерала и поднял его на руки. Когда граф очутился наконец в коляске, верный слуга прикрыл ему ноги серым одеялом.
— Разрешите проводить вас на прогулку, ваше превосходительство?
Генерал благосклонно кивнул.
В двадцать минут восьмого Раган вкатил генеральскую коляску под сень старого развесистого дуба.
— По душе ли вам это место, ваше превосходительство?
Генерал-лейтенант снова сделал утвердительный кивок.
В семь тридцать Раган принес газеты: свежий номер московских «Известий» и лондонский «Таймс» двухнедельной давности. «Известия» генерал не потрудился даже взять в руки. Не стал он читать и «Таймс», только бегло проглядел, проверяя, действительно ли англичане пишут о положении на фронтах то же самое, что было опубликовано пару недель назад в московских газетах.
Англичанам генерал-лейтенант верил беспрекословно. Что до московских газет, то тут он ставил под сомнение каждое слово. Даже тогда, когда русские и английские сводки полностью совпадали, генерал полагался исключительно на англичан, по-прежнему считая московские вести пустыми измышлениями, лишенными какого бы то ни было серьезного основания.
Ноги графу Шторму ампутировали в январе 1943 года.
В лагерь, где он теперь находился, его перевезли в марте того же года. Сосед его по палате, генерал Енеи, превосходно говорил по-русски и ежедневно переводил ему «с листа» военную информацию советского командования. Граф Шторм не раз признавался начальнику лагеря майору Иванову, что не верит ни одному слову, опубликованному в «Известиях». Больше того, даже высказал предположение, что получает не настоящую газету, а какие-то особые, лично для него составляемые и набираемые экземпляры, имеющие целью ввести его, генерала Шторма, в заблуждение.
В ответ на подобную версию майор Иванов только смущенно улыбнулся, но возражать не стал. С тех пор граф Шторм стал регулярно получать и «Таймс». Вот тогда-то, к великому его изумлению и разочарованию, он увидел, что сводки в «Таймс» совпадают со сводками «Известий». Это заставило его сделать вывод, что присылаемый ему «Таймс» тоже не настоящий, а фальсифицированный и печатается специально для него одного.
Однажды Шторм поделился своими домыслами с соседом, генерал-майором, однако благоразумный Енеи отнюдь не разделял его сомнений.
— Не думаю, — сказал он, — чтобы в глазах русских мы были столь важными персонами. К чему им такие хлопоты? Ради двух венгерских генералов, изнывающих в плену?
Шторм ничего не ответил. Поразмыслив, он пришел в конце концов к выводу, что ему совершенно неважно, о чем пишут русские, что ему абсолютно безразлично, лгут они или говорят правду. В эти дни, в апреле 1943 года, граф Шторм решил, что ему одинаково нет никакого смысла как верить, так и сомневаться. Самое важное — хорошо спать. А впрочем, даже и это едва ли имеет значение.
Вот и сегодня, лежа под сенью могучего дуба, он лишь мельком заглянул в «Таймс», пробежал набранные крупным шрифтом заголовки и нарочито уронил газету наземь. Нагнувшемуся, чтобы ее поднять, денщику граф махнул рукой — не стоит, дескать.
— Оставайтесь при мне, Раган. Если я случайно засну, покараульте!
— Слушаюсь, ваше превосходительство.
Из-под тенистого укрытия генерал-лейтенант Шторм наблюдал за жизнью лагеря, чему несколько мешали бесчисленные кусты и деревья. Генерал досадовал: там, где живут солдаты, во всей этой растительности никакой нет нужды. Впрочем, какие же это солдаты? Кое-кто из офицеров учится ремеслу в столярной мастерской или слесарном цехе… Рядовые гонведы слоняются по территории лагеря с книжками и брошюрками под мышкой, то и дело шныряют в библиотеку. Офицеры, унтеры, солдаты собираются вместе и не видят в этом ничего особенного. «Будто красотки с панели, — думал генерал, сурово сдвинув брови. — И еще эти штрафники из рабочего батальона!..»
Мягкий ветер приносил аромат цветущих деревьев. Где-то слышалась песня. Некий капитан прошел мимо, держа под руку — кого? — капрала!
«Удивительно ли, что мы проиграли войну? С такими вот офицерами да с распустившейся солдатней…»
И генерал-лейтенант незаметно задремал.
Раган вынес для себя из палаты стул и во исполнение приказа уселся караулить генерала. Спустя минуту заснул и он.
Во сне граф Шторм сопел, бормотал и отдувался. Раган стонал и вскрикивал.
Рагану снилось, что ему приказано идти в атаку.
Торопливо заперев на ключ стеклянную дверь своей цирюльни, он забежал в расположенный напротив трактир «Бихари», не отходя от стойки, пропустил пару стаканчиков, стремглав выбежал оттуда и встал в цепь атакующих солдат.
— Вперед! Ура!
Грохотали венгерские пушки, ухали орудийные раскаты русских. Там и сям трещали пулеметы, визжали и квакали мины. Земля под ногами дрожала, небо пылало огнем.
Из алого, как кровь, облака хлынул темно-фиолетовый ливень.
Тут сновидение Рагана исчезло, но брадобрей по-прежнему спал как убитый. Он глубоко дышал, впитывая в себя благоухание тычихинских лесов, в которых явственнее всего почему-то ощущал запах бузины.
Затем Раган снова увидел себя во сне, на этот раз близ тычихинских траншей.
Гонведов, которых по счастливой случайности не настигли ни пуля, ни мина, ни осколки снарядов, где-то рядом, у самой лесной опушки, встретило новое неожиданное препятствие: бесконечная линия внезапно разверзшихся глубоких рвов. Их весьма искусно отрыли русские солдаты. Бруствер они замаскировали травой и цветами, а траншею можно было заметить, лишь скатившись в нее. Передние ряды атакующих исчезли в этих ямах, будто сквозь землю провалились. Задние отпрянули от самого края.
— Назад! Назад! — кричал какой-то унтер-офицер.
— Ложись! — орал лейтенант.
— Вперед! Прямо через ров! Вперед! — командовал капитан.
Одни повернули назад, другие упали ничком на землю, а кое-кто опасливо спустился в тычихинскую траншею. Она оказалась необычайно глубокой, стенки ее поросли крапивой, а дно было усеяно бледно-желтыми колокольчиками.
Раган катился по отвесной стене. Он сделал попытку ухватиться за стебли крапивы, но только вырвал с корнем и, свалившись вниз, распластался на дне траншеи.
Одновременно с ним в длинный глубокий ров скатились сотни гонведов.
— Тут мы хоть в безопасности, — промолвил старший лейтенант Кешерю. — Фельдфебель Шемьен, выставьте дозорных!
Но не успел фельдфебель выполнить приказание, как ударила первая русская мина. За ней последовали вторая, третья…
Визг мин: вийй-ийй-ийй-бумм! Вийй-ий! — перекрывал отчаянные вопли гонведов.
Вийй-ийй-бумм!..
Наконец все смолкло — и завывание мин, и вопли раненых, и хрипы умирающих. В траншее воцарилась мертвая тишина. Только где-то далеко хрипло взлаивала одинокая пушка.
Брадобрей с трудом приподнялся.
Он ощупал себя с головы до ног, вытер рукавом френча нос, из которого сочилась кровь, и еще раз провел рукавом по всему телу.
— Цел и невредим!
Раган долго и громко смеялся, пошлепывая себя по ляжкам. Потом огляделся, ища товарищей. Кроме него, во рву никто не уцелел.
Он попробовал распознать трупы. Но не было и трупов, всюду виднелось сплошное кровавое месиво, из которого торчали обгорелые клочья мундиров, вырванные с корнем кусты да залитые кровью полевые цветы.
Вдоль окопа в воздухе медленно проплыла желтенькая бабочка.
Раган бросился за ней. Надо ее поймать! Он обязательно должен изловить эту бабочку, и тогда все сразу встанет на свое место: его цирюльня, трактир «Бихари», рыбацкая уха, винцо и фрёч.
Преследуя желтую лимонницу, Раган добежал до конца рва, споткнулся и упал. А когда поднялся, бабочка исчезла, словно и не было ее.
Брадобрей расхохотался.
Потом завыл:
— А-а-а-а!..
Он вскарабкался по стенке траншеи, выбрался из нее и побежал к лесу, продолжая вопить:
— А-а-а-а!
Спустя несколько секунд он достиг лесной опушки.
— Руки вверх! — крикнул кто-то по-венгерски.
Раган слышал окрик, но не видел, кто кричал. Может, это деревья?.. Может, это просто почудилось?
Он задрожал, носом шла кровь.
— А-а!..
Из-за широкого дерева вышел рослый советский офицер. Подойдя к Рагану, протянул фляжку.
Раган набросился на офицера, намереваясь укусить его.
Но кто-то подошел сзади и схватил взбесившегося Рагана в охапку.
На этом месте сон опять прервался.
Дальше Раган увидел себя уже на перевязочном пункте. Он лежал пластом, не в силах был пошевелить рукой. К нему приблизился с длинной острой иглой какой-то светловолосый русский и воткнул ее прямо в оголенную руку брадобрея. Раган даже не почувствовал укола.
Денщик генерала Шторма проснулся.
Его трепал озноб, с лица струйками стекал пот.
«Опять преследуют кошмары. Переел, перегрузился…» — решил он, вытирая рукавом лицо, — оно было все в испарине, как после бани.
Когда Раган еще только начал кричать во сне, мирно дремавший генерал пробудился и осуждающе взглянул в побледневшую, худую и костистую физиономию недисциплинированного денщика.
Сначала граф подумал, что следовало бы, пожалуй, разбудить орущего во сне солдатика, но тут же отбросил эту мысль. Брюзжа что-то себе под нос, он снова принялся следить за тем, что творится на лагерном дворе. Он даже не заметил, когда Раган окончательно проснулся.
Парикмахер сидел неподвижно, страшась вымолвить хоть слово. Теперь он был погружен в мечтания о том, как сразу же по возвращении в Будапешт незамедлительно женится. А в жены возьмет одну из подавальщиц трактира «Бихари». Вот только какую именно, он пока не решил.
Размечтавшись о подавальщицах, брадобрей почему-то ощутил во рту вкус рыбацкой ухи и пива.
Его светло-карие глазки подернула слеза умиления.
— Что угодно вашему превосходительству? Прошу прощения, только сейчас заметил, что ваше превосходительство изволит бодрствовать.
Граф Шторм безмолвствовал. Назойливый Раган повторил свой вопрос. Но генерал повелительным жестом приказал ему замолчать. Он думал. Правда, граф уже давно решил вообще перестать о чем бы то ни было размышлять. Однако сумасбродные мысли обычно бывают, к великому сожалению, не столь покорны, как придурковатые денщики. Они, эти мысли, наперекор всему лезли в его крупную угловатую голову. Всецело завладев им, они предъявляли свои права, не спрашивая особого соизволения.
Поминутно рождавшиеся без генеральской санкции, эти мысли непрестанно внушали всякий вздор о жизни, о ее высших целях. Разумеется, душу генерала терзал отнюдь не вопрос о смысле бытия всего человечества. Думы его касались только одной проблемы: ценности собственного существования. Но именно о своей собственной жизни как раз почему-то и не хотелось раздумывать генералу графу Альфреду Шторму. Он давно уже решил, что лично для него все кончено. С того самого момента, когда ему ампутировали ноги.
Дед графа Шторма, небогатый прусский помещик, поступил на военную службу к австрийцам в дислоцированный в Венгрии императорский уланский полк, где последовательно получил сначала чин старшего лейтенанта, потом капитана и наконец майора. И женился на обедневшей польской графине. С какой стати?.. Почему бы и нет! Ведь, как-никак, ему достался графский титул!
Отец генерал-лейтенанта, тоже кадровый офицер, состоял в драгунском императорском полку, который опять-таки был дислоцирован в Венгрии. В отставку он вышел в чине подполковника, женат был на дочери командира одного австрийского артполка, стоявшего под Триестом, итальянца по происхождению.
С матерью Альфред Шторм говорил по-итальянски, с отцом по-немецки, а венгерскую речь слышал только от денщиков. Восьми лет он уже числился воспитанником австрийской военной школы в Винер-Нейштадте. Первое время после получения офицерского темляка нес службу в Будапеште, в его императорского и его королевского величества егерском полку. Оттуда, учитывая, что он, кроме немецкого, почти в совершенстве знал итальянский и английский, его перевели в отдел контрразведки военного министерства Австро-Венгрии.
В качестве офицера этого отдела он провел всю первую мировую войну. Главной его задачей было неусыпное наблюдение за политической жизнью Венгрии, причем особо пристальное внимание ему надлежало обращать на враждебность, проявляемую к правящей династии, на злокозненные сепаратистские тенденции и преступное нежелание вести войну до победного конца.
В связи с этой своей деликатной миссией граф Шторм подолгу жил в Будапеште, почти безукоризненно овладел венгерским языком и познал ту непреложную истину, что, желая чего-либо достичь в этой короткой жизни, человек ни в коем случае не может и не должен скупиться и сквалыжничать.
Во время войны капитан императорско-королевской армии граф Альфред Шторм познакомился с контр-адмиралом Хорти, которому в бурном 1917 году неоднократно лично докладывал о подозрительных, если не прямо революционных, то уж, во всяком случае, далеко не верноподданнических настроениях венгерских матросов имперского флота. Правда, закончив однажды официальный доклад, капитан Шторм тут же откровенно признался контр-адмиралу Хорти, что отнюдь не располагает достаточно убедительными доказательствами, дающими основание привлечь некоторых матросов к суду военного трибунала по обвинению в измене. Но контр-адмирал благодушно заверил, что ему, Хорти, никаких доказательств не требуется.
— Во время войны всякий внушающий подозрение уже преступник. Я отдал соответствующие распоряжения.
Последнюю фразу Хорти произнес по-английски.
Контр-адмирал всегда беседовал с капитаном Штормом на этом языке.
После распада Габсбургской империи граф Шторм обосновался в Южном Тироле, где получил скромное местечко с неопределенными обязанностями и, увы, не вполне твердым окладом в отделе, принадлежавшем дальнему родственнику со стороны матери. Прочитав как-то в одной из итальянских газет сообщение о том, что контр-адмирал Хорти избран регентом-правителем Венгрии, Шторм немедленно поздравил его письмом, разумеется по-английски, и не преминул напомнить о доброжелательных чувствах, которые Хорти неоднократно проявлял по отношению к скромному капитану из контрразведки. В конце довольно пространного послания Шторм предлагал новоявленному главе государства свои услуги. Пять недель спустя пришел ответ. Правда, не от самого Хорти, а из политического отдела будапештской государственной полиции. Графа Шторма приглашали в Будапешт.
По прибытии туда граф имел сначала беседу с заместителем начальника этого отдела, а на следующий день встретился и с начальником. Прошла еще неделя, и граф получил аудиенцию у самого правителя. После этого в чине майора Шторм был зачислен в кадры Национальной армии и получил должность в министерстве обороны. Во время аудиенции Хорти предупредил графа, что ему придется изучить венгерский язык.
— Язык трудный, но освоению поддается, — сказал он, само собой, по-английски. — Я тоже думаю им заняться.
Итак, граф Альфред Шторм натянул мундир майора венгерской армии. В то время ему было тридцать два года. Высокий и стройный, с гибким, хорошо натренированным телом, он отлично танцевал, великолепно фехтовал, превосходно плавал и недурно играл в теннис. Он был элегантен, обладал прекрасными манерами, но, к сожалению, его оклад далеко не покрывал всех расходов, связанных с великосветскими развлечениями.
В самом скором времени молодому графу пришлось завязать знакомство со многими известными в столице ростовщиками. А когда они стали уж слишком беспардонно наседать на него, Альфред Шторм решил жениться. В жены он надумал взять дочь какого-нибудь банкира с Липотвароша, крупного коммерсанта или другого толстосума в том же роде. С этой целью он принялся усердно посещать журфиксы и семейные балы, добросовестно подыскивая себе наиболее перспективного тестя. Но пока залезший по уши в долги майор подбирал себе денежный мешок с дочерью на выданье в придачу, его успели назначить военным атташе при венгерской миссии в Лондоне.
Нанося прощальный визит в управление государственной полиции, Шторм пожаловался начальнику политического отдела, что его шантажируют и всячески донимают ростовщики. Полицейский комиссар заверил графа, что призовет распоясавшихся кредиторов к порядку.
Перед своим отъездом майор Шторм запасся рекомендательным письмом от графини Залаи — которую, между прочим, никогда в глаза не видел — к некоему молодому и весьма любезному подполковнику, военному атташе итальянского посольства в Лондоне. Письмо ему раздобыл начальник будапештской политической полиции. Графиня Залаи рекомендовала благосклонности итальянского подполковника своего старого друга милейшего графа Фреди, а в постскриптуме обращалась с шутливой просьбой раздобыть для графа Фреди богатую невесту.
Итальянский покровитель ввел венгерского майора в свет, причем был с ним вполне откровенен.
— Я ввожу вас, милый граф, не в самые высшие круги английского общества, — сказал он. — Но именно эти не самые высшие — круги наиболее полезны в деловом отношении. Вам придется играть в теннис и гольф не с прирожденными аристократами, а с денежными тузами Англии. Должен вам заметить: в Англии денежный человек совершенно иного склада, чем, например, в моем прекрасном отечестве или на вашей очаровательной родине. Наши соотечественники-бизнесмены вечно ломают голову, каким бы новым мошенничеством умножить свои богатства. А их английские собратья озабочены в настоящее время тем, как бы заставить всех прочих смертных начисто позабыть о махинациях, принесших несметные богатства британским делягам.
Шторм научился составлять партию в гольф, когда это нужно, и заметно усовершенствовался в теннисе. С будущей своей супругой леди Белл он познакомился как раз на теннисном корте. Леди Белл на самом деле была вовсе не леди, однако все называли ее именно так. Дочь крупного торговца, она успела развестись со своим первым мужем и в то время, когда майор Шторм принялся за ней ухаживать, была в самом расцвете. Это была высокая пышная белокурая особа. Галантные люди уверяли, что она с графом одних лет.
Первый муж леди Белл, гусарский офицер французской службы, носил некое громкое историческое имя. Брак их нельзя было назвать счастливым. Французик за неполные три месяца спустил в Монте-Карло весьма солидное приданое жены, но поскольку при этом тесть его, крупный чаеторговец, проявил себя «глупым скрягой» и даже, более того, «человеком дурных манер», грешный муж леди Белл перевелся в кавалерийский полк, расквартированный где-то у черта на рогах в Индокитае. Жену миляга-гусар оставил в Лондоне. Французский офицер с исторической фамилией превосходно доказал, что галльская аристократия вняла голосу истории и научилась разбираться, почем фунт лиха. Он выразил полнейшую готовность отступиться от леди Белл и дать согласие на развод, но… при условии, что ему будет вручена кругленькая сумма.
В свете таких обстоятельств становится до известной степени понятно, почему британский чаеторговец довольно косо взирал на ухаживания графа Шторма за своей дочерью. А когда влюбленный граф попросил у него руки леди Белл, почтенный бизнесмен потребовал некоторой отсрочки, чтобы подумать.
— Признаться откровенно, граф, один раз я уже здорово обжегся на чужеземной аристократии. Правда, то был француз, а вы… вы всего только болгарин.
— Венгр!
— Ну хорошо, пусть венгр. Стало быть, не болгарин, а венгр. И все-таки, граф, вам не следует на меня обижаться, что я принимаю так близко к сердцу судьбу своей дочери. Поэтому… Словом, договоримся: месяц вы потерпите. Через месяц я скажу вам «да» или… Надеюсь, впрочем, что это все же будет «да».
— Что мне делать? — вопрошал венгерский граф итальянского подполковника, который за это время успел превратиться в его неизменного советника. — Что же делать?
— Ничего! — рассмеялся итальянец. — Старый работорговец (истинным источником богатства будущего тестя была отнюдь не торговля чаем, а поставки за границу индийских и малайских рабочих) или, если хотите, старый денежный мешок считает себя хитрой лисой, тогда как на самом деле он сущий осел. Теперь младший брат леди Белл станет наводить о вас справки в Будапеште. Он служит лейтенантом где-то в Египте и тесно связан с секретной службой. По всей вероятности, он напишет в Будапешт нашей общей знакомой графине Залаи. Во всем следует положиться на нее.
Граф Шторм незамедлительно известил шефа будапештской политической полиции, с которым и без того находился в регулярной переписке, что скоро кое-кто из Лондона пришлет неофициальный запрос о его денежных делах и положении в обществе. Сообщил он и о причинах этого острого интереса, не забыв при сем упомянуть имя графини Залаи.
Спустя три недели состоялась помолвка, а еще через полтора месяца — свадьба.
На ужине после венчанья отец леди Белл, с известным раскаянием и в то же время нисколько не роняя собственного достоинства, заявил зятю:
— По-видимому, не все иностранные графы подлецы.
Счастливый отец новобрачной пожелал, чтобы молодая чета совершила свадебное путешествие по северным краям, где-нибудь в горах и фьордах Скандинавии.
— Только как можно подальше от Монте-Карло!
* * *
Чаеторговец недооценил своего второго зятя. Граф Шторм отнюдь не собирался продувать в картишки приданое жены. Кстати, оно оказалось куда более скромным, чем то, которое промотал первый муж леди Белл, но по венгерским понятиям все-таки составляло весьма изрядную сумму. Альфред Шторм распорядился разумно. Первым делом он заткнул глотку своим будапештским кредиторам и рассчитался с лондонскими ростовщиками, с которыми уже успел войти в прочный контакт, причем посредничал все тот же итальянский подполковник. Кроме того, пришлось по дружбе отвалить немалый куш и самому итальянцу.
Шторм ежемесячно получал от тестя достаточно солидную ренту, чтобы графская чета имела возможность жить соответственно своему рангу. Словом, брак оказался безмятежно счастливым. Супруги не столь сильно любили друг друга, чтобы любовь мешала выполнению их светских обязанностей, а эти последние в свою очередь настолько ценили их, что у молодоженов не хватало времени, чтобы надоесть и опротиветь друг другу.
Графиня Белл была в полном смысле слова светской дамой и своим тонким чутьем и деловитостью неутомимо содействовала карьере мужа. Детей у них не было. Зато в течение двенадцати счастливых лет, которые граф провел с женой в Лондоне, он сделал солидную карьеру, став сперва подполковником, а вскоре и полковником.
Когда Альфреда Шторма отозвали в Венгрию, графиня вначале сильно испугалась, но вскоре полюбила Будапешт, удостоверившись на личном опыте, что ежемесячная отцовская рента здесь, на берегах голубого Дуная, куда весомее, чем в туманной столице Англии. А когда вдруг выяснилось, что в этой самой Венгрии она, леди и Белл, из дочери простого чаеторговца с подмоченной репутацией и сомнительными манерами превратилась в потомка древнего английского аристократического рода, чьи предки играли немалую роль как полководцы и дипломаты еще во времена Тюдоров, графиня Шторм стала самой рьяной венгерской патриоткой. Венгерские газеты охотно смаковали все подробности ее заново сочиненной биографии.
Графская чета и в Будапеште продолжала жить все так же счастливо. Графиня Белл завязала горячую дружбу с графиней Габриэллой Залаи, или попросту Габи, очень стройной, спортивного телосложения блондинкой, правда, уже не слишком молодой. А Габи почти ежедневно встречалась с супругой регента Хорти. Она-то и ввела графиню Белл в круг друзей венгерского правителя. Ее высочество регентша очень полюбила английскую аристократку, славившуюся безукоризненными манерами и непринужденной элегантностью.
Разразившаяся в это время германо-английская война привела графа Шторма в ужас. Графиня же, напротив, приняла весть о второй мировой войне с истинным, вошедшим в поговорку британским хладнокровием. Граф опасался, что может лишиться ежемесячной английская ренты. Смогут ли они жить теперь на широкую ногу, как и подобает истинным аристократам?!
— Фреди, — заметила графиня, когда он поделился с ней своими опасениями, — вы, как я вижу, до сих пор еще недостаточно изучили англичан.
И она оказалась права. Больше того, выяснилось, что даже сама леди Белл не вполне знает своих соотечественников. Вопреки состоянию войны их месячная рента регулярно доходила до них при любезном посредничестве швейцарского банка, к тому же, учитывая военную обстановку, тесть даже повысил размеры ренты.
Графиня гораздо чаще стала теперь писать обожаемому папеньке и столь же часто получала вести из Лондона. Ввиду военного времени переписка шла исключительно дипломатической почтой: венгерский дипкурьер вез письма графини в нейтральный Цюрих, а его швейцарский коллега доставлял их оттуда в Лондон. Ответы приходили тем же путем.
Вместе с письмами графини в Англию отправлялись и скупые слова привета, посылаемые в Лондон графиней Залаи некой старинной приятельнице. Приятельница эта никогда ей, правда, не отвечала, тем не менее графиня Залаи продолжала прилежно отсылать свои приветы.
В этот период на вилле графа Шторма, в лучшем квартале столицы — на Розовом Холме, — встречались руководители гонведства и правые политики со многими иностранными дипломатами, от крупных до самых мелких. Здесь в салоне также нередко появлялись заправилы венгерской прессы и будапештские корреспонденты иностранных газет.
Графиня Белл проявила себя чрезвычайно любезной, внимательной и, главное, гостеприимной хозяйкой. Большую и бесценную помощь оказывала ей по этой части ее верная подруга графиня Залаи. Именно она первая принесла Шторму весть о том, что его давняя мечта осуществилась. Скоро, мол, граф сможет нашить на свои брюки генеральские лампасы. Весть оказалась достоверной. Что касается источника, из которого была эта информация почерпнута, — официальный вестник, надо заметить, сообщил ее на целых пять дней позже, — то графиня не была склонна выдавать его не только Альфреду Шторму, но даже его очаровательной супруге.
Летом 1942 года граф Шторм был откомандирован на фронт.
Накануне его отъезда графиня Залаи постучала к нему в кабинет как раз в тот момент, когда он еще раз проверял содержимое своих семи чемоданов: не забыто ли что-либо такое, без чего воину на фронте никак не обойтись.
— Извините, что помешала, дорогой генерал. Мне хотелось с вами попрощаться с глазу на глаз, пожелать большой удачи и множества блестящих побед.
— Вы очень, очень любезны, графиня.
— Надеюсь, это и в самом деле так, — сказала она посмеиваясь.
Когда Габи смеялась, пленительно мерцали ее ослепительно белые зубки. В такие мгновения она казалась почти хорошенькой.
— Но я хочу быть не только любезной, а еще и полезной. Вашу судьбу, генерал, я и мои друзья принимаем весьма близко к сердцу. Поэтому выслушайте мой совет. Если капризная военная фортуна захочет, чтобы вы попали в плен, я подразумеваю в плен к русским, вам необходимо немедленно установить связь с главным бухгалтером английского посольства в Москве господином Чарльзом Грином. Хорошенько запомните это имя: Чарльз Грин.
Граф с трудом поборол изумление.
— Я? В… в плен?.. — заикаясь, пробормотал он. — Ради всего святого, что вы такое говорите, графиня? Я в русском плену?!
— Будем надеяться, что мне это только померещилось. Но мой покойный отец, советник австро-венгерского посольства в Лондоне… Вы же знаете, что я тоже родилась в Лондоне… Не любопытствуйте, все равно не скажу, в котором году!.. Словом, у отца была любимая поговорка, что человек даже в погожий летний день должен иметь под рукой зонтик. Я, конечно, понимаю, генералу в плен попасть не так легко. Хотя бы потому, что он находится далеко от передовой. К тому же русские почти уже выдохлись. Не попадете вы в плен также и потому, что граф Шторм станет, если нужно, сражаться до последней капли крови и живым никогда не сдастся. Все это, дорогой генерал, мне отлично известно. И все-таки прошу вас, запомните имя Чарльза Грина. Мистер Грин, старший бухгалтер английского посольства в Москве… Ведь правда, вы не сердитесь, что я так близко принимаю к сердцу вашу судьбу? Этим я обязана моей милой Белл и милому Джонни.
— Джонни? А кто такой Джонни?
— Ваш шурин, дорогой генерал. Брат вашей жены, капитан Кенникот, который служит сейчас в военном министерстве в Лондоне, — с очаровательным смехом сказала графиня.
— Значит, вы знакомы с моим шурином, графиня? И мой шурин… Но какое может быть дело моему шурину, если я… Ведь мой шурин…
— Вы чересчур любопытствуете, мой милый генерал. Всего не знаю даже я сама. Но прошу вас, не истолкуйте дурно, если старой деве доставляет удовольствие чуточку позаботиться о знакомых ей героях, даже когда один из них — супруг лучшей ее подруги! Ну, дорогой генерал, еще раз от чистого сердца желаю вам удачи и военных побед поистине исторического масштаба!
Пока Шторм успел сообразить, о чем, собственно, собирался спросить графиню, она уже исчезла, как-то необычайно поспешно покинув виллу. И до самого отъезда на фронт генерал с ней больше не встречался.
После ее ухода Шторм так больше и не смог сосредоточить внимание на содержимом своих чемоданов. Даже не поинтересовался, в достаточном ли количестве положили ему одеколона высшей марки и шелкового белья, которому надлежало сыграть немалую роль на фронте в борьбе со вшами.
— Черт ее знает, чего она хочет от меня, эта старая кляча? И что она сует нос куда не следует? — Он в изнеможении опустился в черное кожаное кресло. — Шурин… русский плен… проклятый, никому не ведомый Грин… К черту старую ведьму!
У Шторма разболелась голова. Он со стоном поднялся с кресла и вышел в сад. Там ему встретилась графиня Белл.
— Прошу вас, Изабелла… Скажите, знакома графиня Габи с вашим братом?
— Думаю, что знакома. Почему вас это вдруг заинтересовало, Фреди?
— Она только что молола всякий вздор насчет Джонни. Мне это чрезвычайно неприятно.
— Неприятно? — удивилась графиня Белл. — Я вас не понимаю, Фреди. Надеюсь, вы не стыдитесь своего шурина, капитана английской армии, истинного джентльмена?
— Речь сейчас не об этом, Изабелла. Мне любопытно, откуда знает графиня Габи и самого Джонни, и то, что он…
— Извините, Фреди, но если вам хочется о чем-то разузнать у графини Залаи, вам бы следовало обратиться непосредственно к ней самой. Я очень люблю и уважаю Габи, она моя ближайшая подруга… но поверьте, графиня сумеет лучше меня ответить вам, кто и откуда ей известен. Повторяю, если это вас до такой степени занимает, Фреди, — что, впрочем, мне кажется несколько странным, — почему бы вам не спросить у нее самой?
— Странно, очень странно… и пренеприятно…
— Что же именно вам неприятно, дорогой друг? Кажется, и в самом деле великие полководцы, когда вопрос касается обыденной жизни, сущие дети. Таким был герцог Веллингтон… И лорд Нельсон тоже… Вот вы, Фреди, мечтаете о великих воинских подвигах. И в то же время теряете равновесие из-за каких-то пустяков. Просто не знаешь, смеяться или досадовать. Признаться, увидав, что вы спускаетесь в сад, я, естественно, предположила и даже надеялась, что вы решили в последние минуты перед отъездом на поле брани поговорить о нашем прошлом и будущем, вообще о всей нашей совместной, такой прекрасной жизни. Взгляните, Фреди, как хороша эта темно-красная роза? Сорвать ее для вас? Вы увезете ее на фронт… Возьмите, Фреди! Очень прошу, возьмите… Как символ капли крови из самого сердца. Ведь правда, вы примете ее от меня?
В эту минуту Шторм ненавидел свою супругу. Вместо ответа он издал неопределенный звук, очень похожий на фырканье.
«Так бы и задушил тебя!» — подумал генерал.
Но уже спустя мгновенье он почтительно целовал руку жены в знак благодарности за темно-красную розу, которую графиня грациозно срезала с ветки дамским перочинным ножичком.
Ни о Джонни, ни о графине Залаи разговор между супругами больше не возобновлялся.
На фронте граф Шторм пунктуально выполнял все приказы гитлеровского командования. Однако, даже не обладая особым талантом полководца, уже в сентябре 1942 года он понял, что немцы в чем-то просчитались.
Почувствовав это, граф немедленно сказался больным и решил уехать домой, в Венгрию. В Киеве машину с больным генералом остановил раздушенный, с большим щучьим ртом подполковник Кери и вручил Шторму собственноручное письмо регента Хорти. Венгерский правитель деловым делом сообщал, что граф за заслуги перед родиной произведен в генерал-лейтенанты. Дальше Хорти обращался к новоиспеченному генерал-лейтенанту со следующей просьбой: что бы ни произошло со стоявшей на Дону 2-й венгерской армией, он, генерал-лейтенант Шторм, должен оставаться при своих войсках и обязан в любых обстоятельствах с преданностью и рвением представлять интересы как самой Венгрии, так и его, Миклоша Хорти, правителя Венгрии. Слова «что бы ни произошло» и «в любых обстоятельствах» Хорти подчеркнул дважды.
«Да пребудет с Вами на Вашем пути благословение божие, дорогой генерал», — заканчивал Хорти свое написанное, разумеется, по-английски послание.
«Гм… Уж если престарелые циники начинают взывать к богу, значит, они чуют катастрофу, — подумал граф Шторм. — Видимо, даже Хорти смекнул, что немцы проигрывают войну».
— Будет у вас для меня какой-нибудь приказ, господин генерал-лейтенант? — спросил Кери.
— Прошу, господин подполковник, прицепить мой личный вагон к любому эшелону, направляющемуся на фронт Какие новости?
— Говорят, удалось взять Сталинград. Это, несомненно, придаст войне новый размах.
— Будем надеяться. А как партизаны? Задают хлопот?
— Как вам сказать? В общем, из-за этих мерзавцев без дела не сидим. К счастью, господин генерал-лейтенант, война решается не здесь, а под Сталинградом.
Генерал-лейтенант Шторм провел в Киеве всего несколько часов.
По улицам курсировали немецкие патрули в касках. На каждом перекрестке — пулеметное гнездо, на всех площадях — батареи полевой артиллерии. Перед разрушенным до основания зданием горсовета торчало восемь виселиц с раскачивавшимися на них трупами. В числе повешенных были две женщины.
«Немцы проиграли войну, — заключил про себя Шторм. — А вместе с ней потеряли и весь свой здравый рассудок. Конечно, если он у них когда-нибудь был».
Граф нанес визит вежливости немецкому коменданту Киева. Выразил ему свое восхищение царящим в городе идеальным порядком.
Разыскал он также и венгерскую комендатуру. Настроение там царило крайне подавленное.
На фронт генерал-лейтенант вернулся спустя несколько дней после поражения венгров под Тычихой. Показное наступление, осуществленное генералом Густавом Яни по немецкому приказу, стоило жизни пятнадцати тысячам гонведов.
В конце сентября Шторма посетил неожиданный гость. Это был его ближайший лондонский приятель, итальянский подполковник, в свое время сыгравший в женитьбе графа роль свата. Бывший подполковник стал теперь тоже генерал-лейтенантом, заместителем начальника штаба 8-й итальянской армии, которая стояла по соседству с венгерскими частями. Выглядел он по-прежнему молодо, был очень любезен и, как всегда, находился в превосходном расположении духа.
— Войну мы проиграли, милый граф, — с легкостью заявил он. — Сейчас весь вопрос в том, кто ее выиграет: англо-американский блок или русские? Если выиграют англо-саксы, мы сдерем шкуру с наших солдат, так как это они причина нашего военного поражения. Если же победят русские, тогда вся наша чернь, от которой несет водкой и навозом, сдерет шкуру с нас за то, что мы развязали войну. Итак, милый граф, да благословит бог короля! Само собой, я призываю благословенье господа не на голову нашего кретина Виктора Эммануила, а на его величество Георга VI, короля английского, который хоть и ненамного умнее нашего всемилостивейшего государя, однако еще сможет кое в чем нам помочь. Разумеется, лишь в том случае, если победит. Именно потому-то я так ожесточенно и воюю против русских… Чем больше мы их уничтожим, тем вероятнее английская победа. Но мои солдаты… Впрочем, ладно! Оставим это. Мы, дорогой мой, плывем с вами на одном корабле. Надо глядеть в оба, как бы не получить пробоину!.. Что слышно о вашем шурине?
Граф Шторм думал было спросить у итальянца, какова, в сущности, отведенная ему, венгерскому генерал-лейтенанту, роль в шахматной партии, затеянной неизвестными ему игроками, которые не только переставляют фигуры через его, Шторма, голову, но играют и им самим? Он уже давно чувствует себя шахматной фигуркой в чьих-то руках, причем даже не знал, какой именно, ладьей, слоном или конем, и лишь опасался, как бы не превратиться всего-навсего в простую пешку. Хотелось ему также дознаться, кто же наконец играет в эту крупную игру и на чьей стороне двигают его, Шторма, шахматную фигуру, одетую в мундир венгерского генерал-лейтенанта?
Многое еще желал бы он узнать, но так ничего и не спросил. Предпочел просто угостить итальянца ужином из настоящих венгерских блюд. Господа офицеры провозглашали за столом пышные тосты в честь Гитлера, Муссолини и Хорти. Не обошлось, конечно, без тостов и по адресу гостя, итальянского генерал-лейтенанта. Начальник штаба корпуса подполковник Чонтош под воздействием алого венгерского вина и смутных гимназических воспоминаний сравнил итальянца с героем пунических войн римским полководцем Сципионом.
В начале декабря 8-я итальянская армия сдалась в плен русским. Заместителя начальника армейского штаба, жизнерадостного приятеля графа Альфреда Шторма, прикончили итальянские солдаты.
В середине декабря генерал-лейтенант Шторм получил от жены письмо, посланное графиней через подполковника Кери, одного из руководителей венгерской контрразведки. Из письма этого генерал-лейтенант узнал, что немцы проиграли Сталинградскую битву.
В этот период венгерские генералы один за другим спешили под предлогом болезни уехать с фронта в Венгрию. К рождеству немцы отвели свою артиллерию, которая на протяжении пяти месяцев поддерживала 2-ю венгерскую армию. В воздухе постоянно господствовала русская авиация.
Советские самолеты разбрасывали сотни тысяч листовок на венгерском языке, предупреждая венгерских солдат и офицеров, что их положение безнадежно. Листовки содержали призыв либо сдаваться в плен, либо повернуть назад и уходить домой. Указывался и точный маршрут, по которому венгерские части могли беспрепятственно, не опасаясь бомбардировок и обстрела советской авиации, попасть к себе на родину.
Теперь дело уже не ограничивалось одними генералами. Скоропалительно один за другим заболевали венгерские полковники, подполковники, майоры. Даже молоденькие лейтенанты. Начиная с середины декабря все больше расстраивалась находившаяся в руках немецких интендантов служба провиантского снабжения венгерской армии. Боеприпасы доставлялись с перебоями. В полдень второго января температура воздуха достигла шестнадцати градусов ниже нуля. Пятого января она упала до девятнадцати.
Генерал-лейтенант Шторм уже перестал ссылаться на болезнь. Отнюдь не герой, не был он, однако, и трусом. Не понимая причины, по которой вынуждают его оставаться до конца на месте, он руководствовался сознанием, что этого требует долг.
Граф находился в своей ставке, в каких-нибудь восьмидесяти километрах от линии огня, когда советские войска после часового ураганного артиллерийского обстрела прорвали оборону венгров между Тычихой и Урывом. Но генерал-лейтенант не покинул своего места даже и тогда, когда для всех стало абсолютно ясно, что 2-я венгерская армия полностью развалилась.
Нервы его не выдержали лишь при известии, что командующий артиллерией его армейского корпуса генерал-майор Енеи и начальник штаба корпуса подполковник Чонтош попали в плен. Услыхав эту весть, генерал Шторм чуть не разрыдался.
Он сел вместе с адъютантом в машину, захватив с собой всего один чемодан из семи да два рюкзака с едой и вином.
— На полной скорости в Киев! — приказал он шоферу.
В этот день, 16 января 1943 года, градусник показывал в двенадцать часов минус двадцать два градуса.
Вездеход, на котором генерал-лейтенант Шторм спасался не только от русских, но и от собственных солдат, пробежал за день довольно значительный отрезок пути, хотя от времени до времени приходилось делать немалый крюк и объезжать места, забитые остатками обращенных в бегство венгерских частей. Когда на пути генеральской машины вставал сугроб, шофер расчищал дорогу лопатой.
Тем не менее машина стала все чаще и чаще застревать. Это происходило из-за того, что снег, падавший с утра хлопьями, к вечеру смерзся и образовал обледенелые заносы. Снежный покров был уже не настолько мягок, чтобы колеса вездехода могли легко его разрезать, но и не так тверд, чтобы выдержать тяжесть машины.
На одном из поворотов вездеход провалился в сугроб по самую ось. Выбраться из него оказалось нелегко. По приказу Шторма шофер остался у руля, а сам генерал со своим адъютантом изо всех сил принялись толкать злополучную машину. Когда удалось наконец сдвинуть ее с места и вытащить из сугроба, выяснилось, что серьезно повреждена задняя ось. Повинуясь приказу генерала, шофер пытался устранить поломку, хотя отлично понимал полную бесполезность своих усилий. Все его ухищрения оказались напрасными. Вездеход окончательно вышел из строя.
Если бы Шторм имел при себе термометр, он бы увидел, что ртуть упала уже до двадцати шести градусов ниже нуля.
Сквозь сгущавшуюся вечернюю синеву невдалеке от застрявшей машины адъютант заметил какую-то халупу. Приказав шоферу остаться около вездехода, Шторм вместе с адъютантом укрылся в этой хибарке.
Двери и окна жалкой саманной постройки были давно сняты и пущены на топливо. Соломенная кровля над головой напоминала скорее решето, чем крышу. Но сложенные из самана стены пережили не только тех, кто их когда-то возводил, но и тех, кто расправился с хозяевами этого жилища.
Адъютант Шторма завесил плащ-палатками зияющие проемы двери и окон. Пока луч его электрического фонарика шарил по стенам, взгляд генерал-лейтенанта натолкнулся на кучу соломы, сваленной в одном из углов их нового пристанища.
— Вшей тут, надо думать, не оберешься, — брезгливо поморщился он.
Адъютант сходил к вездеходу и принес консервы, хлеб, две бутылки коньяку, несколько одеял. Генерал плотно закусил, обильно выпил, а насытившись, после недолгих колебаний растянулся на «вшивой» соломе. Адъютант стянул с него сапоги, кожа которых, казалось, насквозь пропиталась холодом, и положил под голову генералу свернутое одеяло, а двумя другими прикрыл его сверху.
Вскоре Шторм сладко задремал на соломенной подстилке, пропахшей смесью бензина, капусты, табака и пота. В полусне он решил непременно представить адъютанта к высокой награде.
«Возможно, мне даже удастся добиться для него немецкого Железного креста. Он этого вполне заслуживает».
В полночь мирно спавшего генерала растолкали немцы — четыре полевых жандарма. Один из них, светя карманным фонариком, внимательно оглядел адъютанта, который сидел, прислонившись к стене, и клевал носом.
— Мадьяры, — закричал немец. — Опять мадьяры, черт их подери!
И злобно рассмеялся.
Крепким тычком он привел в чувство адъютанта, а другой жандарм со всего маху пнул ногой в бок генерала.
Со сна Шторм сразу не разобрал, где находится.
— Капитан! — рявкнул он на адъютанта.
Тот выхватил из кобуры револьвер, однако немец успел перебить ему руку прикладом. Капитан выронил оружие, и, получив страшный удар по голове, мешком рухнул на пол.
Немец пнул его сапогом — может, еще жив. Но капитан не шевелился.
Генерал окончательно пришел в себя только тогда, когда двое немцев схватили его и, приподняв, швырнули в снег. Шторм не успел даже пикнуть. Как бы в напутствие один из жандармов наградил его здоровенным пинком.
Генерал тут же вскочил на ноги, порываясь было немедленно вернуться в мазанку, из которой его только что выкинули. Он потребует удовлетворения! Надо проучить этих мерзавцев! Затронута его честь, честь высшего офицера! Дворянина, наконец!..
Но инстинкт самосохранения оказался сильнее аристократической чести, и уже в следующую минуту генерал пустился наутек в противоположном направлении. Граф то и дело спотыкался, несколько раз падал в сугроб, снова поднимался и продолжал бежать. Снег каленым железом жег его босые ступни, по лбу и щекам градом катился пот.
Вездехода он так и не нашел. Тщетно искал повсюду, метался то вправо, то влево, обегал все вокруг — никаких признаков.
Наконец, чтобы как-то сориентироваться, граф Шторм остановился. Черное небо, казалось, нависало совсем низко над головой. Темно-синяя земля колебалась под босыми ногами — то вздымалась, то опускалась вновь.
— Помогите! Помогите!
Один лишь ветер отвечал на отчаянный человеческий вопль. Ветер стонал, свистел, визжал.
— Помогите! Помогите!
Внезапно генерал, готовый уже покориться неизбежной участи, увидел чудо. Или это было нечто такое, что в первую минуту представилось ему чудом. На востоке, точней, в той стороне, которую он принимал за восток, край неба вспыхнул кровавым заревом. Генерал вскочил и побежал навстречу этой полуночной заре. В конце концов он все же сообразил, что нет никакого чуда. Самый обыкновенный пожар. Вероятно, горят несколько домов, может, целая деревня.
— Лишь бы туда добраться… Боже мой, лишь бы добраться!..
Предполагаемая картина подожженной деревни действовала на него успокаивающе. Ведь там, где это происходит, должны быть и люди!.. Генерал был в этом совершенно уверен, разве сам он не посылал столько раз своих солдат на поджог…
Он бежал. Долго бежал… Но как ни торопился, ночное зарево не только не приближалось, а, напротив, как будто все больше и больше удалялось, становилось бледнее и бледнее. Генерал запыхался окончательно и, ни на мгновенье не отрывая глаз от сулящего ему спасенье пожара остановился, чтобы набраться новых сил. Над заревом кружили самолеты. В отблесках пламени они казались желто красными.
Но вот самолеты скрылись из виду. Пожар затухал. Последние вспышки, последние языки огня… Все! Конец!
Вокруг воцарилась кромешная мгла.
— Помогите! Помогите!
В ответ — только завывание ветра.
На следующие сутки — это было в одиннадцатом часу утра 17 января 1943 года — командир одного из русских стрелковых взводов лейтенант Новицкий, проходя мимо небольшого сугроба, заметил торчавшую из него голую почернелую ногу. Два красноармейца быстро разбросали снег и вытащили одетого в мундир венгерского офицера. Он был без сознания.
— Генерал! — определил лейтенант Новицкий.
— К тому же босой. Значит, бывают и такие!..
— Надо поскорее доставить в госпиталь! — строго сказал лейтенант. — По-моему, он еще жив.
Лейтенант разжал посиневшие губы Шторма и влил ему в рот несколько глотков водки. Два красноармейца принялись растирать ему снегом лицо и ноги.
Прошло несколько секунд, и Шторм глубоко вздохнул.
— Жив!
Через полтора часа генерал-лейтенант был доставлен в один из советских перевязочных пунктов.
— Придется отнять обе ноги, — заключил главный полковой врач. — Но пока держится высокая температура, об операции нечего и думать. В первую очередь необходимо ликвидировать воспаление легких.
Прошло целых десять недель, прежде чем генерала Шторма доставили на санитарном самолете в Москву, а оттуда в машине с красным крестом отвезли за двадцать восемь километров от советской столицы, в лагерь военнопленных.
Втайне генералу хотелось думать, что все происшедшее с ним за эти месяцы — только кошмарное сновидение. Разве может быть явью, что он… что он… Но вместо ног граф видел лишь две короткие култышки и, глядя на них, не верил глазам своим.
На восьмой день пребывания в подмосковном лагере, где Шторм лежал в госпитальной палате рядом с генерал-майором Енеи, к нему явился нежданный гость. Его посетил мистер Грин, главный бухгалтер английского посольства в Москве. Мистер Грин ничем не напоминал тех дипломатических чиновников, которых Шторм знал когда-то в Лондоне. Это был человек лет под шестьдесят, мешковато одетый, мямля с виду, с простецкой улыбкой. Типичный старомодный провинциальный чинуша… Отвислые его щеки были какого-то лилово-красного оттенка.
«Похож на старого глупого индюка», — сразу отметил про себя генерал-лейтенант.
Посетитель заверил графа, что тот может во всем и всецело рассчитывать на его совет и дружескую помощь, что он готов оказать графу любую услугу и предоставляет себя в полное распоряжение его превосходительства. К этому его, мол, обязывают узы старинной дружбы, связывающие его с семейством жены графа и в особенности с братом леди Белл, капитаном Джоном Кенникотом.
— Капитан Кенникот принимает очень близко к сердцу судьбу господина генерала.
Мистер Грин привез с собой также немудреные подарки: две плитки шоколада «Кола», сто штук английских сигарет, кусок отличного мыла и пачку чая. В тот момент, когда мистер Грин выкладывал из портфеля свои приношения, его худая грустная физиономия показалась генералу еще более старой и незначительной.
С тех пор господин Грин регулярно раз в месяц посещал в лагере генерал-лейтенанта. Приходил он всего на несколько минут и никогда не являлся с пустыми руками хотя подарки его, как и сам он подчеркивал, были боле чем скромны.
Весна в Подмосковье наступает поздно и длится недолго. Не успеет сойти снег, как деревья мгновенно покрываются зеленью. Затем почти сразу летняя жара, от которой вянут и теряют свежесть цветы.
Едва кончилась зима, Шторм начал проводить большую часть дня на открытом воздухе. Сначала Раган выбирал для него самые солнечные места. Стоило густой тени старых деревьев подобраться поближе, и денщик торопливо толкал коляску зябкого графа на солнцепек.
Но уже с конца мая Рагану пришлось выискивать для генерала не солнечные полянки, а уголки потенистее. Почти весь день просиживал теперь Шторм под развесистым дубом, скучая и досадуя на все творившееся вокруг. Ему сладко дремалось в тени дуба, а в минуту бодрствования было удобно наблюдать за жизнью лагеря, наблюдать со все возрастающим неодобрением.
Генерал не был, в сущности, дурным человеком. Самым для себя важным считал он возможность жить широко, как подобает его рангу, и, когда это ему удавалось, не возражал против того, чтобы сносно жилось и другим. Но видеть, что эти другие свободно разгуливают на здоровых ногах, тогда как он, беспомощный калека, навсегда утратил такую способность, — нет, это было выше его сил.
Он принимался строить мысленно самые разнообразные планы, хотя отлично понимал, что планы эти совершенно несбыточны и он только зря пытается себя обмануть; он не верил даже собственной лжи. Занимаясь самоистязанием, Шторм нежданно и с некоторым даже страхом обнаружил, что где-то в глубинах его души зарождается прежде неведомое ему чувство юмора.
Генерал-лейтенант прекрасно сознавал, что юмор не к лицу истинному джентльмену, тем более в столь высоком чине. И все-таки никак не мог противостоять этому исключительно плебейскому влечению. До поры до времени он еще кое-как пытался подавить это чувство, позволяя себе проявлять остроумие только мысленно. Примерно в таком роде:
«Меня всю жизнь водили на веревочке, водят на ней и сейчас. В данный момент я знаю столь же мало, как и десять лет назад, кто именно и какую игру со мной ведет. Так нужны ли ноги человеку, которого дергают за веревочку?»
Шторм в душе посмеивался над подобным остроумием и в то же время злился, что способен смеяться над этакой нелепицей.
* * *
Генерал-майор Андраш Енеи ежедневно пробуждался на добрый час позднее намеченного им накануне срока. Обычно это происходило около десяти утра. Позевывая, Енеи протирал кулаком глаза, затем еще в постели выкуривал папиросу. Покончив с папиросой, он стремительно сбрасывал одеяло, торопливо натягивал бриджи и сапоги и, с удовольствием потягиваясь, орал во все горло:
— Рага-ан!
Через несколько минут появлялся денщик, неся на подносе горячую воду для бритья. Енеи брился всегда сам, напевая при этом всевозможные венгерские, австрийские, итальянские и немецкие военные марши.
После бритья генерал-майор мылся до пояса — он любил холодную воду. Продолжал он петь и во время умыванья.
Обтерев себя полотенцем, Енеи влезал в мундир. Самая неприятная минута за весь день! У его генеральского френча имелся один грубый и непоправимый недостаток: украшавший его галун был собственноручно сфабрикован самим Енеи из жестяной банки от норвежских сардин, а звездочки генерал вырезал из крышки коробки от гуталина. Свои подлинные генеральские знаки отличия Енеи поспешно сорвал еще в тот момент, когда выяснилось, что он и его подчиненные неизбежно очутятся в русском плену.
«Пусть русские думают, что ими захвачен рядовой гонвед», — решил тогда Енеи, в эти панические минуты совсем упустив из виду, что на нем штаны с генеральскими лампасами и, стало быть, разоблачение неизбежно.
Новые же, правда не вполне по форме, знаки отличия, доставившие ему немало горьких минут, генерал Енеи смастерил еще в Давыдовке. В то время он уже отлично понимал, что русские все равно не верят, будто он рядовой солдат, да и на собственном опыте успел удостовериться, что Красная Армия обращается с военнопленными вовсе не так, как он, Енеи, столь часто и подробно изображал солдатам в своих приказах по корпусу.
Пока генерал-майор умывался, Раган успевал принести ему завтрак: тарелку супа с фасолью, картофелем или капустой, порцию сала с долькой чеснока, вдоволь хлеба и стакан квасу. Все это было ему весьма по душе. Разумеется, удовольствие оказалось бы неизмеримо больше, если бы к завтраку подавалась рюмка сливовой палинки или, за неимением таковой, хотя бы простой водки.
Он уже неоднократно обращался к главному лагерному врачу, прося прописать ему это лекарство, и каждый раз безрезультатно. Тогда Енеи пожаловался, что, не выпив за завтраком водки, он неизбежно начинает страдать несварением желудка. Вместо водки врач прописал ему касторки, но глубоко разобиженный генерал отклонил такое лечение.
Вырос Енеи среди крестьян, первыми товарищами его игр были крестьянские ребятишки, и он чувствовал, что этот деревенский дух застрял в нем навсегда. Крестьян Енеи презирал, но знал их хорошо — как плеть знает голую спину, по которой хлещет.
Отец его, отпрыск разорившейся дворянской фамилии, владевшей некогда выездом четверкой, в конце прошлого века много раз выставлял свою кандидатуру в депутаты, выступая с программой так называемой «народной» католической партии. Он служил управляющим в одном из имений графа Зичи и был его доверенным лицом. Большой любитель выпить, старик Енеи проматывал свое состояние на вине и политике, но семерых своих детей неустанно поучал, как можно и должно наживаться на этой же самой политике.
— Мужика надо держать в узде, — поучал он. — Но есть среди них и стоящие. Что и говорить, крепкий мужик, владеющий полсотней, а то и сотней хольдов, — это настоящий стервец. Но его надо щадить, как брюхатую зайчиху, рождающую нам на пользу.
Двух своих дочерей старик Енеи вполне удачно выдал замуж. Четверо его сыновей изучали право — ведь юрист может сделать головокружительную карьеру. Однако никто так и не занял министерского кресла.
Только последний, пятый, по имени Андраш, вроде бы самый неприспособленный к жизни, выбился все же в люди. Сначала отец пристроил его бесплатно в кадетский корпус. В 1914 году Андраша произвели в лейтенанты, а несколькими месяцами позже он оказался в русском плену. Андраш Енеи три с половиной года провел в Сибири и научился довольно сносно говорить по-русски.
Летом 1918 года ему удалось вернуться в Венгрию, где он получил очередной чин старшего лейтенанта и трехмесячный отпуск. К этому времени Габсбургская империя уже распалась. Старый Енеи устроил избрание Андраша председателем комитета по наделу землей.
— Если, сынок, ты не хлопнешь сейчас со всех козырей и не заберешь главный куш, ты его, значит, и не заслуживаешь!
Очутившись в должности председателя землеустроительного комитета, бывший старший лейтенант стал частым гостем за столом у тех богатых помещиков, чьи земли пытались разделить крестьяне, и успел заслужить благодарность многих из этих господ. Особенно подружился он с бароном Гелбом, которому под великим секретом шепнул о готовящемся еврейском погроме.
Когда в Венгрии образовалась Советская республика, старший лейтенант Андраш Енеи сбежал вместе с бароном Голбом и его семейством в Вену, а оттуда на средства барона перебрался через Югославию в Сегед и вступил в Национальную армию. После того как пролетарская революция была потоплена в крови, армия эта, предводительствуемая Хорти, двинулась в Задунайщину и, как только румыны эвакуировались из венгерской столицы, вступила в Будапешт.
Андраш Енеи был малый из себя видный, а богатые еврейские дочки так вообще считали его красавцем. Высокий, стройный, с ястребиным носом, смуглой кожей и черными кудрями, он все же несколько напоминал провинциального барчука, но на указательном пальце левой руки он носил свой старинный перстень с печаткой и никогда не снимал его.
Он не скрывал своего пристрастия к крестьянским блюдам и крепким мужицким выражениям. Енеи был убежденный антисемит и это свое качество проявлял главным образом во время визитов к липотварошским богатеям. Однако в то же время он считал нужным время от времени заявлять в их присутствии, что лично он еврейские погромы осуждает, хотя и считает эти печальные крайности вполне объяснимыми.
Осенью 1920 года, будучи уже капитаном, Енеи женился. В супруги он взял младшую дочь барона Марцела Гелба баронессу Анну-Марию. Старшая дочь барона была выдана за владельца кожевенного завода. Енеи рассчитывал получить в приданое несколько хуторов, но ему достались лишь доходный дом в Будапеште да пачка акций. Стари барон Гелб, совладелец известной фирмы по экспорту зерна, весьма дорожил своей связью с землей и чувствовал себя счастливым, когда во время заграничных поездок писал о себе в гостевой книге: «помещик».
Андраш Енеи начал службу в Будапеште, но, так как жена любила блистать в провинциальном свете, вскоре перевелся в Сегед. Однако периферия быстро наскучила молодой чете, и, повинуясь желаниям супруги, Андраш вновь перебрался в Будапешт.
Как только Венгрия установила дипломатические отношения с Советским Союзом, майор Енеи получил назначение в венгерскую миссию в Москве. Но ни он, ни его жена хорошо себя здесь не чувствовали. Во время отпуска Енеи даже совсем было собрался начать хлопоты об отзыве на родину, но тесть отговорил.
— Радуйся, что ты не дома, — сказал он. — Если бы не дела, то бишь земля, я и сам с удовольствием поселился бы за границей.
Таким образом, в Венгрию Енеи попал только летом 1941 года, когда разразилась германо-советская война.
К тому времени старый барон Гелб переписал на него свое задунайское имение и даже передал ему права совладельца экспортной фирмы, после чего уехал в Швейцарию. А зять его, теперь уже полковник, был направлен на фронт. Поручив заботу о жене своему старшему брату Тибору Енеи, депутату от партии нилашистов, полковник укатил на Украину, где первое время командовал карательным полком, охотившимся за партизанами. Затем его сделали начальником штаба пехотной дивизии.
В июне 1942 года Енеи было присвоено звание генерал-майора, а через несколько недель он был назначен командующим артиллерией в армейском корпусе генерал-лейтенанта Шторма. За сутки до воронежского прорыва Енеи сказался больным, но отложил отъезд с передовой на пару дней ввиду большого количества багажных мест. Вот как получилось, что в ночь прорыва он находился не далее тридцати восьми километров от переднего края.
Андраш Енеи мгновенно оценил все значение воронежского прорыва и без проволочек пустился наутек, сопровождаемый начальником штаба корпуса подполковником Чонтошом. Генерал и подполковник держали путь в ставку немецкого генерала Краммера, который стоял в тылу венгерских войск. Но немцы усадили венгров в повозку и отправили обратно, к позициям венгерских частей.
Однако до своих войск беглецам добраться не удалось (если предположить, что эти войска вообще еще существовали). Наткнувшись по пути на отряд русских, Енеи и Чонтош поняли, что о сопротивлении и думать нечего. Удрать посчастливилось только генеральскому адъютанту, который следовал за повозкой верхом. Он-то и доложил Шторму, что генерал-майор Енеи и подполковник Чонтош попали в плен.
Енеи был человеком крепкого здоровья, отличался превосходным аппетитом и всегда пребывал в прекрасном расположении духа. Он любил похвастать, что может в один присест съесть жареного гуся, и весьма искренне сожалел, что в лагере военнопленных ему не представлялось случая продемонстрировать свои возможности по этой части.
После завтрака генерал-майор вышел во двор и несколько раз обошел его размеренным крупным шагом. Он прогуливался ровно тридцать минут. Эта ежедневно повторявшаяся после завтрака и ужина прогулка должна была заменить ему тренировку по плаванью и верховой езде, к которым генерал пристрастился еще до плена.
Закончив прогулку, Енеи подошел к генерал-лейтенанту Шторму, которого слегка презирал за аристократичность и не венгерское происхождение, но в то же время завидовал, что тот родом немец да еще лицо титулованное — граф.
— Садись, Андраш… Располагайся…
— Благодарю, дорогой граф. Как изволил почивать!
— Довольно сносно. А ты?
— Всю ночь снились нищие. Верный удел того, кто лег на пустое брюхо.
— Да ведь в дополнение к ужину ты умял целое блюдо жареной картошки? — изумился Шторм.
— Для голодного льва это все равно что проглотить муху.
С некоторыми отступлениями подобная беседа между двумя пленными генералами повторялась каждое утро.
Енеи опустился на подставленный ему Раганом стул.
— Будь любезен, взгляни, о чем еще сообщают эти русские.
Енеи со вздохом взял в руки «Известия», но через несколько минут швырнул газету на землю.
— Конечно, опять сводки о победах.
В свою очередь тяжело вздохнул и Шторм.
— Знаешь, Андраш, мне порой думается, что русские действительно побеждают. Разумеется, это временный, преходящий успех.
— Разреши изложить на этот счет мое собственное мнение. Тут имеются две возможности. Первая — что русские просто-напросто бесстыдно лгут и говорят о победах именно тогда, когда их бьют. Вторая, которую имел в виду ты, — что немцы из тактических соображений осуществляют планомерный отход, а русские истолковывают его превратно, принимая за собственные успехи. Для положения русских характерно, что вне зависимости от того, где в данную минуту проходит линия фронта, они свои силы уже полностью израсходовали, резервов у них больше нет. Самое тому красноречивое доказательство нам приходится сейчас испытывать на себе: не имея собственных резервов, русские вынашивают столь же фантастические, сколь смехотворные и возмутительные планы пополнения своей армии за счет венгерских военнопленных. Именно в этом смысле задумана организация так называемого венгерского легиона. Уже сама подобная идея — убедительнейшее свидетельство того, что русские выдыхаются.
Как ни странно, утешительные доводы Енеи сильно взволновали Шторма.
— Не понимаю, Андраш, почему и ты, и Чонтош только и делаете, что затеваете разговор об этом смехотворном «венгерском легионе»! Я, помните, не раз заявлял вам, что мы, мадьяры, останемся верны до конца нашему союзнику Германии, что судьба Венгрии неразрывно связана с судьбой Третьей империи. Как старший здесь по рангу, я уже давно с недвусмысленной ясностью указал на все эти обстоятельства. Не понимаю, к чему нужно вновь и вновь возвращаться к этому вопросу?
— Дорогой граф, для нас твое мнение равносильно приказу. Оно является законом для всех находящихся в плену венгерских генералов, строевых и штабных офицеров, равно как и для унтер-офицерского, капральского и рядового состава. Обязаны подчиняться ему и солдаты рабочих батальонов. Но разреши тебе напомнить, что ты не изволил читать выходящую в лагере на венгерском языке так называемую стенную газету. Она вывешена на стене солдатского барака… Чего рот разинул, Раган? Марш отсюда! Ступай на кухню, узнай, что готовят нам сегодня на обед.
— Слушаюсь, господин генерал-майор.
— Итак, — продолжал Енеи, оставшись наедине с генерал-лейтенантом, — в этой самой стенной газете наши унтер-офицеры и рядовые, более того, за последнее время даже молодые офицеры запаса черным по белому пишут, что очевидное и близкое, по их мнению, поражение Гитлера неизбежно и даже желательно. Они утверждают, что в случае, если Венгрия останется союзником, или, по их выражению, сателлитом, Германии, это поражение якобы катастрофически отразится на судьбе самой Венгрии. Иными словами, они подбивают людей на измену родине.
— Пустое. Безответственная болтовня!
— Как тебе будет угодно, господин генерал-лейтенант, но разреши все-таки продолжить. Военнопленные осуждают систему имущественных отношений в нашей стране, и в первую очередь несправедливый, по их мнению, характер землевладения. Они требуют упразднения помещичьей собственности, требуют раздела земли.
— Вздор! На то и существуют в Венгрии попы, суд, полиция, жандармы, чтобы каждого, кто лишь осмелится об этом помыслить… Есть там и каторга, а потребуется — найдутся и виселицы. Венгрией правит его высочество господин регент.
— Править-то он правит, это верно. Только осмелюсь обратить твое внимание на тот факт, что передовая свежего номера так называемой стенной газеты озаглавлена: «Хорти — к ответу!»
При этих словах лицо генерал-лейтенанта налилось кровью, казалось, его сейчас хватит апоплексический удар. Он несколько секунд ловил ртом воздух, прежде чем смог вымолвить нечто членораздельное.
— Ты… ты… ты видел это собственными глазами, Андраш? — произнес он наконец.
— Статьи не читал, но заголовок видел. Я каждое утро прогуливаюсь мимо солдатского барака.
— И… и… И ты не сорвал со стены эту пакость?
— Нет, дорогой граф. Не имел возможности. Вокруг упомянутой стенной газеты вечно толпится целый взвод гонведов. Читают.
— Приказываю немедля сорвать этот грязный листок. Понимаешь, приказываю! Немедля!
Енеи вскочил с места, вытянулся в струнку и застыл перед генерал-лейтенантом.
— Слушаюсь, господин генерал-лейтенант! Но… Прежде чем попытаться выполнить приказ, разреши обратить твое внимание на то, что гонведы непременно станут защищать свою газету.
— Прикажи гонведам уничтожить этот… мерзкий листок.
— Приказать-то я прикажу, господин генерал, но… что, если они вдруг откажутся повиноваться? И тем самым… генеральский авторитет… Но если ты все-таки считаешь необходимым рискнуть…
Раган уже несколько секунд стоял возле генералов и счел момент самым подходящим, чтобы доложить об обеде: он будет состоять сегодня из щей, тушеной баранины с гарниром из риса, яблока и двухсот граммов красного вина. Рагану нравилось, что русские отмеряют вино на граммы.
— Кажется, я придумал выход из положения, граф, Знаете ли вы, Раган, что такое стенная газета?
— Имею честь доложить, господин генерал-майор, знаю. Это оберточная бумага, на которой гонведы кропают статейки, а потом вывешивают ее на стене.
— Словом, знаете? Отлично. Отправляйтесь немедленно туда, сорвите эту газету и принесите нам. Поняли? Повторите приказ! Если вам начнут препятствовать, заявите, что выполняете распоряжение, которое дал я. Нет, не я, а сам господин генерал-лейтенант.
Раган, как всегда преисполненный рвения показать свою солдатскую выправку, повторил приказ и, расправив грудь, щелкнул каблуками. Затем молодцевато зашагал по направлению к бараку.
Генералы смотрели ему вслед, пока денщик не скрылся за углом. Прошло несколько минут, и Раган вернулся. Однако стенной газеты в руках у него не было.
— Честь имею доложить, господин генерал-майор, приказ не выполнил. Гонведы напали на меня и… Их было человек пятьдесят. Может, даже больше…
— Вы им сказали, что это распоряжение его превосходительства?
— Так точно.
— Ну и что?
— Не смею повторить, ваше превосходительство. До того обнаглели, что осмелились поносить даже его высочество самого господина регента.
* * *
Кавалер ордена Витязей подполковник Элемер Чонтош ежедневно представлялся обоим генералам, хоть и не всегда точно в определенный час. Чаще всего под сень генеральского дуба он попадал около одиннадцати утра. До одиннадцати его можно было видеть в офицерском бараке беседующим с его обитателями.
Генерал-майор Енеи мысленно называл его то пронырой, то хитрой лисой, то попросту болваном, всюду сующим нос; относился к нему с искренним презрением, но, как и генерал-лейтенант Шторм, не мог без него обойтись. Подполковник Чонтош даже в лагере в полной мере сохранил свойственные ему живость и энергию. Нередко совершал глупости, но не сидел сложа руки и вечно был чем-то занят.
Элемеру Чонтошу, казалось, было самой судьбой предназначено стать начальником уездной администрации, пойти по стопам своего папеньки, который отлично умел расправляться с крестьянами, притом так, что его необычайно эффективные, остроумные меры долго потешали всю округу. Молодчиной оказался и сын его Элемер, слывший среди местных господ большим шельмой. Впрочем, это говорилось ему не в укор, а с явным оттенком похвалы.
Элемер наверняка унаследовал бы отцовскую должность, так же как и отцовскую популярность в округе, если бы по роковой случайности его интересы не столкнулись с вице-губернаторскими. В ту пору он приударял за примадонной заезжей труппы, нисколько не подозревая, что та же актриса приглянулась и вице-губернатору. У обоих были примерно равные шансы. Одним словом, старику Чонтошу пришлось подыскивать для сына новую службу. И молодой Чонтош снова стал военным.
Лейтенант Элемер Чонтош, подобно многим своим приятелям, полагал, что проблему жизненного пути — под этим он подразумевал, конечно, вопросы финансового порядка — можно полностью разрешить лишь посредством удачной женитьбы. Но так случилось, что лично для него дело устроилось совсем иначе… Элемер получил наследство.
Его дядя, старший брат отца, давно порвавший со священными семейными традициями, не принадлежал ни к служилому дворянству, ни к офицерству. Он был весьма зажиточным виноторговцем. Родичи презирали его, чурались, стыдились, но… время от времени просили у него большие или меньшие суммы взаймы. Кстати, всегда безрезультатно. Когда же этот «позор семьи» отбыл в лучший мир, выяснилось, что все свое состояние он завещал племяннику, старшему лейтенанту Элемеру Чонтошу.
Наследство состояло из провинциальной ресторации, богатейшей коллекции всевозможных гербов и образцово содержавшегося поместья с восемьюстами хольдами земли. Ресторан и коллекцию гербов Элемер немедленно продал, а поместье сдал в аренду. Для собственного пользования он оставил только замок с прилегавшим к нему парком в сорок шесть хольдов.
Поместье находилось в комитате, где с незапамятных времен обитало семейство Чонтоша, а замок был расположен более чем удобно, всего в нескольких километрах от комитатского центра. Таким образом, старший лейтенант Чонтош смог перевестись в дислоцированный в округе гонведский полк и поселился в собственном родовом замке. Спустя три месяца после этого события, уже будучи в чине капитана, Чонтош женился на младшей дочери своего старого соперника, вице-губернатора.
Брак для него оказался весьма удачным. Юная супруга Элемера чрезвычайно приглянулась сыну правителя Венгрии Иштвану Хорти, который частенько наезжал в эти края охотиться. Таким манером Элемер Чонтош в свои тридцать три года сделался кавалером ордена Витязей и майором, а в тридцать пять — подполковником. Однако на этом чине его карьера временно застопорилась, поскольку Хорти-младший обнаружил новые, еще более благодатные охотничьи угодья в другой части страны.
До войны подполковник Чонтош был румяным, склонным к полноте, голосистым провинциальным барином; в нем, невзирая на его военный мундир, все еще было нечто от уездного начальника, этакого удельного князька. С солдатами своими он обращался совершенно так же, как его отец с мужиками: Элемер не терял хладнокровия даже в напряженные моменты экзекуции! Он приходил в ярость лишь тогда, когда гонведы не восторгались тем, с какой лихостью и остроумием сам господин подполковник наказывает их товарищей. Тут уж он был беспощаден.
Чонтош был большой гурман и выпивоха. Он любил женщин, любил всех без исключения, очень может быть, даже собственную жену. Судьба, казалось, уготовила ему вполне определенную участь: что-нибудь к пятидесяти пяти годам Элемера непременно должна была хватить кондрашка, после чего его оплакивали бы трое-четверо законных детей и проклинали бы матери пятнадцати-двадцати побочных. В последних недостатка не было… Но кондрашка почему-то замешкалась. А тем временем разразилась война.
Очутившись в плену, где к его услугам не было ни женщин, ни привычной кухни, ни картишек, Чонтош похудел, побледнел, стал зябким и нервозным. Ничто его больше не занимало. Совсем случайно узнал он, что чехословаки сформировали собственную армию и уже воюют против Гитлера, но даже эта весть нисколько его не возмутила.
— Уж эти мне чехи! — только и сказал он. — Чего еще от них ждать!
Однако, когда и пленные румыны образовали Национальный комитет и всерьез приступили к формированию дивизий, Чонтош принялся рвать и метать:
— Вонючие валахи!..
Но вот вслед за румынами избрали свой Национальный комитет пленные немцы, открыто провозгласив, что их цель — «отделить судьбу Германии, судьбу немецкого народа от судьбы Гитлера». Узнав об этом, Чонтош почувствовал, что мир рушится. Тем не менее спустя несколько дней подполковник пришел к мысли, что в создавшейся обстановке ему предстоят весьма серьезные задачи. На фронте он занимал место начальника штаба армейского корпуса, которым командовал генерал-лейтенант граф Альфред Шторм. Теперь Элемер Чонтош считал своей обязанностью вновь утвердиться в той же должности.
— Мы должны доказать всему свету, — разглагольствовал Чонтош перед обоими генералами, — что мы, венгры, преданы Германии куда больше, чем сами немцы!
Шторм молчал. Енеи только гмыкал и пожимал плечами.
— Это наш нравственный долг, наш долг перед собой!
Шторм и тут не отозвался. Енеи лишь вяловато махнул рукой.
Все последующие дни Чонтош без устали носился по лагерю. Он уговаривал, обещал, просил, угрожал, хотя и сам точно не знал, какую именно цель преследует этой своей лихорадочной деятельностью. Впрочем, цель у него все же была. Он это понял, как только прочел статью в лагерной стенной газете о землевладении в Венгрии. Его возмутила следующая безапелляционная фраза: «Земля принадлежит тем, кто на ней трудится!»
Чонтош почувствовал, что мужичье опять распоясалось. А раз так, его, Чонтоша, прямой долг — принять меры к защите…
Когда сознание подсказало Чонтошу, что ему следует делать, он сразу обрел свое место в жизни, прояснилась и цель собственного существования: спасение родины. Дело «спасения родины» продвинулось бы куда живее, если бы словам Чонтоша внимала сотня-другая жандармов. Но тут приходилось действовать самолично.
Вновь и вновь перечитывал Чонтош помещенную в лагерной стенной газете статейку «Распределение земли в Венгрии». Ее автор, некий Дьёрдь Сиртеш, требовал конфискации крупных помещичьих и церковных имений, противопоставляя венгерскому помещичьему хозяйству социалистический способ сельскохозяйственного производства.
«Сиртеш, Сиртеш! — повторял про себя Чонтош. — Пусть я стану раввином, если его прежде не звали Зелигман или Шлезингер. Гм… Думаю, стоит мне лишь подать ему руку и он тут же в восторге отречется от всех своих гнусных идей».
Чонтош вызвал к себе в офицерский барак капрала Сиртеша. Тот явился. Но доложил о своем приходе не по уставу, а совсем на гражданский манер: взял и представился. Сиртеш оказался вольноопределяющимся, а до армии был преподавателем гимназии.
Подполковник долго и подробно обо всем его выспрашивал, особенно интересуясь его происхождением. Отец Сиртеша был сельский учитель, несомненнейший католик. Сам Дьёрдь Сиртеш, окончив Будапештский университет, еще год проучился в университете в Риме.
— Объясните же ради бога, капрал… Как это могло случится, что вы, истинный христианин, решились говорить… я бы сказал, о таком безрассудстве, граничащем с прямой изменой родине? Раздел земли!.. Вы только подумайте…
Сиртеш в упор взглянул на подполковника. У капрала были красивые большие серые глаза, подбородок несколько выдавался, нос был прямой, а губы узкие, плотно сжатые.
— Ну что ж, давайте потолкуем, — заявил он. — Нам действительно пора поговорить о нашей родине и рассчитаться с ее изменниками. Истинные предатели родины — это те, кто погнал венгерского мужика на войну, кто заставил его сражаться за то, чтобы венгерская земля по-прежнему оставалась достоянием герцогов, графов, епископов, банкиров. Предателями называем мы тех, кто посылал на смерть десятки тысяч мадьяр ради того, чтобы окончательно превратить Венгрию в колонию Гитлера. Но пришло наконец время…
— Капрал!
— Да, пришло наконец время…
Чонтош сдерживался с трудом. Но сил дослушать речи капрала до конца у него все же не хватило.
— Капрал! — воскликнул он. — По возвращении домой вам придется за такие речи отвечать перед судом!
— Когда мы вернемся домой, господин подполковник, судить будет венгерский народ. И притом по собственным законам.
Теперь уж и Сиртеш едва владел собой. Ноздри его раздувались, руки невольно сжимались в кулаки, голос охрип.
Чонтошу в конце концов удалось все же подавить готовую прорваться ярость. Он отлично понял, что опасность куда больше, чем он предполагал. Подполковник взирал теперь на Сиртеша, как на некое странное, непонятное и опасное существо, свалившееся на землю с неведомой планеты.
«Неужели в самом деле существуют люди — христиане, мадьяры, — которые всерьез верят, что Венгрия останется Венгрией даже в том случае, если господами и хозяевами в ней будут уже не помещики, епископы и банкиры, а крестьяне и рабочие, люди без роду и племени? Неужели они могут всерьез полагать, что, если нам, господам, придется уйти, мы так им и оставим страну в том самом виде, как она есть? Неужели они не понимают, что, уходя, мы истребим и уничтожим все и вся?»
Придя к подобным выводам, Чонтош почти совершении успокоился.
Он готов примириться с мыслью о самоуничтожении… Но с одним условием! Пусть вместе с ним погибнут и страна, и народ, и все!
Невыносимой казалась лишь одна-единственная мысль: когда его не станет, будут продолжать жить другие. Но не менее ужасной представлялась и возможность остаться существовать, не имея права жить так, как он жил до сих пор.
— Ладно, капрал, мы еще побеседуем с вами при случае. Ведь мы говорим на одном языке, венгерском, и, следовательно, рано или поздно поймем друг друга. Со мной можно договориться о чем угодно, даже о разделе земли Я никогда не возражал против того, чтобы отобрать землю у богатых евреев.
— Почему только у них, господин подполковник? А церковные имения, а графские поместья? Разве не от пота и крови мужицкой жиреют эти господа?
Чонтош попал в затруднительное положение. До сих пор вся политика сводилась для него к одному: «Бей жидов! Пинай валахов! Плюй на чехов! Держи в узде мужика! Первый человек в мире — Миклош Хорти! Армия Советского Союза — фактор несерьезный! У нее нет оружия, нет настоящих офицеров. Это сброд!..»
А тут какой-то наглый капралишка смеет разглагольствовать о характере землевладения и о разделе земли, да еще с таким ученым видом, будто знакомит школьников первой ступени с историей венгерских завоеваний. Гаркнуть бы на него: «Кру-гом! Марш!..» Но нет, не стоит, а то, упаси боже, этот проклятый капрал Сиртеш отшатнется от него окончательно.
«Тер-пе-ние, — уговаривал себя подполковник. — Тер-пе-ние. Всему свое время… Даст бог, на виселице этот наглец перестанет ссылаться на данные земельной статистики».
И подполковник Чонтош, который за последние десять лет ознакомился с одной-единственной книжкой, да и та была справочником охотника (если не считать, конечно, изданного в честь Хорти юбилейного альбома, который он поспешил приобрести), спросил вдруг Сиртеша, не поможет ли тот ему подобрать в лагерной библиотеке несколько книг, чтобы поглубже ознакомиться с вопросами, о которых так пылко дискутируют сейчас обитатели лагеря.
Библиотека помещалась в солдатском бараке, а ее дверь и окна выходили в сторону офицерского. Перед дверью, прямо во дворе, стоял сколоченный из досок, с глубоко вбитыми в землю ножками стол и перед ним две скамейки. Все это сооружение располагалось под сенью серебристой березы. К стволу дерева была прибита дощечка — на ней постоянно вывешивались свежие военные сводки на венгерском, немецком и итальянском языках. Для обслуживания военнопленных на выдаче книг работало шесть человек. Но комната была так узка и так неудобно распланирована, что книжные шкафы и полки в ней занимали почти все свободное пространство. Для шестерых библиотекарей — двоих венгров, троих немцев и одного итальянца — места хватало, но читателям, желающим взять или обменять книгу, приходилось подходить поодиночке.
Чонтошу пришлось дожидаться, пока получат книги итальянский лейтенант и немецкий солдат. Как только очередь дошла до него, к нему поспешили оба библиотекаря-венгра — они впервые видели у себя в библиотеке офицера-гонведа столь высокого ранга.
Один из них, приземистый артиллерийский фельдфебель, сообщил Чонтошу, в какие часы работает библиотека. Другой, худощавый, солдат рабочего батальона, выложил перед подполковником на стол стопку книг и стал перечислять их названия: «История ВКП(б)», роман о Доже, сборник стихов Петефи, биография Ленина, «Что такое «новая Европа» Гитлера»…
— Рекомендую «Историю ВКП(б)», господин подполковник. Эта книга проясняет многие вопросы.
Чонтош взял предложенную книгу, хотя про себя заранее решил, что даже не заглянет в нее. Нет! Так низко он не падет.
Подполковник не собирался признаваться генералам, что, увы, находится в большом замешательстве. Ведь стоит им заподозрить, что он не знает, как поступить, и оба перестанут его уважать. Между тем использовать авторитет генералов ему было необходимо для осуществления своих планов.
Теперь большую часть времени подполковник проводил среди молодых офицеров. Говорил им о патриотизме, об офицерском чувстве долга, о презрении к предателям отечества. А еще внушал он им, что отечество всегда награждает тех, кто остался ему верен, и сметет, уничтожит изменников.
Год назад все эти уроки имели бы, несомненно, успех, но здесь, в лагере, и офицеры начали уже почитывать книги и размышлять. Правда, слушали они подполковника покорно — еще жила в них и давала себя знать прочно привитая военная дисциплина. Однако все чаще попадались в их среде и такие, которые не просто внимали Чонтошу, но задавали всякого рода каверзные вопросы.
Так, капитан Пал Гардони, бледный и впалощекий брюнет, у которого глубоко сидящие глаза пылали каким то странным огнем, напрямик спросил подполковника Чонтоша:
— Если бы интересы родины пришли в противоречие с существующим общественным порядком — прежде всего, с нынешним характером землевладения, — на чью в таком случае сторону встали бы вы сами, господин подполковник? На сторону тех, кто сражается за родину, или тех, кто желает спасти крупные помещичьи владения?
— Такого положения быть не может, господин капитан! — ответил Чонтош.
— А по-моему, оно существует уже давно. Интересы венгерского народа и интересы феодального землевладения испокон веков диаметрально противоположны. Новое здесь лишь то, господин подполковник, что мы увидели наконец это непримиримое противоречие и поняли необходимость сделать для себя выбор, занять ту или иную позицию. За родину или за помещиков, за народ или за так называемый существующий строй, который держится на насилии и чужеземных штыках… Вот как стоит теперь вопрос.
К счастью, Чонтошу неожиданно вспомнился лозунг, то и дело провозглашавшийся на конкурсах переподготовки для офицеров запаса.
— Родина прежде всего, господин капитан, — наставительно, почти торжественно произнес он. И для верности снова повторил: — Родина прежде всего!
— Благодарю, господин подполковник! — ответил капитан Гардони. — Я совершенно с вами согласен. Очень рад, что мы с вами одинакового мнения.
Капитан Гардони сделался постоянным сотрудником лагерной стенной газеты, а также принял участие в работе одного из политкружков. Работал он искренне, неутомимо агитируя за создание Венгерского национального комитета. Беседовал он исключительно с рядовыми гонведами и унтер-офицерами, а офицеров чурался, чем, разумеется, хоть и невольно, только играл на руку Чонтошу. Если бы Гардони сагитировал и возглавил тех молодых офицеров, у которых постепенно открывались на правду глаза, он, несомненно, подорвал бы авторитет Чонтоша. А так сам постепенно изолировал себя от офицерства.
* * *
Капитан Гардони, капрал из вольноопределяющихся Сиртеш и трое рядовых гонведов обратились к лагерному начальству с просьбой разрешить провести конференцию военнопленных в целях подготовки к организации Венгерского национального комитета. Просьба их была удовлетворена. В воскресный день в их распоряжение предоставили помещение лагерного клуба.
В четверг после полудня, за три дня до упомянутой конференции, генерал-лейтенанта Шторма посетили двое штатских, оказавшиеся сотрудниками издаваемой в Москве газеты для венгерских военнопленных «Игаз со». Шторм узнал от Чонтоша, что оба редактора коммунисты, и одного из них подполковник слыхал уже не раз. Было ему известно также и то, что этот живого ума человек, темноволосый, очень подвижный и еще молодой на вид, шестнадцать лет отсидел в каторжной тюрьме в Венгрии и что, как ни странно, подобное обстоятельство вовсе не считается у коммунистов зазорным. Больше того, они будто бы даже гордятся своим каторжным прошлым.
— Пожимать руку бывшему каторжнику! Гм… Вполне заслуженное наказание за то, что мы в свое время оказались чересчур мягкосердечными и не вздернули подобных типов, хотя имели полную возможность это сделать. Ну да ладно, впредь будем умнее!.. Однако, чтобы достичь этого в будущем, придется теперь делать хорошую мину при плохой игре…
Так говорил Чонтош, обращаясь к обоим генералам, И они с ним согласились.
Генерал-лейтенант Шторм принял посетителей все под тем же развесистым дубом в присутствии Енеи и Чонтонша. Раган принес гостям стулья.
Один из них — тот самый, что просидел когда-то шестнадцать лет в тюрьме, — гладковыбритый темноволосый мужчина, благовоспитанный, но, пожалуй, слишком темпераментный, кое-как примостившись на неудобном лазаретном стуле, сделал подробный обзор международного положения. Он развивал мысль, что неотвратимо приближающийся крах режима Гитлера и гитлеровского террора будет для венгерского народа величайшим счастьем. Мадьяры наконец получат возможность завоевать свою свободу и независимость.
— За последние четыреста лет для этого еще ни разу не представлялось более благоприятного случая, чем в наши дни! — с воодушевлением воскликнул он. — Мы на пороге нового обретения родины!
Но особенно воодушевился бывший каторжник, когда речь зашла о движении сопротивления. Он ссылался на имена прославленных венгерских ученых, писателей, художников, которые там, в пределах отечества, смело выступают против пагубной антинациональной политики Хорти. Говорил он и о все растущем сопротивлении венгерских пролетариев, о признаках брожения среди крестьянства.
Но ожидаемого эффекта речь его не произвела. И оба генерала, и их бывший начштаба мгновенно забывали все перечисляемые им громкие имена. Они слышали их впервые в жизни. То, что гость говорил о рабочем классе, их чрезвычайно возмутило (в душе, а так-то они и бровью не повели), а при упоминании о крестьянских смутах все трое подумали, что жандармы уж как-нибудь сумеют заткнуть мужику глотку.
Обрисовав перед генералами перспективу нового обретения родины, темноволосый призвал их внести свой вклад в освободительную борьбу венгерского народа и вместе с соотечественниками сражаться за независимость Венгрии.
Чонтош прослушал доклад с интересом и некоторым страхом. Генералы скучающе ожидали, когда наконец прекратится поток малопонятных для них слов, вызывавших в них одну лишь неприязнь. И не столько своим наивным, как им казалось, содержанием, сколько непочтительным тоном и неподобающей формой.
Окончив свою речь, темноволосый газетчик попросил генералов дать ему прямой ответ. Те переглянулись и, не сговариваясь, обратили свои взоры к Чонтошу в надежде, что подполковник призовет этого необычного гостя к порядку. Но подполковник или и впрямь не разгадал их желания, или попросту не захотел его угадывать.
После долгого и неловкого молчания заговорил Шторм. Речь его была медленной и вялой.
— Ну что ж, — начал он. — Если я правильно понял, господа ждут от нас, чтобы мы снова взялись за оружие. Желание вполне объяснимое, ибо таково уж наше солдатское ремесло. То есть я имею в виду профессиональное умение воевать. Если мы получим соответствующий приказ, могу вас заверить, господа: за кого, за что, против кого и против чего надлежит нам сражаться, разъяснять нам не придется. Такие вещи никогда нас не занимали и никогда занимать не будут. Мы — солдаты, мы выполняем приказ, и все прочее нас не касается. И наоборот, без приказа, кто бы нам что ни говорил, никакие разглагольствования на нас не подействуют. Мы даже пальцем не шевельнем! Ежели вам, господа, что-либо от нас нужно, если вы чего-либо от нас хотите добиться, вам прежде всего надлежит усвоить именно эту простую истину. В случае получения приказа от его высочества господина правителя Венгрии — законного приказа, по всей форме, письменного, с надлежащей печатью — вы можете на нас рассчитывать. Но без приказа… без получения подобного распоряжения… все ваши слова окажутся тщетными. Пора же наконец понять, господа, что мы — солдаты.
Затем генерал-лейтенант пожаловался гостям на чрезмерный шум в лагере и на «не вполне безукоризненное продовольственное снабжение». Кроме того, здесь по малопонятным для него причинам нельзя достать ни будапештских, ни берлинских газет.
— Возможно, господа редакторы смогут в какой-то мере содействовать устранению этих недочетов?..
Генерал-майор Енеи не произнес в продолжение всей беседы ни слова, а Чонтош обратился к генерал-лейтенанту за разрешением высказать собственную точку зрения. Сводилась она к тому, что для всех находящихся в плену венгерских штаб-офицеров, офицеров старших и младших, унтер-офицеров, рядовых гонведов и солдат рабочих батальонов только что высказанное мнение старшего среди них по рангу генерала, его высокопревосходительства господина Альфреда Шторма, равносильно приказу. Всякий не соглашающийся с его высокопревосходительством совершает дисциплинарный проступок, а стало быть, в конечном счете изменяет своему отечеству.
— Но смею надеяться, господа, что люди, говорящие о новом обретении родины, не потерпят в своей среде предателей!
Чонтош замолчал. Темноволосый газетчик коротко ответил на жалобу генерала относительно питания, а также относительно берлинских и будапештских газет, затем встал и распрощался.
— Этот каторжник не имеет ни малейшего понятия том, что собой представляет истинный венгерский солдат, — подвел итоги генерал-майор Енеи, когда машина гостей покинула лагерь.
* * *
На воскресную конференцию явились в полном составе все находившиеся в лагере венгерские унтеры, капралы и рядовые гонведы. Из офицеров же, кроме капитана Гардони и двух юных лейтенантов запаса, не пришел никто. Доклад о политическом положении сделал капрал Дьёрдь Сиртеш. В прениях выступило девятнадцать человек, среди них был и капитан Гардони.
Участники конференции решили обратиться ко всем венгерским пленным, размещенным в различных лагерях, с призывом избрать своих делегатов на общий съезд, имеющий целью образование Венгерского национального комитета.
В последующие дни к генерал-лейтенанту Шторму еще дважды приезжали посетители, которые с помощью тех же доводов, что и темноволосый: «Родина… народ… независимость… свобода», — старались воздействовать на него, дабы он изменил свою позицию.
Но граф Альфред Шторм остался непреклонен, тверд как гранит.
— Я сделаю, что прикажет его высочество господин правитель Венгрии. Без его приказа и пальцем не шевельну.
Подполковник Чонтош каждый день рапортовал обоим генералам о положении в лагере.
— Этот проклятый Национальный комитет все еще продолжает занимать воображение гонведов. Да и не только их, а как видно, и господ московских венгров. Нынче ночью из какого-то лагеря прибыли пять делегатов на так называемый съезд военнопленных. Среди них находится лесник из Берегова Пастор или как там его зовут… В общем, тот самый пресловутый лесник, что заставил работать военнопленных в Давыдовке.
— И все лица рядового состава? — спросил Енеи.
— Один из них капрал и один бывший солдат рабочего батальона.
— Важно, чтобы в эту аферу не впутывались господа офицеры. Передайте, подполковник, что я запрещаю им читать всю эту тлетворную литературу и общаться вне исполнения служебных обязанностей с лицами рядового состава.
— Слушаюсь, господин генерал-лейтенант. Рад доложить вашему превосходительству, что моя разъяснительная работа среди господ офицеров принесла вполне утешительные результаты. В нашем лагере лишь трое дерзнули присоединиться к так называемому антифашистскому движению, причем двое из них — офицеры запаса. Третий, капитан Гардони, к великому сожалению, кадровый. Я хотел просить ваше превосходительство вызвать к себе капитана Гардони для рапорта. Быть может, несколько сказанных вашим превосходительством слов благотворно подействуют на заблудшего и образумят его.
— Гм… да… то есть… гм… Впрочем, полагаю, правильнее было бы вызвать его не ко мне. Пусть господин генерал-майор Енеи будет так любезен и поговорит с ним, разъяснит этому субъекту, в чем состоит долг венгерского офицера. Прошу тебя, дорогой Андраш…
Енеи скорчил кислую мину. Поручение было не из приятных, но он счел необходимым повиноваться. Встал и молодцевато щелкнул каблуками.
— Слушаюсь, господин генерал-лейтенант!
Через полчаса капитан Гардони явился к генерал-майору Енеи, который выбрал для этой встречи дальний угол лагерного двора, где, осененные кронами серебристых молодых берез, стояли стол и скамьи. Енеи принял Гардони; сидя, но не предложил ему сесть. За спиной Енеи торчал подполковник Чонтош.
— Я вызвал вас, господин капитан, потому, что до меня дошли сведения, будто вы пренебрегаете данной его высочеству господину правителю присягой и общаетесь с лицами рядового состава. Более того, вы совместно с вышеуказанными лицами проповедуете идеи, несовместимые с офицерской честью.
— Господин генерал-майор!..
— Я не кончил. Если нет на то соответствующего приказа от его превосходительства господина генерал-лейтенанта или от меня, вы, господин капитан, не имеете права так поступать. От имени его превосходительства господина генерал-лейтенанта запрещаю вам вне служебных обязанностей соприкасаться с лицами рядового и унтер-офицерского состава. Запрещаю также говорить на темы политического характера или читать по этим вопросам каким либо книги. Ваша обязанность думать исключительно о присяге, о ее нерушимой святости и о вытекающих из нее обязанностях. Вам все понятно, господин капитан?
— Да, господин генерал-майор. Есть стоять смирно, ждать дальнейших приказаний и наблюдать за развертыванием событий!.. Разрешите, однако, доложить, господин генерал-майор: такой же точно приказ был получен мной от подполковника Немеди ровно семь месяцев назад, спустя пять или шесть дней после донского прорыва. Тогда путь нам преградила немецкая полевая жандармерия. Засев в подбитом танке, она силой пулеметного огня вынуждала нас топтаться на месте. Было очевидно, что в результате такого топтанья все мы пропадем — подохнем с голоду и замерзнем. Я обратился к господину подполковнику Немеди, прося разрешения расчистить дорогу и, если понадобиться, применить оружие. Но господин подполковник такого разрешения не дал, а приказал ожидать дальнейших распоряжений и без них ничего не предпринимать. Мы повиновались, полагая, что этого требует наша воинская присяга. Сидели сложа руки и ждали «дальнейших указаний». В результате такого беспрекословного повиновения, а также нашей полной бездеятельности из застрявших на дороге четырех с половиной тысяч мадьяр погибло более трех тысяч. Господин генерал-майор! Я никогда себе не прощу, что в то время больше думал о моей присяге правителю Венгрии, чем о жизни венгерских солдат! Как я уже имел честь вам доложить, в тот раз, согласно приказу, были бесцельно загублены жизни более трех тысяч мадьяр! Остальных, то есть нас, спасли русские. Спасли тем, что взяли в плен.
Гардони сделал паузу. Пока он все это выкладывал, бледное худое лицо его разгорелось. Обычно, если приходилось выступать перед солдатами, которых его офицерское звание несколько стесняло, капитан изъяснялся довольно робко и неуклюже. Но сейчас он говорил как прирожденный оратор. Гардони сам это чувствовал, и сознание собственной смелости воспламеняло его. Особенно радовало, что теперь наконец развеялись последние остатки робости перед этим генералом, чьи петлицы вместо положенного по форме галуна украшены обрезками норвежской консервной банки.
В свою очередь и генерал Енеи был поражен и ошеломлен этим нежданным потоком слов. Нерешительно, как бы умоляя помочь, взглянул он на Чонтоша.
Но прежде чем подполковник успел прийти к генералу на выручку, капитан Гардони стал продолжать свою пылкую речь. Он все еще стоял в положении «смирно» и только в горячности изредка, отнюдь не по-солдатски взмахивал правой рукой.
— В описанном мною случае, господин генерал-майор, дело касалось жизни четырех с половиной тысяч мадьяр. А в настоящий момент на карту поставлена судьба всего венгерского народа, всей Венгрии! И бездействовать сейчас равносильно измене.
— Да вы понимаете, что вы говорите? — гневно вырвалось у Чонтоша. — Вы играете не только своим офицерским чином и честью, но и собственной свободой, даже жизнью. Вам это понятно, капитан?
— Понятно, господин подполковник. Но знаю я также и еще одно: что бы со мной ни случилось, я буду верно служить родине!
Капитан Гардони приложил руку к козырьку и, не спросив разрешения, удалился твердым шагом.
* * *
В пять часов пополудни к Альфреду Шторму прибыл гость, мистер Грин. На сей раз он впервые явился к графу без подарков. Мистер Грин осведомился о здоровье его превосходительства и, не дожидаясь ответа, спросил, понимает ли кто-либо из лагерной охраны по-английски.
— Едва ли. Эти-то…
— Но-но! Никогда не следует недооценивать противника, — прошептал мистер Грин. — Большевикам нельзя доверять ни на секунду…
Генерал-лейтенант удивленно поднял на него глаза. Гость его — англичанин, союзник русских, а он, Шторм, венгерский генерал, сражавшийся против русских и, следовательно, косвенно против англичан. Предупреждение Грина показалось ему по меньшей мере неожиданным.
Генерал и его гость некоторое время безмолвно изучали друг друга, словно встретились впервые и пытаются разгадать, что творится в душе собеседника и что же, собственно, он за человек.
У Шторма создалось такое впечатление, будто и лицо, и весь облик Грина преобразились. На мистере Грине был все тот же, много раз виденный графом костюм, только сейчас главный бухгалтер посольства вовсе не выглядел неряхой и отнюдь не казался мямлей. Щеки его обвисали по-прежнему, но мистер Грин уже не производил впечатления глупого индюка. Скорее он — походил на старого зубастого бульдога. Подбородок его выпятился вперед, глаза пронзали собеседника.
Грин, видимо, разгадал мысли генерала и улыбнулся. Однако даже улыбка не смягчила угрожающего выражения его лица.
— Мы должны соблюдать величайшую осторожность, господин граф, — шепотом произнес мистер Грин, и окаменелость его физиономии вдруг исчезла — мистер Грин как бы наценил прежнюю улыбающуюся маску.
«Типичное британское привидение!» — пронеслось голове у Шторма.
А мистер Грин уже склонился к уху генерала.
— Я привез вам вести от вашего шурина майора Кенникота, который в некотором роде и мой шеф. О да!.. По поручению майора Кенникота могу сообщить вашей милости, что наша организация с самого момента вашего пленения регулярно пересылает жалованье вашего превосходительства через один из швейцарских банков. Оно доставляется в собственные руки вашей супруги графини Белл.
— Какая организация? — с искренним изумлением спросил граф, хотя уже в следующую минуту угадал ожидавший его ответ, великолепно сообразив, о чем идет речь. — И о каком, простите, жалованье изволите вы говорить, мистер Грин?
— Майор Кенникот только выполнил свой долг, информировав меня, что вот уже свыше десяти лет вы являетесь нашим сотрудником. Особенно ценные сведения были сообщены вами в Лондон в первые месяцы войны. Что касается жалованья… Надеюсь, ваш уважаемый тесть продолжает столь же регулярно пересылать вам этот ежемесячный гонорар, который наша организация направляет на его имя во избежание всяческих недоразумений?
Генерал глубоко вздохнул. Он не был ни удивлен, ни даже слишком возмущен тем, что Грин выложил ему наконец все начистоту. Шторм давно уже догадывался, хотя тщетно пытался убедить себя в противном, что как его жена, так и ее лучшая приятельница Габи Залаи не за страх, а за совесть служат англичанам.
Испустив еще один тяжелый вздох, Шторм кончил тем, что рассмеялся.
— Теперь мне по крайней мере точно известно, кто именно держит кончик веревочки.
— Веревочки? Какой еще веревочки? — удивился мистер Грин.
— Той самой, за которую дергают.
В первую минуту Грин подумал, что слово «веревочка» просто какой-то хитроумный пароль, который забывали ему сообщить. За последнее время Грин не раз имел возможность убедиться, что «секретная служба» не всегда работает столь же гладко и безошибочно, как в былые дни. Но столь вопиющего просчета все-таки едва ли можно было ожидать. Ведь стоило этому болвану, этому надутому венгерскому солдафону хоть что-то заподозрить, и связь с ним могла нарушиться, а на исправление ошибки потребовалось бы изрядное количество времени. Между тем этот увечный герой нужен им в данный момент, нужен в самом срочном порядке, ибо промедление смерти подобно.
— О да, веревочка… — улыбаясь, пробормотал мистер Грин. — Разумеется… веревочка.
И, не теряя времени, торопливо, почти скороговоркой передал генералу специально для него припасенный приказ. Таким образом, Грин хотел захватить венгерского солдафона врасплох.
— Мы считаем вполне допустимым, что за год, максимум за полтора русские войска доберутся до Центральной Европы. Но, как я полагаю, одновременно, даже на несколько недель раньше наши войска высадятся во Франции. Однако, если смотреть на складывающуюся обстановку вполне реально, станет совершенно очевидным, что наша армия в лучшем случае сможет лишь воспрепятствовать русским первыми вступить в Париж. А достичь Берлина и — что нас с вами непосредственно касается, Будапешта, — она, увы, помешать не в силах. Вот как раз тогда-то и начнется великая гонка, в которой должен решиться вопрос, кто выиграл войну: мы или русские.
Могу вас успокоить, граф, все преимущества на нашей стороне. Я имею указание проинформировать на этот счет ваше превосходительство. Как вам известно, русские сражаются в продолжение нескольких лет против девяноста процентов армии Гитлера плюс армии его сателлитов. Русские почти обескровлены, тогда как наши потери весьма незначительны. Мы же, в сущности говоря, и не воюем. Пока этим заняты русские, мы беспрепятственно вооружаемся до зубов. Это первый обеспечивающий нам победу фактор. Второй — наша договоренность с авторитетными германскими промышленными и финансовыми кругами. Хотя эта договоренность и не закреплена на бумаге, вернее, именно в силу этого она крепче любых союзнических договоров, одобренных парламентами. Немецкие наши друзья сумеют позаботиться, чтобы в решающий момент повернуть все германские войска против русских и открыть дорогу нашим вооруженным силам. Следовательно, баланс настоящей войны будет, несомненно, таков: воевали русские, победили мы.
Господин Грин сделал паузу и лишь тихонько посмеивался.
Граф Шторм, прикрыв веки, сидел молча и неподвижно в своей коляске.
— Итак, господин генерал-лейтенант, войну, которую ведут между собой немцы и русские, выиграли мы. И не оружием, а умом! Но тот, кто воюет, полагаясь на свой разум, никоим образом не должен проявлять легкомыслие. Нельзя лишь попросту полагаться, что все задуманное пройдет гладко и без помех. Предвидя возможные роковые случайности, нам необходимо располагать резервами. И мы их готовим. К их числу относится Венгрия. Для нас имеет первостепенное значение, чтобы в решающий момент Венгрия обладала безусловно надежной армией или по крайней мере определенным количеством кадровых военных с командованием, на которое можно безоговорочно рассчитывать. Нынешняя венгерская армия в счет не идет, она погибла. Следовательно, ее нужно сформировать заново или хотя бы подготовить к формированию за пределами Венгрии. Достаточно ли ясно я выражаюсь, милостивый государь?
Шторм слегка кивнул головой.
— Говоря о ее кадровом составе, я имею в виду нечто вроде того, что было нами организовано в 1919 году в Сегеде для контр-адмирала Хорти. О да! Венгерскую историю я немножко знаю! В 1919 году мне пришлось четыре месяца провести в Сегеде в качестве одного из представителей английского Красного Креста. Я раздавал там шерстяные чулки и какао голодающим, а в свободное время занимался еще кое-чем.
При последних словах мистер Грин снова ухмыльнулся.
— Будем откровенны… «Национальную армию» Хорти назвать армией, в сущности, было нельзя. С военной точки зрения она не стоила ничего или почти ничего. Но мы и тогда действовали с умом. Начальник английской миссии Красного Креста полковник Браун при участии одного журналиста из Сегеда и бывшего офицера австрийского генерального штаба разработал в те времена политическую программу венгерского национального возрождения и дал ей превосходное звонкое название. «Сегедская идея» полковника Брауна превратила армию Хорти, как, впрочем, и его самого, в серьезный политический фактор. Разумеется, при нашей эффективной поддержке.
Я понимаю, обстановка сейчас куда сложнее и куда тяжелее. Но за истекшие четверть века мы тоже кое-чему научились. Кроме того, нам сопутствует удача. Русские, по-видимому, готовы разрешить венгерским военнопленным организовать нечто вроде национального легиона. Как можно предположить, они помогут сформировать его, обучить, вооружить, а затем направят его в Венгрию. На нашу долю, милостивый государь, остается самое легкое: позаботиться, чтобы командующий легионом был вполне нашим человеком, а офицерский состав состоял из наших сторонников. Не мешало бы, конечно, подобрать таких же унтер-офицеров. Остальное придет само. Разумеется, при нашем содействии.
Тут мистер Грин вновь сделал небольшую паузу. Но теперь он, уже не осклабившись, а вполне серьезно и строго смотрел в лицо генерал-лейтенанту, слегка приоткрывшему один глаз.
— Ваше высокопревосходительство, — прошептал мистер Грин, — наша организация поручает возглавить этот венгерский легион вам. Но поскольку вы по физическому состоянию выполнять эту задачу чувствуете себя в данный момент неспособным, пусть эту роль примет на себя какой-либо другой офицер. Однако действовать он должен от вашего имени и на основе ваших указаний. Вы его назначит сами.
Грин замолчал.
Генерал продолжал сидеть с закрытыми глазами. Потом открыл на секунду левый глаз, моргнул и опустил веки.
— Таков приказ нашей организации, — счел уместным пояснить мистер Грин.
— Я калека, — с тяжелым вздохом проговорил Шторм.
— И тем не менее… Я бы даже сказал, в какой-то степени как раз в силу этого обстоятельства… Кому придет в голову заподозрить именно вас? И разве не взволнует всякого геройский поступок генерала, который, несмотря на физический недостаток… Вы сделаетесь… ну, хотя бы героем Дона, «донским львом»… Легендарный герой, спаситель Венгрии!..
— Побеседуйте с подполковником Чонтошем. Он и будет заместителем командующего легионом. Моим заместителем, — тихо добавил Шторм.
— Подполковник Чонтош? К сожалению, у меня нет права вводить его в курс…
— В этом нет никакой необходимости. Можете сказать ему лишь одно, мистер Грин: «В том случае, если легион станет тем, чего от него ждут, Англия и Америка гарантирует, что в Венгрии раздела земли не будет».
* * *
На другой день спозаранку подполковник Чонтош разыскал капитана Гардони.
— Друг мой, я много думал о том, что ты говорил вчера генерал-майору Енеи, — начал Чонтош, сразу переходя на «ты». — В некоторых вопросах, признаюсь, вынужден с тобой не согласиться. Однако далеко не во всем. Ты, безусловно, прав, бездействовать сейчас — ужасное, непростительное преступление. Но начинать, не зная, какие это повлечет за собой последствия, венгерскому солдату не к лицу. Так можно, чего доброго, вместо пользы и вред причинить народу. Надеюсь, тебе понятно мое душевное состояние? Мне хочется принести родине благо, я чувствую, что это мой долг, и в то же время боюсь решительных действий. Нет, не за себя я страшусь! Но в таком запутанном, в таком, я бы сказал, дурацком положении человек не в силах решить, попросту не может решить, что делать… Я был бы тебе признателен, если бы ты рассказал мне поподробнее о ваших планах. Может, ты и сумел бы меня убедить. Ей-богу, я буду чувствовать себя счастливым, если ты меня убедишь… В противном случае я не вынесу этого идиотского ничегонеделания и рано или поздно сойду с ума!
Чонтош подхватил капитана под руку и увлек в тот укромный уголок лагеря, где Гардони беседовал с генералом Енеи. Оба офицера уселись на скамью под зеленой сенью трех серебристых берез.
Беседа их длилась чрезвычайно долго. Они спорили не переставая, с утра до полудня, с послеобеденного часа до самого ужина. Убедить Чонтоша, что организация Венгерского национального комитета и Венгерского легиона действительно принесет пользу Венгрии и венгерскому народу, оказалось не так легко. На каждый довод Гардони он находил контрдовод. Вынужденный постепенно снимать одно за другим все свои возражения, он упорно старался выискивать вместо них новые и новые. Гардони твердо защищал свою позицию.
Спор продолжался и на следующее утро. Только к вечеру Гардони, радостный и гордый, сообщил Сиртешу, что подполковник Чонтош присоединяется к антифашистскому движению.
Сиртеш принял эту весть с довольно-таки кислой миной.
— И ты ему веришь? — спросил он.
— А почему мне, собственно, не верить? Разве не естественно предположить, что венгерский офицер осознал наконец обстановку и хочет бороться за свой народ?
— Да, подобная вещь вполне естественна. Но ведь я знаю, что всего два дня назад Чонтош был нашим заклятым врагом. Разве не так?
— Так! — ответил Гардони. — Но и я два месяца назад был тоже не с вами. И тем не менее ты, надеюсь, не сомневаешься, что я отдаюсь сегодня освободительному движению всем сердцем и всей душой? Послушай! Если в нашей работе мы и завтра будем опираться исключительно на тех, кто был с нами вчера, нам суждено вечно оставаться в меньшинстве и мы, ей-богу же, немногого достигнем. Нельзя преграждать ведущие к нам пути. Напротив, их следует расчищать. Единый народный национальный фронт означает не секту, не узкую группку, а большинство, подавляющее большинство венгров!
— Ты прав, — согласился Сиртеш. — И все-таки не мешает хорошенько подумать, из кого будет состоять это большинство, что представляют собой люди, которых мы принимаем в свои ряды.
* * *
В восемь часов вечера — Шторм в таких случаях говорил «в двадцать ноль-ноль» — Раган вкатил коляску генерал-лейтенанта в палату, в десять минут девятого граф уже лежал в постели. В двадцать пятнадцать денщик принес ему ужин: кусок жареного мяса с молодой картошкой, двести граммов красного вина и два яблока. Через десять минут он унес пустую посуду. В тридцать пять девятого он вновь появился в палате, чтобы справиться, не будет ли каких распоряжений. Еще минута, и Раган пожелал генералу покойной ночи.
Тем временем Енеи быстрым шагом расхаживал по двору. Без десяти девять он в свою очередь сел за ужин, покончив с которым попросил добавку, и очистил полную тарелку жареной картошки с изрядной порцией хлеба. Поужинав, он с четверть часа прогуливался на свежем воздухе, затем вымылся до пояса. Без четверти десять Енеи отправился спать. Разделся, шепотом прочитал молитву, натянул на голову одеяло и через пять минут уже храпел. В тот момент, когда Енеи входил в палату, Шторм усиленно посапывал, прикидываясь, что спит. Обычно в этот час так оно и было, но нынче его мучила бессонница. Стоило хоть на минуту закрыть глаза, и перед ним появлялся пестрый театр марионеток.
Тут были все привычные персонажи: и его высочество господин правитель, и графиня Белл с Габи Залаи, и его безвременно погибший итальянский друг, и мистер Грин, и, кроме них, еще несколько вовсе уж незнакомых дам и господ. Некоторые фигурки были облачены в военную форму — венгерскую, английскую, немецкую, итальянскую, французскую, а также в безумно яркие мундиры еще каких-то неведомых ему армий. Остальные господа носили фраки. Среди прочих был почему-то и он сам. Он, Шторм, тоже танцевал вместе со всеми. Вернее, это не был танец… Просто чья-то незримая рука дергала плясунов, приводя в движение какие-то почти невидимые веревочки.
Графиня Белл и Габи Залаи выделывали свои па весьма грациозно. Хорти прыгал, как старый козел… Сам же он, безногий Шторм, подскакивал на манер пьяного привидения.
— Уф! — стонал Шторм. — Нельзя мне наедаться на ночь…
Вконец измученный, долго ворочался он в ставшей вдруг чересчур жаркой постели.
«Скоро я стану таким же, как Раган, — подумал генерал-лейтенант. — А может, и еще более помешанным».
Заснул он только под утро.
