Как известно, царь Петр Алексеевич, узнав о новом возмущении стрельцов, прервал свое продолжительное заграничное пребывание и поспешил воротиться в Москву, чтобы лично и непосредственно заняться кровавым стрелецким розыском. В последних числах августа 1698 года он поселился в своем загородном Преображенском дворе, по соседству с излюбленной им Немецкой слободой. Под свежим впечатлением заграничных обычаев он, не теряя времени, наглядно приступил к реформам русского наружного обличия, начав собственноручно обрезывать бороды являвшимся к нему на поклон степенным московским боярам.

Посещая Лефорта и других своих приятелей в Немецкой слободе, Петр особое внимание оказывал семейству виноторговца Монса, среди которого цвела тогдашняя царская зазноба, одна из дочерей Монса, красавица Анна. После кончины любящей, заботливой матери, т. е. Натальи Кирилловны, уже некому было сдерживать бурные увлечения молодого царя с его ничем не ограниченным самовластием и защитить от гонения его законную супругу Евдокию Федоровну Лопухину.

Когда-то Петр любил Евдокию и первенца их «Алешиньку». Во время частых отлучек мужа она писала ему нежные послания, называя его «Лапушка мой», и слезно жаловалась, если не получала от него известий. Но он уже давно охладел к ней и привык развлекаться на стороне. А во время своего заграничного пребывания решил и совсем от нее отделаться. Для этого существовал обычный и легкий способ: монастырь. И вот царь из Англии и Голландии шлет дяде своему Льву Кирилловичу Нарышкину и ближнему боярину Тихону Никитичу Стрешневу неоднократный приказ: уговорить царицу к пострижению с помощью ее духовника. Не зная за собой никакой вины, Евдокия отказалась исполнить волю своего супруга до его возвращения. А когда он возвратился и она продолжала упорствовать, царь с свойственной ему тиранией употребил насилие. Несчастную Евдокию посадили в простую колымагу и отправили в суздальский Покровский монастырь, где спустя несколько месяцев против воли постригли в монахини под именем Елены. Причем не было назначено ни служительниц к ней, ни денег на сколько-нибудь ее приличное содержание, так что она терпела нужду даже в съестных припасах и обращалась иногда за помощью к своим родственникам Лопухиным. Отправляя в монастырь, отняли от матери сына, т. е. царевича Алексея Петровича, по девятому году от рождения и передали его сестре Петра царевне Наталье Алексеевне, почему-то питавшей нерасположение к Евдокии Федоровне.

Напрасно услужливые исторические писатели старались объяснить такой насильственный поступок царя с своей безвинной супругой разницею их вкусов и взглядов, несочувствием царицы и ее родни к излишнему преклонению Петра перед иноземцами и т. п. Нет, тут во всей силе сказался его необузданный нрав, не признававший для себя никаких нравственных и семейных обязанностей. Этот поступок и был началом той трагедии, которая омрачила знаменитое царствование и печальные следствия которой Россия не перестала испытывать до сих пор.

На седьмом году царевича начали обучать грамоте, для чего к нему был приставлен Никифор Вяземский, человек ничтожный и малообразованный. Отняв сына от матери, Петр как будто озаботился его воспитанием и некоторое время намеревался для того отправить его в Германию. Германская императрица Елеонора, супруга Леопольда, изъявляла желание воспитать русского царевича при своем дворе и впоследствии выдать за него одну из своих дочерей, но завязавшиеся о том переговоры окончились ничем. Затем Петр хотел отправить сына для воспитания в Дрезден под покровительство своего союзника герцога Саксонского и короля польского Августа II, но, отвлеченный начавшейся войною со шведами, не исполнил сего намерения. Вместо того он поручил образование сына вступившему в русскую службу немецкому барону Гизену (1703). Барон представил царю заманчивую, рассчитанную на два года образовательную программу, в которую входили религиозно-нравственные предметы, французский язык, география, арифметика, геометрия, история, политика (по французским курантам и Пуффендорфу) и т. д. до фехтования, танцев и верховой езды включительно. Высший надзор за воспитанием был поручен царскому любимцу, полуграмотному Александру Даниловичу Меншикову; по современным нашим понятиям, сей последний сделан попечителем наследника. В том же году царевич впервые участвовал в военном походе на устье Невы солдатом бомбардирской роты и присутствовал при взятии Ниеншанца. По возвращении в Москву царь торжественно передал Гизену, как прекрасному, надежному воспитателю, своего сына и будущего преемника. А в следующем году встречаем царевича с его воспитателем при осаде и взятии Нарвы. По случаю сей победы царь обратился к сыну с увещанием быть ему достойным преемником, подражать его примеру и не щадить трудов для общего блага, в противном случае грозил отречься от него, т. е. не признать своим сыном. Если верить записке Гизена, на эту неожиданную и поспешную угрозу четырнадцатилетний царевич ответил умно и с чувством: он со слезами осыпал поцелуями отцовскую руку, указывал на свою крайнюю молодость, обещал следовать его примеру и молил Бога на многие годы сохранить здоровье знаменитого родителя.

По-видимому, дело воспитания в руках Гизена пошло недурно. Но злой рок или, вернее, какой-либо недобрый гений царевича вроде его коварного попечителя Александра Меншикова поспешил это дело испортить. Уже в следующем 1705 году барон Гизен был удален от царевича; его отправили за границу с разными неважными поручениями, каковы: в Берлине присутствовать при погребении прусской королевы, в Вене поздравить императора Иосифа I с восшествием на престол и предложить польскую корону принцу Евгению Савойскому (после отречения Августа II) и т. п. Как будто никто другой не мог исполнить сих поручений! За границей Гизен пробыл около четырех лет. В этом случае Петр обнаружил явное равнодушие к воспитанию своего наследника, при котором оставался наставником ничтожный Вяземский. В то же время царь перестал брать сына с собой в походы и вообще заметно начал держать его вдали от себя, сохраняя вид грозного, недоступного судьи. А коварный попечитель, живя в Петербурге, как бы намеренно предоставлял осиротевшему царевичу свободу проживать под Москвою, в Преображенском, проводить время по своему усмотрению, привыкать к бражничанью и окружать себя по преимуществу лицами черного и белого духовенства с духовником его Яковом Игнатьевичем во главе, вообще людьми, недружелюбно смотревшими на нововведения Петра и на его пристрастие к иноземцам. В числе таких людей находились и царские сестры (от Милославской), между которыми особой приверженностью к старине, враждой к брату и недобрыми внушениями племяннику отличалась царевна Марья Алексеевна. Единоутробная царская сестра Наталья Алексеевна, очевидно следившая за поведением своего племянника, вдруг известила Петра, что Алексей пересылается с своей матерью при посредстве ее родни и даже, о ужас! когда узнал о приключившейся ей болезни, тайком ездил к ней в Суздаль на свидание! Царь находился тогда (1707) в польских владениях, в местечке Жолкве. Он немедля вызвал к себе сына и гневно обрушился на него за такой проступок.

Из Жолквы царь послал Алексея в Смоленск для сбора провианта и рекрутов, и царевич успешно трудился там несколько месяцев. Вообще с этого времени царь начал занимать сына разными поручениями, относящимися к шведской войне, каковы: укрепления Московского Кремля, сбор солдат и казаков, переписка с областными воеводами и донесения государю. Дошедшие до нас от сей эпохи многочисленные письма царевича к царю отличаются краткостью и толковостью, но в них постоянно проглядываются боязнь и робость перед грозным отцом. Между тем, по донесению Никифора Вяземского, царевич занимается историей и географией и начал учиться немецкому языку, а с возвращением Гизена продолжал французские уроки, учился также фортификации. Некоторое время между отцом и сыном как будто водворились добрые отношения. Царевич по поручению отца набрал пять полков, обучил их и в начале 1709 года лично привел их к нему на Украину, в город Сумы, но дорогою от больших морозов простудился и жестоко занемог. Петр встревожился, задержал свой отъезд и назначил молебствия. Только когда опасность миновала, он выехал в Воронеж, куда потом отправился по своем выздоровлении и царевич, чтобы присутствовать при спуске новых кораблей. Но в походе 1709 года, в Полтавском бою, мы его не встречаем. В том же 1709 году царь впервые отправил сына ради образования за границу, а именно через Краков и Варшаву в Дрезден, где он должен был изучать языки, геометрию и фортификацию. Сюда он прибыл уже в следующем 1710 году с небольшою свитою, среди которой находились два его сверстника, сыновья таких вельмож, как князь Юрий Трубецкой и граф Гавриил Головкин. Во главе этой свиты стоял барон Гизен. Из Дрездена царевич ездил в Карлсбад, где лечился водами. По-видимому, лечить потребовалось не одни только следствия простуды, но также и следствия преждевременной привычки к неумеренному употреблению крепких напитков. Известно, что сам Петр распространял и укоренял эту некультурную привычку в окружающей его среде. Царевича не только никто не оберегал от сего зла, но есть основание полагать, что коварный его попечитель Меншиков с затаенными задними целями поощрял осиротелого при живых родителях юношу предаваться необузданному пьянству. По крайней мере сам царевич потом указывал на него как на главного виновника своей пагубной привычки.

Во хмелю царевич проявлял не один веселый нрав, но также вспыльчивость и, подобно отцу, давал волю своим рукам и своему языку. Так, в трезвом состоянии он очень почитал и слушался своего духовника, а в подпитии случалось жестоко его бранить и даже драть за бороду.

По окончании лечебного курса Алексей поехал из Карлсбада обратно в Дрезден и дорогою через саксонские Рудные горы обнаружил любознательность, осматривая рудокопные работы, причем спускался в самые шахты. В Дрездене он снова занялся науками и, судя по иностранным свидетельствам, занимался прилежно. В этих занятиях провел около года и, очевидно, много читал, приобретая книги на иностранных языках; этими книгами особенно мог запастись во время своей поездки на знаменитую Лейпцигскую ярмарку осенью 1710 года.

В 1707 году Меншиков к своему титулу князя Римской империи получил еще именование князя Ижорского, и притом «светлейшего». В дипломе на сей титул царь приводит разные заслуги своего любимца и в том числе «воспитание сына нашего, по званию высшего управителя». Очевидно, царь не знал или не желал знать, каково было влияние сего воспитателя на русского престолонаследника.

Из Лейпцига он пишет в Москву своему духовнику, что здесь сподобился причаститься святых тайн от греческого священника, у которого исповедался посредством своего подьячего и толмача Федора Еварлакова, так как священник говорил с ним по-латыни. Ко времени сего заграничного пребывания, вероятно, относится очень любопытное, но без числа и года написанное послание его к своему московскому духовнику Якову Игнатьеву. Благочестивый, строго преданный православию царевич скорбит о том, что при нем нет русского священника на случай смертного часа. Но, запуганный отцом, он не смеет явно писать о своей нужде, а потому просит своего духовника, чтобы тот тайно прислал к нему какого-либо нестарого безженного попа, который бы переоделся в немецкое платье, заростил гуменце или, совсем обрив голову, надел накладные волосы и находился бы при нем под видом служителя. Но сей рискованный план, по-видимому, остался неисполненным.