Обособление Смоленских Кривичей. — Ростислав-Михаил. — Роман и Давид. — Торговый договор Мстислава Давидовича. — Стольный город и другие города Смоленской земли. — Полоцкие Кривичи. — Рогволод Полоцкий и Ростислав Минский. — Строптивость полочан. — Двинские камни. — Вмешательство смолян и черниговцев в полоцкие смуты. — Стольный Полоцк. — Св. Евфросиния. — Города и пределы Полоцкой земли. — Литовское племя и его подразделение. — Его характер и быт. — Религия литовская. — Жрецы. — Миссионеры-мученики. — Погребальные обычаи. — Пробуждение воинственного духа. — Родовые союзы. — Природа и население Балтийского края. — Немецкие торговцы и миссионеры. — Мейнгард и Бертольд. — Альберт Бухсгевден и основание Ливонского ордена. — Порабощение ливов и латышей. — Полоцкий князь Владимир. — Порабощение эстов. — Датчане в Эстонии. — Столкновение с новгородцами. — Взятие Юрьева. — Покорение Зимголы и Куронов. — Соединение Ливонского ордена с Тевтонским. — Закрепощение туземцев. — Рига

Северо-западный угол Алаунского пространства представляет Валдайское плоскогорье, пересеченное живописными холмами и глубокими оврагами. Это плоскогорье можно назвать по преимуществу областью источников. Здесь между холмами залегают многочисленные озера, из которых берут свое начало три великие русские реки: Волга, Днепр и Западная Двина. От этого плоскогорья область Двины и ее притоков постепенно понижается к Балтийскому морю. Ее равнинный характер нарушает только гряда холмов, которые отделяются от плоскогорья, пересекают течение Двины, Верхней Березины, Вилии и теряются в низменностях реки Немана. Все это пространство с его скудною, песчано-глинистою почвою, обилием стоячих и текучих вод, с его дремучими лесами, преимущественно еловыми, издревле было обитаемо многочисленным славянским племенем, известным под именем кривичей. Уже с самого начала Русской истории мы находим в Кривской земле два средоточия, около которых развивалась местная, областная жизнь этого племени. То были Смоленск и Полоцк. Последний, как известно, ранее других областей выделился из общего состава собранной киевскими князьями Руси, получив особую династию в лице потомков урожденной полоцкой княжны Рогнеды и ее сына Изяслава Владимировича. Смоленская же область получила свою особую ветвь русского княжеского рода с половины XII века. Вместе с Волынью она сделалась наследственным владением старшей линии Мономаховичей, т. е. потомков Мстислава I: Волынь досталась в удел его сыну Изяславу II, а Смоленск — другому сыну, Ростиславу. Известна неизменная дружба, которая связывала этих двух братьев, их борьба за Киев с дядею Юрием и черниговскими князьями.

Ростислав-Михаил ознаменовал себя внутренним устроением Смоленской земли, в особенности попечениями о делах церковных и постройкою храмов. До него хотя упоминаются некоторые епископы в Смоленске, но особой архиерейской кафедры здесь еще не было. В церковном отношении Смоленск причислялся к епископии южного Переяславля. Ростислав еще при жизни своего отца Мстислава испросил позволение устроить особую епископию для Смоленской области, а в исполнение привел уже после его смерти. В 1137 году с благословения киевского митрополита Михаила II смоленским епископом был поставлен грек Мануил-скопец, обративший на себя общее внимание своим прекрасным голосом («певец гораздый», по выражению летописи). Спустя десять лет, при поставлении Климента Смолятича на Киевскую митрополию собором епископов, этот Мануил, как известно, явился противником его и сторонником греческой партии, которая отрицала право русских епископов ставить себе митрополита без разрешения константинопольского патриарха. Великий князь Изяслав II и митрополит Климент сильно гневались за то на Мануила; но Ростислав, по-видимому, оборонял его от преследования. К той же эпохе относится данная этим князем уставная грамота 1150 года. В ней с клятвою для своих преемников князь подтверждает отделение Смоленской епархии от Переяславской и определяет доходы епископа и соборного Успенского храма. Для них главным образом назначается десятина с тех даней Смоленской земли, которые собирались на князя и княгиню. Из грамоты видно, что десятая часть одних денежных сборов простиралась до 300 гривен; кроме того в пользу Успенского храма назначены села, разные угодья и, наконец, доход от церковных судов.

С перемещением Ростислава-Михаила на великий Киевский стол Смоленск перешел к его старшему сыну Роману; прочие сыновья (Рюрик, Давид, Мстислав) получили свои уделы также в Смоленской области. Но их честолюбие простиралось за ее пределы. Известно деятельное участие смоленских Ростиславичей в последующих событиях Южной Руси и в киевских переворотах. Сначала они помогали своему двоюродному брату Мстиславу Изяславичу овладеть Киевом; потом двоюродному дяде Андрею Боголюбскому помогли изгнать Мстислава из Киева; но вскоре затем восстали против Боголюбского и прогнали суздальские войска из Киевской земли. Некоторые из братьев в это время получали в ней уделы; именно: Давид сел в Вышгороде, а младший, Мстислав Храбрый, в Белгороде; последний вскоре был призван в Новгород Великий и уступил Белгород Рюрику. Старший брат Роман занял было и самый Киевский стол; но после разных превратностей уступил его Святославу Всеволодовичу Черниговскому, а сам воротился в Смоленск, где скончался в 1180 г., и его каменная гробница поставлена в соборном храме Богородицы. По словам летописца, этот князь был высок ростом, плечист «красен лицом» (красив), нрав имел незлобивый, и смоляне оплакивали его в особенности за доброту. Вдовая же княгиня его (дочь Святослава Ольговича Черниговского), стоя у гроба, причитала такими словами: «Царю мой благий, кроткий, смиренный и правдивый! Воистину тебе наречено имя Роман (христианское имя св. Бориса), коему ты уподобился всею добродетелью. Многие досады принял ты от Смольнян; однако не видели тебя, господина, никогда воздающего им злом, а все возлагающего на Божью волю». По некоторым признакам, действительно характер смолян в это время носил черты, общие с беспокойными новгородцами и киевлянами.

После помянутого выше вероломного нападения великого князя киевского Святослава Всеволодовича на Давида Ростиславича во время охоты Рюрик Ростиславич послал Давида в Смоленск к старшему брату просить помощи против Ольговичей. Случилось так, что Давид не застал в живых Романа, а приехал туда тотчас после его кончины. Епископ Константин, игумены, священники и граждане встретили Давида с крестами и проводили его в соборный храм, где с обычными обрядами посадили его на стол отний и дедний. Подобные знаки народной преданности не помешали, однако, смолянам потом войти с ним в некоторые распри. Известно, как в 1185 году во время общего похода на половцев смоленская рать у Треполя составила вече против своего князя и отказалась идти далее. Давид, однако, не был так кроток и мягок, как его отец Ростислав или брат Роман. По крайней мере, когда в следующем 1186 году произошли новые смуты и мятежи в Смоленске, он казнил многих «лучших», или именитых, граждан.

Понятно, что при таких распрях с князем население не всегда усердно поддерживало его во внешних столкновениях. В 1195 году Давиду пришлось оборонять свою землю с двух сторон: от князей черниговских и полоцких. Ольговичи вели борьбу с родом Мономаха из-за Киева; а полоцкие князья враждовали со смоленскими из-за Витебского удела, которым смоленские стремились завладеть. Ярослав Всеволодович Черниговский послал своего племянника Олега Святославича к Витебску на помощь полочанам против смолян; черниговцы на пути начали воевать Смоленскую землю. Давид отправил на них своего племянника Мстислава Романовича. Была вторая неделя Великого поста, лежал глубокий снег. Черниговцы расположились около лесу, притоптали вокруг себя снег и приготовились встретить неприятеля; с ними успел соединиться полоцкий отряд под начальством друтского князя Бориса. Мстислав Романович ударил на черниговцев и обратил их в бегство. Но в то время, как он с конного дружиною гнался за разбитыми черниговцами, смоленский полк, с своим тысяцким отряженный на полочан, при встрече с ними бежал почти без битвы. Полочане не стали преследовать смолян; а ударили в тыл пешему полку Мстислава Романовича и смяли его. Молодой князь вернулся из погони и, считая себя уже победителем, неосторожно въехал в средину полочан и был захвачен ими в плен. Тогда и Олег Святославич воротился на поле битвы с черниговцами. Он выпросил себе у Бориса Друтского его пленника и послал в Чернигов к дяде Ярославу такую весть: «Мстислава я взял и полк его победил, а также Давидов Смоленский полк. Пленные Смольняне сказывают, что их братья не ладно живут с Давидом. Такого удобного времени, как ныне, нам уже не будет, отче; совокупляй свою братию и приходи немедля, чтобы нам взять свою часть». Ярослав и все Ольговичи обрадовались этой вести и поспешили выступить в поход, чтобы напасть на самый Смоленск. Но великий князь Рюрик Ростиславич, находившийся тогда в Овруче, послал наперерез Ярославу своих бояр с крестными грамотами и велел сказать ему: «Ты хочешь брата моего погубить, уже отступился от ряду и крестного целования, то вот тебе назад твои крестные грамоты; ступай к Смоленску, а я пойду к Чернигову; пусть нас рассудит Бог и крест честный». Угроза подействовала, и Ярослав воротился с похода.

Давид Ростиславич скончался в 1197 году, после семнадцатилетнего княжения в Смоленске. Перед смертью он велел отнести себя в монастырь на Смядыне и постричь его в монашеский чин. Там он и был погребен в построенной его отцом церкви Бориса и Глеба. По словам летописца, Давид был среднего роста, красив лицом, любил монашеский чин и наделял монастыри; имел ратный дух, золота и серебра не собирал, а раздавал своей дружине; злых людей казнил.

Смоленский стол перешел к старшему племяннику Давида, Мстиславу Романовичу, бывшему черниговскому пленнику. Этот князь занимал его также лет семнадцать; а потом перешел на великий стол Киевский, где посадил его двоюродный брат Мстислав Мстилавич Торопецкий, по прозванию Удалой, изгнавший из Киева Всеволода Чермного. Смоленский стол после того занимали по порядку старшинства другие двоюродные братья, сначала Владимир Рюрикович, а потом Мстислав-Феодор Давидович. Последний особенно известен по своему торговому договору 1229 года с Ригою, Готландом и немецкими городами. Договор этот подтверждает свободное плавание гостей по реке Двине от верховья до устья. Товары немецкие обыкновенно поднимались на ладьях вверх по Двине (и, вероятно, по ее левому притоку Каспле) до той пристани, где они перегружались на телеги, и уже волоком или сухопутьем доставлялись в Смоленск. Для такой доставки существовала туземная артель возчиков, или «волочан», которыми заведовал особый староста, или тиун. В случае какой утраты товара при перевозке через волок убыток платила вся артель. Когда весною на пристани скоплялось много судов с товаром, то смоленские и немецкие купцы метали жребий, чей товар должен быть перевезен наперед. А иногородние русские купцы в таком случае без всякого жребия перевозили свой товар после туземных и немецких. Любопытно, что договор ставит немецким гостям в обязанность: по прибытии в Смоленск подносить княгине в подарок постав или кусок полотна, а тиуну волочанскому дарить готские «перстатыя» рукавицы, т. е. перчатки. На печати, приложенной к этому договору, Мстислав-Феодор называет себя «великим князем». По примеру Киева и Владимира-на-Клязьме этот титул начали присваивать себе старшие князья и других русских областей.

Смоленская земля занимала весьма выгодное географическое положение. Она лежала в средине Древней Руси, на западной окраине Алаунской возвышенности, и владела верховьями трех больших рек, Днепра, Двины и Волги, которые открывали ей судоходное сообщение почти со всеми краями России; что делало ее посредницею в торговле между Новгородом и Киевом, между Суздальским и Прибалтийскими краями. Скудость почвы возмещалась промышленным, торговым духом населения. Окруженная со всех сторон русскими областями, эта земля мало подвергалась нападениям иноплеменных народов; менее других страдала и от княжеских междоусобий. Необширная по своим размерам, она изобиловала городами и селами, в которых обитало зажиточное население.

Средоточие этой ветви кривичей, город Смоленск расположен на холмистом левом берегу Днепра, пересеченном глубокими оврагами и лощинами. На самом возвышенном из городских холмов стояла главная смоленская святыня, соборный каменный храм в честь Успения Богородицы, построенный Владимиром Мономахом, конечно, в том же греческом архитектурном стиле, как храмы киевские и черниговские. В этом соборе находилась весьма чтимая икона Богородицы Одигитрии (путеводительницы), по словам предания, написанная евангелистом Лукою; она была перенесена в Россию греческою царевною, матерью Владимира Мономаха. Внук его и главный устроитель Смоленского княжества, Ростислав, также украсил свой стольный город построением храмов и монастырей. Особенно замечательна из них Борисоглебская церковь в Смядынском монастыре, который находится за городом посреди лесов, при впадении речки Смядыни в Днепр, подле того места, где, по преданию, был убит св. Глеб Муромский. Тому же князю приписывают основание храма Петра и Павла в Заднепровском предместье, т. е. на правом берегу реки. Сыновья его подражали отцу в строительной деятельности. Так, памятью Романа служит каменный храм во имя Иоанна Богослова; а Давид Ростиславич соорудил при княжеском тереме храм Михаила и богато украсил его иконами, на которых блистало золото, жемчуг и дорогие каменья. Если верить летописцу, подобной церкви тогда не было в «полунощной стране», и все приходящие дивились ее красоте; а сам князь-строитель имел обычай ежедневно ходить в эту церковь.

Если Чернигов, столь близкий Киеву, старался разделить с ним славу его святынь и основание своих главных монастырей приписывал Антонию Печерскому, то другие, более отдаленные области русские не замедлили соревновать Киеву в прославлении своих собственных подвижников. Таким образом, мало-помалу почти в каждой из древнерусских земель, особенно в стольных городах, прославляются свои местночтимые угодники рядом с подвижниками греческой церкви или с такими общерусскими святыми, как Борис и Глеб.

Старейшим смоленским угодником является преподобный Авраамий. Житие его некоторыми чертами напоминает Феодосия Печерского. Видим то же неодолимое влечение к иноческим подвигам с самой ранней юности, то же прилежание к книжному учению и такое же настоятельство монастыря, основанного в честь Богородицы подле самого города. Монастырь этот сделался известен более под именем Спасо-Авраамиевского. Жизнь и подвиги святого относятся ко второй половине XII и к первой четверти XIII века. В первой же половине XIII жил другой местночтимый подвижник, Меркурий, который был пришлецом с Запада и принадлежал сначала Латинской церкви. Он находился на службе Смоленского князя; по словам предания, отразил от столицы татарское полчище; но при этом пал и был погребен в соборном Успенском храме.

Кроме монастырей, храмов и княжих теремов, Смоленск обиловал гостиными дворами и лавками как туземных купцов, так иногородних и иноземных. Между последними преобладали гости варяжские и немецкие, которые имели не только свои дворы, но и собственные латинские храмы или божницы. Договор 1229 года упоминает о храме «Немецкой Богородицы», в котором, так же как в Успенском соборе, хранились для проверки образцы весовых мер, употреблявшихся в торговле. О том, как был велик и многолюден древний Смоленск, можно судить по следующему известию летописи. В 1230 году свирепствовала в том краю моровая язва. В городе по этому случаю устроено было четыре скудельницы, или общие могилы, и в них похоронено более тридцати тысяч человек! В том же году скончался и сам князь Мстислав Давидович. По торговле и богатству жителей Смоленск уступал только Киеву и соперничал с Великим Новгородом. Изяслав II, приглашая брата Ростислава к совокупному действию против Юрия Долгорукого, говорил: «Там у тебя Новгород сильный и Смоленск».

Из других приднепровских городов этой земли заслуживают внимания Дорогобуж выше и Красный ниже Смоленска, еще ниже Орша и Копыс. Тут Днепр углом поворачивает на юг и далее своим течением отделяет Смоленскую землю от Полоцкой. Граница смоленская, шедшая на север от утла, перерезывала течение Двины около устья рек Каспли с одной стороны и Усвята — с другой и продолжалась на Ловать, откуда по рубежу новгородскому заворачивала на восток к верховьям Волги; потом следовала ее течению и оканчивалась где-то между Ржевом и Зубцовым, из которых первый город принадлежал смоленским князьям, а второй — суздальским. Северный край Смоленской земли составлял Торопецкий удел, принадлежавший знаменитому Мстиславу Удалому. Город Торопецна Торопе, правом притоке Двины, был одним из наиболее торговых и промышленных смоленских городов. Кроме волжской Ржевы, к этому уделу, кажется, относился тогда и Холм, стоявший на самой новгородской границе, при впадении речки Куньи в Ловать.

Восточный край Смоленской земли заключал верховья трех левых притоков Оки, именно: Угры, Протвы и Москвы. Здесь помещались уделы Вяземский и Можайский. Город Можайск, лежавший на берегах Москвы, находился на пограничье с Суздальской землей. А на Протве жил в те времена остаток литовского народца Голяди, который вследствие какого-то движения племен очутился посреди славян и был покорен Русью в XI веке. Вязьма расположена на левом притоке Днепра, речке Вязьме, которая уже самым своим названием указывает на вязкую, т. е. глинистую и болотистую почву своих берегов. Южные уделы Смоленской земли обнимали верховья Десны и Сожи. Здесь, на черниговском пограничье, находились города Ростиславль и Мстислав, оба на притоках Сожи, Осетре и Вехре. Упомянутая выше уставная грамота Ростислава называет многие смоленские села; некоторые из них являются впоследствии; например, Ельня — на верховьях Десны и Прупой (Пропойск) — при впадении Прони в Сож. Последний, вероятно, по своему населению принадлежал уже не столько кривичам, сколько радимичам: ибо тут же недалеко протекала известная их речка Пищана.

История Полоцкой земли после возвращения князей из греческого заточения крайне темна и сбивчива. Видим только, что смуты Южной Руси, борьба Мономаховичей с Ольговичами и дядей с племянниками помогли Полоцкой земле окончательно освободиться от киевской зависимости. Соперничество разных поколений в потомстве Ярослава I давало полоцким Всеславичам возможность всегда находить себе союзников. Так как с востока их теснили Мономаховичи смоленские, а с юга — киевские и волынские, то Всеславичи сделались естественными союзниками черниговских Ольговичей и с их помощью отстаивали свою самостоятельность.

Однако Полоцкое княжение не достигло значительной силы и крепости. Оно оказало слишком слабое сопротивление, когда пришлось обороняться от иноплеменных врагов, надвигавших с запада, именно от Литвы и Ливонского ордена. Главные причины его слабости заключались как в недостатке внутреннего единения между Всеславичами, так равно и в беспокойном, строптивом отношении населения к своим князьям. Перевороты, произведенные в Полоцкой земле Мономахом и сыном его Мстиславом I, неоднократное пленение, перемещение и потом изгнание полоцких князей, конечно, перепутали родовые счеты между потомками многочисленных сыновей Всеслава. Мы не находим здесь того довольно строгого порядка, который наблюдался по отношению к старшинству, например, в роде князей чернигово-северских или смоленских. Главный Полоцкий стол становится предметом распрей между внуками Всеслава; но тот, кому удавалось им завладеть, обыкновенно не пользуется большим значением между другими своими родичами, удельными князьями полоцкими. Последние нередко стремятся к самостоятельности и следуют своей собственной политике в отношении к соседним землям. Особенно это можно сказать о князьях Минских. В течение всего столетия, протекшего от возвращения Всеславичей в Полоцк до времени татарского и литовского завоевания, мы не встречаем на Полоцком столе ни одной личности, отмеченной печатью энергии или ловкой политики.

Распри Всеславичей в свою очередь немало способствовали ослаблению княжеской власти и некоторым успехам народоправления, или вечевому началу. Такое начало, замеченное нами у смоленских кривичей, еще в большей степени проявилось у полоцких, которые в этом отношении еще ближе подходят к своим единоплеменникам, кривичам новгородским. Особенно сильно сказывается оно в жителях стольного города, который подобно другим старейшим городам стремится не только решать междукняжеские распри, но и подчинить своим решениям население младших городов и пригородов. Недаром летописец заметил, что «Новгородцы, Смольняне, Киевляне и Полочане как на духу на вече сходятся, и на чем старшие положат, на том и пригороды станут».

Характер полоцкой истории в эту эпоху ярко отразился в борьбе двух внуков Всеслава, двоюродных братьев: Рогволода Борисовича Полоцкого и Ростислава Глебовича Минского.

Женатый на дочери Изяслава II Киевского, Рогволод находился в некотором подчинении у Мономаховичей. Может быть, это обстоятельство и послужило источником неудовольствия против него со стороны полочан Глебовичей Минских, т. е. Ростислава с братьями. В 1151 году граждане Полоцка, тайно сговорясь с Ростиславом Глебовичем, схватили Рогволода и отправили его в Минск, где он был посажен под стражу. Ростислав занял Полоцкий стол, хотя, собственно, и не имел на то права; так как его отец Глеб никогда не занимал этого стола. Опасаясь вмешательства Мономаховичей, Глебовичи отдались под покровительство Святослава Ольговича Новгород-Северского и присягнули «иметь его отцом себе и ходить в послушании у него». Рогволод потом освободился из плена, но не получил обратно своих волостей, и в 1159 году прибег с просьбою о помощи к тому же Святославу Ольговичу, теперь князю Черниговскому. Глебовичи, по-видимому, успели уже не только с ним рассориться, но и возбудить против себя само полоцкое население. По крайней мере мы видим, что едва Рогволод получил войско от Святослава Ольговича и явился в Полоцкой земле, как более 300 мужей дручан и полочан вышли к нему навстречу и ввели его в город Друтск, откуда изгнали Ростиславова сына Глеба; причем пограбили его собственный двор и дворы его дружинников. Когда Глеб Ростиславич прискакал в Полоцк, здесь также поднялось смятение; народ разделился на две стороны, Рогволодову и Ростиславову. Последнему многими подарками удалось успокоить противную сторону, причем он вновь привел граждан к присяге. Граждане поцеловали крест на том, что Ростислав «им князь» и что дай Бог «пожить с ним без извета». Он отправился с братьями Всеволодом и Володарем на Рогволода к Друтску; но после безуспешной его осады противники помирились, причем Рогволод получил еще некоторые волости. Однако смятения в Полоцке не замедлили возобновиться. Строптивые полочане, забыв недавнюю присягу, начали тайно сноситься с Рогволодом. Посланцы их говорили такие речи: «Княже наш! согрешили мы перед Богом и перед тобою в том, что встали на тебя без вины, именье твое и твоей дружины разграбили, а самого тебя выдали Глебовичам на великую муку. Но если ныне не помянешь того, что мы сотворили по своему безумию, целуй нам крест на том, что ты наш князь, а мы твои люди. Ростислава же отдадим в твои руки, и делай с ним, что хочешь».

Рогволод поцеловал крест на забвение прошлой измены и отпустил послов. Тогда полоцкие вечники задумали вероломным образом схватить своего князя, который, очевидно, окружал себя предосторожностями и не жил в самом городе, а пребывал в загородном княжем дворе за Двиной на реке Бельчице. Полочане позвали князя в Петррв день к «св. Богородице Старой», на братчину, которая устраивалась или целым городом, или каким-либо приходом в храмовой праздник. Но у Ростислава были приятели, которые известили его о злом умысле. Они приехали на пир, имея под плащом броню и с приличным количеством дружины, так что граждане в этот день ничего не посмели предпринять против него. На следующее утро они опять прислали звать его в город под предлогом каких-то важных речей. «Вчера я был у вас; что же вы не молвили мне, в чем ваша нужда?» — сказал князь посланцам; однако сел на коня и поехал в город. Но дорогою его встретил «детский», или один из младших дружинников, который тайком ушел из города, чтобы донести князю об измене полочан. В эту минуту они творили бурное вече против князя; а между тем хищная чернь уже бросилась на дворы главных дружинников, начала их грабить и избивать попадавших в ее руки княжих чиновников, т. е. тиунов, мытников и т. п. Ростислав, ввиду открытого мятежа, поспешил воротиться в Бельчицу, собрал свою дружину и отправился в Минск к брату Володарю, воюя по дороге полоцкие волости, забирая скот и челядь. Между тем Рогволод из Друтска приехал в Полоцк и снова сел на стол деда своего и отца. Но вместе с тем возобновилась его война с Глебовичами Минскими. Рогволод получил помощь от родного дяди своей супруги Ростислава Смоленского, но не даром: он уступил за нее Витебск и некоторые другие пограничные волости. Ростислав Смоленский вскоре перешел на великий стол Киевский и продолжал отсюда помогать Рогволоду против Глебовичей. Однако война с последними не была удачна для Полоцкого князя. Несколько раз ходил он на Минск и не мог взять этого города. В 1162 году Рогволод осадил Городец, в котором оборонялся Володарь Глебович с войском, набранным из соседней Литвы. Здесь Володарь нечаянным ночным нападением нанес такое поражение Рогволоду, после которого тот не осмелился показаться в стольном городе; так как потерял множество Полочан убитыми и пленными. Он ушел в свой бывший удельный город Друтск.

С того времени летописи не упоминают более о Рогволоде Борисовиче. Но есть другого рода памятник, который, по-видимому, говорит о том же князе спустя девять лет после его поражения под Городцом. Верстах в двадцати от города Орши по дороге в Минск в поле лежит красноватый валун, на плоской поверхности которого высечен крест с подставкою; а вокруг креста иссечена следующая надпись: «В лето 6679 (1171) мая в 7 день доспен крест сей. Господи! помози рабу своему Василию в крещении, именем Рогволоду, сыну Борисову». Очень вероятно, что этот Рогволод-Василий и есть бывший полоцкий князь Рогволод Борисович, который под конец своей жизни должен был довольствоваться Друтским уделом; а помянутый камень находится на земле, очевидно, принадлежавшей к этому уделу. Любопытно, что, кроме Рогволода, сохранилось еще несколько подобных камней в русле Западной Двины. А именно, немного ниже города Дисны в самой порожистой части этой реки возвышается посреди нее гранитный серый валун с изображением креста и надписью: «Господи, помози рабу твоему Борису». Еще ниже лежит другой валун с такой же надписью и крестом. Там же на Двине существует еще несколько камней с надписями, которые невозможно разобрать. По всей вероятности, Борисов камень принадлежит отцу Рогволода, великому князю Полоцкому. А благочестивое обращение к Богу с просьбою о помощи было, конечно, молитвою 6 благополучном окончании какого-либо предприятия; вероятнее всего, она относилась к построению храмов.

Вскоре после указанных выше событий полочане посадили у себя на столе Всеслава Васильковича, одного из правнуков знаменитого Всеслава. Этот Василько находился в свойстве со смоленскими князьями и только с их помощью держался на своем столе. Но однажды он потерпел поражение от своего соперника Володаря Глебовича, князя Городецкого, и его союзников литовцев, и принужден был искать убежища в Витебске у Давида Ростиелавича, тогда еще одного из удельных смоленских князей. Володарь захватил Полоцк, привел жителей к присяге и затем двинулся на Витебск. Давид Ростиславич оборонял переправу через Двину; но не давал решительной битвы, потому что поджидал на помощь брата своего Романа Смоленского. Вдруг в полночь в лагере Володаря услыхали какой-то шум, как будто целая рать переправлялась через реку. Дружине Володаря почудилось, что это идет на нее Роман, а Давид хочет ударить с другой стороны. Она бросилась бежать и увлекла за собою князя. Утром Давид, узнав о бегстве неприятелей, поспешил в погоню и захватил многих, заблудившихся в лесу. А свояка Всеслава он вновь посадил в Полоцке (1167 г.), который таким образом очутился в зависимости от Смоленска, и последний оказывал ему покровительство в отношении других соседей. Например, в 1178 г. Мстислав Храбрый пошел с новгородцами на полочан, чтобы отнять у них новгородский погост, захваченный когда-то Всеславом Брячиславичем. Но Роман Смоленский отправил сына на помощь Всеславу Васильковичу, а к Мстиславу послал отговаривать от похода. Храбрый послушал старшего брата и от Великих Лук повернул назад. Но зависимость Смоленская была очень неприятна для полочан; равно чувствительна для них была уступка Витебска. Поэтому князья полоцкие снова начали искать союзов с Литвою и с Черниговом. Им удалось наконец воротить Витебский удел, когда Давид Ростиславич получил волость в Киевской Руси (Вышгород). Витебск перешел к Брячиславу Васильковичу, брату Всеслава Полоцкого.

В 1180 г. произошла замечательная встреча смоленских князей с черниговскими в Полоцкой земле. Давид Ростиславич только что вокняжился в Смоленске по смерти старшего брата; а в Друтском уделе сидел его подручник Глеб Рогволодович, конечно, сын упомянутого выше Рогволода Борисовича. В то время борьба Мономаховичей и Ольговичей из-за Киева находилась в полном разгаре, великий князь Киевский Святослав Всеволодович, возвращаясь из своего похода на Всеволода Суздальского (о чем после), заехал в Новгород Великий, где тогда княжил его сын. Отсюда он пошел в Полоцкую землю; в то же время родной его брат Ярослав Черниговский и двоюродный Игорь Северский пришли с другой стороны, имея у себя наемных половцев, и направились на Друтск, чтобы отнять его у смоленского подручника. Давид Ростилавич поспешил на помощь Глебу Рогволодовичу и старался напасть на Ярослава и Игоря («дать им полк»), прежде нежели г одоспел Святослав Киевский, с которым соединилась большая часть полоцких князей, в том числе оба брата Васкльковича, Все: лав Полоцкий и Брячислав Витебский, с литовскими и ливонскими наемными отрядами. Но чернигово-северехие князья уклонились от решительной битвы, о заняли крепкое положение на противном берегу Други, и обе рати простояли тут целую неделю, ограничиваясь перестрелкою. Когда же пришел великий князь Святослав Всеволодович с новгородцами и братья начали наводить гать через реку, Давид Смоленский ушел домой. Великий князь сжег острог и внешнюю крепость Друтска, но самого города не взял и, распустив союзников, воротился в Киев. Полоцкая земля, таким образом, очутилась в зависимости от черниговских Ольговичей, но до первой перемены обстоятельств. В 1186 году Давид Ростиславич воспользовался половецким погромом Ольговичей, чтобы смирить Полочан. Он предпринял на них зимний поход из Смоленска; а его сын Мстислав, княживший тогда в Новгороде, пошел ему на помощь с новгородцами; на его стороне были еще два удельных полоцких князя, Всеслав Друтский и Василько Логожский. Полочане смутились и положили на вече такое решение: «Мы не можем стать противу Новгородцев и Смольнян; если впустить их в свою землю, много они успеют сотворить ей зла прежде, чем заключим мир; лучше выйдем к ним на сумежье». Так и сделали: встретили Давида на границе с поклоном и честью; поднесли ему многие дары и уладились мирным образом, т. е. согласились, конечно, на его требования.

По желанию Давида, Витебск был отдан его зятю, одному из внуков Глеба Минского. Но Ярослав Всеволодович воспротивился этому распоряжению, и отсюда произошло новое столкновение черниговцев с смолянами, в 1195 г. Выше мы видели, чем окончилась встреча противников в Смоленских пределах и как друтский князь Борис помог черниговцам выиграть битву. Витебск был отнят у Давидова зятя. Казалось, что смоленское влияние на полоцкие дела окончательно должно было уступить черниговскому. Но, с одной стороны, усилившиеся в Южной Руси смуты отвлекли внимание черниговцев; с другой — враждебные иноплеменники все более и более теснили Полоцкую землю с запада. Поэтому здесь снова возобладало смоленское верховенство. Доказательством тому служит известная договорная грамота Мстислава Давидовича с Ригою и Готландом. Главную артерию земли Полоцкой, Западную Двину, Смоленский князь признает свободною для торговых судов на всем ее течении, и в конце грамоты объявляет договор обязательным не только для Смоленской «волости», но также для Полоцкой и Витебской. Следовательно, последние находились тогда в зависимости от Смоленска.

Важнейшие поселения в земле полоцких кривичей были расположены по берегам ее главной реки, т. е. Западной Двины. На верхней ее части, на пограничье с Смоленской землею, находился удел Витебский. Город Витебск построен при впадении речки Витьбы в Двину на довольно возвышенном левом берегу последней и, будучи хорошо укреплен, имел также судовую пристань, одну из важнейших на Двине. На среднем ее течении, на правом берегу, при впадении реки Полоты, красовался стольный город Кривской земли Полоцк. Главная его часть, или кремль («верхний замок»), находился на береговом холму, который возвышается при слиянии Полоты с Двиною. К этому кремлю с востока примыкал внешний город («нижний замок»), отделенный от него рвом и укрепленный земляным валом с деревянными стенами. Подгородные селения, расположенные на противоположных берегах обеих рек, составляли Заполотье и Задвинье. В Полоцком кремле, кроме теремов княжеских и епископского, по обычаю заключалась главная святыня города, кафедральный каменный собор св. Софии, о семи верхах и главах. Самое именование его показывает, что он был сооружен по подобию храмов киевских, служивших образцами для всей Руси. Кроме Софийского собора в Полоцке, как и в других стольных городах русских, был еще соборный храм во имя Богородицы, которая во второй половине XII века называлась уже «Богородицей Старой», судя по истории Ростислава Глебовича.

Подобно другим столицам, и здесь кроме храмов благочестивые князья рано сооружают монашеские обители как в самом городе, так и в его окрестностях. Из мужских монастырей наиболее известен Борисоглебский: имена братьев-мучеников особенно часто встречаются в роде полоцких князей. Этот монастырь находился на Задвинье, посреди рощ и кустарников, на склоне глубокой лощины, по дну которой струится речка Бельчица, впадающая в Двину. Он был основан Борисом Всеславичем, говорят, тем самым, который строил Полоцкую Софию. Около того же монастыря находился и загородный княжий двор. Известно, что русские князья по большей части любили пребывать не в городском своем тереме, а в загородном, при котором устраивались разные хозяйственные заведения, особенно любимая их забава, т. е. охота. Загородное житье привлекало их, конечно, не одним чистым воздухом, простором и хозяйственными удобствами, но также некоторым отдалением от шумного веча и строптивой городской черни. По крайней мере подобное заключение можно вывести из приведенной выше истории Ростислава Глебовича.

Между женскими обителями здесь наиболее прославилась Спасо-Евфросиниевская. В Полоцке по преимуществу перед другими столицами было много княгинь и княжен, посвятивших себя монашеской жизни. Между ними первое место занимает св. Евфросиния, носившая светское имя Предиславы. Житие ее украшено легендами; но историческая его основа не подлежит сомнению. Начало иноческих подвигов ее относится ко времени помянутого полоцкого князя Бориса Всеславича, которому она приходилась племянницей, будучи дочерью его младшего брата Георгия и, следовательно, внучкою знаменитого Всеслава.

Еще в отроческих летах, когда ей готовилось замужество, Предислава тайно ушла из родительского дома к тетке своей, вдове князя Романа Всеславича, которая была настоятельницею женской обители, находившейся, по-видимому, подле соборного Софийского храма. Здесь Предислава постриглась под именем Евфросинии, к великому огорчению своих родителей. По ее просьбе епископ полоцкий Илия позволил ей некоторое время жить в келье, пристроенной к собору, или в так наз. «голубце». Тут она занималась списыванием церковных книг и деньги, полученные от этого труда, раздавала нищим. Вскоре помыслы ее обратились к обычному стремлению благочестивых русских княгинь, к устроению собственной женской обители. Для этой цели епископ уступил ей свое ближнее сельцо, где был у него загородный дом с небольшою деревянною церковью во имя Спаса-Преображения. Место это лежит в верстах в двух от города на правом берегу Полоты. Здесь Евфросиния устроила новую обитель, в которой была поставлена игуменьей. В число своих инокинь она, к новому огорчению отца, привлекла родную сестру Гориславу-Евдокию и двоюродную Звениславу-Ефразию Борисовну. С помощью родственников на месте деревянного она соорудила и украсила каменный Спасо-Преображенский храм, который был освящен преемником Илии епископом Дионисием в присутствии княжего дома, при многочисленном стечении народа. Евфросиния тем не ограничилась и, чтобы иметь собственных священнослужителей, основала поблизости мужской монастырь во имя Богородицы. В своей обители она мирно пережила грозу, разразившуюся над ее родом во время Мстислава Мономаховича Киевского, который изгнал полоцких князей в Грецию. Миновало время этого изгнания; князья воротились. Миновало и время междоусобия двоюродных братьев ее, Рогволода Борисовича и Ростислава Глебовича. Евфросиния успела постричь в монахини еще двух княжен, своих племянниц. Достигнув старости, она пожелала посетить Святую землю, согласно с благочестивым настроением своего века. Это, по-видимому, было в то время, когда на Полоцком столе сидел ее племянник Всеслав Василькович, а византийским императором был Мануил Комнен. Свой монастырь святая игуменья оставила на попечение сестры Евдокии; а сама, в сопровождении двоюродной сестры и одного из родных братьев, отправилась в Константинополь. Поклонясь святыням Цареградским, она отплыла в Иерусалим, где и приютилась в русском странноприимном доме при Феодосиевском монастыре Богородицы. Там она скончалась и была погребена в притворе монастырского храма.

Лицо Евфросинии сделалось предметом особого почитания в Полоцкой земле. А прекрасным памятником ее благочестия служит воздвигнутый ею храм Спаса-Преображения (доселе сохранившийся в основных своих частях), небольшой по размерам, но изящной архитектуры, как и все образцы византийско-русского стиля той эпохи. В храме этом хранится крест Евфросинии, сооруженный в 1161 году; он шестиконечный, деревянный, окованный серебром и украшенный драгоценными камнями, заключающий в себе частицы мощей. Одною из преемниц Евфросинии на игуменстве была ее племянница — преподобная Параскевия, дочь Рогволода-Василия Борисовича, которая подарила Спасской обители все свое имение и привела ее в весьма цветущий вид.

Полоса, лежащая к северу от Двины, представляет несколько холмистую озерную область, которая, по-видимому, не имела густого населения. Полоцкие пределы здесь сходились с новгородскими около верховьев Ловати и Великой. Единственный значительный город, известный по летописи в этой стороне, был Усвять, лежащий на озере того же имени, на пограничье с Смоленскою и Новгородскою землею. Наибольшая и лучше населенная часть Полоцкой земли простиралась к югу от Двины; она обнимала область правых днепровских притоков, Друти и Березины. Эта область представляет лесистую песчано-глинистую равнину, в северо-западной своей полосе часто возвышенную и холмистую, а в юго-восточной — низменную и болотистую; последняя незаметно сливается с Туровским Полесьем. Самым зажиточным краем в этой области был Минский удел, имевший более сухую и плодородную почву, с примесью чернозема, с лиственными породами леса и богатыми пастбищами. Стольный город удела Минск возвышался на береговых холмах реки Свислочи (правого притока Березины). Это один из древнейших кривских городов, наравне с Полоцком и Смоленском. Под самым городом впадала в Свислочь небольшая, но историческая речка Немиза. На ее берегах происходила известная битва Всеслава с Ярославичами в 1067 году. Певец «Слова о полку Игореве» воспел эту битву в таких образах: «На Немизе снопы стелют головами, молотят цепами булатными, на току живот кладут, веют душу от тела; не добром посеяны кровавые берега Немизы, посеяны костьми русских людей». Неподалеку от Минска, к северо-западу, на одном из притоков Свислочи, лежал Изяславль, построенный Владимиром Великим для Рогнеды и ее сына Изяслава. Еще немного далее на север на реке Гойне, притоке Березины, находился Логожск, а на самой Березине — Борисов, основанный Борисом Всеславичем. Подвигаясь от него к востоку, встречаем один из наиболее значительных полоцких городов Друтск, в местности весьма лесистой и болотистой. На юго-востоке крайними полоцкими городами были Рогачев, при впадении Друти в Днепр, и Стрежев, несколько ниже на Днепре; эти города лежали на Чернигово-Киевском пограничье.

На западе пределы Полоцкой земли терялись в лесах литовских, куда постепенно проникали поселения кривичей. Такие поселения заводились отчасти путем торговых сношений, отчасти силою оружия. Князья русские налагали дани на соседние литовские народы и на удобных береговых холмах рубили русские городки, откуда их дружинники ходили собирать дани и где туземцы могли менять добычу от своих звериных промыслов на хозяйственные орудия, ткани, женские украшения и другие русские товары. Литва довольно легко подчинилась влиянию более развитой русской гражданственности и на украйне своей подвергалась постепенному обрусению; в XII веке мы не раз в полоцких войсках встречаем вспомогательные литовские отряды. Но неустройства и недостаток единения в самой Полоцкой земле мешали прочности русского господства в этих глухих краях.

По некоторым признакам полоцкие князья владели течением Двины почти до самого Балтийского моря, т. е. собирали дани с туземных латышей. Но они не позаботились упрочить за собой устье этой реки построением крепких русских городов и, по-видимому, не занимали своими дружинами укрепленных мест на ней далее двух замков, носивших латышские названия: Герсике (ныне Крейцбург, пониже Двинска) и Кукейнос (Кокенгузен). Со стороны Немана полоцкие границы пересекали Вилию и направлялись к его среднему течению. На реке Святой притоке Вилии, имеем город с русским названием Вилькомир, потом Новгородок, на одном из левых неманских притоков, и Городно, на высоком правом берегу Немана при впадении речки Городничанки. О процветании сего последнего города наглядно свидетельствуют остатки красивого Борисоглебского храма (известного более под именем «Коложанского»), основание которого восходит к XII веку и который только в наше время разрушен действием воды, подмывшей песчаный рыхлый берег Немана. Храм этот особенно замечателен множеством своих голосников, т. е. глиняных продолговатых горшков, вделанных в стены, как надо полагать, с целью придать более приятности звукам церковного пения. Городно и Новгородок служили оплотом Кривской земли со стороны дикого занеманского племени ятвягов.

Со второй половины XII века отношения Кривской Руси к своим западным соседям начинают изменяться. Среди Литвы подготовляется политическое объединение, которое потом дает ей перевес над соседней Русью. В то же время на устьях Двины возникает враждебный и Руси, и Литве немецкий орден Меченосцев.

Вдоль восточных берегов Балтийского моря от устьев Вислы до нижнего течения Западной Двины простирается песчано-глинистая равнина, обильная реками, озерами и болотами, сосновыми и дубовыми пущами. Отчасти эта равнина взволнована холмами и пригорками и усеяна валунами и обдомками гранитных скал, которые действием воды были оторваны от горных кряжей Скандинавии и на льдинах перенесены далеко на восток еще в те времена, когда часть Восточно-Европейского материка находилась под водою (т. е. во времена так наз. Ледяного периода). Такова стародавняя родина небольшого, но замечательного Литовского племени, которому суждено было занять немаловажное место в Русской истории.

Это племя состояло из многих разноименных народов. Главным средоточием их была область нижнего и среднего течения Немана с его правыми притоками Дубиссой, Невяжей и Вилией. Принеманская Литва в географическом отношении делилась на Верхнюю, Аукстоте, или собственную Литву, жившую на среднем Немане и Вилии, и на Нижнюю, Жомойт, или Жмудь (в латинской форме «Самогития»); последняя обитала в приморском крае между низовьями Немана и Виндавой. По языку Верхняя Литва и Жмудь составляли одну и ту же ветвь Литовской семьи. Народцы, жившие далее к северу, составляли другую ветвь этой семьи, именно Латышскую, или Летскую, хотя название ее есть видоизменение того же имени Литва. К этой ветви принадлежали: Корсь, или Куроны, занимавшие угол между Балтийским морем и Рижским заливом; Зимгола (в латинской форме «Семигалия») к востоку от Кореи на левой стороне Двины; Лет-гола, или собственно Латыши, на правой ее стороне до реки Аа и далее, на пограничье с финскими народцами. На запад от Принеманской Литвы жила третья ветвь Литовской семьи, Прусская, которая занимала низменную полосу от нижнего Немана и верхнего Прегеля до нижней Вислы. Название Пруссов, по всей вероятности, связано с именем Русь или Рось, которое носили несколько рек Восточной Европы. К числу этих рек принадлежит и Неман, в нижнем своем течении также называвшийся Русью. Между тем как собственно Литовская и Латышская ветви были сопределены Славяно-Русскому миру, Прусская ветвь соседила с народами Славяне Ляшского корня. Она в свою очередь дробилась на мелкие народцы, каковы: Скаловиты, Самбы, Натании, Вармы, Галинды, Судавы и пр. С юга к Неманской Литве и Пруссам примыкал народ, который по всем признакам можно считать четвертою ветвию Литовского семейства: это Ятвяги. Они занимали область глухих непроходимых пущ, орошаемых правыми притоками Западного Буга и левыми Немана; следовательно, по своему положению Ятвяги врезывались клином между Русскими и Польскими Славянами. Был еще литовский народец, брошенный, как мы видели, в самый восточный угол Смоленской земли, на берега верхней Протвы, именно Голядь, название которой напоминает прусских Галиндов.

Язык Литовской семьи показывает, что из всех арийских народов она находилась в ближайшем родстве со Славянами. Во время великих народных движений литвины были занесены в Прибалтийские страны, и тут в глуши своих лесов долгое время жили в стороне от исторических переворотов и иноземных влияний: так что Русская история застает их на первобытных степенях гражданственности, и самая речь Литвы более других арийских языков сохранила родство со старейшим своим братом, языком священных индийских книг, т. е. с санскритом.

Свидетельства средневековых и новейших историков изображают коренных Литвинов людьми крепкого мускулистого сложения, с белою кожею, румяным овальным лицом, голубыми глазами и светлыми волосами, которые, впрочем, с летами темнеют. В домашнем быту нрав их добродушный, обходительный и гостеприимный. Незаметно, чтобы они усердно злоупотребляли береговым правом, т. е. грабили и захватывали в плен потерпевших кораблекрушение. Только племя Куронов было известно морскими разбоями. Но, выходя из мирного состояния, в войнах с соседями Литва являлась народом суровым, хищным и способным к сильному возбуждению. В IX и X веках она была народом бедным и по преимуществу звероловным. Ее дремучие пущи обиловали множеством пушного, рогатого и всякого зверя, каковы: медведи, волки, лисицы, рысь, зубры, олени, лоси, вепри и т. д. Впрочем, местами она уже занималась земледелием, употребляя соху, запряженную парою волов, и взрывая землю дубовым обожженным сошником. Богатые рыбою озера и реки доставляли также средства для ее пропитания. Ей известно было и пчеловодство, но в самом первобытном его виде: из борти, или древесного дупла, собирали мед диких пчел. Заметны и начала скотоводства, особенно любовь к коню; эту любовь Литва, конечно, пронесла с собою из более южных, степных стран, где она когда-то обитала. Кони литовские были малорослы, но отличались крепостию и выносливостью. Литва продолжала употреблять в пищу конское мясо, пила теплую конскую кровь, а кобылье молоко составляло ее обычный напиток. Она была рассеяна небольшими поселками по своим лесам и жила или в земляных, или в бревенчатых дымных хижинах, освещаемых лучинами, и с отверстиями, затянутыми звериною кожею вместо окон. Нам не известны литовские города этой эпохи. Самая природа страны, т. е. непроходимые леса и болота, служила лучшею защитой от неприятельских вторжений. Но многие остатки валов и городищ, в особенности на берегу озер или посреди них на островах, указывают на существование укрепленных мест, в которых обитали мелкие державцы Литовской земли. Начала торговых сношений были положены промышленными людьми, которые приходили, с одной стороны, из Славянобалтийского поморья, где в те времена были уже многие торговые города (Любек, Винета, Волынь, Щетин и др.), а с другой — из земли кривичей. Они меняли свои товары, преимущественно металлические изделия и оружие, на звериные шкуры, меха, воск и пр. В особенности привлекало сюда иноземных торговцев богатство янтаря, которым берега Пруссии славились издревле.

У Литвы мы находим такие же начатки сословий, как и у других народов, стоявших на той же степени гражданственности. Из среды свободного населения выдвигались некоторые роды, владевшие большим количеством земель и челяди. Из таких знатных родов вышли местные князья, или «кунигасы», которых значение, небольшое в мирном быту, поднималось в военное время, когда они являлись предводителями местного ополчения. Несвободное состояние, рабы и челядь, питалось преимущественно войною, так как пленники по общему обычаю обращались в рабство. Но число их не могло быть велико до тех пор, пока Литва ограничивалась легкими схватками между собою и с соседями. В политическом отношении литовский народ представлял дробление на мелкие, владения и общины, во главе которых стояли или кунигасы, или веча старейшин. Единство племени, кроме языка, поддерживалось жреческим сословием.

Религия литовская имела много общего со славянскою. Здесь мы находим то же поклонение верховному богу громовнику Перуну, который по-литовски произносился Перкунас. Такое грозное божество олицетворяло по преимуществу стихию огня, вместе разрушительную и благодетельную. Огнепоклонение литвинов выражалось неугасимыми кострами, которые горели в их святилищах перед идолами Перуна. Этот священный огонь назывался Знич и находился под ведением особой богини Прауримы. Солнце как источник света и тепла чтилось под разными именами (Сотварос и др.). Богиня месяца называлась Лайма; дождь олицетворялся под видом бога Летуванис. В числе литовских божеств встречаются славянские Лель и Ладо, означавшие также солнечного и светлого бога. Был особый бог веселья, Рагутис, а свободная и счастливая жизнь находилась под покровительством богини Летувы. Некоторые божества носили различные названия; поэтому до нас дошло большое их количество. Волынский летописец, например, приводит имена литовских богов: Андая, Диверикса, Медеина, Надеева и Телявеля. Мифология литовская успела получить большее развитие, нежели славянская, благодаря долее сохранившемуся язычеству и более влиятельному жреческому сословию. Основою этой мифологии, как и везде, было почитание стихий. Воображение народное, по общему обыкновению, всю видимую природу населяло особыми божествами и гениями; а влияние дремучих лесов ярко отразилось на множестве всякого рода суеверий. Вся жизнь человека, все его действия находились под непосредственным влиянием сверхъестественных существ, добрых и недобрых, которых надобно располагать в свою пользу поклонением и жертвами. Некоторые животные, птицы и даже гады, особенно ужи, пользовались почитанием у литвинов. Рядом с этим грубым идолопоклонством встречаются признаки довольно развитой ступени язычества. Мы находим здесь нечто похожее на индийскую тримурти, или трех высших божеств греческого Олимпа. Подобно Зевесу и его двум братьям, Перкунас повелевает небом; а водная стихия подчинена богу Атримпосу, которого представляли себе под видом водяного ужа, свившегося в кольцо, с головою мужчины средних лет; земное или собственно подземное царство принадлежало Поклусу (славянский Пекло), которого народное воображение рисовало бледнолицым старцем с седой бородой и с головой, небрежно повязанной куском полотна. Сам Перкун изображался крепким мужем с каменным молотом или с кремневою стрелою в руке. Богам посвящались особые леса и озера, которые были таким образом заповедными, неприкосновенными для народа; дуб считался по преимуществу деревом Перкуна, и святилища его обыкновенно располагались посреди дубовой рощи. Главнейшее из них называлось Ромово, которое находилось где-то в Пруссии. Здесь под ветвями священного дуба стояли изображения трех помянутых богов, а перед ними горел неугасимый костер. Обыкновенно особые жрецы, долженствовавшие сохранять чистую, непорочную жизнь, смотрели за этим костром; если он угасал, то виновные в том сожигались живыми, а огонь добывался снова из кремня, который был в руке Перкуна. Здесь же, в Ромове, подле главного святилища жил верховный жрец, называвшийся Криве-Кривейто.

Жреческое сословие у Литвы не составляло особой касты, потому что доступ к нему был свободен; но оно было многочисленно и сильно своим значением в народе. Оно отличалось одеждою от других людей, особенно белым поясом, носило общее название вайделотов, но делилось на разные степени и различные занятия. Конечно, главным его назначением было совершать жертвоприношения богам и охранять святилища; далее, оно занималось наставлением народа в правилах веры, лечением, гаданиями, заклинаниями от недобрых духов и т. п. Высшую жреческую ступень составляли кревы, которые надзирали за святилищами и вайделотами известного округа и, кроме того, имели значение народных судей. Отличительным знаком их достоинства был жезл особого вида. Они вели жизнь безбрачную, тогда как простые вайделоты могли быть люди семейные. Некоторые кревы достигали особого почета и уважения и получали название «Криве-Кривейта». Из последних наибольшею духовною властию пользовался тот, который жил в прусском Ромове. Его власть, как говорят, простиралась не только на пруссов, но и на другие литовские племена. Приказания свои он рассылал посредством вайделотов, снабженных его жезлом или другим его знаком, перед которым преклонялись и простые, и знатные люди. (Средневековые католические хронисты преувеличенно сравнивали его с Римским папою.) Ему принадлежала третья часть военной добычи. Бывали примеры, что Криве-Кривейто, достигши глубокой старости, сам приносил себя в жертву богам за грехи своего народа и для этого торжественно сжигался живой на костре. Такие добровольные самосжигания, конечно, поддерживали в народе особое уважение к этому жреческому сану.

Первыми апостолами-мучениками у Литовского народа почитаются св. Войтех и св. Брун. В конце X века архиепископ чешской Праги Войтех (или Адальберт) отправился проповедовать Евангелие языческим народам на берега Балтийского моря, под покровительством польского короля Болеслава Храброго. Он и два его спутника однажды углубились в лесную чащу и, остановясь посреди ее на поляне, прилегли отдохнуть. Скоро их разбудили дикие крики. Миссионеры, не зная того, очутились в заповедном лесу, куда доступ чужеземцам был возбранен под страхом смерти. Старший жрец первый ударил святого мужа в перси; а остальные его докончили. Болеслав отправил посольство с просьбою выдать ему останки Войтеха и освободить из оков его спутников. Пруссы потребовали и получили столько серебра, сколько весило тело мученика. Оно с великим торжеством было положено в Гнезненском соборе. Спустя лет десять или одиннадцать (в 1109 г.) такая же мученическая кончина от языческой Литвы постигла и другого христианского апостола, Бруна, того самого, который ходил в Южную Русь и гостил в Киеве у Владимира Великого. Болеслав Храбрый опять выкупил тело святого мужа и замученных вместе с ним его спутников. Подобная судьба проповедников возбудила сильное негодование в католическом мире, особенно при папском дворе. Тот же Болеслав с большим войском двинулся вглубь Пруссии. Поход был предпринят зимою, когда болота и озера, служившие самой надежной обороной, покрылись льдом, который представлял прочный мост для войска. По неимению крепостей пруссы не могли оказать сильного сопротивления. Поляки разграбили и сожгли много деревень, проникли в самое Ромово и разрушили святилище; идолы богов были сокрушены, а жрецы преданы мечу. Наложив дань на пруссов, король с торжеством воротился домой. После того упало значение прусского Ромова и самого Криве-Кривейто. Местопребывание его вместе с главным святилищем перешло в среду принеманской Литвы на устье Дубиссы, откуда впоследствии перед напором новой религии священный Знич перенесен еще далее — на устье Невяжи, потом на берега Вилии в Кернов и наконец в Вильну.

Кроме жрецов, у литвинов были и жрицы, или вайделотки, которые поддерживали огонь в святилищах женских божеств и под страхом смерти обязаны были сохранять целомудрие. Были также вайделотки, занимавшиеся разного рода знахарством или ведовством, т. е. гаданиями, прорицаниями, лечением и т. п. Религиозное усердие литвинов особенно выражалось обильными жертвоприношениями животных, каковы конь, бык, козел и пр. Часть жертвенного животного вайделоты сожигали в честь божества; остальное служило для пиршества. В торжественных случаях были в обычае и жертвы человеческие; напр., за победу благодарили богов сожжением живых пленников; чтобы умилостивить некоторые божества, приносили в жертву детей.

Погребальные обычаи Литвы были почти те же, что у русских славян. Здесь также господствовало сожжение знатных покойников с их любимыми вещами, конем, оружием, рабами и рабынями, охотничьими собаками и соколами. Литвин тоже верил, что загробное существование похоже на настоящее и что там будут те же отношения между господами и слугами. Погребение тоже сопровождалось пиршеством вроде славянской тризны, причем выпивалось большое количество хмельного меду и пива (alus). Остатки сожженных трупов собирались в глиняные сосуды и зарывались в полях и лесах; иногда над могилами насыпали курганы и обкладывали их камнями. Вера в очистительное действие огня была так сильна у этого народа, что были нередкие случаи, когда старцы, больные и увечные заживо всходили на костер и сожигались, считая такую смерть самою приятною богам. Тени покойников часто представлялись воображению литвинов в полном вооружении на крылатых конях. Любопытно, что подобные представления существовали также у ближайшего к Литве славяно-русского племени, кривичей, и сохранялись даже в первые века их христианства. При этом благочестивые люди смешивали представление о покойниках с понятием о бесах или злых духах. Так, киевский летописец под 1092 годом передает следующее баснословное известие. В Друтске и Полоцке бесы рыскали по улицам на конях и насмерть поражали людей; народу были видимы только конские копыта, и тогда шел говор, что «навье (мертвецы) бьют Полочан».

Политическое дробление Литовского народа и уединенное неподвижное состояние его, нарушаемое местными незначительными войнами, могли продолжаться до тех пор, пока ниоткуда не грозила опасность его независимости. Бедность и дикость Литвы побуждали ее иногда предпринимать мелкие набеги на более зажиточных соседей, т. е. Русь и Польшу; но князья этих стран в свою очередь начали теснить Литву. Таким образом, с юга стали напирать на нее польские славяне, а с востока — русские; те и другие успели ранее ее развить свой государственный быт и свою гражданственность. Вместе с тем христианство начало с разных сторон вторгаться в литовские пределы, Тогда и литовское племя мало-помалу выступает на историческое поприще. Леса и болота оказывались не всегда надежною защитою от внешних неприятелей, явилась потребность собирать и объединять свои силы. В это время у литвинов пробудилась воинственная энергия и усилилась власть военных вождей, то есть власть княжеская, которая постепенно берет верх над влиянием духовенства и жреческого сословия. По свидетельству нашей летописи, уже Владимир Великий и его сын Ярослав ходили на ятвягов и на Литву. С тех пор известия о враждебных столкновениях Руси с Литвою повторяются чаще и чаще. Долгое время перевес оставался за русскими дружинами, которые проникали вглубь литовских земель и брали с них дань скотом, челядью, звериными шкурами, а с беднейших жителей, по сомнительному свидетельству польского летописца, будто бы собирали дань лыками и вениками. Борьбу с Литвою вели преимущественно князья Волынские и Полоцкие. Из Волынских, как известно, прославились в этой борьбе особенно Роман Мстиславич и потом сын его Даниил Галицкий. Не так успешно велась она со стороны полоцких князей. Хотя кривские торговцы и переселенцы продолжали проникать в литовские земли, но сама Полоцкая земля во второй половине XII века уже много терпела от литовских набегов и разорений. Первоначально вооруженная дубинами, каменными топорами, пращами и стрелами Литца совершала набеги большею частию на своих лесных конях и старалась напасть внезапно, оглашая воздух своими длинными трубами. Через реки она переправлялась в легких лодках из зубровой шкуры, которые возила за собою; а за недостатком лодок просто переплывала реки, держась за хвосты коней. Сношения с соседями и награбленная добыча потом дали литвинам возможность приобретать железное вооружение, так что у них появились мечи, шлемы, брони и т. д. Воинственный дух все более к более воспламенялся. В эту эпоху не только встречаем у полоцких князей наемные литовские отряды; но и некоторые литовские князья уже настолько богаты, что нанимают в свою службу отряды из русской вольницы. Оки уже не ограничиваются одними набегами, но облагают данью пограничные земли кривичей и дреговичей и даже завоевывают целые области.

Певец «Слова о полку Игореве», изображая печальное состояние Южной Руси, терзаемой Половцами, в таком виде рисует положение Руси Полоцкой, угнетаемой Литвою, и прославляет геройскую смерть одного из удельных князей, Изяслава Басильковича: «Уже Сула не течет светлыми струями к городу Переяславлю. А Двина мутно течет у Полочан под грозным кликом поганой Литвы. Один только Изяслав сын Васильков позвонил острыми мечами о шеломы литовские, соревнуя славе деда своего Всеслава; но и сам он лежит в кровавой мураве под червлеными щитами, изрубленный мечами литовскими. Не было с ним брата Брячислава и другого брата Всеволода; один он изранил жемчужную душу из храброго тела чрез золотое ожерелье». Поэт объясняет далее, что полоцкие Всеславичи собственными крамолами наводили поганую Литву на свою землю, подобно тем князьям, которые такими же крамолами навели на землю Русскую поганых половцев.

Во время борьбы с Русью мелкие литовские князья начали соединяться и составлять союзы для общего действия. Особенно подобные союзы выступают против сильных князей Волынских. По смерти своей грозы, Романа Мстиславича, князья Литовские вошли в переговоры с его женою и сыновьями и прислали посольство для заключения мира. По этому поводу волынский летописец сообщает целый ряд их имен. Старейшего между ними он называет Живинбудом; потом следуют: Давьят и его брат Виликаил, Довспрунг с братом Миндогом, жмудские владетели Ердивил и Выкинт, некоторые члены родов Рушковичей (Клитибут, Вонибут и т. д.) и Булевичей (Вишимут и др.) и некоторые князья из области Дяволтвы, лежавшей около Вилькомира (Юдьки, Пукеик и пр.). Подобные союзы с старейшим князем во главе, естественно, пролагали путь к собиранию литовских родов и племен в одну политическую силу, то есть пролагали путь единодержавию. Последнее явление было ускорено новой опасностью, которая начала угрожать литовской религии и независимости с другой стороны: от двух немецких рыцарских орденов.

* * *

Край, известный под именем Прибалтийского, или Ливонского, имеет естественные пределы с трех сторон: Балтийское море на западе, Финский залив на севере и Псково-Чудское озеро с рекой Наровою на востоке. Только на юге и юго-востоке пределы его были очерчены мечом немецких завоевателей, с одной стороны, русских и литовских защитников родины — с другой. Этот край, с принадлежащими ему островами, представляет низменную полосу в северной своей половине и холмистую в южной. Холмистая, пересеченная местность особенно находится в юго-восточной части, между озерами Вирцъерве, Чудским и Западной Двиной; здесь посреди живописных долин и возвышений извивается верхнее течение ливонской Аа и залегают красивые озера. Довольно скудная песчано-глинистая почва, местами усеянная занесенными с севера валунами и целыми скалами, множество речек и небольших озер, сосновые и еловые леса, влажный и довольно суровый климат, морские берега, покрытые большей частью зыбучим песком и отмелями, а потому не представляющие удобных гаваней — вот отличительные черты Ливонского края. Неудивительно поэтому, что он долгое время оставался вне исторической жизни, служа пребыванием полудиких племен и представляя мало привлекательного для более развитых народов соседней Европы. В числе рек, текущих в Балтийское море, встречаются довольно значительные по своей величине, каковы: Пернава, Салис, две Аа (ливонская и куронская) и особенно Виндава; но они отличаются или мелководьем, или порожистым течением и потому несудоходны. Единственная судоходная жила — это Двина; но и она нередко усеяна порогами, так что плавание по ней всегда было сопряжено с трудностями, и торговые суда могли ходить только в короткую весеннюю пору, т. е. в половодье. Отсюда понятно отчасти, почему Древняя Русь не показывала особого стремления распространять колонизацию в эту сторону. Ее сообщение с морем по Двине восходит ко временам очень отдаленным; но она предпочитала ей другой, хотя и более длинный, но зато более удобный путь в Балтийское море: по Волхову и по Неве. Впрочем, вообще нельзя не заметить, что русское племя, постепенно распространяясь с юга на север по течению главных рек Восточной Европы, в продолжение веков усвоило себе все привычки речного (а не морского) судоходства и выработало значительную сноровку, чтобы справляться с речными мелями и порогами. Но, приблизясь к Балтийскому морю, оно остановилось с одной стороны на Ладожском озере, а с другой — на нижнем течении Двины, и не обнаруживало охоты или стремления закрепить за собой концы этих двух путей и утвердиться на самых берегах Балтийского моря. Чем, конечно, и воспользовались народы немецкого корня. Прибалтийский край был обитаем двумя различными племенами, финским и литовским. Всю северную и среднюю полосу его занимали народы финского семейства, известного у Древней Руси вообще под именем Чуди, а у писателей иноземных под именем Эстиев (восточных), или Эстов. Русские летописи отличают особыми названиями некоторых из инородцев; так, они упоминают: Чудь Нерому или Нарову, около реки того же имени, далее за ней Чудь Очелу, потом Ереву на верхней Пернаве и Торму на западной стороне Чудского озера. Чудские и эстонские народцы, обитавшие в северной полосе Балтийского края, ничем особенным не заявили в истории о своем существовании, и наши летописи упоминают о них только по поводу походов, которые русские князья иногда предпринимали в эту сторону для того, чтобы наказать какое-нибудь племя за пограничные грабежи и наложить на него дань. Еще при Владимире Великом Русь уже собирала дани в той стороне; но первая известная попытка утвердиться здесь принадлежала его сыну Ярославу-Юрию. В Унгании (область Чуди Тормы), на возвышениях левого берега Эмбаха, он построил русский городок, которому дал название Юрьева в честь своего христианского имени. До сего места Эмбах от своего устья вполне судоходен; вероятно, тут и прежде находилось финское поселение, носившее туземное название Дерпта. Чудское племя, однако, дорожило своей независимостью, и Русь не один раз должна была вновь завоевывать потерянный Юрьев. Когда стало упадать значение великого князя Киевского и внимание его было отвлечено на юг борьбой с Половцами, покорение Эстонской Чуди остановилось. Соседи ее новгородцы и псковичи совершали иногда удачные походы в ее землю, захватывали в добычу челядь и скот и брали некоторые укрепленные места туземцев. Между последними более других получил известность город Оденпе, по-русски Медвежья голова, лежавший к югу от Юрьева в одном из самых возвышенных, холмистых уголков Ливонского края. Но, с одной стороны, упорная оборона туземцев, с другой — явный недостаток настойчивого движения Новгородской Руси в эту сторону задерживали распространение русского господства.

Южную полосу Прибалтийского края занимали народцы Литовского семейства, а именно: Латыгола и Зимгола.

Чудские народцы при столкновении с литовскими, очевидно, отступали перед ними как более одаренным арийским племенем, ибо в древности Чудь, без сомнения, простиралась южнее Двины; но латыши постепенно оттеснили ее далее к северу и заняли ее земли. При этом столкновении в течение веков образовались новые племенные виды, смешанные из обоих семейств. К такому смешению принадлежал народ Ливов, который занимал нижнее течение Двины и морское побережье почти от Пернавы до Муса, или Куронской Аа и далее. А еще далее на запад в приморье жили Куроны, также смешанные из литовской и финской народности, по-видимому, с преобладанием первой, тогда как у ливов преобладала вторая. На берегах Виндавы жил еще какой-то народец венды, неизвестно славянского или другого какого семейства, так как он затерялся бесследно. С двинскими ливами соседила ливонская область Торейда, расположенная по реке того же имени, более известной под именем Аа. К северу от Торейды лежали другие области ливов, Идумея и Метеполе, последняя по реке Салис. Имея значительную латышскую примесь, ливы немного крупнее ростом и крепче сложены, чем эсты, но ближе к ним, чем к Латышам по языку, характеру и обычаям. В одежде их тоже преобладает темный цвет, они также вспыльчивы и упрямы, как эсты, и отличались таким же расположением к морскому хищничеству. Эзельские, ливонские и куронские пираты не упускали случая пограбить торговые суда или воспользоваться их кораблекрушением, и вообще наносили немалый вред торговому судоходству на Балтике. Около половины XII века эти пираты завладели даже частью острова Оланда, и здесь, у самых берегов Скандинавии, устроили свое разбойничье гнездо. Король датский Вольдемар I принужден был отправить против них сильный флот, которому только после отчаянной битвы удалось уничтожить это гнездо (1171). Однако дерзость чудских пиратов и после того была так велика, что спустя семнадцать лет они сделали набег на берега озера Мелара и разграбили торговый город (Зипуну.

Русское влияние простиралось на страну Ливов более, чем на Эстонию, благодаря водному пути по Западной Двине. Но и здесь полоцкие князья не обнаружили большей настойчивости, нежели новгородцы, и не стремились закрепить за собой устье этой реки или выход в море. Полоцкие укрепления остановились на Кокенгузенских высотах ее правого берега, и князья ограничивались тем, что взимали небольшую дань с поселений, расположенных далее вниз по реке. Хотя русское господство и восточное православие распространялись очень медленно в этом краю, но зато без больших потрясений и переворотов, без истребления и обнищания туземных племен. Ливы и латыши сохраняли свой патриархальный быт под управлением родовых старшин и беспрепятственно приносили жертвы своим богам. Население пользовалось некоторой зажиточностью, и мирное его состояние нарушалось только мелкими порубежными драками и грабежами; причем литовские народцы большей частью обижали Эстонскую Чудь.

Такое прозябание Прибалтийского края продолжалось до тех пор, пока не пришли немецкие завоеватели, которым путь в эту сторону проложили немецкие торговцы.

Почти на самой середине Балтийского моря, между Швецией и Куронией, протянулся довольно значительный гористый остров Готланд; его возвышенные берега изрезаны удобными для мореходов бухтами. Около одной из таких бухт на северо-западной стороне острова процветал торговый городок Висби, который служил главным посредником в торговле Северной Руси с варягами, или скандинавами. Варяжские купцы съезжались здесь с новгородскими, смоленскими и полоцкими и выменивали у них русские произведения, особенно дорогие меха, воск и кожи. Эта прибыльная мена не замедлила привлечь и немецких торговцев из Северной Германии. В XII веке совершался важный переворот на южном Балтийском поморье. Обитавшие там славянские народцы, бодричи, лютичи и частью поморяне, теряли свою самобытность, теснимые немцами и датчанами. Славянское поморье подверглось постепенному онемечению, которое началось с наиболее значительных торговых городов, каковы Щетин, Волынь, Росток и Любек. Их морская торговля упала за то время, пока совершалась борьба с немецкими завоевателями, миссионерами и колонистами. Тогда-то появились на Балтийском море торговцы из саксонских и нижненемецких городов, лежавших за Эльбой. Впереди других выступили города Бремен и Гамбург, за ними Минстер, Дортмунд, Сеет и др. Их торговцы также основали свои склады и конторы в Висби и начали производить мену с русскими гостями. Предприимчивые немцы, однако, не ограничились посредничеством Готланда, а постарались в то же время войти в прямые торговые сношения с народцами, обитавшими на восточном берегу Балтики.

Около половины XII века бременские купцы начали посещать нижнее течение Западной Двины и торговать с прибрежными ливами. Весною их суда приплывали с немецкими товарами, а осенью уходили, нагруженные местными произведениями. То была эпоха сильного религиозного одушевления в Западной Европе. Крестовые походы против неверных находились в самом разгаре. Насильственное крещение славян на Балтийском поморье в особенности усилило миссионерское движение среди немцев. Рассказы купцов о ливонских язычниках не замедлили направить часть этого движения в ту сторону. Между немецкими проповедниками здесь первое место, если не по времени, то по успеху принадлежит Мейнгарду, монаху Августинского ордена из Бременской епархии. Весной 1186 года он приплыл на купеческом судне в Двину и высадился верстах в 35 от ее устья на правом берегу в ливонском селении Икескола (Икскуль), где немецкие купцы уже успели построить свой двор для склада товаров. Жители той местности платили дань полоцкому князю по имени Владимир. Умный монах, чтобы обеспечить свое дело с этой стороны, предварительно испросил у князя позволения крестить язычников и даже сумел так ему понравиться, что получил от него подарки. Затем ему удалось обратить несколько почтенных людей из туземцев, а с их помощью и других, так что в ту же зиму он построил в Икскуле христианскую церковь. Следующей зимой случился набег латышей на эту местность. Мейнгард воспользовался своим знанием военного дела, вооружил жителей Икскуля и поставил их в засаде, в лесу, через который проходили неприятели, обремененные пленными и добычей. Латыши не выдержали нечаянного нападения и, побросав добычу, обратились в бегство. Эта победа много помогла делу проиоведи, и крещение икскульских туземцев пошло еще успешнее. Под предлогом оградить жителей от будущих нападений, Мейнгард с их согласия следующей весной призвал мастеров и каменщиков из Готланда и воздвиг крепкий замок рядом с туземным селением. Точно так же с согласия жителей он построил потом несколько ниже Икскуля замок на одном двинском острове, Гольме, где еще прежде соорудил церковь (откуда получилось название Кирхгольма). Это были первые немецкие крепости в Ливонской земле. Ввиду таких успехов архиепископ бременский Гартвиг возвел Мейнгарда в достоинство Ливонского епископа, впрочем, с подчинением его своей кафедре, на что получил папскую буллу от 25 сентября 1188 года. Один из спутников Мейнгарда, монах Дитрих подвизался в соседней области Торейде на берегах Аа. Однажды язычники, побуждаемые жрецами, схватили его и хотели принести в жертву своим богам. Но предварительно надобно было узнать их волю посредством гадания. Положили копье и заставили перейти через него коня. Последний переступил сначала «ногою жизни». Провели его во второй раз, и опять повторилось то же. Это не только спасло жизнь монаху, но и вселило к нему особое уважение; а когда ему удалось вылечить травами нескольких больных, не только мужчины, но й женщины начали принимать крещение.

Меингард стал внушать ливам покорность Бременскому архиепископу и требовать десятины на церковь; тогда новообращенные начали подозрительно и даже враждебно относиться к своему апостолу. Произошло обратное движение, т. е. возвращение к язычеству; принявшие крещение погружались в струи Двины, чтобы смыть его и отослать обратно в Германию. Меингард хотел было плыть в отечество и там собрать помощь людьми и другими средствами; но туземцы с притворной покорностью упросили его остаться. Убедясь в их притворстве, он отправил к папе своего товарища Дитриха, и папа велел объявить отпущение грехов всем тем, которые примут крест, чтобы силою оружия поддержать возникающую Ливонскую церковь. Престарелый Меингард, однако, не дождался этой помощи и скончался в 1196 году. Перед смертью он собрал вокруг себя крещеных старшин и увещевал их остаться верными новой религии и принять на его место нового епископа.

Гартвиг прислал из Бремена преемником ему цистерцианского монаха Бертольда. Встреченный враждебно ливами, он воротился в Германию, с помощью папской буллы собрал отряд вооруженных людей и с ними вновь пристал к епископскому замку Гольму, в 1198 г. Тогда началась открытая война немцев с туземцами. Бертольд отступил к устью Двины и расположился на холме Риге. Здесь произошла схватка с ливами. Хотя последние были уже разбиты, но Бертольд своим конем занесен в средину бегущих неприятелей и поражен копьем в спину. Победители отомстили его смерть, жестоко опустошив окрестную страну, так что побежденные смирились, приняли священников и согласились платить установленные налоги. Но едва немецкие ратники отплыли обратно, как началось новое смыгание крещения в волнах Двины и избиение священников.

На место убитого Бертольда Бременский архиепископ назначил одного из своих каноников, Альберта, происходившего из довольно знатной фамилии Апельдерн или Буксгевден. Этот выбор оказался очень удачен. Альберт был человек изворотливый, энергичный и предприимчивый. Он менее всего мечтал о славе апостола-мученика, а возложил дальнейшее распространение христианства в Ливонском крае главным образом на силу меча. Поэтому, прежде чем отправиться туда, он приготовил все средства для будущего успеха. Он посетил Готланд, где успел набрать пятьсот крестоносцев, потом Данию, где полушл большое денежное вспоможение. Затем Альберт объехал часть Северной Германии и в Магдебурге выхлопотал от короля Филиппа постановление, чтобы имущества крестоносцев, отправлявшихся в Ливонию, пользовались теми же привилегиями, как и крестоносцев, ходивших в Палестину.

Весной 1200 года Альберт с ратными и торговыми людьми на двадцати трех кораблях приплыл к устью Двины. Оставив здесь главный флот, епископ на небольших судах поднялся до Гольма и Икскуля. Ливы вооружились, начали новую войну с немцами и заставили их выдержать упорную осаду в Гольме. Но епископ не затруднился прибегнуть к вероломству: ему удалось под видом переговоров заманить к себе ливонских старшин; тогда, под угрозой отправить их самих пленниками в Германию, он принудил их к выдаче заложниками до тридцати своих сыновей. Эти мальчики были отосланы в Бремен и там воспитаны в христианской религии. Епископскую столицу Альберт решил основать поближе к морю и выбрал для этого на правом низменном берегу Двины то самое несколько возвышенное место, на котором пал его предшественник Бертольд и которое называлось Риге по имени небольшой впадающей здесь речки, в четырнадцати верстах от моря. В 1201 г. начата была постройка стен и заложен кафедральный собор во имя св. Марии. Папа, знаменитый Иннокентий III, не только дал свое согласие на основание епископского города, но и даровал ему некоторые привилегии; например, он наложил запрет на посещение немецкими торговцами соседнего с Двинским устья реки Муса, или Куронской Аа, где производилась торговля с туземными зимголами. Вследствие такого запрещения все посещавшие этот край немецкие купцы поневоле должны были приставать в устье Двины. Последнее укреплено особым замком, получившим от самого положения своего название Динаминде (т. е. Двинского устья). Альберт постарался привлечь в епископскую столицу многих купцов и ремесленников из Бремена, Готланда и других мест, щедро оделяя их разными привилегиями, и город благодаря выгодному положению вскоре сделался одним из самых значительных посредников в торговле между Германией и Скандинавией, с одной стороны, и восточной Европой — с другой. Каждую осень Альберт отправлялся в Германию и каждую весну, т. е. с открытием навигации, возвращался в Ригу, приводя с собой новые отряды вооруженных пилигримов. Но эти крестоносцы оставались в Ливонии только одно лето и затем отплывали обратно, в уверенности, что они достаточно заслужили папское отпущение своим грехам. Подобное пилигримство, конечно, не могло удовлетворить Альберта, который желал иметь в своем распоряжении настоящую военную силу. С этой целью он начал раздавать немецким рыцарям замки и владения на ленном праве. Первые из таких ленных баронов явились в Икскуле и Ленневардене; последний замок построен также на правом берегу Двины, выше Икскуля. Усилившиеся войны с туземцами заставили епископа подумать о более действительной мере. Вместе с главным своим сподвижником Дитрихом (тем самым, которому гаданье конем спасло жизнь) Альберт составил план основать в Ливонии монашеский рыцарский орден, по примеру орденов, которые в то время существовали в Палестине. Иннокентий III в 1202 году особою буллою утвердил этот план и дал Ливонскому ордену статут Храмовников, а отличительным знаком его назначил изображение красного креста и меча на белом плаще. Отсюда орден этот и сделался известен под именем Меченосцев (утвержденное папою его именование было Fratres militiae Christi). Вместе с обетами безбрачия, повиновения папе и своему епископу орденские рыцари давали обет всю жизнь вести борьбу с туземными язычниками.

Первым магистром Ливонского ордена Альберт назначил Винно фон Рорбаха. Теперь завоевание Ливонии и насильственное обращение в христианство пошли еще успешнее. Не одною силою меча Альберт распространял свое владычество, но еще более хитрою политикой и умением пользоваться обстоятельствами. В особенности он старался привлекать к себе ливонских старшин. Один из них, по имени Каупо, приняв крещение, ездил даже в Рим, где удостоился почетного приема и подарков от самого папы; разумеется, по возвращении своем он явился самым усердным слугой Римской церкви и много помог епископу своим влиянием на единоплеменников и усердным участием в войнах с язычниками. Альберт искусно поддерживал вражду туземных племен, являясь с своею помощью одним против других, истребляя язычников их собственными руками. Летописец его подвигов, Генрих Латыш, передает, между прочим, следующий пример подобного истребления. Литва по обыкновению грабила и обижала ближние чудские народцы. Однажды зимою литовцы чрез земли Ливов предприняли набег на эстов под начальством своего князька Свельгата и возвращались оттуда с большим количеством пленников, скота и другой добычи. Узнав о том, немцы вместе с союзными себе земгалами расположились где-то по дороге и поджидали Литву. Последняя по причине глубокого снега двигалась длинной вереницей, идя друг за другом, но, заметив неприятелей, поспешила собраться в толпу. Увидав перед собой большое число, земгалы не решились сделать нападение. Но кучка немецких рыцарей считала отступление постыдным и двинулась вперед. Тут вполне выказалось, какой перевес над туземцами давали им вооружение и боевая опытность. Блиставшие на солнце железные шлемы, панцири и обнаженные мечи немецких всадников навели такой страх на нестройную толпу литвинов, вооруженных первобытными орудиями и стрелами, что они, не выждав удара, бросились спасаться бегством. Тогда и земгалы присоединились к немцам, произошла жестокая бойня, так как глубокий снег мешал бегству литвинов. По словам латыша-летописца, они рассыпались и были избиваемы, как овцы. Головы Свельгата и других убитых неприятелей собраны и увезены земгалами, как трофеи. Затем пленённых Литвой эстов немцы также избили без пощады, видя в них только язычников. Многие жены павших литвинов, узнав о поражении, сами лишили себя жизни, чтобы немедленно соединиться с мужьями за гробом. Так, в одном только селении удавилось до пятидесяти женщин.

Насильно обращенные ливы часто отпадали от христианства и восставали против своих поработителей, причем захваченных ими немцев иногда приносили в жертву своим богам. Немцы порабощали их вновь; в отмщение избивали пленных целыми толпами и выжигали их селения. Таким образом, в несколько сот лет земля Ливов была покорена совершенно; но вследствие жестокого характера борьбы этот довольно зажиточный край подвергся страшному опустошению и обнищанию. Голод и моровое поветрие докончили дело опустошения, начатое немцами. В последующие века обнищавшее, редкое население ливов слилось с латышским племенем, так что в наше время можно найти только рассеянные кое-где, ничтожные остатки этого некогда значительного народа, давшего свое имя почти всему Прибалтийскому краю.

Когда совершилось покорение ливов, орден Меченосцев потребовал себе третью часть завоеванной земли и таковую же часть всех будущих завоеваний. Отсюда возникло препирательство между ним и епископом. Орден обратился к папе, и тот решил спор в его пользу. Это был первый шаг к его будущему преобладанию в стране. Епископ скоро мог убедиться в том, что он ошибся в расчете создать себе независимое положение духовного имперского князя и иметь рыцарский орден послушным орудием в своих руках. Последний получил земли по реке Аа, или Гойве. Здесь, на холмах ее левого берега был построен большой, крепкий замок Венден, который сделался местопребыванием магистров и средоточием орденских земель. По соседству возникли другие замки; из них орденская братия владычествовала над окрестным населением, которое она обратила в крепостное состояние. Рыцари, обязанные безбрачием и другими монашескими обетами, очень мало обращали внимания на эти обеты. При поспешном учреждении ордена епископ не мог быть разборчив в выборе его братии, и тот наполнился всевозможными выходцами, искателями добычи и приключений, людьми грубыми и жестокими, которые при удобном случае давали полную волю своим животным страстям и производили над подданными ордена всякого рода насилия; а также заводили ссоры и драки между собою. Тщетно обиженные обращались с жалобами к епископу; он не имел средств обуздать буйных рыцарей. Один из таких отчаянных братьев напал на самого магистра Винно фон Рорбаха и умертвил его, за что, впрочем, был публично казнен в Риге (1209 г.) На место убитого Винно Альберт назначил рыцаря Вольквина.

За ливами наступила очередь латышей. Завоевание и обращение в христианство последних совершилось уже с меньшими усилиями. Часть латышей, платившая дань полоцким князьям и подчинившаяся русскому влиянию, склонялась к принятию православия, и некоторые селения были уже окрещены по восточному обряду. Таким образом в этом краю немецкая проповедь встретилась с русской, и ливонская хроника передает любопытный способ, посредством которого в одном округе решен был спор между двумя обрядами. Латыши прибегли к гаданию, чтобы узнать волю своих богов, и жребий выпал в пользу латинского обряда. Тогда немецкие миссионеры беспрепятственно окрестили несколько селений. В них немедленно выстроены были латинские храмы, а в числе назначенных сюда священников находился сам автор ливонской хроники Генрих Латыш, окрещенный в детстве и воспитанный епископом Альбертом, к которому он и сохранил навсегда глубокую преданность.

Распространение немецких завоеваний внутрь страны не могло наконец не вызвать враждебных столкновений с Русью. Первые столкновения произошли на берегах Двины и окончились в пользу немцев, благодаря, с одной стороны, слабости Полоцкого княжения вообще, а также личной неспособности и беспечности полоцкого князя Владимира, с другой — начавшемуся напору Литвы, отвлекавшему внимание Полоцкой Руси в иную сторону. Однажды епископ Альберт отплыл по обыкновению в Германию для сбора крестоносцев и всякого рода пособий. Часть ливов думала воспользоваться его отсутствием и малым числом оставшихся на Двине немцев, чтобы свергнуть их иго; они послали звать на помощь Владимира Полоцкого; тот действительно приплыл на судах по Двине с значительным ополчением. Сначала он попытался взять Икскуль; но, отбитый баллистами, или камнеметательными орудиями, спустился ниже по реке и приступил к Гольму, в котором находились несколько десятков немцев да толпа призванных на помощь ливов, на верность которых, впрочем, трудно было положиться. Однако осада пошла неуспешно, попытка обложить замок дровами и сжечь его не удалась, ибо осажденные своими баллистами метко поражали тех, кто слишком близко подходил к стенам. По словам Генриха Латыша, полочане будто бы не были знакомы с употреблением этих орудий, а сражались издали стрелами. Они попытались устроить небольшие камнеметные орудия по образцу немцев; но действовали так неискусно, что камни их летели назад и ранили собственных ратников. Между тем сама Рига находилась в страхе перед нашествием русских, так как она имела слабый гарнизон и самые укрепления ее были еще не окончены. Чтобы затруднить дороги к городу, рижане набросали по соседним полям железных гвоздей о трех загнутых концах; эти концы вонзались в копыта конницы и ноги пехоты. Между тем некоторые ливы известили князя, что на море показались какие-то корабли. Тогда Владимир после одиннадцатидневной осады Гольма, уже едва державшегося, отступил от него, сел на суда и отплыл обратно, доказав вновь свою близорукость и бесхарактерность (1206). А в следующем году тщетно призывал к себе на помощь Владимира Полоцкого подручный ему державца городка Кукейноса князь Вячко, теснимый немцами, которых владения уже охватывали его со всех сторон. Наконец, отчаявшись в успехе обороны, Вячко сжег Кукейнос и удалился со своим семейством в Русь. Епископ велел на месте сгоревшего городка выстроить крепкий каменный замок и отдал его в лен одному рыцарю. Такая же участь постигла вскоре и другого удельного князя, Всеволода, который владел следующим подвинским городком Герсике.

В 1210 году существование возникающего Немецкого государства едва не подверглось сильной опасности. Соседние куроны, терпевшие от немцев и фризов помеху в своем пиратском промысле, вздумали воспользоваться обычным отъездом епископа Альберта в Германию и слабостью рижского гарнизона: они послали просить ливов, Литву и Русских, чтобы соединиться и общими силами изгнать ненавистных пришельцев. Те обещали. Многочисленные суда куронов в условленное время явились в устье Двины и с такой быстротой поспешили к Риге, что едва некоторые рыбачьи лодки успели известить об их приближении. Власти тотчас ударили в набатный колокол и призвали к защите города все население; даже церковные служители и женщины взялись за оружие. Немедленно во все стороны поскакали гонцы с требованием помощи, куроны храбро пошли на приступ, закрываясь своими щитами, составленными из двух досок. Кто из них падал раненый, тому ближний товарищ отрубал голову. Рижане с трудом оборонялись целый день; однако устояли до наступления ночи. А на следующий день к ним стала подходить помощь из ближних замков; пришла и часть крещеных ливов под начальством верного Каупо. Между тем из союзников куронских никто не явился. Постояв еще несколько дней на левом берегу Двины, куроны сожгли тела своих павших воинов и уплыли обратно. Юное Немецкое государство на этот раз, как и вообще, спаслось отсутствием единства в действиях своих врагов. Особенно помогла ему замечательная неспособность полоцкого князя Владимира. Епископ Альберт в том же году сумел склонить этого князя к выгодному для Риги торговому договору, который открыл немецким купцам свободное плавание по Двине в Полоцк и Смоленск. При сем изворотливый епископ не только признал права Владимира на дань, платимую прежде жителями, но и обязался сам ежегодно вносить за них эту дань князю. Таким образом, становясь как бы данником Полоцкого князя, он ловко устранил его от непосредственных сношений с туземцами. Полоцкий князь до такой степени близоруко смотрел на возраставшую силу немцев, что вслед за этим договором послал ратную помощь епископу в его войне с эстами.

Еще худшим русским патриотом оказался князь соседнего Пскова, по имени также Владимир, родной брат Мстислава Удалого. Он вошел в большую дружбу с немцами и выдал свою дочь в Ригу за епископского брата Дитриха. Псковитяне возмутились этою дружбою и выгнали его от себя. Изгнанник удалился в Ригу; епископ принял его с почетом и сделал наместником ливонской области Идумеи.

Между тем Владимир Полоцкий пригласил Альберта на личное свидание под Герсике, который еще не был захвачен немцами. Он предложил епископу условиться относительно ливов, возобновления торгового договора и общих действий против литовцев. В назначенный день епископ приплыл по Двине в сопровождении некоторого количества орденских рыцарей, ливонских и латышских старшин и, кроме того, немецких купцов, которые сидели в лодках также вполне вооруженные. Владимир потребовал от епископа, чтобы тот прекратил крещение ливов, так как они суть данники его, Полоцкого князя, и в его власти крестить их или оставить некрещеными. Описывая это свидание, Генрих Латыш замечает, что русские князья обыкновенно покоряют какой-нибудь народ не для того, чтобы обратить его в христианство, а для того, чтобы собирать с него дани. Епископ очень ловко ответил, что он обязан чтить божеское повеление более человеческого и сослался на евангельскую заповедь: «Идите и научите вси языцы, крестяще их во имя Отца, Сына и Св. Духа».

Сказал, что он не может прекратить проповедь, порученную ему римским первосвященником, но что он не препятствует платить дань князю, следуя завету того же Евангелия от Матвея: «Воздадите Кесарю Кесарево, а Богу Богово». Напомнил, что он и сам вносил князю подать за ливов, но что сии последние не хотят служить двум господам и просят навсегда освободить их от русского ига. От ласковых, дружеских увещаний Владимир перешел наконец к угрозам: ливонские города, в том числе и самую Ригу, он грозил предать пламени. Дружине своей он велел выйти из города и стал в боевом порядке, показывая намерение напасть на немцев. Альберт также изготовил к сражению свою свиту. Тогда выступили посредниками Иоанн, пробст рижского собора св. Марии, и бывший псковский князь Владимир, явившийся в этом случае усердным слугой немцев. Им удалось склонить Полоцкого князя не только к примирению с епископом, но и к отказу от ливонской дани и к подтверждению свободного плавания по Двине купеческим судам. Оба вождя обязались сообща действовать против Литвы и других язычников и затем разъехались каждый в свою сторону.

За порабощением ливов и латышей наступила очередь Эстонской Чуди. Первые удары немцев обрушились на ближние области эстов, Соккалу и Унганию, из которых одна лежала на западной стороне озера Вирц-Ерве, а другая — на восточной. Эсты вообще оказали немцам более упорное сопротивление, чем другие племена; а потому борьба с ними приняла самый ожесточенный характер. Немцы без пощады выжигали селения и вырезывали мужское население, забирая в плен женщин и детей; а эсты в свою очередь подвергали мучительной смерти попавшихся в их руки неприятелей; иногда они сожигали живыми немецких пленников или душили их, предварительно вырезав у них крест на спине. Пользуясь превосходством своего вооружения и военного искусства, разъединением племен и помощью преданной части ливов и латышей, немцы постепенно подвигали вперед порабощение эстов и их насильственное крещение. Одна треть покоренных земель, по установившемуся обычаю, поступала во владение ордена, а две другие — во владение епископа и Рижской церкви. Во время этой борьбы с эстами неудачный полоцкий князь Владимир еще раз является на сцене действия. Эсты, подобно куронам, попытались заключить союз с Владимиром и с своими соплеменниками, жителями острова Эзеля; решено было с трех сторон напасть на немцев. Между тем как эзельцы на своих лодках обещали запереть Динаминде с моря, полоцкий князь условился лично идти Двиной прямо на Ригу. Он действительно собрал большое ополчение из Руси и Латышей. Войско уже готово было к походу; но, садясь в ладью, князь вдруг упал и умер внезапной смертью (1216). И все предприятие, конечно, расстроилось.

Первая чудская область, покоренная немцами, была Соккала, средоточием которой является крепкий замок Феллин. За Соккалой следовала Унгания. Но тут немцы встретились с другой Русью, Новгородской, которая хогя и не оценила вполне важность немецкого завоевания и не обнаружила настойчивости в этом деле, однако показала более энергии и твердости, чем Русь Полоцкая. Владея Юрьевом и нижним течением Эмбаха, новгородцы собирали дани с ближних Эстов и Латышей. Движение их в эту сторону особенно оживилось с появлением на Новгородском столе Мстислава Удалого. В 1212 году он предпринял удачный поход на Чудь Торму (Унгания) и доходил до ее города Оденпе, или Медвежьей Головы. Спустя два года такой же поход он совершил на Чудь Ереву (Ервия), достигал до моря (Финского залива) и стоял под ее городом Воробьиным. Здесь Чудь поклонилась ему и заплатила дань.

Тот же Генрих Латыш, который выше говорил, будто Русские заботились только о данях, а не обращали язычников в христианскую веру, сознается, однако, что у латышей и эстов Унганских были уже начатки православия и что именно встреча его здесь с латинством повела за собой военное столкновение новгородцев с немцами. Главная битва между ними произошла около помянутого Оденпе, который старались захватить и те и другие. В этой войне снова выступает Владимир Мстиславич, бывший князь псковский, но уже не союзником, а противником немцев и предводителем руссской рати вместе с новгородским посадником Твердиславом. В союзе с ними находились и многие эсты из областей Соккалы, Эзеля и Гаррии, ожесточенные против немцев насильственным крещением и опустошением своей земли. Русь при осаде Оденпе, занятого немцами и отчасти эстами, действует не только стрелами, но и метательными снарядами. Тщетно сам магистр ордена Вольквин пришел на помощь осажденным с своими рыцарями, а также с толпами ливов и латышей. Город принужден был сдаться русским. После того, под предлогом переговоров о мире, Владимир Мстиславич призвал в русский лагерь своего зятя Дитриха; тут новгородцы схватили его и увели пленником в свою землю (1217).

Поражение немцев под Медвежьей Головой ободрило эстов, и первым пришлось напрягать все силы, чтобы подавить их восстание. Новгородцы в следующем году нанесли несколько поражений немцам, двинулись вглубь Ливонии и осадили самую столицу ордена, Венден. Но, с одной стороны, недостаток съестных припасов, с другой — известие о нападении Литовцев на их собственные пределы принудили снять осаду и уйти обратно. Стесненное положение, в котором очутились немцы во время этой борьбы с чудью и новгородцами, заставило Альберта искать помощи не только в Германии, но и в Дании. Он отправился к королю Вальдемару II, находившемуся тогда на высшей степени своего могущества, и умолял его защитить ливонское владение Девы Марии. В следующем 1219 г. Вальдемар действительно пристал к берегам Ливонии с сильным флотом и войском. После храброй обороны, он взял приморский городок чуди Ревель и на месте его заложил крепкий каменный замок, а затем вернулся домой, оставив часть войска, которое и продолжало завоевание северной Эстонии. Однако немцы ошиблись в расчете на датскую помощь. Вальдемар вскоре объявил, что завоеванная им часть Эстонии принадлежит Датскому королевству, и назначил в нее епископом датчанина на место убитого при осаде Ревеля епископа эстонского Дитриха. Ливонский орден протестовал; но не имел силы поддержать оружием свои притязания. Тогда произошло любопытное соревнование между немецкими и датскими миссионерами; каждый из них спешил окрестить северную еще языческую часть эстов, чтобы тем закрепить их за своей народностью. При этом немецкие миссионеры ради скорости обыкновенно совершали обряд крещения над жителями целой деревни разом и спешили в другую деревню. А датчане, имея недостаток в священниках, во многие деревни посылали просто служителей с священной водой, которой и окропляли жителей. Случалось иногда, что те и другие крестители сталкивались в какой-нибудь местности, и между ними возникал спор. Или немецкие священники являлись, например, в какое-либо селение, собирали жителей и готовились совершить над ними тень обряда, как из толпы выступал старшина и объявлял им, что накануне датчане их уже окропили. Альберт Буксгевден отправился в Рим и принес жалобу на короля Вальдемара папе Гонорию III. Но он встретил там датское посольство: король признал папу свои верховным ленным владыкою. Потерпев здесь неудачу, Альберт вспомнил, что он когда-то объявил Ливонию леном Германской империи, и потому обратился к императору Фридриху II. Но последний, занятый другими делами, не желал ссориться с сильным соседом. Тогда Альберт покорился обстоятельствам: он отправился опять к Вольдемару и в свою очередь признал его верховным владетелем Эстонии и Ливонии.

Неожиданные события пришли на помощь ливонским немцам. В 1223 году король Вольдемар был изменнически на охоте захвачен в плен своим вассалом Генрихом, графом Мекленбург-Шверинским, чем и воспользовались некоторые покоренные земли, чтобы свергнуть с себя датское иго. В том числе освободилась и Ливония; только в северной Эстонии удержались еще датчане. В то же самое время произошло первое нашествие татар на Восточную Европу; оно несколько отвлекло внимание Руси от Балтийского моря. Новгородцы, призванные эстами против своих поработителей, хотя продолжали войну и доходили до Ревеля, или Колывани, но действовали без последовательности, временными порывами, и нередко оставляли в покое немцев, занятые внутренними смятениями и частыми сменами своих князей, а также отношениями с Суздальскими.

Немцы воспользовались благоприятными обстоятельствами, чтобы отнять у Руси ее владения на Эмбахе, т. е. город Юрьев, или Дерпт. В августе 1224 года епископ Альберт и магистр ордена Вольквин, с немецкими рыцарями и пилигримами, также с ливами и латышами, обступили Юрьев. Незадолго перед тем этот город с окрестной областью был отдан в удел князю Вячку, тому самому, у которого немцы отняли Кокенгузен. Гарнизон состоял с небольшим из двух сотен русских и нескольких сотен эстов. Но это был наилучше укрепленный город в Балтийском крае, и немцы принуждены употребить большие усилия, чтобы им овладеть. Расположась в шатрах вокруг города, они соорудили большую деревянную башню, придвинули ее к стенам и под ее прикрытием начали вести подкоп. В то же время действовали метательные орудия, которые бросали в замок стрелы, камни, раскаленное железо и старались его зажечь. Осажденные мужественно оборонялись, отвечая со своей стороны также стрелами и метательными орудиями. Напрасно епископ предлагал князю Вячку сдать город и удалиться с людьми, оружием и всем имуществом. Князь отверг все предложения, надеясь, что новгородцы не оставят его без помощи. Осадные работы продолжались не только днем, но и ночью при зареве костров, песнях, при звуке труб и литавр. Горсть русских должна была проводить на стенах бессонные ночи, ободряя себя также кликами и игрой на своих инструментах (в том числе, по замечанию Генриха Латыша, на каких-то «тарантах», вероятно, дудках). Выведенные из терпения мужественной обороной и медленностью осады, немцы решили наконец взять город приступом, именно в ту минуту, когда осажденные успели зажечь помянутую осадную башню пылающими колесами и вязанками дров. Приставили лестницы; Иоанн Алпельдерн, брат епископа Альберта, первый взобрался на стену; за ним кинулись рыцари, за рыцарями — латыши. Произошла жестокая бойня. После отчаянной обороны все русские и почти все эсты были избиты. В числе павших находился и доблестный Вячко. Немцы пощадили только одного суздальского боярина, которого отправили в Новгород с известием о случившемся. Забрав коней и всякую добычу вместе с оставшимися в живых женщинами и детьми, немцы со всех сторон зажгли замок и удалились; ибо пришла весть, что приближается большое новгородское войско. Но эта запоздавшая помощь, дошедши до Пскова, узнала о падении Дерпта и воротилась назад. Вслед затем Новгород и Псков заключили с Ригой мир. Хитрый Альберт употребил здесь ту же политику, как и против полоцкого князя: он из собственной казны уплатил новгородцам часть дани, которую они получали с некоторых туземных племен, и тем как бы признавал их верховные права. Но в то же время все земли к западу от Чудского озера поступили в непосредственное владение ливонских немцев. Впрочем, кроме внутренних неурядиц Новгород принужден был к уступчивости теми же внешними обстоятельствами, как и Полоцк, т. е. возраставшей опасностью со стороны Литвы: именно в том же 1224 г. Литва сделала набег на новгородские владения, проникла до города Русы и под этим городом нанесла поражение новгородцам.

После замирения с соседними русскими областями завоевание Балтийского края пошло еще успешнее и вскоре достигло своих естественных пределов. В 1227 году, пользуясь холодной зимой, наложившей ледяные оковы на прибрежную полосу моря, немецкая рать прошла по льду на остров Эзель, последнее убежище эстонской независимости. Немцы, предводительствуемые самим епископом Альбертом и магистром ордена Вольквином, усиленные вспомогательными отрядами ливов и латышей, жестоко опустошили остров и взяли главное укрепление туземцев Моне, причем разрушили святилище их божества Тарапилла, которое представляло изображение фантастической птицы или дракона. Завоеванный остров по обычаю был разделен на три части между епископом, городом Ригой и Ливонским орденом. Вслед затем Вольквин собрал опять сильное ополчение и предпринял поход в Северную Эстонию против датчан. Сами эсты помогали ему при осаде Ревеля, который и был взят немцами; после чего слабые датские гарнизоны изгнаны из целой страны. Орден взял себе провинцию Гаррию, Ервию и Веррию; а епископу Альберту предоставил только Вик, т. е. самую западную окраину Эстонии.

Около того же времени докончено покорение левого прибрежья Двины и страны Земгалов. Оно совершено с большею легкостью, чем покорение других туземных племен. Следуя простой политике разъединения, немцы являлись союзниками этого племени против соседей, особенно против его литовских соплеменников, а между тем успели захватить несколько важных пунктов и в них укрепиться. Немецкие миссионеры также не встретили со стороны местного язычества такого упорного сопротивления, как в других областях. Последним бойцом за это язычество и угасающую независимость был Вестгард, наиболее значительный и храбрый из туземных князей. Видя, как христианство со всех сторон вторгалось в его страну и священные дубы падали под топором немецких миссионеров без всякого мщения со стороны Перкуна, Вестгард под конец жизни сознал бессилие домашних богов. Он умер почти в одно время со своим великим противником епископом Альбертом, и после него Зимгола окончательно подчинилась немецкому владычеству и христианству. За ней наступила очередь ее западных соседей куронов. Там уже действовали немецкая проповедь и немецкая политика. Проповедники в особенности упирали на то обстоятельство, что только добровольно принявшие христианство сохраняют свободу имущества, тогда как упорных язычников ожидает участь эстов. Между прочим ливонским немцам удалось привлечь на свою сторону одного из влиятельных куронских князей Ламехина, с его помощью они в 1230 — 31 гг. заключили ряд договоров с старшинами куронских волостей (называвшихся на местном языке киллегунде). Куроны обязались принять христианских священников, получить от них крещение, платить подати духовенству и выставлять вспомогательные отряды против других язычников; за то они сохранили пока свою личную свободу.

Но уже в предыдущем 1229 г. скончался знаменитый епископ Альберт Буксгевден после тридцатилетнего управления юным Ливонским государством, которое было его созданием. Смерть его случилась во время заключения известного торгового договора между Ригой и Готландом с одной стороны, Смоленском и Полоцком — с другой. Прах Альберта с великой церемонией был положен в рижском соборном храме Богоматери. Капитул этой церкви вместе с епископами Дерптским и Эзельским выбрал ему преемником премонстранского каноника Николая из Магдебурга. Архиепископ Бременский заявил свои притязания на прежнюю зависимость от него Ливонской церкви и назначил другое лицо; но папа Григорий IX решил спор в пользу Николая.

Государство, основанное немцами в Балтийском крае, достигло своих естественных пределов: с севера и запада море, с востока и юга сильные народы, т. е. Русь и Литва. Казалось, для него наступила пора мирного внутреннего развития. Но не так было на самом деле. Внешние враги грозили со всех сторон. Датский король нисколько не думал покинуть своих притязаний на Эстонию; Новгородская Русь ждала только удобного случая воротить свои потери; на юге возникало опасное для немцев литовское могущество; покоренные племена сдерживались от восстаний только страхом жестокого возмездия. А между тем прилив крестоносцев из Германии постепенно уменьшался, и ливонские немцы должны были довольствоваться почти одними собственными средствами в борьбе с окружающими врагами. Со смертью же епископа Альберта сошел с исторической сцены тот ум и та железная воля, которые еще держали в единении разнообразный состав нового государства. После Альберта орден Меченосцев уже явно стремился стать выше своего ленного господина, Рижского епископа, и обратить завоеванный край в свое непосредственное владение, т. е. поставить Ливонию к себе в те же отношения, в каких находилась тогда Пруссия к Ордену Тевтонских рыцарей. Отсюда естественно, почему Ливонский орден начал искать опоры с этой стороны. Едва Альберт успел отойти в вечность, как магистр Вольквин отправил послов к гроссмейстеру Тевтонского ордена Герману Зальца с предложением тесного союза и даже слияния двух соседних орденов.

Завоевание Пруссии поляками, когда-то начатое Болеславом Храбрым и некоторыми из его преемников, было утрачено во время раздробления Польши на уделы и внутренних неурядиц. Мало того, сами польские области начали страдать от вторжений и грабежей соседних пруссов, и князья польские, выступавшие против язычников, нередко терпели от них поражения. Вместе с тем долгое время оставались тщетными попытки миссионеров продолжать дело, начатое Войтехом и Бруном; некоторые из них нашли в Пруссии также мучительную смерть. Только два века спустя после этих двух, апостолов, т. е. в начале XIII столетия, удалось одному монаху из Данцигского цистерцианского монастыря, по имени Христиану основать христианскую общину в прусской Кульмии, которая лежала на правой стороне Вислы и вдавалась клином между славянами Польши и Померании. Этот Христиан до некоторой степени имел для Пруссии то же значение, какое Альберт Буксгевден для Ливонии. Знаменитый папа Иннокентий III возвел его в достоинство прусского епископа, поручил его покровительству архиепископа Гнезненского, а также князей Польши и Померании, и вообще оказал утверждению католической церкви в Пруссии такую же деятельную, искусную поддержку, как и в Ливонии.

В соседней польской области Мазовии княжил тогда Конрад, младший сын Казимира Справедливого, не отличавшийся никакими доблестями. Пользуясь его слабостью, пруссы усилили нападение на. его земли. Вместо мужественной обороны Конрад стал откупаться от их набегов. По этому поводу рассказывают даже следующую черту. Однажды, не имея средств удовлетворить жадности грабителей, он зазвал к себе на пир своих вельмож с женами и детьми, во время пира велел гайком забрать коней и верхние одежды гостей и все это отослать пруссакам. При таких обстоятельствах малодушный Конрад охотно последовал совету епископа Христиана и добровольно водворил в своей земле злейших врагов славянства, немцев. Мысль о том подали успехи только что основанного в Ливонии ордена Меченосцев. Сначала Конрад и Христиан, с разрешения папы, попытались основать свой собственный орден для борьбы с язычниками. Их орден получил во владение замок Добрынь на Висле и право на половину всех земель, которые завоюет в Пруссии. Но он оказался слишком слаб для такой задачи и вскоре потерпел от пруссов столь сильное поражение, что не смел более выступать за стены своего замка. Тогда Конрад, по совету с Христианом и некоторыми из польских епископов и вельмож, решил призвать для укрощения свирепых соседей орден Тевтонский.

Этот орден был основан немцами незадолго до того времени в Палестине, в честь Богоматери, по примеру итальянских иоаннитов и французских тамплиеров. Он принял на себя монашеские обеты с обязательством ходить за больными и сражаться с неверными. Правда, его подвиги в Палестине мало помогли Иерусалимскому королевству; зато он был наделен разными владениями в Германии и Италии. Значение его много поднялось, благодаря в особенности гроссмейстеру Герману Зальца, который умел снискать одинаковое уважение и Фридриха II Гогенштауфена, и противников его, т. е. римских пап. В 1225 году прибыли к нему в Южную Италию послы князя Мазовецкого и предложили Ордену переселиться в области Кульмскую и Любавскую под условием войны с прусскими язычниками. Такое предложение, конечно, не могло не понравиться гроссмейстеру; но он не спешил своим согласием, наученный опытом. Около того времени угорский король Андрей II точно так же призвал тевтонских рыцарей для борьбы с Полозцами и дал ордену во владение Область Трансильвании; но потом, заметив опасность, которая грозила от водворения военной и властолюбивой немецкой дружины, он поспешил удалить тевтонов из своего королевства. Очевидно, угры обладали большим инстинктом самосохранения, нежели поляки.

Тевтонский гроссмейстер не столько заботился о крещении язычников, сколько имел в виду основать собственное независимое княжество. Он начал с того, что испросил ордену у императора Фридриха грамоту на полное владение Кульмскою землею и всеми будущими завоеваниями в Пруссии; ибо по тогдашним немецким понятиям и самая Польша считалась леном Германской империи. Зальца хотел поставить будущее княжество под непосредственное верховенство империи, а никак не Польши. Затем он вступил в продолжительные переговоры с Конрадом Мазовецким об условиях перенесения ордене в Кульмскую область. Плодом этих переговоров был целый ряд актов и грамот, которыми недальновидный польский князь предоставил тевтонам разные права и привилегии. Только в 1228 году впервые на границах Польши и Пруссии явился значительный отряд тевтонских рыцарей под начальством провинциального магистра Германа Балка, чтобы принять Кульмскую землю во владение ордена. Прежде нежели приступить к борьбе с язычниками, немцы и тут продолжали свои переговоры с Конрадом, пока договором 1230 года не получили от него подтверждения на вечное, безусловное владение данной областью. В то же время они постарались обеспечить себя от притязаний помянутого епископа прусского Христиана, который думал, что Тевтонский орден будет находиться к нему в таких же отношениях, в каких Ливонский — к епископу Рижскому. На первое время орден признал ленные права епископа на Кульмскую землю и обязался платить ему за нее небольшую дань. Благоприятный для ордена случай вскоре помог ему совсем освободиться от этих ленных отношений. Епископ Христиан с небольшой свитой неосторожно углубился в землю язычников для проповеди Евангелия и был захвачен в плен, в котором томился около девяти лет. Ловкий Герман Зальца, остававшийся в Италии и оттуда управлявший делами ордена, склонил папу Григория IX признать прусские владения Тевтонов непосредственным духовным леном папского престола, чем устранялись притязания Кульмского епископа. Кроме того, с согласия папы остатки Добрынских рыцарей и их имения были включены в Тевтонский орден. В этом краю, так же как в земле балтийских и полабских славян, католическая церковь явилась главной союзницей германизации.

Верховный покровитель ордена папа усердно призывал крестоносцев из соседних стран, Польши, Померании, Гольштинии, Готланда и др., к общей борьбе с прусскими язычниками и даровал этим крестоносцам такие же привилегии и отпущение грехов, как и тем, которые отправлялись в Палестину. Его призыв не остался без ответа. В Западной и Средней Европе того времени еще была сильна вера, что ничто так не угодно Богу, как обращение язычников в христианство, хотя бы посредством меча и огня, и что это самое верное средство смыть с себя все прошлые грехи. Тевтонские рыцари начали завоевание и насильственное крещение Пруссии с помощью соседних католических государей, приводивших крестоносные дружины, особенно с помощью славянских князей Польши и Поморья, которые более, чем немцы, работали в пользу германизации. Каждый свой шаг рыцари закрепляли построением каменных замков и, прежде всего, конечно, постарались завладеть нижним течением Вислы. Здесь первой орденской твердыней явился Торунь, за ним последовали Хельмно (Кульм), Мариенвердер, Эльбинг и т. д. Пруссы оборонялись упорно, но не могли устоять против новой силы, пользующейся превосходством военного искусства, вооружения, единства действий и вообще отлично организованной. Чтобы еще более упрочить свое владычество, вместе с построением крепостей орден деятельно водворял немецкую колонизацию, вызывая для того переселенцев в свои города, наделяя их торговыми и промышленными льготами и, кроме того, раздавая участки земли на ленных правах переселенцам военного сословия. Для утверждения новой веры Немцы особенное внимание обращали на юное поколение: они старались захватывать детей и отправляли их в Германию, где последние и получали воспитание на руках духовенства с тем, чтобы, воротясь на родину, быть усердными миссионерами католичества и германизации. При завоевании Пруссии повторялись почти те же жестокости, опустошения и закрепощение туземцев, какие мы видели при завоевании Ливонии и Эстонии.

К этому-то Тевтонскому, или Прусскому, ордену обратился ливонский магистр Вольквин с предложением соединить свои силы и отправил для того послов в Италию к гроссмейстеру. Но первое предложение было сделано еще в то время, когда Тевтонский орден едва водворился в Кульмской области и только начинал свою завоевательную деятельность. Ливония отделялась от него еще независимыми литовскими племенами; соединение двух рыцарских орденов могло повести за собою и соединение их врагов для общего отпора. Герман Зальца пока благоразумно отклонил предложение, но не отнял надежды. Спустя несколько лет переговоры о соединении возобновились, и в Марбурге — главном германском приюте тевтонов — происходило совещание орденского капитула в присутствии послов Вольквина. Здесь большинство тевтонов высказалось против соединения. Их орден состоял преимущественно из членов старых дворянских родов, из людей закаленных, благочестивых, гордых своими обетами и суровой дисциплиной; тогда как ряды Меченосцев наполнялись сыновьями бременских и других нижненемецких торгашей, разнообразными искателями приключений и добычи, людьми лишними у себя на родине. В Германию уже проникла молва об их распутной жизни и таком деспотическом обращении с туземцами, которое делало для последних ненавистным само христианство и заставляло иногда возвращаться к язычеству. Тевтоны свысока смотрели на Меченосцев и опасались унизить свой орден таким товариществом. Из Марбурга дело перенесено опять в Италию на рассмотрение гроссмейстера. Герман Зальца на этот раз оказался более расположенным к соединению и представил вопрос о нем на разрешение папы Григория IX.

Между тем случилось событие, которое ускорило это дело. Магистр Вольквин с сильным войском предпринял поход в глушь литовских земель. Литовцы скрытно собрались в окрестных лесах, откуда выступили внезапно и окружили немцев со всех сторон. Отчаянная битва произошла в день Маврикия в сентябре 1236 г. Тщетно рыцари восклицали: «Вперед, с помощью св. Маврикия!» Они потерпели полное поражение. Сам магистр Вольквин, сорок восемь орденских рыцарей и множество вольных крестоносцев остались на месте битвы. Орден спасся только тем, что Литва не воспользовалась своей победой и вместо движения в Ливонию обратилась против Руси. После того Меченосцы усилили свои просьбы о соединении, которое наконец и было совершено их послами с соизволения Григория IX в его резиденции Витербо, в мае 1237 года. Ливонские рыцари приняли устав Тевтонского ордена; они должны были переменить свой орденский плащ с красным мечом на тевтонскую белую мантию с черным крестом на левом плече.

Наместник Зальца в Пруссии Герман Балк назначен первым областным магистром (ландмейстером) в Ливонию. Одним из первых его деяний здесь было заключение договора с Вольдемаром II. В споре между орденом й Датским королем за Эстонию папа склонился в сторону короля, и гроссмейстер уступил. По заключенному договору орден возвратил Дании прибрежные Финскому заливу области Веррию с городом Везенбергом и Гаррию с Ревелем. В последнем городе Вальдемар поставил особого епископа для своих эстонских владений. Но он уже не был в силах вытеснить отсюда немецких рыцарей, получивших от ордена земли и разные привилегии. Напротив, чтобы привлечь на свою сторону это военное сословие, он старался удовлетворить его жадность и властолюбие новыми привилегиями и правами на закрепощение туземцев. Вообще датское владычество просуществовало в том краю еще около столетия, но не пустило глубоких корней. Герман Балк восстановил значение Меченосцев удачной войной с соседней Новгородской Русью. Но вскоре и он, и сам гроссмейстер Зальца скончались (1239 г.).

Дела соединенного ордена пошли хуже. Он должен был бороться в одно время с Русью, Литвой и бывшим своим союзником — поморским князем Святополком. Особенно чувствительные поражения понес новый ливонский ландмейстер Фон Хеймбург от русского героя Александра Невского. К этим поражениям присоединилось еще отчаянное восстание куронов и земгалов. Оба племени, как мы видели, довольно легко подчинились немецкому владычеству и приняли к себе священников. Но скоро они убедились, что обещания миссионеров оставить в покое их имущество и личную свободу были только пустыми словами, что немецкое владычество и немецкое христианство означали всякого рода поборы и притеснения. Пользуясь стесненным положением ордена, Куроны восстали; они умертвили своего епископа и тех священников, которых успели захватить в свои руки, прогнали или перебили поселившихся между ними немцев и заключили союз с литовским князем Миндовгом. За ними восстали и земгалы.

Подавить это восстание удалось Дитриху фон Грюнингену, которого новый тевтонский гроссмейстер Генрих фон Гогенлоэ назначил ландмейстером в Ливонию и снабдил значительными военными средствами. Суровый, энергичный Грюнинген с огнем и мечом прошел землю куронов и страшными опустошениями принудил их просить мира. Они уже успели было воротиться к своим старым богам, но теперь принуждены были выдать заложников и вновь совершить обряд крещения (1244). В следующем году война возобновилась, когда на помощь угнетенным пришел с литовским войском Миндовг. Однако в решительной битве на высотах Амботенскйх он потерпел поражение.

Покорив вновь Куронию и Земгалию, немцы утвердили здесь свое владычество укреплением старых туземных городов и построением новых каменных замков на окраинах и внутри страны во всех важнейших пунктах. Таким образом, возникли: Виндава, на устье реки того же имени, Пильтен, выше на правом берегу той же реки, еще выше — Гольдинген на левом берегу ее, против того места, где она образует живописный водопад; далее Донданген и Ангернминде на северной окраине Куронии; Газенпот, Гробин и вновь укрепленный Амботен на юге, на пределах с Литвой и пр. Некоторые из этих замков сделались резиденцией комтуров и фогтов, т. е. орденских или епископских наместников, снабженных достаточной вооруженной силой для поддержания покорности в своих округах. В Земгалии около того времени являются немецкие крепости Зельбург на левом прибрежье Двины и Бауске — на пограничье с Литвой, при слиянии Муса с Мемелем. Это слияние образует реку Аа (Семигальскую, или Куронскую), на левом берегу которой, среди низменной местности, вскоре положено основание Митавского замка. При новом завоевании Куронов и Земгалов они уже были лишены тех прав, которые обещаны им первоначальными договорами. Немцы воспользовались восстанием, чтобы поработить их окончательно, т. е. обратить в такое же крепостное состояние, какое уже было водворено в Ливонии и Эстонии. Таким образом, Ливонский орден благодаря соединению с Тевтонским успел упрочить бывшее дотоле шатким немецкое владычество в Балтийском крае, отбить враждебных соседей и совершенно закрепостить туземные народы. С помощью того же соединения он почти достиг цели и других своих стремлений: стал в более независимые отношения к епископской власти и вообще к духовенству, признавая над собой только верховную, весьма отдаленную власть императора и папы. Но его борьба с епископами, затихшая во время внешней опасности, впоследствии возобновилась из-за спорных ленов, доходов и разных привилегий.

В этой борьбе весьма видное место получил город Рига. Благодаря выгодному положению на большом торговом пути, а также тесным связям с Готландом и нижненемецкими городами, Рига быстро начала расти и богатеть. Епископы рижские, вскоре получившие архиепископский титул, награждали значительных граждан за разные услуги ленами, или поземельными участками, в окрестной области, а самый город наделяли такими привилегиями, что он получил почти полное внутреннее самоуправление. Это городское самоуправление Риги устроилось по образцу ее митрополии, Бремена, и сосредоточилось в руках двух гильдий, большой, или купеческой, и малой, или ремесленной. Рядом с ними возникла еще третья гильдия, под именем Черноголовых; в нее первоначально принимались только неженатые граждане, отличившиеся в войнах с туземными язычниками, и это учреждение сделалось ядром собственной вооруженной силы города. Кроме своей гражданской милиции, он нередко держал у себя и наемные отряды. Располагая значительными военными средствами, Рига имела возможность оказывать своему архиепископу весьма действенную помощь в его борьбе с орденом и до некоторой степени уравновешивать силы этих двух соперников. Значение ее поднялось еще более, когда она вступила в знаменитый Ганзейский союз.