По гей как униатский митрополит. — Виленское Святодуховское братство. — Архимандрит Сенчило. — Рутский и Кунцевич. — Задворный суд. — Покушение на жизнь Потея. — Кончина Гед. Балабана. — Продолжение литературной борьбы. — Мелетий Смотрицкий и его Фринос. — Рутский как преемник Потея. — Плетенецкий. — Киевское братство. — Гулевичевна и Богоявленская школа. — Сеймовая речь о бедственном состоянии Западнорусской церкви. — Возобновление православной иерархии. — Иов Борецкий. — Фанатизм Кунцевича и его убиение. — Усилившиеся гонения. — Отступничество Смотрицкого и его Апология. — Петр Могила и киевский Собор 1628 г. — Просветительная деятельность П. Могилы как Печерского архимандрита. — Исаия Копинский. — Перемена церковной политики при Владиславе IV. — П. Могила как Киевский митрополит. — Примирительные планы нового короля. — Варшавский сейм 1635 г. — Распределение церквей и происшедшие отсюда столкновения. — Киево-Могилянская коллегия. — Собор 1640 г. — Литое. — Требник. — Отступничество Иеремии Вишневецкого. — Посольство П. Могилы к царю Михаилу Феодоровичу. — Кончина Могилы. — Гонения в Полоцке. — Грубые суеверия. — Афанасий Филиппович. — Значение вероисповедной борьбы в Западной Руси

Церковно-политический пожар, зажженный в Бресте иезуитской интригой и ограниченным, фанатичным королем, в течение первой половины XVII столетия распространился на обе части Западной Руси, т. е. на северо-западную или великое княжество Литовское и на юго-западную или Киевщину, Волынь, Галицию и прочие русские области, вошедшие в состав польской короны. Вопрос об исходе жаркой борьбы православия с унией решался, конечно, в главных средоточиях той и другой части, т. е. в Вильне и Киеве.

Униатский митрополит Ипатий Потей энергично стремился к тому, чтобы все виленские православные храмы отобрать на унию и совсем изгнать из них православное богослужение. Но он встретил деятельное сопротивление со стороны Троицкого братства, которое отныне, вернее, называть Святодуховским; ибо из Троицкого монастыря оно перешло по соседству и устроилось при церкви Св. Духа; сюда же перевело и свою школу. Тут оно учредило свой собственный братский монастырь и имело своих особых священников, которые были посвящены большею частию львовским епископом Гедеоном и не признавали духовной власти Потея. Сей последний позвал их к королевскому суду и добился их банниции или изгнания; в то же время он пытался отнять у братства его имущества и закрыть его школу. Не находя защиты у местных властей, братчики стали обращаться с своими протестами к сеймикам, а чрез них и к генеральным сеймам и добивались права, чтобы их тяжбы были разбираемы не задворным (королевским) судом, а трибунальным. В числе этих братчиков находились еще некоторые значительные лица, например, князья Огинские и смоленский воевода Абрамович, которые, пользуясь правом патронатства, отстояли имущества братства и Святодуховскую церковь, основанную ими и их родственниками на привилегированной шляхетской земле.

В своей борьбе с православием Ипатий Потей с особою силою напирал на то измышление, по которому уния будто бы не составляла какого-либо нововведения, а существовала издавна, т. е. будто бы русская иерархия в великом княжестве Литовском всегда признавала над собою папскую власть. Такое измышление он даже пытался доказывать историческими документами. Так, в 1605 году униатский митрополит лично прибыл в Виленскую ратушу со старою славянскою рукописью в руках и показывал ее бурмистрам и райцам. Эта писанная уставом рукопись, по его словам, была найдена в Кревской церкви; она заключала описание Флорентийского собора и, кроме того, униженное послание киевского митрополита Мисаила к папе Сиксту IV, написанное в 1476 году. По просьбе Потея члены ратуши (большею настаю католики и униаты) своими подписями засвидетельствовали древность и подлинность рукописи, которую он потом напечатал, но не церковно-славянским, а латино-польским шрифтом. Этот документ, в сущности, указывал только на некоторые прежние, и притом неудавшиеся попытки к унии; тем не менее Потей считал вопрос решенным и на том же основании устроил при Троицком монастыре свое униатское братство, утверждая, что оно-то и есть продолжение или наследник древнего, одаренного королевскими привилегиями и разными имуществами, а что Святодуховские братчики суть отступники от него, не имеющие никаких юридических оснований. Во главе этого униатского братства стало такое значительное лицо, как новгородский воевода Федор Скумин Тышкевич, известный отступник от православия. Однако попытки униатов отнять у Святодуховского братства дома и другое имущество, вместе с королевскими грамотами, не удались. Король хотя и ревностно помогал униатам, однако далеко не все мог сделать при своей ограниченной власти. К тому же разразившееся около того времени восстание Зебжидовского побудило его хотя бы временными уступками успокоить негодующее православное население. Генеральные сеймы, по интригам королевско-иезуитской партии, уже не один раз отлагали до будущей сессии свое решение по жалобам православных на чинимые им притеснения, имущественные и вероисповеданные. Но в 1607 году, под впечатлением названного восстания, сейм подтвердил старые права Православной церкви и верховную власть над нею константинопольского патриарха; причем поставил эти права под охрану суда Трибунального; а тяжбные дела о церковных и духовных имуществах предоставил ведать обычным местным судам и отменил введенные было смешанные суды (compositi judicii), которые состояли наполовину из светских, наполовину из католических духовных лиц и, конечно, действовали против православия в пользу унии.

В эту эпоху успехи унии замедлились. Православные вступили с нею в более активную борьбу и громко заявляли, что Ипатий Потей, как ослушник своего владыки константинопольского патриарха, отлученный от Церкви, не может быть епископом владимирским, а тем менее митрополитом киевским, и потому необходимо поставить настоящего, православного митрополита, чтобы Русская церковь не оставалась без своего законного архипастыря. Даже в среде униатского духовенства произошли некоторые отпадения и возвращение к православию. Особенно много хлопот Потею наделали виленские архимандрит Сенчило и протопоп Жашковский.

Родом виленский мещанин Самуил Сенчило был монахом Супрасльского монастыря. Вместе с его настоятелем князем Масальским он противился введению унии, за что был изгнан патроном этого монастыря Иеронимом Ходкевичем. Вскоре потом он раскаялся и был принят в Троицкий Виленский монастырь, где своим смирением снискал расположение Потея. Последний возвел Сенчила в сан архимандрита и поручил ему управление как монастырем, так и всеми его имуществами и землями; ибо, с согласия и с помощью короля, униатский митрополит добился того, что виленские бурмистры были устранены от всякого вмешательства в это управление (1605 г.). Околотого же времени во главе белого Виленского духовенства появился Варфоломей Жашковский. Родом галичанин, он состоял безженным священником в городе Ярославле, Перемышльской епархии. Уличенный в любовной связи, он был местным епископом отлучен священства; после разных скитаний принял унию и обратился к покровительству Потея. Как бойкого, красноречивого проповедника, Потей возвел его в достоинство протопопа Пречистенского собора и наместника своего над виленским белым духовенством, взяв с него письменное обязательство не изменять ему, митрополиту, и унии.

Но вскоре сам Потей изменил своему доверию к сим двум лицам и возвысил над ними своего нового любимца, Иосифа Велямина Рутского.

Этот Рутский, которому судьба готовила большую роль в истории унии, был происхождением из Московской Руси, сын воеводы Вельяминова, подобно Курбскому передавшегося неприятелям во время войны Ивана Грозного с Сигизмундом Августом (1568) и награжденного от короля поместьями; по одному из них, Руту (в Новгородском воеводстве), он получил название Рутского. В молодости своей Иосиф обнаружил охоту к учению и увлекался протестантизмом; но попал в руки иезуитов и отправился для довершения своего образования в Рим. Ввиду выдающихся способностей, иезуиты отклонили явный переход его в католичество; они рассчитали сделать из него ревностного, полезного для унии деятеля и не ошиблись. Потей желал преобразовать русские монастыри в духе католических орденов, по образцу грекоуниатской конгрегации св. Василия в Риме. Когда Рутский воротился в отечество, иезуиты указали на него Потею как на человека вполне знакомого с устройством этой конгрегации. Потей сам постриг его в иноки (1606), поместил в Троицком монастыре и поручил ему ведение новооткрытою монастырскою школою вместе с надзором за послушниками и молодыми монахами.

Здесь, в Троицком монастыре, Рутский сошелся и подружился с другим будущим знаменитым деятелем унии, Иосафатом Кунцевичем. Последний был родом из Владимира Волынского, сын сапожника. Отец думал сделать из него торговца и поместил его на службу к одному виленскому купцу. Но молодой Иван Кунцевич любил читать книги и стал посещать уроки иезуитской академии, чтобы пополнить свое скудное образование. Наконец, отдаваясь влечению к Церкви, он вступил в Троицкий монастырь и принял пострижение от самого Потея, который нарек его Иоасафом (1604). Руководители-иезуиты направили его, так же, как и Рутского, не в католичество, а именно в унию, предуготовляя в нем ревностного ее подвижника. Кунцевич не владел такою ученостию и таким изворотливым умом, как его друг Рутский, но превосходил его своею дерзостию и пламенным красноречием, благодаря которому он так успешно потом совращал православных в унию, что получил от них прозвание «душехвата».

Пребывая сам в своей Владимирской епархии, Потей назначил своего любимца Иосифа Рутского митрополичьим наместником в Виленской епархии (1608). Деятельность его, конечно, наиболее почувствовалась в самом городе Вильне и белым и черным духовенством, а в особенности Троицким монастырем, доходы которого митрополит отдавал в его распоряжение. Понятно, что такое назначение сильно задело интересы и самолюбие как троицкого архимандрита Сенчила, так и протопопа Жашковского. Они немедленно соединились для общей оппозиции и начали возбуждать Виленских священников к непризнанию власти нового наместника.

Со стороны виленского духовенства последовали протесты против его назначения, обращенные и в русское отделение лавицы (часть магистрата), и к самому Потею, и в Виленский гродский суд. В городе началось сильное волнение. Тщетно призывая Сенчила к своему суду, митрополит заочно приговорил его к лишению сана и отлучению от Церкви. В ответ на этот приговор протестующие вписались в православное Святодуховское братство и объявили, что более не признают Потея своим архипастырем; ибо он сам нарушил свою присягу: обязавшись не вводить никаких новых порядков, противных Восточной церкви, он, наоборот, стал постепенно подчинять ее духовным латинским властям, назначил своим наместником ксендза Рутского, который отказал в повиновении своему архимандриту, и т. д. Таким образом, большая часть виленского духовенства, принявшего унию, отказывалась от нее и возвращалась в православие.

По одному не совсем достоверному рассказу, чтобы удалить Рутского из Троицкого монастыря и очистить этот монастырь от униатов, духовенство втайне составило такой план: во время ночной службы с 5 на 6 декабря собраться православным братчикам в возможно большем числе; архимандрит Сенчило в полном облачении соборне, имея с собою Рутского, выйдет для великого славословия на средину церкви; тут он толкнет Рутского в толпу со словами: «Иди вон, еретик»; а толпа подхватит его и выпроводит за дверь. Но участники сего заговора будто бы вздумали привлечь на свою сторону Кунцевича и умоляли его оказать им свое содействие. Это обстоятельство погубило их план. Кунцевич предупредил иезуитов и своего друга. Разумеется, против заговорщиков были приняты все меры со стороны светских и духовных (католических) властей города; о чем усердно хлопотал присланный Потеем в Вильну его секретарь Моховский. Означенную ночь с субботы на воскресенье магистрат провел в заседании с готовою стражей под рукой; цехи вооружились и расхаживали по улицам с выстрелами и угрозами против православных (святодуховских) братчиков; подвоевода прислал из замка военный отряд в Троицкий монастырь. Таким образом, в эту ночь здесь не произошло никакого движения.

Тем не менее, вопреки назначению Рутского настоятелем Троицкого монастыря, Сенчило упорствовал и не хотел покинуть его, ссылаясь на королевские привилегии. Вместе с некоторыми священниками и светскими представителями Святодуховского братства он явился на Варшавском сейме следующего, 1609 года и представил на его решение свою распрю с Потеем. Напрасно сей последний лично прибыл в Варшаву и повторял свою новую теорию о стародавности унии и отщепенстве православных. Настроенный не в пользу королевско-иезуитской партии, сейм подтвердил те постановления, которые были сделаны два года тому назад. Отпадение священников от унии из Вильны распространилось и на другие города. Положение ее казалось критическим. Но король, возбуждаемый папским нунцием, энергично поспешил ей на помощь. Вопреки сеймовому постановлению, он выдал Потею грамоты, приказавшие отобрать Пречистенский собор и другие виленские церкви у непослушных священников; особыми декретами назначил Рутского архимандритом Троицкого монастыря, а Сенчила объявил баннитом, т. е. осудил на изгнание. Православное население Вильны волновалось и готово было силою воспротивиться этим декретам. Православные члены ратуши, державшие сторону Святодуховского братства, подали в Трибунальный суд жалобу на незаконные действия Потея и Рутского. Но последние отказались явиться перед ним и требовали суда, смешанного из равного числа светских членов трибунала и духовных лиц Католической церкви. Несмотря на отказ светских членов, духовные лица собрались и постановили приговор в пользу Потея и Рутского. Главный трибунал кассировал их решение. Тогда униатская иерархия обратилась к задворному или асессорскому суду, т. е. к суду самого короля, который в это время прибыл в Вильну, отправляясь в свой знаменитый поход под Смоленск.

Королевский или задворный суд составился из нескольких сенаторов под председательством литовского канцлера Льва Сапеги. Этот суд отменил приговор Трибунального суда. Затем привлекли к суду за подстрекательство народа к неповиновению и за оскорбление величества двух членов ратуши и вместе Святодуховского братства, Ивана Тупеку и Исаака Кононовича, и приговорили их к смертной казни. Король смягчил наказание и только навсегда отрешил их от общественных должностей. Ипатий Потей также прибыл в Вильну. Королевский дворянин с вооруженным отрядом отправился к Пречистенскому собору, отбил замки и ввел в него Потея, которому передал и церковную казну, и митрополичий дом. Потом таким же способом постепенно были отобраны у православных и другие виленские церкви, числом до 15, и переданы униатскому митрополиту со всеми их скарбами; между прочим, передали ему икону Богоматери (Остробрамской), почитаемую за чудотворную. Эта святыня хранилась в Перенесенском храме Св. Николая, и со стороны униатов было опасение, чтобы протоиерей Жашковский при своем бегстве из Вильны не похитил иконы вместе с другими там же сохранявшимися драгоценностями. Убедясь в их целости и поклонившись образу Богородицы, Ипатий Потей из этого храма отправился в дом католического епископа, где остановился папский нунций, Франческо Симонетта, — чтобы принести ему свою благодарность за усердное содействие делу унии.

В дорогой сутане с золотым крестом на груди и с архипастырскою тростью в правой руке, Потей с гордою самодовольною осанкою возвращался от нунция (11 августа 1609 г.). Но когда он проходил по рынку и поравнялся с ратушею, вдруг какой-то гайдук бросился на него и замахнулся саблею. Потей невольно поднял левую руку. Мгновенно два пальца этой руки были отрублены, затем сабля опустилась на шею; но золотая цепь, на которой висел крест, ослабила удар, и на шее осталась только царапина. Гайдук был тотчас схвачен свитою Потея и жестоко избит. Раненого иерарха отнесли в ближний дом; сюда немедленно прибыли король и некоторые вельможи с выражениями своего участия. Велямин Рутский отслужил благодарственный молебен за сохранение жизни Потея, причем его отрубленные пальцы положил на алтаре Троицкой церкви. Несмотря на страшные пытки, преступник не указал никаких соумышленников, утверждая, что он один решился на такое дело по ревности к своей вере, мстя митрополиту за отобрание церквей у православных. Затем его казнили.

Тщетно приспешники Потея старались набросить на Святодуховское братство подозрение в соучастии этому преступлению. Никаких улик не оказалось. Тем не менее сие событие ясно обнаружило сильное возбуждение, в каком находилось тогда православное население Белорусского края. Однако никакого взрыва не последовало. Только в следующем, 1610 году мрачное народное настроение совпало со страшным пожаром, который 21 июня истребил центральную, самую лучшую часть Вильны; причем сгорели богатые католические монастыри, Францисканский и Доминиканский, католическая семинария, иезуитская коллегия, кафедральный костел Св. Станислава, собор кальвинистов, еврейская синагога и несколько церквей из числа отобранных на унию. Погоревшие части города вскоре вновь отстроились и оправились; но с пожаром погибло много памятников местной русской старины. Удар, нанесенный в-предыдущем году православно-русскому элементу виленского населения, навсегда подорвал его: католичество и уния торжествовали; вместе с их торжеством быстрее пошло ополячение населения. В Вильне только Святодуховский монастырь с своим братством неизменно сохранял православие. Архимандрит Сенчило после долгой и тщетной борьбы с Потеем сдался и стал молить о прощении. Его мольбу поддержали сам Рутский, знатные вельможи Тризна и Скумин Тышкевич. Потей потребовал торжественного и письменного покаяния. Сенчило, вероятно, исполнил это требование. Потом мы видим его наместником Супральского монастыря, уже обращенного в унию.

Подобно тому как в Вильне, борьба православия с унией кипела и в других центрах Западной Руси с переменным успехом, но при явном перевесе унии, которую поддерживали король и вообще светские власти Речи Посполитой. В 1607 году скончался епископ львовский Гедеон Балабан, один из главных столпов православия, в течение десяти лет энергично отстаивавший не только свою епархию от унии, но и заменявший для всей Западнорусской церкви православного митрополита, как экзарх Цареградского патриарха. Под конец жизни он примирился с Львовским братством и заодно с ним трудился над основанием училищ и типографий, над печатанием богослужебных и учительных книг. По настояниям братства, преемником Гедеона львовское духовенство избрало православного шляхтича Тиссаровского, который получил утверждение от короля, надеявшегося на принятие им унии, но обманувшегося в этой надежде. В 1610 году скончался другой столп православия, перемышльский списком Михаил Копыстенский; его преемником Ипатию Потею удалось поставить униата Крупецкого. Напрасно православное духовенство и паства не хотели признать его своим пастырем и не пускали в свои церкви и монастыри, даже подвергли его побоям. С помощью военных людей он насильно водворился на этой кафедре и стал вводить унию.

Начавшаяся тотчас после Брестского собора литературная борьба с унией деятельно продолжалась. В эпоху Ипатия Потея на этом поприще со стороны православных наиболее замечательными произведениями являются следующие: во-первых, «Вопросы и ответы православному с папежником» (1603 года); здесь, под видом беседы двух лиц, неизвестный автор излагает различие между православием и католичеством и доказывает, конечно, превосходство первого. Во-вторых, уже упомянутая выше «Перестрога» (предостережение), искусно, с знанием дела написанная неизвестным священником во Львове (1605 г.) и подробно рассказывающая печальную историю унии. Особенно замечательна та часть этого сочинения, где автор доказательно опровергает предание Католической церкви об апостоле Петре, как основателе христианской общины в Риме; причем обнаруживает значительную эрудицию по отношению к Св. Писанию и церковным писателям. В-третьих, знаменитый «Фринос» Мелетия Смотрицкого.

Отец его Герасим Смотрицкий, гродский писарь Каменецкий, был человек очень образованный, а потому когда князь Константин — Василий Острожский основал у себя в Остроге гимназию (около 1580 г.), то упросил Герасима быть ее ректором. Сюда же князь вызвал и ученого грека Кирилла Лукариса. Под их руководством получил свое первоначальное образование Мелетия; в этой школе он обучался языкам: славянскому, греческому и латинскому. Обнаружив блестящие способности, мальчик по смерти отца поступил в опеку князя Острожского, который отдал его для дальнейшего образования в Виленскую иезуитскую коллегию. Потом он вместе с молодым князем Соломерецким был отправлен за границу, где довершил свое образование в немецких протестантских университетах. Таким образом, он близко ознакомился с католическим и протестантским учением и с европейскою наукою, оставаясь преданным православию. Когда он воротился на родину, его поразило печальное состояние Русской церкви и народности, угнетаемых униатами и католиками: Ипатий Потей в это время торжествовал свою победу над православным духовенством. Меж тем как русские горожане делались униатами, знатные или дворянские роды переходили прямо в католицизм и примыкали к польским магнатам и шляхте.

Смотрицкий излил свою скорбь целой книгой, которую озаглавил «Фринос» или «Плач единой апостольской Восточной церкви с объяснением догматов веры», и издал ее в Вильне (1610 г.) на польском языке под псевдонимом Феофила Ортолога. Тут в лице этой Восточной церкви он оплакивает ее бедствия, обвиняя в них ее отступников, в том числе и Потея. Не ограничиваясь, собственно, плачем, он входит в опровержение латинского учения о папстве, исхождении Св. Духа, чистилище, опресноках, неполной евхаристии и пр.; умаляет отступников покаяться и воротиться к своей родной матери, т. е. Восточной церкви. Между прочим, в этом плаче находится следующее, можно сказать, классическое место. Православная церковь, оплакивая потери своих лучших сынов, ушедших в католичество, восклицает: «Где тот бесценный камень, который и между иными перлами, как солнце между звездами, носила в короне на главе моей? Где дом князей Острожских, сиявший более всех других блеском своей старожитной веры? Где и другие драгоценные камни той же короны: князья Слуцкие, Заславские, Вишневецкие, Збаражские, Сангушки, Чарторыйские, Пронские, Рожинские, Соломерецкие, Головчинские, Красинские, Масальские, Горские, Соколинские, Лукомские, Пузыны и прочие, которых перечислять было бы слишком долго? Где и иные мои драгоценности — где древние, знатные, мощные, в целом свете славные своим мужеством и доблестию: Ходкевичи, Глебовичи, Кишки, Сапеги, Дорогостайские, Войны, Воловичи, Зеновичи, Пацы, Халецкие, Тышкевичи, Корсаки, Хребтовичи, Тризны, Горностаи, Мышки, Гойские, Семашки, Гулевичи, Ярмолинские, Калиновские, Кирдеи, Загоровские, Мелешки, Боговитины, Павловичи, Сосновские, Скумины, Поцеи?»

Красноречивый «Плач» произвел большое впечатление на современников и высоко поставил Смотрицкого в глазах православных. Наиболее крупные писатели противного лагеря пытались ослабить это впечатление своими возражениями. Так, знаменитый Скарга ответил сочинением, которое назвал: «Предостережение Руси греческой веры против Плача Феофила Ортолога»; а потом Илья Мороховский издал «Утоление Плача Восточной церкви, измышленного Феофилом Ортологом». Они защищали Римскую церковь от его нападок и старались выставить автора не столько православным, сколько последователем Лютера и Кальвина, так как он действительно пользовался ими в своих сильных и ядовитых нападках на Римское папство. Не довольствуясь литературною борьбою, католики и униаты постарались добыть от короля Сигизмунда повеление взять из друкарни Виленского братства оставшиеся экземпляры Фриноса и сжечь, а самую друкарню тоже отобрать. Тогда братство на время перенесло типографию из Вильны в имение одного из своих членов, князя Богдана Огинского (местечко Евве), и там продолжало печатать священные и богослужебные книги.

В 1613 году умер Ипатий Потей во Владимире-Волынском. Никто из униатских иерархов не превзошел его своей энергией и не сделал столько для успехов унии. Преемником себе на митрополию он сам назначил Велямина Рутского. Король особою грамотою подтвердил это назначение. А потом папа прислал утверждение чрез своего нунция в Польше. Но, получив митрополию с ее имуществом, Рутский не наследовал богатое епископство Владимирское, которое, по желанию того же Потея, король передал Мороховскому. В первую эпоху своей деятельности в качестве униатского митрополита Рутский особенное внимание обратил на устройство монастырей. Он постарался объединить все униатское монашество, сообщив ему один общий устав св. Василия и сделав из него особый Базильянский орден, по образцу ордена Иезуитского. Он освободил монашество от власти епархиальных архиереев, и подчинил его выборному из его же среды протоархимандриту с советом из четырех лиц; сами униатские архиереи впредь должны быть выбираемы из членов этого Базильянского ордена. Одежду свою униатские монахи устроили по образцу католических; вместо клобука или каптура они стали ходить с открытою головою, закинув назад капу.

Наименее успеха в эту эпоху имела уния в южной половине Западной Руси, и особенно в Киевщине. Пока был жив киевский воевода знаменитый князь Константин — Василий Острожский, он энергично противился введению унии в своем воеводстве. Но в 1608 году скончался этот подвижник православия слишком восьмидесятилетним старцем; а после него киевским воеводою был назначен известный гетман Станислав Жолкевский. Теперь Ипатий Потей успел фактически завладеть кафедральным Софийским собором (находившимся, впрочем, уже в состоянии запустения и разрушения), и назначил в Киев своим наместником протопопа Антония Грековича, бывшего иеродиаконом виленского Святодуховского братства, но изменившего православию; его же Потей сделал игуменом Выдубецкого монастыря, чтобы тот мог пользоваться для своего содержания имениями сего монастыря. Но киевские священники не признали его своим протопопом, а запорожские казаки грозили его убить. (Эту угрозу они исполнили десять лет спустя, утопив его в Днепре.) Монастыри Михайловский, Межигорский и Кирилловский также отказались подчиниться власти униатского митрополита. Тщетно Потей жаловался королю и вносил свои протестации в судебные книги. Вообще в Киеве уния вызвала довольно дружный отпор и возбудила живое движение среди православных. Главным исходным пунктом для этого движения служила Киево-Печерская обитель; а наглядным образом оно выразилось особенно в основании Киево-Богоявленского братства и тесно связанной с ним школы, из которой впоследствии возникла знаменитая Киевская академия.

После Никифора Тура, отстоявшего Киево-Печерскую лавру и ее имения от захвата латино-униатских властей, архимандритом этой лавры является известный западнорусский писатель и ученый муж Елисей Плетенецкий (1599–1624), происходивший из шляхетской фамилии; с него, собственно, и начинается просветительное значение лавры. Продолжая энергично бороться с латино-униатскими властями, он в то же время прилагал особые старания для внутреннего ее благоустройства и обратил ее богатые имущества на создание при ней тех просветительных учреждений, которыми упредили ее Вильна, Львов и Острог. Он возобновил в своей обители пришедшие в забвение строгие правила иноческого жития и общежительный устав по чину св. Василия; завел типографию служебных, канонических и полемических. Для этого дела он умел из разных мест привлечь в лавру иноков ученых и опытных. Между таковыми особенно известны: искусный в богословской науке Захария Копыстенский, подвизавшийся прежде во Львове; превосходный филолог, автор лексикона славяно-русского, Памва Берында, его родственник Стефан Берында; далее, знаток греческого языка Лаврентий Зизаний Тустановский, искусный проповедник Тарасий Левкович Земка, Иов Борецкий, впоследствии киевский митрополит, занимались преподаванием в лаврской школе, которая, по некоторым данным, также возникла при Елисее Плетенецком. Вообще своими трудами он положил начало новому и славному периоду в истории не только Киево-Печерской лавры, но и всего Киевского края.

Вызванное борьбою с унией, религиозно-умственное движение затронуло также киевское шляхетство и мещанство и повело к основанию Киевского братства, которое возникло здесь около 1615 г., первоначально, кажется, при церкви Успения Пресв. Богородицы, находившейся на Подоле. Оно устроилось по образцу братств Львовского, Виленского и Могилевского и усвоило себе устав или чинименно Виленского. С этим братством вскоре связались судьбы знаменитой Богоявленской школы.

Средства на основание сей школы даны были Гальшкою (Елизаветою) Гулевичевною, дочерью Василия Гулевича, владимирского войского. Сначала она была замужем за Христофором Потеем, младшим из сыновей Ипатия Потея, в то время еще православного епископа, а впоследствии униатского митрополита. После смерти первого мужа молодая вдова вышла за мозырского маршалка Стефана Лозку, человека пожилого и также вдового. При своей преданности и усердии к православию, она была захвачена начавшимся в Киеве помянутым религиозно-умственным движением; в октябре 1615 года она сделала дарственную запись на значительное имущество, именно на свой киевский двор с землею, ради основания ставропигиального монастыря, по чину Василия Великого (т. е. общежительного), школы для детей дворянских и мещанских и гостиницы для странников, под условием, чтобы все эти учреждения навсегда оставались в церкви восточного обряда под благословением и послушанием святейшего Константинопольского патриарха. К концу того же 1615 года мы видим, что пожертвование или фундуш Гальшки Гулевичевны поступил в распоряжение Киевского братства, которое устраивает монастырь и школу при храме Богоявления на Подоле; причем первым игуменом сего монастыря является киевопечерский инок Исаия Копинский, а первым ректором школы Иов Борецкий; отсюда можем заключить о том, что новые эти учреждения создались не без участия Киево-Печерской лавры или ее архимандрита Елисея Плетенецкого. Киевобратский монастырь и школа вскоре устроились и упрочились, благодаря новым пожертвованиям после Гулевичевны. Особенно сильную опору нашли эти учреждения в славном запорожском гетмане Конашевиче Сагайдачном, который вписался в братский реестр «со всем своим войском». Кроме вкладов гетман поддерживал их и вообще южнорусское православие своим авторитетом и значением, которое имел в Речи Посполитой. Но любопытно, что главная фундаторша, т. е. Гальшка Гулевичевна, подобно Константину Острожскому и некоторым другим ревнителям православия, при жизни своей имела огорчение видеть, как ее единственный сын (Михаил) был совращен в латинство, вероятно, благодаря своему браку с католичкою.

Обучение в Киевобратской школе было устроено по образцу братских школ, уже существовавших в Западной Руси, т. е. Львовской, Виленской и др. Оно начиналось с азбуки; за нею следовали Часослов и Псалтырь, в связи с изучением церковной службы и пением, а также с изучением молитв и догматов православной веры; потом преподавались грамматика, риторика, логика, диалектика, пиитика. Сначала в этих школах господствовала грамматика Лаврентия Зизания, а потом Мелетия Смотрицкого. Языки преподавались: церковнославянский и польский, а также классические, т. е. греческий и латинский. В польско-латинских школах Речи Посполитой тогда решительно преобладал язык латинский; православные же школы давали преобладание языку греческому, на что указывает и само название преподавателей «дидаскалами», а учеников «спудеями». Родители, отдавая детей («хлопцев») в школу, условливались, сколько должны были платить грошей за обучение, а иногда прибавляли разные приношения натурою или съестными припасами, дровами и т. п. Но бедняки и сироты нередко содержались на счет самой школы.

Успехи братств и школы в борьбе с унией, однако, не могли возместить того вреда, который Западнорусская церковь терпела от недостатка высшей церковной иерархии. В это время у нее оставался только один православный епископ, Львовский. Некому было посвящать приходских священников. Поэтому из отдаленных областей русских таковые должны были тайком пробираться в Львов для посвящения, или пользовались для того случайным приездом каких-либо греческих епископов. В свою очередь, недостаток священников приводил православное население к разным печальным явлениям. Бедственное его состояние в ту эпоху яркими красками очертил на Варшавском сейме 1620 г. один из западно-русских депутатов Лаврентий Древинский, чашник земли Волынской и член виленского Святодуховского братства.

Вот некоторые места этой речи:

«О Боже, кому неизвестно, сколь великие притеснения терпит народ русский в отношении своего благочестия? Начну с Короны (т. е. Юго-Западной Руси, присоединенной к Польской Короне). Уже в больших городах церкви запечатаны, имения церковные расхищены, в монастырях, вместо монахов, содержат скот. Перейдем к великому княжеству Литовскому: там то же самое делается в городах, пограничных с Московским государством. В Могилеве и Орше церкви также запечатаны, священники разогнаны; в Пинске то же; Лещинский монастырь обращен в питейный дом. Вследствие сего дети умирают без крещения; тела покойников вывозятся из городов, как падаль, без церковного обряда; не имея брачного благословения, народ живет в не посредстве; люди умирают без исповеди и приобщения Св. Тайн». «А что делается во Львове? Кто греческого закона и не склоняется к унии, того теснят из города, не принимают ни в купечество, ни в ремесленные цехи. В Вильне для православного покойника запирают городские ворота (в которых невозбранено ездить жидам и татарам), и его должны выносить в такое отверстие, через которое вывозят только нечистоты. Православных монахов хватают, бьют и заключают в оковы. На гражданские уряды не допускают людей достойных и ученых, а наполняют их (латинами и униатами) хотя бы глупцами и невеждами». «Уже двадцать лет на каждом сеймике и на каждом сейме мы умоляем с горькими слезами, но не можем добиться, чтобы нам сохранили наши права и вольности». «Если же и на этом сейме не последует исправления столь тяжких зол, то принуждены будем возопить с пророком: суди ми, Боже, и рассуди прю мою».

Но подобные протесты обыкновенно были голосами, вопиющими в пустыне. Король и сенаторы выслушивали их, отделывались обещаниями, отлагательством до будущих сеймов и т. п. По этому поводу один из польских панов заметил следующее: «на сеймиках (т. е. на посольских выборах) мы им (православным) даем надежду, а на сеймах поднимаем ее на смех; на сеймиках зовем их братьями, а на сеймах отщепенцами». Только внешние опасности, угрожавшие Речи Посполитой, заставляли их иногда с лицемерной благосклонностью относиться к просьбам православных. Так было и в эту пору, когда полякам одновременно грозили войны со стороны Турции, России и Швеции и когда они особенно нуждались в услугах Запорожского войска. Сими обстоятельствами православные и воспользовались для возобновления своей церковной иерархии.

В том же 1620 году весною в Киев приехал иерусалимский патриарх Феофан, на обратном пути из Москвы, остановился в братской гостинице и пробыл тут около 10 месяцев. Имея полномочия от Константинопольского и других восточных патриархов, охраняемый от всякой опасности стражею из запорожских казаков, он, насколько мог, занялся благоустроением Западнорусской церкви; между прочим, выдал благословенную грамоту Киевскому братству и его Богоявленскому монастырю на ставропигию (т. е. непосредственное подчинение Конст. патриарху), на школу и странноприимный дом. А главное, он, по настойчивой просьбе братства и особенно Конашевича Сагайдачного, пригласил православное население Западной Руси наметить достойных кандидатов на епископские кафедры. В октябре началось посвящение этих кандидатов, при соучастии болгарского Софийского митрополита Неофита, проживавшего в Западной Руси, и одного греческого епископа, находившегося при Феофане. Таким образом, игумен Межигорского монастыря Исаия Копинский рукоположен был на епископию Перемышльскую, Мелетий Смотрицкий, незадолго до того постриженный в Виленском Святодуховском монастыре, — на архиепископию Полоцкую, Иезекииль Курцевич — на епископию Владимирскую, Исаакий Борискович — на Луцкую и пр. Во главу же западнорусской иерархии, на митрополию Киевскую и Галицкую, был поставлен Иов Борецкий. В январе 1621 года Феофан уехал из Киева, сопровождаемый 3000 казаков с самим гетманом Сагайдачным.

Это событие, т. е. посвящение новых православных епископов и митрополита, было сильным ударом для унии, и, конечно, весть о нем возбудила великий гнев среди латинского и униатского духовенства. Особенно негодовал Велямин Рутский. По его просьбе король издал универсалы, в которых объявил Феофана самозванцем, шпионом турецкого султана и посвящения его недействительными, а поставленных им епископов своими ослушниками и бунтовщиками, находящимися вне закона, которых приказывал ловить и бросать в тюрьмы. Поэтому новопосвященные не спешили к своей пастве и на первое время должны были скрываться. Но польское правительство пока ограничивалось угрозами и не прибегало к действительным мерам, потому что внешние опасности не только не миновали, а еще усилились. В том же октябре 1620 года поляки потерпели от турок ужасное поражение под Цецорой, где пал сам знаменитый гетман Жолкевский; Речь Посполитая более чем когда-либо нуждалась в помощи Сагайдачного и запорожских казаков. Эти политические обстоятельства заставили польское правительство действовать умеренно и осторожно по отношению к новопоставленной православной иерархии и не приводить в исполнение означенных королевских универсалов. Таким образом, борьба с нею прка ограничивалась литературною полемикой. На обвинение патриарха Феофана в самозванстве и вытекающей отсюда недействительности его рукоположения ответил целым сочинением Мелетий Смотрицкий, который около того времени Виленским братством был выбран в архимандриты Святодуховского монастыря, после кончины любимого и уважаемого архимандрита Леонтия Карповича. Сочинение Мелетия было издано тем же братством под заглавием «Оправдание невинности» (Werificatia niewinnosci): тут опровергались все клеветы, взводимые на патриарха и посвященных им епископов. В ответ на это опровержение Троицкие, т. е. униатские, монахи под руководством самого В. Рутского, издали сочинение, названное «Двойная вина» (Sowita wina), в котором опять доказывали законности унии и незаконность новой православной иерархии. А на него Смотрицкий написал «Оборону оправдания» (Obrona Werificacii). И после того обе стороны продолжали обмениваться полемическими изданиями. К той же эпохе относится знаменитая Палинодия, сочинение Захария Копыстенского. Виленский униатский архимандрит Лев Кревза написал «Оборону унии» (изданную в 1617 году); Палинодия Копыстенского явилась ответом не только на эту книгу (в 1621 — 22 г.), но и на разные другие полемические сочинения противников православия.

Во время сей жаркой полемики митрополит Иов Борецкий и Мелетий Смотрицкий получили даже охранные королевские грамоты, благодаря которым решились прибыть на Варшавский сейм в начале 1623 года, чтобы лично хлопотать об утверждении православных иерархов. Хотя они и не добились формального утверждения, но все же в борьбе между унией и православием наступило было некоторое затишье или перемирие. Благодаря деятельности Киевского братства и Печерской лавры, а в особенности удачному выбору Иова Борецкого на пост митрополита, Киев снова получил первенствующее церковное значение в Западной Руси; сюда переходит из Львова и Вильны центр религиозного и просветительного движения, охватившего ее православное население.

Окончательно этому переходу способствовала трагическая судьба Иосафата Кунцевича, вновь обострившая борьбу унии с православием и вызвавшая усиленные гонения на последнее.

Архимандрит виленского Троицкого монастыря и ревностный сотрудник Велямина Рутского, «душехват» Кунцевич в 1618 г., по смерти униатского полоцкого архиепископа (Гедеона Брольницкого), был назначен его преемником. На этом посту он дал полную волю своему фанатическому усердию к распространению унии. Такое усердие вызвало многие протесты и даже мятежи со стороны населения. Например, города Могилев и Орша, при приближении Кунцевича, зазвонили в вечевой колокол, вооружились и заперли перед ним ворота. По его жалобе светская власть грозила наказать граждан как мятежников, приговорила зачинщиков к смертной казни и отменила ее только под условием принятия унии и передачи ей всех Могилевских церквей.

Посвященный на Полоцкую кафедру, архимандрит виленского Святодуховского монастыря Мелетий Смотрицкий не мог равнодушно видеть успехи унии в своей епархии и начал рассылать к ее жителям красноречивые увещания, чтобы они твердо держались веры своих отцов. Его увещания производили впечатление и не только препятствовали успехам унии, но и многих уже совращенных вернули в лоно православия. Тогда Кунцевич усилил свое рвение и стал часто прибегать к насилиям. Он вооруженною рукою отнимал у православных монастыри и церкви, совершал в них униатское богослужение или просто их запирал и запечатывал. Не оставлял в покое даже и мертвых. Например, православный полоцкий мещанин не хотел призывать униатского попа и похоронил своего сына на церковном кладбище без всяких обрядов; Кунцевич велел его вырыть и похоронить с обрядами. Но мещанин и его приятели воспротивились тому силою, прогнали униатского попа с его причтом, а тело опять закопали. Были и такие случаи, что Кунцевич приказывал вырывать тела православных из могилы и отдавать их на съедение собакам.

Не находя достаточно энергичной поддержки у литовского великого гетмана и Виленского воеводы, пресловутого Льва Сапеги, он обратился к нему с укорительным посланием. На это послание Сапега, в марте 1622 года, ответил пространным письмом, где, в свою очередь, укорял Кунцевича в слишком жестком нехристианском образе действия и увещевал его поступать мягче и умереннее.

«Господь, — пишет он, — призывает к себе кротким словом: приидите ко Мне все и пр.; вы же учинили насилие и заставили народ русский ожесточиться и забыть свою присягу его Королевскому величеству». «Надобно, конечно, пещись о том, чтобы было едино стадо и един пастырь, но при этом поступать благоразумно и сообразоваться с обстоятельствами времени». «Прочтите житие всех благочестивых епископов, прочтите Златоуста, там вы не найдете ни жалоб, ни судебных исков и позвов»; «а у вас земские суды, магистраты, трибуналы, канцелярии полны позвов, тяжб, доносов; чем не только нельзя утвердить унию, но и последний союз любви уничтожится, а сеймы и все правительственные учреждения наполнятся заботами и раздорами». «Уния виновница несчастий. Когда чините насилие людской совести или запираете церкви, дабы христиане без священных обрядов и треб пропадали как неверные, тогда обходитесь без нас; а когда оттого происходят в народе беспорядки, то мы должны их усмирять». Но не сочувствие к страданиям православного русского народа руководило Сапегою в этих упреках, а неблагоприятные политические последствия унии для Речи Посполитой в отношении к Москве и особенно опасение возмутить казаков, которые были нужны при продолжавшейся войне с турками. «Уния, — говорит он, — отторгла от нас Новгород-Северский, Стародуб, Козелец и многие другие крепости; да и ныне она есть главною виною тому, что народ московский отвернулся от королевича, как это видно из писем русских бояр к вельможам великого княжества Литовского». О казаках прибавляет: «От их повиновения больше государству пользы, нежели от вашей унии». А на жалобу Кунцевича об опасностях, угрожавших его жизни, канцлер заметил только, что «каждый сам бывает причиною своего несчастия». Подобные увещания, однако, не могли обуздать фанатизм Кунцевича; он продолжал свою разрушительную деятельность, пока и сам не сделался ее жертвою, чем и оправдал последнее замечание Сапеги.

Кунцевич приехал в Витебск, граждане которого особенно враждебно относились к унии и с большим сочувствием считали грамоты Смотрицкого. Изувер знал настроение умов в этом городе и, по-видимому, заранее решился разыграть здесь роль мученика. Он принялся совершать богослужение во всех витебских храмах, отбирая их таким способом на унию, очищая военною силою от непокорного духовенства и запирая на ключ. При всем своем раздражении православное население воздерживалось от насилия и стало собираться на богослужение в шалашах, на окраине городе. Но Кунцевич и тут не оставлял его в покое. Он вносил в суды свои жалобы и обвинения граждан в мятеже. Наконец раздражение дошло до крайности. При отобрании одной церкви, собравшийся народ сбросил свои шапки в кучу, в знак конфедерации, призывающей к бунту. Составился заговор с целью убить изувера и поднять казаков на защиту города.

Утром 12 декабря 1623 года протодьякон Кунцевича Дорофей с помощью его слуг схватил и запер в кухню архиерейского дома православного священника, шедшего за город, чтобы отправлять службу в одном из помянутых шалашей. Этот случай был каплею, переполнившею чашу. По звону набатных колоколов сбежался народ, бросился к архиерейскому дому и разбил двери. Убийцы вломились в комнату самого Кунцевича и стали наносить ему удары палками, а один из них раскроил ему череп топором. Архиерейский дом подвергся разграблению. Труп Кунцевича после разных поруганий бросили с высокого берега в Двину.

Это трагическое событие имело самые печальные последствия для православных. Король, латинское и униатское духовенство кричали об истреблении схизматиков. В Витебск приехала назначенная королем судная комиссия, имея во главе литовского великого гетмана и Виленского воеводу Льва Сапегу. Она судила весьма строго. Некоторые граждане были казнены смертью; многие брошены в тюрьмы, биты плетьми или изгнаны из города. Витебск лишен магдебургского права; вечевой колокол снят, ратуша разрушена и т. п. Все церкви отданы на унию и все жители объявлены униатами. Но Витебском дело не ограничилось; та же мера распространена и на Могилев, Оршу, Мстиславль и вообще на всю Полоцкую или Белорусскую епархию; во главе ее, т. е. преемником Кунцевича, был поставлен Антоний Селява. Тот самый Сапега, который так не одобрял поведение изувера, теперь действовал энергично и жестоко против православных, потому что политические обстоятельства несколько изменились: турки были разбиты под Хотином; а главный их победитель Сагайдачный умер от ран, полученных в этой битве, и полякам теперь не страшны были казаки, у которых по смерти любимого вождя наступили раздоры и разделение на партии.

Влияние Кунцевича на судьбы унии продолжалось и после его смерти. Тело его было вынуто из Двины, торжественно отвезено в Полоцк и с пышностию погребено в соборном храме. Латино-униаты спешили окружить его память ореолом святости, распространяя в народе легенды о разных исцелениях и чудесах, якобы совершавшихся при гробе этого мученика или по молитвам, к нему обращенным: больные оздоровлялись, слепые прозревали, параличные члены оживлялись, пожары внезапно прекращались и т. п. Самым великим из его чудес выставлялось последующее обращение в унию его главного соперника Мелетия Смотрицкого или, как выражались латино-униаты, обращение Мелетия из Савла в Павла.

В действительности переход в унию не был у Мелетия делом внезапным. Напротив, он совершился весьма постепенно. Уже самое образование его в иезуитской коллегии и заграничных протестантских университетах подготовило в нем почву к некоторому религиозному равнодушию, и если он потом в своих сочинениях красноречиво защищал православие, то сочинения эти могли быть скорее плодом его литературного таланта, чем прочного и горячего убеждения. Притом это был человек честолюбивый, далеко не твердый и дороживший внешними житейскими благами. В Вильне ревнители православия и прежде замечали у него склонность к сношениям с униатами, упрекали его за то, но прощали ему ради его несомненной учености и помянутого таланта. Во время своей архимандрии в Виленском православном монастыре Мелетий, носивший притом титул архиепископа Полоцкого, немало оскорблялся теми стеснениями, которым подвергалась власть архимандрита со стороны Святодуховского братства; его тяготило это вмешательство мирян во все хозяйственные и даже церковные дела, и он невольно отдавал предпочтение порядкам Латинской церкви. Между ним и братством уже шла глухая борьба, когда убиение Кунцевича вызвало террор среди православных со стороны латино-униатских властей, и в числе виновников этого убиения стало произноситься имя Смотрицкого.

Избегая угрожавшей ему опасности, он покинул свой пост и уехал сначала в Киев, а отсюда направился в Константинополь и Палестину для свидания с восточными патриархами и паломничества по Святой Земле. Путешествие это длилось около двух лет; в начале 1626 года Смотрицкий приехал обратно в Киев. По некоторым известиям, его ходатайство у Константинопольского, известного Кирилла Лукариса, и у других восточных патриархов было небесплодно, и он привез с собою грамоты, которыми уменьшалась автономия западнорусских братств, т. е. они более подчинялись церковным властям; кроме того, он будто бы в Константинополе выхлопотал себе грамоту, которая назначала его единственным патриаршим экзархом в России. Слухи об этих грамотах, соединенные с возникшим ранее подозрением о склонности Смотрицкого к унии, возбудили православных западноруссов против него. Названное подозрение могло усилиться тем более, что единомышленник и приятель Смотрицкого, ректор Киевобратской школы Касьян Сакович, также недовольный вмешательством братчиков в церковные дела, незадолго перед возвращением Мелетия изменил православию и ушел в унию. (Этот Сакович в бытность свою ректором в Киеве сочинил, славившиеся у современников, вирши на погребение Сагайдачного.) Архимандрит Киево-Печерской обители Захарий Копыстенский отказался принять к себе Смотрицкого. Только благодаря покровительству митрополита Иова Борецкого он нашел временный приют в Межигорском монастыре. Митрополит хотя и сочувствовал помянутым мыслям о братствах, но, ввиду поднявшихся против него самого упреков, оставил намерение о борьбе с ними. При таких обстоятельствах Смотрицкий не решался вернуться на свою Виленскую архимандрию. Он удалился на Волынь в богатый Дерманский монастырь, настоятельство которым предоставлено было ему патроном сего монастыря князем Александром Заславским. Сей последний (уже побудивший Саковича изменить православию), руководимый советами Рутского, постарался уловить в латино-униатские сети такого даровитого деятеля: он предоставил настоятельство Смотрицкому не даром, а под условием перехода в унию, и, зная вообще нетвердость его убеждений, потребовал от него письменного в том обязательства. Находясь в стесненных обстоятельствах, колебавшийся доселе Смотрицкий не устоял и дал это обязательство, но с тем, чтобы оно хранилось пока в тайне. Заславский устроил ему свидание с Рутским, который формально присоединил его к унии; но и с ним также условлено было сей акт до времени хранить в тайне; причем, согласно с иезуитскими правилами, имелось в виду, что под покровом этой тайны Смотрицкий тем успешнее может действовать среди православных в пользу унии (1627).

Трудно было сохранить подобную тайну; первыми дерманские иноки с ужасом узнали о свидании своего архимандрита с Рутским; многие из них, покинув обитель, разгласили о том по Волыни. Но Смотрицкий с помощью лжи и лицемерия продолжал играть роль православного архиерея и на некоторых съездах с западнорусскими иерархами искусно подготовлял почву для примирения их с унией, доказывая, что различия с нею православия отнюдь несущественны, и давая понять, что упадок и неустройства Западнорусской церкви могли прекратиться только соединением или унией с церковью Римскою. С теми же целями он в следующем, 1628 году решился издать новое свое сочинение, озаглавленное «Апология моего странствования на Восток». Тут он рассказывает, что предпринял это странствование, чтобы от восточных иерархов узнать истинные догматы Греческой церкви и проверить, насколько чистыми сохранила их Русская церковь. Такая проверка, по его словам, открыла, что западноруссы не сохранили их в чистоте и впали в разные ереси, заимствованные от лютеран и кальвинистов. О самих восточных христианах или греках он отзывается неблагоприятно, как о народе впавшем в грубое невежество. А в заключение, как средство исправить зло, указывает на тесный союз с Римскою церковью; причем советует обсудить это дело на общем Соборе русского духовенства и представителей от русской шляхты и просить митрополита и весь клир о сочувствии к своему предложению. Сию Апологию Смотрицкий сообщил Касьяну Саковичу, который немедля начал переводить ее на польский язык и печатать. Отпечатанная часть ее появилась в Киеве перед открытием нового поместного Собора, который там, с разрешения короля, действительно был созван митрополитом Борецким в августе того же 1628 года.

На этом Соборе важнейшим после митрополита представителем западнорусского православного духовенства является киево-печерский архимандрит Петр Могила.

Петр Могила родился около 1597 года и происходил из знатной молдавской фамилии, давшей Молдавии и Валахии несколько господарей, а сам он был сын господаря Симеона (умершего в 1608 г.). Фамилия Могилов издавна находилась в связях с ближним русским городом Львовым, покровительствовала Львовскому православному братству и много жертвовала на его храмы и на школу. Тогда как Молдо-Валахия стояла на низкой степени образованности, Львов в конце XVI и начале XVII века был средоточием просвещения в Юго-Западной Руси, и нет ничего невероятного в известии, что свое первоначальное образование Петр Могила получил если не в самой Львовской братской школе, то под руководством ее наставников, и впоследствии он сохранял к Львовскому братству самые теплые отношения. А затем образование свое он, вероятно, закончил в западноевропейских университетах, по обычаю знатных поляков и западноруссов. Члены фамилии Могил находились в приязненных отношениях к польскому правительству и достигали престола преимущественно при польской поддержке; при посредстве браков они состояли в родстве с некоторыми польско-русскими магнатами, каковы Потоцкие, Вишневецкие, Корецкие и другие. В случаях неудачи на родине, Могилы находили убежище в землях Польской короны и приобретали здесь имения. Поэтому нет ничего удивительного, что и юный Петр Могила, когда его фамилия вследствие собственных междоусобий лишилась господарского престола, также нашел приют в Польше; здесь он имел своим опекуном знаменитого гетмана Станислава Жолкевского; при его дворе и под его руководством обучился рыцарскому искусству и вступил в польскую военную службу. По смерти Жолкевского он находился под покровительством гетмана Ходкевича. Говорят, Могила отличился в Хотинской битве. Но после того он недолго оставался в войске. Вскоре мы встречаем его в Киеве: здесь молдавский воеводич, по смерти Захария Копыстенского, почти прямо из светского звания и несмотря на свои молодые годы, был возведен в сан архимандрита Киево-Печерской лавры (1627 г.).

По всей вероятности, Петр Могила, при своем усердии к Православной церкви, был увлечен происходившим тогда в ней религиозным движением и борьбою с латино-униатами, а потому и воспользовался случаем стать во главе знаменитой лавры, которая, благодаря народному уважению и своим богатым имуществам, служила одним из главных столпов православия в Юго-Западной Руси. Обычай выбирать на высокие иерархические должности прямо из светского звания знатных лиц уже давно практиковался здесь, как и во всей Речи Посполитой. Как бы то ни было, тридцатилетний Могила одержал верх над другими кандидатами. Получив избирательный лист от лаврской братии и киевской шляхты, он, при помощи своих связей с некоторыми польско-русскими магнатами, добился королевского утверждения и затем был посвящен в архимандрита лавры митрополитом Иовом Борецким, его доброжелателем, который, по-видимому, немало помог ему в достижении этого сана. Надежды православных южноруссов, возлагавшиеся неталантливого и прекрасно образованного Петра Могилу, не замедлили оправдаться.

Как митрополит Иов Борецкий, так и новопоставленный архимандрит Петр Могила вначале благосклонно относились к идеям Смотрицкого о некотором примирении и сближении, страдающей от неустройств и притеснений, православной Западнорусской церкви с Латинскою. Но когда они ознакомились с его Апологией и ясно увидали, что он коварным образом ведет дело к ненавистной унии, то изменили свое к нему отношение. Смотрицкий, прибыв на Киевский собор, хотел остановиться в Печерской лавре, где и происходил самый собор; но не был принят ее архимандритом, и остановился в митрополичьем Михайловском монастыре. Сюда явились к нему посланные от Собора четыре священника, с протопопом Андреем Мужиловским во главе, и спросили: намерен ли он держаться своей Апологии, которую Собор уже осудил как противную Св. вере? Мелетий дал уклончивые ответы и даже пытался защищать свою Апологию. Меж тем народ, и особенно казаки, стали собираться около монастыря и выказывать неприязненные чувства; они не скрывали своего намерения не только изгнать Смотрицкого из обители, но и накормить им днепровских осетров. Ввиду такой опасности он оробел и написал митрополиту просьбу о допущении его на Собор, изъявляя готовность прекратить дальнейшее печатание Апологии. Но у него потребовали торжественного от нее отречения и публичного покаяния. После разных уверток Смотрицкий явился в Печерский монастырь и принужден был подписать акт отречения от своей Апологии, на котором в особенности настаивал Петр Могила. На следующий день в праздник Успения этот акт во время литургии был торжественно прочитан с амвона, а Мелетий словесно выразил свое раскаяние. Затем собравшиеся владыки предали Апологию анафеме, некоторые листы ее разорвали, бросали на пол, топтали ногами и частию жгли; после чего бывшие в их руках свечи погасили. Только теперь Смотрицкий был допущен к соборным совещаниям. Но, как и следовало ожидать, подобное отречение и анафематствование не обратили Мелетия на путь истинный. После Собора Смотрицкий уехал в свой Дерманский монастырь и тотчас сбросил с себя маску. Он написал «Протестацию против Киевского собора», в которой заявил о полном согласии с своей Апологией, прибавив, что отречение от нее было вынуждено у него насильственно, а потому и недействительно. Теперь Смотрицкий окончательно порвал связи с православными и писал горячие полемические брошюры в защиту латино-униатов до самой своей смерти (последовавшей в 1633 году).

На Киевском соборе 1628 года, между прочим, был установлен ряд духовной цензуры, т. е. запрет православным людям издавать сочинения о церковных вопросах без рассмотрения и одобрения духовных властей. Вообще этот Собор обманул надежды латино-униатов: с помощью Смотрицкого привести православных к примирению и соглашению с унией. Туже попытку Велямин Рутский и его партия, с разрешения и одобрения короля, возобновили в следующем, 1629 году на соборах, новом Киевским и Львовским, но опять безуспешно. Таким образом, Православная и Униатская иерархии окончательно разделились в Западнорусской церкви.

Последующая за сим эпоха в истории этой церкви отмечена просветительной деятельностью Петра Могилы.

Стремясь сделать Киево-Печерскую лавру главным опорным пунктом в борьбе православия с унией, новый архимандрит особое внимание обратил на защиту и сохранение ее земельных имуществ, подвергавшихся многим посягательствам и наездам и состоявших из деревень, полей, пасек, рыболовных вод и т. п. Не ограничиваясь усиленными тяжбами с хищниками в судебных учреждениях, энергичный архимандрит иногда сам вооружал монастырских слуг или пользовался помощью казаков и силою отнимал назад лаврские поместья, захваченные наездом при его предшественниках, или за новый набег немедленно отвечал таким же набегом на маетность противника. Подобный образ действий оправдывался как духом времени, так и бездействием властей, от которых невозможно было добиться правосудия и наказания сильным обидчикам. Благодаря связям Петра Могилы с польско-русскими магнатами и королевским двором, жалобы и протесты, вызванные его действиями, оставались без последствий. Ему удалось не только отстоять имущество лавры, но и многое расхищенное воротить в ее владение, и таким образом сосредоточить в своих руках значительные средства на исполнение своих обновительных, просветительных или благотворительных планов. Кроме собственных средств он употреблял для того и многие вызванные им пожертвования. Он усердно занялся обновлением и украшением лаврских храмов и святынь, особенно благоустройством святых пещер, пришедших в большой беспорядок; соорудил новые гробницы для почивающих там мощей, исправил странноприимный дом, приобретал дорогие сосуды и прочую церковную утварь. В то же время Петр Могила старательно поддерживал в своем монастыре общежитие, возобновленное Плетенецким, и заботился о водворении иноческой дисциплины, сильно упавшей в предыдущую смутную эпоху; для чего не только действовал убеждением и назиданием, но также и мерами строгости, т. е. смирял суровыми телесными наказаниями или заключением строптивых и не исполнявших монашеские обеты иноков. С этой стороны энергичный архимандрит старался возвести лавру на подобающую ей нравственную высоту. Он также неупустительно принимал меры, чтобы поддержать и усилить славу ее святости, которая, без сомнения, уже тогда вызывала значительный приток богомольцев. Для сего он лично и чрез своих сотрудников писал и издавал сказания об исцелениях и чудесах, исходивших от лаврских святынь; чем еще более укреплялась вера в православие и его превосходство над латинством и унией. Разумеется, он много заботился о Печерской друкарне или типографии и значительно расширил ее средства; а затем выпускал из нее более исправленные издания священных и богослужебных книг (например, «Триод Цветная» и «Литургиарий или Служебник», исправленные по греческим источникам). Ввиду богатой обстановки, торжественности служения и постоянной проповеди в величественных католических костелах, соблазнявших тем южнорусское население, Петр Могила много хлопотал о церковном благолепии, об устроении торжественных служений в большие праздники, о привлечении искусных проповедников; причем сам иногда говорил поучения с церковной кафедры.

Наиболее важная сторона его деятельности относится к заботам о поднятии и распространении школьного образования. Так, заведенное Плетенецким лаврское училище он старался преобразовать в высшую школу или коллегию и, чтобы приготовить достойных преподавателей, посылал учиться за границу молодых монахов. Кроме того, он привлекал опытных наставников из других городов; например, из Львова вызвал ученых монахов Исаию Трофимовича и Сильвестра Косова. В коллегии своей он дал преобладание латинскому языку, во-первых, как орудию европейской науки того времени, а во-вторых, необходимому для западно-руссов и на сейме, и в трибуналах, и в судах земских и гродских (bez laciny placi winy — составилась у них поговорка). Это преобладание латинского языка вначале произвело неудовольствие среди киевлян и казаков, опасавшихся проникновения вместе с ним латинских ересей. Вообще киевляне несочувственно относились к заботам о Лаврской или Могилянской коллегии еще и потому, что она вступала в соперничество с излюбленною школою их Богоявленского братства. Но обстоятельства вскоре помогли устранить это соперничество и объединить оба просветительных учреждения.

В марте 1631 года скончался киевский митрополит Иов Борецкий, много потрудившийся в борьбе с унией и в упорядочении западнорусской православной иерархии. Радея о русском народе и православии, он не раз обращался за вспоможением к единоверной и единоплеменной Москве. В 1624 году он решился даже на смелый, хотя и негласный шаг: отправленный им ради вспоможения, номинальный полоцкий епископ Исаакий Борискович от его имени предложил царю Михаилу и патриарху Филарету принять Малую Россию и Запорожское войско под их покровительство. Но в Москве пока отклонили это предложение как еще несвоевременное. В том же 1624 году Иов прислал в Москву известного филолога Памву Берынду на помощь при исправлении церковных книг. Борецкий оставил духовное завещание, в котором, между прочим, убеждает своего друга Петра Могилу взять под свою опеку школу киевского Богоявленского братства. Могила поспешил исполнить его желание и вписался старшим братом, обещая быть опекуном и фундатором братских школ. Однако сие обещание не тотчас было исполнено; ибо киевляне не его выбрали преемником Борецкого, а Исаию Копинского, носившего тогда титул архиепископа Смоленского и Черниговского. Последний дотоле пребывал не в кафедральном городе епархии (занятом униатским архиереем), а вероятно, в ее заднепровских монастырях (Густынском и др.). По его престарелому возрасту и болезненному состоянию, это избрание не соответствовало потребностям времени, которое нуждалось в смелых и энергичных деятелях.

Большое влияние на судьбы западнорусской церкви оказала смерть Сигизмунда III, приключившаяся, как известно, в апреле 1632 г. Во-первых, эта церковь избавилась от своего главного врага и гонителя; а во-вторых, предстоявшие междуцарствие и выбор нового короля давали возможность православным обывателям Речи Посполитой на сеймиках и сеймах свободно и громко заявлять о нарушенных своих правах и требовать их восстановления. Особенно оживились западнорусские братства, которые именно в таком смысле и составляли инструкции для местных послов, отправлявшихся на Варшавский сейм. А Запорожское войско прямо потребовало полного уничтожения унии. Из среды же русского духовенства в этот знаменательный момент выступил вперед все тот же умный, энергичный архимандрит Петр Могила, который постарался объединить все сии православные элементы для решительных действий против унии. Мало того, благодаря своим связям, он вошел в сношения с вельможными представителями протестантизма (наприм., Христофором Радивилом) и приглашал их к соединенным усилиям для восстановления религиозной свободы.

Встревоженное этим движением латино-униатское духовенство, с Велямином Рутским во главе, напрягало со своей стороны все силы для противодействия и увещевало сеймовых послов своего исповедания дать дружный отпор диссидентам. На сеймах Конвокацийном и Избирательном (Элекцийном), куда явился и сам Могила, происходили горячие прения по церковным вопросам и учреждались для них смешанные комиссии. К счастию, королевич Владислав был чужд отцовского фанатизма; поэтому католическая партия не очень ему благоприятствовала, и он при своем избрании опирался более на православных и протестантов; а в особенности благосклонно относился к Запорожскому войску, в услугах которого весьма нуждался по причине начавшейся тогда войны с Москвою. В числе представленных ему условий (pacta conventa) он присягнул и на тех статьях, которые были выработаны смешанной комиссией на Избирательном сейме по вопросу о правах «людей Греческой веры». Им предоставлено право иметь своего митрополита и четырех епископов; кроме того, отменены разные постановления, стеснительные для западнорусской церкви. Православные депутаты воспользовались обстоятельствами и, прежде чем разъехаться из Варшавы, выбрали себе новых иерархов, а главным образом нового митрополита, в лице Петра Могилы (3 декабря 1632 года). На следующем сейме, Коронацийном, в Кракове, Владислав утвердил этот выбор и выдал Петру «привилей».

Новый митрополит обратился за благословением к константинопольскому патриарху Кириллу Лукарису, которое вскоре и получил вместе с титулом патриаршего экзарха. Свое церковное посвящение на митрополию Петр Могила пожелал совершить в дружественном ему Львове, а не в Киеве, где часть граждан держала сторону его соперника Исайи Копинского. Это посвящение происходило в конце апреля 1633 г. и было совершено четырьмя православными епископами: львовским, луцким, пинским и холмским. Когда же новопосвященный митрополит прибыл в Киев, приверженцы его устроили торжественную встречу с поднесением панегириков в прозе и виршах. Но тут на первых же порах ему пришлось прибегать к крутым мерам для водворения своего авторитета. На основании королевской грамоты, посланные им протоиереи с толпою мещан, казаков и слуг, в сопровождении двух возных, потребовали от униатского митрополичьего наместника ключи Киево-Софийского собора; получив отказ, они отбили замки и силою завладели кафедральным храмом. От униатов были отобраны и три городские церкви. Могила имел еще королевскую грамоту на владение киевским Николо-Пустынским монастырем; а когда игумен с иноками здесь воспротивились, то он пошел на этот монастырь с целым вооруженным отрядом и с пушками, взял его силою и суровыми телесными наказаниями смирил строптивых иноков. Престарелый Исаия Копинский также не захотел добровольно уступить свое место новому митрополиту. Могила велел однажды ночью взять старика и выпроводить из Михайловской обители, хотя король и оставил эту обитель за Копинским. Последний снова удалился в свои заднепровские монастыри. Король признал за ним сан архиепископа Северского; но он до самой своей смерти (1640 г.) тщетно пытался судом и другими средствами бороться со своим счастливым соперником.

Меж тем Владислав IV усердно хлопотал об исполнении своих обещаний, данных православным при его избрании и коронации, и вообще об умирении горячих церковных распрей, возникших при его отце и грозивших Речи Посполитой большими бедствиями. Чтобы ослабить противодействие своим планам со стороны сильной латино-униатской партии, он постарался заручиться соизволением на них Римской курии, откуда эта партия ожидала громовых ударов против всяких примирительных сделок с православными. Владислав в 1634 году отправил для сего в Рим послом Георгия Оссолинского, человека умного, образованного и владевшего даром слова. Тот объяснил папе Урбану VIII необходимость хотя бы временного умиротворения православных ввиду борьбы Польши со Швецией и Москвою: впоследствии, когда эта борьба счастливо окончится, не только-де православные западноруссы, но и самые москвитяне будут приведены к послушанию папскому престолу, а шведы будут возвращены в лоно Католической церкви. Папа был настолько убежден красноречивыми доводами Оссолинского, что обещал не издавать никакой грозной грамоты против действий короля, т. е. пока давал свое молчаливое согласие на его примирительные планы. Это обстоятельство немало помогло королю на сейме 1635 года добиться постановлений если не вполне, то в значительной степени исполнявших внесенные в pacta conventa «статьи успокоения» православных.

На этом сейме, как и на предыдущих, православная партия в своей борьбе с латино-униатской нашла себе поддержку у протестантов. Для подготовления ее успехов особенно много потрудился новопоставленный киевский митрополит. Он старался вдохнуть в свою паству единодушие и мужественную решимость постоять за веру отцов; устраивал молебствия об одержании победы над ее противниками; причем сам сочинил и напечатал в Печерской типографии молитвословие об умирении Православной церкви или так наз. Парафимию; писал письма разным влиятельным лицам, убеждая их содействовать умиротворению пагубных для Речи Посполитой церковных распрей; помогал православной шляхте сочинять на сеймиках инструкции для сеймовых послов; приглашал православных к денежному участию в тех больших расходах, которые ему предстояли; так как он отправился в Варшаву, чтобы и на этот раз лично руководить православной партией на сейме, где с помощью золота надобно было ослаблять рвение многочисленных и сильных противников.

Сейм 1635 г. продолжался шесть недель и закончился 14 марта. В этот день, на основании состоявшейся сеймовой конституции, выданы от имени короля две привилегии: одна униатам, другая православным. Важнейшие их статьи были следующие.

За униатами навсегда оставались архиепископство Полоцкое, епископства Владимирское, Пинское, Холмское и Смоленское с их монастырями и церквами, в том числе и виленский монастырь Св. Троицы. В Витебске, Полоцке и Новогродке неуниты не должны иметь ни одной церкви (тогда как по прежним примирительным статьям обещано церкви разделить между униатами и православными сообразно с их числом). Луцкое епископство оставалось в ведении ксендза Почаповского до его смерти, после которой оно переходило к Афанасию Пузыне, избранному на эту епископию православными волынскими обывателями. Перемышльская епархия по смерти униата Крупецкого также переходит к тому православному епископу, которого изберут обыватели.

Митрополиту Петру Могиле предоставлено ведение Печерской архимандрией, Николаевским монастырем и храмом Св. Софии. В православных школах, киевских и волынских, дозволено учить по-гречески и по-латыни и свободным наукам, но не далее диалектики и логики. Для раздела церквей между униатами и неунитами должны быть назначены особые комиссары.

На привилегию, выданную православным, со стороны латино-униатской партии последовала протестация, подписанная всеми присутствовавшими в Варшаве бискупами, а также некоторыми сановниками и послами (в числе 51 подписи). Подобная же протестация явилась потом и со стороны папского нунция. Эти протестации не имели юридического значения, т. е. не могли уничтожить законную силу сеймовой конституции; но они вновь возбуждали религиозную вражду и, ослабляя уважение к новоизданному закону, подготовляли или заранее оправдывали неповиновение, могущее встретиться при его исполнении. И действительно, когда королевские комиссары начали свой объезд для распределения церквей между униатами и православными, то они встретили немалые затруднения своему делу, а иногда и открытое сопротивление. Нередко случалось, что жители, уже считавшиеся в унии, быв привлечены к ней угрозами и насилием, теперь при опросе их комиссией объявляли себя православными. Таким образом в иных местах происходило массовое отпадение народа от унии и возвращение в православие. Разумеется, латино-униатские власти были тем крайне недовольны, обвиняли комиссаров в пристрастии и неправильном ведении дела, заносили свои протесты в судебные книги и даже прямо сопротивлялись отдаче церквей православным. Особенным фанатизмом отличился униатский холмский епископ Мефодий Терлецкий. В самом Холме он не соглашался уступить ни одной церкви; а когда комиссары велели сломать замки у храма Успения Пресв. Богородицы и передали его православным, Терлецкий отправился с толпою католиков и униатов и, в свою очередь, отнял храм обратно. Православные тогда хотели соорудить себе новую церковь; но едва началась постройка, как Мефодий силою захватил приготовленный материал и самое место, назначенное для церкви. Своими притеснениями он довел жителей Холма до того, что они почти все перешли в унию. Такими же средствами он действовал во всей своей епархии. С другой стороны, и среди православного духовенства также встречаются лица, действовавшие с не меньшею энергией и ревностью. Например, таков был луцкий писарь Семен Гулевич, избранный на кафедру Перемышльской епископии. По вышеприведенной сеймовой конституции, эта кафедра могла перейти к нему только после смерти униатского епископа Афанасия Крупецкого; а до того времени в его распоряжение назначены монастырь Св. Спаса и еще две обители с их имуществами. Не надеясь, чтобы Крупецкой добровольно уступил ему Спасский монастырь, Гулевич особыми призывными грамотами к известному дню собрал из своей епархии несколько тысяч православных. Толпа эта внезапно напала на монастырь, разрушила его ограду, завладела келиями и всем монастырским имуществом, разбила церковные двери и ввела в храм Гулевича, а запершегося там Крупецкого едва не убила.

Вообще постановленный сеймом раздел церквей между униатами и православными, вместо успокоения, вызвал жестокие столкновения и еще более обострил их отношения. Под давлением жалоб и криков, поднятых латино-униатской партией, сам король вынужден был изъявить свое неодобрение действиям комиссаров, и некоторые отобранные в пользу православных церкви приказал возвратить униатам. Но он все еще не покидал мысли о примирении враждующих сторон и с этой целью в том же 1636 году возобновил проект, явившийся при Сигизмунде III: взаимными уступками привести униатов и православных к соглашению и соединить их в одну церковь под главенством собственного Западнорусского патриарха. Кандидатом на эту патриаршую кафедру, очевидно, намечен был не кто другой, как киевский митрополит Петр Могила, который, как известно, в бытность свою печерским архимандритом благосклонно относился к идее примирения православия с унией. Но теперь, в сане митрополита, он убедился, что при таком внешнем примирении Православная церковь в действительности будет порабощена папскому престолу. Поэтому, хотя он и не возражал открыто на проект короля, но принял все меры, чтобы из его паствы были выбраны самые ревностные православные в депутаты на предстоявший сейм (1637 г.), на котором должен был обсуждаться вопрос об учреждении Западнорусского патриархата. В свою очередь, сейм этого вопроса не решил, и затея короля окончилась ничем. Тем не менее она дала повод некоторым врагам Петра Могилы, в особенности Исаии Копинскому, распустить клевету, будто киевский митрополит отпал от православия и подчинился римскому папе.

Еще до избрания Могилы на митрополию началось слияние его Лаврского училища с Богоявленскою братскою школою. Теперь слияние это совершилось: новый митрополит окончательно перевел свой фундуш или записанные за училищем имения на Братскую школу; причем испросил ей от короля разные привилегии и наименование ее коллегией. Наставники, получившие образование за границей, и преобладание латинского языка среди учебных предметов продолжали по временам волновать киевлян, опасавшихся за чистоту православия и подстрекаемых злонамеренными людьми. Но митрополит и его сотрудники своими речами и сочинениями умели рассеивать эти опасения. Киево-Могилянская коллегия скоро дала хорошие плоды; из нее вышел целый ряд ученых и писателей, получивших значение в истории не только южнорусского, но и всего русского просвещения. Она надолго послужила образцом среди средних и высших русских училищ.

Петр Могила согласился занять митрополичью кафедру с тем условием, чтобы за ним оставлена была Киево-Печерская архимандрия. Соединив таким образом в своих руках ведение ее имуществами с доходами митрополии, он широкою рукою употреблял эти средства на нужды Южнорусской церкви, на свои просветительные учреждения и благолепие храмов. Кафедральный Киево-Софийский собор был возвращен от униатов в совершенно запущенном состоянии. В одной жалобе православных говорится, что наместник униатского митрополита (Садковский) ободрал оловянную кровлю и продал ее, а храм покрыл тресками (жердями), даже не соломою, которая не допускала бы течи и происходящего отсюда разрушения. Митрополит обновил собор, украсил живописью и вновь освятил. Он обновил и Выдубецкий монастырь, возвращенный православным в обмен на Гродненский (по сеймовой конституции 1635 года); очистил от земли развалины Десятинной церкви и т. д. Вообще в митрополичьем сане Петр Могила продолжал все начинания, предпринятые им в качестве Киево-Печерского архимандрита. Между прочим, он много заботился о более исправном издании богослужебных книг и требовал, чтобы таковые прежде своего печатания представлялись на его рассмотрение и разрешение. Кроме неисправностей в рукописях и прежних изданиях, к этой мере побудило его также коварство иезуитов и униатов, которые стали издавать на польском и русском языках книги, якобы православные, но заключавшие в себе католические, а иногда и протестантские примеси, вызывавшие соблазн среди православных. Например, в Женеве около того времени появилось на латинском и греческом языках сочинение, озаглавленное «Восточное исповедание православной веры» и ложно подписанное именем константинопольского патриарха Кирилла Лукариса. Это сочинение, написанное в духе кальвинского учения, произвело большую смуту на Востоке и повлекло за собою свержение неповинного в ней Лукариса. Подобное обстоятельство побудило Петра Могилу издать для Западнорусской церкви катехизис, который был составлен под его руководством и озаглавлен: «Православное исповедание веры». Книга эта была рассмотрена и одобрена на Киевском соборе 1640 года, а впоследствии подтверждена и восточными патриархами. В сокращенном виде она была издана тем же митрополитом под именем «Краткий катехизис» (принятый как руководство и в Московской Руси).

Киевский духовный Собор 1640 года был созван Могилою вследствие вновь усилившихся гонений на православие. Латино-униаты воспользовались для сего рядом неудачных казацких восстаний, после которых и сам король Владислав относился к православным уже не так благосклонно. Вновь начались притеснения духовенству и насильственное отнятие церквей со стороны униатов, во главе которых стоял новый их митрополит Антоний Селява (преемник Рафаила Корсака). В самом Киеве латино-униатская партия действовала под покровительством киевского воеводы Януша Тышкевича.

Петр Могила вновь отправился лично в Варшаву ходатайствовать перед сеймом и королем, и его неослабным усилиям удалось еще раз добиться некоторых конституций, смягчавших означенные гонения. В то же время ему приходилось продолжать усердную борьбу и в сфере литературной полемики.

Известный Касьян Сакович, бывший униатским Дубенским архимандритом и успевший опять переменить веру, т. е. перейти в католичество, издал в Кракове на польском языке сочинение под заглавием: «Перспектива» или «Обозрение заблуждении, ересей и предрассудков церкви Русской». (1642). Тут он с ожесточением напал на православную, преимущественно Южнорусскую церковь, и, как самое заглавие показывает, старался изобразить ее преисполненной всяких суеверий и повреждений, от которых единственным спасением предлагал, конечно, соединение с римским костелом. Православные не могли равнодушно снести его злые нападки, способные соблазнить нетвердых в вере. Спустя два года в ответ ему издана была в Киеве на польском языке книга под названием «или камень с пращи истинной св. православной церкви Русской». Полагают, что она была сочинена или самим Могилою, или под его непосредственным руководством. Здесь со строгою последовательностию разбираются и опровергаются обвинения противника; а затем автор нападает на унию, как славную виновницу беспорядков, возникших в Южнорусской церкви, и подвергает критическому разбору два главные догмата, отличающие Латинскую церковь от Греческой, т. е. об исхождении Св. Духа и о главенстве папы. Книга эта имела большой успех и в литературной борьбе с латино-униатами заметно склонила перевес в пользу православных. Наиболее же известным и прочным памятником трудов Петра Могилы, понесенных на пользу Южнорусской церкви и ради благоустроения ее обрядовой стороны, служит его большой Требник или молитв послов (Евхологион). С течением времени в рукописных и даже печатных требниках оказалось много неисправностей; притом на многие случаи частной и общественной жизни в них недоставало особых молитв и обрядовых указаний. Исправления и дополнения сделаны были при сличении греческих и славянских (в том числе московских) изданий с римскими, а также со старыми харатейными рукописями. Требник Могилы снабжен и объяснительными статьями о значении того или другого таинства, того или другого священнодействия и чинопоследования. (Всего в Требнике до 126 чинов и статей.) Он был издан в 1646 году, незадолго до кончины его знаменитого автора.

Любопытны отношения Петра Могилы к Москве. В начале своей церковной деятельности он, по всем данным, верно служил интересам Речи Посполитой; но борьба с латино-униатами и возобновлявшиеся гонения на православие, особенно жестокости, наступившие за усмирением казацкого мятежа 1638 года, заставили его пойти по стопам Иова Борецкого и обращаться в Москву ради материального и духовного вспоможения для своей митрополии.

Непосредственным его сношениям с Москвою предшествовало прибытие сюда южнорусских монахов, бежавших из Северских монастырей в 1638 году от польских гонений. То были монастыри мужской Густынский и девичий Ладинский, оба близ города Прилук, на р. Удае. Они основаны в 1610–1614 гг. в землях князей Вишневецких, которые, вместе с Конецпольскими и Потоцкими, получили громадные поместья в левобережной Украине. Фундаторами сих монастырей (наделившими их землями и угодьями) были князь Михаил-Корибут Вишневецкий и супруга его Регина (двоюродная сестра Петра Могилы), оба отличавшиеся усердием к православию. Спустя лет десять, уже по смерти князя Михаила и его супруги, на их землях основался еще мужской монастырь Мгарский. Юный их сын Иеремия, воспитанный под надзором густынского архимандрита Исаии Копинского, по кончине родителей поступил под опеку своего дальнего родственника Константина Вишневецкого, принявшего католицизм (известный зять Юрия Мнишка?), и отдан был на воспитание в Львовское иезуитское училище. Там его, конечно, совратили. Став ревностным католиком, он принялся в своих червонорусских, волынских и украинских владениях воздвигать костелы и кляшторы и притеснять православных. Тщетно бывший его воспитатель, а теперь Киевский митрополит, обратился к нему с посланием, в котором напоминал завет умиравшей его матери и увещевал воротиться к вере предков. Иеремия остался глух к его увещаниям и продолжал фанатически преследовать своих прежних единоверцев. Мало того, когда Копинский был изгнан из Киева и удалился в свою Северскую епархию, Иеремия Вишневецкий отнял у него помянутые монастыри (Густынский и Мгарский), которые передал его счастливому сопернику, а своему родственнику Петру Могиле (1635 г.). Во время казацко-польской войны монахи и монахини Густынские и Ладинские, спасаясь от гонений, покинули свои монастыри, забрав с собою дорогую церковную утварь и книги, и бежали в пограничный московский город Путивль; но прежде чем добрались сюда, все захваченное ими церковное имущество и всякое добро, до 20 возов, было ограблено какими-то «ляхами и жидами». Любопытно, что путивльский воевода Плещеев в своем донесении царю пишет, будто и сам митрополит Петр Могила, по словам бежавших чернецов, отпал от православия. Эта клевета (вероятно, распущенная его соперником Копинским), впрочем, была опровергнута новым донесением Плещеева в том же 1638 году. Мало того, усердием киевского митрополита те же запустевшие монастыри вскоре были обновлены, снабжены новою утварью и книгами, при помощи московско-царских пожертвований.

Первое известное нам посольство Петра Могилы к Михаилу Феодоровичу относится к концу 1639 и началу 1640 года. Оно было довольно многочисленно, имея во главе митрополичьего киево-печерского наместника Игнатия. При нем находились: печерский «уставник» Иринарх, архидиакон Амвросий Быковский, игумен киевобратского Богоявленского монастыря Леонтий, выдубецкий игумен Сильвестр, келарь Николо-Пустынского монастыря Митрофан и несколько митрополичьих чиновников из мирян. Митрополичья грамота к царю главным образом заключала ходатайство о милостыне на обновление и украшение Софийского собора, Печерской лавры, а также Выдубецкого монастыря и других церквей, возвращенных от униатов в самом разоренном состоянии. Подобные же челобитные грамоты привезли упомянутые представители киевских монастырей. Эти киевские старцы удостоились торжественного царского приема 9 апреля 1640 года, одновременно с монахами, прибывшими из Царьграда, Волошской земли и с Афона. От Киевского митрополита были поднесены царю часть мощей великого князя Владимира в серебряном ковчеге и крест с вырезанными на нем Господскими праздниками; по одному подобному же кресту он прислал для царицы Евдокии Лукьяновны и царевича Алексея Михайловича. Приношения эти были благосклонно приняты, а члены посольства одарены соболями, камками и рублями. Старец Игнатий просил еще от имени митрополита, чтобы царь приказал своим «добре художным мастерам, которые рез режут», сделать раку для мощей св. князя Владимира, открытых в Десятинной церкви и положенных теперь в Софийском соборе. Кроме денежного вспоможения киевские игумены просили о пожертвовании им церковной утвари, сосудов, риз и богослужебных книг московской печати; просили также о дозволении приезжать в Москву за милостынею в известные сроки. По-видимому, все эти просьбы были удовлетворены; митрополиту и монастырям послано щедрое вспоможение; первому одних соболей дано на 150 рублей, а трем монастырям каждому по 100 рублей.

То же посольство сделало от имени митрополита следующее любопытное челобитье царю: чтобы он велел соорудить в Москве особый монастырь, в котором поселятся старцы из Киевобратской обители и будут учить боярских и других детей греческой и славянской грамоте. В пример оно приводило волошского господаря Василия (Лупула), который по своему прошению получил учителей от киевского митрополита. Очевидно, Петр Могила хлопочет о распространении школьного просвещения, при помощи своей коллегии, не только на Юго-Западную, но и на Восточную или Московскую Русь. Но пока это была идея, давшая плоды только впоследствии.

Кроме молитв за здравие московского государя и его семейства, киевские митрополиты, игумны и старцы служили ему и в политических делах. Например, при их помощи происходили негласные сношения и пересылки между московским царем и молдо-валашскими господарями. Они же доставляли в Москву вести о политических делах Речи Посполитой. Так, во время означенного посольства митрополичий наместник сообщил о случившемся незадолго внезапном набеге крымских татар на Киевщину, Волынь и прилукские именья Вишневецких, из-за постройки крепости Кодака; причем угнали полону будто бы до 100 000 человек (на самом деле 30 000); за ними пошел гетман Конецпольский, отбил немного пленных, и пр. Тот же старец Игнатий сообщил слухи о событиях, происходивших на войне Цесаря со свейскими людьми (т. е. о войне Тридцатилетней). «Свейские, — говорил он, — Цесаревых одолевают небольшими людьми, только уменьем и промыслом»; а наемные у Цесаря польские и литовские люди за недоплату жалованья перешли на сторону шведов. В последующие годы, как видно из дошедших до нас грамот, густынские старцы, приезжавшие в Московское государство за подаяньем, в пограничном Путивле прежде всего подвергались воеводскому расспросу и должны были сообщать всякие политические вести; через них же пересылались царские грамоты молдавскому господарю Василию. Имеем еще письмо Петра Могилы царю Михаилу Феодоровичу от 1644 года. Митрополит благодарит за присылку из Москвы сусального мастера. (Этот мастер, по имени Якимка Евтифеев, в Печерском монастыре сделал 10 000 листов сусального золота и две иконы обложил басмою.) В том же письме он извещает о женитьбе князя Януша Радивила (сын Христофора и будущий также гетман) на Марии, дочери того же господаря Василия: киевский митрополит ездил поэтому в Яссы и, 25 января, сам обвенчал князя-протестанта с Марией (родственницей Могилы по матери). С Радивилом была вооруженная свита в 2000 человек.

Спустя два года видим новое посольство от Петра Могилы и киевских монастырей за милостынею в Москву уже к преемнику Михаила, царю Алексею Михайловичу. На этот раз во главе посольства вместо Игнатия, получившего Выдубецкое игуменство, стоят помянутые прежде старцы Иринарх, теперь игумен Печерский, и Амвросий Быковский, теперь уставщик Софийского собора; а из мирян, участвовавших в первом посольстве, встречается Иван Андреевич Предремирский, «боярин и слуга» митрополичий. Они представили от митрополита царю в дар: миро от печерских чудотворцев, янтарное распятие, Верхового арабского коня, несколько упряжных лошадей, ковры, хрустальные сосуды и пр. Игумен Иринарх от себя поднес Триод Цветную в лицах и Акафист, также в лицах. Подарки были приняты; причем, по обычаю Московского двора, кони подверглись подробной оценке со стороны Конюшенного приказа. Почти одновременно с сим посольством прибыли за милостынею в Москву старцы из прилуцкого Густынского и лубенского Мгарского монастырей, с разными вестями о делах польских, турецких и запорожских. Их челобитья были также щедро удовлетворены новым царем, как и его покойным родителем.

Все сии обращения и челобитья Иова Борецкого, Петра Могилы и южнорусских монахов к Москве в значительной степени подготовили почву для последующих важных событий, т. е. для присоединения Малой России к Московской державе.

Названное сейчас посольство Петра Могилы к царю было последним. В начале следующего, 1647 года он скончался. Ему было только 50 лет; но чрезвычайные труды и умственное напряжение надломили его силы. Стоит только обозреть все сделанное им в течение 20 лет, протекших от его посвящения в архимандриты, чтобы оценить его великие заслуги делу православия и просвещения в Южной Руси, и притом совершенные в такую трудную для нее эпоху. Хотя преемником ему на Киевской митрополичьей кафедре избран один из достойных его сотрудников и преподавателей Киевобратской коллегии, Сильвестр Косов, посвященный им в сан Могилевского епископа, однако потеря Петра Могилы для Южнорусской церкви была незаменима.

Борьба между православными и латино-униатами в эту эпоху происходила почти во всех углах Западной и Южной Руси, вошедшей в состав Речи Посполитой. Меж тем как в Киевской области перевес был на стороне православных, в Северо-Западной Руси брали верх латино-униаты, несмотря на горячее им сопротивление. Примером такого сопротивления могут служить половчане. По сеймовой конституции 1632 года решено было разделить Полоцкую епархию между православным и униатским архиереями: последнему назначен местопребыванием Полоцк, а первому Могилев. Но в Полоцке значительная часть жителей еще крепко держится православия. Отсюда видим настойчивые жалобы со стороны преемника Кунцевича, Антония Селявы, на полоцких мещан, которые поднимали против него бунты и даже покушались на его жизнь. Так, однажды, когда он плыл в лодке по Двине из Полоцкого замка в монастырь Борисоглебский, в него с берега сделаны были два выстрела из мушкета; но пули пролетели мимо. Далее полоцкое духовенство жалуется, что окрестные мещане не ходят в его церкви и не хотят совершать требы у попов униатских; не упускает оно обжаловать в ратуше и такой случай, когда униаты-родители позволяли своей дочери выйти за православного и венчаться в православном храме. Нередко встречаем со стороны католико: и униатов предъявленные властям протестации на то, что православные половчане ругаются над образами Казимира и Иосафата (Кунцевича) и другими латинскими иконами, называют униатскую веру «дьявольскою» и т. п. Очевидно, религиозная вражда здесь доходила до ожесточения. Городские власти, конечно, на стороне латино-униатов, а православных открыто притесняют и, в случаях тяжбы, выказывают явное пристрастие. Так, они бросают в тюрьму мещанина за то, что он назвал Кунцевича только «велебным», а не благословенным. Для распространения унии власти не брезгали никакими средствами: например, преступники, чтобы избежать наказания или смягчить его, принимали унию; даже убийцы таким способом избавлялись от смертной казни. В свою очередь, гонение на православие вело и к таким последствиям: в 1633 году, во время войны с Москвою, половчане не радели обороною города, и при нападении московского войска он был сожжен. Напротив, могилевцы, довольные водворением у них православной кафедры, в этой войне помогали полякам провиантом, амуницией и т. п.; за что были награждены мостовым сбором.

Что вероисповедная борьба, кипевшая в пределах Речи Посполитой, нередко принимала весьма жестокий и кровавый характер, тому, кроме фанатизма, способствовали также грубость нравов и господство суеверий, которыми отличалась данная эпоха. Эти черты ярко отражаются в судебных процессах того времени. Мы встречаем подаваемые в суд жалобы на порчу здоровья или другой какой вред, который будто бы насылали люди, занимавшиеся колдовством. Судьи серьезно разбирают такие жалобы и приговаривают обвиненных к жестоким наказаниям. Например, в 1631 году видим долгий процесс, возбужденный по обвинению одной попадьи (Раины Громыкиной) в чародействе. Начатый в Новгородском суде, этот процесс окончился в Минском трибунале, который приговорил обвиняемую к пыткам и затем к казни. А в 1643 году полоцкий магистрат приговорил к сожжению одного мещанина (Василия Брыкуна), также обвиненного в чародействе. Следовательно, не только простолюдины, но и члены городского самоуправления и сами высшие суды, состоявшие из людей, казалось бы, наиболее образованных, были одинаково исполнены невежественных и грубых суеверий.

В ту же эпоху борьбы с унией из ревнителей и мучеников православия особенно выдвигается брест-литовский игумен Афанасии Филиппович.

Деятельность его, между прочим, связана с историей самозванца Лубы. Когда последний мальчиком был отдан на воспитание Льву Сапеге, то канцлер обучение его вверил именно Филипповичу, как человеку очень образованному, и тот семь лет занимался этим обучением, вероятно не вполне сознавая, к чему готовили мальчика. Потом он постригся в виленском Святодуховом монастыре и отдался подвижнической жизни, а вместе с нею усердной борьбе против унии. В бытность его наместником Дубойского монастыря под Пинском, канцлер литовский Станислав Радивил отобрал от православных эту обитель и отдал ее иезуитам. Филиппович отсюда удалился в ближайший Купятицкий монастырь, известный своей типографией, в которой печатались церковные книги. В 1637 году он отправился для сбора подаяний в Белую Русь; а отсюда пробрался в Москву, был принят там радушно и подал царю Михаилу Феодоровичу описание бедственного положения православной Западнорусской церкви. По возвращении своем, митрополитом Могилою он был поставлен на игуменство брестского Симеоновского монастыря, при Луцком епископе Афанасии Пузыне, к епархии которого принадлежал Брест. (Этот монастырь Св. Симеона, по решению короля, был оставлен за православными и находился под покровительством знатной фамилии Дорогостайских.) В качестве шумна он не раз ездил в Краков и Варшаву, где подавал королю и сенаторам горькие жалобы на притеснения, чинимые православию; причем пророческим голосом грозил Речи Посполитой страшными бедствиями, если уния не будет уничтожена.

В 1644 г. во время приезда московских послов по делу самозванца Лубы, по их желанию, игумен сообщил им все нужные сведения о своем бывшем ученике, с которым он вновь познакомился в Бресте. Когда король Владислав отправил Лубу с послом своим Стемпковским в Москву, то Филиппович был взят под стражу и заключен в оковы в качестве заложника, т. е. он должен был своею головою отвечать за безопасность самозванца. По возвращении сего последнего игумен получил свободу. Во время своего заключения он написал несколько полемических сочинений против латино-униатов и, между прочим, наиболее известное из них, озаглавленное «Диариуш», где горячо и живо изображает гонения, воздвигаемые на православие, а также рассказывает бывшие ему чудесные видения и таинственные голоса. В 1648 году, при начале восстания Хмельницкого, поляки схватили Филипповича под предлогом, будто он тайно посылал казакам порох и возмутительные листы. Когда же на требование иезуитов, чтобы он принял унию, игумен отвечал решительным отказом и проклятием унии, поляки подвергли его мучительной смерти.

Итак, хотя король Владислав IV не следовал католическому фанатизму своего отца, много смягчал или отменял правительственные меры, направленные в пользу унии и против православия, однако толчок, данный латино-униатскому движению, продолжал действовать и в царствование сего веротерпимого короля. Латино-униатская партия, опираясь на сильную католическую иерархию, особенно на Иезуитский орден, а также на польско-русскую католическую аристократию, после недолгого перемирия, вызванного смертию Сигизмунда III, возобновила свой наступательный образ действия; опять всеми возможными средствами стала теснить православие и постепенно отнимать у него почву, несмотря на его успешную оборону в эпоху Петра Могилы. Почти во всех областях Юго-Западной Руси кипела то открытая, то глухая вероисповедная борьба; причем обиды и насилия, чинимые православным, обыкновенно остаются безнаказанными, а их обращения к суду тщетными. Постепенная утрата почвы прежде всего обусловливалась отступничеством русских дворянских родов, которые продолжают переходить в католичество отчасти под влиянием иезуитской пропаганды, а главное, из-за мирских выгод: так как королевская власть наделяет должностями, сенаторством, староствамии тому подобными благами по преимуществу католиков; людей же православных обходит, невзирая ни на какие их заслуги. И, однако, православие все еще было крепко, преимущественно в южнорусском населении, собственно, в мещанстве и крестьянстве, опиравшихся на казачество. С католичеством в Польше и Литве продолжала еще бороться сильная протестантская партия, в особенности Социнианская секта; поэтому возникновение раскола, раздвоившего Южнорусскую церковь на унитов и дизунитов (православных), и происшедшие отсюда их враждебные отношения только увеличили элементы государственного разлада и разложения.

Ближайшею целью унии было церковное объединение, которое теснее сблизило бы русских с поляками. Потом, при усвоении первыми родственного польского языка и польской культуры, могло бы произойти сплочение их в одну народность, конечно польскую, и сия последняя чрез то сделалась бы самою сильною среди славянских племен. Таков обычный процесс усвоения (ассимиляции) какого-либо народа, лишенного политической самобытности, другим народом, поставленным в господствующее положение или вообще в более благоприятные условия. Но в данном случае этот исторический закон вошел в столкновение с другими историческими законами, а именно: во-первых, западнорусская народность численностию своею далеко превосходила народность польскую, а ее старая, греко-славянская культура, несмотря на свой упадок, нелегко могла уступить культуре латино-польской. Во-вторых, хотя западные и южные руссы и были тогда лишены политической самобытности, но и поляки, при внешнем величии Речи Посполитой (опиравшемся преимущественно на ее русские силы), внутри уже страдали недостатком крепкой центральной власти, т. е. недостатком прочной политической организации. А потому религиозные распри и смуты неизбежно должны были еще более расшатать эту непрочную организацию и подготовить ее падение к тому времени, когда на помощь Западной Руси выступит ее могучая соплеменница, Русь Восточная.

Вот что, между прочим, говорится в жалобе, поданной сейму 1623 года от православной шляхты: «Наш русский народ соединился с польским (на Люблинской унии) как равный с равным, вольный с вольным. Но в чем же наша вольность, если мы не имеем ее в деле веры?» «Наши отступники хотят, чтобы русских не было на Руси, чтобы русская святая вера, Божиим произволением принятая с Востока, не была в Русской церкви; но она может быть истреблена только вместе с истреблением русского народа. А такое дело было бы безумным уничтожением значительной части целого отечества». Эти слова вскоре оказались пророческими для Речи Посполитой.

Толчок к грозным для Польши событиям вышел из среды именно сей, раздираемой вероисповедными распрями, Юго-Западной Руси, в лице ее малороссийского казачества.