Движение малорусского народа на Украйну. — Причины сего движения. — Слободы, инвентари и заставы. — Выкотцы. — Украинское можновладство. — Украинские замки. — Льготные сроки и мирный период колонизации. — Рост казачества. — Реестровые и сечевики. — Сагайдачный. — Морские набеги. — Ольшанский договор. — Посольство в Москву. — Цецорское поражение. — Хотинский поход и смерть Сагайдачного. — Януш и Алоиза Острожские. — Начало казацких восстаний. — Жмайло. — Куруковский договор. — Выписчики. — Петржицкий, Тарас, Сулима, Павлюк. — Поражение под Кумейками. — Остранин и Гуня. — Погром на Усть-Старце. — Условия на Масловом Ставу. — Поселение черкас в Чугуеве. — Возобновление Кодака. — Запорожцы в изображении Ляссоты и Боплана. — Черты украинского быта и природы. — Размножение еврейства. — Еврей-арендатор. — Жалобы польских и русских патриотов на еврейский гнет. — Тщетная борьба горожан с евреями. — Украинское еврейство. — Его изобретательность в сочинении налогов и даней

В истории Юго-Западной России последняя четверть XVI и первая XVII веков ознаменовались сильным движением малорусского народа на юг и на восток для заселения обширной земельной полосы, давно запустевшей от соседства хищных татарских орд. По правую сторону Днепра эту полосу составляли южная половина Киевщины и прилегающая часть Подолии, а по левую прежняя Переяславская земля и южная часть Черниговской — одним словом, все, что с тех пор стало известно под общим именем Украйны. Движению сему способствовала совокупность разных причин. Во-первых, усилившееся казачество, выдвинувшее свои передовые посты за днепровские пороги и всегда готовое дать отпор степным ордынским наездам, до известной степени обеспечивало водворение промышленных и земледельческих колоний в тех местах, где еще недавно их существование было почти невозможно. Разумеется, это движение сопровождалось построением замков и вообще укреплений, вокруг которых возникали мирные поселки и хутора. Во-вторых, совершившееся на Люблинском сейме соединение Юго-Западной Руси непосредственно с польской короной, естественно, привлекло за собою водворение здесь польских шляхетских порядков и постепенно ополячение русского землевладельческого класса; вместе с тем усилился гнет крепостного права на русское крестьянство, выражавшийся и все большим стеснением личной свободы, и все умножавшимися данями и повинностями. Русское население городов чувствовало свои униженное положение перед шляхетскими привилегиями, все возраставшее бремя еврейства и наконец оскорбление своего религиозного чувства вследствие насильно водворяемой церковной унии. Естественно, от этих невзгод многие крестьяне и горожане покидали свои насиженные места и стремились на новые земли, где их ожидали разные льготные условия, при благодатной черноземной почве и богатстве разных угодий. В-третьих, сами польские или, точнее, ополячившиеся паны поощряли народное движение на Украйну своими захватами пограничных староств и пустых земель. Получение от короля доходных староств в пожизненное владение составляло обычный предмет вожделений польско-русской знати, а подстароства были мечтою менее знатной шляхты. Староста пользовался всеми данями и повинностями жителей; но из них кварту, т. е. четвертую часть, должен был платить в государственную казну на содержание наемных жолнеров или так наз. «кварцяного» войска.

Пограничные со степью староства, обильные пустыми пространствами, конечно, вызывали в своих обладателях стремление укрепить эти пустыни построением замков и заполнить их новыми посадами, с которых можно было бы потом получать большие доходы. Помимо староств, некоторые знатные фамилии выхлопатывали себе у короля и Речи Посполитой пожалование в полную собственность свободных земель на юго-востоке, которых размеры в точности не были известны правительству и которые в действительности оказывались иногда обнимавшими огромные пространства, и притом далеко не пустыми. Все таковые владетели свободных земель, как пожизненные, так и потомственные, старались заселить их всеми возможными способами; они переводили сюда людей из старых своих имений, лежавших в более центральных областях, а главным образом переманивали крестьян от соседей и привлекали всяких беглецов льготными условиями. Новым поселкам давалась полная или неполная свобода от поборов и повинностей на известное число лет, обыкновенно от 20 до 30, и только по истечении этих льготных лет начиналось бремя податного и крепостного состояния. Посему и селения таковые назывались вообще слободами.

Польские писатели, касавшиеся колонизации Украйны, обыкновенно придают этой колонизации польский характер. Но такое толкование неверно. Украйна заселялась не польским, собственно, народом, а малорусским, который шел туда из ближних русских областей, преимущественно из Волыни или Киевского Полесья; только ополяченные землевладельцы и земские чины, т. е. паны и шляхта, несколько нарушали чисто русский характер этого движения на юг и на восток.

В отношении крестьянского люда толчком к такому движению немало послужили, с одной стороны, введение более определенных инвентарей, обозначавших крестьянские повинности, а с другой — водворившаяся в русских областях система аренды, называвшаясязаставой. Инвентаря первой четверти XVII века показывают, что крестьянские повинности и количество рабочих дней сильно возросли сравнительно с XVI веком. Особенно участились толоки, которых помещики стали требовать еженедельно, отнимая у крестьян единственный свободный день (праздничный) и притом вызывая его на работу со всей семьей. Что касается заставы, то это был особый вид залога недвижимости, причем залогодатель вместо процентов за данную им сумму пользовался доходами с имения. Обыкновенно такая аренда давалась на три года; но по истечении их этот срок повторялся. Собственник имения при сем сохранял за собой права землевладельца на занятие должностей по местному управлению и другие шляхетские привилегии, которыми безземельный шляхтич не пользовался (например, таковой в исковых тяжбах мог подвергаться предварительному заключению). Вот почему заставу юридически предпочитали продаже имения; хотя фактически это и была, собственно, продажа. Но такая система аренды или продажи тяжело отзывалась на крестьянах. При отдаче в заставу выдавался залогодателю инвентарь имения, т. е. исчисление и оценка прямых крестьянских повинностей и даней, к которым присоединялся и косвенный доход с монополий, каковы, например, корчмы и мельницы: так как землевладелец имел права помола и право пропинации или исключительной торговли напитками.

Естественно, собственник, чтобы получать большую сумму, старался обозначить как можно более доходу, преувеличивал размер повинностей и даже писал в инвентаре повинности, не существовавшие на деле; заставной же владелец на основании инвентаря требовал от крестьян много лишнего, а подчас и невозможного. Особенно эти арендаторы свирепствовали при конце заставного срока, если не надеялись удержать за собою дальнейшую аренду; тогда они выжимали из крестьян последние соки: например, принуждали их работать по праздникам, не исключая и Пасхи (будучи сами униатами или католиками), даже православных сельских священников принуждали отбывать крестьянские повинности, и т. д. Отсюда, конечно, возникали иногда бунты, грабежи и убийства владельцев, а чаще всего крестьянские побеги, совершавшиеся не только целыми семьями, но и целыми селами. Бежали более всего на Украйну, особенно Заднепровскую, куда манил и больший простор, и более льготные условия для поселенцев. Иногда это бегство и переселение совершались со всем скарбом и скотом, при пособничестве соседних жителей, которые сопровождали переселенцев на известном расстоянии и даже помогали им вооруженною рукою защищаться от преследователей, причем переселенцы устраивали табор или подвижное укрепление из возов. Такое пособничество не редко обращалось в своего рода промысел, и занимавшиеся им назывались «выкотцы». А в роли выкотцев выступали иногда сами помещики, которые сманивали соседних крестьян в свои дальние имения.

Вследствие такого движения на Волыни и в других соседних с нею старых русских областях многие местности надолго обезлюдели и запустели. Зато Украйна стала наполняться местечками, селами и хуторами.

Староства и так наз. яловые или пустые земли на Украйне сделались предметом захвата со стороны некоторых знатных польско-русских фамилий, каковы: Острожские, Вишневецкие, Конецпольские, Потоцкие, Замойские, Рожинские, Калиновские, Заславские, Забражские, Любомирские, Даниловичи. Так, Януш Острожский, каштелян Краковский, по благосклонности к нему короля, владел староствами Белоцерковским, Богуславским, Корсунским, Каневским и Черкасским. Калиновский, староста Брацлавский, воспользовался неопределенным выражением сеймовой конституции на пожалование ему Уманской пустыни и захватил пространство в целые тридцать миль; один из князей Вишневецких на таком же основании завладел всем Посульем в Заднепровской Украйне, а один из князей Рожинских обширными землями на рр. Сквири, Раставице, Ольшанке и т. д. Подобные владения, естественно, способствовали развитию и процветанию на Украйне крупного вельможества или так наз. можновладства. Важнейшие украинские старосты и паны представляют род магнатов-феодалов; народ иронически называл их «королятами». Каждый из них старался возможно скорее заселить и вместе закрепить свои огромные, но пустынные владения. Колонизаторская деятельность на Украйне особенно энергично проявила себя в первую четверть XVII века. При сем по неопределенности границ между панами нередко происходили столкновения, решавшиеся или судебным порядком, или вооруженною рукою. Например, гетман Конецпольский, староста Переяславский, позвал к суду трибунальному князя Еремию Вишневецкого за то, что он без всякой сеймовой конституции заложил до 40 местечек на грунтах, причитавшихся к Переяславскому староству. Меж тем состоявший в польской службе французский инженер Боплан в своих записках сообщает, что он, по поручению этого гетмана Конецпольского, заложил на его землях до 50 местечек, из которых потом размножилось до 1000 селений. А своими наездами на чужие имения, разбоем и всякими насилиями в данную эпоху особенно отличался некий Самуил Лащ Тучанский, стражник коронный и староста Овруцкий, окруженный толпою подобных себе головорезов. Суды были завалены жалобами соседей на этого разбойника; на нем тяготело несколько трибунальных банниций; но он оставался безнаказанным, благодаря заступничеству коронного гетмана Конецпольского; а последний покровительствовал Лащу потому, что никто не выступал в поход с такими богато одетыми и отлично вооруженными гусарскими хоругвями и никто на войне не был храбрее Лаща.

Сельскохозяйственная культура быстро процветала на плодородных черноземных полях Украйны; благодаря тучным травяным лугам, обилию рыбных вод и лесных зарослей, здесь рядом с земледелием в широких размерах развивались скотоводство, пчеловодство и рыболовство. Население, однако, не могло спокойно предаваться мирной хозяйственной деятельности и наслаждаться богатыми дарами природы, по недостатку самой простой безопасности. Так, люстрация или статистическая опись Киевского воеводства 1616 года при ревизии его старосте, особенно Белоцерковского, Каневского и Черкасского (пограничных со степью), замечает, что они опустошены от татарских набегов, от своевольных казаков, а также от кварцяных жолнеров. После татарского набега, сопровождавшегося сожжением селения и угоном скота, поселенцы для своей поправки обыкновенно вновь получали свободу от податей и повинностей на известное число лет.

При сравнении польской (собственно, западнорусской) колонизации южных степей с московскою, мы должны отдать предпочтение последней в смысле безопасности или ограждения со стороны татарских орд. Наше движение на юго-восток в степи совершалось по более определенному правительственному плану и имело более военный характер; тут каждый шаг закреплялся целою системою крепостей и засечных линий; землевладельческое население следовало за ними также под надзором и руководством правительства. Колонизация польско-русской Украйны совершалось более частными средствами; зато она была оживленнее и многолюднее. Замки или укрепленные поселения воздвигались старостами и землевладельцами без строго определенного плана, по мере нужды, на удобных местах. А на высоких курганах, которыми вообще изобиловали южнорусские степи, располагалась стража, особенно по тем шляхам, которыми вторгались татары. Пограничные польско-русские укрепления большею частию были деревянные и прочностью не отличались.

Для примера возьмем опись Остерского замка, по люстрации 1628 года. Остерский замок построен при Сигизмунде Августе во время его войны с Иваном Грозным. Так как прежний замок лежал на р. Остре в некотором расстоянии от Десны, то он не мешал москвитянам пробираться Десною в пределы Речи Посполитой. Поэтому старый замок покинули и построили новый на самом устье р. Остра на берегу Десны. Он представляет четырехугольник, которого стороны имеют по 80 сажен длины, укреплен двойным частоколом и пятью деревянными башнями; артиллерия его состоит из 3 пушек бронзовых и 42 гаковниц или тяжелых, крепостных ружей. Шляхты, пользующейся принадлежащими замку землями, 20 человек; бояр путных в нем живет 35, а мещан (обязанных военною службою) 236. Таковы были укрепленные места и их гарнизоны вообще на польско-русской Украйне, с тем различием, что тут почему-то не видим городовых казаков, которые в других местах большею частию встречаются; да и в том же Остерском городке люстрация 1616 года (т. е. на 12 лет ранее) упоминает 40 казаков, а бояр насчитывают 98; что указывает, конечно, на происходившие тогда политические события и смуты, при которых нередко менялся и самый состав населения. По этой предыдущей люстрации весь старостинский доход с Остерского замка от чинша, подымной подати и от аренды с земель, мельниц и угодий, которыми пользовались и мещане, простирался до 700 злотых. Но из этой суммы старосте приходилось менее половины; так как, кроме кварты, часть ее шла на содержание подстаростинского уряда и на другие расходы, каковы замковая музыка, потребная для стражи, порох, свинец, шпаги и пр. Любопытно, что расход на этих шпегов или лазутчиков упоминается также в ревизии старосте Переяславского, Каневского, Черкасского с непременным добавлением, что без них «на Украйне быть нельзя».

Крупные украинские землевладельцы редко сами жили в тех местах; они управляли своими обширными имениями посредством состоявших у них на службе шляхтичей, или отдавали их в аренду, особенно в упомянутую выше заставу (временную посессию). Знатные старосты также держали свои староства посредством подстарост и других урядников, а иногда тоже отдавали их в аренду, с согласия короля. Это отсутствие непосредственного хозяйского управления и надзора имело важные последствия для Украйны. Подстаросты, управляющие, арендаторы и прочие урядники, доставляя определенный контрактами доход владельцу или старосте, естественно, хлопотали о том, чтобы как можно более выжимать из населения доходов в свою пользу, а потому повышали обычные поборы и повинности или изобретали новые с мещан и крестьян. В старых русских областях Речи Посполитой такое угнетение породило среди русских мещан поговорку: «От Кракова до Чакова всюду бида одинакова». Многие из них бежали на Украйну и колонизировали здесь пустоши, конечно, не для того, чтобы снова подпасть тому же гнету от подстарост, панских урядников и вообще от ополяченной шляхты.

В 20-х годах XVII века большею частию оканчивались льготные сроки для новозаложенных украинских местечек и слобод; поборы и повинности постепенно вступали в свои права. Происходивший от них гнет далеко не был так тяжел для населения, как в старых областях; но здесь успело народиться поколение с другим характером. На Волыни и Полесье мы не видим крестьянских восстаний против шляхетского гнета; там свой протест крестьяне заявляли только бегством; но, разумеется, бежали на Украйну преимущественно те, которые отличались сравнительно большим стремлением к свободе и большею предприимчивостью; а здесь на Украйне, при военной организации и постоянных военных тревогах, естественно, вырабатывался еще более свободолюбивый и отважный дух. Трудно было этому православному малорусскому народу мириться с тем, что ненавистная польская или ополяченная шляхта, от которой он думал уйти как можно далее, шла за ним по пятам, и здесь принималась водворять такие же социальные и экономические порядки и такое же крепостное право, как и в старых областях. За панами и шляхтою шел сюда же и другой бич западнорусского народа — жидовство с его беспощадной экономической эксплуатацией. За нею же следовала латино-униатская пропаганда. Тогда возобновились вооруженные противошляхетские движения малорусского народа, нашедшие себе опору в казачестве.

Сравнительно мирный период, наступивший для Украйны после мятежа Наливайка и продолжавшийся без малого тридцать лет (1596–1624), отмечен не только усиленной колонизацией этого благодатного искони русского края вообще, но также умножением и укреплением Малорусского казачества в частности. Тщетно панское или шляхетское правительство Речи Посполитой, чувствуя в нем беспокойную и опасную для себя силу, пытается если не совсем уничтожить казачество, то по крайней мере ограничить его возможно меньшими размерами, при помощи реестра, и стеснить его самоуправление. Обстоятельства, наоборот, благоприятствовали его дальнейшему развитию и шли вразрез с намерениями панов и шляхты. Главным препятствием для их намерений служила постоянная нужда в войске: при своих частых войнах с соседями в эту эпоху, а именно со шведами, москвитянами, татарами и турками, Речь Посполитая не могла довольствоваться своею туго выставляемою в поле, а потому немногочисленною земскою ратью или наемными (кварцяными) жолнерами. Днепровское же казачество представляло всегда готовый и притом сравнительно дешевый запас, из которого государство могло черпать значительное пополнение своим военным силам. На юге, со стороны татар и турок, это была постоянная, естественная и незаменимая оборона польско-русских пределов. Но особенно рост и, так сказать, расцвет казачества наступили в первом десятилетии XVII века, когда Речь Посполитая приняла деятельное, хотя и неофициальное, участие в Московской Самозванческой смуте и выставила двух первых Лжедимитриев. Заинтересованное в успехах этой смуты, но не выступая пока открыто в ее пользу, польское правительство мирволило образованию многих вольных отрядов, набиравшихся из разных слоев западнорусского населения, под общим именем казаков, и стремившихся в Московскую Русь ради грабежа и добычи. С одной стороны, оно тем усилило, конечно, самый рост казачества; а с другой способствовало еще большему развитию в нем своеволия и хищных привычек, которые становились бичом не только для соседей, но и для собственных областей.

Разумеется, в казачество стремились люди из тех слоев населения, которые подвергались наибольшему гнету со стороны господствующих классов. В XVI веке в нем преобладал элемент мещанский или городской, к которому надобно отнести также военнослужилое сословие бояр, панцирных и путных; все более и более теряя свои прежние права, западнорусское боярство, чтобы не попасть в разряд поспольства (крестьянства), переходило в городовое или оседлое казачество. А в XVII веке ряды казаков, особенно запорожцев, в значительной степени пополняли отважнейшие из крестьянства, угнетаемого все более входившим в силу крепостным правом.

Относительно разных прав и общественного положения городового малороссийского казачества любопытные данные находим в помянутой выше люстрации Киевского воеводства, производимой в 1616 году, т. е. в эпоху, последовавшую за Смутным временем Московского государства. Наибольшее его количество, естественно, проживает в приднепровских городах, особенно в старом его средоточии, т. е. в Каневском и Черкасском староствах. Так в Каневе мещанских домов послушных 160, а казацких, которые не хотят быть под послушенством, 1346; в Черкасах мещанских послушных домов 150, а казацких непослушных 800. Любопытно это различие: обыкновенно мещане, обязанные кроме некоторых податей и повинностей также и военною службою, называются «послушными»; тогда как казаки — «непослушными», потому что, как объясняет люстрация, они «не хотят быть под послушенством замковым», т. е. не признают над собою власти королевского старосты, а хотят быть зависимы прямо от короля и управляться собственною выборною старшиною, не платить никаких податей и быть обязанными только военной службой. Далее, заслуживают внимания некоторые новопоселенные слободы Черкасского староства: местечко Боровица имеет послушных 500 домов, а казацких 100; местечко Ирклей послушных 20, а казацких 300; местечко Голтва послушных 30, а казацких 700 и т. д. В других украинских староствах число казаков сравнительно с мещанским не так велико, но в совокупности все-таки получается довольно большое количество.

В это время мы еще не видим того законченного казацкого строя и самоуправления, т. е. вполне сложившейся войсковой старшины, с собственным гетманом во главе, которых встречаем в следующую эпоху. Войсковой выбор перемешивается с правительственным назначением. Для казацкого гетмана почти нет определенного, постоянного местопребывания; хотя, по-видимому, оно тяготеет пока к Трахтемирову. Иногда одновременно является несколько гетманов в разных частях Украйны; самый титул гетмана еще не установился и нередко заменяется словом старшой. Общим начальником реестрового казачества считается польский коронный гетман, от которого зависит назначение или по крайней мере утверждение как самого старшого, так и полковников. Число сих последних, судя по некоторым указаниям, пока не превышает шести, а именно; Переяславский, Черкасский, Каневский, Чигиринский, Корсунский и Белоцерковский. Следовательно, они расположены в шести староствах Киевского воеводства, из которых одно Переяславское вполне находится в левобережной Украйне, а остальные лежат на правой стороне Днепра, и только частию на левой, именно Каневское и Черкасское. Количество реестровых казаков в этих полках было неравное и нередко менявшееся; однако, по всем признакам, оно обыкновенно определялось в тысячу человек; вот почему правительство в данный период, неблагосклонно относясь к росту казачества, старается удержать в реестре не более 6000. Вообще оно время от времени пытается положить предел стремлению сего городового казачества к своему расширению и размножению, а также к собственному выбору своей старшины и полному освобождению себя от старостинского уряда.

Хотя все украинское казачество уже носит название Войска Запорожского, но отношения городовых или реестровых к сечевикам еще не вполне определились и подвержены всяким неладам. Запорожье еще не выработало своего отдельного хозяйства и своего кошевого атамана и управляется часто сменяющеюся старшиною или, точнее, радою с ее случайными решениями. Тогда как Запорожье пополнялось неимущими, безземельными и своевольными людьми, голотою или гультяями, по преимуществу беглыми крестьянами или хлопами, реестровые владели земельными имуществами и разными угодьями и занимались промыслами; некоторые из них отличались особою зажиточностью; простые казаки называли их «дуками». Само собой разумеется, что такие зажиточные казаки и вообще реестровые, занимая в общественном отношении ступень между мещанами и шляхтою, были более наклонны к охранению существующего порядка (консерваторы) и более привержены к Речи Посполитой, нежели запорожцы или вообще казацкая голота и гультяйство. А потому в казацких движениях против польского шляхетства и панства мы пока видим частое раздвоение и отсутствие единодушия среди казачества, как и вообще среди украинского населения; что и было главною причиною их неудачного исхода.

В этот, так сказать, переходный период самым видным деятелем в развитии украинского казачества, в расширении и укреплении его самоуправления является Петр Конашевич Сагайдачный, едва ли не впервые давший пример настоящего казацкого гетмана, общего войскового начальника и городовых, и запорожцев.

Сагайдачный — по словам его младшего современника, русского шляхтича Ерлича — был шляхетского происхождения, родом из Самбора. Он обучался в Острожской школе и по тому времени был человеком образованным. Вступив в Запорожское войско, Сагайдачный рано прославился своими военными подвигами против татар и турок; за что войско не раз выбирало его своим старшим. Особенно он прославился и как участник, и как предводитель в удачных морских походах на мусульманские города Варну, Кафу, Синоп и Трапезунд, в 1614–1616 гг.; причем казаки освободили множество христианских невольников и взяли большую добычу. Походы эти навлекли на казаков неудовольствие и даже гонение от правительства Речи Посполитой, так как морские набеги запорожцев вызвали сильное раздражение в Константинополе. По повелению султана, крымские и буджацкие татары спешили, в свою очередь, внезапно вторгаться в пределы Юго-Западной Руси, жечь ее, разорять и уводить множество пленных; кроме того, султан не раз грозил жестокою войною, если не прекратятся казацкие набеги на его владения. Поэтому Сигизмунд III и вообще польское правительство пытается укротить казаков, приказывает им сидеть смирно, не ходить на море и быть послушными коронному гетману; в то же время оно отправляет особых комиссаров для их переписи и водворения между ними порядка, а в случае их непослушания предписывает украинским воеводам не посылать на Низ никаких военных и съестных припасов.

В 1617 году на урочище Старая Ольшанка на берегу р. Роси королевские комиссары, с гетманом Жолкевским во главе и под прикрытием кварцяного войска, заключили с казаками договор; причем взяли с них письменное обязательство на следующих условиях: не ходить войною на турецкие владения, исключить из своих списков всех людей простого звания, получать своего старшого из рук коронного гетмана, без позволения сего последнего не уходить с своих мест, и на них отбывать свою службу; за это именем короля комиссары назначили реестровым казакам 10 000 злотых жалованья и 700 поставов каразеи, т. е. простого сукна. По сему договору казаки оставили только за собой право просить короля и сейм об увеличении их числа, слишком ограниченного комиссарами и недостаточного для охраны границ.

Но подобные договоры и обязательства скоро уничтожались самою силою вещей. Уже в следующем, 1618 году полякам понадобилась казацкая помощь. Известно, что королевич Владислав, предпринявший поход на Москву, в качестве претендента на ее корону, но встретивший довольно дружное сопротивление, очень нуждался в подкреплении. Его выручил гетман Сагайдачный, который привел 20 000 казаков, помог ему с честию окончить войну и заключить выгодное для поляков Деулинское перемирие. Разумеется, эти 20 000 казаков, набранные из всяких людей и преимущественно из беглых крестьян, после того нелегко было бы вновь возвратить в их прежнее состояние, и тем более, что Сагайдачный приобрел теперь большое значение и уважение не только среди украинского народа, но и в глазах самого польского правительства. Благодаря чему он мог заняться более прочным устройством украинского казачества. В грамотах он именует себя «гетманом войска королевской милости Запорожского». А под Запорожским войском в это время разумеется все казачество — реестровые и сечевики.

Местопребыванием его, кажется, служил Трахтемиров; по крайней мере сим местом обозначены некоторые его грамоты и приказы. Но коронный гетман Жолкевский косо смотрел на усиливающееся значение казацкого гетмана и умножение казачества. В следующем, 1619 году, находясь на р. Раставице, пониже местечка Паволочи, Жолкевский, опять во главе королевской комиссии, заключил с казаками новый договор, которым в главных чертах подтверждены были обязательства предыдущего или Ольшанского. Этот новый договор был собственноручно подписан Петром Конашевичем Сагайдачным с титулом не гетмана, а просто «старшого».

Сагайдачный был очень предан Православной церкви; он с горечью смотрел на чинимые ей притеснения и на успехи унии и первый из казацких гетманов открыто, энергично старался вдохнуть украинскому казачеству ревность к вере отцов и сделать его главною опорою в борьбе с унией. Так как ходатайства перед королем о нарушенных правах Русской церкви оставались пока без удовлетворения, а стремления поляков сократить и ослабить казачество возобновились, то знаменитый гетман невольно обратил свои взоры в другую сторону: на православную Москву. По крайней мере к этому времени относится его посольство к царю Михаилу Феодоровичу, против которого он только что сражался под польским знаменем. Поводом к сему посольству послужил удачный поход пяти тысяч запорожцев на крымских татар в 1619 году: запорожцы доходили до Перекопа, разбили здесь крымцев и освободили многих пленных христиан. Сагайдачный отправил в Москву атамана Одинца с известием о своих успехах, с двумя пленными татарами, с предложением служить Москве против крымцев и с просьбою о царском жалованье.

Посольство прибыло в Москву в феврале 1620 года перед наступлением Великого поста. Московское правительство, конечно, было последовательнее и тактичнее казацкой старшины: руководимое в то время патриархом Филаретом, оно отнеслось к посольству осторожно, не желая нарушить только что происшедшего замирения с Польшею. Казаков принимал боярин князь Дмитрий Михайлович Пожарский, а «светлых царских очей они не видали»: им объяснили, что в пост его царское величество ездит молиться по святым местам, и приема иноземных послов в это время не бывает. Одинца и его товарищей одарили деньгами, камками, тафтами и сукнами; а Запорожскому войску посланы от царя «легкое жалованье триста рублев» и похвальная грамота на имя гетмана; причем его предложение воевать опять крымцев отклонено на том основании, что Москва находилась тогда с ними в мире. Казацкие послы, с своей стороны, на сей раз вели себя сдержанно. На вопрос думного дьяка Граматина, нет ли какого посяганья на их веру от поляков, они отвечали, что «посяганья от короля никакого не бывало». Очевидно, Сагайдачный завязывал сношения с Москвою на всякий случай; и еще не думал разрывать с поляками, не хотел пока жаловаться на унию и продолжал показывать себя преданным слугою короля, несмотря на то что после Раставицкого договора отношения его с поляками и особенно с гетманом Жолкевским были в то время натянутые. Мы видели, что в том же 1620 году Сагайдачный воспользовался прибытием в Киев возвращавшегося из Москвы иерусалимского патриарха Феофана, чтобы возобновить Русскую православную иерархию. Обстоятельства вскоре помогли ему добиться для этой иерархии терпимости от польского правительства.

Жолкевский отнюдь не желал еще более поднимать военную славу Сагайдачного; а потому, отправляясь в свой последний поход против турок, на помощь волохам, он не пригласил его с собою и, пренебрегая Запорожским войском, ограничился двухтысячным отрядом реесторовых. Знаменитый польско-русский гетман жестоко поплатился за такое пренебрежение. Имея менее 10 000 человек и неосторожно углубившись в молдавские степи, Жолкевский встретился с неприятельским полчищем, в шесть или семь раз более многочисленным. Оно состояло из турок, предводимых Скиндер-башею, буджацких татар с Кантемир-мурзою и крымских татар с калгой-султаном. Жолкевский начал отступление, двигаясь табором, т. е. в подвижном укреплении из возов, связанных железными цепями. Но на берегах Днестра, на полях Цецорских польское войско потерпело совершенное поражение (в конце сентября 1620 года). Жолкевский нашел свой конец в этой битве. Его товарищ или польный гетман, Конещюльский, оба сына и много других знатных людей взяты в плен. В этой же битве участвовал будущий освободитель Украйны Богдан Хмельницкий с своим отцом Михаилом, Чигиринским сотником; последний был убит, а Богдан попал в татарский плен. После такого погрома, естественно, польское правительство вновь почувствовало нужду в казацком войске и, чтобы приготовить силы для отпора ожидавшемуся турецко-татарскому нашествию, вновь обратилось за советом и помощью к Сагайдачному. Он ревностно принялся собирать и вооружать казацкие полки; а между тем, пользуясь обстоятельствами, охранил от преследования Киевского митрополита и русских епископов, поставленных патриархом Феофаном.

Сагайдачный был тогда в таком почете у короля, что, по словам русского летописца, тот поручил его охране и попечению своего сына Владислава, которого назначил общим начальником ополчения, отправлявшегося против турок. Под ним польско-литовским войском начальствовал известный нам по Смутному времени великий литовский гетман Ян Карол Ходкевич. Это кварцяное войско заключало в себе с небольшим 30 000 человек. Оно стало укрепленным лагерем на Днестре под стенами Хотина. Сагайдачный привел ему на помощь, если верить летописцам, до 40 000 запорожских и вообще украинских казаков. Он расположился тоже укрепленным лагерем, т. е. окопался неподалеку, но отдельно от польско-литовского войска. Старшим, собственно, реестровых казаков был некто Бородавка, которого Жолкевский, кажется, хотел противопоставить Сагайдачному. Когда этот Бородавка явился под Хотином с трехтысячным отрядом, его предали военному суду за то, что он опоздал своим прибытием, занимаясь в походе приобретением добычи. По приговору суда сами казаки отрубили ему голову. Возможно, что казнь сия имела связь с желанием устранить неприятного Сагайдачному соперника.

Молодой султан Осман двинул под Хотин огромное войско (до 300 000) под личным своим предводительством. Его сопровождали татарские орды с Джанибек-Гиреем крымским и Кантемир-мурзою буджацким. Турки попытались сначала разгромить казаков и напали на их лагерь, но встретили жестокий отпор. После того они обложили христиан и стали добывать их и осадой, и штурмами. Меж тем несколько тысяч казаков спустились в Черное море, погромили турецкий галерный флот и таким образом прервали морские сообщения Османа с Царьградом. Борьба под Хотином продолжалась пять недель, с начала сентября по 6 октября 1621 года. Потеряв множество народу и не добившись победы, Осман наконец предложил мир, который и был немедленно заключен на почетных для Польши условиях. Польскоказацкое войско в этой отчаянной борьбе также понесло большие потери. Владислав и Ходкевич занемогли лихорадкой; молодой королевич оправился, а престарелый гетман умер до конца осады; после него предводительство вручено князю Станиславу Любомирскому.

Конашевич Сагайдачный, развернувший тут вполне свои военные таланты и, можно сказать, спасший Польшу от жестокого разгрома, получил тяжелые раны. После этого похода он отправился в Киев, где он и пребывал в собственном доме на попечении своей жены. Сигизмунд III за Хотинский поход прислал ему и всему войску Запорожскому в награду деньги, хоругвь, булаву и пр., вместе с похвальною грамотой, которою подтверждал старые войсковые права и вольности; обещал даровать еще большие. Сагайдачный в ответе своем и в предсмертном письме вместе с благодарностью не упустил случая излить свою скорбь на притеснения украинскому народу от панов и старост, а также и от унии. Перед смертью гетман сделал большие вклады в разные монастыри, особенно в Киево-Богоявленское братство, которого он был братчиком; кроме того, отказал полторы тысячи червонцев на школу Львовского братства. Душеприказчиками он назначил митрополита Иова Борецкого и своего преемника по гетманству Олифера Голуба. Сагайдачный скончался 10 апреля 1622 года и был погребен в Киевобратском монастыре при училищной церкви. Ректор этого училища Касьян Сакович, по обычаю того времени, сочинил пространные вирши, восхвалявшие его подвиги. Эти вирши и были читаны студентами при обряде погребения.

В Сагайдачном Украйна потеряла человека, который умел до некоторой степени объединять разные слои населения, поднимая знамя православия и русской народности, а в то же время ладил с польским правительством и папами. После его смерти отношения опять стали обостряться, особенно вследствие неудержимого стремления панов и шляхты к закрепощению не только простого народа, но даже и людей служилого сословия. Как пример этого стремления похолопить всех, кого можно, укажем на жалобу нескольких служилых литовских татар, с поручником Барашом во главе, записанную в Луцком гродском суде; в 1619 г. Бараш с товарищами заявил, что князь Януш Острожский нанял их на время в свою службу, а теперь не отпускает от себя и «хочет их, людей вольных, себе заневолить». Неизвестно, чем разрешилась эта жалоба; но в следующем, 1620 г. окатоличенный и ополяченный сын знаменитого князя Василия Константина скончался; с ним прекратилось мужское потомство князей Острожских; его обширные имения на Волыни и Украйне перешли к родственной фамилии князей Заславских.

Другая часть огромных Острожских владений досталась его племяннице Анне-Алоизе Александровне. Эта внучка знаменитого ревнителя православия, оставшись молодой вдовой после своего мужа, умершего под Хотином литовского гетмана Яна Карла Ходкевича, подпала полному влиянию иезуитов и свои богатства употребила на служение католичеству и унии, а православие подвергла гонению. На месте известного дедовского училища она основала в Остроге иезуитский коллегиум и начала строить для него громадное здание. Ее ханжество простиралось до того, что кости своего православного отца, князя Александра, покоившиеся в замковом Богоявленском храме, она велела вынуть из склепа, освятить посредством иезуитов и отвезти в католический костел.

Выше мы заметили, что к данному времени начали оканчиваться льготные сроки для украинских новопоселенных слобод, и землевладельцы вступали во все свои права; что на Украине хотя гнет от владельцев и арендаторов и не был так тяжел, как в старых областях, но тут сложился другой характер населения. А потому попытки закрепощения не замедлили вызвать новое движение среди сельского населения: свободолюбивые люди уходили и селились далее в степях или бежали за Пороги и перечислялись таким образом в казаки, т. е. в вольный военно-служилый класс. Паны, конечно, не признавали этой воли и начали теснить казаков, стараясь силою воротить их в крепостное состояние. Отсюда возник целый ряд казацких восстаний, от Жмайла до Хмельницкого включительно (1624–1648 гг.).

В 1623 году, когда после убиения Иосафата Кунцевича возобновилось усиленное гонение на православие, было решено принять меры для обуздания и сокращения казачества, а также для недопущения их пиратских походов в Черное море. С этою целью назначена была на Украйну новая военносудная комиссия. Но казаки вооруженною рукою воспротивились ее действиям. Во главе восстания стал атаман Жмайло, около которого собралось значительное войско запорожских и отчасти реестровых казаков. Он даже вошел в сношения с крымцами и звал их на помощь. Он расположился обозом под Крыловым (на р. Тясмин). Против Жмайла с кварцяным войском и панскими вспомогательными отрядами выступил сам коронный гетман Концепольский, один из лучших полководцев своего века, достойный преемник и зять гетмана Жолкевского. В его войске находилось и большинство реестровых казаков. Теснимый гетманом, Жмайло отступил в лесистую, болотистую местность, называвшуюся Медвежьими Лозами. Тут у озера Курукова гетман догнал его и принудил к решительной битве. Казаки дрались отчаянно; но перевес военного искусства и особенно артиллерии был на стороне поляков. Казаки вступили в переговоры. Они предъявили разные требования, в том числе: чтобы им не запрещали ходить на море за добычей, так как королевское жалованье им слишком скудно или совсем до них не достигает; чтобы Греческая вера не терпела никаких притеснений, чтобы они сами выбирали себе гетмана и пр. После многих переговоров польские комиссары с Конецпольским во главе, заключили с казаками так наз. Куруковский договор, в ноябре 1625 года. Казацкая старшина присягнула на следующих главных условиях: реестровое войско определяется в 6000 человек с жалованьем по 60 000 злотых в год, кроме особого жалованья старшому, обозному, писарю, двум есаулам, полковникам и пр. Остальные казаки должны быть выписаны из войска и возвращены в прежнее состояние, т. е. под власть или королевских старост, или своих панов-землевладельцев. Старшой назначается и, во всяком случае, утверждается коронным гетманом; за Порогами должна стоять сторожа в 1000 человек для охраны границы от татар и недопущения их переправляться через Днепр. Для этой стражи чередуются известные шесть полков: Переяславский, Черкасский, Чигиринский, Каневский, Корсунский, Белоцерковский. Все морские чайки должны быть сожжены и казаки не должны без позволения королевского ходить в море ни Днепром, ни другими реками и мира с турками не нарушать. Старшим на место Жмайла Конецпольский назначил Михаила Дорошенка.

В следующем году, тяжелый для Украйны, Конецпольский с кварцяным войском покинул южные пределы Речи Посполитой и направился на север в польскую часть Пруссии, куда шведский король Густав Адольф из Лифляндии перенес войну с поляками. Наместником своим на Украйне гетман оставил шляхтича Стефана Хмелецкого. Этот храбрый и талантливый военачальник умел поладить с реестровым казачеством и, опираясь на него, в течение трех лет удачно оберегал южные границы от нападения крымских и буджацких татар, которые не раз терпели от него сильные поражения. В награду за свои подвиги незнатный шляхтич был назначен киевским воеводою; но он умер, не успев вступить в эту должность (1630 г.). Около того времени, по замирении со шведским королем, воротился на юг с кварцяным войском суровый гетман Конецпольский. Не имея чем уплатить жалованье войску и опасаясь обычного в подобных случаях бунта, он расположил своих жолнеров на Украйне таким образом, чтобы хоругви были отделены одна от другой большим расстоянием; следовательно, они не могли бы легко сговориться и поднять бунт. Это обстоятельство послужило, в свою очередь, тоже к бунту, но только не польских наемников, а казаков.

Постой буйных и хищных жолнеров лег тяжелым бременем на местное население. Особенно волновался тот класс обывателей, который назывался «выписчиками»: они временно успели побывать в казаках, но были выписаны из реестра. Из этой среды выступили агитаторы, которые начали возбуждать народ и смущать его разными слухами, вроде того, что поляки задумали истребить сначала всех казаков, а потом и весь русский народ. Духовенство охотно поддерживало подобные слухи и указывало на продолжавшиеся утеснения Православной церкви от латинян и униатов. Говорят, будто бы, кроме того, в народе действовали агенты московские и шведские. Как бы то ни было, в крае появились отряды казацкой вольницы, которые стали врасплох нападать на поляков, и несколько их хоругвей перебили. Мятежники воспользовались захваченным у них оружием. Тогда Конецпольский поспешил сосредоточить войско и из города Бара, своей гетманской резиденции, разослал универсал, приглашавший шляхту спешить на соединение с кварцяным войском против казаков, а наперед себя отправил на Украйну коронного стражника Самуила Лаща. Преувеличенные слухи о неистовствах сего последнего над жителями подлили только масла в огонь. Тысячи украинской голоты собрались на Запорожье и там выбрали себе гетманом некоего Тараса Федоровича. Запорожцы обманом захватили преемника Дорошенки, т. е. старшего реестровых казаков, по имени Григория Черного, и казнили его за то, что он держал сторону ляхов и уговаривал казаков к покорности. Реестровые разделились: одна часть их осталась верна Речи Посполитой, а другая пристала к восстанию. Тарас с своим войском укрепился на правой стороне Днепра под Переяславом. Сюда же явился и Конецпольский. Произошли ожесточенные битвы, в которых, по словам польского хрониста, польской шляхты пало более чем за всю прусскую войну. Борьба окончилась победою поляков. Казаки изъявили покорность, присягнули на условиях Куруковского договора и выдали зачинщиков. На место Григория Черного Конецпольский поставил Тимоша, прозванием Арандаренка (1630 г.).

Во время междуцарствия, наступившего по смерти Сигизмунда III, когда на Конвокацийном сейме поднялись со стороны диссидентов и православных жалобы на притеснения, казаки также чрез своих послов выступили с разными требованиями. Гетман казацкий Иван Петржицкий в июне 1632 года двинулся с войском, чтобы поддержать эти требования. Но на Волыни, на границе имений князя Острожско-Заславского, агент его остановил казаков и упросил их не идти далее. В ожидании возвращения своих послов, они расположились между Уманью и Овручем. Агент Заславского доложил своему князю, что хотя гетман показывает число реестровых казаков у себя в 16 000, но в действительности оно по крайней мере вдвое более и что между ними он видел много хлопов. Очевидно, помянутые выше договоры не исполнялись, и войско Запорожское продолжало принимать в свою среду бывших крестьян. Казацким послам поручено было на сейме указать на заслуги Запорожского войска при обороне границ и затем требовать: участия в избрании короля, обеспечения православной веры от униатских притеснений, расширения своих вольностей, увеличения реестра, прибавки жалованья и пр. Сейм отклонил их требования. Относительно участия в избрании короля, которого казаки домогались как члены Речи Посполитой, сейм отвечал, что короля выбирают только люди шляхетского звания, а что казаки если и члены Речи Посполитой, то вроде волос и ногтей, которые обрезают, когда они слишком отрастут. Но так как в короли был выбран именно тот, кого казаки сами предлагали, т. е. Владислав, пользовавшийся их расположением, то Запорожское войско было довольно, и тем более что новый король, как мы знаем, обнаружил веротерпимость и прекратил было гонение на Православную церковь. Первые годы его царствования прошли в мире с запорожцами, и сии последние, как мы видели, оказали ему большие услуги при освобождении Смоленска от осады Шеина. Но так как казаки не хотели отстать от своих морских набегов на турецкие берега, то польское правительство решило при начале Порогов построить крепость Кодак, которая должна была запереть казацким чайкам дорогу по Днепру в море.

Не успели еще докончить Кодакские укрепления, как атаман Сулима, прославившийся своими удачными морскими походами, поспешил уничтожить эту преграду. Предводительствуя несколькими тысячами запорожцев, он внезапно ночью ворвался в крепость, истребил малочисленный ее гарнизон, начальника его француза Морьона велел казнить, а укрепления разрушить (1635 г.). Этим событием возобновилась ожесточенная борьба казачества с поляками. Гетман Конецпольский угрозами заставил реестровых схватить и выдать Сулиму с главными его товарищами в руки правительства. Они были казнены в Варшаве. Перед казнию Сулима, Бог весть зачем, принял католичество. Одному из осужденных его товарищей, по имени Павлюку, канцлер Фома Замойский (сын знаменитого Яна Замойского) выспросил у короля пощаду. И этот-то Павлюк явился во главе следующего казацкого восстания.

Причиною нового восстания был все тот же усиливающийся гнет от подстарост и других старостинских урядников в королевских землях, от управителей и арендаторов-жидов в панских имениях; поборы и повинности все увеличивались, и продолжалось стремление шляхты к закрепощению простого народа, со включением так наз. выписчиков или тех людей, за которыми она не признавала казацкого звания. Недовольные, по обычаю, уходили на Запорожье. Когда они вновь скопились там в большом числе, то выбрали своим гетманом Павлюка и подняли знамя бунта (1637 г.). Реестровые со своим старшим Саввою Кононовичем хотели остаться покорными Речи Посполитой. Новоизбранный гетман послал на него несколько тысяч запорожцев с полковником Скиданом, который захватил Кононовича в Переславле. Павлюк велел его расстрелять. Украйна закипела шайками поднявшихся хлопов, которые бросились грабить и жечь панские дворы и фольварки, причем тщательно забирали всякое оружие.

С особою силою мятеж разлился в обширной Заднепровской Вишневечине. Шляхта спасалась бегством в укрепленные города и замки. Коронный гетман Конецпольский с кварцяным войском сторожил тогда южную границу от угрожавших ей турок и потому двинул против мятежников своего товарища или польного гетмана Николая Потоцкого с небольшим отделом кварцяных жолнеров. Эти жолнеры также готовы были взбунтоваться от неуплаты жалованья. Но Потоцкий их успокоил. Сын одного из самых крупных украинских землевладельцев, он возбудил к деятельной обороне своих товарищей, украинских панов, которые явились к нему на помощь с вооруженными отрядами; в их среде главное место занимал Еремия Вишневецкий.

В лагере восставших казаков не было единодушия: большая часть реестровых осталась верна полякам и соединилась с Потоцким; а другая часть хотя и пристала к запорожцам, но действовала осторожно и неохотно. Сам Павлюк оказался ниже своей задачи. Он звал на помощь себе крымского хана; но тот его обманул; таким образом, пропущено было лето, т. е. самое удобное для казаков время, и только в декабре казацкий гетман двинулся из Запорожья на Украйну, где действовал полковник Скидан. Под Кумейками (к югу от Канева) он неожиданно столкнулся с Потоцким, у которого передовым отрядом начальствовал известный разбойник и лихой наездник Самуил Лащ. Произошла жестокая битва. Несмотря на превосходство в числе и отчаянную храбрость запорожской голоты, польское военное искусство, более крепкая дисциплина, лучшее вооружение и артиллерия начали брать верх. Тогда конница реестровых и сам Павлюк с главными помощниками покинули поле битвы. Поляки ворвались в казацкий табор, и битва обратилась в беспощадное избиение голоты. Но тут выдвинулся своим мужеством и распорядительностью некто Димитрий Томашевич Гуня: он сумел устроить новый табор, в котором до ночи оборонялся со своим отрядом, а ночью ускользнул с ним из рук победителей. Павлюк с остатками разбитого войска окопался в местечке Боровице. Здесь православный украинский пан Адам Кисель выступил посредником между поляками и казаками. Он поклялся на том, что жизнь Павлюка и его товарищей будет пощажена, и уговорил казаков выдать их в знак своей покорности. (Скидан и Гуня скрылись.) Уполномоченные Запорожского войска присягнули вновь на исполнение Куруковского договора: казакам окончательно предоставлено было право выбирать только старшину полковую; а войсковую, т. е. старшого и есаулов, назначал коронный гетман; все лодки на Запорожье они должны были сжечь, а приставшую к ним чернь выдать. При войске должен был состоять правительственный комиссар, который, собственно, и ведал его делами и резиденцией которого назначен казацкий город Трахтемиров. Старшим над реестровыми теперь поставлен был переяславский полковник Ильяш Караимович. Он подписал присягу вместе с пятью другими полковниками, Черкасским, Каневским, Чигиринским, Корсунским и Белоцерковским. Присяга была скреплена войсковою печатью и подписью войскового писаря Богдана Хмельницкого, который в этой войне вместе с названными полковниками оставался верным Речи Посполитой. Присяжная грамота помечена 24-м декабря 1637 года.

Сейм 1638 года не признал для себя обязательной клятву Адама Киселя о пощаде Павлюка с товарищами, и они были казнены в Варшаве. Рассказывают, что перед казнию на голову Павлюка хотели надеть раскаленную железную корону и дать ему в руки такой же скипетр, потому будто бы, что он хвастал взять самую Варшаву и там короновать себя королем. Но Владислав IV избавил его от таких продолжительных мук.

Мятеж был подавлен только на правой стороне Днепра. Благодаря случившемуся тогда в нем ледоходу, сообщения с Заднепровской Украйной на время прекратились, и там шайка гультяев продолжала свирепствовать в панских имениях, т. е. жечь и грабить панские дворы, избивать панскую челядь и жидов. Но когда Днепр покрылся льдом, Потоцкий перевел свои хоругви на левую сторону и успел до некоторой степени очистить ее от казацких шаек. Около этого времени до 4000 запорожцев хотели пробраться в Персию, чтобы наняться к шаху и служить ему в войне с турками; но дорогою они, по приглашению донцов, соединились с ними и вместе взяли у турок Азов.

Казачество, особенно в Заднепровской Украйне, притихло только до весны. Зима была самым неудобным временем для казацкой войны, потому что лишала их обычных прикрытий и убежищ. Только летом казаки приобретали полную свободу для своих действий. Тогда к их услугам являлись болота, камыши, лесные поросли, яры и балки; тут они были в своей стихии и, опираясь на эти убежища, могли действовать с большею уверенностию и отвагою.

Меж тем, разносимые по Украине преувеличенные слухи о страшных жестокостях, с которыми паны и жолнеры торжествовали свою победу, о намерении ляхов истребить весь православный русский народ, о всевозможных притеснениях и вымогательствах жидов-арендаторов и т. п. распаляли народные страсти и возбуждали непримиримую ненависть к господству ляхов и жидов. Весною 1638 года в Заднепровье снова поднялись толпы голоты, снова запылали панские дворы и хутора и полилась кровь. Во главе восстания теперь стали, уже отличившиеся в предыдущем году и спасшиеся из рук ляхов, Остраница и Гуня, полковники Скидан, Путивлец, Филоненко и др. Выбранный гетманом войска Запорожского, Яцко Остраница или Остранин (из города Остра), расположился табором в Базавлуцкой Сечи, и в марте 1638 года издал универсал или послание ко всему казачеству обеих сторон Днепра. В этом послании он рассказывает, как некий Геродовский, начальствовавший в городе Остре, прошлою зимою мучил отца Остранина, семидесятилетнего старика, за то, что он не мог доставить наложенное на него количество сыру и масла для собак Геродовского, а после и за то, что у него не оказалось венгерского вина, которого потребовал начальник при своем посещении. От мук и побоев старик умер. Геродовский велел избить до полусмерти также и брата Остранинова, который после того убежал в Сечь. Затем универсал указывал малорусскому народу вообще на тиранство ляхов, на избиваемых отцов и братьев, на матерей, жен и сестер, подвергаемых бесчестью, обливаемых водою в трескучие морозы или запрягаемых в плуги наподобие волов и подгоняемых жидовскими бичами, по приказу ляхов; указывал на гонения православных, насильственное обращение в унию и т. д. Остранин призывал народ вооружаться против ляхов и спешить к нему на соединение. Он советовал делать это втайне от реестровых казаков, называя их «отродками и отщепенцами», которые ради своих выгод и корысти помогали ляхам в предыдущей Кумейской войне. Этот универсал посредством расторопных казаков был разослан в округи Черкасский, Белоцерковский и Уманский на правой стороне Днепра, в Переяславский, Нежинский и Дубенский на левой. Начальники восстания, кроме того, звали на помощь и крымцев, и донцов; но крымцы отказали, а донцы были тогда заняты Азовом. Реестровые казаки не пристали к запорожцам и сражались против них в рядах польского войска.

Предводимые Остранином и Скиданом, запорожцы с Днепра двинулись на его левую сторону в лесистое и болотистое пространство между Пслом и Ворсклою, во владения Вишневецкого, и взяли его городок Голтву на Псле. Польный гетман Николай Потоцкий отрядил сюда своего родственника Станислава Потоцкого с наемною немецкою пехотой, польскими жолнерами и реестровыми казаками. После тщетных усилий выбить запорожцев из Голтвы Станислав Потоцкий отступил к городу Лубнам на Суле. Остранин и Скидан, увлеченные первым успехом, перешли в наступление и ударили на Потоцкого; но от польской артиллерии и немецкой пехоты понесли такие потери, что ночью ушли вверх по Суле. Это отступление случилось очень некстати: на помощь им полковник Путивлец вел более 2000 казацкой голоты, в том числе 500 донцов. Потоцкий, пользуясь уходом Остранина, напал на Путивльца. После длившейся целый день упорной обороны гультяи, по своему обычаю, от великой самонадеянности быстро перешли к унынию и вероломству: они выдали Путивльца с товарищами и изъявили покорность. Но рассвирепевшие жолнеры, не обращая внимания на переговоры, бросились на казаков и всех перебили. Потоцкий после того отступил к Киеву, которым тщетно пытались овладеть казаки. Остранин меж тем, подкрепив себя новыми толпами голоты, двинулся опять вниз по Суле. Против него выступил князь Еремия Вишневецкий во главе войска, собранного из панских отрядов; с ним соединился и Станислав Потоцкий. Столкновение произошло у местечка Жолнина, где казаки заняли позицию, защищенную болотами и лесистыми порослями, и начали отабориваться, т. е. укреплять вокруг себя табор из возов. Но Вишневецкий не дал им времени докончить укрепление и стремительным ударом разорвал их табор.

Считая все потерянным, Остранин с частью своей конницы спасся бегством и ушел за Московский рубеж. Но среди казацкой старшины нашлись люди, которые удержали большую часть войска на месте, устроили новый табор и возобновили отчаянную битву, во время которой поляки понесли большие потери. Тут своим геройством и расторопностию снова выдвинулся на первый план Димитрий Гуня, который, собственно, и признан был теперь казацким гетманом. Руководимые им, казаки передвинули свой табор из-под Жолнина к самому устью Сулы, где и окопались на острове, который образуется этим устьем и затоном Днепра или так наз. Старцем. Сюда подходили к ним подкрепления с разных сторон Украйны. А к полякам подоспел польный гетман Николай Потоцкий с несколькими хоругвями; за ним из Киева пришла артиллерия; к нему же спешили вспомогательные отряды, снаряженные панами, в том числе и православными (князья Четвертинские, Проскуры, Аксаки и др.), которые заодно с католиками отстаивали свои владельческие права и равно стремились к закрепощению простого народа. Полковник Скидан, будучи ранен, хотел пробраться в Чигирин, но был схвачен поляками и потом казнен вместе с Путивльцем и другими товарищами.

С половины июня до конца июля на Усть-Старце кипела отчаянная борьба, ознаменованная многими подвигами с той и другой стороны. Гуня так укрепил свой лагерь высокими валами, что никакое бомбардирование, никакие приступы поляков не могли им овладеть. Но скоро против казаков встал другой более неумолимый неприятель: съестные припасы у них истощились, и грозил страшный голод. Поляки тоже страдали от недостатка кормов и продовольствия; но они все-таки могли посылать фуражиров, хотя и в дальние места, так как ближние были уже совершенно опустошены.

Казаки прибегли к переговорам, причем стояли на том, что положат оружие только тогда, когда им возвратят все прежние права. Этими переговорами они хотели выиграть время; так как ожидали к себе на помощь корсунского полковника Филоненка, который действительно приближался частью на лодках Днепром, частью берегом с новым отрядом, а главное с большим запасом продовольствия. Польские начальники проведали о нем и устроили ему засаду на правом берегу Днепра. Он отбился от этой засады и ночью приплыл к пристани, которая отделялась небольшим пространством от казацких окопов. Потоцкий и Вишневецкий вывели почти все свое войско на это пространство и стали между Филоненком и казацким табором. Из этого табора казаки ударили на поляков. Тут произошла последняя и самая отчаянная битва, длившаяся всю ночь. Она окончилась тем, что Филоненко пробился в окопы, но с потерею большей половины своего отряда и почти всего съестного запаса. Буйная, невежественная казацкая чернь до того была рассержена такою неудачею, что, забыв геройское поведение Филоненка, на своей черной раде приговорила его к позорному наказанию киями. Теперь казаки совсем упали духом и заключили предварительный договор с поляками; а окончательный отложен был до возвращения казацких послов, которых коронный гетман позволил выбрать на будущей раде в Каневе и отправить к королю. После того казаки покинули свой лагерь и разошлись в разные стороны. Гуня и Филоненко во время переговоров успели ночной порой сесть в лодку и уплыть вниз по Днепру, чем и спасли себя от польской казни.

Отправленное к королю казацкое посольство, среди которого оказался и Богдан Хмельницкий (в этой войне бывший на стороне шляхты как реестровый), не добилось никаких уступок. В декабре того же 1638 года королевские комиссары собрали казаков на Масловом Ставу (между Каневом и Богуславлем), и тут объявили им окончательные условия. Эти условия были еще горше Куруковских. Теперь коронный гетман назначал казацкими полковниками даже не казаков, а польских шляхтичей; вместо старшого над войском поставлен польский комиссар (некто Петр Комаровский), который свою резиденцию имел в Корсуне, так как Трахтемиров во время этой войны был сожжен. Самим казакам предоставлено было право выбирать только сотенных атаманов. (В числе их является и Богдан Хмельницкий, выбранный Чигиринским сотником.) О возвращении казакам привилеев, земель и угодий не было и помину. Таким образом и самое реестровое казачество, вместо награды за верность, было умалено в своих правах и в своем числе (которое снова низведено к 6000). А между тем оно-то именно и помогло победе поляков; как и вообще отсутствие единодушия и какой-либо правильной организации препятствовало малороссийскому казачеству и всему украинскому народу оказать ляхам такое сопротивление, которое бы заставило уважать его права на некоторую политическую самобытность.

Украинские летописцы упоминают еще о какой-то попытке казаков вслед за разгромом их на Усть-Старце. Предводителем своим они выбрали некоего Полторакожуха (вероятно, по его размерам ему мало было одного кожуха), и собрались на р. Мерле. Но при одном слухе о приближении Вишневецкого эта толпа рассеялась. Вследствие больших морозов, на походе против них погибло много и самих поляков.

Ближайшим следствием целого ряда неудавшихся восстаний было переселение многих малороссиян из польско-русской украйны за рубеж в Московское государство. Так Яцко Остранин пришел во главе нескольких сот казаков, получил от московского царя обширные земли на реке Донце, где и основал поселение на Чугуевом Городище. Ускользнувшие из табора на Усть-Старце Гуня и Филоненко ушли за тот же рубеж, первый в сопровождении трехсот казаков. Надобно заметить, что имущество городовых казаков, замешанных в восстании, обыкновенно отбиралось и отдавалось в награду людям, отличившимся при его подавлении. Так движимость и недвижимость Яцка Остраницы была отдана одному из жолнеров Самуила Лаща (шляхтичу Мацею Доманскому). В Чугуеве собралось до 1000 черкас или малороссийских казаков, и они составили целый полк, имевший свое обычное военное устройство, под начальством Остранина, который сохранял звание гетмана; а под ним начальствовали сотники. Но рядом с гетманом здесь был московский воевода с своим гарнизоном. Наделенные землями и всякими угодьями, казаки обязаны были нести пограничную или сторожевую службу. Это строго наблюдавшаяся Москвою сторожевая служба вскоре показалась непостоянным и наклонным к лени казакам обременительною. А между тем из Польши присылались люди, подстрекавшие их воротиться на родину. Среди них возникли несогласия и распри. Остранин своим любостяжанием и властолюбием вызвал против себя неудовольствие. Начались распри и обратный уход в польские владения. Дело окончилось тем, что черкасы с обычною своею строптивостью и непоследовательностию, возмутились, убили Остранина и ушли из Чугуева (1641 г.).

В числе польских мероприятий против повторения казацких мятежей немалое значение имело возобновление крепости Кодака. В 1639 году коронный гетман Конецпольский, во главе нескольких тысяч жолнеров, лично наблюдал за построением валов и укреплений, возводимых под руководством французского инженера Боплана. Когда крепость была окончена, гетман занял ее сильным гарнизоном, над которым начальство вверил пану Жолтовскому, и предписал самые строгие меры предосторожности от нечаянного нападения. Главное назначение этой крепости состояло не в обороне государства со стороны степных орд, а в разобщении Украйны с Запорожьем и в преграждении украинским чайкам выхода в Черное море. Теперь ни один реестровый казак не мог пройти туда мимо Кодака без особого письменного разрешения от польского комиссара, сидевшего в Корсуни.

По поводу той же крепости казацкое предание рассказывает следующее о Богдане Хмельницком, будущем освободителе Украйны.

Однажды гетман Конецпольский обходил укрепления Кодака в сопровождении свиты и нескольких реестровых казаков, в числе которых находился Чигиринский сотник.

— Угоден ли вам, казакам, сей Кодак? — спросил вдруг гетман хвастливым тоном.

Казаки промолчали, только Хмельницкий ответил по-латыни:

— Что человеческою рукою сделано, тою же рукою может быть и разрушено.

Гетман подозрительно посмотрел на сотника, но не решился причинить ему какое-либо зло ввиду его заслуг перед Речью Посполитой.

Сам польский хронист (Пясецкий), сообщая о построении Кодака, указывает, сколько бед накликали на себя поляки, стараясь уничтожить Запорожское войско. Уже в феврале следующего, 1640 года татары сделали большой набег, опустошили области Корсунскую, Переяславскую и Вишневечину и ушли назад с 30 000 пленных, не встретив сопротивления в городах, не имевших казацкого гарнизона. Гетман Конецпольский погнался за ними, но не догнал. Таким образом поляки сами лишили свои южные пределы той казацкой обороны, которая им ничего не стоила. А польские жолнеры, вновь расквартированные на Украйне, вместо ее охраны, только угнетали ее своими поборами и всякого рода насилиями.

Для Украйны наступил самый тяжелый период — период крайнего гнета, религиозного, политического и экономического. Наряду с ляхами, как их усердный помощник в этом гнете, деятельное участие принимало жидовство.

Прежде, нежели перейдем к жидовству, посмотрим, что такое в ту эпоху была Сечь Запорожская и бросим общий взгляд на Украйну.

Довольно наглядное представление о Запорожской Сечи дает нам один иноземец в конце XVI века, именно Эрих Ляссота, который в 1594 году ездил сюда послом от императора Рудольфа II с поручением нанять запорожцев в имперскую службу для войны с турками.

От Киева посольство на лодках поплыло вниз по Днепру. На устье Псла оно соединилось с московским посольством, которое также отправилось к запорожцам с подарками от царя. Прошедши пороги, оба посольства достигли острова Хортицы, на котором запорожцы в ту пору держали своих коней зимою. Здесь к послам присоединилось 400 казаков, которые около Будиловского порога скрывались в кустах и зарослях, находясь на страже против татар: последние при своих набегах на Украйну совершали иногда в той стороне переправу, именно против острова Таволжаного. Запорожская Сечь в это время располагалась гораздо ниже Хортицы, именно на острове Базавуке, лежащем при впадении реки того же имени в Днепр. Остров этот именовался иначе Чертомлыком по имени огибавшего его Днепровского рукава или так наз. Чертомлыцкого Днеприща. Посольство прибыло сюда 9 июня. Запорожцы встретили его с почетом и пушечною пальбою. Его разместили в шалашах или в «кошах», плетенных из хворосту и покрытых сверху лошадиными кожами. Атаман запорожский, которым на ту пору был Богдан Микошинский, находился в отсутствии: с 1300 казаками он на 50 судах отправился к устью Днепра, чтобы помешать очаковской переправе крымских татар, шедших на Венгрию на помощь туркам. Но ввиду большого количества турецких галер и других судов, стоявших на этой переправе, Микошинский после небольших схваток с ними 18 июня воротился в Сечь.

19-го казаки собрались в коло или раду, выслушали московского посла и приняли от него подарки. На следующий день выслушали императорского посла. Пригласив его выйти из круга, рада начала обсуждать привезенную им грамоту, причем разделились на два кола: одно, состоявшее из старшин, а другое из простых казаков или черни. Долго шло совещание; наконец чернь закричала, что согласна поступить на службу императорского величества, в знак чего стала бросать вверх свои шапки. Старшина меж тем медлила своим решением. Но толпа пригрозила бросить в воду всякого, кто будет противного с ней мнения. Не смея ей противоречить, старшина как бы согласилась с нею и только требовала определить условия службы. Для сего выбрали 20 депутатов, которые, сев на землю, составили малое коло; после многих разговоров они пригласили в свою среду посла. Депутаты объявили ему, что войско готово поступить на императорскую службу и через Молдавию двинуться в Турцию, но существуют важные затруднения. Во-первых, у казаков нет достаточного количества коней для самих себя и под орудия, потому что прошлой зимой татары угнали у них более 2000 коней, и осталось менее 400. Во-вторых, на лицо всего войска теперь только около 3000 человек, а на молдаван нельзя полагаться, так как этот народ известен своим непостоянством и вероломством. В-третьих, посол предлагал им слишком малое вознаграждение и вообще слишком неопределенные условия службы. В заключение они вызывались выйти в море и напасть на Килию и Бабадаг, лежащие в устьях Дуная.

Посол старался устранить эти возражения и уговорить казаков, чтобы они немедля двинулись в Валахию, где бы загородили татарам путь в Венгрию. Когда есаулы сообщили Большой или Черной раде о сих переговорах, она вновь выразила свое согласие кликами и бросанием шапок. Но в тот же вечер более зажиточные казаки, например, челновладельцы и их сторонники, ходили из хаты в хату и смущали простой народ, выставляя поход слишком далеким и опасным, и советовали хорошенько прежде обдумать все предприятие, чтобы потом не раскаиваться. Особенно налегали они на незначительность присланной им суммы (8000 червонцев), тогда как много требуется денег на покупку хлеба и лошадей; а между тем им не дают никакого письменного обеспечения, скрепленного императорскою печатью; когда же они зайдут далеко в глубь чужой страны, а надобность в них минует, то их могут просто оставить ни при чем.

Такие речи подействовали, и на следующее утро, 21 июня, рада постановила решение совсем противное тому, которое было сделано накануне. Тщетно Ляссота уговаривал казаков; тщетно поддерживал его сам Микошинский, который даже отказался было от начальства; но его упросили взять свой отказ назад. Несколько раз собиралась рада; составлялись разные планы и условия; решали их и опять перерешали. Между прочим, хотели просить о помощи и московского государя. Наконец остановились на том, чтобы с послом отправить к императору двух депутатов от войска, для определения условий будущей казацкой службы. Выбрали двух сотников, Федоровича и Ничипора, как уполномоченных от всего товарищества или от «рыцарства вольного войска Запорожского», которым и вручили войсковую грамоту императору. 2 июля посол отплыл из Сечи вверх по Днепру, при звуке барабанов, труб и пушечной пальбе. Таким образом успеха его посольство не имело. Но записки его довольно живо рисуют перед нами характер Запорожского войска с его шумными, непоследовательными радами, с его малым уважением к старшине и любовью к полному равенству, с его стремлением к свободе и независимости от собственного, т. е. польского, правительства. Это стремление, как известно, и было одним из главных двигателей последующих восстаний и отчаянной борьбы украинского народа с ляхами.

В первой четверти XVII века, при гетмане Сагайдачном, Запорожская Сечь вновь была перенесена на остров Хортицу, самый крупный из Днепровских островов, обильный лесом, лугами, речками и озерами. (Впрочем, тут она оставалась недолго.) К нему прилегает небольшой остров Малая Хортица, на котором когда-то укрепился князь Дмитрий Вишневецкий и который поэтому можно считать колыбелью запорожских сечей.

Французский инженер Боплан, служивший польским королям Сигизмунду III и Владиславу IV в качестве инженера и артиллериста, как очевидец, следующим образом описывает морские и сухопутные походы запорожцев.

«Почти ежегодно казаки на своих челнах разгуливают по Эвсксинскому Понту. Неоднократно они грабили владения Крымского хана, опустошали Анатолию, разорили Требизонд, доплывали до Босфора и даже в трех милях от Константинополя предавали все огню и мечу. На родину казаки возвращаются с богатою добычею и немногими пленными, по большей части с детьми, которых употребляют в услужение или дарят польским магнатам; взрослых же турок в плен не берут, разве надеются получить за них дорогой выкуп. Число казаков, предпринимающих таковые набеги, не превышает 6 или 10 тысяч. Нельзя надивиться, с какою смелостью они переплывают море на изготовленных ими же утлых челнах».

«Несколько ниже реки Чертомлыка, почти посредине Днепра, находится довольно большой остров с древними развалинами, окруженный со всех сторон более нежели 10 000 (?) островов; они разбросаны беспорядочно, почву имеют иные сухую, другие болотистую; все заросли камышом, торчащим наподобие пик и закрывающим протоки между островами. Сии-то многочисленные острова служат притоном для казаков, которые называют их Войсковою Скарбницею, т. е. казною. Все они, исключая развалин, потопляются весенним половодьем. Там никакие силы турок не могут вредить казакам. Однажды преследовавшие их турецкие галеры проникли до самой Скарбницы; но тут в лабиринте островов запутались и не могли найти выхода. Казаки грянули в них из ружей с челнов, закрытых камышами, потопили многие галеры и так напугали, что с тех пор турки не смеют входить в Днепр далее 4 или 5 миль от устья. Каждый казак имеет на островах свой тайный уголок. Возвратясь с поисков над турками, они делят в скарбнице добычу, и все, что ни получают, скрывают под водою, исключая вещей, повреждаемых оною. В Войсковой Скарбнице запорожцы строят также свои челны, имеющие в длину 60, в ширину от 10 до 12, а в глубину 8 футов и снабженные двумя рулями. Эти челны, имея с каждой стороны по 10 и 15 весел, плывут на гребле скорее турецкой галеры.

Перед походом казаки составляют раду, на которой выбирают походного атамана. Они запасаются сухарями, вареным просом и тестом; его едят разведенным в воде, что у них называется саламатою. Во время похода они всегда трезвы, и, если кто окажется пьяницей, атаман тотчас приказывает выбросить его за борт. Водку брать с собой не позволяется.

Турецкие галеры стерегут казаков в Днепровском лимане, но всегда безуспешно; так как для выхода в море выбирается ночь самая темная. Через 36 или 40 часов после этого выхода они причаливают к берегам Анатолии и, оставив для караула на каждой лодке по два товарища и по два мальчика, делают высадку, нападают врасплох, приступом берут города, грабят, жгут, опустошают, нередко на целую милю от морского берега; потом немедля возвращаются к судам, нагружают их добычею и плывут далее — на новые поиски. Встречаются им на море турецкие галеры или купеческие корабли, они бросаются на абордаж. Казаки открывают неприятельские корабли прежде, чем турки успеют их заметить; ибо запорожские челны возвышаются над морскою поверхностью не более двух с половиною футов. Усиленная турецкая стража ждет на устье Днепра возвращения казаков. Но последние смеются над ней даже и тогда, когда битвы с неприятелем уменьшили их число или волны морские поглотили некоторые из утлых челнов. Они причаливают в заливе, в 3 или 4 милях на восток от Очакова. От сего залива идет к Днепру низкая лощина, длиною около 3 миль, которую море иногда заливает на одну четверть или покрывает ее водой на полфута. Через сию лощину казаки перетаскивают свои суда; над каждым челном трудится 200 или 300 человек, и через два или три дня весь флот, обремененный добычею, является на Днепр. Но если встретятся с турецкими галерами среди белого дня в открытом море, тогда от пушечных выстрелов челны их рассыпаются, как стаи скворцов, и многие гибнут в морской пучине. Редко возвращается их на родину более половины; зато привозят богатую добычу: испанские реалы, арабские цехины, ковры, парчу, бумажные и шелковые ткани и иные дорогие товары. Это их главный промысел: они живут добычею; воротясь на родину, ничем не занимаются, а умеют только пить и бражничать с друзьями. Казаки выходят на морские поиски после Иванова дня, а возвращаются не позже первых чисел августа месяца».

В другом месте Боплан, впрочем, замечает, «что в мирное время охота и рыбная ловля оставляют главное занятие казаков».

На сухом или собственно степном пути запорожцы совершали походы обыкновенно табором:

«Буджацкие татары, занимаясь беспрерывною войною, храбрее крымских и искуснее в наездничестве. На равнине между Буджаком и Украйною обыкновенно разъезжает 8 или 10 тысяч сей вольницы, которые разделяясь на отряды в тысячу всадников, удаленные один от другого на 10 или 12 миль, гарцуют по степям и ищут добычи. Посему казаки, зная, какая опасность ожидает их в степях, переходят оными в таборе или караване, т. е. между двумя рядами телег, замыкаемых спереди и сзади 8 или 10 повозками; сами же с дротиками, пищалями и косаками на длинных ратовищах идут посреди табора, а лучшие наездники вокруг оного. Сверх того, во все четыре стороны, на четверть мили высылают по одному казаку для наблюдения. В случае поданного сигнала табор останавливается». «Случалось и мне несколько раз, с 50 или 60 казаками, переходить степи. Татары нападали на наш табор, в числе 500 человек, но не в силах были расстроить его; да и мы также мало вредили им: ибо татары только издали грозили нападением, не подъезжая, однако, на ружейный выстрел, и, пустив через наши головы тучу стрел, скрывались. Стрелы их летят дугою, вдвое далее ружейной пули».

О характере и свойствах казацких Боплан отзывается таким образом:

«Соединяя с умом хитрым и острым щедрость и бескорыстие, казаки страстно любят свободу; смерть предпочитают рабству и для защиты независимости часто восстают против своих притеснителей — поляков; в Украйне не проходит семи или восьми лет без бунта. Впрочем, коварны и вероломны, а потому осторожность с ними необходима; телосложения крепкого, легко переносят холод и голод, зной и жажду; в войне неутомимы, отважны, храбры, или, лучше сказать, дерзки, и мало дорожат своей жизнью. Метко стреляя из пищалей, обычного своего оружия, наиболее храбрости и проворства показывают они в таборе, огороженные телегами, или при обороне крепостей. Нельзя сказать, чтобы были плохи и на море, но не таковы на конях: я сам видел, как 200 польских всадников расеяли 2000 отборных казаков». «Одаренные от природы силою и видным ростом, они любят пощеголять, но только тогда, когда возвращаются с добычею, отнятою у врагов; обыкновенно же носят одежду простую».

Воспользуемся тем же наблюдателем-иностранцем и приведем из его записок некоторые черты об Украйне и ее населении того времени.

О Киеве он замечает, что в нем находятся четыре храма католических и десять церквей греко-российского исповедания. Вместо свеч киевляне жгут лучину, которая нарочно для того приготовляется и продается очень дешево. Сказав о Печерской лавре, где живет митрополит, он продолжает: «Против оной находится монастырь женский; монахини, числом до ста, занимаются вышиванием и продают посещающим обитель свою искусную работу. Они пользуются свободою выходить из монастыря, когда им угодно; прогуливаются обыкновенно в Киеве, отстоящем не далее полумили; носят платье черное и подобно католическим монахиням ходят попарно. Помнится, я видел некоторых монахинь столь прелестных, что и в Польше встречал немного подобных красавиц».

О влиянии польской культуры или ополячении западно-русской шляхты и тяжком положении крестьянства Боплан свидетельствует:

«Русское дворянство, которое, впрочем, в Украйне немногочисленно, походит на польское и стыдится, по-видимому, исповедовать иную веру, кроме католической, которая ежедневно обретает в нем новых приверженцев, невзирая на то, что все вельможи и князья ведут род свой от русских.

Крестьяне находятся в жалком положении: они принуждены три дня в неделю ходить на барщину и на землю, смотря по величине участка, давать господину несколько четвериков хлеба, несколько пар каплунов, кур, цыплят и гусей. Оброк сей собирается около Пасхи, Духова дня и Рождества. Сверх того, они возят дрова на господский двор и исполняют тысячи других изнурительных и несправедливых требований, не говоря уже о денежном оброке, о десятине с овец, свиней, меду и со всех плодов; по прошествии же трехлетия, они отдают третьего вола. Одним словом, все, что только ни понравится господам их, крестьяне принуждены уступать, а потому и неудивительно, если сии несчастные не имеют у себя, как говорится, ни кола ни двора. Но это еще не все: помещики, отнимая имущество у крестьян, располагают произвольно и жизнию их. Так неограниченны вольности польского дворянства! Оно блаженствует как будто бы в раю, а крестьяне мучатся, как в чистилище. Если же судьба пошлет им злого господина, то участь их тягостнее галерной неволи. Многие от рабства спасаются бегством; сильнейшие уходят в Запорожье — главный притон казаков на Днепре. Пробыв там несколько времени и совершив один морской поход, беглые крестьяне принимаются в казацкие круги, и таким образом увеличивают легионы их до бесконечности».

«По деревням Украйны всякое воскресенье и всякий праздник крестьяне с женами и детьми собираются после обеда в корчму; мужчины и замужние женщины проводят время в попойке, а юноши и девицы веселятся на лугу пляскою под дудку, туда приходит обыкновенно помещик с семейством своим, чтобы посмотреть на забавы молодых поселян; иногда же дозволяет им плясать перед своими хоромами, где и сам с супругою и с детьми принимает участие в танцах. Надобно заметить, что в Украйне и Подолии деревни обыкновенно окружены лесочками с тайниками, где летом жители укрываются от хищных татар. Сии лесочки занимают добрую полумилю в ширину. Хотя земледельцы считаются крепостными, однако же исстари пользуются правилом и свободою похищать во время пляски благородных девиц, даже дочерей своего помещика. Но в сем случае проворство и расторопность необходимы: похититель непременно должен ускользнуть с добычею в соседний лесочек и скрываться там не менее 24 часов, иначе пропала его головушка». Но тут же автор сознается, что в течение 17 лет, проведенных им на Украйне, ему не случалось ни разу слышать о таком похищении. Да и получить согласие благородной девицы на похищение трудно: «земледельцы впали теперь в презрение, а дворяне сделались властолюбивее и надменнее». Следовательно, в данном случае он передает воспоминания о прежних временах, когда еще не вывелось из обычая древнерусское умыкание девиц во время игрищ, и напрасно пытается объяснить этот обычай древнепольским уважением к тем людям, которые бегали быстрее других.

Между прочим, Боплан не совсем правдоподобно сообщает, будто бы на Украйне «немолодые люди сватаются за девиц, а девицы предлагают им руку и редко не достигают своей цели; им помогает особенного рода суеверие, строго наблюдаемое: по мнению украинцев, родители жениха не могут отказать девице, которая приходит и настойчиво просит их согласиться на брак; отказать ей значило бы оскорбить весь ее род и навлечь на свою голову гнев Божий, а на дом — несчастие.

Свадьбу играют на Украйне таким образом: жених и невеста, созвав несколько юношей и девиц, посылают их к своим родственникам с приглашением на веселье, т. е. на свадьбу; а в знак сей обязанности дают им по цветочному венку (который надеватся на руку), с росписанием всех особ, приглашаемых на праздник. Молодежь идет попарно, имея впереди одного молодца, который держит в руке трость и от имени всех говорит приветствие и приглашение. Невесту наряжают к венцу в предлинное суконное платье кофейного цвета, с широкою на груди оторочкою из полушелковой материи и с огромными фижмами, от коих оно раздувается во все стороны. На голове не бывает никакого убора, кроме цветочного венка; волосы рассыпаются по плечам; грудь и шея закрыты; видно только лицо. Отец, брат или ближний родственник ведет невесту в церковь; впереди их идут двое музыкантов с дудкою и скрипкою; по совершении обряда венчания, один из родственников берет молодую за руку и отводит домой с тою же музыкой». Эти обычаи указывают на известную степень культурности.

Далее находим такие черты:

«На брачных пирах врожденная страсть к вину переступает все пределы умеренности. Помещики дозволяют крестьянам к свадьбе и крестинам варить пиво; это доставляет им возможность без лишних издержек пить сколько душе угодно. В другое же время крестьяне должны покупать пиво на господских пивоварнях». После свадьбы, «в знак того, что молодая уже принадлежит к числу женщин, надевают ей на голову кичку: ибо одни только замужние могут покрывать голову; девицы всегда ходят простоволосые и за стыд почли бы надеть кичку». К нравственности девиц народные обычаи относились очень строго. Если оказывалось, что молодая до свадьбы была нескромного поведения, то со стороны гостей поднимались в доме невообразимый шум, битье посуды, всякие оскорбления ее родителей и родственников и т. п., а молодой мог вытолкать ее за дверь. «Надобно отдать справедливость украинским девицам, — прибавляет Боплан: — хотя свобода пить водку и мед могла бы довести до соблазна, но торжественное осмеяние и стыд, коим подвергаются они, потеряв целомудрие, удерживают их от искушения».

«По степям украинским разгуливают целыми стадами олени, лани, сайги; попадаются также кабаны величины необыкновенной. Дикие лошади ходят табунами от 50 до 60 голов; они не способны ни к какой работе, и хотя жеребята могут сделаться ручными, но также ни к чему не годны, разве только для пищи. Дикую лошадь усмирить невозможно. Она обыкновенно разбита на ноги; так как никто не обрезает ее копыт, то на них наростают такие толстые слои, которые не позволяют ей быстро скакать».

Описывая благодатную, богатую всякими произведениями почву Украйны, ее чрезвычайное обилие рыбою, птицею, крупным и мелким скотом, Боплан касается и оборотной стороны.

Так, при всей телесной крепости и выносливости населения, оно нередко страдает от страшной болезни волос, известной под именем колтуна. «Одиржимые сею болезнию круглый год чувствуют сильное расслабление в членах, и от нестерпимой боли нерв стонут беспрерывно. По прошествии года, на голове больного в одну ночь выступает сильный пот, волосы склеиваются, скатываются в клочки и походят на хвост трески рыбы. Только тогда больной получает облегчение и чрез несколько дней совершенно оправляется; но вид его волос отвратителен: расчесать их невозможно. Если больной острижет клочки, прежде истечения двух дней, то соки, которые выходили порами волос, приступают к глазам и несчастный теряет зрение». Народное суеверие, конечно, примешалось и к этой болезни; появление ее иногда приписывали порче от старых баб, которые действовали с помощью вредных трав и окуривания. Сам автор объясняет существование колтуна отчасти недостатком хорошей воды. «Главный же недостаток Украйны, по его словам, заключается в соли»; она привозится с границ Трансильвании из Покутья, где ее вываривают из соляных источников и делают из нее род небольших лепешек и в таком виде продают. «Добывают соль также из еловой и дубовой золы и называют коломеем; с хлебом она весьма приятна».

«Берега днепровские замечательны бесчисленным количеством мошек: утром летают мухи обыкновенные, безвредные; в полдень являются большие, величиною в дюйм, нападают на лошадей и кусают до крови; но самые мучительные и самые несносные комары и мошки появляются вечером: от них невозможно спать иначе как под казацким пологом, т. е. в небольшой палатке, если только не захочешь иметь распухшего лица».

«От мошек перейдем к саранче. Я видел, как бич сей терзал Украйну в продолжение нескольких лет сряду, особенно в 1645 и 1646 годах. Саранча летит не тысячами, не миллионами, но тучами, занимая пространство на пять или на шесть миль в длину и на две или на три мили в ширину. Приносимая на Украйну почти ежегодно из Татарии, Черкесии и пр. восточным или юговосточным ветром, она пожирает хлеб еще на корню и траву на лугах; где тучи ее остановятся для отдохновения, там через два часа не остается ни былинки, и дороговизна на съестные припасы бывает ужасная». Бедствие это особенно увеличивается в том случае, когда саранча не пропадает до осени и успевает в октябре месяце положить в земле до 300 яиц каждая; тогда на следующую весну выводится страшное ее количество, если во время вывода не пойдут дожди. «Полет ее лучше всего сравнить со снежными хлопьями, рассыпаемыми вьюгою во все стороны. В это время исчезает свет солнца и небо покрывается как будто мрачными облаками».

Такими же темными красками изображается зимняя украинская стужа:

«Хотя Украина лежит под одинаковою широтою с Нормандией, однако стужа в ней суровее и с некоторого времени не только жители, особенно люди военные, но даже кони и вообще вьючный скот не в силах переносить холода нестерпимого». «Кто пустится в дорогу на коне или в повозке, но не возьмет необходимых предосторожностей, худо оденется, тот сперва отмораживает оконечности рук и ног, потом нечувствительно самые члены и мало-помалу впадает в забытье или в дремоту. Если не постараетесь прогнать сон и заснете, то никогда уже не пробудитесь». Всадники отмораживают под бронею живот; после страдают нестерпимыми коликами, «и жалуются, что внутренности их как будто раздираются». «В 1646 году, когда польская армия вступила в Московские пределы, чтобы загородить обратный путь татарам и освободить плененных ими жителей, жестокая стужа принудила нас сняться с лагеря: мы потеряли более 2000 человек, из коих многие погибли мучительною смертию, другие воротились калеками. Лошадей во время похода пало от холода более тысячи». «Стужа бывает еще опаснее для того, кто не употребляет горячей пищи и питья и не следует примеру украинцев, которые три раза в день едят род похлебки из горячего пива с маслом, перцем и хлебом и тем предохраняют свою внутренность от холода».

Теперь взглянем на дальнейшие успехи еврейского элемента среди русского населения.

В истории XVI века мы видели, какими путями и как неуклонно перебиралось из Польши и распространялось по Западной и Юго-Западной Руси еврейство, как оно в качестве откупщиков и арендаторов постепенно захватывало в свои цепкие руки народные подати, повинности, промыслы и торговые статьи. В эпоху, о которой теперь идет речь, т. е. в первую половину XVII века, размножение еврейства и экономическое порабощение коренного народа, как и следовало ожидать, только преуспевают и преодолевают все препятствия. Это, энергичное в деле высасывания народных соков, племя пользуется мягкостию славянской натуры, распущенностию и подкупностию чиновничества, взаимною неприязнию сословий и целых народностей — словом, всеми возможными способами для того, чтобы обходить направленные против него постановления, острым клином врезаться в организм Речи Посполитой, засесть камнем в его желудке, совершенно подточить средние торгово-промышленные классы и необоримою стеною встать между высшими и низшими слоями населения. Тороватые польские и ополяченные паны находили у еврейских ростовщиков всегда готовый кредит для своих непроизводительных расходов, а потому, естественно, оказывали всякое покровительство повсеместному распространению еврейства и его стремлению к захвату арендных статей. Паны и шляхта охотно отдавали еврею свои имения в аренду; ибо никто более его не вносил им арендной платы, никто не обеспечивал им больших доходов и не избавлял их так от всяких хлопот по управлению и хозяйству. Таким образом еврей в одно и то же время удовлетворял и жадности, и лени польского пана. Впоследствии привычка пользоваться услугами ловкого, сметливого еврея внедрилась до такой степени, что польский пан без еврея-арендатора или без еврея-фактора сделался немыслим. А панам в этом случае стала подражать и вся имущая шляхта.

Разумеется, давая высокую арендную плату за имение, еврей, в свою очередь, старался с лихвою выжать ее из крестьян, всеми способами умножал их повинности, увеличивал поборы, вообще вел самое хищническое хозяйство и сильно угнетал сельское население. Отсюда сложились известные латинские вирши, назвавшие Речь Посполитую шляхетским небом, еврейским раем и крестьянским адом (Clarum regnum Polonorum — Est coelum Nobiliorum — Paradisus Judaeorum — Et infernus rusticorum).

В более распространенном виде содержание сих виршей встречаем уже в первой половине XVII века в сочинении одного из тех польских патриотов, которые ясно сознавали темные стороны своего государственного и общественного быта, но тщетно указывали на них своим современникам. Подобно вышепомянутому поэту Кленовичу, этот (неизвестный по имени) патриот такими яркими чертами изображает положение еврейства в своем отечестве:

«Разве это не рай (еврейский), когда у других наций гнушаются сим дурным народом, а в Польше жиды у многих панов любимые люди. Кто (у нас) арендатор в имениях? Жид. Кто чтимым доктором? Жид. Кто славнейшим и состоятельнейшим купцом? Жид. Кто держит мельницы и корчмы? Жид. Кто мытником и таможником? Жид. Кто наивернейший слуга? Жид. Кто имеет легчайший доступ к пану? Жид. Кто пользуется наибольшим покровительством, частным и общественным? Жид. Кто скорее добивается и выигрывает дело, хотя бы и несправедливое? Жид. Кто на сеймиках и сеймах получает наибольшее внимание к своим делам и привилегиям? Жид. Кто так счастлив, чтобы ему всякие плутовства, увертки, предательства и другие несказанные беззакония благополучно сходили с рук? Жид. Но каким же способом этот отверженный народ отворил себе дверь в такой рай? Ответ простой: у него золотой ключ, посредством которого он всего достигает». «Горе тем панам, которые к великой кривде христианскому люду и в ущерб католической религии делают поблажки сему вредному народу, чем сильно отягчают свою совесть и обездоливают своих подданных: отдают в аренду жидам местечки, села, таможни, мыто, мельницы, корчмы. Давно ли все это запрещено сеймовыми конституциями?» Затем следуют ссылки на Статут Сигизмунда Августа или сейм Петроковский 1565 года, конституции 1567 и 1538 гг. «Теперь все делается наоборот. Все помянутые статьи (для них запрещенные) жиды арендуют в Польше, Литве, Руси, на Волыни, Подолии и т. д. Этот злой народ сидит на арендах в городах и селах; жиды мытниками и жупниками (арендаторы соляной регалии), жиды на постоялых дворах; у них монополия: никаких потребных вещей нельзя нигде достать помимо жида». Между прочим, автор жалуется, что жиды-арендаторы заставляют крестьян работать даже в праздники и лишают их возможности посещать храмы Божии, что приходящих к ним по делу женщин склоняют к измене их мужьям, что отняли торги у мещан, промыслы и заработки у ремесленников; отчего города и местечки обедняли, и т. д., и т. д.

Почти теми же чертами оттеняет значение еврейства для Польско-Русского государства Иосиф Верещинский, занимавший католическо-епископскую кафедру в Киеве в конце XVI века — один из лучших польских писателей того времени, человек ученый и знакомый с еврейским Талмудом.

«Жиды, — говорит он, — очень тягостны нам и нашим подданным. Они выцедили почти все наши имения; они околдовали нас как цыгане и заразили своим дыханием как волки; разоряют нас как хотят и всех от низшего сословия до высшего, к стыду нашему, водят за нос. Разве не жиды через руки армян перетащили все сокровища Речи Посполитой к туркам и волохам? Разве не жиды через посредство армян передают чужим народам тайные сведения о делах всего королевства Польского? Ведь на это направляет их Талмуд. (Следуют из него выдержки.) Разве жиды, вопреки государственному праву, не захватывают в свои руки лучшие аренды? Закон запрещает им занимать общественные и государственные должности, на которых они могли бы раздавать приказания христианам; а между тем, владея арендами, они не только повелевают христианами, но и проделывают с ними все, что вздумается, к величайшей для нас обиде. Разве жиды, вопреки государственному праву, не держат на откупе таможен, пошлин, чопового (акциз с напитков)? Разве они, вопреки тому же праву, не держат у себя христианской прислуги? Разве не противоречит сему праву и то, что жиды не хотят ходить в желтых шапках? Даже защитники их сознаются, что не раз испытывали на себе (их мошенничества), и все-таки своими ходатайствами способствуют тому, что дела жидовские процветают, а мы прочие и сами они — даем себя обманывать».

Если в наше время, при всех наличных средствах, государственных и общественных, нельзя назвать успешною борьбу с беспощадной еврейской эксплуатацией и с еврейскими обходами законов, то можно себе представить, как безнадежно в этом отношении было положение средних и низших классов в землях Речи Посполитой, при слабости исполнительной власти, подкупности лиц, занимавших земские и королевские уряды, и своеволии панов. Многие дошедшие до нас судебные и административные акты Западной Руси того времени вполне подтверждают горькие жалобы польских и русских патриотов, подобные вышесказанным.

Приведем несколько примеров.

В 1622 году житомирские мещане жалуются на своего подстаросту и на еврея-арендатора в том, что, вопреки королевским привилегиям, они купеческих и торговых людей не допускают к ярмаркам и торгам, а с самих мещан и с гостей, приезжающих в местечко, взыскивают несправедливое мыто, по три гроша с воза, без всякого права выгоняют их для исправления моста, на ярмарке также беззаконно не позволяют им шинковать пиво, мед и горелку; хотя, по своим привилеям, мещане имеют право в известные сроки устраивать у себя ярмарки, причем безданно и беспошлинно торговать и шинковать.

В 1633 г. виленские обыватели вносят такую протестацию против евреев. Вопреки всем правам и привилеям города, без разрешения виленского магистрата жиды, будучи только гостями и живя в наемных помещениях, занимаются таможнями, мытами, арендами, лихвой, разносной торговлей золотых, серебряных и других вещей; заводят лавки и шинки с медом, пивом и горелкой, чем у бедных мещан-христиан отнимают их отцовский и дедовский хлеб и приводят их к совершенной нищете; хотя в старых и новых правах и сеймовых конституциях торговля сими статьями им запрещена под угрозой строгой кары. Наконец, опять вопреки всем законам, они стали приобретать себе каменные дома и вытеснять из них христиан; причем с этих домов перестали идти городу какие-либо доходы и повинности, и т. д., и т. д.

В 1646 г. бурмистры, райцы и лавники города Полоцка, чтобы воспрепятствовать дальнейшему размножению у себя еврейства, постановили: впредь жидам не занимать более тех шести плацов, которые они уже заняли, и магистрат полоцкий не должен давать новых утверждений на их дома. Разумеется, подобные постановления оказывались бесполезными, так как правительственные лица являлись на стороне евреев. Никакие протесты, никакие жалобы, ни даже открытые мятежи утесненных граждан не могли остановить распространение и размножение евреев. Например, около того же времени, именно в 1644 году, жители города Львова думали силою отделаться от этой язвы; но встретили отпор как со стороны многочисленного, вооруженного еврейства, так и со стороны выступившей на его защиту старостинской милиции. Три дня продолжалась в городе кровопролитная борьба и окончилась ничем: евреи остались на своих местах, и конечно, еще с большею энергией возобновили свою разрушительную деятельность. На подобных примерах можно с достаточною наглядностию следить за историческим процессом постепенного заедания западнорусского мещанства пришлым жидовством.

Арендуя старостинские имения и замки, евреи стали даже заседать в судах подвоеводских в качестве асессоров. А какой погром производило их хозяйничанье в этих арендованных имениях и замках, дает понятие следующая заметка люстраторов о старостинском местечке Нехороще, в Киевском воеводстве, в 1622 году: «Приехавши, мы никого не застали, только жида-арендатора Шмейера; нашли великий беспорядок, замок пустой, погнивший, обвалившийся, без верху».

На Украйне евреи-арендаторы явились вслед за первыми же колонистами, панами и шляхтою, и, конечно, под их покровом. Но особенно еврейский гнет украинскому народу начал чувствоваться с 1625 года, т. е. с эпохи Куруковского договора или неудачного казацкого восстания, когда (как выше замечено) для многих поселенных слобод окончились льготные сроки и началось отбывание всякого рода повинностей и поборов. Да и как могло ленивое, легкомысленное панство не соблазняться услугами евреев, от которых без всяких с своей стороны трудов и хлопот оно рассчитывало получать тысячи и десятки тысяч злотых за аренды, только под условием, чтобы никто, кроме них, не курил и не продавал горелки.

Благодаря этим арендаторам уничтожались для народа прежняя вольная охота в степях и безмездная рыбная ловля в реках; в особенности тяжело показалось ему (а главное казачеству) уничтожение свободы курить вино, варить пиво и мед. Внося высокую арендную плату, евреи, ради своей наживы, кроме отмены этих вольностей, изобретали и другие тяжести. Между прочим, они усилили так наз. поволовщину, т. е. десятину с приплода скота. Прежде она взималась раз в десять лет; а они, учащая ее постепенно, довели до ежегодного взимания. Точно так же, умножая панщину, они достигли того, что стали выгонять на панские работы каждый день и даже в праздники. Изобретательность евреев в сочинении налогов и даней не имела пределов. С их помощью польские паны придумали, например, следующие, по выражению русского летописца «неслыханные нововымышленные дани»: так наз. дуды, т. е. пошлину за игру на дудке, свирели, скрипке, повивачное — от новорожденных детей за повивамще, поениину — от вступающих в брак, пороговщину — от каждого рога воловьего или коровьего, и т. д. и т. д.

Свой гнет евреи не ограничили материальною или хозяйственного стороною, а распространили его и на религиозные потребности населения. Польские и ополяченные паны и старосты в своем легкомыслии и презрении к народу дошли до того, что, ради гнусного прибытка, стали отдавать в аренду в своих имениях и староствах самые православные церкви, и ключи от них вручали жидам-арендаторам. Таким образом не только кто хотел обвенчаться или окрестить ребенка должен был платить за это жиду, но и в воскресенье или другие праздники он не давал ключей от церкви без оплаты их пошлиной. Понятно, как подобные неправды и притеснения раздражали народное чувство, и казацкие восстания, конечно, происходили в непосредственной связи с этим народным чувством. Ненависть к ляху и жиду все росла в русском украинском народе. Она неизбежно должна была вызвать впоследствии еще более решительные события и перевороты.

Судебные акты эпохи наглядно свидетельствуют, что раздражение обывателей христиан против евреев часто выражалось в разных насилиях над ними, т. е. грабежах, побоях и убийствах, а также в обычных обвинениях, взводимых на евреев; таковы обвинения в убиении христианских детей, в колдовстве и в общественных бедствиях, которые посылаются на людей (напр., моровое поветрие) за попустительство властей в отношении жидов. Но те же акты показывают, что и евреи, с своей стороны, не оставались в долгу, и где чувствовали себя в силе или большем количестве, там они сами нападают на христиан и даже убивают; по некоторым указаниям, они, подобно шляхтичам и казакам, носили сабли и вообще не чуждались вооружения. Много встречаем жалоб на обманы и коварство евреев; но и последние обременяют суды или бесконечными денежными исками, или делами о насилии. В самих судебных приговорах, дошедших до нас, нередко замечается явное пристрастие к еврейской стороне, заставляющее подозревать подкупность судей и наглядно подтверждающее жалобы вышеприведенного патриота. Притом в исковых и тяжебных делах еврей обыкновенно находил поддержку и заступничество со стороны того пана, у которого он был арендатором; разумеется, чем сильнее был пан, тем безнаказаннее мог действовать его арендатор.

В конце концов, несмотря на разные насилия и всякие потери, претерпеваемые от христианских обывателей, еврейство в Западной Руси все множится и растет, на горе и разорение коренному русскому населению.