Авторам приключенческих романов во всем мире нередко задают вопросы: происходили ли в действительности события, описанные в книге? Существуют ли живые прототипы героев произведения? Чтобы избежать прямого ответа и возможных нежелательных для себя последствий, писатели в капиталистических странах имеют обыкновение помещать в начале книги предупреждение, что, мол, всякое сходство персонажей романа с реальными лицами совершенно случайно и непреднамеренно. Мы же, советские писатели, стремящиеся к типичности литературных образов, напротив, всегда питаем надежду, что читатель в героях произведения узнает себя, своих современников. Это, разумеется, не значит, что мы претендуем на полную историческую достоверность всех изображенных в повести событий. Но, тем не менее, в основу сюжета повести легло действительное происшествие.

В связи с этим уместно напомнить молодому поколению читателей, что в Латвии до лета 1940 года господствовала власть капитала. В исторические июльские дни сорокового года, когда волей трудового народа буржуазная Латвия стала социалистической республикой и вошла в состав Советского Союза, многие торговые корабли Латвии находились в заграничном плавании. В это время ряд стран Европы уже был охвачен пожаром второй мировой войны, фашистские подводные лодки бороздили моря и океаны, торпедируя корабли даже нейтральных стран, перевозившие грузы для Англии и ее союзников. Таким образом, возвращение на родину национализированных судов латвийского торгового флота стало не¬легким делом для их экипажей, если учесть, что их возвращению чинили всякие препятствия оставшиеся за границей представители буржуазного правительства и недавние судовладельцы, старавшиеся любыми средствами удержать свою собственность, ставшую законным достоянием народа. Англия и США оказывали им в этих преступных намерениях всевозможную поддержку. В ту пору находился в дальнем плавании и крупнейший грузовой теплоход Латвии «Герцог Екаб». Известие об установлении в Латвии народной власти застало его в Тихом океане на пути в порт Кальяо и было с энтузиазмом встречено командой. Но откликнуться на призыв нового правительства и немедля взять курс на родину не было возможности — слишком мал был запас топлива, пресной воды и продовольствия.

В порту Кальяо и начались злоключения латвийских моряков. Полицейские власти попытались наложить арест на судно, экипажу запретили сходить на берег, морякам предлагали американское подданство, сулили всяческие блага. Когда же все эти происки оказались безуспешными, морякам пригрозили тюремным заключением за «коммунистическую агитацию». И вот в этих нелегких условиях команда приняла единственно правильное решение. Под покровом ночи вооруженную охрану высадили в шлюпку, и «Герцог Екаб» с погашенными огнями покинул порт. Побег удался. Через несколько недель плавания теплоход прибыл во Владивосток, где отважных моряков встретили как героев.

Познакомившись подробнее с этим событием и участниками дерзкой операции, мы решили использовать некоторые его обстоятельства для сюжета повести, в которой хотели показать, какие чувства движут людьми, получившими вдали от родины известие о том, что отныне они — свободные граждане государства трудящихся. Какими путями пришли к единому решению люди, разные по характерам и воззрениям на жизнь? На этот вопрос нам и хотелось дать ответ, когда мы писали повесть. Обстановка на «Тобаго» существенно отличается от условий, в которых оказалась команда «Герцога Екаба». Борьба экипажа за «Тобаго» была намного труднее хотя бы потому, что на борту оказались также хозяин судна и его дочь Алиса, ее жених Паруп и некий таинственный беглец — персонажи, которые помогут читателю составить представление о политических силах, действовавших в Латвии летом 1940 года.

Повесть «Тобаго» меняет курс» мы посвящаем отважным морякам, которые, преодолев все препятствия и лишения на своем пути, возвратились на родину — в Советскую Латвию.

Авторы

Германская подводная лодка всплыла совершенно неожиданно.

До этой минуты ничто не предвещало опасности.

«Тобаго», гордость торгового флота Латвии, спокойно взрезая форштевнем простор Атлантического океана, нес навстречу американскому берегу восемь тысяч тонн консервов, спичек и первосортных яиц, двадцать восемь человек экипажа, трех пассажиров и одного беглеца, затаившегося в туннеле гребного вала.

«...Шестьдесят четыре мили. Сила ветра: 3 балла, волнение: 1 балл. Видимость хорошая. Особые происшествия: никаких. Вахту сдал в 00 час. Первый штурман Нордэкис».

Он выпрямился и аккуратно завинтил колпачок авторучки. Второй штурман Карклинь, по обыкновению, запаздывал. В ожидании смены Нордэкис стал машинально перелистывать вахтенный журнал. Он открывался торжественной записью: «Сегодня «Тобаго» спущен на воду в доке судостроительной верфи братьев О'Дэворен». Государственные мужи, предоставившие Квиесису крупный заем, в полном составе явились на церемонию приемки судна. Об этом рассказывала другая запись: «12.00. Под звуки государственного гимна на борт подымаются глава государства д-р Карл Ульманис, министр общественных работ Альфред Берзинь, министр финансов Экие...» В последующие три месяца в жизни судна ничего особого не произошло. Но вот и первое чрезвычайное происшествие: «08.32. Из Штеттина получена радиограмма о том, что вчера, при прохождении Одерского канала, за борт упал наш старший механик Свадруп. При проверке оказалось, что сообщение соответствует действительности». Позднее Свадруп рассказывал, что среди ночи он проснулся и вышел подышать свежим воздухом, но вдруг у него закружилась голова, и он потерял равновесие. Пришел в себя, лишь очутившись в холодной воде, до берега доплыл полуживой. Зато матросы божились, что к берегу он поплыл умышленно, дабы опохмелиться бутылкой пива после изрядной пьянки в компании штурмовиков.

Нордэкис, как большинство людей на судне, не переваривал форму морского айзсарга и вечное хвастовство Свадрупа своим патриотизмом. Воспоминание о происшествии с инженером ненадолго подняло настроение. Однако уже десять минут первого, а Карклинь все не идет. Нордэкис обратился к матросу, который от безделья выводил пальцем сердечки на запотелом окне штурманской рубки:

— Пожалуйста, подите к штурману Карклиню и напомните о его обязанностях.

Подчеркнутая вежливость в обращении с людьми была почти единственным, что осталось у него от университетских времен. С того дня как он решил из интеллигентного безработного стать простым матросом, Нордэкис старался не вспоминать о своем академическом прошлом. Однако он считал, что образование предъявляет известные требования к человеку, и никогда не опускался до вульгарной брани, которой в минуты гнева не гнушался даже капитан Вилсон.

Явился Карклинь. В левой руке он держал форменную фуражку, правой продирал свалявшиеся во сне волосы.

— Из-за тебя ни черта не выспался. Во сне все время бегал, тебя искал, чтобы ты шел на вахту. И знаешь, где наконец нашел? В каюте у Алисы. Только не помню — в кровати или под кроватью, тут меня как раз разбудил этот проклятый Зандовский.

— Я предпочел бы ничего не знать о ваших пошлых снах, — не повышая голоса, отозвался Нордэкис и вышел из рубки.

Ночь была теплая. Отсюда, сверху, судно радовало глаз изящными вытянутыми линиями. Мачта была такой высоты, что топовый фонарь, казалось, без всякой опоры раскачивался в черном небе. Небольшая волна с тихими вздохами билась о борта. Сдержанно постукивали мощные дизели.

Опершись на поручни, Нордэкис с наслаждением втянул в себя горьковатое, насыщенное водяной пылью дыхание океана. На фоне черных волн светло-серый корпус судна выглядел почти белым. Отчетливо вырисовывались огромные буквы ТОБАГО — ЛАТВИЯ, которые должны были на далекое расстояние оповещать всех о нейтральной принадлежности судна.

И все же Нордэкис перед уходом в плавание наведался в страховое общество «Эрглис». Жене он про это не сказал, не хотел понапрасну волновать. Марта со дня на день ожидала ребенка. Возможно, сегодня он уже стал отцом.

Радист еще не спал. Из освещенного иллюминатора радиорубки слышалась танцевальная музыка, время от времени прерываемая монотонным попискиванием радиомаяка. Пела Зара Леандер. С тех пор как на судне появилась Алиса, Артур целыми днями транслировал модные песенки о любви.

Мелодия оборвалась на резком диссонансе. Минутная стрелка стенных часов подошла к красному сектору — трехминутному периоду, когда все радиооператоры обязаны слушать, не подаст ли кто сигнал бедствия. Поверх черной сеточки, стягивавшей волосы, Артур надел наушники. В этом необычном головном уборе он напоминал мотогонщика, который должен взять опасный поворот, — такое напряжение было написано на его лице.

Нордэкис вошел на цыпочках и тихо прикрыл за собой дверь. Радист не обернулся. Он что-то торопливо записывал.

— Есть новости? — спросил Нордэкис.

Радист не отвечал. Карандаш в его пальцах бегал по бланку, точно живое существо. Потом пальцы расслабились, и карандаш снова превратился в безжизненную деревяшку.

— «Кэйптаун» тонет... Слишком далеко от нас.

— Стало быть, новостей нет. — И Нордэкис вышел.

О телеграмме из Риги Артур сказал бы сам.

Окна кают-компании были освещены. Нордэкис прошел мимо. Он и так представлял себе, что там происходит. У Парупа наверняка уже заплетается язык. Под вопросом может быть только причина — от коньяка или шампанского? Квиесис, как всегда, обходится двумя-тремя рюмками, но пьянеет от своих коммерческих планов. А бедняга Вилсон делает вид, будто он счастлив принимать гостей за капитанским столом.

У фальшборта Нордэкис заметил юнгу Зигиса. Хотел было отправить мальчишку спать, но махнул рукой — пусть помечтает.

Зигис не мечтал, он предавался воспоминаниям.

Впервые Зигис увидел море, когда ему было четырнадцать лет. В день рождения мать повезла его в Булдури. Отец остался дома мастерить игрушки. Вечером мальчуган с восторгом рассказывал о своих впечатлениях отцу. Малышом Зигис всегда заливался слезами, когда мать уносила из дома этих забавных дергунчиков. Потом он подрос и стал понимать, что для семьи дергунчики не игрушки, а хлеб. Но пришел час, когда и этого хлеба не стало. Отца уложили в гроб — вместе с орденом Лачплесиса и деревянной ногой. Гроб унесли. В тот самый день унесли и последние игрушки. Зигис должен был подыскивать себе настоящую работу. Поначалу мать даже слышать не желала о море. Потом она вспомнила, что капитан Вилсон приходился им каким-то дальним родственником. Он повел Зигиса к судовладельцу господину Квиесису. До сих пор Зигис только с улицы любовался такими домами. Теперь же он стоял в окружении зеркал, ковров и картин, среди громадных кожаных чемоданов, в которые нарядно одетая девушка укладывала платье за платьем. Оказалось, что нарядная девушка всего-навсего служанка. Вошел господин Квиесис и сердито отправил ее помогать барышне делать прическу. Затем судовладелец сурово посмотрел на мальчика и покачал головой — такого первый же шквал сдует с палубы. В эту минуту появилась Алиса. И Зигис все-таки получил место юнги на «Тобаго»...

Хотелось пережить настоящий шторм и, рискуя жизнью, мужественно спасти Алису. Но где-то в глубине души копошился страх. Больше всего пугала война. Каждый вечер в кубрике рассказывают о плавучих минах и торпедированных кораблях, про людей, которые, не добравшись до берега, умирают от голода и жажды. А что, если и над ними стрясется такая беда?

Океан безмолвствовал. В просветах рваных облаков бледно мерцали редкие звезды. У темного горизонта дотлевало зарево заката — багровое, с фиолетовым обводом. Внезапно сигарообразная тень перечеркнула фиолетовую полосу. В следующий миг яркая вспышка, за которой тотчас последовал грохот выстрела, вырвала из темноты очертания подводной лодки.

Матросский кубрик располагался в носовой части. В спокойные дни здесь было более или менее уютно. Уют придавали фотографии близких и виды Риги, красовавшиеся над койками; одежда, в особенности полосатые тельняшки и яркие косынки, местами прикрывавшие металлическую наготу переборок. И даже однообразный плеск волн, порой застилавших иллюминаторы форпика занавесками белой пены.

Едкий дым «Добельмана» клубился над головами игроков.

Галениек, чернявый парень лет тридцати, сидит без рубашки. Упавшие на лоб тонкие пряди волос от соленых океанских брызг стали похожи на проволоку. Блики от лампы в такт качке скользят по широкой груди, и вытатуированный на ней парусник словно плывет по волнам света. Якорь на правой руке в непрерывном движении — Галениек с такой силой хлещет картами по столу, точно от этого зависит удача в игре. Звонко брякнулся на пол пустой кофейник.

— Можно бы и потише! — Над верхней койкой показалась голова Августа.

С той поры, как в его руки попал «Таинственный корабль» — две тысячи страниц, да еще напечатанных готическим шрифтом, товарищи прозвали моториста Августа Кругосветным Путешественником. Он путешествовал с койки на койку. Днем поближе к иллюминатору, ночью — к лампе. Первые страницы книги хранили на себе масляные отпечатки пальцев. А потом заболел Цепуритис, и Августа назначили в вахту Свадрупа. В присутствии старшего механика дозволялось читать только инструкцию по эксплуатации двигателя.

— Не нравится, так убирайся в читальню, — рыкнул боцман.

Зальгабалс был разгорячен не менее остальных. Сейчас красное темя боцмана вполне могло бы заменить левый ходовой огонь корабля. Сам он никогда не брал карт в руки — боялся проиграть. Болтали, что в чулке у жены Зальгабалса уже хранится первый этаж собственного домика.

— Мне-то что, я из-за Цепуритиса.

— Поговори у меня еще! Ага, опять моя!

Галениек собрал взятки и посмотрел на койку, где под тремя одеялами тяжко вздымалась грудь Цепуритиса. Лицо желтое, седая пакля волос облепила покрытый испариной лоб. Уже не так громко, как до этого, Галениек сказал:

— Вылезай-ка, фриц, клистирный шприц!

Курт Ландманис не обиделся. Всегда чисто выбритые скулы, четыре смены робы, любовь к порядку — типичный немец. А раз немец, значит, фриц, даже если ты отказался репатриироваться в гитлеровскую Германию.

Игра продолжалась. Боцман заглядывал через плечо третьего партнера. Вообще-то Антон играть не умел, но если товарищам не хватало третьей руки, он безропотно проигрывал последний сантим. На этот раз ему удалось собрать все четыре туза. Боцман уже прикинул, сколько бы он выиграл на месте Антона. Видя, что тот собирается побить неправильно, Зальгабалс отдернул руку моториста и сам выхватил и бросил на стол даму треф.

Антон покраснел. Румянец залил простодушную физиономию, слился с рыжими волосами и веснушками.

— Ты его слушай больше, дуралей, — злился Галениек. — А ты, боц, не суйся. Когда чихнут, можешь сказать: «Будь здоров», а дальше — твое дело маленькое.

— Воды, воды!.. — раздался слабый голос.

Антон тотчас вскочил и пошел с кружкой к больному. Цепуритис, скинув одеяло, метался в жару по койке. Антон попробовал приподнять голову старого моториста. Глаза Цепуритиса были закрыты.

— Воды!.. Воды надо отнести! — И он отвернулся к переборке.

Антон снова сел на свое место.

— Бредит... Ничего не поймешь. Жаль человека.

— Это у него после Гонконга, когда Цепуритис еще на англичанине плавал.

— Малярия дело не шутейное, — заметил боцман. — Говорил ему, чтобы на берегу сидел, да разве он послушает умного совета? А теперь другие за него работай.

— Так ведь Антон любит жертвовать собой для других, — улыбнулся Курт. — Почему ты хочешь лишить его удовольствия?

— Вечно вы меня подначиваете... На старой «Кримулде» одному мне было не справиться, а тут новые дизели...

— Мы что — играем или лекцию слушаем? — перебил его Галениек. — Кому сдавать?

Антон виновато взял карты. Взглянув на свои карты, Курт скривился и швырнул их на стол.

— Без меня.

Еще не подняв прикуп, Галениек залихватски крикнул:

— Пропадай все пропадом — рискну!

Распахнулась дверь.

— Немецкая подводная лодка! Все к шлюпкам! — выкрикнул Зигис. Как ни хотел парнишка, чтобы его слова прозвучали по-морскому лихо, однако голос предательски дрогнул.

Антон уже хотел вскочить из-за стола, но злой взгляд Галениека приковал его к месту.

— Ты чего орешь, малый! — Галениек схватил кофейник и замахнулся. — Пузыри ведь еще не пускаем.

— Это как знать. — Август радостно спрыгнул с койки. — А что, если в трюме вовсе не яйца, а гранаты?

— Я твой проклятый роман сейчас раз — и за борт! — пригрозил боцман, но сам подался к двери.

Послышалась сирена. Протяжный вой проникал в каждую щель, заставляя вибрировать все переборки.

— Ты не злись, Галениек, я тут ни при чем. — Антон надел спасательный пояс.

Все заторопились наверх.

— Пачкуны несчастные, какую игру мне испортили, — пробормотал Галениек.

Он нехотя поднялся. Подобрал листок с записью игры, сунул в карман, отправился вслед за товарищами.

Сирена жалобно оборвалась. Кубрик наполнила тишина. Тяжкая, мучительная. И в ней, как далекий вопль о помощи, прошелестел шепот Цепуритиса:

— Пойти надо... человек... Нельзя же бросать человека!..

Но его никто не слышал.

Первым про больного Цепуритиса вспомнил Антон. Веснушки на его бледном, перепуганном лице пылали, точно аварийные сигнальные лампочки. Антону казалось, что минуты «Тобаго» сочтены. И именно этот страх перед неминуемой гибелью заставил его вспомнить о брошенном товарище.

Кто бы мог подумать, что после пяти дней потогонной лихорадки Цепуритис еще может столько весить? И до чего неловко тащить это большое, рукастое и ногастое тело! Нет, одному не управиться — не волочить же, как мешок с костями, еще живого человека. Но когда на трапе раздались шаги, лязгнула дверь, Антон обомлел от страха.

— До каких пор будешь тут чикаться, баранья голова!

В кубрике стоял Галениек, а не немец с автоматом. И Антону показалось, что теперь у него хватило бы сил и без помощников вынести Цепуритиса на палубу.

«Хотите избавиться от своей малярии — перемените климат, вам нужен другой воздух, — сказал когда-то Цепуритису врач из больничной кассы. — Я на вашем месте поселился бы в Сигулде».

Цепуритис многое сделал бы на месте врача — поселился бы в Сигулде, не позволил бы дочке работать в ночном ресторане. Но Цепуритис не был врачом. На его зарплату моториста кормились четыре души. Цепуритис поблагодарил за совет, вручил талон за визит и вернулся на судно.

В известной степени врач оказался прав — свежий ночной воздух вернул Цепуритису сознание. Он дышал тяжко, словно вытащенный из воды утопающий. Открыл глаза. Пелена, мешавшая мозгу воспринимать внешние впечатления, спала.

Цепуритис приподнялся на локтях. Обзор расширился. Вон подводная лодка телеграфит прожектором какой-то приказ. За ее приближением следят из-под спасательных шлюпок странно растолстевшие матросы.

— Сейчас подойдут вплотную, — читал боцман сигналы. — Приказывают спустить трап с левого борта.

— Наверно, вспомнили про оставленного в Латвии соотечественника. — Голос принадлежал, конечно, Галениеку. — Тебе, Курт, теперь только перешагнуть через борт и прямая дорожка в фатерланд.

Матрос не отвечал. Он просто не знал, как на это ответить. Даже для себя он не находил окончательного ответа, когда пробовал осмыслить, где же его, Курта Ландманиса, настоящая родина. В Германии, где родились его предки? В Латвии, где родился он сам? Или в другой стране, где он когда-нибудь бросит якорь и где родится его сын? И так же как не мог он остановить свой выбор ни на одной из девушек, встречавшихся во многих гаванях, Курт не мог дать себе ответа и на этот вопрос. Видно, правда, что для моряка родина — весь белый свет, любой гостеприимный берег.

— Я же говорил, они станут обыскивать судно! — напомнил Август. — Вы еще увидите, что мы везем не только шпроты и яйца!

Цепуритис вздрогнул. Тревога была пока смутной, хотелось верить, что он просто не может отделаться от кошмара.

— Где мы? — Голос был слаб, но внятен. — Сколько я проспал?

— Пять дней капитан тебя хиной кормил, — ответил юнга и невольно прыснул. — Мы уж думали, концы отдашь.

Сколько времени человек может выдержать без воды? Два дня, четыре, пять? Он не знал, на который день умирают от жажды. Он знал одно: дорога каждая минута!

— Помоги встать!

Ноги не слушались. Он зашатался... и пошел! Тревога толкала его вперед, помогала напрячь силы. Хорошо еще, что можно опираться на поручни трапа. Никогда путь до машинного отделения не был таким длинным. Одна палуба, вторая, третья. В уши ударила могильная тишина — машины застопорены, команда сгрудилась на палубе у спасательных шлюпок. А он чуть не бросил товарища!

Цепуритис открыл низкую дверцу. В коридор гребного вала мотористы залезали только при авариях.

Туннель казался бесконечным. К черту предосторожности! Цепуритис хотел позвать, но вдруг сообразил, что он не знает даже имени этого человека.

— Алло!

Исковеркав звуки, на зов откликнулось глухое эхо. Старик торопился вперед, даже дверь не прикрыл за собой. Может, еще не поздно...

— Алло! Это я, Зайгин отец!..

Цепуритис достиг убежища. Выгородка пуста. Пуст был и глиняный кувшин, который он оставил беглецу пять дней тому назад. Тяжкая пустота в голове мешала сообразить, что на судне человек не может пропасть бесследно.

Он был уже за углом, когда раздался сухой треск первого выстрела. «Вальтер»... Он сам два года не расставался с пистолетом этой системы, излюбленным оружием большинства офицеров разведки.

Момент побега был тщательно продуман. Сейчас в кинотеатрах кончится сеанс. Улицу запрудят прохожие. Лавина людей вклинится между ним и преследователями. На бегу он бросил взгляд на часы над ювелирным магазином. Но если их стрелки врут хоть на одну минуту — все пропало!

Позади рванули воздух «вальтеры». До жути хотелось оглянуться, прикинуть расстояние до преследователей. Оглянуться, потерять секунду — это означало смерть.

Выстрелы все ближе, ближе. Как на поле боя. Но там рядом всегда свои; здесь же любой может обернуться врагом. Достаточно раздаться крику: «Держи его!» — и все бросятся вдогонку, преградят путь. Пока что преследователи не кричали, полагаясь на свое оружие. Где-то рядом свистнула пуля и угодила в витрину магазина. Он нагнулся, петляя, перебежал через улицу. Как раз вовремя, чтобы смешаться с толпой, вылившейся из дверей «Радио-Модерна». Люди говорили о картине. Сейчас они жили Гарри Пилем, радовались его счастливому побегу из тюрьмы. Никому из них и в голову не приходило, что рядом с ними сейчас шагает настоящий беглый узник. Людской поток вынес его на Елизаветинскую. Впереди путь свободен. Хотелось опять пуститься бегом. Нельзя! Нельзя привлекать внимание. Он заставлял себя идти шагом. Это было трудно. Он оглянулся. Позади в людской толчее обозначилось волнообразное движение. Там преследователи плечом и локтями прокладывали себе путь.

Он невольно перешел на бег. И сразу же раздался крик. Крик, которого он так опасался. Его заметили. Сбавлять шаг уже поздно. Только вперед, сколько хватит сил, вперед! Но силы иссякают. За спиной — топот. Наверное, люди думают, что ловят вора. Неизвестно, как бы они поступили, если бы знали правду. Промелькнул плакат: «Красная кошка» — фарс с участием знаменитых комиков Тео Лингена и Пауля Кемпа. В следующий момент все четыре двери кинотеатра «Парк» распахнулись, извергли на улицу зрителей. Публика улыбалась — она весело провела время. Люди расплеснулись во всю ширину улицы, смешались с теми, кто вышел из кино «Астра», уже нельзя было разобрать, кто куда движется. На этот раз он не повторил ошибки. Он старался идти не быстрее окружающих. Впереди было еще два кинотеатра — еще несколько мгновений передышки, прежде чем возобновится погоня смерти за жизнью. «Сплендид-Палас», Американский фильм «Шпион Икс». В главной роли — Марлен Дитрих. И опять несколько сот человек, которые создадут барьер между ним и преследователями... Кинотеатр «Маска». Стоило увидеть афишу, как стало ясно, что шансы на спасение резко упали, Картина в двух сериях. Проклятье! Сеанс, еще не кончился. Через тонкую стенку слышны выстрелы, свистки, леденящие душу крики. Нет, крики раздаются здесь же, на улице.

Он рванулся вперед. У министерства юстиции стоит долговязый полицейский. Еще не поняв толком, что происходит, блюститель порядка выхватил свисток. Всполошенные трелью люди высыпают из Молочного ресторана, из «Эспланады». Полицейский тоже присоединился к погоне — одна его рука расстегивает кобуру револьвера, другая размахивает резиновой дубинкой. Силы на исходе!.. Сейчас настанет конец!

Впереди вспыхнул прожектор. Машина! Хотя бы оказался старый «форд» или «минерва» — с широкой подножкой! Слава богу! Рискуя угодить под колеса, он метнулся к автомобилю, вскочил на подножку. К стеклу прижалось лицо. Белокурые волосы и потешно широкий нос. Беглец сунул руку в карман, точно там лежал его «вальтер». «Жми на газ, застрелю!» Лицо отпрянуло вглубь. Лимузин дернулся вперед. Отливом замирали крики погони.

Через несколько кварталов он убедился, что улица пуста, велел сбавить скорость, соскочил. В киоске купил английскую газету и долго не мог отдышаться, спрятав лицо за щитом «Дейли Мейл». Но вот наконец дыхание пришло в норму. Пересек полутемный парк. Снова вернулось хладнокровие, вернулась способность до мелочей воспринимать окружающее. На Эспланаде ребята играют в мяч. Сидят на лавочках старушки, вспоминают молодость и пересуживают публику, хлопающую дверями кафе «Рококо». В боковой аллее цветочница предлагает прохожим цветы, которые ее сын ночью крал на этой же аллее. У фонтана девицы ожидают своих кавалеров, возле памятника Барклаю де Толли парни ожидают своих девиц. У них нет денег, чтобы назначить свидание в кафе. Однако все они верят, что когда-нибудь обязательно разбогатеют. Разве имеет смысл жизнь без денег?

Его жизнь имела смысл. Был смысл и бежать, хотя это могло кончиться смертью. Не ради себя рисковал он получить пулю в затылок. Он шел на риск, чтобы спасти других. Теперь надо попасть в «Максим-Трокадеро», к Зайге. Надо предупредить, спасти товарищей от провала. Он пересек улицу.

Швейцар «Максим-Трокадеро» судил о посетителях по обуви. Это она в первую очередь появлялась на ступеньках, ведущих в подвал. Туфли были безусловно заграничного фасона, в руках иностранная газета. Швейцар распахнул дверь, даже не взглянув на простой костюм посетителя, распухшее, в синяках лицо.

Следы побоев сразу заметила гардеробщица. Кроме них, Зайга не видела ничего. Перед собой, справа, слева — во всех зеркалах, которые были призваны отражать маски жизни, а теперь показывали жизнь без маски. Зайга почувствовала себя виноватой в том, что случилось с ним.

За его спиной вяло бурлил иной мир. Фальшивый свет, фальшивые улыбки, фальшивые слова. Бардамы изображали страсть и прижимались к толстым животам кавалеров, к их толстым бумажникам. Деревенские отцы семейств изображали из себя кутил и пытались утопить в вине страх перед женами, перед дурной болезнью. Женщины изображали наивных девушек, девицы изображали многоопытных женщин. И все прочувствованно вторили оркестру, напевая сочиненное в Чиекуркалне аргентинское танго: «Я знаю, слова твои лживы...»

— Письмо не настоящее, почерк подделан. Мы провалились. Надо предупредить остальных! Ты должна скрыться, Зайга!

Они сидели в темном углу гардероба. Их скрывали дорогие габардиновые пальто, плащи, длинные дамские жакеты.

Но к утру и здесь останется лишь общипанный лес вешалок с номерками на крючьях. Надо искать более надежное убежище.

— На пароходе тебя никто не найдет. Я отведу тебя к отцу. — Зайга подала ему чей-то синий пыльник. — Надевай, этот всегда сидит до закрытия.

Городские улицы уже стихли, а в порту кипела лихорадочная работа. Они остановились у большого судна. «Тобаго» — кричали огромные буквы на борту. Белая струя пара, взлетавшая над трубой, и гул машин говорили о том, что корабль уйдет сегодня ночью. Скрежетали краны, гремели цепи, грохотали бочки. Люди приходили и уходили, несли и катили, командовали и бранились. Перед отплытием ругаться не запрещалось никому — лишь бы скорее спорилась работа. Штурман ругал кранового машиниста. Машинист ругал формана грузчиков. Тот — своих артельных. Грузчики кляли ломовиков, которым оставалось отыгрываться только на спинах своих коняг. И даже лошади присоединяли к общей суматохе свое ржание.

По трапу непрерывно шли люди. Ковыляли матросы, уже успевшие «попрощаться» с Ригой. Торопились девушки в надежде урвать еще несколько минут свидания перед разлукой. С достоинством шагали таможенные чиновники. Под тяжестью кожаных чемоданов гнулись носильщики. Кок и юнга сновали взад-вперед, перетаскивали на палубу только что привезенные продукты. Несколько назойливых нищих безработных матросов осторожно крались наверх, чтобы получить последнюю подачку на камбузе.

В таком столпотворении любой мог без труда проникнуть на корабль. Зайга вбежала по трапу на судно. Вскоре она уже опять стояла рядом.

— Отец согласен, он ждет тебя. Вон тот, седой, видишь?.. Я побежала.

— Зайга!

— Что? — нетерпеливо обернулась она.

— Плащ.

Они расстались. Зайга нырнула во тьму, он выплыл в море света. Под ногами пружинит трап, и вот он уже на палубе. Моторист затащил его в тень.

Захлопнувшаяся крышка люка отсекла шумы гавани. Крутые лесенки, темные переходы, снова лесенки. Согнувшись, они двигались по тускло освещенному коридору гребного вала. Вот небольшая ниша — его убежище. Немного погодя Цепуритис принес кувшин с водой, каравай ржаного хлеба, такелажный нож. Обещал скоро прийти опять. Это было пять дней тому назад. Вечность тому назад...

И ему пришлось трудно.

Трудно сидеть в тесном углублении между переборками, где нельзя даже вытянуться во весь рост. Мир сжался до тесного, низкого туннеля с ржавыми стенками, с тусклыми лампочками, захватанными масляными пальцами. Орудием пытки стал бесконечно длинный гребной вал. Он все крутится и крутится, от его бегучего блеска резь в глазах, от непрестанного гула — резь в ушах.

Трудно сутки за сутками томиться бездельем, не зная, сколько еще их впереди. Дни слились в нескончаемую тоскливую череду. Вначале была газета, но ее страницы постепенно ушли на самокрутки. Содержание он помнит наизусть, оно не обратилось в пепел. Пепел остался от поверженной Франции. Германия объявила беспощадную подводную войну Великобритании. А Ульманис собирался самолично открыть в Даугавпилсе праздник песни. Из последнего клочка он выкроил ровную полоску, но даже в швах подкладки не удалось наскрести табака на цигарку.

Трудно без еды. Хлеб, порезанный на бесчисленные ломтики, давно съеден. Подобраны с пола последние крошки.

Но страшнее голода была жажда.

Пустой кувшин лежал на полу. Бессмысленно лишний раз подносить его к губам. Сухой, распухший язык давно впитал малейшие следы влаги.

Снова и снова он тревожно смотрел на люк, за которым исчез Цепуритис. Неужели отец Зайги больше не придет? Он с трудом поднялся на ноги. Придерживаясь за стенки коридора, подошел к стальной дверце и прислушался. Тишина.

Он поглядел на часы. Три. Наверху сейчас ночь, и почему-то вдруг возникла уверенность в том, что идет дождь. Казалось даже, что сквозь рокот машин можно разобрать, как барабанят тяжелые капли.

Высунувшись из люка, он запрокинул голову и жадными губами ловил воображаемую влагу. Но дождя не было и в помине. И ночь тоже еще только спускалась над океаном. Стоял поздний июньский вечер, хранивший в себе отблеск долгого летнего дня.

Палуба казалась покинутой, вымершей. Из светового фонаря над машинным отделением бил свет. Он поспешил выбраться из предательского потока. Однако назад в люк не полез.

Не напившись, он не вернется в свое убежище. Должна же где-то быть вода. В спасательной шлюпке! Когда грохнул орудийный выстрел, он уже отвязывал брезентовый чехол. Взвыла сирена. Запылали прожекторы. Палуба ожила.

Путь к люку отрезан. Он юркнул в тесный проход. По обе стороны коридора видны двери. Двери! За ними вода, хлеб, спасение! Но за ними есть и люди! А людей он должен опасаться. Не только из-за себя, но и из-за Цепуритиса. Необходимо проскочить коридор, найти путь вниз, вернуться в туннель.

Он не сделал и двух шагов, как в противоположном конце коридора открылась дверь. Вошел человек в форме командного состава.

Положение безвыходное. Он рванул первую же дверь, захлопнул ее за собой и, словно забаррикадировав, прижался к ней спиной. Он еще не успел опомниться от волнения, но глаза его уже были прикованы к графину на столе. Вода!

Он прильнул губами к стеклянному горлышку, судорожно стиснув его пальцами. Он пил, пил, пил. И жизнь, булькая, вливалась в тело.

Взгляд скользнул по каюте. Лампа под розовым абажуром. Полка с книгами. Национальные латышские занавески — перед койкой и на иллюминаторе, черный круг которого пересекают два прожекторных луча. Рядом с койкой на плечиках женское платье. Платье. Почему на пароходе — платье?

За тонкой стенкой каюты плещутся волны. Волны и должны плескаться — иначе они не были бы волнами. Плеск убаюкивает. Алиса прикрыла веки — всего лишь на миг. Волна тотчас обратилась в маятник стенных часов. Он то удаляется, то приближается. Взад-вперед, взад-вперед. Однообразен ритм его движения. Туда и назад. Иначе остановились бы часы. Без движения остановилась бы и жизнь...

Мысли путаются. Алиса заставляет себя открыть глаза. Она не должна засыпать. Она хочет наконец разобраться в своей жизни, понять ее.

Ее жизнь — нет, она не была океаном с крутыми волнами. Она была спокойной рекой и текла по прямому руслу. Старательно укрепленные привычные берега не позволяли ей разлиться, как бы ни хотелось того. И во избежание наводнения избыток вод всегда своевременно отводили в новое русло — такое же ровное, так же хорошо защищенное. Мать умерла рано, и отец отправил Алису в Швейцарию. Все годы в женском пансионе она мечтала лишь об одном — о свободе. Вставать, когда заблагорассудится, носить пестрые нарядные платья, а не ненавистную форму с накрахмаленным белым передником. Хотелось бегать по лесу, лазать по горам, а вместо этого приходилось под присмотром классных дам совершать променад по бульварам. Книги и те опостылели из-за одного того, что их украшал штамп пансиона — «Допускается для чтения благородных девиц». И вот она часами, при свете карманного фонарика, читала под одеялом о всяких приключениях. А потом так же долго мечтала о побеге из пансиона, об опасных, захватывающих похождениях. Бежать, однако, не понадобилось. Помогла война. Приехав на летние каникулы к отцу, Алиса уже не вернулась в Швейцарию — путь через рушащуюся под бомбами Польшу оказался закрытым. Но и в особняке на улице Аусекля девушка не нашла свободы. В девять часов ее будила Эрна: «Ванна готова!» Тепленькая, таинственно зеленая от хвойного экстракта вода. Эрна приносила пеньюар. В спальне Алиса находила отглаженную юбку и блузку, начищенные туфли. Одевшись, она садилась причесываться. Жесткая щетка в руках Эрны мягко скользила по длинным волосам. Алиса обожала свои волосы. Как ей хотелось причесываться самой! Ее ничуть не радовало то, что день начинался с Эрны и кончался Эрной. Но Алиса знала, что при ее положении без горничной обходиться нельзя. Однажды Арнис, неисправимый фантазер, затащил Алису куда-то на танцульку. Там она увидела Эрну. Горничная, забыв обо всем на свете, отплясывала с каким-то парнем. Парень был без галстука, разгорячен, его потная рука с трауром под ногтями плотно лежала на элегантном, кремовом платье Эрны. Эрны? Нет! На ее, Алисином платье! Платье было позаимствовано из обширного гардероба Алисы. Алису обуяла безотчетная злость. То ли из-за того, что теперь платье придется отдавать в чистку, то ли из-за того, что Эрна даже не оглядывалась на хозяйку... В кремовом туалете Эрна выглядела настоящей светской барышней. Алиса на мгновение попыталась представить ее барышней, а себя горничной. Быть может, тогда и она танцевала бы так же самозабвенно, как Эрна. Но в гостях у министерш и на балах в офицерском собрании никто никогда не забывался. Там все было рассчитано — каждая улыбка, каждое слово, каждое движение. Чтобы пришло ощущение непринужденности, Алиса благосклонно позволяла угостить себя рюмкой-другой вина. От вина становилось весело. Зато наутро побаливала голова. Не хотелось открывать глаза. Она и так знала, что у кровати стоит Эрна и держит наготове японское кимоно, что потом ванна, одевание, завтрак с отцом, прогулка по магазинам, а вечером опять куда-то в гости. Только трудно вспомнить, куда на сей раз. В голове пусто. И жизнь тоже пуста. Пуста до бессмыслия.

Затем Алиса узнала, что отец собирается за океан. Вот она, негаданная возможность вырваться из оков обыденного. Правда, отец всячески отговаривал ее, пугал подводными лодками, минами, штормами, но именно это и соблазняло Алису. Манил далекий берег, неведомые города, люди. И первые дни на судне она чувствовала себя почти счастливой. Прежде всего оттого, что не было Эрны. Отец, разумеется, настаивал на том, чтобы взять с собой горничную, но Алиса не сдалась. Теперь она сама вставала, сама одевалась, сама причесывалась. Тут не было ни магазинов, ни званых вечеров, ни тысяч иных мелочей, из которых состояла ее жизнь в Риге. На судне Алиса наслаждалась свободой. Она была свободна, как вечно мятущиеся волны, что приходили неизвестно откуда и катились неведомо куда. Это была настоящая жизнь!..

Хотя вряд ли настоящая... Настоящая жизнь, возможно, была у капитана Вилсона, когда он стоял на мостике и задавал курс кораблю. У матроса, который окатывал из шланга палубу. У моториста, высунувшего на миг голову из люка машинного отделения, чтобы хлебнуть хоть каплю прохлады. Да у кого угодно на судне, только не у нее.

Настоящая жизнь, быть может, начнется, когда она выйдет замуж за Парупа. Алиса еще не знала толком, выйдет ли она за него, так же как не знала, нравится ли он ей вообще. Паруп видный мужчина — в тот раз, на «балу прессы» Алиса обратила на него внимание еще до того, как их познакомили. Элегантный костюм, безукоризненные манеры, превосходный танцор. Он умел делать тонкие комплименты. Правда, иногда они звучали слишком красиво, и тогда у Алисы возникало чувство, будто она глотнула приторно-сладкого, липкого ликера. Сам Паруп никогда не пил ликер — только коньяк или шампанское, но зато в изрядном количестве. Он мог себе это позволить, ему принадлежали три великолепных дома на Мариинской. Эти дома так заворожили отца, что он фактически даже не спрашивал — согласна ли Алиса. В конце-то концов, чем Паруп хуже прочих ее поклонников? То, что он попивает, может, как раз хорошо. Будет сидеть в ресторанах или коротать время в гостях с такими же пьяницами, как сам. А у нее будет полная свобода... Свобода, а для чего она? Для тех же прогулок, магазинов, визитов к приятельницам, театральных премьер и балов? Нет, и это нельзя назвать настоящей жизнью.

Настоящая жизнь, настоящая жизнь... Словно Алиса имела представление о том, что это за штука. Она лишь иногда рисовала ее себе такой, какой хотелось бы. Уже в полусне она предавалась туманным грезам. Мысли Алисы были слишком расплывчаты, далеки от действительности, чтобы назвать их иначе. Она пыталась вообразить, что «Тобаго» не принадлежит ее отцу, что она тайком пробралась на судно и спряталась в трюме, что в Сантаринге ей придется продать обручальное кольцо, чтобы прожить первую неделю и снять комнату. На этом фантазия Алисы иссякла. Что будет дальше, она не могла себе представить. И поэтому все, что будет впереди, чудилось ей дремучим лесом, полным неведомых опасностей и испытаний. Алиса сомневалась, сможет ли она пробиться через темную чащу. У нее было лишь смутное предчувствие, что за этими джунглями она найдет свободу, настоящую жизнь.

Трудно постичь смысл жизни. Алиса устало отдалась баюканью монотонного плеска волн. Ей приснился дремучий лес. Непроходимый, заросший лианами, жуткий. В руках у нее вдруг оказался топор. Она прорубалась сквозь непроходимые джунгли. Она должна пробиваться вперед, должна двигаться, иначе жизнь остановится. Руки покрылись мозолями и нестерпимо болели... Болели до слез. Топор выпал из рук, она сдалась. Неожиданно дерево накренилось и упало, бухнув пушечным выстрелом...

...Алиса очнулась. Некоторое время она лежала неподвижно, силясь сообразить, приснился ей этот выстрел или прогремел наяву.

Завыла сирена. Значит, все-таки что-то произошло. Алиса откинула одеяло, села в постели, натянула халатик. Однако с койки не вставала. Выстрел, сирена, тревожная дробь шагов над головой, команды, которые выкрикивал такой знакомый голос капитана Вилсона, — все это как нельзя лучше отвечало ее грезам. Вот и воплотились туманные сны в ощутимую явь, от которой ее отделял лишь тонкий полог.

Когда отворилась дверь каюты, Алиса невольно вздрогнула. Через щель в занавеске она увидела осунувшееся, заросшее жесткой щетиной лицо, лихорадочно горящие глаза. Человек этот не из экипажа судна. Он пришел из неведомого мира, где гремят выстрелы и воют сирены. Алиса боязливо съежилась. Незнакомец вселял в нее страх, он был воплощением всех бесчисленных опасностей, подстерегавших ее за пологом, в дремучих джунглях жизни.

Незнакомец ринулся к столу, схватил графин с водой, стал пить. Алиса не представляла себе, что человек может пить так жадно. По мере того как неизвестный утолял свою звериную жажду, лицо его принимало все более человеческое выражение. Погасли безумные огоньки в глазах, черты смягчились. Совсем другое лицо, и вовсе не такое страшное... Ввалившиеся щеки, темные круги под глазами, две страдальческие складки около рта. И все еще пьет!.. Капли стекают по подбородку, как у беспомощного младенца, и от этого к Алисе постепенно возвращается присутствие духа...

Человек допил графин до конца и осмотрелся. И снова его лицо выглядит иначе. Загорелое, открытое, мужественное. Если бы не эта длинная щетина, оно, наверно, было бы даже привлекательным...

Алиса встала и отдернула полог. Страх окончательно покинул ее.

— Что вы ищете в моей каюте? Что вам тут нужно?

Человек не отвечал. Осторожно, не торопясь он поставил графин на место, словно сейчас это было главным. Да, в самообладании у него недостатка не было. Ясные глаза его вдруг расширились, потемнели. Следуя за его напряженным, встревоженным взглядом, Алиса увидела на тумбочке свои золотые часики.

— Двенадцать... всего только двенадцать! А на моих уже поздняя ночь, — произнес незнакомец.

В его голосе слышалось такое глубокое и искреннее недоумение, что Алиса пришла в полное замешательство. Она забыла, что незнакомец так и не назвал причину своего дерзкого вторжения и объяснила:

— Мы же плывем на запад. Каждые сутки теряем по одному часу.

— На запад?

— В Сантаринг. А вы разве не знаете?

— Так далеко? А старик... — Он запнулся и умолк.

Вой сирены прекратился. Странно завязавшийся разговор оборвала напряженная пауза. Алиса собралась было повторить свой первый вопрос, как раздался торопливый стук в дверь.

Алиса посмотрела на дверь, затем на незнакомца. Взгляд у него был спокойный, повелительный, почти гипнотизирующий. Еще не поздно открыть — не углубляться в дремучий лес, идти дальше торной дорогой, проложенной для нее отцом. И все же она подчинилась, спросив через закрытую дверь:

— Кто там?

— Я, Артур — радист...

Во время тревоги радист обязан находиться в радиорубке. Судно могут торпедировать. От своевременно посланного в эфир сигнала SOS зачастую зависит жизнь экипажа. Артур знал об этом. И все-таки он в эту минуту находился не на своем посту, а у двери Алисы. Виной тому была фотография. У всех моряков над койками прикноплены снимки красивых женщин. Если своей девушки нет, ее место занимает какая-нибудь актриса. Свой идеал Артур вырезал год тому назад из журнала «Атпута». Со снимка улыбалась девушка в белой спортивной блузке, белых шортах, с теннисной ракеткой в руке. Лишь много позднее Артур узнал, что эта современная фея — дочь его хозяина. Дверь каюты Алисы была из толстых дубовых досок, но Артур видел сквозь нее. Видел волнистые белокурые волосы девушки, тонкое, красивое лицо. Ради этого лица он был готов забыть о служебном долге.

— Вы еще тут, мадемуазель Алиса?.. Бегите скорее к спасательным шлюпкам... Немецкая подводная лодка...

— Бегу... Спасибо, Артур, большое спасибо!

Шаги удалились.

— Немедленно ступайте к шлюпкам! — повелительно произнес неизвестный.

— А вы?

— Мне нечего терять. Однако лучше, чтобы меня не видели. Вы обещаете молчать?

— Ладно, оставайтесь, — только и смогла сказать Алиса.

Она вытащила из-под койки пробковый жилет, бросила на пришельца пытливый взгляд и вышла, заперев за собой дверь. Она сама еще не знала, как поступит дальше. Но на всякий случай ключ положила в карман.

Лицо капитана Вилсона напоминало навигационную карту. Годы и заботы исчертили дубленую кожу бесчисленными линиями, словно острый карандаш нанес на нее все курсы, какими плавал матрос Вилсон, штурман Вилсон и капитан Вилсон. Вот уже двадцать лет как он командует судами Квиесиса. Поначалу старым трехмачтовиком «Виестуром», возившим лес до тех пор, пока самого не изрубили на дрова. Затем «Кримулдой», водоизмещением в пять тысяч тонн, Когда Квиесис продал «Кримулду» и другие устаревшие суда, чтобы обзавестись новым, современным «Тобаго», четыре капитана стали не нужны. Вилсон никогда не забывал, что Квиесис отдал предпочтение именно ему. Да и как тут забыть, если хозяин сам к месту и не к месту напоминает о своем благодеянии. Из-за этого не раз приходилось соглашаться на второсортное горючее, что было выгодно судовладельцу, но машинной команде доставляло лишние неприятности. Из-за этого приходилось допоздна томиться в кают-компании и терпеливо слушать невнятное бульканье слов и хлопанье пробок. Если бы его команда знала, как капитанский мундир бывает подчас схож с ливреей лакея!

Команда не знала этого.

Матросы на «Тобаго» всегда представляли себе старого Вилсона только таким, каков он был сейчас, на мостике.

Широко расставленные ноги поддерживают массивный корпус. Серебристая борода. Капитанская фуражка с золотой оковкой по козырьку. И суровый, устремленный вдаль взгляд.

Удерживая «Тобаго» в клещах прожекторов, немецкая лодка приближалась малым ходом.

С немцами у капитана были старые счеты. В первую мировую войну он участвовал в сражении с германской эскадрой в проливе Моонзунд и ему пришлось вплавь добираться до берега с контуженной рукой. И по сей день он ей верил больше, чем судовому барометру.

Субмарина была большая. Один из тех подводных крейсеров, что гитлеровцы понастроили специально для дальних набегов. У орудия и пулемета стояли матросы в касках. Капитану Вилсону хотелось выругаться, крикнуть, чтобы подходили осторожнее, но он удержался. Плевать немцам на свежепокрашенные борта «Тобаго». Лучше отдать кранцы. А потом пришлось спустить и штормтрап.

Первым на борт «Тобаго» поднялся немецкий морской офицер в чине капитан-лейтенанта. Моложавый. Форма словно только что отутюжена. Латунные пуговицы надраены до блеска.

За ним по трапу влезли четверо вооруженных автоматами матросов. Механическим, отработанным движением направили стволы на Вилсона и Нордэкиса. Молча застыли в ожидании дальнейших приказаний командира.

— Погасить иллюминацию! — рявкнул капитан-лейтенант. — Англичан захотели привлечь?!

— Боцман, будьте добры, вырубите прожектор. — После грубого окрика офицера вежливый тон Нордэкиса прозвучал явным протестом. — Нашим гостям свет неугоден, — добавил он, словно извиняясь.

Прожектор погас. Одновременно исчезли снопы света, направленные с подводной лодки. Зажатая меж двух черных кораблей полоса воды выстреливала вверх белой пеной. Она обдавала боевую рубку лодки и стекала по ней светящимися каплями обратно в океан.

— Занять пост у радиорубки! Следить за командой! Проверить груз! — расставлял своих людей капитан-лейтенант. После чего обратился к Вилсону: — Попрошу предъявить судовые документы.

— Вы можете просмотреть их в кают-компании, — проворчал на корявом немецком языке Вилсон. — Там и владелец судна, господин Квиесис.

Кают-компания «Тобаго» в комфортабельности не уступала гостиной в особняке Квиесиса. Вращающиеся кресла, обитые мягкой красной кожей. В нише полукруглый диван, пианино. Украшенный народной латышской резьбой громадный буфет со специальными гнездами для бутылок и превосходного сервиза. Два фикуса в бочонках. Все это далеко выходило за пределы требований капитана Вилсона и его помощников. Но Екаб Квиесис любил комфорт. В данном случае его вкусы были решающими. Чтобы чувствовать себя тут вполне по-домашнему, Квиесис собственноручно повесил большую картину в тяжелой золотой раме. Картина эта была для него все равно что для верующего — икона. Она увековечивала первую собственность судовладельческой династии Квиесисов — четырехмачтовый барк «Роза Турайды».

Екаб Квиесис в пижаме, поверх которой был небрежно накинут серый фланелевый пиджак, удобно расположился в кресле. Его поза и весь вид выказывали в нем человека, который знает, чего хочет, и, несмотря на свои шестьдесят лет, он казался полным энергии и далеко идущих планов. Багровое, круглое лицо с мешочками под глазами наводило на мысль о том, что Квиесис умеет иногда забывать о делах, дабы предаться развлечениям и чисто человеческим слабостям. Одной из своих слабостей он считал любовь к Алисе.

Как только дочь ступила в освещенный круг, Квиесис сразу же заметил тревогу на ее лице.

— Отчего ты так бледна, Алиса? — озабоченно осведомился он.

Алиса нервно крутила в пальцах ключ от каюты. По пути в кают-компанию она уже наполовину решилась рассказать отцу про неизвестного. До сих пор у нее не было тайн от отца. Но сейчас у буфета стоял Паруп.

— Бледность идет вашей дочери, — сказал он, откупоривая шампанское. — Ваше здоровье, дорогая!

Он поднял бокал и с наслаждением осушил его маленькими глотками. Потом, словно завершив важное и нелегкое дело, удовлетворенно вздохнул и опустился на диван.

— Илгмар, вы опять пьяны, — с упреком заметила Алиса.

— Пьян?.. — Паруп недоуменно уставился на Алису. — Ничуть! Просто кружится голова — от вашей красоты, от этого внезапного приключения посреди океана, от... И, возможно, еще от этого божественного напитка... Вам известен секрет красоты Афродиты? Она родилась из пены шампанского...

В тоне Парупа была какая-то развязность, небрежность, как и в дорогом, но помятом костюме, свободно сидевшем на его стройной фигуре, как и в небольших, черных усиках, которые выглядели приклеенными к его одутловатому лицу кутилы.

Алиса протянула Парупу бокал:

— Налейте и мне.

Запрокинув голову, она залпом выпила вино. Шампанское придаст ей уверенности.

— Сперва напугалась немного... Уже заснула, а тут вдруг сирена.

— Бояться нечего, детка. Осмотрят судно, и все.

— И каюты?

— Каюты? Этого еще не хватало! — осклабился Квиесис. — Мы же не везем английских агентов... Проверят груз, и дело с концом. Оружие не транспортируем, в английские колонии не заходим. Сейчас больше всего можно заработать на продовольствии. Паруп, вы не пожалеете...

— Заработать? — Паруп, не сводивший глаз с Алисы, махнул рукой. — Вот уж о чем я сейчас меньше всего думаю...

Квиесис довольно улыбался. Любовь — не главное в жизни. Сегодня любишь, завтра — нет. Любовь не имеет устойчивой ценности. Брак должен основываться на устойчивых ценностях. Устойчивую ценность имеет недвижимое имущество, дома Парупа. А в том, что Паруп еще и любит Алису, ничего худого нет. Квиесис рад этому. Он тоже любит Алису. Он человек бескорыстный. Он всегда старается заключать сделки, выгодные не только ему, но и партнерам. А этот рейс выгоден всем. У Алисы появится любящий муж. У Парупа будет жена, с которой не стыдно показаться в любом обществе. Молодая, красивая, светски воспитанная, образованная. И тесть, помнящий об интересах своих детей. В его руках дома Парупа будут давать доходы не только в виде квартирной платы. Они помогут приумножить основной капитал семьи. Один только нынешний рейс удвоит его, потому что в трюмах «Тобаго» товары не чужой фирмы. Каждая банка консервов, каждый коробок спичек, каждое яйцо принадлежат ему, Квиесису! В них вложены все его свободные деньги, все, до последнего сантима. И те, что Парупу удалось выжать из банка по трем ипотекам. Ничего, в Сантаринге они заработают как следует — в военное время цены с каждым днем вздуваются все выше, к риску наскочить на мину теперь прибавилась наценка за прорыв подводной блокады. А в Ригу они доставят полные трюмы сахара. На этот дефицитный товар покупателей хватит. Только бы поспеть к сезону варки варенья, и можно будет диктовать свои условия.

Об условиях закупки в Сантаринге Квиесис не беспокоился — у шурина на плантациях тростника было вдоволь. Шурин слыл патриотом. Дважды в неделю он приезжал в Сантаринг и исполнял там обязанности латвийского консула: Помимо всего, у шурина были сильно развиты родственные чувства. Он сумеет оценить то, что его единственная племянница проделала дальний и опасный путь только затем, чтобы познакомить дядюшку со своим будущим мужем. Как патриот и любящий дядя шурин не откажется продать сахар по себестоимости. Достаточно сопоставить разницу в ценах и грузоподъемность «Тобаго», которая равна десяти тысячам тонн, чтобы прийти к выводу, что жизнь прекрасна. Квиесис довольно улыбался.

Появление немецкого капитан-лейтенанта не погасило его улыбки. Улыбка всегда способствует хорошим отношениям. За круглым столом ведут только дружеские разговоры — торпедами стреляют издалека.

Капитан-лейтенант тоже улыбнулся. В салоне он неожиданно превратился из сурового, неприступного вояки в благовоспитанного человека. Пройдя мимо Квиесиса, уже поднявшегося с кресла, капитан-лейтенант в первую очередь приложился к ручке Алисы.

— Какая приятная неожиданность! Уже более месяца я не видел ни одной представительницы прекрасного пола.

— Моя дочь, — поспешил представить ее Квиесис, вполне прилично говоривший по-немецки. — Позвольте познакомить вас с ее женихом...

Однако Квиесису не пришлось называть имени Парупа.

— Паруп!

— Фон Ригнер!

Изрядно выпивший Паруп уже сердечно тряс руку капитан-лейтенанту; потом, пошатываясь, повел своего знакомого в угол салона.

— Как видите, мир тесен. — Ригнер без труда перешел на латышский. — Признайтесь, вы и не предполагали, что мы так скоро встретимся снова, причем поменявшись ролями...

— Так же, как вы теперь.

— Тогда вы вели себя, как джентльмен по отношению к джентльмену, — сказал Ригнер. — И я должен отплатить вам тем же. Вам лучше не возвращаться в Латвию, во всяком случае до поры до времени. Поживите годик за границей и не вешайте нос. Ничто не вечно. Поняли?

— Вот документы, — холодно сообщил капитан Вилсон.

— Не откажите выпить с нами, господин фон Ригнер, — предложил Квиесис.

— С превеликим удовольствием! За счастье вашей дочери! — И Ригнер прищелкнул каблуками.

— За Германию, за ее воинов, истинных рыцарей, за вашу победу! — ответил Квиесис и высоко поднял тонкий хрустальный бокал.

Паруп не поддержал тоста. Он даже не пил и лишь тупо смотрел перед собой. Казалось, он вот-вот свалится и заснет.

Нетактичное поведение будущего зятя могло оскорбить немца. Квиесис старался отвлечь внимание Ригнера.

— Еще по одной, а, господин фон Ригнер?

— Охотно! Я предлагаю выпить за... — начал было капитан-лейтенант, но тут распахнулась дверь, и автомат немецкого матроса втолкнул в нее Цепуритиса. — В чем дело, Нольке?

— Задержали в туннеле гребного вала, — доложил матрос. — Пытался спрятать какой-то кувшин.

— Это мой моторист, Цепуритис, — сказал Квиесис.

— Что было в кувшине? — спросил Ригнер.

— Пустой, господин капитан-лейтенант. Это и подозрительно.

— Чепуха, — ухмыльнулся Квиесис. — Но как вы, Цепуритис, вдруг оказались внизу? Мне говорили, что вы больны, даже с койки встать не можете...

— Сам не знаю, господин Квиесис... Когда у меня приступ малярии, я и сам не знаю, что со мной делается... Наверно, пить захотелось, схватил кувшин и побежал за водой... А почему как раз в туннель, того и сам не скажу...

— Наверно, понадеялись, что Свадруп припрятал там бочонок пива, припомните-ка, — засмеялся Паруп.

Это была шутка в его вкусе. Однако в смехе Парупа Алисе почудился какой-то стеклянный оттенок.

— Я не знаю. — Цепуритис говорил с трудом. — Не виноват я... На ногах едва стою...

— Можете идти, — сказал Ригнер, затем приказал своему матросу: — Обыск судна прекратить! Всем вернуться в лодку!

— Слушаюсь, господин капитан-лейтенант.

Когда дверь за ними закрылась, к Ригнеру вернулась обычная светскость.

— Если не возражаете, я немного побуду с вами... Так редко случается посидеть в кругу старых друзей, за сервированным столом, поболтать и забыть о жестокости войны. Надеюсь, вы меня поймете, фрейлейн?

Алиса не ответила. Она даже толком не расслышала вопрос. Она думала о человеке, запертом в каюте. Теперь она начинала догадываться, почему он вылез из своего убежища и ворвался к ней. Чтобы избежать встречи с гитлеровцами! Как хорошо, что она его не прогнала!

— Да, кстати, господин Квиесис, я возлагаю большие надежды на вашу поддержку. Если бы вы помогли мне продовольствием... — Заметив гримасу Квиесиса, Ригнер улыбнулся: — О нет, это не ультиматум! С врагами — один разговор, с друзьями — совсем другой. За все будет уплачено. Английскими фунтами. Контрибуция с «Дачис оф Кент».

— Могу предложить консервы, рижские шпроты, кильки высшего сорта, свежие яйца...

— Я не так богат, чтобы переводить фунты стерлингов на консервы. Мне нужно свежее мясо, овощи, хлеб... За яйца благодарю, мои парни честно заработали себе хороший омлет.

— Господин фон Ригнер, не требуйте невозможного, — протестовал Квиесис. — Судовой груз в вашем распоряжении, пожалуйста! Но продавать паек команды...

Ригнер встал.

— Если хотите, чтобы мы остались друзьями... — Он взглянул на Парупа.

Тот пожал плечами.

— В дела я никогда не вмешиваюсь. Но по собственному опыту могу сказать, что дружба дороже нескольких кило говядины.

Квиесис вздохнул.

— Если точка зрения моего компаньона такова, то я уступаю. До Сантаринга как-нибудь перебьемся. В конце концов, война требует жертв. Даже от тех, кто хочет жить мирно... Так что, господин фон Ригнер, по третьей — за нашу сделку?

— Благодарю. Я должен вернуться к своим обязанностям. Счастливого плавания!

Как только Ригнер, сопровождаемый капитаном, покинул кают-компанию, натянутая улыбка исчезла с лица Алисы.

— Какая мерзость! — прошептала она, потом заметила у Парупа невыпитый бокал. — Что с вами, Илгмар?

— Со мной? — Паруп взял рюмку и стал глядеть на поднимающиеся пузырьки. — Просто замечтался. До чего все-таки несносна жизнь! Сегодня ты на гребне, а завтра тебя накроет волна, и — конец. Только нельзя отчаиваться. На жизнь надо смотреть через рюмку, и она будет так же прекрасна, как вы, Алиса.

По судну пробежала дрожь заработавших дизелей. Все почувствовали облегчение. Квиесис встал и подошел к иллюминатору. С палубы доносились команды капитана Вилсона. Качка стала ровнее, смягчился плеск волны. Убедившись в том, что немецкая подводная лодка скрылась из виду, Квиесис закурил и вернулся к столу.

— Слава богу, ушли, — заговорил он. — Повсюду из себя разыгрывают господ эти проклятые немцы! Мы еще легко отделались, но сколько потеряно времени!

— Только что ты называл их рыцарями, — заметила Алиса.

— От слова меня не убудет... Кто-кто, а мы, латыши, хорошо знаем цену этим рыцарям. Настоящие бандиты! Удивляюсь, как это вы можете водить с ними дружбу, Паруп?

— Дружбу? Вот насмешили! Дружу я только с вином и прекрасным полом.

— А у меня сложилось впечатление, что вы добрые знакомые, — сказала Алиса.

— Как раз наоборот: мы враги... При случае расскажу. Стоит ли расстраиваться?.. А теперь, мои обожаемые дамы и господа, позвольте обратиться к вам с небольшой речью... Мир охвачен войной, а мы все-таки покинули свое отечество и отправились в далекий путь. Вы, дорогая, едете навестить своего седого дядюшку; вы, господин Квиесис, как истый патриот Латвии, хотите установить и расширить наши торговые связи с заморскими странами. А я? Что толкнуло навстречу опасностям меня? Мной руководит только любовь! И потому я чуть-чуть захмелел сегодня — от вашей близости, Алиса, от счастья! Вы извините неисправимого романтика, дорогая, но дольше молчать я не в силах. Будьте моей женой! Пусть капитан нас обвенчает, пусть океан станет нашим свидетелем!

Алиса вздрогнула. Когда Паруп начал свое торжественное обращение, она даже не предполагала, к чему он клонит. Она совсем забыла, что обручена, да еще с этим человеком, который без кривлянья не может сказать и двух слов.

— Браво! — крикнул Квиесис. — Вот это в моем духе — по старой морской традиции!

Алиса понимала, что надо и ей что-то сказать. И вдруг обручальное кольцо стало нестерпимо тесным, до боли сдавило тонкий, холеный палец.

— Так внезапно... — Алиса запнулась. — Я ведь еще и не знаю вас по-настоящему... Я вас... еще не...

— Придет, со временем все придет: и любовь, и счастье, — отечески увещевал ее Квиесис.

— Но так сразу... на судне... У меня даже нет подвенечного платья... — пыталась возражать Алиса.

Она хорошо знала отца. Тот всегда придавал большое значение ритуалу.

— Пожалуй, ты права! Действительно, ни к чему такая спешка, еще и дядя обидится — как это вдруг без него. А это нам ни к чему... Ты у меня, дочка, все-таки умница! Свадьбу сыграем в Сантаринге. Пусть все будет, как полагается — церковь, цветы, подарки, поздравления, снимки в газетах! Денег жалеть нечего — пригласим весь тамошний свет, коммерсантов, дипломатов...

— А по-моему, на судне лучше, — возразил Паруп. — Это сделало бы нашу любовь безбрежной, как океан... И еще вопрос, найдется ли в Сантаринге лютеранский пастор.

— Велика важность! — Квиесис был не слишком набожен. — В религии — как в валюте, важна сущность. Лат или пезо — деньги остаются деньгами. Наши предки верили в Потримпа и Лайму... Итак, благословляю!

Величественным жестом Квиесис надавил кнопку звонка и не отпускал ее до тех пор, пока в двери не появилась стюардесса Валлия — миловидная курносая шатенка.

Впервые эту должность на судах Квиесиса занимала женщина. Квиесис вообще не признавал на корабле женщин, а хорошеньких в особенности. От них только и жди всяческих осложнений. Но роскошный салон «Тобаго» настоятельно требовал женских рук. Совершенно очевидным это стало на банкете в честь властей, когда прислуживавший за столом юнга чуть не опрокинул майонез на брюки адмиралу Спаде. Валлия, раньше служившая официанткой у «Максима-Трокадеро», прекрасно сознавала свое исключительное положение на судне. Все ей были нипочем — Галениек, с которым дочь болдерайского рабочего быстро нашла общий язык, капитан, строгий тон которого она не принимала всерьез.

И сейчас Валлия даже не думала поторапливаться. Ее рабочее время кончается вместе с уборкой стола после ужина. Просунув голову в дверь, стюардесса всем своим видом выражала недовольство тем, что ее потревожили среди ночи.

— Шампанского, Валлия! И позовите капитана!

— Есть же на столе. — И она показала на три бутылки, из которых одна была только почата.

— Деревенщина! Когда празднуют помолвку, должны пробки в потолок лететь и вино рекой литься!

Валлия пожала плечами, достала из буфета еще бутылку и с треском откупорила ее. Рикошетом пробка чуть не угодила в капитана Вилсона. После тьмы на палубе яркий свет кают-компании заставил капитана зажмуриться, отчего он выглядел особенно рассерженным.

— Черт побери, мне надоели эти дурацкие шутки! — возмущенно пробасил он.

— И как раз вовремя! — подхватил Квиесис. — Капитан Вилсон, вы как старый друг дома должны узнать первым... В Сантаринге играем свадьбу, можете поздравить!

Лицо капитана тотчас обрело радостное выражение. Словно опасаясь, что Квиесис может не поверить его лицу, Вилсон несколько раз повторил:

— Весьма рад!.. Весьма, весьма рад!..

Он тяжело опустился во вращающееся кресло. Потом вспомнил, что принято поздравлять невесту. Будь Алиса его дочерью, Вилсон не отдал бы ее Парупу ни за три дома, ни за десять, ни за все дома Риги. Но Алиса была дочерью Квиесиса. Вилсон знал, каково бывает на душе,

когда хочется ругаться, а надо напяливать на лицо улыбку. Не зря он служил у Квиесиса в капитанах уже двадцать лет. Столько же, сколько лет Алисе.

Он поднялся и неуклюже пожал руку девушке:

— Желаю вам счастья! От всей души!

— Спасибо, капитан, — тихо отозвалась Алиса и, опустив голову, вышла из кают-компании.

— За вечно юную любовь! — провозгласил тост Паруп, не смущаясь отсутствием невесты.

— За новую фирму «Квиесис и Паруп»! Мои пароходы, ваши дома!

— Начиная с этой минуты, можете спокойно говорить: мои пароходы, мои дома.

— Не шутите?

— Вы же знаете мой взгляд на имущество. Но, если боитесь, что говорю под парами шампанского, можем хоть сейчас...

— Брачный контракт? Ну, что вы, что вы! — всплеснул руками Квиесис. — Впрочем... Стоит ли терять время? Капитан Вилсон, попрошу вас принести гербовую бумагу и засвидетельствовать наши подписи.

— Да, капитан! — крикнул Паруп Вилсону вслед. — В честь радостного события прикажите выдать команде водки. По шкалику на человека!

Отблеск заката погас. Океан отливал черным смолистым глянцем. С переменой ветра облака понемногу рассеивались. Все больше звезд качалось на волнах. Они пропадали, когда форштевень взрезал воду, и вновь возникали где-то далеко за буруном от винта. «Тобаго» со скоростью двенадцати узлов плыл к Сантарингу — навстречу пальмам и нефтяным вышкам, навстречу плантациям шурина Квиесиса, навстречу свадебной фате и колокольному звону.

После пережитой тревоги люди на «Тобаго» были настроены мрачно. Известие о неожиданном угощении пришлось как нельзя более кстати.

— Ну, так за здоровье Алисы! — сказал Август.

Он поднес кружку к губам, но тут же поставил ее: на тысяча двести третьей странице таинственный корабль наскочил на подводную скалу, и хотелось поскорее узнать, что с ним станет дальше.

— Дурак, пил бы лучше за свое здоровье, — посоветовал Галениек, набивая трубку. В иностранных трактирах, где и крохотный бутерброд не по карману, он привык выпивать без закуски. — У будущей мадам Паруп здоровья и без тебя хватит. У кого деньги, у того и здоровье. Что, Цепуритис, старый филин, разве не так?.. Она не дурна, знает за кого выходить. Будь Паруповы дома моими, она уже сегодня спала бы на моей койке.

— Врешь! — горячо возмутился Зигис. — Алиса не такая!..

Галениек покрутил кулаком перед носом мальчишки:

— Видишь, что это? Это тебе не фига! В ухо захотел, а?

— Оставь малого в покое, Галениек! — прикрикнул Цепуритис на буяна все еще слабым голосом, хотя приступ малярии уже миновал.

— Нашелся заступник! На ногах едва стоит, а туда же — других защищать лезет.

— Ну, давай, братва, за здоровье Алисы! — сказал Август.

Таинственный корабль опять летит на всех парусах, и по этому случаю не грех пропустить глоточек. Тревожила только сизая тучка, появившаяся у горизонта в последней строке на тысяча двести восьмой странице — не подстерегает ли там новая опасность?

— Не знаю, как вам, а мне лично Алиса нравится куда больше Парупа или даже самого Квиесиса, — заметил Курт.

— Только на юбки и заглядываешься... Где ты еще найдешь такого хозяина, как наш?! — вспылил боцман. — Не всякий станет тебе водку подносить.

— Я раз плавал с одним хозяином, так он каждый праздник выставлял на стол по бутылке рома. Да еще и сам подсаживался и наливал ребятам. Зато стоило сорваться резьбе на старой гайке, так расплачиваться приходилось нам. А не нравится — ступай ищи себе другую посудину.

— Ты нас, Цепуритис, не агитируй, — отмахнулся боцман. — Не все одинаковые. Бьюсь об заклад, что Квиесис нас еще к дочке на свадьбу пригласит. Он — наша, морская косточка. Покойный Ян Квиесис сам на баркасе плавал. Ну, так поехали... Будем здоровы!

Боцман не спеша выпил свою долю, крякая после каждого глотка. Вообще-то он был трезвенник, но когда выдавали водку бесплатно, мог выпить и за троих. Заметив у Антона полную кружку, он подсел к нему.

— Ты же непьющий, Антон! На кой черт тебе портить нутро? Давай лучше я за тебя...

Антон придвинул к нему кружку.

— Пожалуйста, боцман, если вам так хочется...

К боцману кружка не попала — ее отгородил трахнувший по столу кулак Галениека.

— Антошка ты непутевый! Чего даешь себя на мякине провести... Пускай сам пьет! Какой он моряк, если заложить не может?! — И Галениек еще раз стукнул кулаком по столу.

— Ну, братва, так за тех, кто борется с тайфуном! — Август взял кружку и запрокинул голову. От шума, поднятого Галениеком, он вздрогнул, и водка пролилась на книгу. Это его взбесило: — Уйметесь вы там внизу когда-нибудь? У корабля уже все мачты поломало, а они знай себе накачиваются!

— Какой еще корабль? Какие мачты? — недоуменно уставился на него Антон.

— А ты что, не знаешь, какую муру он читает? — сказал боцман. — Ей-богу, разорву твою книжонку и в гальюне повешу.

— Не ваше дело, что я читаю, — огрызнулся Август. — Что захочу, то и буду читать, хоть этого... ну... Шекспира. И вообще убирайтесь отсюда в матросский кубрик! Чего вам надо в машинной команде?

— Тебя еще не хватало! Валяется, как хряк, по чужим койкам! — За матросскую честь Галениек готов был подраться хоть с лучшим другом. — Эй, Курт, берись за ноги, вытащим черного на палубу!

Никто не заметил, как в двери появился старший механик Свадруп.

Свадрупу не спалось. Его каюта находилась на ботдеке, рядом с кают-компанией. Переборки на судне тонкие. Обрывки разговоров, а больше — тонкий перезвон хрусталя не давали покоя. Одеяло казалось сделанным из наждачной шкурки. Под головой не подушка, а мешок с шишками. Душила обида. Досадно, что Вилсон имеет право рассиживаться с Квиесисом, а он, единственный человек, на которого хозяин судна может положиться, он не приглашен!

Свадруп встал, натянул брюки и вышел. Едва он приблизился к фальшборту, как из темноты раздался насмешливый голос:

— Гляди опять за борт не свались. Тут до ближайшего кабака вплавь не доберешься!

Ему намекали на это чертово происшествие в Штеттинском канале. Свадруп сжал кулаки. Он вспомнил, как барахтался в холодной воде канала, отчаянно вопил, но судно преспокойно уплывало. Старший механик был глубоко убежден, что эти негодяи нарочно прикинулись глухими. А теперь издеваются. Судя по голосу, это Карклинь. Он мастер поглумиться над другими. А считается офицером, человеком твоего круга. Нет, больше этот номер не пройдет!

Чтобы попасть на ходовой мостик, надо пройти мимо кают-компании. Дверь ее неожиданно распахнулась. Свадруп ткнулся в чью-то грудь и чертыхнулся.

— Чудеса на белом свете! — воскликнул Паруп. — Я пьян, а вы качаетесь. Надо отметить это открытие! Не желаете ли выпить со мной? Алиса ушла, Квиесис ушел, я чувствую себя заброшенным, как плот в океане.

— Проваливайте ко всем чертям со своим плотом!

Свадруп терпеть не мог Парупа. По его мнению, будущий зять Квиесиса был шалопаем и беспринципным человеком. Инженер презирал людей, которым безразлично, с кем пить и что пить. Но с другой стороны, это будущий зять хозяина.

— Я тороплюсь на мостик, — добавил Свадруп.

— Нет, как хотите, а некрасиво! Я вас любезно приглашаю к столу, а вы меня посылаете ко всем чертям... а и зачем лезть на мостик? Я слышал, у вас в машинном есть этакие укромные местечки, где можно подкрепиться.

— А ну, пустите!.. Вы совершенно пьяны.

— К этой цели я стремлюсь уже десять лет. Но не так-то легко достичь совершенства... Для этого надо хлестать кувшинами, как ваш моторист Цепуритис, немцы нашли его пьяным в стельку... Он часто предпочитает для таких развлечений туннель вала?

— Что вы мелете?

Свадруп вырвался от Парупа. Что еще за новости — Цепуритис был внизу? Симулянт проклятый! Из всей команды «Тобаго» наибольшую неприязнь Свадруп питал к Цепуритису.

Оттолкнув Парупа, старший механик побежал к кубрику мотористов.

Ярость накалила Свадрупа добела. Он не заметил, как Август кубарем скатился вниз, как благоговейно поднялся Антон, как Зигис притаился за боцманской спиной. Он видел лишь койку, на которой лежал Цепуритис. Свадруп подскочил и сдернул одеяло с больного.

— Наконец я тебя застукал! Прикидывается, что вот-вот дух испустит, на вахту не заступает, а когда начальство не видит, шляется по машинному отделению! Марш к машине!

Цепуритис и не пытался возражать. Неуверенным движением поднялся и, еле шевеля руками, стал одеваться. Он знал, что отстоять вахту сил не хватит. Однако лучше пусть его считают здоровым, чем начнут доискиваться, зачем понадобилось больному человеку лезть к гребному валу.

Свадруп продолжал извергать потоки брани. Ругался он сочно, выразительно, с наслаждением, почти счастливый от возможности излить до конца давно накипавшую ненависть. Моряки угрюмо молчали. Они еще не очухались от внезапного налета механика.

Первым, собрав все свое мужество, подал голос тихоня Антон:

— Господин механик, дозвольте ему еще полежать…Я и один справлюсь, будете всем довольны.

— Не ваше дело! Если у человека хватает сил пьянствовать, хватит сил и работать... Ну, долго еще дожидаться?

— Ну да, пора и честь знать, — успокоительно сказал боцман. — Пока без сознания лежал, никто же тебя не подымал, это ты должен признать, Цепуритис. Не вечно же Антону за двоих тянуть.

— Сейчас вахта не Цепуритиса, — заметил Август.

— Не философствуй, Густ! — оттолкнул боцмана Галениек. — Старик больной, никуда он не пойдет, и кончен разговор! Малярия — не похмелье, которое можно вылечить бутылкой немецкого пива.

«Деликатный» намек угодил не в бровь, а в глаз. Свадруп взорвался и заорал так, как, наверно, не орал, бултыхаясь в Штеттинском канале.

— Черт побери, что тут еще за базар! — прогремел за дверью бас капитана Вилсона. — Выпьют на десять сантимов, а орут на десять латов. Вы на порядочном судне, разрази вас гром, а не на...

То, чему он противопоставлял порядочный корабль, было высказано уже по эту сторону двери. Взглянув на осекшегося на полуслове Свадрупа, на усмехающиеся лица моряков, полуодетого моториста, он сразу смекнул, в чем дело, и строго сказал:

— Господин Свадруп, вы мне нужны. А вы, черти полосатые, чтобы сию минуту все были по койкам! Понятно?

Отпирая дверь своей каюты, Алиса вздрогнула. Она совсем забыла о неизвестном. Как это могло произойти? Ведь он ни на минуту не выходил у нее из головы! Сперва она думала, надо ли рассказать о нем отцу. Затем — не английский ли он агент. И что случилось бы с судном, с отцом, со всеми, если бы гитлеровцы обнаружили постороннего человека в каком-то там «туннеле гребного вала», если бы она не спрятала его в своей каюте? Но разговор перешел на матримониальные темы, и неизвестный выпал из памяти Алисы. И вот он снова перед ней. Навалившись грудью на стол, он спал глубоким сном. Одна рука утомленно повисла, другая сжимала край стола.

Теперь Алисе все стало ясно — на какой-то миг он ускользнул из ее мыслей, но в подсознании оставался все время. Именно этот чужой загадочный человек в перепачканной одежде заставил ее искать отговорки и не дать согласия Парупу на немедленную свадьбу. Невольно она начала сравнивать их. А смог бы Илгмар Паруп без сантима в кармане отправиться за границу, сутками скрываться в темном туннеле, ворваться в чужую каюту и одним духом опорожнить графин воды? Алиса позавидовала жажде этого человека. Испытала ли она хоть раз в жизни такую жажду? Выйти замуж за Парупа означало бы раз и навсегда захлопнуть дверь в эту жизнь, знакомую Алисе только по книгам и школьным мечтам.

Неизвестный беспокойно заерзал. Голова его упала на книгу. Алиса приподняла ему голову, чтобы вытащить из-под нее томик. Волосы были в пыли, но под ее слоем пальцы ощутили мягкие пряди. «Даже мягче моих!» — удивленно подумала Алиса. Она открыла книжку и удивилась еще больше — это были стихи Верлена на французском языке. Томик был взят с полки; черные следы пальцев говорили о том, что незнакомец читал книгу.

Мужчина опять пошевелился, голова его отыскала новую точку опоры. Теперь лицо незнакомца повернулось кверху.

Алиса посмотрела на это лицо с темными тенями под глазами, глубокими страдальческими морщинами и выбежала из каюты. Тут же вернулась запереть дверь. Может, это и покажется подозрительным, но ключ она все-таки забрала с собой. Алиса готова была надавать себе пощечин. Только она способна на это, она, не испытавшая за всю свою жизнь настоящего голода! Если у человека там не было воды, то, наверно, и пищи тоже.

В кубрике уже спали. Один Цепуритис по-прежнему сидел на краю койки. Поставив ноги на табурет, подперев руками голову, он напряженно думал. Пытался понять, что произошло за эти пять дней, выпавших из его жизни, но так ни до чего и не додумался.

Расспросить товарищей? На судне любое пустячное происшествие пережевывают неделями. Лишь бы подвернулся повод позубоскалить. Небось и о его неудачном походе в туннель гребного вала скоро заговорят на всех латвийских пароходах и бог весть чего не приплетут заодно. Впредь надо будет действовать особенно осторожно, чтобы не усиливать подозрения.

И все же Цепуритис встал с койки. Тревога пересилила доводы разума. Шагнув к двери, он заслонил Августу свет. Тот сразу же оторвался от книги:

— Ну, кого там черт дернул?.. Ах, это ты, Цепуритис.

— Спал бы, парень, тебе ведь в восемь на вахту. А при Свадрупе не задремлешь. Там тебе совсем другие книжки читать придется, чтобы поладить с ним.

— Да я скоро, — неожиданно согласился Август, — охота только узнать, чем глава кончится.

Цепуритис взял со стола кусок хлеба и сунул в карман. Август проводил его взглядом:

— Куда тебя несет? Напорешься еще на капитана, тогда и вовсе худо будет.

— Мне и так уже худо, — сказал Цепуритис. — Жарища здесь — дышать нечем. Мне врач свежий воздух прописал. — И, видя, что Август снова уткнулся в книгу, вышел.

Цепуритис начал с ботдека. У второй шлюпки он заметил болтающийся кончик, которым принайтовливают чехол. Он отвязал остальные, приподнял чехол и заглянул в шлюпку. Никого. Он снова закрепил чехол.

Стараясь держаться в тени, Цепуритис продолжал свой обход, изнемогая от слабости. Он обшарил каждый темный уголок, шкиперскую, послушал, нет ли кого в цепном ящике. Тихо. Задержался у капа машинного отделения, но не полез туда. Постучал в освещенный иллюминатор к Валлии.

— Не спишь еще, Валлия?

Стюардесса высунула голову.

— Что я вижу — Цепуритис опять на ходу! — В голосе ее не осталось и следа от давешней заносчивости. — Пока они наверху, никакого покоя нет.

— Да, ты ведь всегда была полуночницей, — сказал Цепуритис. — Помню, моя Зайга вечно жаловалась, что у нее глаза закрываются, а тебе хоть бы хны, и черный кофе не нужен... Кстати, нет ли у тебя под рукой кружки кофе? Меня после этой лихорадки жажда мучит — мочи нет.

— Для вас — в любое время, — усмехнулась Валлия и, наливая стакан, продолжала в манере официантки: — Одно кофе-гляссе, извольте! Что еще, сударь? Осмелюсь предложить вам нашего отменного латвийского бекона?.. Бери, бери, Цепуритис, господа зажрались, простое сало не едят, всегда остается на столе.

Цепуритис хотел было отрезать кусок, пошарил в карманах, но тут же вспомнил, где оставил свой такелажный нож.

— Ну, а что вообще слыхать на хозяйском конце?

— Фрейлейн свадьбу справляют.

— А я-то думал и взаправду что случилось...

— Ты, видать, тоже взялся за Августову библию... Что может случиться на нашем пароходе? Пьют да мечтают, как бы пожирнее кусок отхватить. Не пойму, как капитану не тошно в этой компании...

Цепуритису не удалось вернуться в кубрик незамеченным. На полпути его остановил Паруп.

— А-а, человек невиданной жажды! Рад, очень рад! А чего ж это на сей раз без кувшина? Или оставили его на всякий случай в туннеле? Ха, ха, ха... — рассыпался он ехидным смешком.

Парупу в эту ночь не везло с собеседниками. Темнота поглотила безмолвную фигуру Цепуритиса. Паруп задумчиво наморщил лоб. Затем решился и без стука вошел в каюту Валлии.

У самой кают-компании Алиса резко замедлила шаг. Надо быть осторожной, нельзя возбуждать подозрение. Из кают-компании уже все разошлись. Пустые бутылки на столе, словно под хмельком, едва заметно наклонялись в такт качке судна. Подрагивал в своих гнездах фарфор.

Потом Алиса расслышала голоса. Один из них принадлежал Парупу, второй — стюардессе. Каюта Валлии находилась рядом с кают-компанией. Отец пожелал, чтобы прислуга в любое время суток была под рукой.

Паруп разговаривал шепотом. Поначалу Алиса ничего не могла разобрать.

— Оставьте в покое мою шею! — неожиданно воскликнула Валлия. — Вы, наверное, спьяну спутали меня с бутылкой.

— Спьяну? Ничего подобного! Просто захмелел от твоей близости. Поверь, Валлия, мне безразлично, во что облачена красота — в бархат и шелк или в скромное платьице прислуги.

— А еще того лучше — совсем без ничего, да? Знаю таких ценителей красоты еще по «Трокадеро»... А не угодно вам красивую пощечину?

Алису передернуло, как если бы она сама получила пощечину. Слезы обиды навернулись на глаза. Именно потому, что она не любила Парупа, было так оскорбительно сознавать, что и в нем нет любви к ней, что восторженные слова — пустой фейерверк, который он готов зажечь в честь любой, что она для Парупа — лишь бутылка шампанского высокой марки, с этикеткой фирмы Квиесис. Вино выпьют, бутылку с красивой этикеткой выставят на буфете и пьянство будет продолжаться.

А бурный диалог в каюте Валлии все развивался. Алисе хотелось спрятаться, заткнуть уши, убежать. Усилием воли она заставила себя подойти к буфету. Рассеянно взяла хлеб, какие-то консервы. Вспомнив, что ношу ее никто не должен видеть, завернула все в газету.

Соседняя дверь распахнулась.

— Убирайтесь вон! Я хоть и простая прислуга, но в любви пусть вам другие прислуживают... — Валлия без лишних церемоний выставила гостя из каюты.

Алиса попыталась прошмыгнуть мимо. Не успела. Паруп заметил ее.

— Алиса! — позвал он и подскочил к ней, загородив проход.

Разговаривать с ним, выслушивать оправдания было свыше ее сил. Она чувствовала себя так, словно сама попалась на каком-то грязном деле. Выключатель чернел рядом на переборке. Она нажала его и в темноте выскользнула из кают-компании.

Плавно покачивается пол каюты. Вместе с полом качается стол. Со столом — голова. Он снова в туннеле. Хлеб съеден, вода выпита. Кажется, его присутствие пока не открыто. Дни катятся за днями, друг не приходит. Пить! Опять мучит жажда, опять мерещится дождь, опять он отчетливо слышит журчание струй...

Сильный толчок качнул стул, разбудил спящего. Он недоуменно озирается — пустой графин, часы, настольная лампа, открытый иллюминатор, книга. Пелена сна спадает с глаз, но недоумение не проходит. Вокруг уютная обстановка. Память постепенно возвращает его к событиям последних часов. Только одного нельзя понять: почему эта девушка на койке рыдает?

Сверток выпал из рук Алисы. Хлеб! Он перекатывается по ковру, точно бросовая чурка. Неизвестный бережно положил на стол буханку, отдернул до конца полог и присел рядом с Алисой.

— Не надо... Что с вами? Расскажите!

Он совсем забыл, что находится в чужой каюте и что ему самому грозит опасность.

Алиса тоже не отдавала себе отчета, что с ней творится, с кем она разговаривает. Она ощутила человеческое тепло — то, что сейчас для нее было нужнее всего. Она могла излить свою обиду, и это приносило большее облегчение, чем слезы.

— Мне так тяжело!

— Вам?! Какие могут быть невзгоды у человека в вашем положении?

— В моем положении... — повторила с горечью Алиса. — Да, у меня есть все — деньги, платья, служанка и обеспеченное будущее, как говорит отец. У меня есть все, о чем пишут в романах... даже богатый жених, который умеет сыпать красивыми словами о любви. Но стоило отвернуться, как он уже увивается за первой попавшейся юбкой. Если бы вы знали, как это противно.

— Вы его очень любите?

— Этого забулдыгу?! В том-то вся беда, что не люблю и все-таки должна выйти за него замуж. Меня продают за три каменных дома. И отец считает, что устроил мое счастье, что я должна быть благодарна... Бывают минуты, когда я мечтаю бросить все, начать новую жизнь.

— За чем же дело стало?

— Ну, так скажите, что мне теперь делать? Что?

— Сказать напрямик, без обиняков, что не любите, не хотите.

— Не могу... Вам этого не понять. Судовладельческая контора Квиесисов существует уже сто лет. Каждый преемник вкладывал в нее свои силы и средства. Что могу вложить я? Только себя. Я не имею права забывать о том, что моя фамилия Квиесис...

— Жаль... Хоть меня это и не касается, но, по-моему, вы достойны лучшей участи.

— Это вы-то меня жалеете? — Алиса вдруг вспомнила, кто сидит подле нее. — Простите, я думаю только о себе. Я вам тут кое-что принесла... Пожалуйста, ешьте! Вот консервы. Ах, забыла, что нечем открыть. Одну минутку, я сбегаю.

— Не надо. У меня есть нож.

Он ловко вскрыл жестянку, отломил хлеба и, вылавливая ножом шпроты, молча принялся за еду.

Алиса старалась смотреть в сторону, но не могла оторвать взгляда от крепких белых зубов, с такой жадностью вгрызавшихся в хлеб, точно это было редкое лакомство. Ей вспомнился обильный стол, за которым она только что ужинала.

— Вкусно? — спросила Алиса, чтобы разрядить неловкое молчание.

— И как еще! В тюрьме такого не дают.

— В тюрьме? Нет, в самом деле вы?..

— О нет! Просто поэтическое сравнение... Насколько я понимаю, вы никому обо мне не рассказывали?

Алиса отрицательно покачала головой.

— Почему вы этого не сделали? Вы же с самого начала могли меня выбросить отсюда.

— Сама не знаю... Видела, как вы пили... И потом, ваш взгляд... Просто не хватило смелости прогнать...

— Я вам скажу — почему. Потому что мы с вами оба в одинаковом положении. Я в западне, и вы тоже. Ваша западня, разумеется, весьма комфортабельная, и все же... Вам не от кого ждать пощады. Меня-то хоть вы пощадили. У вас добрая душа.

— Ерунда, — отмахнулась Алиса, но от теплой искорки, вспыхнувшей в его синих глазах, стало как-то легче, забылись свои горести. Она отвела взгляд, без видимой связи с предыдущим спросила: — Скажите, вы никогда не занимались альпинизмом? Ну, скажем, в Швейцарии, или Италии?

— Альпинизмом? Нет. И никогда не бывал на швейцарских курортах. Но по горам полазить пришлось — в Пиренеях. — Он нахмурился. — Да, это был гибельный поход. И никто не высылал спасательных партий на розыски засыпанных снегом и замерзших... А почему вы спросили?

— Просто так.

Алиса покраснела, словно ее уличили в бестактности. Со школьных лет сохранилась привычка искать убежища от постылой действительности в красивых мечтах. И в самом деле, приятно представить, как они вместе карабкаются на неприступную вершину: завывает буран, она висит над краем пропасти, но не боится, потому что второй конец веревки держат его сильные руки... Тут Алиса сообразила, что даже не знает имени этого человека.

— Вы, может, скажете, как вас зовут? А то неловко как-то. Мы культурные люди. Где вы учились французскому? — Она кивнула на томик стихов.

— Меня зовут Павил... А языку с грехом пополам научился во Франции.

— Во Франции! — У Алисы засияли глаза. — Париж, Лувр, набережная Сены с букинистами, карнавалы в Латинском квартале... Я никогда не была там, но столько мечтала о Париже!

Павил пожал плечами.

— Не знаю. Возможно, все это так и есть, но я-то видел Францию из-за колючей проволоки, и, поверьте, при таком ее созерцании она не слишком отличается от нашей дорогой Латвии.

— Откуда в ваших словах столько горечи? Как вы туда попали? Если, конечно, можно об этом спрашивать.

— Можно ли? — Павил усмехнулся. — Излишняя деликатность при данных обстоятельствах. Но это длинная история, и я не уверен, что вы все в ней поймете. Лучше не стоит...

— Ну конечно, если вам не хочется... Да, извините, я же забыла назвать свое имя.

— Алиса Квиесис? Постойте-ка, не ваш ли портрет был на обложке «Атпуты»? Одному моему товарищу в батальоне прислали с родины. Я тогда еще подумал — хорошенькая, да, наверное, пустышка. Не обижайтесь, мы тогда как раз вышли из боя и были заляпаны глиной и кровью, а вы словно только что умытая «Борзилом» и в целлофан завернутая. Ну точь-в-точь — фифочка с рекламы...

— На что тут обижаться. Но и не совсем уж я такая. Могу без передышки играть два часа в теннис и на лыжах ни от кого не отстану.

— И вы считаете, этого вполне достаточно?

— Не знаю, я ничего другого не умею. В вашей жизни, наверно, требуется гораздо больше...

За иллюминатором перекатывалась Атлантика. Где-то в глубине океана рыскала немецкая подводная лодка, гитлеровцы стояли на «товьсь» у торпедных аппаратов, глаз перископа выискивал новую жертву. Но между подлодкой и «Тобаго» легло уже много миль.

— Я так рада, что вам больше не грозит опасность, — сказала Алиса.

— То есть как?

— Теперь, раз уж немцы вас не обнаружили. Ведь вы английский агент, правда?

— А может, большевистский?

— Я серьезно говорю, а вы шутите. Откровенно говоря, я не могла вас прогнать из-за одного того, что... Мне страшно хотелось знать, кто вы такой. И теперь...

— Теперь вы это знаете?

— Да, вы сами случайно проговорились. Воевали во Франции, попали в плен, убежали из лагеря, а потом... дальше я не знаю.

— Тогда придется рассказать дальше. Потом я вернулся в Латвию и попал в плен к вам. Потому что картинка из «Атпуты» все время хранилась у меня в нагрудном кармане, у самого сердца, и не давала покоя. Потому я спрятался на «Тобаго»... У вас богатая фантазия, сударыня.

— Ирония ваша неуместна. Я должна знать, кто вы такой. Вы этого не хотите... нет, простите, вы просто меня не поняли. Для меня вы существо из другого мира, а мне важно знать, что за жизнь в этом другом мире! Хочется быть уверенной в том, что люди там другие, думают не только о своих деловых интересах. Ведь вы латыш, вас никто не заставляет воевать против немцев, и все-таки...

Алиса пробовала нащупать ответ на свой самый главный вопрос. Она была взволнована и от волнения заговорила громко.

— Говорите тише, — сказал Павил. — Наверно, вам будет не очень приятно, если узнают о моем посещении.

— Ах да... Ну конечно, — спохватилась Алиса. — Я все в облаках витаю, а вы человек разумный — думаете о делах практических. Но вам ведь больше незачем прятаться. Правда? Самым правильным было бы сейчас сказать отцу.

— Нельзя. Я не столько думаю о себе, сколько о хорошем, порядочном человеке, спрятавшем меня на судне. Готов поспорить, что в Сантаринге господин Квиесис прикажет ему собирать монатки.

— Отец так не поступит, он не такой!

— А вы вполне убеждены в этом? — Павил посмотрел девушке прямо в глаза.

Алиса молчала. Достаточно ли хорошо она знает отца, чтобы поручиться за него?

— Вот видите, лучше не рисковать.

— Я все-таки...

Рука Павила прикрыла ей рот.

— Тсс, кто-то идет!

Все это время он ни на миг не забывал об опасности и был начеку.

— Дверь! — вспомнила Алиса, вскочила и защелкнула задвижку.

Раздался стук — сдержанный, деликатный.

— Кто там?

— Я! — Это был голос Парупа. — Отворите, господин Квиесис!

Алиса покачала головой. По тому, как он постучался, никак не подумаешь, что Паруп вдрызг пьян.

— Господина Квиесиса здесь нет!

— Нет? Что тут сегодня творится? Все шиворот-навыворот... Встретил Алису, хотел засвидетельствовать свою любовь поцелуем в щечку, а оказалось, это не она, а Валлия...

— Ступайте проспитесь!

— Куда мне идти? Моя каюта исчезла...

Шаги удалились.

— Кто это? — спросил Павил шепотом. В его голосе послышалась странная настороженность.

— Партнер отца по какой-то коммерции. — Алисе было неловко признаться, что она собирается замуж за такого пьяницу. И все же она заставила себя произнести это. — Нет, вы должны знать правду. Это... это мой будущий муж.

— Ну, тогда хорошо. — Тревога исчезла с лица Павила. — Голос показался мне знакомым. — Он поднялся: — Благодарю за угощение!

— Куда вы?

— Попытаюсь проникнуть в свой туннель. Там, правда, не так уютно, однако...

— Постойте! — удержала его Алиса. — Не воображайте, что я ничего не понимаю. Я знаю — Цепуритис...

И она рассказала о происшествии с мотористом во время осмотра судна.

— Ну, слава богу! — сказал Павил. — Стало быть, он болен? И все-таки встал, пошел искать меня! А я-то, честно говоря, предполагал худшее.

— Несчастный случай?

— И об этом подумывал... Но было бы куда больнее, досаднее узнать, что он просто струсил и в последний момент сбежал на берег. В моем положении редко на кого можно положиться. А если и этот человек подведет... Видите, выходит — надо верить людям.

— А мне вы верите?

— Пока что нет повода не доверять вам.

— Тогда оставайтесь. Тут будет надежнее.

— Почему?

— Такое у меня предчувствие. Я не знаю, кто вы и что вам грозит, но Паруп как-то подозрительно усмехнулся по поводу того, что рассказал Цепуритис.

— Паруп?

— Ну, тот, что сейчас стучался... Тише! Слышите, он опять идет! Он может так прошляться всю ночь и не отыскать своей каюты. Вам надо остаться, Павил, тут вас никто не будет искать, — шепотом уговаривала Алиса.

— А если меня все-таки увидят? Подумайте о себе! — шепнул Павил в ответ.

— Именно о себе я и думаю. Раньше я только мечтала о приключениях. Но вот наконец есть случай хоть на минуту стать человеком из другого мира... Не лишайте меня этого удовольствия!.. Может, вас смущает то, что я...

— ...женщина? — договорил он за нее. — И это...

— Неужели вам не приходилось провести ночь под одной крышей с женщиной, не думая о том, что рядом с вами женщина?

Павил усмехнулся.

— Нет, отчего же. Помню, мы с Кэй... была у нас в подразделении англичанка-санитар. Меня ранили, она приползла за мной, но до своих не добрались. Воронка от снаряда, в которой мы залегли, была теснее этой койки... всю ночь над нашими головами свистели пули, мизинца было не высунуть. Прижались друг к другу и лежали... Но тогда было другое — нас окружали враги.

— А теперь? Вообразите, что вы на фронте, что тут окоп.

— В своей фантазии вы не так уж далеки от действительности! — улыбнулся Павил. — Ладно, пусть будет по-вашему. Попытаюсь вообразить, что вы — маленькая Кэй из нашей разведгруппы... Спокойной ночи! — Павил потушил свет.

— А я? Что должна вообразить я? — раздался немного погодя в темноте голос Алисы. — Кто вы такой, Павил? Я должна это знать.

— Вы же сами сказали — человек из другого мира.

Над океаном раскинулось голубое небо. Свежий ветер выпестрил темно-синюю воду белой бахромой. На ход «Тобаго» он не влиял. Хотя судно и отвешивало поклоны набегающим валам, однако уверенно плыло вперед. Солнце подымалось все выше, добралось до шлюпочной палубы, заглянуло в радиорубку.

Артур бросил взгляд на часы, вскочил с койки и включил приемник. Чуть было не проспал время связи! Это случилось с ним впервые.

Артур привык к строгому порядку. Любовь к порядку привил ему отец — унтер-офицер 6-го пехотного полка. Лишь благодаря своей дисциплинированности Артур во флоте дослужился до помощника радиста на эсминце «Вирсайтис», а потом получил место на «Тобаго».

Сейчас Артур впервые чувствовал себя выбитым из колеи. Спать он улегся в третьем часу, до этого выпил, долго не мог уснуть. Никогда водка не казалась ему такой горькой — пить пришлось за супружеское счастье Алисы. Алисы, ради которой он вчера во время тревоги бросил свой пост, ради которой готов был сделать все, что угодно.

В наушниках запищала морзянка. Рассеянно записывая текст радиограммы, Артур смотрел на календарь. Вон аккуратно обведенное красным карандашом число и приписка: «День рождения Алисы». Артур грустно покачал головой. Пожалуй, теперь не совсем удобно идти поздравлять Алису...

Нордэкис прохаживался у двери радиорубки. Когда Артур вышел, штурман прежде всего посмотрел, есть ли у того что-нибудь в руке. Ага, листок бумаги.

— Вам радиограмма из Риги, господин Нордэкис.

— Родился?

— Как вы догадались? — удивился Артур.

— Родился!.. Благодарю от души, Артур! Вы ведь не откажете в любезности выпить в Сантаринге бокал вина за здоровье моего сына?

Нордэкис ни минуты не сомневался, что родился сын. Должен же кто-то осуществить все планы, которые самому выполнить не удалось. Он поможет ему занять место в жизни, за которое когда-то дрался сам. Его сыну не придется колесить по свету! Интересно, как Марта окрестила их ребенка?

Нордэкис развернул полоску бумаги:

ЧУВСТВУЮ СЕБЯ ХОРОШО НАЗВАЛА АЛИСОЙ

Алиса? Что за чепуха... Когда до него дошло, что родилась дочь, Нордэкис ушел на ют. Облокотившись на планшир, он долго смотрел на взбаламученную винтом воду. Широкий бурун убегал в сверкающий океан. Но уже через несколько метров пена пропадала, ничто больше не нарушало равновесия в природе. Складки на лбу Нордэкиса постепенно разгладились.

Он представлял, как в разных странах покупает своей дочке кукол, ленты для волос, платьица. Он видел рижскую набережную, с которой ему машет белокурая кроха — его дочь, его Алиса! Девочка похожа на Марту, иначе и быть не может! И ему никогда не придется жить в страхе — как бы почтальон не принес извещение: «Пал за отечество...» Хорошо все-таки, что в эту эпоху вражды и войн родилась дочка! — утешал себя Нордэкис.

Карклинь заметил Нордэкиса издали. Притворился, будто не видит его, и крикнул матросу:

— Курт, доложите капитану, что надо объявить тревогу и спустить шлюпку. Штурман Нордэкис упал за борт. Иначе он никогда в жизни не опоздал бы на вахту.

— Прошу извинить за задержку, — сказал Нордэкис. — Я получил телеграмму от жены.

— Ну, наконец-то! Поздравляю счастливого отца! Назови в мою честь мальчишку Эвалдом, наверняка вырастет молодцом.

— Дочь, — сказал Нордэкис.

— До-очь? Ну, знаешь, это лучше пяти канадских близнецов... Послушай, тебе ведь здорово повезло. Пойдут кавалеры, глядишь, старику бутылочку поставят, чтобы не путался под ногами. А там, годков через шестнадцать, может, и я еще попробую приударить...

Они пошли в штурманскую рубку.

У штурвала, небрежно скрестив ноги и прислонившись спиной к стенке, стоял Галениек. При ровной небольшой волне, как сегодня, он придерживал штурвал одной рукой. Матрос охотно закурил бы, но в присутствии капитана не решался. Как назло, нос щекотал ароматный дым папиросы Квиесиса.

Квиесис был гладко выбрит и в отличном настроении. Одно движение, каким он расстегнул воротничок и снял фуражку с эмблемой своего пароходства, говорило о том, что он весьма доволен погожим деньком, собой, жизнью вообще. Судовладелец обласкал взглядом надраенные приборы и механизмы в хорошо оборудованной рубке и лишний раз насладился сознанием, что все это принадлежит ему, Екабу Квиесису.

— Сколько прошли сегодня за ночь, капитан Вилсон? — спросил он.

Тот вопрошающе взглянул на штурманов.

— Почти восемьдесят миль. Да к тому еще жена Нордэкиса дочку родила, — ответил Карклинь и поспешил исчезнуть.

— Вот, дьявол! — Сообразив, что это, по-видимому, не самая подходящая форма для поздравления, капитан крепко пожал руку Нордэкису.

— Поздравляю, поздравляю, господин Нордэкис! — сказал Квиесис. — Будь мы сейчас в Риге, я не отказался бы от чести стать крестным отцом. Но такая уж у нас, моряков, судьба. Будете посылать телеграмму жене — не забудьте присовокупить и мои поздравления.

На ходовой мостик поднялся Зигис с большим ржавым ключом в руках.

На приличном расстоянии за ним следовали все свободные от вахты члены команды.

— Тебе тут чего, чертенок? — накинулся на него капитан. — Сколько раз повторять, что нечего тебе тут делать!

— Меня штурман Карклинь послал, — оправдывался Зигис. — Дал ключ и велел срочно завести компас, не то, говорит...

— Хватит с меня этих штучек Карклиня! Что тут — судно или балаган?.. Ладно, Зигис, ступай к боцману, пусть даст тебе путное занятие.

— Господин капитан, разрешите войти. — На пороге стоял Артур.

— Давайте, давайте! — вместо капитана добродушно позвал его Квиесис. — Принесли последний биржевой курс?

— Нет, господин Квиесис, я к штурману... Извините, господин Нордэкис, у вас родился мальчик.

— Что вы сказали? — переспросил Нордэкис и выпустил из пальцев перо.

— Еще одного? Вот, чертовщина! — воскликнул Вилсон.

— Близнецы! Вот это хорошо, — сказал Квиесис. — Нашему отечеству нужны работящие руки!

— Двое сразу? Ничего не понимаю, — бормотал Нордэкис.

— Я тоже не понимаю, как со мной случилось, — заикался Артур. — Передали Алоиз, а я записал... Просто опечатка вышла...

— Мальчишка! Ах, черт, все-таки мальчишка! — ликовал Нордэкис.

Капитан в недоумении покачал головой, еще раз взглянул на первого штурмана, все понял и улыбнулся. Потом посмотрел на радиста и опять превратился в сурового повелителя «Тобаго».

— Между прочим, Артур, вчера мне доложили, что во время тревоги вас не было на посту. Это тоже была опечатка?

— Я только на секунду... Хотел предупредить...

Вилсон перебил его:

— Где вы были, меня не интересует. А служба, разрази вас гром, остается службой! И, чтобы впредь вы не носились как влюбленный дельфин, запрещаю вам в Сантаринге сходить на берег! Понятно?

Артур залился краской. Ни слова не сказав, он круто повернулся и выбежал из рубки. Оттуда донеслись слова Квиесиса:

— За что вы его так строго, капитан Вилсон? Сами разве молодым не были? Что худого, если парень влюбился в Алису?

Щеки Артура пылали. Теперь окрестят его влюбленным дельфином. Дойдет до Алисы. Как потом показаться ей на глаза?

Подняв голову, он увидел Алису.

— Доброе утро, Артур, — поздоровалась она. — Где вы успели так сильно загореть? Да, а почему вы больше не транслируете песенки? Без музыки скучно.

— Вам нравится... та, что я вчера?..

— Ну конечно. Разве песни о любви могут не нравиться? Ваш выбор вполне в моем вкусе.

Она улыбнулась, и Артур опять почувствовал себя счастливым.

Алиса еще долго смотрела вслед радисту. Какая у него легкая жизнь! Крути целыми днями пластинки. Какую захотел, такую и ставь. Кого полюбит, на той и женится... Когда Алиса подошла к фальшборту, над палубой уже неслось: «Кто целовал хоть раз красавицу латышку, тому ее вовеки не забыть...»

Тут, наверху, ветер рвал и трепал ее платье. В лицо поминутно летели соленые брызги. Алиса крепче вцепилась во влажные скользкие поручни. Сегодня ее двадцать первый день рождения, день ее совершеннолетия. Корабль упорно прокладывает в волнах себе путь, и человеку надо жить так же! Исполненная решимости, она отпустила поручни. Нужно поговорить с отцом, сейчас же!

— А-а, здравствуй, детка! Как выспалась?.. Поздравляю, сегодня у тебя большой день!

— Спасибо. Ты не забыл?

— Ничего не забыто. По брачному контракту твои личные расходы в год...

— Я не пойду за Илгмара, — перебила его Алиса.

— Вот те на... Что еще за капризы? Лучшего мужа тебе вовек не найти!

— Отличный муж! Поглядел бы ты, как он вчера вечером вокруг Валлии увивался!

— А я-то подумал, что-нибудь серьезное, — сразу повеселел Квиесис. — А что тебе мешает ответить тем же? Тогда он быстренько образумится. Скажем, хотя бы с радистом. Симпатичный парень, влюблен в тебя по уши.

— Ты все шутишь, а мне не до шуток.

— Откуда у тебя такие старомодные взгляды? Выйдешь за Парупа, подаришь фирме наследника, и тогда поступай как угодно... Я тебе обеспечил блестящее будущее, а ты недовольна. Насчет Парупа не волнуйся, я его приструню...

Алиса лежала на койке и делала вид, будто читает. Она нервничала — почему сегодня стюардесса копается так долго?

В косых лучах солнца кружились пылинки, потревоженные тряпкой Валлии. Валлия тоже нервничала. Не так уж приятно заниматься уборкой в присутствии хозяйской дочки. Обычно Алиса в это время прогуливалась по палубе, а сегодня ее, наверно, немного укачало. Однако аппетит барышни каким-то странным образом не пострадал. Даже совсем наоборот. Яичница с ветчиной, картофельный салат с ранними огурцами, сыр и колбаса — все съедено подчистую. Даже хлеба не осталось.

Пожав плечами, Валлия взяла поднос, огляделась, не забыла ли чего, и вдруг приметила нечто такое, что никак не подходило к каюте барышни. На столе, из-под книжки, торчал большой такелажный нож. Точно такой, как у Цепуритиса.

— Спасибо, Валлия, можете идти, — сказала Алиса.

— Сию минуту ухожу. — Валлия взяла со стула халат.

— Что вы делаете?

— А что? Хотела в шкаф повесить...

— Оставьте, я сама.

— Дело ваше. — Валлия улыбнулась и вышла.

Алиса вскочила, закрыла дверь на задвижку и выпустила Павила из шкафа.

— Стюардесса ничего не заподозрила? — спросил Павил, расправляя затекшую спину.

— Потому что я не дала повесить халат? Чепуха! Для нее главное — поскорее отделаться.

— А для вас?

— Не понимаю...

— Вы не хотите от меня отделаться поскорее?

— Опять вы шутите... Я даже заказала Артуру музыку, чтобы мы могли спокойно разговаривать. Бедняга! Представляете, он в меня влюблен! Слышите?

«Ясноокая, милая, тебя я люблю...» — дрожала на громкоговорителе драпировка в такт голосу Мариса Ветры.

— А вы еще жалуетесь, — сказал Павил. — Один признается в любви по радио, другой преподносит три дома и сердце...

— Сегодня я говорила с отцом.

— Вот это я понимаю! Алиса отмахнулась.

— Ничего вы не понимаете. У меня не хватило духу сказать все до конца. Как подумаю, что меня ждет в Сантаринге...

Первую половину дня Паруп, как правило, проводил в своей каюте. Сегодня он пошел в кают-компанию. Ему хотелось встретить Валлию.

— Что я вижу! — воскликнул Паруп входя.

— Бутылку, что ли? — ухмыльнулась Валлия, продолжая накрывать стол к обеду.

— А что? Самый простой коньяк превратится в нектар, если его поднесет такая красавица, как вы.

— Вы и так качаетесь.

— Я? Я только применяюсь к обстановке. Корабль качается и я качаюсь вместе с ним. Еще поэт Фрицис Барда сказал, что жизнь — качели.

— Глядите, как бы совсем не закачало

— Вашим алым губкам не идут такие слова. Бог дал женщине рот не для того, чтобы говорить, а для поцелуев.

— А мужчине руки для того, чтобы распускать их? Отстаньте, вы мне всю посуду перебьете!

— Ах так?! Чем я хуже вашего кавалера Цепуритиса? — Он налил себе коньяку, ни на миг не отрывая взгляда от Валлии.

— Никакой он мне не кавалер. А если бы пришлось выбирать между вами...

— Не похоже. О чем же вы вчера так мило шептались? Вы же не станете мне сочинять, что он пришел ночью поговорить о своей малярии...

— Господин Паруп, вы бы поменьше интересовались мной и побольше своей невестой.

— Что вы хотите этим сказать?.. Ах да, сейчас она придет обедать.

Паруп пересел на другой стул, подальше от Валлии, опорожнил рюмку.

— Ты девочка смышленая. Встретимся попозже.

— Алиса не придет.

— Что это с ней стряслось?

— А вам очень охота знать?

Паруп не успел ответить.

— Когда вы наконец научитесь правильно складывать салфетки? — раздался с порога голос Квиесиса. Разговор с Алисой испортил ему настроение. — Деревенщина! Вы, наверное, думаете, что кормите свиней.

— И не ошиблась бы, — шепнула себе под нос Валлия и захлопнула за собой дверь.

— Дорогой тесть, вы не романтик. Для чего женщине уметь складывать салфетки? Если она умеет вовремя постелить постель...

— Хорошо, что вы сами заговорили об этом... Паруп, до меня кое-что дошло. Зарубите себе на лбу: я люблю свою дочь и не позволю причинять ей боль. Никому! Хотя бы у вас было десять домов!

— У меня больше нет домов.

— Вы напились как свинья!

— Я не советую вам так непочтительно говорить о свиньях. Свиньи после смерти становятся беконом, и тогда никто не считает для себя унизительным набивать ими живот, корабельные трюмы и свои карманы... Да, а мы, вот живем, грубим друг другу и забываем, что теперь мои дома — наше общее имущество.

Словно желая уничтожить неприятный привкус во рту, Паруп выпил.

Напоминание подействовало. Лицо Квиесиса приобрело более любезное выражение.

— Но, дорогой Илгмар, к чему сразу обижаться? Разве я не понимаю мужскую натуру? Сам в ваши годы, бывало... В «Альгамбре» у меня были такие красотки, скажу я вам, прямо жемчужинки... Но все — честь по чести... Я скорее заткнул бы ей рот сотенной, чем позволил бы слухам дойти до жены. Семейное счастье всегда на первом месте! Попросите у Алисы прощения, и все будет в порядке... Ну, где же она? Валлия!

В кают-компанию вошла стюардесса.

— Позовите мою дочь!

— Ее сейчас не надо тревожить... Ее укачало.

Пробили склянки. Вахта сменялась. Из своего окна Валлия хорошо видела кап машинного отделения. Вскоре в нем показались смененные мотористы. Первым на палубу вышел, обтирая руки смоченными в солярке концами, старший механик Свадруп. За ним вечный молчальник Риепша с полотенцем на шее. По цвету полотенца трудно было сказать — мылся ли он сам или собрался стирать полотенце. Самым последним — Август. Без книги в руках вид у него был непривычный — словно пароход без трубы.

Цепуритиса не было, наверно, еще лежал больной. Чего же он расхаживал ночью и выспрашивал о новостях? Цепуритис никогда не был падок на сплетни. А тут вдруг пристал. Ну точно как Паруп со своими расспросами. И что у них, у обоих, на уме? Здесь дело не чисто!

В кают-компании слышался перезвон вилок и ножей. Суп еще рано подавать. Пускай с закусками управятся. Сало, наверно, опять останется — носи только взад-вперед без толку. Она и так выставила вчерашний кусок. Лучше бы Цепуритису отдала. Да, а почему он все-таки отказался? Хотел же отрезать, еще нож искал в кармане... А ножа не было. Не было большого такелажного ножа, с которым старый моторист никогда не расставался. Странно, очень странно. И почему во время досмотра немцы поймали Цепуритиса в туннеле?

Мысли Валлии перенеслись в каюту дочери Квиесиса. Чей нож лежал на столе у Алисы? И вообще там что-то неладно. Почему сегодня Алиса во время уборки не пошла гулять, а следила за каждым ее движением? Почему жаловалась на морскую болезнь, а ела за двоих? Почему не дала повесить халат в шкаф?

Вопросы цеплялись один за другой. Они спутались в тугой узел, который развязать было трудно. Но интуиция подсказывала Валлии, что разрубить его можно при помощи все того же ножа.

Звонок. Ее требуют в кают-компанию. Ничего, подождут! Не умрут, если суп принести на пять минут позже. Сейчас гораздо важнее другое.

С растрепавшимися от ветра волосами Валлия вбежала в кубрик к мотористам.

— Цепуритис, дай мне свой нож!

Цепуритис облегченно вздохнул. Увидев Валлию, он приготовился к худшему.

— Нож? — равнодушно повторил он. — Не знаю, потерял, наверное. Возьми у Августа.

Но на трапе Цепуритис догнал ее:

— Это что еще за шутки?

— Ты лучше скажи, где твой нож?

— Ты что-то знаешь, Валлия! Ты от меня что-то скрываешь.

— Так же, как и ты.

— Говори, где мой нож?

Выражение лица Цепуритиса напугало Валлию. По тону вопроса она поняла, что тут не до шуток.

— Ну ладно уж, скажу. Тот, кого ты искал в туннеле, теперь в каюте у Алисы. Выстругивает твоим ножом рожки прохвосту Парупу.

— Валлия, если б ты знала... — Но в глазах Цепуритиса снова появилась тревога. — Ты никому не рассказала?

— А я разве похожа на трепачку?

— Тогда, ради бога, помалкивай! Если узнают, кто он такой...

— Я-то промолчу, за меня не беспокойся. Только ты Парупа берегись. Он что-то почуял.

Если смотреть с ходового мостика, океан выглядит почти миролюбиво. На самом же деле ветер разогнался почти до штормового. Волны то вздымают судно на свои широкие спины, то снова сваливают в глубокие провалы. На баке волны перекатывают через борт, и целые водопады низвергаются на палубу. Их должны были преодолевать все, кто после вахты хотел попасть в кубрик. Галениека окатило с головы до пят. Вода стекала по волосам, рукавам, брюкам.

Курт потянулся к своему рундучку, чтобы сменить промокшую робу на сухую.

— Скотина, дверь хоть прикрыл бы! — рявкнул на него Галениек. — А еще порядком хвастается...

— Не привязывайся, я закрыл.

— Спокойно, ребята, спокойно, я сейчас... Вот затыкать бутылку — это занятие не для меня, а дверь закрыть — в любое время.

Лишь теперь матросы заметили, что вошел Паруп. По его лицу тоже текли струйки, совсем как шампанское из переполненного бокала.

Матросы выжидательно молчали. Обычно господа в кубрик не заходили. Тем более в такую погоду.

— Это матросский кубрик, — заметил на всякий случай Курт. Ему показалось, что Паруп спьяну заблудился.

— Мне все равно кто — простой матрос или адмирал, лишь бы компания была. Я человек не гордый.

— Смотри-ка, насосался! Сейчас грохнется! — шепотом сказал кто-то за спиной Галениека.

Паруп, кажется, тоже услышал реплику. Стараясь сохранять равновесие, он пристально заглянул по очереди каждому в лицо. Затем достал из кармана коньяк. Зашатался, но на сей раз не устоял. Бутылка выпала из рук, покатилась. Паруп посмотрел ей вслед с веселой ухмылкой.

— — Вот здорово, что заранее сел! — бормотал он. — Теперь незачем вставать на четвереньки... Спокойно, ребята, щщас я ее... На судне ничего пропасть не может.

Он заполз под одну койку, под другую, наконец нашел.

— Удрать хотела, — упрекнул Паруп бутылку. — Не выйдет, милашка! За это я тебя щщас выпью без лимона.

Он попытался встать, но не смог. Галениек поднял его за шиворот. Бутылка опять скатилась на пол.

— Тут вы себе собутыльников не найдете! — проворчал Галениек и распахнул дверь.

— Щерещур вы больно гордые. Ну ничего, поищу в другом месте. — И Паруп, ковыляя, удалился.

— Господин Паруп, вы свой коньяк позабыли, — догнал его Курт.

— Благодаррствую! Что такое человек без выпивки? То же, что морре без воды!

— Глядите не захлебнитесь! — пожелал ему Галениек и с шумом захлопнул дверь. — Ну и шприц же ты, фриц! — налетел он на Курта. — Кой черт тебя дернул отдать этому болвану коньяк? Сейчас бы в самый раз крепенького хватить. После душа-то.

Галениек силился стянуть с себя промокший свитер.

— Это же его коньяк, — оправдывался Курт.

— Нашелся защитник частной собственности! Я те покажу сейчас порядок! — Галениек изготовился к внушительной речи, но заметил юнгу, который в отчаянии балансировал с бачком супа в вытянутых руках. — А-а, обед! Дружба с коком — залог здоровья... Тьфу ты, дьявол!

Судно накренилось.

Галениек, сдергивая свитер, потерял равновесие и ударился о стол.

Неожиданный толчок имел и другие последствия. Зигис, словно его толкнули невидимые руки, споткнулся и налетел на Галениека. Половина похлебки вылилась на пол, изрядная порция — матросу на брюки.

— Я тебе! — взревел Галениек.

Он схватил парнишку за шиворот и в ярости начал хлестать мокрым свитером.

— Перестань! — Курт вырвал у него из рук свитер.

— Чего лезешь, фриц? Его морда что — тоже частная собственность? Последние штаны мне изгадил!

— Не волнуйся, Галениек. В супе так мало жира, что пятен не останется. Ручаюсь!

Галениек помешал ложкой остатки похлебки, попробовал и тут же выплюнул:

— Свинство! Дружба с таким коком — гарантия третьей стадии чахотки...

— Да, харчи сегодня, как в богадельне.

— В чем дело, черт подери! — Кулак Галениека грохнул по столу.

— Валлия чего-то говорила... — начал было Зигис, но, вспомнив, как ему сейчас всыпали, насупился и умолк.

— А ну, малый, выкладывай! И не хныкать, а то опять по уху схватишь.

— Правильно, без хорошей лупцовки еще никто моряком не стал, — подхватил боцман, входя в кубрик.

— Ты только посмей его тронуть, — пригрозил Галениек. — Будешь со мной иметь дело! Чего тебе надо, боц?

— Ребята, пошли задраим люки. Радист получил штормовое предупреждение... Сделаем, а тогда и на боковую можно.

Курт и два других матроса поднялись и стали надевать клеенчатые куртки, но Галениек прикрикнул на них:

— Сидеть! Никуда мы не пойдем! Задраивать люки, чтобы хозяйские шпроты не уплыли, а нас тут помоями кормить будут. Пускай ищут дураков в другом месте!

— Валлия сказала, что ночью немецкие матросы перетаскивали на лодку продукты, — не утерпел Зигис.

— Ах, вот где собака зарыта! — крикнул Галениек. — Шагу отсюда не ступлю!

— Постой, Галениек, не бунтуй, — сказал Курт. — Пошли к Цепуритису. Послушаем, что он скажет.

— Нашел Соломона-мудреца, — проворчал Галениек, но возражать не стал.

При всей своей буйной натуре Галениек признавал опыт и трезвый ум старейшего моряка на «Тобаго». У команды вошло в привычку обращаться в трудных случаях за советом к Цепуритису.

С Цепуритисом они столкнулись в двери.

— Мы с Антоном пришли поговорить насчет харчей, — сказал моторист спокойно, но тут же заметил на полу растоптанную сигарету с золотым мундштуком: — Паруп к вам тоже заходил?

— Нашел чему удивляться. Компанию искал. Мы его послали к чертям, он прямехонько к вам, черномазым, и отправился. Пьян-пьян, а дорогу знает.

— У него на уме что-то другое, — глубокомысленно заметил Антон. — Он и вниз приходил к нам. Ради одного удовольствия человек не пойдет у машин пачкаться и глазеть на гребной вал.

— Он в коридор залезал? — переспросил Цепуритис.

— Ну да, говорю тебе... Я даже знаю зачем. Во взгляде Цепуритиса мелькнула тревога.

— Говорят, он будет совладельцем «Тобаго», — продолжал Антон. — Вот и хочет посмотреть — так ли хороша эта посудина, как хозяйская дочка.

— Факт, кому охота покупать кота в мешке, — согласился боцман. — Послушай, Цепуритис, образумь ты этого Галениека. Я и пожаловаться мог бы, да сами знаете — не из таких я. Втолкуй ты ему... Квиесис не виноват.

— А я разве говорю, что он виноват? — сказал Цепуритис. — Мы сами виноваты, раз позволяем плевать себе в рожу.

— Ну нет! Не позволим! — отрезал Курт. — Порядок должен быть. Это мой последний рейс. В Сантаринге списываюсь на берег и гуд бай!

— Не воображай, что там молочные реки и кисельные берега, — сказал боцман. — На родной-то стороне оно лучше всего.

— Плевал я на такую родину! — бушевал Галениек. — Пристроюсь на приличный пароход, буду получать нормальный харч, а не эту баланду, военную надбавку, все, как положено. Пусть меня Квиесис...

— Ты об одном себе только думаешь, — сказал Цепуритис, Он знал слабые стороны Галениека.

— У каждого своя голова на плечах, — ответил Галениек.

— Глотка у тебя есть, а не голова. Орать он за десятерых, а если надо у Квиесиса по столу кулаком стукнуть, так небось пороху не хватит.

— Чего?! — вскочил Галениек. — Думаешь, у меня кишка тонка? Подначить хочешь, да?! Да хоть сейчас пойду к Квиесису. Я вам всем покажу!

— Только по-хорошему, — поучал боцман. — Ежели господина Квиесиса получше попросить...

— Просить? Я попрошу — кулаком по столу!

На почетном месте в конце стола сидел капитан. Но, вопреки общепринятому морскому этикету, роль хозяина взял на себя Квиесис.

— Ну, вот и дождались... Посмотрим, господа, чем нас сегодня кок порадовал. — Он снял крышку с миски и принюхался к пару. — Опять шницель по-венски! Прямо тоска разбирает по «малому верманскому». Как вышли в море — ни одного настоящего латышского блюда.

— Какая разница, было бы сытно, — проворчал капитан и взялся за вилку.

— У нас, у морских айзсаргов, кока в два счета выдрессировали бы, — сказал старший механик и услужливо пододвинул Квиесису горчицу.

— Было время, когда я был бы рад и собачьему шницелю и не слишком допытывался бы — национальное это блюдо или нет, — вспомнил Нордэкис.

— Было когда-то... — отрезал Свадруп. — Теперь вождь все упорядочил. Работать не хочешь — ступай задарма лес рубить!

— Делегация от команды, — сообщила Валлия. — Пустить, господин капитан?

Квиесис и тут поспешил выскочить:

— Пригласите, пригласите! Пусть войдут.

Галениек и не думал дожидаться разрешения. Он уже стоял на пороге. Увидал стол, уставленный едой, и побагровел от злости. Курт вошел тоже, снял берет и поклонился. Антон был последним. Он робко, бочком, протиснулся в дверь и стал у стенки.

— Мы... — начал Галениек.

— Знаю, — самодовольно подхватил Квиесис. — Хотите от имени команды поздравить мою дочь. Валлия, налейте моим отважным матросам по бокалу.

— Поздравить?.. Совершенно точно... — промямлил Антон. — Только мы еще... у нас... так сказать...

— Не хватает духу через губу переплюнуть, так помалкивай... — перебил его Галениек. — Мы требуем харчей получше, капитан.

— Господин капитан, — твердо, но спокойно поправил его Вилсон.

— Господин или не господин, брюхо от этого полнее не станет. Вы тут вон как, — Галениек кивком показал на стол, — а мы должны слюни глотать.

— Здесь питаются пассажиры, — сдерживая себя, пояснил капитан, но тут же его прорвало: — Черт побери, здесь, в конце концов, судно или...

— Позвольте мне, капитан Вилсон, — перебил его Квиесис. — Друзья, вы достаточно давно знакомы со мной, чтобы знать, что для своей команды мне ничего не жаль. Но я беспомощен перед насилием.

— Правильно! — не уловил его мысль Свадруп. — А с бунтовщиками у нас разговор короткий!

— У меня никогда не бывало разногласий с командой и не будет, — продолжал Квиесис. — Когда выходили из Риги, мы запаслись всем, чтобы до самого Сантаринга хватило. Но тут немцы пристали с ножом к горлу. Так сказать, кошелек или жизнь. А разве я мог рисковать вашими жизнями? Пришлось уступить и отдать часть продовольствия. Но вам волноваться нечего. Мы с капитаном рассчитали, что на теперешнем пайке до Сантаринга дойдем. Там я, разумеется, позабочусь, чтобы разницу вам выплатили деньгами, даже в английской валюте. Надеюсь, вас это устроит?

— Урра! — крикнул Паруп. — Теперь держись сантарингские девчонки и трактирщики!

— Спасибо! — злобно отрезал Галениек. — Водки нам уже поднесли, а на закуску водичка, да? Мы требуем...

— Анархист окаянный, разгильдяй! — рявкнул капитан. — Вам только бы требовать! Сказано вам, что до Сантаринга ничего сделать нельзя.

— Но ведь у господина Квиесиса есть же консервы, яйца, — простодушно возразил Антон. — Полные трюмы.

— Так ведь это экспортный товар. — Голос Квиесиса стал еще елейнее. — Сами видели, что в Риге все было оприходовано по книгам. Груз должен быть доставлен в порт нетронутым, это первая заповедь любого моряка. Неужели вы не можете понять, что означает для Латвии экспорт? Особенно в военное время...

— Как тут не понять... дороже платят, — ответил Курт за всех.

— На вашем месте я бы лучше помолчал, — сказал Квиесис, — если бы не ваши собратья, нам не пришлось бы теперь затягивать пояса потуже... Неужели у вас совершенно нет патриотических чувств? — обратился он к Галениеку и Антону.

— Патриотам тоже жрать надо! — не оправдал его надежды Галениек.

— Довольно! — заорал Квиесис. — Капитан Вилсон, прикажите им сию же минуту убраться отсюда.

Десерт сегодня никому не доставил удовольствия. Даже Паруп, который обильно спрыснул его коньяком, выглядел странно тихим и озабоченным.

Оставшись вдвоем с Квиесисом, Вилсон долго не мог собраться с духом. В конце концов он заговорил;

— Пожалуй, не стоило так...

— Да, немного нескладно получилось, — согласился Квиесис. — Зря я вспылил. Может быть, вам кажется, что мои слова насчет экспорта прозвучали несколько смешно. Но ведь это же будущее нашего народа, наше благополучие. От простых матросов нельзя, конечно, требовать, чтобы они это поняли. Если уж моя плоть от плоти, дочка, не желает понимать, что я ей хочу только добра...

— Вы здесь, конечно, хозяин...

Квиесис вздохнул.

— Прямо-таки ума не приложу, что делать... Быть может, попробовать что-нибудь закупить на встречном пароходе?.. Но кто продаст в военное время?

— Есть выход, черт подери! — воскликнул Вилсон. — Если бы мы могли сделать небольшой крюк и зайти за продовольствием на остров Хуана.

— К этим испанским душегубам? Надеюсь, вы не всерьез? Там даже за воду дерут втридорога! Думаете, вы были бы сегодня капитаном «Тобаго», если бы я не экономил каждый лат?..

Капитан промолчал.

— Да-а, и все-таки жаль ребят, — проговорил Квиесис после паузы. — Труд моряка не из легких, на простокваше далеко не уедешь... Что вы скажете, капитан, если мы продукты кают-компании отдадим в общий котел? У вас не будет возражений? Впрочем... это ведь капля в море. Кроме того, мой зять может запротестовать... Заботы, заботы, вот и все, что у меня есть в этой жизни. Да, какое сегодня число? Что? Сегодня ведь родилась моя Алисонька! Вот видите, каково мне живется — даже о дне рождения собственной дочери забыл.

«День рождения Алисы».

Уже в который раз Артур смотрел на запись в календаре. Глядясь в темную шкалу радиоприемника, он тщательно причесался и надел форменную фуражку. И все же не решался. Неловко получится, если он придет с поздравлением и застанет там Парупа. Потом он вспомнил ласковую улыбку Алисы при встрече на палубе, ее просьбу транслировать песенку о любви. Нет, Алиса наверняка ждет его поздравления! И вообще неизвестно, любит ли она этого пьяницу. Скорей всего, она выходит за него только ради отца. И Артур, словно желая придать себе храбрости, сдвинул козырек набекрень, выключил музыку и, схватив со стола радиограмму, выбежал из рубки.

Весь путь до каюты Алисы радист проделал бегом. Он чувствовал, что стоит ему замедлить шаг, как храбрость покинет его. Запыхавшись, он подскочил к двери. В каюте слышались тихие голоса. Слов было не разобрать, но один из говоривших был мужчина. Ясно — Паруп, кому же еще тут быть! Но Артур решил не отступать. Как бывает со всеми застенчивыми людьми, на него тоже находили приступы упрямой решимости.

Он постучал — громче, чем следовало бы.

Изнутри тотчас отозвалась Алиса:

— Кто там?

— Вам радиограмма.

— Сейчас, только оденусь.

Прошло довольно много времени, пока Алиса открыла. Ни по одежде — Артур обратил внимание, что ее серая юбка и черный свитер без единой морщинки, — ни по аккуратной прическе нельзя было сказать, что Алиса лежала. Остановившись в полуоткрытой двери, она протянула руку за радиограммой. Через ее плечо Артур как бы невзначай заглянул в каюту. Ему была видна только половина помещения. Никого нет. Наверное, Паруп сидит на койке. Артур вдруг снова почувствовал себя глубоко несчастным.

— Извините, не хотел вас потревожить, — пробормотал он и повернулся, чтобы уйти.

Алиса остановила его:

— Артур, не могла бы я вас попросить...

— Ради бога, мадемуазель Алиса!

— Мне... я... Мне как-то нехорошо от этой качки. Говорят, в этих случаях помогает табак. Вы не могли бы угостить меня папиросой?

«А, так Парупу лень подняться», — с раздражением подумал Артур, однако вслух сказал:

— С величайшим удовольствием!

Он принялся шарить по карманам. Признаться, что он некурящий, означало утратить часть мужского достоинства.

— Я сию минуту. Оставил в рубке, — солгал он.

Когда Артур вернулся с выклянченными у кого-то папиросами, Алиса все еще перечитывала радиограмму.

— Не пойму, — пожала она плечами. — «Сердечно поздравляю с днем рождения тчк желаю идти в жизни солнечными дорогами зпт исполнения всех мечтаний тчк будьте всегда такой же чистой и доброй зпт как сейчас зпт и помните зпт что у вас есть верный друг Артур», — читала она. — Понятия не имею, кто такой Артур. Может, по ошибке?

— Ошибок у меня не бывает, — гордо заявил Артур, но, вспомнив о недоразумении с новорожденным Нордэкиса, покраснел. — Я сам осмелился, мадемуазель Алиса. Вы уж не сердитесь, что я так, без цветов...

— Спасибо, Артур, вы доставили мне большую радость. — И Алиса протянула ему руку.

Окончательно смутившись, Артур вложил в ладонь девушки пачку папирос.

На обратном пути Артур по меньшей мере трижды споткнулся. Он не смотрел ни направо, ни налево. Перед собой он видел только улыбающееся лицо Алисы. Как ласково она ему улыбнулась!.. Эх, не будь на свете этого Парупа, который сейчас барином расселся в каюте Алисы и дымит принесенными им, Артуром, папиросами...

— Эй, маэстро SOS! Жажду новостей из возлюбленной и далекой страны моих предков. Вы ведь еще слышите Ригу. Что сообщают?

— Как вы сюда попали? — Артур, увидев перед собой Парупа, больше ничего не понимал.

— А где же мне быть? Ночных кабаков, к сожалению, поблизости нет.

— Вы же только что были в каюте у Алисы. Слышал ваш голос и еще бегал, как дурак, за папиросами...

— Что-о?! — Паруп ни с того ни с сего оттолкнул Артура в сторону.

Алиса закрыла дверь на задвижку.

— Я все-таки волнуюсь, — сказал Павил.

— Почему?

— Мы так увлеклись разговором... Даже не заметили, когда кончилась музыка. Давайте хоть теперь разговаривать потише.

Алиса протянула ему папиросы.

— Угадала? Я все время чувствовала, что вам чего-то не хватает.

— Какая вы хорошая. — Павил с жадностью закурил. — Ну и кстати, желаю вам много, много счастья!

— Представляете — отец забыл, жених забыл, а этот парень вспомнил.

— Я тоже буду помнить этот день.

— Почему?

— Потому что впервые спокойно закурил после всех треволнений.

— Вы шутите.

— Да, шучу. Но это означает, что мне хорошо, — насколько может быть хорошо человеку в моем положении.

— Вам со мной хорошо? Вы опять шутите, Павил?

— А вы разве сами не видите? За это время вы стали для меня самым близким человеком... — он улыбнулся, — на всем судне. Сколько вам сегодня стукнуло?

— Двадцать один.

— Возраст, когда человек начинает самостоятельную жизнь...

— Да, пора начинать. Но одной мне будет трудно бороться.

— Бороться... Одно это слово в ваших устах — уже половина победы.

— Вы все шутите, а я говорю серьезно. Если бы рядом со мной был человек, на которого можно опереться... Порой мне хочется, чтобы до Сантаринга было еще далеко, чтобы мы плыли долго, долго...

— Откровенно говоря, и у меня об этом путешествии останутся приятные воспоминания. Благодаря вам. Но каждый корабль должен когда-нибудь прийти в свою гавань, — закончил Павил твердо.

— А где ваша гавань? Павил, вы по-прежнему мне не доверяете?

— Быть может, скажу, когда будем в Сантаринге. Может быть...

Дверь каюты затряслась. Кто-то колотил в нее кулаком.

— Кто там? — Алиса вздрогнула.

— Илгмар. Отворите!

— Не могу, я в постели.

Алиса на цыпочках метнулась к шкафу. От волнения она никак не могла его отпереть — пальцы дрожали. С силой дернула ключ, он сломался.

Однако Павил уже нашел себе другое укрытие — за шторой, отгораживавшей туалетный угол.

Паруп продолжал барабанить.

— Все равно! Откройте! Немедленно откройте! Не то я выломаю дверь! — бесновался он. — Считаю до трех. Если не откроете, то...

— То что? — холодно спросила Алиса и демонстративно распахнула дверь настежь.

Сквозняк потянул в коридор синеватый табачный дым.

Паруп грубо схватил Алису за локоть. Ничто в нем больше не напоминало восторженного поклонника.

— И ты еще смеешь меня упрекать, бегать к папеньке жаловаться! А сама? Дурака из меня строишь? С другим в постели, а корчит из себя святошу, не хочет за меня замуж... Мало еще меня знаешь, да? Ну, так сейчас узнаешь!

— Илгмар, вы совершенно пьяны!

— Трезвее, чем когда-либо! Он потащил Алису к шкафу.

— Где ключ? Открой!

— Там никого нет. — Алиса с вызывающим видом стала у шкафа. — А даже если и был бы — это моя каюта!

— Где ключ? Дай сюда! Я не с такими расправлялся!

Паруп выворачивал Алисе руку, пытаясь отнять у нее ключ.

Не из-за сломанного ключа Алиса так отчаянно сопротивлялась. В ней все восстало против грубого насилия.

Павил выскочил из-за шторы и сильным ударом отшвырнул Парупа к стене. С трудом удержав равновесие, Паруп хотел было броситься на противника. Лицо его исказила злоба. Однако в следующее мгновение он уже овладел собой. Гримаса ненависти исчезла, ее сменила обычная маска — он снова обратился в прежнего безобидного шалопая и гуляку.

— Похоже, я в самом деле перехватил лишнего. Дорогая моя, прошу видеть во всем этом только порыв ревности и лишнее доказательство моей любви... Я знаю, как в подобных случаях должны поступать джентльмены. Буду весьма признателен, если вы на минуточку выйдете. Я постараюсь уладить этот неприятный инцидент.

— Убирайтесь вон! Никуда я не уйду!

— Алиса, и все-таки будет лучше, если ты оставишь нас вдвоем, — странным, чуть хрипловатым голосом сказал Павил.

Он впервые назвал Алису на «ты». И это обращение взволновало девушку больше, чем все остальное. Она смущенно вышла из каюты.

— А теперь можем поговорить, — сказал Павил. — Значит, вас зовут Паруп. Или это имя тоже не настоящее? Быть может, у вас в кармане опять письмо из Франции?

Его кулаки были сжаты, тело напружинилось, как перед прыжком.

Паруп предупредительно поднял руку.

— Не валяйте дурака, Дрезинь. В кармане у меня пистолет. Поверьте, с двух метров я не промахнусь, как те, от кого вы удрали.

— Вы этого не сделаете. Не в ваших интересах застрелить меня в каюте Алисы.

— Да, это ваше счастье, — усмехнулся Паруп. — Вижу, вы не дурак, а с умным человеком легко найти общий язык... Садитесь, Дрезинь, и слушайте внимательно! Я собираюсь жениться на Алисе. Но она наивная девушка и верит сказкам про Красную Шапочку, и злого волка, и в прочую ерунду. С нее станется даже не пойти за меня, если вы меня выдадите... Но вы будете держать язык за зубами.

— Нет!

— Спокойнее, Дрезинь, спокойнее! Вы будете молчать, поверьте мне. Ведь вы же в моих руках. Могу приказать запереть вас и продержать под арестом до возвращения в Латвию. А что вас там ожидает, полагаю, говорить вам незачем... Но я не стану этого делать. Не сделаю потому, что я умный человек. И вы тоже образумьтесь... Однажды вам повезло — я был слишком неосторожен. Теперь я готов с лихвой расплатиться за эту ошибку. Я буду молчать, и это избавит вас от крупных неприятностей — вы же будете молчать, чтобы не доставить мне совсем пустячных огорчений. Обычно с преступниками не вступают в джентльменские соглашения, но на сей раз...

— С негодяями тем более.

— Ну хорошо, если вам не жаль своей шкуры, то подумайте немного о других. Это же ваша профессия, если не ошибаюсь... Вы тоже допустили ошибку, нельзя было так недооценивать противника. Нам было известно, что отец Зайги Аугустлеи моряк, и, поскольку «Тобаго» снялся с якоря сразу после вашего побега, было не слишком трудно догадаться, чего искал Цепуритис в туннеле вала. Вы допустите, чтобы его посадили на несколько лет за укрывательство преступника? Вот видите, теперь вы убедились, что нам не обойтись друг без друга... Вы молчите? Вот и отлично, ничего другого вам не остается. Только придумайте, что сказать Алисе. Пускай я выпрашивал у вас прощение, рыдая, вешался вам на шею, все, что угодно. Алиса поверит — от пьяницы можно все ожидать.

Ходить по палубе становилось все труднее. Вдоль и поперек были протянуты шторм-тросы, чтобы держаться за них, когда через борта перекатываются волны. Все свободные от вахты матросы задраивали люки трюмов. Зигис в своем чересчур широком плаще выглядел совсем ребенком.

— Погляди-ка! — дернул он Галениека за рукав.

— Не вертись под ногами, малый! — отмахнулся от него Галениек. Но тут он заметил одинокую фигуру, появившуюся из средней надстройки. Человек, шатаясь, полез по трапу наверх.

— Опять надрался в стельку, — усмехнулся Курт.

— Тебе-то что, на свои деньги пьет, не на твои, — отозвался боцман.

На палубу обрушилась здоровенная волна.

Паруп тем временем забрался на ботдек. Через несколько шагов он столкнулся с Квиесисом. Хотел молча разминуться с ним, но хозяин судна задержал будущего зятя:

— Знаете, Илгмар, у нас на редкость удачное плавание! Сегодня в нашей семье опять праздник. Давеча вспомнил, что сегодня у Алисоньки день рождения. Велел коку испечь торт. Совсем было запамятовал, в мои годы это простительно. А вы поторопитесь поздравить ее, женщины очень чувствительны к таким мелочам.

— Я только что от нее.

— Я тоже сейчас зайду... Хочу только сперва набросать радиограмму шурину в Сантаринг. Пусть там все приготовят к свадьбе.

...В радиорубке, как обычно, раздавалась музыка. Артур сидел на койке и подпевал: «Люблю тебя, люблю тебя, люблю утром, вечером...»

— Ну, какие вести с далекой отчизны? — открывая дверь, спросил Паруп. Он, не дожидаясь разрешения, вошел и прислонился к стене: — Беленькое все в том же градусе?

— Вот и вся ваша забота... Счастливый человек!

— Что такое счастье? Рюмка. Только что была полная и вдруг пуста. А потом приходит похмелье.

— Не пейте так много.

— Можно подумать, что я от радости... Когда у человека горе, то есть два выхода — или его утопить, или самому утопиться. Я отдаю предпочтение первому.

— Вы и горе? Да будь у меня такая невеста, как Алиса...

— Алиса? Забирайте, отдаю ее вам. За полцены, как подержанную вещь.

— Вы... вы не стоите ее улыбки!

— Красиво сказано. Своей невинной улыбочкой она всех нас вокруг пальца обвела. Еще сегодня утром я считал ее ангелом. Любил ее, боготворил, хотел весь мир принести к ее ногам... Теперь все втоптано в грязь... Не скрывайте, Артур, вы ее тоже любите и вы имеете право узнать правду, разделить со мной эту горькую чашу. Ваше здоровье! И закурим — мои сигареты. Вы не мне принесли тогда папиросы, а другому, ее любовнику.

— Вы врете!

— Я? Ни в жизнь! Может, я и пьяница, но в вине истина. Алиса лгала — мне, вам, всем. И не с кем-нибудь из команды спуталась, нет! Везет из самой Риги! Скрывала в своей каюте, как... Если бы вы знали, Артур, как это больно. Против такой боли есть лишь одно лекарство — забвение, которое дает бутылка... Да и вам надо бы сменить репертуар.

Паруп остановил проигрыватель и поменял пластинку. У двери он обернулся, чтобы убедиться в произведенном эффекте. Из репродуктора лилась тоскливая мелодия «...в твоих очах коварство вижу я», а на койке сидел радист — сгорбившийся, уткнув лицо в ладони.

Все было разыграно безукоризненно. Что и говорить — у Дрезиня рот теперь заткнут накрепко. Но отчего же не отыграться, если это можно сделать, оставаясь в тени? Теперь этот безнадежно влюбленный болван из ревности все выболтает Квиесису или капитану, и Дрезиня изолируют. Пользоваться слабостями людей всегда было специальностью Парупа. Паруп ничуть не скрывал от себя, что по-прежнему боится Дрезиня. Именно такой бунтовщик и может завоевать симпатии романтичной Алисы... Теперь она его больше не увидит. Никогда! Одним выстрелом удалось убить двух зайцев и к тому же не испортить отношений с Алисой.

Каюта качалась.

Когда Алиса входила, ей пришлось ухватиться за косяк, чтобы не упасть. Дверь моталась, и надо было упереться в нее плечом, чтобы запереть на задвижку. Алиса чувствовала изнеможение, нервы были натянуты до последней степени. Она не понимала, почему Павил попросил ее выйти, о чем им было говорить друг с другом. Ее охватила тревога. Как Паруп ни старался объяснить свой поступок ревностью, она больше не верила ни одному его слову. Она успела заметить, как звериная ненависть на какой-то миг исказила лицо Парупа и — что было самым страшным — почти такое же выражение мелькнуло во взгляде Павила. Еще немного, и она осталась бы подслушивать за дверью. Однако на это она не пошла.

Алиса оторвалась от двери и шагнула вперед. Сейчас Павил выйдет ей навстречу, возьмет за руки и расскажет все.

Но он молчал, даже не пошевелился. Он сидел, навалившись грудью на стол; голова опущена, рука свисает до пола — точно как в ту ночь, когда Алиса застала его спящим.

— Что произошло, Павил? — окликнула она его. — Ну, говори же.

Дрезинь не отвечал.

Алиса посмотрела на него. Лицо, наполовину прикрытое рукой, вдруг показалось чужим. Что она знает об этом человеке? Ничего. Она ему поверила, и именно поэтому его молчание, скрытность были особенно обидны.

Алиса тронула Павила за плечо.

— В чем дело? Ответьте хотя бы! — У нее не повернулся язык еще раз обратиться к нему, как к близкому другу — Вы что, заснули?

Дрезинь не отзывался.

Нет, он не заснул. И все-таки слова Алисы, ее вопросы доходили до него как сквозь сон.

Гораздо громче и назойливей звучал другой, злобный голос:

«Кто из латышских коммунистов воевал в Испании?.. Кто еще из латышей сбежал из французского концлагеря?.. Кто прятал тебя в Риге?.. Кто?.. Кто?..»

...Охранка. Окна закрыты плотными шторами. Под потолком яркая лампа. В комнате только два стула. На одном он вроде бы только что сидел, но теперь лежит на полу. Его бьют — выдавай товарищей, явки. Он упрямо молчит. Он больше не ощущает боли. Гораздо мучительнее вопрос, на который надо ответить тут же, немедленно: «Кто предал? Кто?»

Снова удары. И потом все кончилось. Когда к нему вернулось сознание, оказалось, что истязателям тоже нужна была передышка. Следователь куда-то пропал. Из соседней комнаты доносится смех. И потом еще чье-то имя, имя Зайги. Смеются над Зайгой. И вдруг он снова спокоен — он знает, кто предал. Не свой. Это дело рук провокатора! И он знает, кто этот провокатор. Но товарищам на свободе это неизвестно. Необходимо предупредить товарищей. Надо добраться до Зайги, рассказать!

Вот он идет по вечерним улицам Риги под охраной агентов политического управления, вырывается, бежит. Вдогонку летят пули. Если попадут — конец. Но это его не страшит, все мысли сосредоточены на одном — надо предупредить! Пока еще не поздно!..

— Ты знаешь, кто этот негодяй? — неожиданно сказал Павил. — Паруп провокатор, агент охранки.

— А ты? А ты кто такой?

— Коммунист.

Ну, вот и сказано. Иначе нельзя. Он закурил последнюю папиросу и глубоко затянулся.

— Присядь, Алиса, я расскажу все... С самого начала.

Трудно было слушать Алисе. Провокатор... Коммунист... Чем коммунист лучше агента политического управления? Слова Павила доносились словно сквозь густой туман. Но постепенно туман начал рассеиваться. Она увидела перед собой людей, которые покидают свою родину, преодолевают сотни преград, чтобы попасть в чужую страну. И там, на чужой земле, они сражаются и умирают. Не ради своей выгоды, а чтобы помочь незнакомым товарищам, чтобы бороться за свою правду, за идею. А те, кто остались в живых, возвращаются на родину, где им грозит тюрьма. Возвращаются не ради своего блага, а чтобы помогать другим. Вот как выглядит мир, из которого пришел Павил.

Алиса подняла голову и вглядывалась в Павила, словно увидела его впервые. И тотчас, будто для контраста, в ушах раздался медоточивый голос Парупа: «Моя дорогая, прошу считать этот порыв ревности лишним доказательством любви...»

— Если бы ты знала, к каким средствам они прибегают... (Алиса снова слушала Павила.) Пришел один к Зайге...

— Это кто такая? — Вопрос Алисы прозвучал тревожнее, чем она того хотела. — Впрочем, если не желаешь, можешь не говорить.

— Зайга — дочь Цепуритиса, жена моего боевого друга... На этом они и построили свою провокацию. Этот мерзавец сказал, что он сражался в Испании... Он показал Зайге письмо от мужа.

— Письмо?

— Поддельное. Зайга не знала этого. Она доверилась, назвала кое-кого из товарищей. На следующий день меня арестовали.

— Какая низость! Но она-то как могла поверить? Ведь можно почувствовать, с каким человеком имеешь дело...

— А ты? Ты почувствовала?

И тут Алису осенила страшная догадка:

— Этот человек был...

— Да. Это был Паруп.

…Артур, казалось, окаменел. Оцепенение, в которое привели его кощунственные слова, не проходило. Долго ему еще переживать горечь тяжкого разочарования. В голове — пустота. Он был не в силах думать, не мог даже остановить диск радиолы, и тупая игла уже в который раз обегала последнюю бороздку.

В таком состоянии застал радиста Квиесис. Зато судовладелец был в превосходном расположении духа. Чем сильнее дует попутный ветер, тем скорее судно достигнет Сантаринга. А это ли не повод для радости? В такой день, как сегодня, на «Тобаго» никто не имеет права вешать нос. Хлопнув Артура по плечу, Квиесис сказал:

— Не принимайте близко к сердцу, Артур, вы разве не знаете капитана Вилсона? И, в конце концов, я ведь здесь хозяин! Обещаю вам, что в Сантаринге вы получите отпуск на берег... А теперь за дело! Тут вот радиограмма моему шурину. Пусть готовят свадьбу.

— Свадьбу? — Артур в недоумении взглянул на Квиесиса. — А разве еще будет свадьба?

Вопрос вызвал в Квиесисе раздражение. Он вспомнил, что Артур даже не поднялся навстречу хозяину судна.

— А почему бы ей не быть? — резко спросил Квиесис.

— Да господин Паруп сказал... В каюте у мадемуазель Алисы...

Тут Квиесису стало ясно, почему Артур не встал, когда он вошел. Напился! Потому он так по-идиотски ворочает глазами, потому и несет всякую ерунду. Пьян в стельку!

— Что сказал?.. При чем тут каюта?.. Мало того, что Паруп сам целыми днями пьянствует, так еще мне команду спаивает! Проспитесь, господин радист, я такого не потерплю на своем судне!

Артур не отвечал. Лишь пластинка все крутилась и крутилась на последнем аккорде.

Квиесис выдернул вилку из штепселя. Облегченно вздохнув, радиола наконец умолкла.

— И чего вы без конца наяриваете свои шлагеры! Как какой-нибудь... — Квиесис вспомнил меткое сравнение капитана, — как влюбленный дельфин. И других заставляете слушать. Осточертело!.. Уж лучше бы радио настроили. Хоть послушали бы, что на свете творится.

Артур все еще не мог понять, что понадобилось от него Квиесису. Он вообще ничего не понимал. Он, как лунатик, встал и включил радиоприемник. Потом увидал у себя в руках листок с текстом. Ах да, ему велели передать радиограмму в Сантаринг. Он включил передатчик и, тупо глядя перед собой, принялся работать ключом.

Квиесис рассеянно смотрел в окно. Что там наболтал этот Паруп? Свадьбы не будет?.. Неужели действительно Алиса после разговора с ним еще посмела сказать, что не хочет замуж? Не может быть! Это же абсурд — теперь, когда брачный контракт, слава богу, уже подписан. Ну ничего, он вышибет из нее эти капризы...

Из репродуктора послышался голос. Наверно, какая-нибудь лекция, последние известия передают позднее. До рассеянного слуха Квиесиса доходили лишь отдельные слова. В них не было ни смысла, ни содержания. Отрывистое попискивание ключа говорило гораздо больше. Тире, точка, два тире... Радиограмма летела в Сантаринг. Получит ли ее шурин сегодня до ночи? Может, он сейчас у себя на плантации?.. О чем это рассказывает диктор?

— Что? — воскликнул Квиесис. — Что он несет?! Этого не может быть!

Передатчик замолк. Рука Артура неподвижно сжимала телеграфный ключ.

— К черту этот писк, будь он неладен! — Квиесис, казалось, рехнулся.

Он кинулся к приемнику, стал вертеть ручку настройки, хотя станция и без того была слышна хорошо, прижался ухом, отскочил назад.

А в тишину, как удары молота, падали слова диктора — потрясающие, непостижимые:

— Повторяем: в Латвии установлена власть трудящихся. Жители с цветами встречают советские танки. Коммунистическая партия вышла из подполья. Освобождены все политические заключенные. Массовые демонстрации. Сформировано народное правительство. В ближайшее время ожидается национализация предприятий.

— Что же теперь будет? — тихо спросил Артур,

Квиесис был не в состоянии отвечать. Ему не хватало воздуха. Да и сам он еще ничего не мог толком понять — так внезапно оглушил его этот удар. Точно неожиданно рухнул дом и похоронил человека под развалинами. Теперь Квиесис лежал, придавленный к земле, силился дышать, силился постичь свершившееся. Да, так что же, в сущности, произошло? В какой момент зашаталась почва под ногами? А не был ли первый толчок год тому назад, когда русские военные корабли бросили якоря в Лиепае и Вентспилсе? Но тогда ведь все знали, что это ненадолго. Зря, что ли, премьер-министр ездил в Германию, вел переговоры с Гитлером? Ничего особенного не грозило, полагали, что в худшем случае придут немцы, выставят русских и наведут порядок. Все должно оставаться по-старому... Придут! И пришли, да только не немцы.

Голова налилась тяжестью.

— Что будет? Не знаю, что будет...

Вдруг он взорвался:

— Большевики разденут нас донага, вот что будет! Будь проклят этот час!

Квиесис в бессилии упал на койку радиста. Снаружи бушевал шторм, по радио передавали какой-то марш. Артур не спеша застегнул тужурку. Какое имеет значение все это?..

Квиесис заметил, что Артур направился к двери. Ему было жутко остаться одному, один на один с ужасными словами, которые, подобно лязгу танковых гусениц, все еще гремели в ушах.

— Останьтесь, Артур! Куда вы идете, Артур?

— Я?.. Я к капитану, господин Квиесис... доложить...

— Да, правильно... надо поговорить с капитаном Вилсоном... с Парупом... надо обсудить, как быть дальше, — беспомощно бормотал Квиесис.

Надо поговорить с Парупом. Паруп теперь его компаньон, пускай тоже пошевелит мозгами... Квиесис вздрогнул. Паруп... Ведь у Парупа теперь отнимут дома... Бедный Паруп... Бедная Алиса... Такой выгодный брак, и теперь все идет прахом! От этой мысли у Квиесиса закололо в левом боку — у Парупа отберут дома, на-ци-о-на-ли-зи-ру-ют. А «Тобаго»? Что будет с «Тобаго»?!

Вот когда он ощутил всю жестокость удара. Не чей-то дом рухнул. Рухнул его собственный дом.

— Мой корабль! — простонал Квиесис. — Все пропало! Пропал труд всей жизни!

Радист сочувственно смотрел на хозяина, на его внезапно осунувшееся лицо, выражение которого непрестанно менялось — полное недоумение, отчаяние, ненависть, боль, отупение. Наконец щеки Квиесиса вновь обрели естественный цвет. Слава богу, что судно не в Риге, как дома Парупа, а на полпути в Америку. Туда до него не добраться. Пока что «Тобаго» его собственность! А если команда потребует немедленного возвращения на родину, что тогда? В Риге эти проклятые большевики ведь отберут «Тобаго», так же как, наверное, уже успели присвоить остальные пароходы... Этого допустить нельзя!

Команда ничего не должна знать! Во всяком случае до поры до времени.

— Артур, мальчик мой!..

— Да, господин Квиесис?

— Давай подумаем вместе, что теперь делать...

— Да, господин Квиесис... Ума не приложу. Это просто ужасно...

— Нам всем грозят ужасы. Но мы, латыши, не отступаем перед бедствиями. До последнего дыхания исполняем свой долг. И мой святой долг коммерсанта — выполнять обязательства. В Сантаринге ждут груз. И я доставлю его, что бы там ни было! После этого отпущу команду на берег. Пусть их убираются в красный рай, если хотят! Я никого не лишу этой радости.

— Правильно, господин Квиесис, так я им и передам, что в Сантаринге каждый может действовать как хочет.

— Подождите, Артур, вы еще молоды, плохо знаете людей. Этот сброд может додуматься до того, что захочет в виде подарочка прихватить с собой «Тобаго», чтобы подмазаться к новым властям... Я о себе не думаю, Артур, много ли надо старому человеку... Я думаю об Алисе. Я буду беден, как церковная крыса, не смогу даже платья купить моей ненаглядной Алисе... Артур, ведь вы ее любите... Неужели вы будете в состоянии равнодушно смотреть, как она терпит нужду? Помогите ей!

— Ради мадемуазель Алисы я все... Но что я могу сделать?

— Вам ничего не надо делать, мой мальчик, ничегошеньки. Вы только не смейте никому рассказывать... И без этого никакого сладу нет с командой. Они способны отобрать у меня судно!..

Эта мысль была невыносима. Забыв, что перед ним радист, Квиесис изливал свою боль:

— Мое судно! Самое лучшее, самое современное в Латвии! Я продал «Кримулду», продал «Намейкиса», продал все, чтобы купить «Тобаго». Он мой, он кусок моей плоти! — Тут он опомнился. — Артур, так вы обещаете? Я полагаюсь на вас!

— Да, господин Квиесис... Но я не имею права... В море, на судне ничего нельзя делать без ведома капитана... Я обязан доложить капитану...

— Никому! Даже Алисе! Вилсон мне друг, но у него нет вашего характера, нет вашей школы. Вы умеете ставить интересы отечества превыше всего, а он еще может проболтаться. Попадет это судно в лапы большевикам или нет — зависит от нашей выдержки... Я знаю Алису, она этого не забудет, она сумеет отблагодарить вас.

Квиесис был убежден, что говорит правду. В конце концов, небольшой романчик Алисы с этим симпатичным парнем сравнительно скромная плата за такое судно, как «Тобаго».

Казалось, Артур все еще колеблется.

— В чем дело, Артур? Или, может, я ошибся? Вы не любите Алису?

— Но Алиса... она не любит меня.., у нее есть другой...

Квиесис горько усмехнулся:

— Чепуха! Паруп вам больше не конкурент. Неужели вы действительно думаете, что моя дочь способна выйти замуж за этого пьяницу?

— Нет. Но тот, кого она прячет в своей каюте...

Перспектива визита к Алисе порядком смущала Вилсона. Басням про любовника он не верил. Скорее, барышня из милосердия взяла какого-нибудь безбилетника к себе в каюту. Разве мало таких, кто не может найти себе работы в Латвии? Вилсон сам полвека тому назад так же пробрался на корабль и пустился на поиски счастья. В пути никто его не кормил, и уже на второй день пришлось вылезти из убежища, пойти с повинной к капитану... Теперь он сам капитан. Вилсону отнюдь не хотелось вмешиваться в Алисину затею. Однако отказаться от выяснения, в чем там дело, он не имел права — хозяин остается хозяином...

— Ну, что вы мешкаете, капитан Вилсон? Скорее! — сердито подгонял его Квиесис.

В Квиесисе все кипело. Даже родной дочери он не позволит стать на его пути! В этот момент он совсем забыл, что сам недавно предлагал Алисе расплатиться с Парупом той же монетой. Он знал лишь одно — поведение дочери угрожает его единственному шансу сохранить судно. Спрятать в каюте любовника и еще позволить уличить себя! Просто непростительно! И особенно при нынешних обстоятельствах, когда так много зависит от отношений Алисы с радистом.

— Открой, Алиса! Я все знаю!

В минуты гнева голос Квиесиса мог вселить страх в кого угодно.

— Я не открою. — Алиса ответила спокойно, но твердо.

Квиесис испытующе посмотрел на капитана.

— Мадемуазель Алиса, прошу вас, будьте благоразумны, — сказал Вилсон. — В противном случае я буду принужден сломать дверь. Господин Квиесис имеет право потребовать этого... Даю вам слово, вашему пассажиру ничто не угрожает.

— Что делать? — прошептала Алиса. Дрезинь пожал плечами.

— А что нам еще остается? Надо открыть... Очень жаль, что так получилось, что тебе из-за меня...

— Павил! — перебила его Алиса, но Дрезинь уже успел отпереть дверь.

В каюту, словно разъяренный вепрь, ворвался Квиесис.

— Какой позор! Какой позор! Разве я так тебя воспитывал?! Тебя любит порядочный человек, а ты бог знает с кем!..

Лишь теперь он метнул взгляд на Дрезиня. Измученное заросшее лицо, помятый костюм — нет, он никак не походил на любовника.

— Я... я запрещаю тебе! Ты кому веришь больше, своей дочери или тому мерзавцу?

— Паруп — дело прошлое! Он тебе больше не жених.

— Значит, ты уже знаешь, что Паруп шпион, агент охранки... И ты не откажешь Павилу в убежище только потому, что он коммунист?

— Коммунист?! Большевик?! — Глаза Квиесиса налились кровью. Сейчас это слово казалось ему воплощением всех зол. — Алиса, ты сошла с ума! Убежища? Ха, ха! Чего только нельзя вбить тебе в голову!.. — Приступ ярости Квиесиса постепенно переходил в истерику. — Он же специально пробрался на «Тобаго», чтобы подстрекать мою команду! Он красный комиссар! Ему поручили отобрать у меня судно! Но пока еще оно мое! Мое, мое, слышите? Пока еще я здесь хозяин!

Команда утомилась. Не от аврала — задраивать люки дело привычное. Гораздо труднее было переносить все усиливающуюся качку, которая не давала ни поесть спокойно, ни раздеться, ни выспаться как следует. Даже если и удавалось задремать, мускулы все равно оставались в напряжении — того гляди, свалишься с койки. На вахту люди шли неотдохнувшие, изломанные.

Матросы были злы, неразговорчивы. Тошнило от спертого влажного воздуха кубрика, разлитой похлебки и кофейных луж, сырой одежды, раскиданной в беспорядке. Даже сменившийся с вахты Курт больше не убирал свои резиновые сапоги на место — все равно через минуту они будут путешествовать по всему кубрику.

В первый момент матросы не обратили внимания на Августа, который еще в дверях возбужденно крикнул:

— Слушайте! Слушайте, эй, вы! Только что зайца нашли. Вы бы посмотрели на него! Парень — будь здоров! Тайком границу Латвии перешел. Из тюрьмы удрал. Разделался с десятком фараонов. Прыгнул в Даугаву и доплыл до «Тобаго». И теперь влип.

Август лишь мельком слышал о Дрезине, но ему очень хотелось подать новость в ореоле романтики.

— Твой таинственный корабль уже отправился на дно? — без энтузиазма поинтересовался Курт. — Что у тебя за новое чтиво?

— Я твои проклятые книги насмолю и заткну ими тебе глотку! — разозлился боцман.

— Ну, чего вы ерепенитесь, — оправдывался Август. — «Таинственный корабль» — мура! Заяц-то коммунистом оказался!

— Кто?

— Да говори ты толком, книжная душа! — «прикрикнул на него Галениек.

— Сколько раз вам говорить? Тот, кого Квиесис велел посадить под замок.

— Посадить? Кого? — не понимал Курт.

— Ну того... Сказал же, коммуниста.

— Кто тебе наплел все эти басни?

— Да про это уже вся Европа знает! Алиса рассказала Валлии, Валлия Цепуритису, он — мне...

— Трепешься! С каких пор Алиса такая умная?

— Так его нашли у нее в каюте. Сама прятала, а теперь на попятную...

— Ясно, — сказал Галениек. — Разве можно на баб полагаться? Лучше бы к братве пришел.

— А куда ему деться? Все равно здесь будет жить, когда кэп определит его на работу. — Курт задумался. — Робу я ему мог бы дать, а сапог у меня самого одна пара.

— Да вы что — спятили! — Август потерял терпение. — Никуда его не выпустят. Повезут обратно в Ригу и сдадут полиции. Его посадят!..

— Это ты Зигису расскажи, я не сегодня родился, — перебил его Галениек. — Сам отсидел шесть месяцев за контрабанду. Но меня поймали в порту. В море человек может делать что хочет...

— Контрабанда — другое дело. Это чистая коммерция, — сказал боцман. — А от политики — руки прочь. Хоть на суше, хоть на корабле, все одно! От политики — подальше.

— А я тебе говорю, что у них этот номер не пройдет! — распалялся Галениек. — Это им не плавучая тюрьма, а порядочный латвийский пароход!

— А Цепуритис что про это говорит? — спросил Курт у Августа.

— Что ему сказать, — развел руками боцман. — Закон есть закон.

— Ну, это мы еще поглядим! — Галениек поднялся. — В море человек есть человек. Пошли, братва, к Цепуритису, надо выручать малого!

...Каюта Квиесиса была самая роскошная на судне. Иначе и не могло быть. И Квиесис гордился этим. Он гордился треугольным письменным столом орехового дерева, помещавшимся в углу под иллюминатором; трехстворчатым зеркальным шкафом, сделанным лучшими краснодеревщиками; широкой кроватью, заменившей тут обычную для остальных кают койку. Но больше всего Квиесис любил похвастаться драпировкой, которую самолично выбирал в лучшем магазине Дублина: и шторы, и обивка кресел, и портьеры, и покрывало на кровати — все было из синего шелка, напоминавшего залитое солнцем море.

И на этом великолепном покрывале, как был, в костюме и ботинках, лежал и беспокойно ворочался Квиесис.

Океан то и дело пригоршнями швырял воду в иллюминатор. Упругие брызги зарядами дроби стреляли по толстому стеклу, и у Квиесиса было такое чувство, будто он не в запертой каюте, а в крепости, осажденной противником.

В дверь постучали.

— Отец!

Опять Алиса!

— Отец, открой дверь!

— Я сейчас не могу с тобой разговаривать. Не могу и не желаю.

— Открой! — крикнула Алиса. — Открой, иначе... я сама не знаю, что сделаю, если...

— Что ты от меня хочешь? Даже на своем судне нет больше покоя. Все в заговоре, все бунтуют!

Квиесис отвернулся и закрыл ладонями уши. Некоторое время еще смутно слышался стук, потом все стихло.

Квиесис сел, скинул пиджак. Ему было нестерпимо жарко. Пылали щеки, уши, виски. Лоб покрылся испариной. И каюта качалась. Это не морская болезнь, нет, море ему нипочем. Квиесис поглядел на ковер. В глазах замельтешило, красный узор завертелся вихрем, превратился в пламя.

Алиса просто ненормальная. Чего она там только не наговорила! Впору подумать, что она влюблена в этого красного. Эх, лучше бы насчет этого не заикаться! Вот Алиса и взбеленилась. Теперь угадай, что она выкинет назло отцу. Разве Квиесис не знает свою дочь? Кто еще мог бы так вскинуть голову и заявить: «Да, я люблю его. Сперва сама не сознавала этого, а теперь поняла!»

Ничего-то девчонка не знает, ничего не понимает в жизни. Интересно, что бы она делала, если бы узнала, что «Тобаго» — это теперь все, что у них осталось, что в нем единственная надежда спастись от нищеты? Она бы живо отвернулась от того, кто уже протянул руку и собирался прикарманить ее добро. Ей бы и в голову не пришло полюбить человека, для которого цель жизни в том, чтобы все отнимать у других, в том числе и у нее. Проклятые коммунисты! Мало того, что они уже отняли отечество, так теперь, того гляди, отнимут и судно. Они даже его семью разрушают.

Если бы можно было довериться Алисе! Тогда бы она сама больше не мучилась и отца не изводила. Вдвоем им было бы гораздо легче. Но рассказать ей правду он не смел. Алиса женщина. Женщины легко распускают язык. Нет, нет, лучше повременить. Когда-нибудь настанет день, и она поймет, что отец вовсе не злодей. Она еще попросит у него прощения за сегодняшнюю дерзость.

В дверь опять постучали. Квиесис не отзывался. Пускай стучит, все делается ради ее же блага.

Но стук не прекращался. Он становился все настойчивее, не давал покоя.

— Ну, кто там опять? — в конце концов не выдержал Квиесис.

Одновременно заговорили несколько мужских голосов. Квиесис уже было собрался отпереть дверь, но вовремя понял, что явились представители команды с требованием освободить Дрезиня.

Взбешенный этой неслыханной наглостью, он снова улегся на кровать.

Паруп не был моряком. Качаться от нескольких бутылок шампанского или оттого, что весь корабль под тобой ходуном ходит, — это все-таки совершенно разные вещи. И нельзя сказать, чтобы качка особо благоприятно воздействовала на его внутренности. Становилось тошно уже от одного того, что горизонт вдруг проваливался куда-то в преисподнюю, а через мгновение снова чернел где-то над головой. Найти хотя бы одну неподвижную точку, за которую можно уцепиться взглядом! Но все, даже командный мостик и мачты, даже нос корабля и трапы, скользило, скакало, падало и опрокидывалась. Тут уж действительно лучше напиться по-настоящему.

И все же Паруп, судорожно хватаясь за поручни, пробирался к радиорубке. В последнее время она притягивала его как магнит.

При взгляде на Артура хотелось развернуться и изо всех сил треснуть по этой дурацкой роже. Ничего себе, славную кашу заварил радист! Правда, этот простофиля не виноват, что столь тонко задуманное предприятие окончилось неудачей. Свою роль он сыграл, как настоящая марионетка. Виноват он сам, Паруп. Надо было предвидеть, что Дрезинь полезет на рожон. Дрезинь — коммунист, а от таких можно ожидать все, что угодно, только не нормальных поступков. Да, снова допущена ошибка. И непростительная, если принять во внимание его долголетнюю службу в политическом управлении.

Во всем этом одно хорошо — больше не надо прикидываться. Алиса обозвала его шпионом, и теперь он выложит свои козыри. Пусть называет как угодно, но женой его она все-таки станет. Он-то сумеет найти способ, как прижать эту избалованную девчонку.

— Привет, маэстро! Как видите, даже ураган не может меня удержать от столь приятного визита.

— Хотите радиограмму отправить? — беспокойно спросил Артур.

— Я и радиограмма? С каких это пор? Просто скучно. Хотелось послушать, что нового в возлюбленной стране предков.

— Не знаю. Приемник испортился.

— Так, так, не везет любителям музыки. А коротковолновый?

— Тоже... все полетело... И никак не могу найти причину. Не работает, хоть ты что тут... Боюсь, что до Сантаринга останемся без связи, — сказал Артур. Радист был бледен.

С трудом передвигая ноги, Паруп вошел в кают-компанию. Достал из буфета коньяк и впервые в жизни осушил бутылку до дна — методично, рюмку за рюмкой. Оказывается, гораздо легче прикидываться пьяным, чем по-настоящему напиться. Мысль продолжала работать четко, четко до тошноты. Совсем как в тот вечер, когда ему так безумно хотелось забыться после разговора с Ригнером. Неужели предсказание немца так скоро сбылось?

Он откупорил вторую бутылку, наполнил рюмку, уже поднес к губам, но поставил обратно на стол. Какой смысл пить? Лучше пойти к Квиесису и попробовать добиться какой-то ясности. Надо послушать, что тот скажет. Он и сквозь ложь разберет правду.

Стучать пришлось долго, пока Квиесис открыл.

— Входите, Илгмар, входите! Нам надо поговорить, я как раз собирался к вам... Алиса моя единственная дочь, я должен заботиться об ее счастье. Она вас не любит...

Паруп принялся шагать по каюте. Пол уходил из-под ног. Стало быть, стряслось то, о чем предупреждал Ригнер! Как ни были туманны его намеки, Парупу, сотруднику политического управления, они сказали достаточно много. Он был лучше Квиесиса информирован о закулисной политике и знал о заговоре в правительстве Ульманиса, целью которого было освободиться с помощью Германии от русских гарнизонов. Совершенно очевидно было и то, что Советское правительство, если только узнает об этом, предпримет контрмеры. К тому же внутреннее положение в Латвии было настолько напряженным, что хватило бы одного советского танка, чтобы годами копившаяся ненависть прорвалась наружу, чтобы взметнулось пламя, в котором сгорит и он и Квиесис. Вот почему после разговора с Ригнером он всякий раз с опаской прислушивался — нет ли новостей из Латвии. Испорченное радио, неуклюжая ложь Артура и теперь внезапное решение Квиесиса сказали все. Его не проведешь на таких дешевых трюках, как отцовская забота о счастье дочери. Плевать Квиесису на Алисино счастье, его интересовали только дома Парупа. Кто мог предвидеть, что от этих домов, доставшихся ему в прошлом году от тетки, так быстро останется один пшик? Что они превратятся в мыльный пузырь раньше, чем он успеет их выменять на половину парохода с бесплатным приложением в виде Алисы? Все-таки надо было приложить больше старания и добиться немедленного заключения брака... Оттяжка свадьбы до Сантаринга оказалась непоправимой глупостью. Но кто мог предвидеть, что даже посреди океана этот проклятый Дрезинь станет ему поперек дороги? Опять умно рассчитанный шахматный ход привел к потере фигуры... Теперь нельзя допускать ни малейшей ошибки. Следующий ход должен быть абсолютно точным. С Алисой дальше считаться нечего — теперь она пешка, и ею можно пожертвовать без сожаления. Но партия продолжается — остается судно. И на судне остается Дрезинь, противник вдвойне опасный при новой ситуации.

Паруп перешел к действию. Глядя Квиесису в глаза, он заговорил:

— Снимаю перед вами шляпу, дорогой Квиесис. Даже не подозревал, что вы такой идеальный отец. Наконец все-таки поняли, что Алиса меня не любит? А раньше, пока я еще был состоятельным домовладельцем...

Квиесис побледнел.

— О чем вы говорите? Что вам известно?

— Я много чего знаю... Знаю, для чего вы придумали с Артуром басню про испорченное радио. Меня не так просто обвести вокруг пальца. Не зря я работал в политическом управлении...

Эта необдуманная фраза позволила Квиесису вывернуться из неловкого положения. Квиесис поморщился. Он, казалось, был шокирован словами агента охранки. Политуправление? Вот и найден отличный предлог отделаться от Парупа. Нельзя же заявить напрямик, что, мол, бывший домовладелец автоматически переводится в бывшего жениха.

— — Илгмар, как вы можете так скверно думать обо мне? Выходит, будто я зарился на вашу собственность. Я сам достаточно богат, чтобы обеспечить Алису. А вы должны понимать, что дочь судовладельца Квиесиса не может выйти замуж за агента политического управления. С царских времен слово шпик звучит как ругательство.

Паруп иронически усмехнулся. Он был как раз в подходящем настроении, чтобы поговорить без обиняков с бывшим тестем.

— — Ругательство? Уж кому-кому, но не вам, господин Квиесис, так отзываться — пусть даже о царских шпиках. Если бы не они, то в девятьсот пятом году от «Розы Турайды» вашего деда не осталось бы даже запаха — так, одни шипы. И не было бы у вас теперь ни судовладельческой фирмы, ни этого гонора. Вы что, действительно не знаете, на чем держится наша «единая» Латвия? Если бы не существовало политического управления, вы не посмели бы кормить команду помоями — они бы выплеснули их вам на голову да еще самого сунули бы в котел. А вы еще говорите — шпики!.. Вы должны им ноги целовать! Лишь благодаря им вы имеете возможность ходить с чистыми руками и обтяпывать ваши грязные сделки.

— Какое вы имеете право так говорить о моих делах?!

— Право компаньона.

— Нашелся компаньон! — прорвало Квиесиса.

— Ах вот оно что! Ладно, будем разговаривать вашим языком. Вас очень заботит счастье дочери. Вы не можете ее выдать за какого-то там Парупа, да? И чтобы не посылать радиограмму насчет свадьбы в Сантаринг, вы из отеческой заботливости приказываете Артуру испортить радиостанцию...

— О чем вы говорите? Вы ничего не знаете!

— Я все знаю! Такова моя профессия, которую вы только что изволили опорочить. У меня больше нет домов. Но и у вас...

— У меня есть «Тобаго».

— До поры до времени. Не забывайте, что на судне находится Дрезинь, Цепуритис — тоже красный. Стоит команде пронюхать...

— Артур будет молчать.

— Потому что он дурак. Умный человек действует, как ему выгоднее. Если бы я открыл матросам правду и освободил Дрезиня, большевики, по всей вероятности, согласились бы отпустить мои грехи.

— Вы не сделаете этого, Илгмар!

— Потому что мне выгоднее остаться вашим компаньоном. И как таковой советую вам освободить Дрезиня. На каком основании мы теперь будем держать его в заключении? Он больше не государственный преступник, скорее, даже национальный герой...

— Освободить? У вас от водки затмение в голове!

— Освободить... или освободиться. Разве это не одно и то же? Дрезинь чрезвычайно опасен, из-за него была поднята на ноги вся рижская полиция. С такими субъектами держи ухо востро.

— Что же делать? Скажите, что делать?

— Ахать и охать нечего. Пока водка не потеряла вкуса, не все потеряно. Жизнь, как качели, — сегодня вниз, завтра снова вверх... Дома я еще возвращу себе. У меня есть связи... Фон Ригнер — фюрер рижских «наци», я ему когда-то оказал большую услугу: благодаря моему предупреждению ему удалось спастись от ареста... Будет еще и на моей улице праздник! — Паруп умолк, затем намеренно резко сказал: — А ваш корабль будет плавать под красным флагом неизвестно в каких морях.

Квиесиса передернуло.

— Мой корабль! — стонал он. — Илгмар, помогите, я готов все...

— Мне всего не надо, хватит и половины. Как совладельцу фирмы. Вы умеете делать дела, снимаю перед вами шляпу, но теперь этого недостаточно... Послушайтесь моего совета, и судно будет наше!

Какие бы события не потрясали жизнь судна, капитан Вилсон никогда не опаздывал к столу. В данный момент он сидел в кают-компании и пил чай. При появлении Квиесиса Вилсон помрачнел. Никогда еще роль приветливого хозяина не казалась ему такой трудной.

Похоже было, что Квиесис не обратил внимания на угрюмое молчание капитана. Он достал из буфета бутылку рома и наполнил рюмку на одну треть, затем протянул ее Валлии:

— Кипятку! Что-то меня потянуло на настоящий морской грог... Да-а, капитан Вилсон, — сказал он, отпив глоток, — никогда нельзя есть кашу с пылу с жару. Я все продумал. Вы тоже считаете, что я был слишком резок?

— Отдать приказание освободить его? Я готов в любую минуту!

— Освободить? Ни малейшего намерения!

— Команда недовольна, господин Квиесис...

— Именно об этом я и думаю... Если у человека урчит в животе, он всегда недоволен. Почему бы, в самом деле, не улучшить питание? Как вы сказали, сколько там выходит лишку до острова Хуана?

— Примерно пять часов хода. Завтра к утру будем там. Это было бы здорово! — обрадовался Вилсон, но тут же вспомнил: — А как же с ценами — ведь там они втрое выше?

Квиесис вздохнул.

— Порой люди теряют больше... Валлия! — позвал он. — Еще один грог!

Но Валлия уже была в дверях надстройки. Переждала, пока очередная волна скатится с палубы и пенистые потоки схлынут обратно в океан. Затем, придерживаясь за трос, побежала на своих высоких каблучках на бак и успела до следующего шквала нырнуть в кубрик.

— Ребята! — крикнула она. — Кто мне купит чулки- паутинки? Принесла хорошую новость.

— Что, выпустили его? — спросил Цепуритис. Остальные промолчали. Но в их взглядах читался тот же тревожный вопрос. Валлия мотнула головой.

— Нет. Но зато мы пойдем за продуктами на остров Хуана!

— Чудеса в решете, — сказал Антон.

— Потому что я трахнул кулаком по столу! — Галениек выпятил грудь. — Со мной, ребята, нигде не пропадете.

— Своим кулаком ты только мух пугать можешь, — засмеялся боцман. — Если бы не добрая душа господина Квиесиса...

— Так и сказали: «За продуктами»? — усомнился Курт. — Может, Квиесису там надо свои дела устраивать?

— Не веришь — спроси у Вилсона. — Валлия чувствовала себя обиженной. — Он сам был ошарашен. Ей- богу!

— Мне это дело не нравится, — задумчиво сказал Цепуритис. — На хозяина нашло вдруг сострадание... Кто знает, что это за остров.

— Я знаю! — воскликнул Август. — Когда тайфуном поломало мачты у таинственного корабля, его туда выбросило на берег. И тамошние испанцы еще хотели забрать в плен команду. А капитан тогда...

— Не трепись! — осадил его Цепуритис. — Ребята, вы понимаете? Остров Хуана — испанская колония!

— Ну и что с того?

— Дрезинь в Испании сражался с франкистами. На испанском острове его ждет смерть.

Высадить Дрезиня на острове Хуана — таков план Парупа. Квиесис внял совету. Но этого недостаточно. Необходимо оградить себя от всевозможных случайностей.

Паруп отправился к старшему механику. В каюте Свадрупа царил беспорядок. На полу валялись ботинки, ночные туфли, грязный комбинезон, окурки. Дверца шкафа была распахнута настежь и в такт качке билась о переборку. На вешалке моталась форма офицера морских айзсаргов.

Свадруп пил редко — только с горя или на радостях. Поимка коммуниста была для него праздником, который нельзя не отметить.

Когда Паруп разбудил механика, тот, еще совсем хмельной, испуганно вскочил.

— Лежите, лежите, — махнул рукой Паруп. — Стоять должна бутылка, а те, кто пьет, могут и полежать! Скажите, Свадруп, вы меня, наверное, считаете последним пропойцей, признайтесь!

— Если нутро выдерживает и есть три дома, отчего человеку не потешить себя, — брезгливо проворчал Свадруп.

— Оставьте мои дома в покое! Если я пью, то знаю почему. У нас в политическом управлении ничего не делается ради одного удовольствия, — начальственным тоном сказал Паруп.

— Вы... в политическом управлении?

— Так точно! Вы айзсарг, поэтому я могу вам открыться.

Свадруп вскочил.

— Извините, господин Паруп, но я просто никак не думал... На меня можете положиться во всем!

— Потому я и пришел к вам, Свадруп. Нам надо держаться вместе. На судне назревают серьезные события.

— На судне?

— Не перебивайте. Мы подойдем к острову Хуана, где этого коммуниста ждет расправа.

— Приятно слышать.

— Вам-то да, но кое-кому это может и не понравиться. Например, Цепуритису.

— Я давно говорил, что Цепуритис красный.

— Теперь — смотрите в оба! Если заметите что-либо подозрительное, немедленно ко мне. Если у меня будут какие-нибудь распоряжения...

— Вам только стоит приказать, господин Паруп.

— Хорошо... Скажите, Свадруп, на судне есть оружие?

— Шесть револьверов для офицеров. В оружейном шкафу.

— Значит, с моим будет семь... Вполне достаточно! А у кого ключ от шкафа? У капитана?

— У меня.

— Тогда все в порядке. Храните его как зеницу ока! И о нашем разговоре никому ни слова.

— Так точно, господин Паруп! Можете не сомневаться.

Когда ветер с воем ворвался в штурманскую рубку, Нордэкис недоуменно обернулся. Неужели Карклинь явился раньше времени?

В двери стоял капитан. На нем была поношенная вязаная телогрейка, под мышкой он держал шерстяное одеяло.

— Дует, — удовлетворенно заметил Вилсон.

— Дует, господин капитан, — подтвердил Нордэкис. — Пожалуй, баллов десять. Разрешите спросить, что обещают на сегодняшнюю ночь?

— У этого окаянного радиоспеца что-то стряслось с его механикой. — Капитан бросил одеяло на узкую кожаную софу и тяжело сел, раскинув ноги. — Да ничего страшного не будет, барометр подымается.

— А все-таки хотите ночевать здесь? Разрешите заметить, господин капитан, не лучше ли будет в каюте? Вас разбудят при малейшей...

— Черт подери вас всех! — вскричал капитан. — Что вы тут командуете, Нордэкис? С какой стати все раскомандовались? Почему на этом проклятом судне я не могу спать где хочу? Если вам больше нравится общество Квиесиса, Парупа и Свадрупа, можете сойти в кают-компанию. Я останусь здесь.

Нордэкис не отвечал. Сколько еще осталось до конца вахты? Он взглянул на часы.

— Пожалуйста, — обратился Нордэкис к матросу, — посмотрите, сколько на лаге!

Он вышел из рубки вместе с матросом. Ветер ухватил его за тужурку и принялся заталкивать обратно в рубку. Нордэкис не поддавался. Прижавшись к металлическому трапу, долез до главного компаса. Брезентовый чехол был сорван, но лампочка горела. При ее свете он взял отсчет курса «Тобаго». Вынул затычку из переговорной трубы.

— Сколько на румбе? — и прижался ухом к раструбу.

Рев шторма заглушил ответ рулевого. Нордэкис сделал еще одну попытку уточнить курс, потом махнул рукой. Поглядел на ходовые огни. Зеленый? Горит. Красный? Тоже. Палуба тонула во тьме, однако сверху хорошо были видны ее черные обводы на фоне вспененного океана.

Спустившись вниз, Нордэкис с трудом открыл дверь. Когда переступил через порог, она с треском захлопнулась. В полумраке тускло светилась картушка компаса, тлела папироса капитана.

— Дует? — сонно спросил тот.

— Дует, господин капитан. — И Нордэкис раскрыл вахтенный журнал, чтобы произвести очередные записи. Вскоре он поднял голову. — С попутным ветром делаем до четырнадцати узлов.

— Четырнадцать? — Капитан подошел к столу и склонился над картой. Он что-то высчитывал с циркулем и линейкой в руках. — Держать на два румба левее.

— Два румба левее! — скомандовал Нордэкис.

— Два румба левее, — повторил рулевой. — Есть два румба левее.

Могучий вал ударил «Тобаго» в борт, и судно сильно накренилось. Нордэкис с трудом удержался на ногах.

— Господин капитан, неужели мы действительно так уклонились от курса? — спросил он.

— Ни черта не уклонились. А вот теперь уклонимся. Ясно?! — По недовольному тону капитана видно было, что он не желает продолжать разговор.

— Кто из вас двоих пьян — судно или ты? — В рубку влетел Карклинь, таща за собой промокшего до нитки юнгу. — Прошу прощения, господин капитан, не знал, что вы здесь... Мне-то что, а вот этого морского волка при повороте едва к Нептуну не смыло. В последний момент поймал его за подтяжки.

— Ты что, Зигис, хочешь, как Свадруп? — сердито спросил его капитан. — Черт тебя подери, что сказал бы я твоей матери? Судно тебе не бульвар, тут надо с умом ходить.

— Господин капитан, разрешите сдать вахту, — громко проскандировал Нордэкис, затем, повернувшись к Карклиню, добавил тише: — С опозданием на десять минут. В следующий раз не премину записать в журнал о том, что штурман Карклинь снова опоздал.

Слова Нордэкиса все-таки дошли до слуха капитана. Он раздавил папиросу о пепельницу, но, заговорив, тут же прикурил следующую.

— С журналом поосторожнее... Был на «Намейкисе» один штурман. Алкоголик, но остроумный, как черт. Стоило ему заложить, как капитан записывал: «Сегодня штурман явился на вахту пьяный». И так почти на каждой странице. А когда пришли в Ригу, то увидел последнюю запись в журнале: «Сегодня капитан Андерсон явился на вахту трезвый». — Вилсон улыбнулся, но тут же строго обратился к юнге: — Завернись в мое одеяло, Зигис, не то совсем окоченеешь... И не капай водой на пол, чтоб тебя нечистый!..

— Если человек опаздывает спьяну, это еще более или менее понятно. Но когда штурман Карклинь не может оторваться от своих нелепых сновидений, то, извините, это непристойно.

— Давно уж махнул рукой на сны — все равно не сбываются. Приснилось, что ты спрятался под кроватью у Алисы, а оказалось — это был вовсе не ты, а другой тип... Как-то теперь бедная барышня чувствует себя в одиночестве?

— Не ваше дело, — проворчал капитан, но все же прибавил: — Трудно ей приходится, куда труднее, чем кое-кому.

— Хороша девка, да тоже не без изъяну, — сказал Карклинь.

— А что?

— Не тот папаша ей достался.

— Не забывайте, что говорите о владельце судна, — одернул его капитан. — И вообще прекратите сплетничать. Вы где — на судне или на базаре? Карклинь, проложите на карте новый курс — на остров Хуана! А вы, Нордэкис, укладывайтесь спать.

— На остров Хуана? — сказал Карклинь и свистнул.

— Да. За свежими продуктами. Господин Квиесис был настолько добр... Черт возьми, что вы здесь торчите, Нордэкис?

Штурман молчал.

— Да отвечайте же! — не выдержал капитан.

— Простите, господин капитан, известно ли вам, что этот Дрезинь воевал в Испании на стороне республиканцев?

— Что вы хотите этим сказать? О чем вы думаете?

— О том же, о чем и вы, господин капитан, — ответил Нордэкис с ударением.

— Я не думаю, я выполняю приказание своего хозяина... А что делали бы вы на моем месте? — обратился он к Карклиню.

— Я — ничего, — усмехнулся тот. — Но судно может, скажем, сбиться с курса и пройти мимо того острова. Мало ли что может произойти, когда приходится плыть без радио...

— Вашим остроумием я сыт по горло! — рассердился капитан. — Пока я нахожусь на борту, бунтовать никто не посмеет. Ни вы, ни я, черт бы меня побрал!

В шкиперской иллюминатора не было. Дрезинь сидел в полной темноте. Судно переваливалось с борта на борт, с кормы на нос, и всякая всячина, находившаяся в шкиперской, стремительно перемещалась из угла в угол, и по пути все это каждый раз натыкалось на Дрезиня. Таким образом даже в потемках можно было почти безошибочно отличить жестяное ведерко от киянки. Чтобы избежать этих столкновений, Дрезинь залез на большую бухту пенькового троса. Положение улучшилось, но ненамного — теперь он вместе с бухтой разъезжал по шкиперской, временами больно ударяясь о какие-то железные балки.

Волны с адским грохотом били в наружную обшивку. Можно было подумать, что весь огромный океан надрывается из последних сил, чтобы сокрушить борта судна. Стальная дверь, сотрясаясь мелкой дрожью, глухо стонала.

Дрезинь удивлялся, что его не берет морская болезнь, хотя в море он был всего второй раз. К тому же, когда их батальон Интернациональной бригады эвакуировался из Барселоны, не было ни малейшего ветерка; тогда опасностью грозило не само море, а итальянские подводные лодки, скрывавшиеся под его зеркальной поверхностью.

По натуре Дрезинь был оптимистом. Когда его швыряло между переборками, он вспоминал о своем убежище в туннеле гребного вала, представлял, как он цеплялся бы за любой железный выступ, чтобы не свалиться на вращающийся вал. И вообще, что там говорить — в охранке было хуже. Правда, если Паруп сдержит обещание, то через некоторое время его, Дрезиня, снова водворят туда. А впрочем, сыщику будет не так просто осуществить свою угрозу. На судне находятся не только Паруп и Квиесис. Здесь есть и друзья. Алиса, Цепуритис, другие моряки, чьих имен Дрезинь не знал, но которые не допустят расправы над ним. «Тобаго» идет в Сантаринг. Наверно, и там найдутся люди, которые помогут бороться за его освобождение, как в свое время французы помогли бежать из концентрационного лагеря.

В худшем случае... Ну, что ж, и тогда тоже ни о чем жалеть не придется. Алиса слишком хороший человек, чтобы дать ей погибнуть. Брак с Парупом для нее был бы то же самое, что для него, Дрезиня, тюрьма. Замечательная девушка, только чересчур уж наивна. Вообразила, будто Квиесис воспылает симпатией к коммунисту... Интересно, что она сейчас делает? Старается разжалобить отца, плачет, думает о своей жизни? Внезапно он ощутил тоску по Алисе. Нет, самому освободиться мало, надо помочь и Алисе вырваться из зарешеченного мирка Квиесиса и Парупа. Девушка стоит того.

Мощный толчок вышиб из головы Дрезиня все мысли и мечты. С судном творилось что-то непонятное. Бухта троса подскочила и снова поехала, но теперь уже в другую сторону. Качка усилилась и перешла в килевую. «Тобаго» резко изменил курс — очевидный факт. Почему? С чего вдруг? Опять подводная лодка? Дрезинь напряг слух — тревогу не объявляли. Какой еще может быть повод для изменения курса посреди океана? Прошло минут десять... двадцать. «Тобаго» по-прежнему следовал новым курсом — курсом на юг. На юг? Дрезинь зажмурил глаза и попытался представить себе карту. Постепенно в памяти всплыли очертания континентов... В техникуме его раз поймали за распространением воззваний и до прибытия полиции заперли, под надзором самого директора, в преподавательской. Там на стене висела карта мира, каждый штрих на ней врезался в память на всю жизнь... Вот Восточная Африка... Полукружье Гвинейского залива... Почти прямая линия тянется через океан к Сантарингу... А на юг от этой линии...

Остров Хуана! От этой мысли Дрезиню стало не по себе.

Дверь штурманской рубки захлопнулась за Зигисом. Вокруг бушевал сущий ад. Кромешная тьма, шторм, океан. Мечтая дома о море, Зигис никогда не думал, что оно может быть таким устрашающим. Мины, подводные лодки и торпеды казались пустяками по сравнению с опасностью быть смытым в эту клокочущую бездну. Как же должна страдать от шторма, от всего Алиса! Когда Зигис направился к ней первый раз, волна едва не уволокла его в океан. Теперь, отчаянно цепляясь за поручни, за трос, за вентиляторы, за все, что могло послужить хоть малейшей опорой, он опять шел к ней. Он не мог не идти. Алиса просила за Зигиса отца, а сейчас ей самой трудно, и нет никого, кто помог бы ей.

Путь в несколько метров до входа в надстройку казался Зигису длиннее, чем весь Атлантический океан. Наконец и он преодолен. В коридоре сухо и тепло. Зигис пошел к каюте Алисы, оставляя за собой широкий мокрый след.

Он постучал. Один раз, еще и еще.

Тишина. Он нажал дверную ручку. Дверь была не заперта.

Графин с водой опрокинут. Со стола упала книга и мокнет в луже. Иллюминатор открыт настежь, и шторы отчаянно полощутся на сквозняке. От волн, разбивающихся о борт, в каюту залетают стайки соленых брызг. На койке — Алиса. Лежит, словно неживая.

— Алиса! — крикнул Зигис.

Девушка не отозвалась.

Зигис выбежал.

Шторм в Атлантике! Это уже не волны, а водяные юры, вздымающиеся в бескрайнем океане, для которого горделивый «Тобаго» Квиесиса — крохотный челнок. И все же он, поминутно зарываясь носом в лавину воды, упорно прокладывает себе путь к острову Хуана.

Шторм штормом, но не только он вызывал беспокойство команды. Никто в эту ночь не мог забыть, что за дверью на двойном запоре томится человек, которого на острове Хуана ждет пожизненная тюрьма, а возможно и смерть. Человек, который еще несколько часов тому назад был никому не известен, но о котором теперь думали все.

Люди не разговаривали. Они не привыкли облекать свои чувства в слова. Но по тому, как один, вернувшись с вахты, швырнул в угол плащ, как другой в смертельной усталости повалился на койку, но не мог сомкнуть глаз, по тому, как неподвижно стоял у дизелей Цепуритис и не расслышал сердитого окрика старшего механика, — по всему было видно, что и в людях бушевала буря.

Свадруп бесился. Обороты винта были так малы, будто его приводила в движение старинная паровая машина, а не новейшие безукоризненные дизели. И на этот раз дело не в топливе, не в шторме. Дело в машинной команде. Достаточно посмотреть на лица мотористов, чтобы понять, откуда этот черепаший ход. Конечно, это умышленный саботаж! Свадруп не мог обнаружить дефекта. Криком он мог только сорвать свою злость. Но Цепуритис ответил ему таким грозным взглядом, что у механика слова застряли в горле. Свадруп ожидал каждую минуту, что из переговорной трубки прогремит ругань капитана Вилсона за постыдно тихий ход. Но трубка молчала. Скорость так и не превысила шести узлов до конца вахты.

Когда Цепуритис вошел в кубрик, навстречу ему пахнуло горьким дымом. Люди сидели и мрачно курили. Это было единственное, что они еще могли делать. Цепуритис присел на край койки.

— Закури, — сказал Курт, протягивая ему пачку «Трефа».

Цепуритис взял папиросу и поглядел на руки матроса. Товарищи подшучивали над Куртом, говорили, что он расходует треть своей зарплаты на мыло. Сейчас его руки были немыты. Галениек бросил одну папиросу, закурил другую, сплюнул.

— Я им посворачиваю шеи! — заорал он вдруг.

— Кому?

— Да обоим! А этому шпику в первую очередь!

— Ну-ну, полегче, — осадил его боцман. — Насчет угроз тоже статья в законе имеется.

— А то, что делают они — убийство! — не выдержал Цепуритис. — Насчет этого в твоем законе ничего не сказано? Ну, говори, заячья твоя душа!

— Ты что, очумел? Пусти!

Лишь сейчас до Цепуритиса дошло, что он трясет боцмана за шиворот.

— Не стоит, Цепуритис, боц не виноват, — сказал Антон и вздохнул. — Неужели так ничего и не придумаем? Жаль человека...

— А что? Если уж Алисе не удалось уломать отца... Что мы можем?

— Отказаться идти на этот проклятый остров, и делу конец! — воскликнул Август.

— Бунт? Как в твоих романах, да? — покачал головой Курт.

— Знаете, чем это пахнет? — Боцман обвел всех многозначительным взглядом.

Команда это знала. Она могла выдержать натиск океана и оказаться бессильной перед одним человеком. Потому что он был хозяин судна. Потому что в его руках деньги и власть. Потому что он хозяин команды, а людям надо работать и есть. Всю жизнь они отдавали свой труд хозяину. Это стало для них привычкой, и до сих пор такой порядок вещей казался им вполне нормальным. Но в нынешнюю ночь, когда каждый оборот винта приближал судно к острову Хуана и курс нельзя было изменить ни на градус, они по-иному взглянули на свою жизнь. То, о чем думали все, высказал Цепуритис:

— Эх, кабы наша власть!

...Артур не находил покоя ни на миг. Радиоприемник молчал, но Артуру казалось, что он слышит слова диктора. И все время одни и те же: «Повторяем. В Латвии установлена власть трудящихся... Повторяем. В Латвии установлена власть трудящихся... Повторяем. В Латвии установлена власть трудящихся...» Артур треснул кулаком по аппарату. Зачем он дал слово Квиесису молчать?

Зигис рассказал ему про переживания Алисы. Теперь он знал: Алиса любит другого. Человека, жизнь которого в опасности. Этого человека можно спасти. Все зависит от Артура. Если он будет молчать, она потеряет любимого человека. Если заговорит, она потеряет судно. А он? Для него Алиса так или иначе потеряна.

Артур достал фотографию. Ту самую, что вырезал когда-то из «Атпуты». Вся в белом, с ракеткой в руке, Алиса была красива и элегантна. Именно так должна выглядеть дочка судовладельца Квиесиса. Трудно представить ее в стареньком платьице, моющей пол в убогой квартире. Каково ей будет, если господин Квиесис потеряет «Тобаго»?

Он хотел убрать портрет, но что-то мешало ему это сделать. Глаза. Ее глаза. Они смотрели на Артура с упреком. Они говорили. Но что?

Нет, он не смеет молчать. Алиса должна знать все — пусть решает сама. В его жизни от этого, во всяком случае, ничего не изменится. Все равно у него не оставалось никакой надежды. Он осторожно спрятал портрет в карман и направился к двери.

Алиса не видела, кто вошел в каюту. Она лежала, зарывшись лицом в подушку, плечи вздрагивали.

— Мадемуазель Алиса, — шепотом позвал Артур.

— Что вам надо? Уходите! — Алиса даже не подняла головы.

— Послушайте меня... Это очень важно!

— Важно? — Нельзя было понять, смеется она или плачет. — А что теперь важно?..

В этот момент судно снова качнулось, волна ударила в иллюминатор, сбила со стола стакан. Осколки разлетелись по полу.

Артур подскочил к иллюминатору, силясь закрыть его.

— Надо закрыть... В такой шторм это опасно, — бормотал он.

— Пусть! Лучше утонуть, чем...

Артур оставил иллюминатор и бросился к Алисе.

— Но его же можно спасти! Потому я и пришел... Ваш отец...

— Отец? Вы думаете, я не сделала всего... Говорила, умоляла... Вы его не знаете. До этого разговора я тоже не знала его. Только бы его пароход уцелел, только бы наживиться... хотя бы ценою жизни других...

— Ваш отец... — снова заговорил Артур.

— Нет у меня больше отца!

— Господин Квиесис просил меня не говорить... ради вас... И ради вас, Алиса, я готов на все. Но я не могу... я не могу больше молчать! Вы любите Дрезиня. Его нельзя выдавать испанцам...

— Нельзя... Чего нельзя? Почему нельзя?

— Они не имеют права высаживать Дрезиня на остров Хуана. Теперь уже не имеют права! Сегодня по радио сообщили...

— Что? Ну, говорите же!

— В Латвии установлена власть трудящихся.

— Ну и что? — не понимала Алиса.

— А судно — это все равно что часть территории Латвии, — старался, как умел, пояснить Артур. — Если там выпустили коммунистов из тюрем, то и Дрезиня должны освободить. Теперь дело за командой.

— Артур! Правда?!

Алиса вскочила, обняла радиста, уткнулась лицом ему в плечо. Произошло чудо. Чудо, о котором она мечтала все эти полные мук часы. Павил, ее Павил спасен! Ни о чем другом Алиса не могла теперь думать. Она даже не соображала, что, вставая на сторону Павила, она тем самым выступала против отца, против всей той жизни, которой она жила до сих пор, — беззаботной, обеспеченной и сытой. Ей даже не приходило в голову, что во главе с Дрезинем команда может лишить Квиесиса судна, что от следующего шага зависит не только судьба Павила, но и ее собственная. Только о Павиле думала она. Вне себя от волнения Алиса громко воскликнула:

— К матросам! Скорее к матросам!

Ночь. Шторм. И два человека, спотыкаясь, бегут по палубе. Их поминутно окатывает океанская волна, с трудом они достигают бака.

— Цепуритис! Он спасен! — кричит Алиса с порога кубрика.

Паруп еще не спал.

Вдруг он услыхал необычный шум. Прислушался. Донесся возглас: «Судно наше!» Ему стало все понятно.

Сейчас же к Свадрупу! Он подбежал к двери. Но в коридоре уже шумели матросы. Опоздал!

Паруп опустился на стул. Трясущимися руками достал из шкафчика коньяк. Бутылка — она не раз помогала скрыть его истинное лицо. Быть может, она спасет его и сейчас. Он наполнил две рюмки. Ждал — ничего другого не оставалось.

Шум в коридоре стих. Может, еще не все потеряно? Попробовать пробраться?

Паруп тихонько притворил дверь. Просунул в щель голову. Никого. Хотел выйти, но тут же отскочил назад. Однако Валлия успела заметить его.

— Товарищи!

Паруп вздрогнул, услышав это слово.

— Вот он, этот гад!

Моряки ворвались в каюту Парупа. Их было много. Куда бы Паруп ни направил взгляд — кругом были враждебные лица.

— Выпьем! — Его голос звучал неуверенно, хрипло. — В такой день нельзя не чокнуться. Прозит, друзья!

— Черт тебе друг! — крикнул Август.

Паруп выхватил пистолет. Галениек рванул его руку вверх, и пуля впилась в потолок.

Паруп схватил бутылку. Занес над головой. Хотел метнуть ею в противника. Промахнулся. В следующее мгновение его руки уже были скручены за спиной. Матросы расступились. Из каюты Парупу была одна дорога — под замок.

В полной форме айзсарга Свадруп влетел к капитану.

— Как вы можете спать, господин капитан?! На судне мятеж!

В одну минуту Вилсон был на ногах. Увидел растрепанные волосы старшего механика, побледневшее лицо, френч айзсарга. Хотел о чем-то спросить, но промолчал.

— Господин капитан, дорога каждая минута! Необходимо вооружить офицеров. Надо перестрелять бунтовщиков! До острова Хуана дойдем сами. А там...

Вилсон тяжелой походкой вышел из рубки. Перегнувшись через поручни, капитан вглядывался в темноту, слушал возбужденные возгласы матросов.

— Черт побери, что тут творится? — крикнул он резко.

— В Латвии власть трудящихся! — отозвался чей-то голос.

— Ну, что я говорил?! — суетился Свадруп. — Если не будем бороться, нам конец!

Капитан протянул руку.

— Ключ от оружейного шкафа! Всех офицеров немедленно ко мне!

— А господина Квиесиса?

— Пассажирам тут делать нечего. В критические минуты за судно отвечает только капитан.

— Будет исполнено!

Свадруп убежал. Матрос хотел броситься за ним, но Вилсон загородил ему путь.

— Назад! Пока что я здесь командир! — Он повернулся к Карклиню: — Позовите этого проклятого радиста!

Вилсон тяжело сел. Как всегда при волнении, заныла левая рука. Та, что пострадала в Моонзундском проливе. В памяти почему-то снова всплыла Балтика, миноносец «Отважный», бурные митинги Февральской революции, матросские комитеты. После этого он демобилизовался, вернулся в Латвию, поступил на службу в пароходное общество Квиесиса.

Двадцать лет обеспеченной жизни. Впереди обеспеченная старость. Домик в Айнажах. Туда на лето будут приезжать внуки. Долгие зимние вечера можно будет коротать со старыми друзьями, вспоминая о пережитых штормах, о приключениях в далеких гаванях. Двадцать лет верной службы — сперва на «Виестуре», потом на «Кримулде» и теперь на «Тобаго»... Даже это дорогое судно доверил ему Квиесис. А сейчас? Как сейчас поступить ему, капитану Вилсону? Долг платежом красен, верность за верность! И все же в глубине души Вилсон признавал, что чувствовал бы себя куда лучше, если бы в этот решающий час кто-то другой мог определить курс судну...

— Вы меня звали, господин капитан? На пороге стоял радист.

— Это что еще за шутки? В первом же порту соберете свои манатки! И я позабочусь, чтобы вас не взяли ни на одно другое судно, ясно? — При всей строгости этих слов голос Вилсона звучал спокойно, почти утомленно. — То радио испорчено, то снова заработало. С новостями первым делом в кубрик! Что здесь, в конце концов, — судно или ярмарка? А капитану и полсловом не обмолвились. Рассказывайте все, как было!

—

Простите, господин капитан... Но господин Квиесис...

Запинаясь, Артур сообщил о передаче из Риги, о своем обещании молчать. Теперь он полностью осознал свою вину. Теперь у капитана есть все основания для того, чтобы выкинуть Артура за борт. Но Вилсон ничего подобного не предпринимал. Он молчал. Это молчание казалось Артуру нестерпимо тягостным. Он повернулся и шмыгнул из штурманской рубки.

Капитан не заметил, как остался один. Значит, Квиесис ему все-таки не доверяет. После стольких лет! Быть может, Квиесис прав, может, он умнее, дальновиднее... Да, Квиесис знал, что за внешним равенством скрываются обычные отношения между господином и слугой. С той лишь небольшой разницей, что слуга дипломатично именовался господином капитаном. Но почему же и команда не доверяет ему, почему никто не пришел к своему капитану? Неужели он сидит между двух стульев и совершенно одинок на этом судне? Седой человек. Старый человек, у которого большая часть жизни уже позади, сейчас снова оказался на распутье. Он должен решить не только свою судьбу, но и судьбы многих людей. Спасти для Квиесиса судно и для себя капитанское жалованье означало потерять родину... Нельзя полагаться только на себя, надо выслушать других...

Наконец наступила настоящая жизнь. Наконец Алиса решала сама — за себя и за других тоже. Наконец и в ее жизнь вошло нечто великое, возвышенное. Она чувствовала себя свободной, совсем свободной. И как странно, что чуждое доселе понятие «Жизнь — наша! Судно — наше!» вселило в нее ощущение свободы.

— Судно наше!

Этот клич звучал в ушах Алисы, когда она подымалась за Цепуритисом на палубу. «Наше!» Ее и Павила, всех этих чудесных людей, от которых до сих пор ее отделяла невидимая стена... На палубе было темно. Через борт хлестала волна. Раньше ей было бы страшно. Теперь это доставляло радость. Хотелось стать наперекор стихии. Ведь она шла на помощь любимому человеку. В руке Алисы зажат ключ. Ключ от шкиперской, где заперт Павил. Ключ, который откроет дверь в другой, новый мир. И по этому миру она будет шагать рядом с Павилом!

За ней шли Галениек, Зигис, все, кого раньше Алиса знала лишь как матросов на ее пароходе, а теперь считала своими друзьями. Ветер распахнул тонкий жакетик, трепал волосы, швырял в лицо брызгами. Пусть! Только бы скорее, скорее!

На двери висел большой замок.

— Дайте ключ мне! — крикнул Цепуритис.

— Я сама!

Замок упал. Волна смыла его за борт. Дверь распахнулась. В темном четырехугольнике появился силуэт человека.

— Павил!

— Алиса! Ты!

Они обнялись — двое, которых свел вместе трудный час.

Павил через плечо Алисы увидел сгрудившихся моряков. Значит, не Алису надо благодарить за освобождение, а Цепуритиса и этих ребят? Но что общего у дочери судовладельца с командой?

— В чем дело, Цепуритис?

— Мы победили! В Латвии — рабочая власть! Судно наше!

Лишь теперь до сознания Дрезиня начали доходить слова Цепуритиса. Его освободила Советская власть. Власть трудового народа, за которую он боролся в Латвии, в Испании, во Франции. Павил глубоко вздохнул, словно желал убедиться, что мечта его жизни сбылась наяву, а не во сне. Он высоко поднял голову. Где-то над палубой, как фонари над укрепленным фортом, светились окна штурманской рубки. Борьба не кончена, ее придется продолжать здесь, на судне.

— Ребята, пошли к капитану!

Капитан Вилсон принял решение. Он медленно спускался навстречу команде. Кое-кто из матросов в нерешительности повернули было обратно, другие отвели взгляды.

— Ну, говорите! — крикнул Вилсон. — Что здесь происходит?

Ему ответило несколько голосов наперебой.

— Черт подери, будет наконец порядок? Скоро все начнут совать нос, куда надо и куда не надо! В мое время на кораблях Балтийского флота выбирали комиссаров.

— Это измена родине! — простонал Свадруп.

— Можете пожаловаться господину Квиесису, — усмехнулся капитан.

— Дрезиня! Дрезиня комиссаром!

Вилсон оглядел Павила с головы до пят и наморщил лоб.

— Разве так должен выглядеть комиссар на приличном судне? В моей каюте найдете бритву.

Вилсон остался один. Да, решение принято правильное. И все же на губах у капитана промелькнула грустная улыбка, когда он сквозь рев шторма услыхал внизу голос Дрезиня:

— Наши братья в Латвии завоевали свободу. Это судно тоже часть нашей родины. Оно больше не принадлежит и никогда не будет принадлежать Квиесису. Однако захватить власть — это еще полдела. Ее необходимо удержать! Впереди еще много трудностей, но я убежден, что мы их преодолеем.

— Справа по борту — маяк, — доложил вахтенный. — Остров Хуана, господин капитан.

— Не господин, а товарищ капитан, — спокойно поправил Вилсон. — К черту этот проклятый остров! Штурман Нордэкис, что вы там копаетесь, где карта? «Тобаго» меняет курс!

Шторм стих неожиданно, и лишь тяжелая зыбь напоминала о ночном неистовстве океана.

«Тобаго», гордость торгового флота Латвии, продолжал резать форштевнем просторы Атлантики. На его борту к берегам Америки плыли восемь тысяч тонн консервов, спичек и первосортных яиц, двадцать восемь человек экипажа, три пассажира и один беглец, волею команды ставший комиссаром корабля.

«...Шестьдесят миль. Сила ветра: 1 балл; волнение: 5 баллов; видимость: отличная. Особые происшествия: в связи с установлением в Латвии власти трудящихся управление судном взяла на себя команда. Капитаном оставлен Оскар Вилсон, комиссаром выбрали Павила Дрезиня, о чем в судовых документах сделана соответствующая запись. Вахту сдал в 8.00. Первый штурман Нордэкис».

Нордэкис, как всегда, аккуратно навинтил колпачок авторучки, дождался Карклиня и вышел из рубки. В глаза хлестнул залитый утренним солнцем океан. Широкая грудь его вздымалась, как после марафонского бега. Проходя мимо бывшей каюты Парупа, Нордэкис заглянул в иллюминатор.

Комиссар судна спал. По лицу его перебегали зыбкие блики. Солнечные зайчики то гладили подбородок Дрезиня, то блуждали по небритым скулам. Но вот лучик скользнул по векам спящего.

Дрезинь проснулся. Он увидел бритвенный прибор. Кисточка в засохшей мыльной пене, рядом лежит чистая бритва. Дрезинь усмехнулся. Хорошо, что ночью он не рискнул воспользоваться этим старомодным орудием капитана Вилсона. В такую качку ничего не стоило перерезать себе горло. Подходящий момент для самоубийства, что и говорить!.. Такая мысль могла еще прийти в голову, когда он сдыхал в туннеле без хлеба, без воды, без надежды. Или в шкиперской — когда он догадался, что его ждет расправа на острове Хуана. Ведь сегодня он был бы уже в лапах фашистов!.. Если бы команда не узнала об установлении Советской власти на родине и если бы судьба не столкнула его с Алисой!.. Коммунист, боец интернациональной бригады, комиссар корабля и... дочка богача.

Дрезинь улыбнулся и принялся за бритье.

Алиса спала глубоким сном. Шторм и события прошедшей ночи измотали ее, и она повалилась на койку, даже не в силах стянуть с себя мокрую одежду. Так же после изнурительной вахты спали матросы — люди, которых она сегодня ночью впервые назвала товарищами. Алиса спала и счастливо улыбалась во сне.

Пробили склянки. Алиса открыла глаза. Какой беспорядок в каюте! Руки Алисы уже потянулись к кнопке звонка — пусть придет Валлия со щеткой и тряпками... Нет, она приберет сама. Это и будет началом новой жизни. Что бы ни ждало ее впереди — радости или горести, а справляться с ними ей предстоит самой. И прежде всего надо разделаться со старым.

Поджав губы, Алиса без стука решительно вошла в каюту Квиесиса. Вошла и опешила. В каюте царил такой же хаос, как и у нее. В кресле у окна, по-барски закинув ногу на ногу, сидел Август и что-то читал.

— Где отец?

Август смутился. Он ведь тоже был причастен к тому, что произошло. Хотя можно считать, что Квиесис еще легко отделался: в романах взбунтовавшаяся команда просто выбрасывает судовладельцев за борт акулам. Но с другой стороны, Алиса славная девушка, и Квиесис ее отец...

— Что с отцом, я вас спрашиваю.

— Ничего страшного. Господин Квиесис в шкиперской...

— Понимаю. В общем, ничего не изменилось. Были господами одни, теперь стали другие — вот и вся разница...

В первый момент Алиса даже не узнала Дрезиня. Чистый комбинезон. Гладко выбритое лицо помолодело и точно озарилось внутренним светом. «Оно и понятно: победитель!» — с горечью подумала Алиса.

Дрезинь протянул руку и шагнул к ней.

— Видишь, ради тебя я расстался с бородой... Как же мне отблагодарить тебя, Алиса?

— Отблагодарить? — горько усмехнулась она. — Я для вас... А вы сажаете отца под замок. Я еще понимаю — Парупа! Он заслужил...

— И Квиесис под замком?

— Да. Ведь он, как бы там ни было, мой отец. Свобода... я представляла ее несколько иначе... Неужели свобода для одних всегда за счет неволи других?..

А он-то думал, что может спать спокойно. Какой из него комиссар, если он даже не знает, что происходит на судне!

— Это больше не повторится!

И он имел в виду не арест Квиесиса, а все, что может случиться, если он будет безмятежно спать. В борьбе за корабль опасны не только враги. Опасны и друзья, превратно понимающие, что такое свобода.

Когда Квиесиса выпустили, он долго стоял на пороге и мигал глазами, пока привык к яркому дневному свету. Потом, так же как с дневным светом, свыкся со своим новым положением на судне. Постаревший, осунувшийся, долго еще благодарил он Дрезиня тихим дрожащим голосом:

— Я понимаю, понимаю, власть меняется... Правильно, надо было прочистить мне мозги. Я теперь многое передумал, по-новому стал смотреть... А своей каютой я могу пользоваться? Или вы займете ее как комиссар корабля? До Сантаринга я могу и в салоне спать. Мы ведь идем в Сантаринг, не так ли?..

«Мы ведь идем в Сантаринг, не так ли?» — все еще звучало в ушах Дрезиня, когда он вышел на палубу. Свирепые пенные гребни исчезли, точно солнце растопило снежные верхушки валов. Но валы еще зыбились вокруг корабля, тяжелые, мутно-зеленые. Ждали подходящей минуты, чтобы вновь обрушиться на палубу. Вглядываясь в океан, Дрезинь продолжал думать о Квиесисе.

Раздумья эти прервало появление озабоченного Цепуритиса.

— Ну что?

— Свадрупу заступать на вахту, а он отказывается.

— Без него обойтись можно?

— С грехом пополам.

— Тогда лучше, чтобы он вообще не совался в машинное отделение. А если передумает, то приглядывайте за ним.

Цепуритис недоуменно покачал головой.

— Что же остальные станут делать, если Свадрупу можно без дела ошиваться? Галениек только того и ждет...

— За ребят не беспокойся. Потом поговорим с ними.

— Но уж к капитану ты, Павил, сразу сходи. Старик чертом глядит.

Дрезинь направился на капитанский мостик. Чем выше он поднимался, тем сложнее казалась ему его задача. Впервые он окинул взором сразу все судно. В нем же добрых сто метров длины! Трубы, вентиляторы и спасательные шлюпки, лебедки и прочие непонятные механизмы. Плавучий дом стоимостью в несколько миллионов. Его обязательно нужно сберечь для родины!

У штурвала, который Дрезинь представлял себе гораздо большим по размерам, стоял Зигис. Лоб юноши лоснился от пота. Все новые и новые капельки собирались над бровями. Чтобы повернуть штурвал, не требуется почти никакого усилия, именно потому и трудно удержать судно на курсе. Штурман Карклинь, иронически щурясь, поглядывал, как пыхтит паренек.

— Правее, еще правее! — командовал он. — Ты что, малый, думаешь, если руль взяли коммунисты, так правь только влево?

Вилсон стоял у окна и смотрел на волнующийся океан. Дрезинь видел только спину капитана. Спина сутулилась, серая фуфайка собралась в складки, точно лоб, сморщенный от забот.

Дрезинь поздоровался.

— Привет! — весело откликнулся Зигис и тут же вновь прильнул глазами к компасу. Но поздно — корабль успел отклониться от курса.

Слава богу, обошлось без окрика: Карклиню подвернулся новый повод для иронии.

— Здравствуйте, товарищ комиссар! Как поживает товарищ Алиса?

Вилсон не ответил на приветствие и даже не повернулся.

— Товарищ капитан, я хочу от имени всей команды поблагодарить вас за ваше решение, — начал Дрезинь.

Вилсон молчал.

— Нам надо бы обсудить дальнейший курс... Вилсон не выдержал и круто повернулся к нему.

— Со мной? Ушам не верю! А вот когда господина Квиесиса под замок сажали, так это вы не обсуждали! То, что он был хозяином здесь, — еще не преступление, дьявол вас разрази! И я бы другому не подарил, привали мне от отца такое наследство... По мне, пусть он хоть трижды капиталист! Для капитана он — пассажир.

— Это произошло без моего ведома. Квиесис уже выпущен...

— Вот, вот! Гром тебя ушиби — это что, судно или притон анархистов? Каждый делает, что ему в голову взбредет, а мне об этом ни полслова... Может, капитаном уже поставили Зигиса, и вы пришли сказать, чтобы я отправлялся на камбуз чистить картошку? Скажите честно, Дрезинь, что у вас на уме?

— То же самое я хотел спросить у вас.

— Очень мило... Так вот, намотайте себе на ус: мне поручено привести судно в Сантаринг, и, независимо от того, кто его хозяин — Квиесис или другой, — я свой долг исполню! Я капитан и не могу делать то, что мне заблагорассудится.

— Мне кажется, было бы разумнее сначала связаться с Ригой.

— Это ваше дело. Но я сдам груз законным владельцам и вернусь на родину с чистой совестью. Я за порядок, Дрезинь. И предостерегаю вас: если хотите вообще что-нибудь доставить домой, не очень-то потакайте разным галениекам. Они вам все трюмы взломают и корабль вверх килем перевернут, если только отпустите вожжи...

Капитан взглянул на часы.

— На первый раз, Зигис, довольно, передай штурвал Зандовскому. Пора тебе позаботиться насчет обеда. И передай Валлии, чтобы накрывала в кают-компании на столько же приборов.

— Но ведь Парупа не будет.

— Зато будет товарищ Дрезинь.

— Я, признаться, думал вместе с командой...

— Мало ли что вы думали! Комиссар на корабле причисляется к офицерам... Должен быть порядок.

В кубрик утреннее солнце не заглядывало, и все же там царило праздничное настроение. Во всяком случае, пока не ворвался Галениек.

— Нет, вы подумайте, не только выпустил, но и каюту вернул! В трюм бы его надо! Туда, где его шпроты и спички. Чтобы протух там разом с экспортными яйцами.

— И меня выставил, — присоединился Август. — У такого окна, как в каюте Квиесиса, за один день всего «Фантомаса» можно проглотить. А тут пятьдесят страниц отмахал — и уже глаза болят.

Курт, кончив утюжить робу, аккуратно сложил ее.

— А я полагаю, что дело есть дело, без дисциплины теперь тоже нельзя, — отозвался он. — Раз выбрали Дрезиня комиссаром, пусть он и распоряжается. Ему лучше знать, что делать.

— Он?! — взвился Галениек. — Да у него просто ум за разум зашел! Квиесис его испанцам собирался выдать, а Дрезинь ему пятки лижет.

— Вот и мне сдается, что неправильно это, — поддержал его Антон. — Уж коли тот его на верную смерть посылал, так пускай теперь на своей шкуре узнает, что это такое.

— Это будет просто месть, — возразил Цепуритис. — - А сейчас не время сводить личные счеты. Никому это не нужно, и меньше всех Дрезиню.

— Ну, если так... — тут же согласился Антон. — Мне ведь не жалко, пусть господин Квиесис живет в прежней каюте.

— Так какого же черта мы бунт подымали? — не унимался Галениек. — Господа так и остались господами, только еще один прибавился. Не будет из этого добра, я вам прямо скажу. Надо было Квиесису намять бока и закинуть подальше, хоть бы на тот же остров Хуана. Воздух был бы чище.

— Ты, Галениек, власть трудового народа, видно, так представляешь — не жизнь, а кабак без хозяина, — заметил Цепуритис. — Пей кто хочет, а платить не надо.

— А выпить бы не мешало, — послышался в дверях голос боцмана. — Ведь как-никак нынче чуть не государственный праздник. Когда праздновали помолвку хозяйской дочки с этим... и имя-то выговорить тошно. Зато он хоть знал, что людям для души надо...

— Правильно, теперь дело за Дрезинем, — сказал Антон. — Достанься эта Алиса мне, я бы уж развернулся!

— Говорят, у Квиесиса есть настоящий ямайский ром! — крикнул сверху Август. Он уже успел пристроиться у иллюминатора на койке Антона. — С индианочкой на бутылке.

— Никакой выпивки! — заявил Цепуритис.

— А что, разве вином баловаться запретил старик Маркс, а не Магомет? — проворчал боцман и, увидев Зигиса, добавил: — А к обеду оно не мешало бы...

Галениек жадно хлебнул ложку супу и тут же выплюнул.

— Тьфу! Ну и помои! Ничуть не лучше, чем при Квиесисе. А наверху небось обжираются. Пошли, братва!

Увидев в кают-компании Дрезиня, процедил сквозь зубы:

— Так и знал! Мы тут революцию делаем, а комиссары пенки слизывают.

— Ну, что я вам говорил? Если их к рукам не прибрать, они вам на голову сядут, — проворчал Вилсон, обращаясь к Дрезиню. Затем встал и резко сказал: — Во-первых, Галениек, вы должны были спросить у меня разрешения войти в кают-компанию, а во-вторых, что вам здесь надо?

— То же, что и вам. Хоть капитан, хоть матрос — каждый о своем брюхе думает. Если уж теперь наша власть, так и кормите по-человечески. Что за баланду нам Зигис принес? В рот взять тошно!

— Ну что ж, садитесь обедать с нами; — спокойно, не повышая голоса, предложил Дрезинь. — Валлия, подайте тарелки.

Антон в нерешительности топтался у двери. Галениек как ни в чем не бывало уселся и налил себе полную тарелку. От первой же ложки физиономия его вытянулась.

— Виноват, осечка... Один — ноль в вашу пользу. А кто нас заставляет давиться этой баландой? Трюмы полны консервов и яиц.

— Груз есть груз, — напомнил капитан.

— Господина Квиесиса разорить боитесь?

— Прошу прощения, гражданин, — вмешался Квиесис. — Я, конечно, понимаю, что мое слово теперь ничего не значит. Я ведь теперь только пассажир... Но этот груз принадлежит вовсе не мне, он давным-давно оплачен.

— Это мы еще выясним, — заметил Дрезинь. — А пока что...

— А пока что, впроголодь жить, да? — перебил его Галениек. — Этот номер не пройдет! Или сам распорядись, или мы сами...

— Ну и неразбериха у тебя в голове, Галениек! «Распорядись»!.. Теперь все важные вопросы будем решать сообща. Сперва надо установить связь с Ригой, а там видно будет.

У двери крохотной радиорубки «Тобаго» сбилась чуть ли не вся команда. Даже Валлия пришла чистить свои ножи и вилки на ботдек. Галениек готов был выставить оттуда Артура, лишь бы самому пролезть внутрь. Но на этот раз без радиста не обойтись. И Галениек со вздохом пропустил капитана, Дрезиня и Нордэкиса. Хорошо, что дверь прижали и теперь ее не закрыть: можно хоть заглянуть.

Все взгляды были устремлены на Артура. Отстучав позывные, он настроился на волну Риги.

— Что это здесь, митинг?

Над трапом появилась голова юнги.

— Заткнись, а то... — рявкнул было Галениек, но, ощутив на плече тяжелую руку Цепуритиса, осекся и добавил беззлобно: — Сам не видишь? Человек работает, на новое правительство радио настраивает...

Артур нервничал. Ведь волна должна была обежать полсвета. Снова и снова посылал он в эфир позывные Рижского порта. Но Рига не отвечала. Вдруг Артур насторожился, рука его потянулась к карандашу. Все затаили дыхание.

Попискивание морзянки было слышно даже на палубе. Неужели это голос родины? Телеграфный код был понятен одному радисту, остальные же могли только следить за выражением лица Артура. Дрезинь заглянул через плечо Артура: на бланке ни единого слова. Артур сдвинул наушники и обратился к капитану:

— Нас вызывает Сантаринг. Спрашивают, когда придем. Что передать им?

Вилсон молчал. Теперь за судно отвечает не он один. Пожалуй, иногда не так уж плохо принимать решения сообща... Повернувшись к Дрезиню, он увидел, что тот пристально смотрит на него. Комиссар улыбнулся и покачал головой.

— Отстройтесь! Пусть не мешается. Когда надо будет, сами вызовем, — сказал капитан. — А как Рига?

— Трудно будет. Далековато для нашего передатчика.

— Гляди только, чтобы твоя шарманка не забарахлила, как в тот раз! — крикнул Галениек. — У нас теперь с такими разговор короткий!

Кровь прилила к лицу Артура. Вспотевшая рука нервно заработала ключом.

— Вызывайте, Артур, попробуйте еще раз! — подбодрил Дрезинь. — Надо же выяснить, куда нам идти.

— И так уж стараюсь. Просижу хоть до утра.

И Артур, взглянув на Дрезиня, вновь застучал ключом.

...Солнце перевалило через зенит и било прямо в глаза штурвальному, так что тот вынужден был надеть зеленые очки. Радист по-прежнему не отходил от передатчика. Люди мало-помалу разбрелись — кто в кубрик, кто в машинное отделение, кто куда. Остались лишь самые терпеливые. Август примостился на койке Артура. Стоило ему раскрыть книгу, как он сразу же забыл, где находится. В тени надстройки расположились заядлые картежники — Галениек, Курт и Антон. Хотя они и потеряли надежду услышать новости, однако переговаривались вполголоса.

Дрезинь смотрел то на игроков, то на океан, то на пальцы Артура, не расстававшегося с ключом. Темп морзянки заметно снизился — рука устала. У Дрезиня заныли ноги. Ему было уже невмоготу стоять над душой радиста и ждать, когда карандаш забегает по бланку. А дождаться надо. Люди в команде разные. У каждого свои мысли, свои надежды. Каждый по-своему воспринимает события в Латвии. Долг комиссара — сплотить этих людей воедино. Задача нелегкая. И сделать это поможет голос родины, голос, который всем одинаково дорог... Он должен дождаться.

А что, если Рига им предоставит самим решать судьбу судна? Как ему вести себя в этом случае?

Он почувствовал чью-то руку на своем плече. Легкую, ласковую руку.

— Алиса?

— Я!

И Дрезинь почувствовал, как рука девушки мягко, но настойчиво потянула его к выходу. Они вышли на палубу.

— Целый день сижу в каюте одна, и ты даже не зайдешь!

— Дел много. Надо решить очень важный вопрос. Артур пытается установить связь с Ригой.

— Рига... Если бы ты знал, как мне хочется туда... вместе с тобой.

— Теперь уже скоро.

— Это невозможно. Отец говорит, что нам там делать больше нечего. Скорее всего, мы поселимся в Сантаринге у дяди.

— Отец... А что скажешь на это ты сама?

— Вчера я была готова отца возненавидеть, а сегодня мне жаль его. Странно все-таки жизнь устроена: я делала все, чтобы помочь тебе, а ты в благодарность за это отнимаешь у моего отца «Тобаго».

— Иначе нельзя. Тебе не понять этого.

— Я понимаю... Мы молимся каждый своему богу, живем в разных мирах. Пока ты жил в моей каюте, мне казалось, что я смогу найти путь к тебе. А теперь ты стал таким чужим.

— Алиса! Вот увидишь, все...

— Не надо... Зачем обещать? Что ж, делай свое дело, я не буду мешать...

Алиса направилась к трапу.

Дрезинь хотел догнать девушку, но тут из радиорубки донесся ликующий возглас Артура:

— Есть! Связь есть!

Предостерегающе подняв руку, Артур вслушивался в точки и тире, еле пробивающиеся через эфир, раздираемый грозовыми разрядами, заполненный бесчисленными тресками и шорохами.

Но вот радостный блеск в его глазах потух, сменившись озабоченностью.

— Кто знает русский? Отвечает советское судно «Коминтерн».

— Цепуритис! — заорал Галениек. — Цепуритиса зовите!

Антон кинулся за Цепуритисом.

Старый моторист бежал, вытирая на ходу замасленные руки. Через минуту к двери рубки было уже не протиснуться. Казалось, вся команда, кроме рулевого, побросала свои посты. Цепуритис потянулся за бланком, но, смущенно взглянув на свою черную ладонь, опустил ее и, наклонившись к столу, стал разбирать текст, беззвучно шевеля губами. Выпрямился, осмысливая про себя прочитанное, потом еще раз пробежал глазами радиограмму и только после этого, откашлявшись, хриплым голосом сообщил по-латышски:

— «Коминтерн» слышит нас хорошо... Они в Северном море. От нашего имени свяжутся с Ригой. Только, чтобы мы не потеряли их волну...

— Стучи: «Тобаго», Атлантика, — диктовал Дрезинь. — Команда просит уточнить по портовым документам, кому принадлежит груз, адресованный в Сантаринг... Ждем дальнейших указаний».

И вновь потянулись тягостные минуты ожидания. Артур весь превратился в слух. Давно остыл кофе и засохли бутерброды, заботливо принесенные Валлией.

— Ну, что? — то и дело просовывалась в рубку чья-нибудь голова. Но царившее тут безмолвие красноречиво говорило само за себя.

Наконец слабый писк морзянки в наушниках радиста заставил встрепенуться Дрезиня и капитана Вилсона. Бесстрастные точки и тире фразами ложились на бланк. Через минуту капитан уже читал радиограмму:

— «Рига призывает все суда возвратиться на родину. В случае нехватки продовольствия, воды и топлива заходить в ближайшие порты».

Команда собралась на баке.

Собрал ее сюда Дрезинь. Он прекрасно понимал, что посторонний человек не должен навязывать свою волю людям, которые впервые в жизни обрели право решать сами. Но, оказывается, решать собственную судьбу дело нелегкое. Никто не хотел сказать свое слово первым, все смущенно переглядывались. То ли дело раньше: прикажет тебе Квиесис или капитан, старший механик или боцман — и не надо ломать голову. Приказ есть приказ, выполняй и не рассуждай, если тебе дорог кусок хлеба.

— Орать вчера ночью «ура» да «долой» все были горазды, — ухмыльнулся Карклинь. — А теперь у всех языки отнялись. Кашу заварили, а расхлебывать неохота.

— Вопрос стоит просто, — сказал Дрезинь. — Идти прямым ходом домой или держать курс на Сантаринг?

— На родину! — сказал Нордэкис. Он думал о Марте. Он уже видел, как жена с маленьким Алоизом на руках встречает его у причала.

— В Сантаринг! — сказал Галениек. Сейчас его манил глоток обжигающего сантарингского рома и не менее обжигающий взгляд сантарингской сеньориты. А родина от него никуда не уйдет.

— Мне все равно, — сказал Антон. Он считал, что товарищи поумнее его. Как они скажут, так и будет.

— На родину! — сказал Цепуритис. Он видел перед собой украшенные красными флагами улицы, демонстрации, митинги. Зайга теперь устроится на настоящую работу, а сам он сможет последовать советам врача.

— В Сантаринг! — без колебаний сказал Вилсон. Он думал о своем капитанском долге, о грузе, который он должен доставить владельцам.

Зигису, честно говоря, не хотелось сразу возвращаться домой. Что он расскажет соседским ребятам? Он ничего не успел повидать, кроме безбрежного океана. Доплыть почти до самой Америки и даже не увидеть своими глазами индейца!

Карклинь впервые в жизни не знал, что сказать. Высмеять товарищей дело нехитрое, а вот что самому предложить?

Дрезинь молчал. Он думал о том, что в Сантаринге у Квиесиса, кроме шурина, найдется достаточно влиятельных сторонников, которые наверняка постараются сделать все, лишь бы не отдать «Тобаго» трудящимся Латвии. Но удастся ли разъяснить команде, чем ей грозит такой поворот событий? Ребятам кажется, что самое трудное позади...

— Товарищи... — заговорил он, но его тут же перебил боцман:

— Кончай базар! Сказано ясно: если не хватает продовольствия, идти в ближайший порт. А ближайший порт — Сантаринг.

Вот этого-то Дрезинь больше всего и боялся. Он обвел взглядом хмурые лица моряков. Молчат. Значит, соглашаются. Впрочем, может быть, боцман и прав. Без провианта до Риги не дойти. Его и до Сантаринга-то еле хватит...

— Что ж, идем в Сантаринг!..

...Артур сидел на койке и перебирал пластинки. Взял одну, сдул пыль, прочел название и отложил со вздохом. «Кто целовал хоть раз красавицу латышку...», «Люблю тебя, люблю тебя...», «Нас танец уносит с тобой в небеса...». Давно ли эти мелодии, эти слова любви разносились над палубой? Два дня тому назад? А может быть, с тех пор прошли годы? Сейчас надо бы поставить «Смело мы в бой пойдем» или «Интернационал». Впрочем, его настроению теперь больше соответствовал бы похоронный марш. И дело не в переменах на судне — Артуру волноваться было не из-за чего. Особенно теперь, когда он восстановил свою репутацию радиста, связавшись с Ригой. Артура угнетало другое. Его лишили последней надежды. Алиса даже не поблагодарила его за спасение Дрезиня. Чего он добился? Место Парупа занято Дрезинем. А он, Артур, по-прежнему в стороне. Чем он лучше граммофонной пластинки: хотят — заведут, хотят — об колено. Артур сгреб пластинки и открыл иллюминатор. За борт их — и кончен бал!..

Кто-то поднимался по трапу. Над палубным настилом показалась голова Алисы. Сейчас откроется дверь...

— Здравствуйте, Артур. Спасибо за все. Вы настоящий друг.

Артур вспыхнул.

— Ну что вы... Не за что... Вы, наверно, рады, что команда решила сначала зайти в Сантаринг?

— Мне это безразлично.

И действительно, лицо ее не выражало ни малейшей радости.

— Почему?

— Не знаю, чем все это кончится... Трудно мне. Да, кстати, отец просил передать в Сантаринг телеграмму. Хотя теперь, наверно, вы не можете без разрешения Дрезиня?..

— Посмотрим. — Он взял у нее листок и прочел написанное. — Какое там еще разрешение! Тут же никакой политики нет. Присядьте, я сейчас.

Довольный тем, что он может оказать Алисе еще одну услугу, Артур принялся работать ключом.

— Вы определенно что-нибудь перепутаете, Артур, — сказала Алиса. — Вы же не смотрите в текст. — Восхищенный взгляд радиста смущал и нервировал девушку.

Артур вспыхнул. Он заставил себя отвернуться от Алисы. Едва он кончил выстукивать радиограмму, Алиса встала.

— Подождите, мадемуазель Алиса, — заговорил он. — Посидите немножко!

— Не могу, — сказала Алиса. — Отец ждет. Ему теперь так тяжело.

Артур грустно кивнул головой. Да, господин Квиесис ее отец. Товарищ Дрезинь ее возлюбленный. А кто же он для нее? Радист, о котором вспоминают лишь тогда, когда захочется послушать музыку, когда понадобится отправить радиограмму.

Артур скомкал листок с текстом и хотел его выбросить. Как зачарованный продолжал он смотреть на уходящую Алису. Девушка скрылась в двери спардека. В тот же миг исчезли чары. И тут Артур внезапно сообразил, что не имел никакого права передать радиограмму без разрешения капитана и Дрезиня.

Наконец Валлия разыскала Дрезиня. Он сидел у капитана и знакомился с судовыми документами. Наморщив лоб, борясь с зевотой. Он заметил, что Валлия взволнована. Оторвался от бумаг.

— Что случалось, Валлия? Уж не забастовку ли объявила?

Валлия даже не улыбнулась.

— И что особенного, если бы этого жирного борова заставить посуду мыть? Ты носишься с Квиесисом, как с писаной торбой. А старая лиса опять телеграммы шлет... Артур был у вас, товарищ капитан?

Вилсон отрицательно покачал головой.

— Вот видишь! Хорошо еще, что я смотрю в оба. Сперва Квиесис что-то сочинял в кают-компании, а потом барышня к Артуру прошмыгнула...

Дрезинь встретил Артура на полпути.

— Где телеграмма, которую Алиса велела вам передать? — вскричал он.

Артур втянул голову в плечи. Дрожащие пальцы протянули Дрезиню скомканный листок.

— Алиса не виновата, — бормотал он. — Я сам... Дрезинь не слушал. О чем Квиесис сообщал в Сантаринг?

«Судно больше не принадлежит мне. Уплатить долги Американо-Сантарингской торговой компании не могу. Квиесис».

Текст телеграммы вполне невинный, даже слишком невинный. И как трогательно это звучит! Квиесис думает не о себе, он переживает за тех, кому задолжал... Одно из двух — или до неузнаваемости переменился за одни сутки, или... Ведь неспроста Квиесис не пошел к радисту сам, а послал Алису. Сообразил, что «влюбленный дельфин» ни в чем ей не откажет. А она? Она это знает еще лучше! Наверно, Алиса знает и о том, какая махинация кроется за этой невинной телеграммой.

«Так мне и надо, — ругал себя Дрезинь. — С самого начала было ясно, чего от нее можно ждать. Просто у Алисы добрая душа, вот и все. Ей было бы больно смотреть, как меня высаживают на остров Хуана. Теперь жертвой судьбы оказался ее отец. И она сделает все, чтобы помочь ему сохранить за собой судно. В конце концов, это вполне естественно... Но почему не бороться в открытую, почему она орудует за спиной?»

Дрезиня обуяла ярость. Он вбежал в коридор спардека. Чуть не проскочил мимо каюты Алисы. Рванул ручку. И время в тот же миг устремилось вспять. Словно стрелка часов, которую крутят в обратную сторону. Стрелка замерла, время остановилось в прошлом. Дрезинь видел, как он вбежал сюда, как жадно глотал воду из графина, услышал недоуменный вопрос Алисы: «Что вам надо в моей каюте?» Он провел ладонью по лбу. Нет, нет, никаких воспоминаний! Ничего личного!

Дрезинь даже не постучался. Распахнул настежь дверь и вошел. Каюта пуста. Он неподвижно стоял, не в силах оторвать взгляд от находившихся тут предметов. Они все хорошо знакомы ему. Они все были его верными друзьями. Что бы ни произошло, как бы ни повернулись отношения между ним и Алисой, но часы, проведенные в этой каюте, он не может вычеркнуть из жизни. Не может да и не желает.

Валлия заметила отворенную дверь и невольно остановилась. Дрезинь не видел ее. Он стоял к двери спиной. Скупой свет, лившийся из темнеющего иллюминатора, резкими линиями обозначал его фигуру.

— Она у отца, — против обыкновения негромко проговорила Валлия.

Казалось, Дрезинь не расслышал. Немного погодя он вышел. Просто повернулся и вышел из каюты. Дверь осталась приоткрытой. Она слегка колебалась в такт качке судна, словно зазывая его обратно.

Горизонт укрыла темная гряда туч. Край океана чернел все гуще, но по небу еще пробегали золотистые сполохи. Будто его поджигали невидимые прожекторы.

Вокруг судна вода тоже пылала. Казалось, «Тобаго» плыл по горящей нефти.

Смутная тревога привела Дрезиня на ют. Он стоял, держась одной рукой за поручень, другой комкая радиограмму. Пустячная бумажонка таила в себе серьезную опасность. В чем состояла эта опасность, Дрезинь не знал. Он знал только одно — в Сантаринг идти нельзя. Сантаринг — ловушка. Дрезинь упрекал себя за то, что не выступил на собрании. Теперь у Дрезиня появилась надежда, что телеграмма Квиесиса поможет команде взглянуть на дело по-иному.

Солнце закатилось. На топе мачты и над бортами вспыхнули ходовые огни. Тьма сгустилась как-то сразу. Дрезинь на ощупь прошел в кубрик.

В предыдущую ночь было не до сна. День тоже прошел в тревогах. Можно было полагать, что хоть сейчас в кубрике тишина и покой. Но матросам не спалось. Да и кто мог сейчас заснуть, когда в жизни происходили такие перемены, когда вся она переворачивалась наизнанку! Они просто боялись проспать что-нибудь важное. Цепуритис хотел налить себе кружку кофе. Большой кофейник оказался пустым.

— Сбегай к Валлии, Зигис. Пусть еще сварит. На трапе юнга остановился.

— Может, ты лучше сам, товарищ Цепуритис? Мне Валлия сказала, чтобы я больше на глаза не показывался. Говорит, она тоже человек и после девяти на других ишачить не собирается.

— Ну, мы это еще поглядим! — Галениек выхватил кофейник из рук Зигиса. — Кончились времена, когда можно было корчить из себя важную фрейлину. Теперь мы здесь господа!

— Постой, Галениек, не петушись! — прикрикнул на него Курт. — Дай девушке выспаться, ей весь день нет ни минуты покоя. Лучше растолкай кока.

— А что кок — не человек, по-твоему, да? — Галениек тяжело уселся. — Черт бы вас всех побрал!

Антон слез с койки.

— Я схожу на камбуз, сварю. Ты не знаешь, где у них кофе?

— Сиди, куда тебя несет? — Галениек загородил ему дорогу ногой. — Ты что, дурында, не соображаешь, что другие времена настали? Чем ты хуже остальных?

Август тоже несколько минут наблюдал поверх страниц за товарищами. Теперь он отложил книгу и подпер голову руками:

— Ей-богу, другой раз жизнь интереснее всякого романа. Еще вчера я тут был распоследним негром. А сегодня... — он соскочил с койки и ткнул пальцем боцмана в грудь, — а сегодня за кофе пойдешь ты! Вот так!

— Видал? Нашли лакея! — запротестовал Зальгабалс. — Теперь я тоже вроде как большевик.

Зигис разинул рот.

— Правда? Так, выходит, и я тоже... И Галениек, и Антон, и Курт...

— Ты помалкивай! — цыкнул на него Галениек. — Как это — немец и вдруг большевик!

— Всем вам до большевика — как отсюда до Риги, — покачал головой Цепуритис.

— Эх, хоть бы домой поскорее! — вздохнул Август. — Дьявольски охота поглядеть, как там сейчас. Расскажи, Цепуритис, ты ведь был в Ленинграде...

— Был, а что толку? Наш капитан никого на берег не пускал, боялся, что не вернемся.

— Ну, а грузчики-то приходили на палубу. Что они за народ? — спросил Зигис.

— Народ, — ухмыльнулся боцман. — Гляди на меня: человек он всегда и есть человек, только власти над ним меняются.

— Нет, там, брат, и люди тоже другими стали, — серьезно заметил Цепуритис. — Они изменили жизнь, а потом жизнь изменила их. Помню, читал я где-то про танкер «Дербент». Новый, а машины отрегулированы плохо, тащился, как старая баржа... Так они там сами взялись, дизели разобрали, пришлифовали подшипники, вкалывали целыми сутками. Вот какие они — советские люди!

— Дурачье, куда они так торопились? — отмахнулся Август. — Меня бы и сам Квиесис не заставил.

— А почему бы и нет? — размышлял Антон вслух. — Если тебе как следует заплатят за сверхурочную.

— Так все дело в том, что никто их не заставлял и никто им ни копейки не приплачивал, — ответил Цепуритис. — Судно свое, сами и решили. И польза от этого не им одним, а всем...

— Тогда меня больше устраивают картишки. От них хоть победителям польза, а не всему миру. — Галениек достал из кармана засаленную колоду. — До вахты недолго осталось, кемарить не стоит. — Увидев в двери Дрезиня, он прищурился: — Ну, комиссар, перекинешься с братвой в картишки? Если нету денег, до Сантаринга поверим в долг.

— Если поверите до Риги — согласен. А если пойдем в Сантаринг, можем продуть весь пароход. Да вот, читай сам! — И Дрезинь кинул на стол телеграмму Квиесиса.

— Ну и что? — прочитав вслух телеграмму, сказал Антон. — Какое нам дело до долгов господина Квиесиса?

— Так он ведь и сам признает, что судно больше не его. Чего же вы боитесь, товарищ комиссар? — спросил Курт.

— Если бы я знал точно, чего боюсь, не пошел бы к вам, а сам повернул бы «Тобаго» обратно. — Дрезинь старался говорить спокойно. — Мне не нравится, что Квиесис заранее предупреждает своих друзей. Мало ли что они могут выкинуть. Сантаринг от Москвы далеко, да и время теперь военное. Они могут даже конфисковать «Тобаго», а ты потом доказывай им...

— А ведь и верно, ребята, чего мы там забыли, в этом Сантаринге, — поддержал его Цепуритис.

— Ты нас не запугивай чертовой бабушкой! — тут же огрызнулся Галениек. — Что они нам могут сделать, судно ведь наше!

— Правильно! — крикнул Август. — Поднимем красный флаг! Пускай только посмеют задержать против нашей воли. Мы у них там все окна повыбиваем, мы...

— Слышь, комиссар, кончай тянуть резину. Садишься играть с нами или нет? Антон! Курт! За дело!

Но Курта уговорить на этот раз не удалось. Одну смену робы он отдал Дрезиню, а та, что оставалась на нем, была уже ни на что не похожа. Если он засядет за карты, то завтра будет нечего надеть.

Дрезинь немного постоял, наблюдая за игрой, потом повернулся и молча вышел.

Квиесис сидел в кают-компании. На своем обычном месте, в обычной позе. Судно шло в Сантаринг. И все-таки на душе было невесело. Не хватало Парупа, шампанского, почтительного голоса капитана Вилсона... Хорошо бы хоть прикрикнуть на Валлию. Но ведь не прикрикнешь. Кто он теперь на судне? Пассажир. Юнга Зигис — и тот теперь более важная персона, чем Квиесис... Да, Паруп... Сидит под замком. Ни коньяка ему, ни шампанского. Жаль. А ведь не дурак! Правильно говорил, что латышами управлять только палкой надо. Стоило чуть распустить их, как все пошло вверх дном, и в Латвии и на корабле. Куда девалось все уважение к порядку! Три слова по радио услышали — и на тебе: вместо улыбок клыки оскаленные. Вилсон первый переметнулся. Старый болван. А кто не болван? Все они болваны! Вообразили, что «Тобаго» принадлежит им, а он, Квиесис, так и будет сидеть сложа руки и улыбаться? Валяйте похозяйничайте до Сантаринга!

Квиесис уже в который раз прикидывал, сколько осталось до Сантаринга. Считая себя морским волком, расстояния он мерил не днями и не часами, а вахтами. За каждую вахту судно проходит шестьдесят миль. Значит, до Сантаринга остается еще...

Квиесис самодовольно улыбнулся. Он представил себе шурина в момент получения радиограммы. Шурин сидит в кресле-качалке на веранде своей виллы. На столе тихо жужжит вентилятор. В тонком бокале с апельсиновым соком тает кубик льда. Негр соскакивает с неоседланного коня. Обнажая в улыбке белоснежные зубы, подает радиограмму. Шурин вскрывает бланк, читает. «Судно больше не принадлежит мне. Уплатить долги Американо-Сантарингской торговой компании не могу. Квиесис». Шурин не понимает, в чем дело. Неторопливо допивает апельсиновый сок. Сплевывает остаток льда. На раскаленном полу он мигом обращается в воду. Еще мгновение, и вода уже испарилась, пропала. Исчезают и складки на лбу шурина. Шурин человек бывалый. Человек, который прочитывает газеты от первой до последней страницы — и биржевые сводки, и информацию о событиях в политике. Не зря его назначили консулом Латвии. Он все поймет. Ему ясно, что надо делать, чтобы спасти судно. Он не теряет ни минуты. Подходит к телефону. Звонит в одно учреждение, в другое. Четким, уверенным голосом отдает распоряжения. Затем садится в автомобиль и едет в Сантаринг... «Тобаго» тоже идет в Сантаринг. Квиесис улыбнулся. Предаваться отчаянию не было ни малейшего основания.

Дрезинь спал беспокойно. Тревожные, отрывочные видения сменяли друг друга. Он видел, как «Тобаго» входит в Рижский порт. На набережной алые знамена, толпа, много знакомых лиц... Нет, это не Рига! Судно ошвартовалось в Сантаринге. Все лица сливаются в одно. В лицо с чертами Квиесиса. Квиесис благодушно улыбается. «Ну вот, дорогой зятек, — говорит он. — Вот мы и в Сантаринге. А ты говорил... А ты не верил...» Кто-то словно молотом вгонял эти слова, как гвозди, в его мозг.

Дрезинь проснулся с головной болью. Долго не мог понять, с чего бы это. Может быть, причина в дурацких сновидениях? Он вышел на палубу. Прохладная свежесть океана быстро проникла под спортивную рубашку и полотняные штаны. Холодок разогнал остатки сна. Дрезинь вспомнил о телеграмме. Он вошел в пустой камбуз, попил и вернулся на палубу. Затем для чего-то спустился в кубрик мотористов. Открыл дверь. Кто-то сладко похрапывал. Ровно вздымались полосатые тельняшки. Дрезинь опять вышел на свежий воздух. Через световой люк заглянул в машинное отделение. Антон неторопливо водил масляной тряпкой по блестящему металлу. Август, подтянув к подбородку колени, взгромоздился с ногами на табурет. На коленях лежала книга. Сверху трудно было понять, читает он или дремлет. Дрезинь пошел дальше. Маршрут ночного обхода вел его наверх. Капитанский мостик был погружен в темноту, лишь в штурманской рубке тускло светила лампочка на компасе. В бледном отсвете вырисовывалась тень человека. По небрежной позе можно было угадать в нем Галениека. Кроме вахтенных, все спали. Спали глубоким, давно заслуженным сном. Лишь Дрезинь в бессоннице слонялся по судну. С бака на ют. С юта опять на бак.

Уже в который раз он проходил мимо кают-компании. Большие иллюминаторы освещены. Дрезинь не придавал этому значения. Наверно, Валлия забыла выключить электричество. Этот свет как-то странно беспокоил и волновал. Дрезинь приподнялся на цыпочках и заглянул в кают-компанию. В кресле сидит Квиесис, удобно откинулся на спинку, шелковая сорочка расстегнута, чтобы струя воздуха от настольного вентилятора освежала тело. Сидит и благодушно улыбается.

Эта улыбка подействовала на Дрезиня как выстрел. Смутное предчувствие опасности стало явным. Приглушенный ритмический стук дизелей превратился в грохочущие точки и тире радиотелеграфа.

«Судно больше не принадлежит мне. Уплатить долги Американо-Сантарингской торговой компании не могу... Уплатить долги не могу! Уплатить долги не могу!» — выколачивают дизели. Буква за буквой. Снова и снова. Каждый удар — оборот винта за кормой. Каждый оборот приближает к Сантарингу.

Дрезинь думал. Это раздумье было схоже с тяжким физическим усилием. Он силился вникнуть в Квиесисову улыбку. Старался понять, какая подлость притаилась за этими улыбчатыми морщинками. И тут он вдруг вспомнил, что Алиса по какому-то поводу упоминала о долгах отца. Это было в те сутки, когда он скрывался в ее каюте. Говорили много и о разном. Дрезинь искал выход из создавшегося положения, Алиса переживала кризис в своих отношениях с Парупом. В этих разговорах упоминание о долгах господина Квиесиса было какой-то третьестепенной деталью, и в одно ухо влетело, в другое вылетело. И вот этот маленький штрих вдруг приобрел противоестественные размеры. Что сказала Алиса, в связи с чем? Постепенно в запыленном оконце памяти забрезжил свет. Так вот к чему это было сказано! Алиса говорила о характере отца. И говорила она отнюдь не о долгах, а о том, что отец принципиальный противник влезания в долги. За исключением государственного кредита, предоставленного ему на приобретение «Тобаго», он никогда в жизни не подписал ни одного векселя.

Дрезинь больше не слонялся по палубе. Он стоял неподвижно и почти не дышал. Квиесис не мог быть в денежном долгу перед какой-то Сантарингской компанией. Это не соответствовало его деловым принципам. Вывод напрашивался сам собой: история с долгами — хитрая уловка. С какой целью? Дрезинь вспомнил, что в разговоре с командой что-то было сказано насчет заклада «Тобаго». Так вот где собака зарыта! Шурин предупрежден по радио. Он, наверно, уже сфабриковал закладной акт, который и поможет Квиесису заполучить обратно свое судно. Никого не будет интересовать, кому судно принадлежит по закону — долг есть долг. Торговая компания предъявит иск, суд опишет пароход, наложит на него арест, начнется процесс, который может затянуться на много месяцев. А время работает на Квиесиса. Вмешается посол ульманисовского правительства, Америка будет отстаивать интересы своей компании. А команду распустят до окончательного решения суда. Что они будут делать на чужбине все это время? Без денег, без поддержки? Желторотый птенец Зигис и влюбленный по уши мальчишка Артур? Добродушный и робкий Антон, который так легко подпадает под чужое влияние? Взбалмошный Галениек, которого горячность раньше приведет за решетку, чем домой? Сколько месяцев придется отмаяться на чужбине застенчивому Нордэкису, пока он наконец увидит своего первенца? Что станет делать в Сантаринге Вилсон — капитан без парохода, капитан с запятнанной репутацией? Великий мечтатель Август? Педантичный Курт, который предпочел ежедневно стирать свою холщовую рубаху, лишь бы не надеть коричневую, гитлеровскую? Своенравная, занозистая Валлия?

Дрезинь отчетливо представлял, что их ожидает в Сантаринге. Будто все это уже произошло.

...Сантарингский рейд. «Тобаго» малым ходом движется вперед. От берега отделяется черная точка. Быстро вырастает. Катер. Воздух раздирает повелительный рев сирены. Солнце играет на стволах пулеметов. Катер швартуется к борту «Тобаго». Первыми на палубу поднимаются полицейские. В руках у них длинноствольные кольты. На борту появляется офицер. С ним гражданский чиновник. Из портфеля он достает скрепленные печатями бумаги. Официально равнодушным голосом зачитывает их. Смысл всех этих документов укладывается в две фразы. По требованию Американо-Сантарингской торговой компании суд налагает арест на «Тобаго» до выплаты пароходством Квиесиса всей суммы долга вышеуказанной фирме. До окончательного решения суда команда увольняется, а судно будет находиться под охраной полиции...

Взмахом руки Дрезинь отогнал назойливое видение. Бой еще не проигран. Они пока что находятся в открытом море. Все еще поправимо — достаточно лишь повернуть судно носом на восток. На Ригу. Это единственный выход. И действовать надо, не теряя ни минуты. Горючего не так уж много, ждать до утра означает терять драгоценное топливо. Теперь каждую минуту надо считать за две — они ведь плывут не в ту сторону... Что делать? Будить команду? Дожидаться, пока они стряхнут сон и протрут глаза, снова втолковывать и переубеждать, спорить до хрипоты? С одной стороны это было бы правильно, с другой — глупо и смешно. Собрание среди ночи! Пожалуй, тогда прав будет зубоскал Карклинь, представляющий себе Советскую власть как сплошную говорильню и благодать: знай болтай языком — вот и вся работа. На сей раз обойдется без болтологии. Его, Дрезиня, поставили комиссаром — он обязан действовать. И он будет действовать! На собственную ответственность. Хотя кое-кто и расценит это как самоуправство. Ну и пусть! Он знает, что делает.

Дрезинь направился к капитану. Добром или силой, но надо заставить Вилсона лечь на другой курс.

Нордэкис оторвался от карт и подошел к компасу.

— Сколько еще осталось? — спросил Галениек. Нордэкис хотел было ответить, но заметил, что матрос курит. Минуту поколебался, но все же не выдержал:

— Товарищ Галениек, может быть, потрудитесь объяснить мне, почему вы курите у штурвала?

— А что, нельзя разве, товарищ штурман? — Галениек выпустил клуб дыма. — Раньше запрещалось, теперь запрещается, на кой черт тогда эти новые порядки?

Нордэкис пожал плечами.

— — Не знаю, быть может, теперь разрешено. Хотя лично я не разрешил бы. Не обижайтесь, товарищ Галениек, но, по-моему, у вас слишком вульгарное представление о новых порядках... На румбе?

Галениек доложил компасный курс.

— Так держать! — сказал Нордэкис и принялся разгонять рукой дым. — Я их представляю совсем иначе. Теперь перед людьми открываются совершенно новые возможности. О каких раньше мы даже мечтать не смели. Вы знаете, что я окончил университет?

— Впервые слышу. — Галениек снова сунул в рот папиросу. — Какой же черт дернул вас взять курс на море?

— По всей видимости, черт здесь наиболее подходящее слово. В то время я свой диплом мог употребить разве что на... Впрочем, обойдемся без грубых выражений. А теперь я получу работу по специальности. Я останусь на берегу вместе с женой и сыном! Вы представляете себе, что это будет за жизнь?

— Не верю.

— Что получу работу? Неужели вы действительно не понимаете, что теперь все будет по-другому? Теперь...

— Вы тоже стали другим, товарищ штурман, — сказал Галениек.

Больше он не сказал ничего. Нордэкис посмотрел на циркуль, который держал в руках, на картушку компаса, слегка покачивающуюся в котелке, на иллюминатор, за которым сиял, точно полная луна, топовый огонь.

— Возможно, вы правы. Нелегко будет без моря, — вздохнул он. — А вы, товарищ Галениек, разрешите поинтересоваться, что собираетесь делать дальше?

— О, у меня дел по горло! Первым делом мне надо сбегать к одному трактирщику. Этот буржуй в прошлый раз вышвырнул меня на улицу. Если бы я ему не заплатил, тогда не обидно. А то ведь за то, что пел «Лам-ца-дрица-ца-ца». Даже Цепуритис говорит, что она не революционная. Теперь он запоет у меня другую песенку! А тогда пойду в гости к Квиесису. Положу ноги на стол и скажу: «Ну, господин патриот, понял теперь, что такое власть трудящихся?»

— Грубо! — покачал головой Нордэкис. — Пройдет еще порядочно времени, пока вы сами поймете это.

— А куда мне торопиться? — усмехнулся Галениек. — Пока дотащимся от Сантаринга до Риги, всему еще выучусь.

Галениек выпустил из рук штурвал, чтобы прикурить потухшую папиросу, но тут же снова схватился за ручки. В двери стоял капитан.

Не произнеся ни слова, Вилсон вырвал папиросу у Галениека изо рта. Швырнул на пол. Растоптал.

— Не спите, товарищ капитан? — спросил Нордэкис. Вилсон не ответил.

— Курс? — потребовал он. Нордэкис доложил.

— К черту этот курс! Галениек, право на борт! На борт, говорят тебе! — Вилсон сам ухватился за штурвал и крутанул его с такой силой, что только спицы замелькали. — Черт его знает, не судно, а карусель какая-то. То налево, то направо, то туда, то обратно...

— Что случилось?

— Ничего не случилось. Идем назад в Ригу.

— В Ригу, товарищ капитан? — недоумевал Галениек. — Но мы ведь решили...

— Много чего вы нарешали! Кошке под хвост! И никаких товарищей здесь нет, зарубите себе это на лбу, есть только новые господа. Конечно, может, у товарища Дрезиня есть основания так поступать, — добавил он, желая несколько смягчить впечатление от своего выпада.

— Основания! Кто он такой, что у него свои основания? Мы решили, а он нам в рожу плевать! Это наша власть или его личная диктатура?

— Взять штурвал! — прикрикнул Нордэкис на разбушевавшегося Галениека.

— Пускай крутит тот, кому больше всех надо! — отрубил Галениек. — Я ему не слуга.

Нордэкис пожал плечами и, взяв штурвал, положил руль на курс. Он ожидал, что капитан разозлится и приструнит матроса. Молчание Вилсона означало, что в душе он согласен с Галениеком.

— Извините, товарищ капитан... — заговорил Нордэкис.

— Осточертели мне ваши деликатные фразочки, — прорычал Вилсон. — Вам тут не салон, а морское судно.

— Именно это я имею в виду, — твердо произнес Нордэкис. — И потому Дрезинь на этот раз поступил правильно, ни у кого не спрашивая совета. Я очень рад, что «Тобаго» пойдет прямым курсом на Ригу.,.

— У вас на уме только ваша Алиса или как там окрестили эту писклю... Успеете еще, нанянчитесь, любящий папаша! А для меня груз в трюмах важнее ваших пеленок, понятно? За груз отвечает капитан, и я при любой власти обязан доставить его в Сантаринг!

— Капитан в первую очередь несет ответственность за судно.

— И потому можно орудовать за его спиной? Поднять среди ночи с постели и запросто приказать...

— Извините, товарищ капитан, но я, как и вы, полагаю, что у Дрезиня были веские основания не посчитаться с морским этикетом. Лучше пусть грузополучатели останутся без груза, чем мы без судна.

— Вы так считаете? — уже совсем спокойным голосом переспросил капитан Вилсон.

Квиесису никогда не удавалось заснуть раньше часа или двух ночи. Даже в лучшие времена. А теперь и подавно. От непрестанного курения во рту стояла горечь. Эта папироса последняя. Докурит и — спать.

Квиесис взглянул на струйку дыма. В неосвещенной каюте она казалась совсем белой. Белой и прямой, как дорога, которая постепенно расширяется. Как хорошо, что Алисонька вместе с ним на судне! Ничего больше не связывает его с Латвией — ни семья, ни имущество. Он чувствует себя еще достаточно молодым, чтобы найти в Сантаринге свою вторую родину...

Корпус судна дрогнул. Квиесис подбежал к иллюминатору. Ему почудилось, будто волны стали разворачиваться и менять направление. Нет, море оставалось на месте. Квиесис все понял. Разворачивалось судно. Его нос уваливал в обратную сторону от Сантаринга. Внезапно, без предупреждения, даже без митинга. Для этого может быть единственный повод — Дрезинь догадался о смысле телеграммы. Понял, что в Сантаринге игра будет проиграна.

Теперь проиграна его, Квиесиса, игра. Повертывается не только «Тобаго». Повертывается вся жизнь, его жизнь. Сердце вдруг стало останавливаться. Пришлось ухватиться за стол. Судно меняет курс. В Сантаринг не попасть. «Тобаго» не вернуть. Сердце забилось снова. Вяло, с перебоями. Круговорот крови возобновился. Вместе с жизнью возвращалась надежда. Слабая, но все-таки надежда. Надо переговорить с Алисой. Сию же минуту. В ее жилах тоже течет кровь Квиесисов...

— Алиса, нам надо поговорить, дорогая. — Эту фразу Квиесис повторял, как молитву. Повторял до тех пор, пока Алиса не проснулась. Рукой она заслонила глаза от яркого света.

— Я не могу... не хочу... после всего, что произошло, — срывалось с ее губ. — Остров Хуана! До смерти не забуду это жуткие слово! Какой отец пошел бы на это?.. Ты знал, что я люблю его, и все-таки...

Квиесис не уловил настроения Алисы. Он потел, волновался. Он чувствовал себя как на ответственном деловом заседании. Одно неосторожное слово — и ты на пороге банкротства.

— Паруп... Это он насоветовал. Заморочил мне голову начисто, когда сватался за тебя.

Унылый тон отца окончательно разбудил Алису.

— Да не он, а дома его заморочили тебе голову.

— Да, да, так оно и есть, признаюсь. Плохим отцом был я для тебя, Алиса. Но, слава богу, от Парупа теперь отделались. Теперь буду другим человеком.

— Ты?

— Да, теперь я понимаю, что едва не сделал тебя несчастной. Не по своей воле, Алиса, поверь, дорогая. Тогда я еще не знал, что за человек Дрезинь. Он такой отзывчивый, а главное — он тебя любит...

Алиса стремительно поднялась и села, обхватив колени руками. Попробовала расшифровать выражение отцовского лица.

— Что с тобой вдруг?

— Не знаешь разве? Они повернули «Тобаго» обратно на Ригу. Алиса, дорогая, мы должны что-то предпринять...

Алиса пожала плечами.

— Не знаю. Он уже не такой, каким был вчера.

— Опомнись! Про что ты говоришь? Ах да, ты о Павиле... Ничего, девочка, это все еще поправимо.

— Поправимо?

— Ну да, скажи, что я согласен. Пусть забирает судно... в счет твоего приданого... В Сантаринге сыграем свадьбу.

Алиса удивленно уставилась на Квиесиса.

— Ты согласился бы отдать меня ему?.. Коммунисту?.. Человеку, которого ты ненавидишь и не можешь не ненавидеть?

— А что же делать, милая? Мы должны попасть в Сантаринг! «Тобаго» нельзя выпускать из наших рук!.. «Тобаго» — это моя жизнь... Мало ли кому приходится мириться с немилым зятем? Надеюсь, ты меня поняла?

— Да, поняла. Жаль мне тебя.

— Хотя бы из жалости, все равно.,. Ведь ты не стала бы доискиваться, почему он берет тебя? Когда любишь — гордость неуместна. Поговоришь с ним?

— Это бессмысленно. Он не захочет. А даже если бы и согласился — что команда скажет?..

— Он согласится, он не смеет не согласиться. В этом наша единственная надежда. Он обязан тебе жизнью, он не имеет права отказаться. А с командой он все уладит... Одевайся, родная! Ты должна сейчас же пойти к нему! Нет, лучше прямо так, как есть...

— Товар в прозрачной целлофановой упаковке, — усмехнулась Алиса.

— Что ты сказала?

Алиса не ответила. Она плакала.

— Ну не плачь, иди же! — торопил ее Квиесис. — Хотя нет, это кстати, плачь! Заплаканные глаза значат больше, чем слова.

— Никуда я не пойду, — сказала Алиса. — Если хочешь, ступай сам.

Свадруп не знал, что решение о перемене курса принято без согласия команды — на первое собрание его тоже никто не позвал. Он знал лишь, что судно идет не в Сантаринг. Что оно идет в Латвию. В Латвию, где вместо вождя теперь хозяйничают разные цепуритисы. Тогда уж лучше вплавь к американскому берегу. Или на дно вместе с пароходом. Надежда на Квиесиса лопнула. Чтобы найти выход из нынешнего положения, нужна другая хватка. И такая хватка есть у Парупа.

Свадрупу не пришлось долго барабанить. Со вчерашнего дня Паруп не смыкал глаз. Шагал из угла в угол в своем застенке и ковал планы освобождения. Останавливался у иллюминатора и неподвижным взором всматривался в даль. В даль, скрытую непроницаемым мраком. В даль недосягаемую — до тех пор, пока он здесь взаперти. Пока наверху у власти Дрезинь.

— Господин Паруп!

— Черт возьми, где вас носило столько времени? Что происходит на корабле? Куда мы идем?

— Все полетело к чертям. Господин Квиесис послал радиограмму, а они решили не заходить в Сантаринг.

— Идиот проклятый! Он всем нам могилу роет... Значит, груз они не повезут?

— Нет, конечно! Они совсем с ума спятили! Прямо к большевикам дуют.

— Сволочи! Этого допускать нельзя.

Паруп метался по тесному помещению. Ломал голову и ничего не мог придумать. На миг все затихло. Потом раздался его голос. Громкий, будто он снова почувствовал себя хозяином на судне.

— Горючее!

— Горючего у нас хватит. — Свадруп сперва не понял, но тут же сообразил: — Есть, господин Паруп! Будет исполнено, господин Паруп!

— Надо попасть в Сантаринг. Во что бы то ни стало, поняли?

В машинном отделении появился Свадруп.

— Бездельничаете, да? — проворчал он. — Подать журнал!

Август демонстративно засунул руки в карманы. Антон бросился исполнять приказание. В его глазах Свадруп по-прежнему был начальником. Как только книга была положена перед старшим механиком, он тут же с размаху запустил ее в угол — с перепугу Антон вместо вахтенного журнала схватил роман Августа.

— Распустились тут без меня, скоты! — ругался механик. Он открыл вахтенный журнал. — Одиннадцать узлов! Вот что получается, когда нет над вами палки.

Свадруп про себя твердо решил придерживаться миролюбивого тона, но характер и профессиональная гордость взяли свое.

В обычной обстановке Август сумел бы постоять за себя и за свою книжку. И Антон отважился бы пояснить, что после поворота «Тобаго» пошел против ветра. И Свадруп сам понял бы это. И мотористов поразил бы неожиданный трудовой энтузиазм механика. Но неожиданная перемена курса теперь сбила их с панталыку. Судно повернуло на 180°. С чего вдруг? Какое чрезвычайное происшествие заставило капитана «Тобаго» взять прямой курс на родину? Но ведь тогда Дрезинь пришел бы поговорить, посоветовался... Долго гадать не пришлось. В машинное отделение влетел Галениек.

— Контрреволюция! — заорал он. — Дрезинь запретил идти в Сантаринг. Хочет уморить нас голодом.

— Наверно, забыл, что судно не его, а наше, — сказал Август. — Даже пираты устраивают военные советы.

Антон молча согласился с ним, однако сделал попытку заступиться за Дрезиня.

— Конечно, я не стал бы самовольничать, — сказал он. — Но ведь он комиссар. Мы выбрали его и...

— Не трепись, дурынка. Выбрали, а сейчас скинем к чертям. Пошли, ребята!

Август последовал за ним. Антон какой-то миг колебался затем тоже полез вверх по трапу.

Свадруп не удерживал их.

Уже два часа роба Курта полоскалась за кормой. Дольше оставлять ее в воде было нельзя, иначе океанская соль выест не только пятна. Курт не пошел за Галениеком, а отправился на ют. Вытащить штаны оказалось неожиданно трудным делом. Пеньковый трос почему-то превратился в ослизлого угря и выскальзывал из рук. Курт не сдавался. Наконец выволок робу на палубу. Распространился резкий запах нефти. Нефть?!

Курт понял беду. Он бросился бегом по палубе. У ближайшего люка остановился. Нельзя терять ни минуты. Соскользнул по поручням вниз. Пригнулся и по туннелю вала побежал в машинное.

— Товарищи! — Курт силился перекричать грохот. Его услышали. Из ответвления прохода вынырнул боцман. Загородил путь.

— Чего тебе?

— Горючее вытекает!

— Ну и что?

— Надо найти причину! А то до Риги не дойдем.

— Тогда пойдем в Сантаринг, какая тебе разница?

— Вы... вы нарочно выкачиваете нефть за борт!

— Не валяй дурака, Курт. — Боцман взял матроса за локти. — В Америке заживешь припеваючи. Господин Квиесис не поскупится на благодарность, боцманом станешь... Подумай! Чего ты в Риге оставил? Сам же всегда говорил, что у тебя нет родины.

— Неправда. Может, раньше... — медленно произнес Курт. — Но со вчерашнего дня у меня есть родина! Пусти! — Он вырвался от боцмана.

— Кончай церемонию! Бей! — крикнул Свадруп.

В руке боцмана блеснул нож. Он резанул пустоту. Курт уже перемахнул через вал. Бороться означало упустить время. Время — это горючее. Без горючего до Риги не дойти. Он должен попасть в машинное. К товарищам! Курт ринулся вперед. Рядом вращается гребной вал. Оступись — и конец. Смелет на фарш. Курт не смотрит влево. Направо тоже не смотрит. А справа, из ниши, выскакивает Свадруп. В руке — занесенный для удара гаечный ключ.

Курт согнулся. По лбу течет что-то теплое и липкое. Кровь. Нет, это нефть, она вытекает и вытекает. Нефть — кровь корабля. Она не должна вытекать. Не должна! Надо остановить ее, не то остановится корабль.

Курт открыл глаза. Сквозь багровый туман он разглядел склонившегося над ним боцмана. Он напряг последние силы. Удар ноги угодил боцману под ложечку. Тот потерял равновесие, ударился о стену.

— Держи его! — крикнул Свадруп. Поздно. Курт успел проскочить мимо.

«Тобаго» идет домой. Завтра, впервые за этот рейс, солнце поднимется из океана прямо по носу. Впервые за этот рейс у Дрезиня спокойно на душе. Усталый и довольный, он повернулся на бок. Зарылся головой в подушку. Что-то мешает. Щетина на подбородке и щеках. Успела уже вырасти. Весь день не было свободной минуты. До многого руки не доходят, где уж тут заботиться о красоте.

Алиса. А не лучше ли поговорить с нею? Теперь, когда Квиесис проиграл, когда последствия телеграммы не угрожают судьбе «Тобаго», Дрезинь может думать об Алисе без злости... Разве тогда, в туннеле вала, томясь голодом и жаждой, он не заподозрил Цепуритиса в предательстве? А оказалось, моторист лежал без памяти в лихорадке. Людям надо верить. Разве Алиса не человек? Дрезинь вспоминал все сделанное для него Алисой, и вдруг ему захотелось поверить в то, что она не знала о коварном смысле невинной на вид телеграммы.

Если бы не Алиса, он сейчас был бы на острове Хуана. Судно продолжало бы свой путь к Сантарингу. Теперь «Тобаго» идет на родину, А Алиса? Для Алисы там тоже будет родина? Сегодня утром она сказала, что останется в Сантаринге... На душе снова стало тревожно. Борьба за судно вроде бы завершилась. Теперь надо начинать борьбу за Алису. Борьбу нелегкую, долгую. То, что Алиса сделала, было сделано для него лично. К новой жизни надо прийти сознательно...

Дверь распахнулась. В одно мгновение каюта оказалась битком набитой. Перед Дрезинем стояли все те, кто еще недавно ворвался сюда, чтобы потребовать расправы над Парупом. Все до одного. Галениек, Антон, Август, Валлия. Даже малыш Зигис. Даже товарищ Цепуритис. Шумят, орут, перебивая друг друга.

— Будет! — рявкнул Галениек. — Почему ты должен сидеть в комиссарском кресле? Ничуть не хуже мог бы сидеть и я или Антон. Хватит командовать одному! Раз уж Советская власть, тогда выберем порядочный совет. Как он решит, так и будет. Тогда не то что в Ригу, а хоть на Камчатку попрем!

— Спасибо! — неожиданно сказал Дрезинь.

Лишь сейчас до него дошло нечто очень важное: раз товарищи находятся сейчас здесь, значит — победа. Победа дня сегодняшнего над днем вчерашним. Вчера они еще послушались бы того, кто приказывает. Сегодня они хотят сами решать и действовать. Их взволновала вовсе не смена курса, а другое. Со вчерашнего дня на судне возникла новая сила. Сила, сплотившая воедино этих таких разных людей. Сила, заставляющая рассудительного Цепуритиса шагать плечом к плечу с необузданным Галениеком. Сила коллектива. И если его самого вдруг смоет волной за борт, то и без него они найдут верный курс.

— — Спасибо, — повторил он.

Сбитый с толку Галениек смущенно умолк. И Дрезинь уже совсем спокойно стал разъяснять, какую ловушку уготовил им Квиесис.

— Да неужели все так и получилось бы? — усомнилась Валлия. — Он, конечно, мошенник, но такое... Точь-в-точь как в романе.

— Чего ты смыслишь в романах? — оскорбился Август. — 'Там все бывает как на самом деле в жизни. Я всякие читал, но до такой заковыристой комбинации не додумался бы даже Уоллес.

— Вы мне не верите?

— Почему же... — заговорил Антон.

Дверь распахнулась. В каюту, шатаясь, ввалился Курт. Льняные волосы разделяла темная полоса. Первым к нему подскочил Антон.

— Курт, да это же кровь!

— Горючее! Они спускают горючее!

— В машинное!

Дрезиню показалось, что он прокричал это слово во весь голос. Он бежал впереди, даже не оглядываясь, бегут ли товарищи за ним. Теперь все зависит от быстроты.

Вот он уже возле машинного отделения — на пять шагов впереди остальных. Он распахивает дверь. Он слышит шаги товарищей. И вдруг не слышит ничего.

Дверь захлопнулась. Галениек опоздал. Дверь заперли изнутри. Массивную стальную дверь. Дверь, от которой сапог Галениека отскочил, как яичная скорлупка от борта корабля. Дверь заперта. По ту сторону оказался Дрезинь.

Они остались по эту сторону. Нет ни руководства, ни времени на размышления. Да и раздумывать-то не над чем. Дрезинь прав — в Сантаринг идти нельзя. Только в Ригу! Еще вчера казалось, что для такого перехода не хватит продовольствия, пресной воды. Теперь они готовы отдать половину воды за нефть. За нефть, льющуюся в океан. С каждой секундой уровень в цистернах падает. Остановить! Чтобы остановить, надо попасть в машинное отделение. Не теряя ни секунды!

В ушах еще слышался приглушенный стон Дрезиня. Потом взвыла сирена. Она не стонала. Пронзительной трубой звала она на борьбу. Хлестала. Гнала вперед.

— Взломать надо, — сказал Антон, — В шкиперскую надо за инструментом!

Запор сломан, шкиперская открыта. Парупа нет.

Сейчас им не до Парупа. Топоры сейчас важнее. Все, что из стали. Сталь против стали. Удар за ударом. Дверь машинного не поддается.

— В туннель вала! — крикнул Цепуритис.

...На палубе они оказались вдвоем. Галениек и Август. Остальные куда-то исчезли. Только по-прежнему воет сирена. Судно в опасности!

Галениек мчался по темной палубе. Рядом бежал Август. Словно врата преисподней светился люк машинного отделения. Галениек ударил ногой по стеклу. Осколки полетели вниз, в глубину.

— Канат! — крикнул Галениек. Август подбежал с пеньковым тросом.

— Держи! — И Галениек бросил свободный конец. Но Август не думал оставаться наверху. Завязал за поручень и скользнул в люк вслед за Галениеком. Когда с мостика прибежал капитан Вилсон с оружием, они были уже в машинном. Вилсон видел только клубок человеческих тел. Стрелять нельзя.

Темнота. Удушливая, тяжелая. Такая тяжелая, что и глаз не открыть. И тяжелее всего то, что Дрезинь понимает, где он находится. Знает, что надо бороться. Знает, что должен встать. Знает, но подняться не может.

Рядом гудит мотор. В гудение вплетается равномерный стук. Дрезинь понимает — работает помпа. Помпа выкачивает в океан нефть. Дрезинь видит, как океан покрывается переливчатой пленкой. Чувствует, что все потеряно, и все-таки не может вырваться из забытья — слабость одолевает и утаскивает в бездну беспамятства. И тогда сквозь шум прорываются два слова:

— Товарищи, помогите!

Дрезинь открыл глаза. Его зовут на помощь. Двое катаются по полу. Боцман и Август.

— Товарищи, помогите!

Дрезинь увидел Галениека. Галениек звал на помощь. Впервые в жизни Галениек боролся не только за себя, но и за других. Борьба была трудной. Упершись спиной в стену, Галениек отбивался от двух нападающих — Парупа и Свадрупа. Отбивался ногами, кулаками. А телом прикрывал кран цистерны.

— Товарищи, помогите!

Товарищи пробиваются на подмогу. Мощные удары сотрясают дверь. Дверь выдерживает. До двери пять метров. Один прыжок! Бесконечная даль для Дрезиня.

Дрезинь преодолевает это расстояние. Ползком. Без сил. Силой воли. Приподнялся на четвереньки. Дотянулся до тяжелой стальной задвижки. Вцепился в нее обеими руками. Всем своим весом повис и оттянул.

Дверь открыта. Кто-то перепрыгнул через Дрезиня. Кто-то споткнулся, побежал дальше. Кто-то больно наступил сапогом на руку.

«Хорошо, — подумалось Дрезиню, — что никто не думает обо мне. Хорошо, что они думают о главном».

Шум борьбы затих.

...Из забытья Дрезиня вырвали голоса.

— Ну, комиссар, как делишки? — наконец дошло до его сознания. — Совсем тебя прихлопнули или только наполовину? — спрашивал голос Галениека.

— Что с горючим? — еле слышно спросил Дрезинь.

— До Риги хватит, — усмехнулся кто-то. Это был Карклинь. — А что касается продовольствия, то вы как убежденный большевик можете морить себя голодом, но лично я категорически отказываюсь. Раз уж не везем груз в Сантаринг, то хоть надо попробовать, каковы на вкус национализированные яйца.

— Все отлично, — ответил Дрезинь и открыл глаза. — Помогите встать.

К нему протянулось много рук. Он стоял. Сперва неуверенно, потом утвердился на ногах.

— Черт побери! — обрадовался капитан. — Теперь хоть можно пожать вам руку. Пока лежали влежку, неудобно было. Сухопутная крыса оказалась мудрее меня, старого морского волка. И все же придется менять курс. Пока вы лежали тут камбалой, мы сообща решили, что надо сделать крюк и зайти на остров Хуана.

Дизели работали на холостом ходу. «Тобаго» чуть заметно продолжал еще двигаться вперед. Затем сила трения преодолела инерцию хода. Судно стало. Вокруг расстилался залитый солнцем океан. Над ним занялся голубой день. Только справа на горизонте повисла туча. Не туча — остров Хуана...

Почти вся команда высыпала на палубу. Даже Курт с забинтованной головой суетился тут. Галениек и Август сбрасывали в шлюпку кожаные саквояжи. Из спардека, ковыляя, вышел Свадруп в полной форме морского айзсарга. Багажа у него не было. Сожалений и того меньше. Он боролся и потерпел поражение.

Боцман не слишком уповал на будущее. Он прихватил с собой все свои пожитки. Из люка он вышел с парусиновым мешком на спине, в руке тащил деревянный сундучок. Шел, низко опустив голову, ни на кого не глядя. Перелез через фальшборт и по штормтрапу спустился в шлюпку.

— Что там Квиесис ковыряется?

— Не может расстаться со своим пароходом...

Артур наблюдал за этим зрелищем сверху. Ему было не до шуток. Сейчас покажется Алиса. Покажется и навсегда уйдет из его жизни. Сейчас он увидит ее в последний раз. Ну, что он торчит здесь? Чего ждет? Каждое слово, доносившееся снизу, причиняло острую боль. Прибаутки Галениека терзали душу. Артур поймал себя на безумной мысли. Бежать к капитану! Сказать, что он тоже покидает судно.

Нет, Артур не побежал к капитану. Стиснул зубы и не двигался с места. Словно стиснутые зубы, белели косточки пальцев, судорожно сжимавших поручень шлюпдека. Покинуть судно?.. Товарищи не усомнились в нем, посчитали своим. Путь до Риги далек. Через минные заграждения и зону действия германских подводных лодок. Без радиста им будет трудно. Свой пост однажды он оставил ради Алисы. Своих товарищей он не бросит! Даже не пришла проститься. Он тоже не пойдет. На сей раз он будет гордым. Обойдется без слов, без вздохов, без тоскливых взглядов. Расстанется с ней, как корабль расстается с берегом.

Дрезинь пошел к Алисе прощаться. Чем скорее, тем лучше! Ему казалось, что быстрее идти уже нельзя. А ноги не слушались. Из сумрака вынырнула чья-то фигура. Зигис. В полутьме Дрезинь успел заметить его расстроенное лицо. Зигис шел от Алисы.

Дрезинь заставил себя улыбнуться. Прибавил шагу. Надо пройти через это! Так же, как перешагнул он в ту ночь порог каюты Алисы. Так же?

Дрезинь перешагнул порог каюты Алисы.

— Отец ждет тебя в шлюпке, — сказал он.

Ответа не последовало.

Он оторвал взгляд от пола. В каюте беспорядок. На крючке висит платье. Совсем как в тот раз. На столе раскрытый, уложенный второпях чемодан.

Алиса сидела в халате на койке. Так же, как тогда. Тогда он видел ее в первый раз. Сейчас — в последний.

— Шлюпка ожидает, — тупо повторил Дрезинь.

Алиса по-прежнему молчала. Через открытый иллюминатор влетел ветерок. Платье на крючке колыхнулось. Платье, которое Алиса не надела.

— Ты остаешься? — спросил он, не веря своим глазам.

— Помнишь, Павил, ты говорил мне, что каждый корабль когда-нибудь должен прийти в свою гавань. Я свою нашла. С отцом мне больше не по пути. Но...

— Но что, Алиса?

— Ничего. Только пугает меня мой путь.

— Не бойся. На путь до Риги горючего хватит. Алиса не улыбнулась. Она понимала, что в новой жизни все придется начинать сначала. Но там она найдет счастье. Свое счастье! Возможно, это счастье будет нелегким, быть может, даже трудным. Но это будет на¬стоящее, честное счастье. Оно не будет счастьем за счет лишений других. Только хватило бы сил! Алиса улыбнулась. Сказал же Павил, что на дорогу горючего хватит.