Я была довольна, что у меня такой двоюродный брат, как Дима. Мы были с ним друзья. Но это был моряк, будущий мореплаватель, а мне иногда хотелось поиграть в куклы с подругой. Поэтому я очень обрадовалась, когда однажды мама вошла в детскую с незнакомой девочкой.

— Познакомьтесь, — сказала мама. — Это Тамара Королькова. Она учится у нас в школе в приготовительном классе. И учится, надо сказать, отлично. Надеюсь, вы понравитесь друг другу.

Не знаю, как я Тамаре, но мне она сразу понравилась. Это была высоконькая, тоненькая девочка с шелковистыми, туго заплетёнными длинными волосами. Брови у Тамары были ровные, как шнурочки. Глаза серые, серьёзные. Но, когда Тамара улыбалась, они так и светились.

Тамара была старше меня: я ещё только собиралась поступить в школу, а она уже отлично училась в приготовительном классе.

Как только я увидела Тамару, я тотчас же поняла, что это и есть моя самая любимая подруга. Сразу же мы занялись куклами.

— Познакомьтесь, — сказала я. — Надеюсь, вы понравитесь друг другу.

Куклы Тамаре сразу понравились. Особенно Танечка, про которую я рассказала, что она лечилась в клинике от серьёзной болезни.

— А железо ты ей даёшь? — спросила Тамара.

— Какое железо? — удивилась я. — Она же фарфоровая.

— Железо — это такое лекарство в пилюльках. Укрепляет здоровье. Человек становится крепким, розовым.

— Вот это хорошо! — обрадовалась я. — А то у меня Таня никак не оправится после клиники. Всё бледнее становится.

— А может быть, ты умываешь её водой?

Я созналась, что да, умываю. Голову Танечке не мою, я знаю, что это ей вредно, а лицо вытираю влажной губочкой.

— Это ей тоже вредно, — сказала Тамара. — Куклы этого не выносят.

Я обещала больше так не делать. Но на всякий случай мы приготовили малюсенькие шарики из чёрного хлеба и начали давать Танечке железо.

— А оспу ты им всем прививала? — спросила Тамара.

— Оспу не прививала, — виновато ответила я. — А разве нужно?

— Ну как же! Тебе ведь прививали. Непременно нужно, иначе в школу не примут. Оспа — это знаешь какая болезнь! Если ею захворать, то потом на лице остаются оспинки, рябины. Представь себе, вдруг бы это случилось с Танечкой.

Из клея и воды мы приготовили раствор для прививки, засучили каждой кукле рукав, даже Золушке, хотя она была в бальном платье, и привили всем оспу булавкой.

— Глубокую царапину делать не надо, — учила меня Тамара. — Царапнем чуть-чуть — и оспа привьётся.

Я в первый раз видела девочку, которая умела лечить кукол. Да и как иначе? Ведь Тамарина мама была фельдшерицей, дочка от неё многому научилась.

Уже позднее я узнала, что Тамара умеет не по-игрушечному, а по-настоящему положить компресс, измерить температуру, приготовить полоскание, вытащить занозу, дать больному касторку. И, главное, без всяких фокусов, если это было надо, самой выпить касторку.

Тамара часто оставалась дома совсем одна: её мама уходила на ночное дежурство. А когда возвращалась — ей был приготовлен чай и завтрак.

Вот какая была Тамара!

— Кем ты будешь, когда вырастешь? Ты уже подумала об этом? — спросила она меня, когда мы уложили кукол спать.

Я отвечала, что ещё не подумала, но скоро начну думать.

У самой Тамары всё уже было решено: она будет фельдшерица, как её мама.

— Смотри, смотри, что это такое? — вдруг воскликнула моя новая подруга. — Вон там, под диваном?

— Да это наша Тихоня, Черепаха. Ты не бойся её, она ручная.

Но Тамара не боялась. Она была храбрая, гораздо храбрее не только меня, но даже Димы, хотя он не сознавался в этом. Да и то сказать; кто не боится залпом выпить касторовое масло, тому уже ничего не страшно.

Тамара была моя первая подруга. Вторая была Устинька. Та самая, которую я знала по клетчатому лоскутку на одеяле нашей Дарьюшки.

Глядя на этот лоскуток, я пробовала представить себе Устиньку. И всегда она мне казалась маленькой, в клетчатом фартучке, тихой, боязливой, как мышка. Носик курносенький, косичка тонкая.

И вот однажды вечером, когда мы сидели за чаем, в столовую вошла Дарьюшка, ведя за руку маленькую девчушку. Носик у неё был курносенький, светлая, как липовый цвет, косичка загибалась кверху.

— Устинька! — воскликнула я.

И верно: это была она. Но какая махонькая! Уж на что я была невелика ростом, но и то переросла Устиньку, хотя мы были с ней однолетки.

— Такая уж она у нас мелкая уродилась, — сказала Дарьюшка. — Мелкая, зато шустрая.

Мы смотрели на Устиньку, а она смотрела на нас своими шустрыми глазками, словно хотела сказать: «Да, уж такая я!»

— Елизавета Семёновна, — снова заговорила Дарьюшка, — просьба к вам великая. Не знаю, как и выговорить…

— Если смогу, я вашу просьбу охотно исполню, ответила мама. — Вы объясните только, в чём дело.

— Вот, привезли мне племянницу из деревни, — стала объяснять Дарьюшка. — Сестрину дочку. У сестры муж недавно помер, и осталось у неё четверо таких-то. — Дарьюшка указала на махонькую Устиньку, а та, словно виноватая, потупила шустрые свои глазки. — Четверо. Одна — постарше, эта вот — вторая, а двое и вовсе малолетки. Живут трудно. И вот она, просьба: хоть одну из четырёх в городе прокормить. У сестры у бедной каждый лишний рот на счету.

Пока Дарьюшка говорила, я всё смотрела и смотрела на Устиньку. Рот как рот. Какой же он лишний?

— Вы, значит, хотите, чтобы девочка жила с вами у нас. Что ж, я подумаю, — ответила мама.

На другой день, посоветовавшись с папой и тётей Нашей, она позвала Дарьюшку в столовую и сказала:

— Вы, Дарьюшка, правы. Самое разумное будет, если племянница останется с вами в городе. Осенью она сможет поступить в народное училище: научится читать и писать.

Дарьюшка была очень взволнована.

— Благодари же, Устинья, кланяйся, — приказывала она.

Но мама нахмурилась, рассердилась:

— Чему вы её учите? Чего ради ей кланяться? Ты, Устя, если хочешь поблагодарить, скажи это словами, а не поклонами. Кроме того, благодарить ещё преждевременно: сначала надо хорошенько усвоить грамоту.

— Скажи: «Дай вам бог здоровья. Пусть он пошлёт вам радость большую, казну золотую», — снова подсказывала Дарьюшка.

Но мама недовольно покачала головой;

— Ну что вы такое говорите, Дарьюшка! Зачем мне золотая казна, сами посудите! Вот здоровье — это другое дело. Однако бог тут совершенно ни при чём.

— Тут главное — железо, — не вытерпела я. — Пилюли такие.

Но мама не стала слушать про пилюли, отослала меня с Устинькой в детскую, а сама осталась разговаривать с Дарьюшкой и тётей Нашей.

Из кукол Устиньке больше всех пришёлся по душе негритёнок Джимми.

— Ах ты, мой арапчонок! Да какой же ты славненький, да какой же ты ладненький! На голове курчавинки! Боязно ему небось?

— Почему боязно? — удивилась я.

— А как же: сам чёрненький, а кругом белым-бело.

— Не беспокойся, — успокоила я Устиньку. — Мы все его любим. Заботимся о нём. Видишь, на нём всё новое, даже курчавинки тётя Наша сделала ему новые.

— А это что за барыня за такая? — спросила она про Золушку.

Узнав, что у неё есть другое платье, попроще, Устинька решила:

— Вот и ладно. Его и наденем. А то где ж это видано — праздничное в будни снашивать!

Мы играли в куклы каждый день. Стряпали им обед. Топили баню. Ходили на речку полоскать бельё.

— Поторапливайся, — говорила мне Устинька. — Пора тесто ставить. Где у нас квашня? Да только гляди — с мукой аккуратнее: мучицы у нас на донышке осталось.

Ножную скамеечку мы превратили в корову Бурёнку. Водили её на верёвочке пастись на зелёный коврик, берегли молоко для ребят.

Но лучше всего мы играли, когда приходила фельдшерица Тамара.

— Здравствуйте, Тамара Львовна, голубушка! — приветливо встречала её Устинька. — Сядьте вот сюда. Сейчас мы вам молочка дадим: только что надоено.

Тамара Львовна выпивала кружечку воды и говорила:

— Спасибо большое. Молоко у вас отличное.

— Мы трудов не жалеем — Бурёнку во-он куда водим, где трава получше. — И Устинька показывала на зелёный коврик в другом конце комнаты.

Попив молока, фельдшерица осматривала детей. Главное, беспокоила нас Танечка: несмотря на пилюли, она всё ещё была бледновата.

Однако вылечила Танечку не Тамара, а тётя Наша. Взяв красный карандаш, которым мама ставила отметки в тетрадях, тётя Наша осторожно навела румянец на Танины щечки, сказав при этом:

— Если ты ещё раз вымоешь ей лицо водой, ты её окончательно испортишь.

Я крепко-накрепко обещала Татьяну больше не мыть.