Отблески пламени освещают задумчивые, суровые лица. А к костру все подходят и подходят партизаны, молча прислушиваются к многоголосой беседе.

— Эх, жизнь-жестянка, — вздыхает кто-то. — Где ты сейчас, моя синеокая? Как нужду-горе мыкаешь? Чай, все глаза выплакала, своего хозяина дожидаючись?

— Не она одна горе мыкает, и у нас семьи есть. — Каждому хочется хоть на мгновение приоткрыть свою душу.

А Вася Дмитриев говорит совсем о другом:

— Хорошо будет тем, кто останется жив. — Достал веточку из костра, прикурил. — Города, села, что пожег фашист, заново поднимутся. — Поискал глазами Калганова: — Вместе с Колей в одну строительную бригаду пойдем… Чистые, светлые дома будем строить. — Вася задумчиво следит за струйкой дыма, выпущенной изо рта. — Да и не только это. Сам человек другим будет, вот посмотрите. Война многих заставит на жизнь смотреть по-другому. Человек добрее будет. Ни зла, ни корысти, один другому друг, товарищ. Поможет, выручит.

— Как мы?

— Да, Илья, как мы, партизаны. — Вася умолк. — Наверное, не так говорю, смешно? — спросил через мгновение.

— Все верно, голова-елова. Осталось всего ничего. Фашистов кончить, а так сразу за твой сладкий чай можно садиться.

Вася помешал прутиком золу, подбросил в костер сухие ветки. Задумался.

Родом Дмитриев из-под Ульяновска, мордвин, как и мы с Калгановым. Широкоплечий здоровяк, он выглядел моложе Николая, хотя они ровесники. Наверное, потому что блондин. А может, молодили парня глаза: голубые, как незабудки. В немецкой форме он очень смахивал на «настоящего арийца». Дмитриев хорошо владел немецким языком. Для партизан такой человек был настоящим кладом.

Меня Вася Дмитриев заинтересовал сразу. Я все время присматривался к нему, прислушивался. Действительно, парень смелый, а точнее — отчаянный. Позже в нем мы открыли и лихого наездника.

— Так я же пограничник, — усмехнувшись, пояснил он. — Нас обучали не только верховой езде, а и искусству вольтижировки.

Носил Вася кубанку, белесый чуб выпускал по-казачьи. За лихую удаль и задушевные песни полюбили его не только партизаны, но и многие жители окрестных сел.

— Тебя бы, Вася, в Академию Генерального Штаба послать. Хороший партизан мог бы получиться, — посмеивается Калганов.

— А что? — серьезно отвечает Дмитриев. — После победы многие академии генеральных штабов будут изучать опыт партизанской войны…

Особенно любил слушать такие разговоры Коршок. Он смотрел буквально в рот Дмитриеву, своему побратиму.

В небо взвились искорки. Навстречу им падала звезда.

— Ребята, видели, сейчас звездочка упала? — прошептала Люба. — Пока она летит, надо загадать желание. Оно обязательно сбудется…

— Что же ты загадала?

Это Илюша Астахов. Он везде успевает.

— Загадала, Илюша, чтобы мы все собрались на этом месте через двадцать пять лет после войны. Сидели бы возле ночного костра, вспоминая сегодняшний день.

— А это будет?

— Обязательно будет, Илюша.

— Кем я тогда стану?

— Не меньше, чем инженером.

— А Наумов? — снова не удержался Илюша.

— Не знаю, — призналась Люба. — Наверное, военным. Может, генералом.

— А ты, Люба?

— Она будет хорошей женой, — вмешался Калганов.

Люба, вспыхнула и опустила глаза.

— Сокол кем? — донимал Илюша.

— Вася будет большим артистом. Он талант!..

Калганов передает мне гитару:

— Давай, лейтенант, нашу любимую. — Под мягкий рокот струн он тихо запел:

Люба смотрит на Калганова, глаза у нее большие-большие. Глядит так, словно хочет проникнуть в душу. Потом переводит взгляд на меня. В карих глазах просвечивает грусть. Знает, скоро предстоит длительная разлука… Тряхнув головой, отгоняя печальные мысли, она поет вместе с нами:

Вася ушел в себя…

В отряде недаром зовут его Соколом. Стремительный в бою, бесстрашный. Сколько раз побывал он в переделках, из каких безвыходных положений выходил!

Знание немецкого языка, умение перевоплощаться дают ему возможность проникать в гарнизоны гитлеровцев.

Нашим друзьям-подпольщикам и партизанским разведчикам нужны бланки аусвайсов, арбайтскарт и других удостоверений, введенных немцами для населения оккупированных областей. Дмитриев ухитрялся покупать их у чиновников на бирже труда, выпрашивать у комендантов «для одной знакомой» и просто похищать, если была возможность. Особенно ценили мы в разведчике умение добывать важнейшие сведения. Приходилось только жалеть, что у нас нет возможности пересылать их на Большую землю. Добытые с таким трудом и риском, они не всегда использовались нашим фронтовым командованием. У нас до сих пор нет связи с Центром, а пересылать разведсведения через рации из Брянского леса так же сложно, как и добывать их. Пока доберешься до Брянского леса! Да и доберешься ли? Противник перекрыл все возможные пути от Хинельских лесов.

В последние дни Дмитриев занялся совершенно неожиданным предприятием, которым успел заразить и меня. Он задумал проникнуть в глубинный район Сумщины, провести среди населения сбор средств на танковую колонну «Советский партизан», а заодно наказать попа — немецкого осведомителя.

Сокол просил в напарницы Любу.

Мы обсудили все подробности с Наумовым, разрешение на выход дали, но дополнили группу Сокола еще несколькими автоматчиками.

Сегодняшний вечер — последний для разведчиков в кругу друзей.

Следующий день прошел как обычно. Мы с Дмитриевым уединились и долго колдовала над картой, обсуждали разные варианты разведки.

— Долгие сборы, долгие хлопоты, — сказал Сокол. — Нельзя всего предусмотреть, Анатолий Иванович. — Пойдем к капитану, доложим о выводах.

Наумов и Анисименко уточнили наш план, дополнили.

— Главное, — как всегда, предупреждает комиссар, — не терять головы, не зарываться. Как говорится в народе: семь раз отмерь…

— Ну, ни пуха ни пера! Иволгин, проводи разведчиков, — это сказал Наумов.

Группа выступила, когда солнце уже садилось за деревья.

Люба немного отстала от товарищей, ожидая меня на опушке. Впереди, на тропинке, с тревожным писком пробежала трясогузка.

— Вот и пташка дорогу вам легкую показывает, — пытался я пошутить. — Все будет хорошо, Любушка.

— Дальше не ходи, — сказала Люба. Порывисто прижалась ко мне. Замерла. Я слышал, как тревожно стучало ее сердце. — Пожелай мне что-нибудь на дорогу.

— Береги себя, Люба. И… возвращайся скорее. Я буду ждать тебя. Очень…

— Поцелуй, — шепнула Люба. — Крепче… А теперь — прощай, родной.

Отец Афанасий сморщил мясистый нос.

— Ох, и смердит от тебя, старче! — Батюшка подозрительно втянул носом воздух. — Над питием усердствуешь? Нехорошо, старче, богопротивно. В таком образе да в храм божий…

В полумраке опустевшей церквушки перед отцом Афанасием стоял старик в длиннополой свитке из шинельного сукна.

— Отпускаются грехи рабу божьему…

— Соколу, святой отец! Партизанскому разведчику Соколу!

Рука попа, поднятая для благословения, застыла над лысиной старика.

— Чур меня! Чур!

— Чур так чур! — согласился Дмитриев. — Только с уговором: о моем к тебе визите не смей доносить Штольцу, не то многогрешная душа твоя отлетит от телес твоих и прямиком в геенну огненную. С моей, конечно, помощью. А то ты фашистам служишь больно усердно.

Сокол выпрямил спину. В его голосе послышались жесткие нотки. Неумолимо и строго он говорил попу:

— Велю тебе, отче, разъяснить пастве, что народ православный по всей округе собирает пожертвования на танковую колонну для Красной Армии. Деньги через партизан переправятся на Большую землю. На той неделе я наведаюсь к тебе. Собери к тому времени пятьдесят тысяч рублей. Да не вздумай у меня шутить! И в грехах раскаяться не успеешь…

Дмитриев исчез, оставив отца Афанасия с открытым ртом.

Вот какая оказия! Сам Сокол пожаловал! И головы своей не пожалел, хотя она оценена в полновесных сто тысяч марок… Хитер! Бороду приклеил, парик натянул и самого отца Афанасия запросто провел: запах эфира в клее принял за спиртной дух. А уж он ли, отец Афанасий, не знает толк в спиртном!

Через неделю возле поповского дома остановились парень и девушка. Скрипнула калитка. В дверь несмело постучали. Натягивая рясу, отец Афанасий ворчал:

— Кого еще несет нечистая сила в такую рань?

— Ребенка окстить, батюшка, — послышался в ответ женский голос.

— Младенца окрестить? Можно бы, да…

Вперед выступил статный парень с волнистыми белокурыми волосами. На нем сатиновая рубаха и плисовые шаровары, выпущенные поверх хромовых сапог.

— Мы за ценой не постоим. Вы уж, батюшка, уважьте.

Парень развязал торбу, выставил на диван четверть самогона, горшок с медом, выложил жареного гуся.

Поп с удовлетворением оглядел все это и повернулся к попадье:

— Матушка, приготовь-ка для крещения что надо!

Опережая попадью, парень раскрыл дверь:

— Я пособлю, батюшка.

Что-то со звоном грохнулось об пол, послышалась ругань, какая-то возня. Попадья выскочила в сенцы.

— Крестная мать, — Люба швырнула сверток под кровать. В руке блеснул браунинг. — Сокол по-хорошему договаривался с тобой, отче, а ты…

Дмитриев, тяжело дыша, вышел из кухни:

— Деньги, поп! Уговор дороже денег! Ну, живо!

Поп рухнул на колени, пополз к Дмитриеву, стоящему возле кровати. В полутьме из пеленок, брошенных «кумой», сверкнули два зеленых кошачьих глаза и шевельнулись длинные усы. Поп отпрянул в сторону:

— Свят, свят!

— Не мешкай, святой отец! Где деньги? Не все же еще ты передал Штольцу?..

— Там… под матрацем. В чулке…

— Ясно! — Дмитриев вытащил чулок, доверху набитый деньгами. — Сколько в этой колбасе?

— Двадцать шесть тысяч… Больше не набралось. Оскудел народ.

— Плоха у тебя память, поп! А кубышка в погребе? — Дмитриев посуровел. — Ложись на пол. Стрелять буду — услышат на улице. Ты сам себя взорвешь. Заминируем тебя, а мина-то и сыграет отходную!

Поп плюхнулся на живот. Сокол достал из торбы увесистый кирпич и положил на широкую спину отца Афанасия. Поп лежал ни жив ни мертв.

— Ох, и смердит же от тебя, отче!.. — плюнул, Дмитриев. Люба фыркнула, не в силах сдержаться, и выскочила в сенцы. Там тряслась от страха попадья.

— Попадью — в сарай! Тоже заминировать! — распорядился Вася.

Сколько раз умирала попадья от страха и сколько раз воскресала, она и сама не могла бы сказать. Мысль о мине, лежащей на спине, приводила ее в ужас.

«За грехи мои тяжкие», — думала она обреченно. В толстую шею жадным хоботком впилась большая муха. И попадья не выдержала. — Брошусь в погреб, — в отчаянии решила она. — Мину спихну и… сигану. Авось не до смерти убьет…»

Осторожно, стараясь не делать резких движений, матушка поползла. Наверное, за час она проползла несколько метров, отделявших ее от погреба. Раскрыв рот и дыша, как загнанная лошадь, она свесила голову в яму, закрыла глаза и бросилась на бочонок с соленьями. За ней покатился сухой кирпич кизяка, положенный Соколом вместо мины.

Гневу попадьи не было предела: столько страху перенесла! Может, партизаны и с отцом Афанасием такую же шутку выкинули?

Она ринулась в дом.

— Тише, матушка, — взмолился отец Афанасий, узнав тяжеловесную походку своей супруги. — Не тряси половиц, на мне мина партизанская сидит.

Обозленная попадья пнула отца Афанасия под ребра:

— Дурак безмозглый! Ми-и-и-на!.. Много ты в минах понимаешь!

Группа Сокола, успешно выполнив задание, собралась в обратный путь, на хинельскую базу. По пути побывала в Шостке и в Глухове. Новости добыла важные, о них следовало срочно сообщить фронту.

Поймав на лугу лошадь, Сокол отправил вперед Коршка с донесением.

— Скачи, не щадя ни себя, ни коня. Надо, чтобы связные тотчас же переслали донесение в Брянские леса, а оттуда — в Москву. Мы придем попозже… Еще кое-куда завернем попутно.

Коршок примчался на базу запыленный, усталый… Хватив ковш холодной воды прямо из ручья, побежал к штабному шалашу.

— Товарищ лейтенант, с донесением от Сокола. — Посмотрел с удивлением на уздечку, которую нес через плечо, и швырнул ее в угол.

— Что с Соколом? — встревожился я.

— Все живы-здоровы, через три дня заявятся. Вести важные, надо в Москву переслать.

Я долго выспрашивал Коршка о походе, о том, как захватили оберштурмфюрера Штольца, что именно удалось узнать в Шостке и в Глухове. После этого изучил записку Сокола: Дмитриев писал на мордовском языке по условному шифру.

Основательно дополнив сообщения Сокола, написал очередное донесение командованию Эсманского отряда. Когда содержание выучат наизусть Калганов и братья Астаховы, бумажка будет разорвана на несколько неравных частей. Клочки донесения посыльные разделят между собой и спрячут. Словом, примут меры к тому, чтобы противник, даже схватив партизанских связных, не мог обнаружить этих бумажек.

Первым в штабной шалаш влетел Илюша:

— Готово, товарищ лейтенант!

— Ну что же, давай проверим. Говори.

Илюша встал, как ученик перед учителем, глубоко вздохнул и начал:

— По сведениям нашей разведки, прибывшей из глубинных районов Сумщины, установлено: в Глухове сосредоточено три пехотных батальона, из которых два мадьярских, один — словацкий. Там же отмечено большое скопление автогужевого транспорта. Противник указанными силами намерен в ближайшие дни прочесать Хинельские леса, блокировать партизан, чтобы обеспечить своевременную, без помех, уборку урожая, а также вывоз зерна на охраняемые элеваторы.

Полиция Эсманского и прилегающих районов принимает меры по охране уборочных машин и молотилок. Население обязано сдать гитлеровцам хлебопоставку — по тридцать пудов с гектара.

Нами принято решение организовать контрмеры, направленные на срыв хлебоуборки и заготовок. С этой целью направляем три взвода на декадный срок в несколько районов области… — Илюша передохнул. И снова, наморщив лоб, слово в слово повторил следующий пункт донесения: — Просим срочно сообщить фронту о скоплении противника в городе Глухове, чтобы уничтожить его нашей бомбардировочной авиацией. Основная цель — район аэродрома — будет указана красными ракетами.

Из рассказов насильно завербованных жителей, недавно сбежавших из эшелона по пути в Германию и вернувшихся в Шосткинский район Сумщины, установлено: немцы восстанавливают старую укрепленную линию обороны и возводят новые фортификационные сооружения вдоль побережья Западного Буга… Все верно? — справился Илюша.

— Молодец, товарищ Астахов, все точно!

Когда каждый связной был проверен, а обрывки донесения тщательно спрятаны, я вручил Калганову документы уничтоженных Соколом полицаев и гитлеровцев, документы вновь принятых партизан и саквояж с ценностями, отобранный Дмитриевым у гестаповского офицера.

— Передашь в отряд. Случится заваруха, взорви гранатой, чтобы и клочка не осталось.

— Знаю, чего там, — проворчал Калганов. — Я собаку съел на этом…

— Гляди, чтоб теперь она не съела тебя…

Комиссар Анисименко, молча слушавший нас, добавил:

— Идите по намеченному маршруту, старайтесь не отклоняться от основного направления. Мы располагаем сведениями о том, что противник вновь активизируется… — Комиссар строго посмотрел на Калганова: — Ты, Калганов, — старший. С тебя и спрос за все. Имей в виду, рисковать запрещаю. Ни тебе самому, ни твоим товарищам. У вас очень важные документы и ценности… Туда спешите изо всех сил. Обратно — по обстоятельствам.

Вместе с посыльными я вышел из лагеря, проводил их до северной опушки.

Мне думается, что в партизанской войне основную роль играет разведка. В самом деле, бойцам обычных подразделений все-таки иногда выпадают часы отдыха. А вот разведчики все время в движении.

Может быть, это утверждение покажется странным на первый взгляд, но особенно достается разведчикам при стабильной обороне, когда отряды базируются на одном месте. Ежедневно, в любую погоду, по бездорожью, а иногда и в колоннах противника, они проходят десятки километров, вступают в неравный бой, проявляя смекалку и отвагу. Многие гибнут…

К счастью, наша посыльная группа вернулась из Брянских лесов жива и невредима. Илюша Астахов лично передал устное донесение в штаб отряда, и его наградили настоящим армейским компасом. Илья так и сиял.

— Я уже пробовал ходить по нему, да не получается. Вы бы мне растолковали, товарищ лейтенант.

— Обязательно, Илюша. И карту изучим с тобой, и как надо пользоваться компасом — все знать будешь.

— Все опушки по-прежнему забиты немцами и мадьярами, — доложил Калганов. — Они расположены в селах Гаврилова Слобода, обеих Гутах, Голубовке и далее, по линии оборонительного пояса «осадной» армии. Гарнизоны увеличены до пятисот-семисот человек в каждом населенном пункте. Помнишь Носатого? — Калганов усмехнулся. — Так и в том селе теперь стоят мадьяры, человек до двухсот… Попробуй, прорвись в Брянский лес, да еще с обозами, как нам приказал Балашов из штаба отряда…

— И о чем он там думает? — недоумевал я. — И сами как следует не разворачиваются, и нам воевать не дают.

Калганов протянул кисет:

— Кури. А насчет воевать… — он выпустил дым из обеих ноздрей. — Мы и здесь воюем, и по пути из Брянского леса маху не даем!

Я насторожился:

— Ты о чем?

В разговор вмешался Роман Астахов. Обычно замкнутый и молчаливый, он предпочитал больше слушать.

— Мы в Брянском лесу достали мины новой конструкции — их наши артиллеристы сами изготовляют… Решили по пути в Хинель испытать, что за мины получились. Сделали засаду, захватили полицейскую подводу. — Смуглое лицо Романа покраснело. Так много он редко говорит.

— Ромка решил: лучше ехать, чем идти, — посочувствовал ему Илюша. — Потому как… Это же Роман, сами знаете!.. Он больше любит на коне сидеть, не то, что мы.

— Поехали мы днем, прямо по дороге, — передохнув, начал Ромка. — А повозка не пустая: барахлишко полицаев сложили мы под себя, чтоб мягче сиделось. — Роман усмехнулся: — Возле села мы с Калгановым сошли, Илюша остался в повозке, проехал через мосток… А одежонку-то, я забыл сказать, мы заминировали…

Калганов не выдержал медлительной речи Романа:

— Спрятались мы под мосток, а Илюха едет в село. А там наперехват ему — полицаи. Илюшка будто испугался их, драпанул обратно. Нырнул в кусты возле речки и пропал с глаз.

— А полицаи бросились к телеге, стали хватать шмотки: как-никак трофеи! — смеется Илюша. — Ну, мина ка-а-а-ак шарахнет!

Я чуть за голову не хватался, слушая рассказ. Вот черти! Это затея Калганова, не иначе. Горбатого, говорят, могила исправит.

— Остальные мины мы на дорогах поставили. И пошли в родные Хинельские леса.

— Не совсем прямо, — уточнил Илюша слова Калганова.

— То есть?

— Возле Воскресеновки поймали на поле пятерых безоружных полицаев. Ну, которых насильно записали. Дали им записку и отпустили с миром.

— Какую еще записку?

— Ультимат… Написали так, — Илюша закатил глаза под лоб, вспоминая содержание партизанского ультиматума. — Ага, вот: «Воскресеновской полиции предлагаю в течение тридцати минут сдать пулеметы и остальное оружие, для чего сложить его на северной окраине села Воскресеновка. За это пощадим вашу жизнь, а желающих примем к себе. Не пытайтесь скрываться или сопротивляться: село окружено засадами. Командир партизан — Наумов».

— Как же вы осмелились от имени Наумова предъявлять ультиматум? Ты, Калганов, забыл, как стадо пасут нарушители и своевольники? Мало тебе «майора», скоро генерала присвоят!.. Так и знай, выгонят тебя из комсомола.

— Ты не кипятись, голова-елова. Наумов сам мне такую записку давал перед уходом в брянский край. Сказал: если случится мимо Воскресеновки проходить на обратном пути, подкиньте мою записку… — закончил Калганов невинным голосом. — А нам как раз мимо и вышла дорога… Как тут не воспользоваться случаем? Опять же полицаи встретились: обе высокие стороны налицо…

В шалаш вошел Вася Дмитриев. Молча присел у входа, достал кисет и стал слушать Калганова.

— Полицаи на наш ультиматум стали собираться в конце села, чтобы сложить оружие. Шли, вправду сказать, не вприпрыжку. Тянулись, как на страшный суд… А тут, откуда ни возьмись, прикатил офицер полиции Тыхтало с личным конвоем. Он арестовал тех, кто пришел сдаваться, и на телеге увез в Сальное, в волость.

— Тыхтало? — встрепенулся Вася. — Он разве в волости?

— Пока в волости. Приехал-то вообще из Севска, районного города. — Калганов задумался. — Понимаешь, лейтенант, мне сдается, полицаи пронюхали о том, что мы наметили нападение на гарнизоны степных сел севернее Хинельских лесов. Вот и принимают меры. Тыхтало не зря появился в Сальном. Он обязательно зашлет свою разведку к нам в лес.

— Калганов прав, Анатолий, — подал голос Дмитриев. — Мы ведь здесь не одни: есть еще и «степной» отряд Ковалева. Осведомители могут осесть как раз в этом отряде и оттуда наблюдать за нами. Надо предупредить Наумова.

— Да-а, дело принимает серьезный оборот.

Прибежал Коршок и сказал, что меня вызывает Анисименко. Ничего хорошего я не ожидал. Беседу с глазу на глаз комиссар назначает только тогда, когда «снимает стружку», распекает за упущения или халатность.

Я не ошибся. На этот раз мне досталось за фокусы Калганова в разведке. Якобы я распустил разведчиков, вот они и «отличаются». Оправдать поступок Калганова было нечем, и я отмалчивался.

— Молчанием прав не будешь, — комиссар заметил мой маневр. — Так говорили в старину умные люди. Скажи Любе, пусть зайдет ко мне. Надо собрать комсомольцев.

Кажется, он сказал вслед мне слово, от которого меня бросило в жар: «Анархисты!»

Комсомольское собрание проходило бурно. Обсуждалось персональное дело разведчика Калганова. Комиссар Анисименко перед собранием сказал Наумову:

— Придется наказать парня, чтоб и другие урок извлекли: сколько удальства, столько и дурости.

Наумов поднялся из-за самодельного столика, свернул карту: он готовил операцию по разгрому волостной управы в Сальном.

— Пойдем, комиссар, послушаем, что народ скажет. А наказать Калганова следует. Это ты верно заметил.

Опять партизаны пришли на берег Ивотки, где обычно проводились комсомольские собрания.

— Калганов пренебрег народной мудростью, нарушил заповедь: с самого начала думай о конце, — говорил Анисименко. — Как старший группы он сразу же, по выходе из Брянского леса, допустил оплошность. А ведь известно, что малая оплошка доводит до большой беды. Зачем ему понадобилось минировать повозку? Мы не так богаты боеприпасами, чтобы на паршивых полицаев тратить взрывчатку… А вдруг бы эту телегу встретили детишки, а не полицаи? Как бы он, Калганов, оправдал их гибель? Что бы мы сказали родителям этих детей? — Анисименко посмотрел на Калганова. — Но главная ошибка Калганова в том, что он подвергал неоправданному риску своих товарищей. Вот и Илюшу тоже…

— Чего цацкаться с ним, с Калгановым? — раздался голос Плехотина. — Гнать его в три шеи не только из комсомола, а и из отряда.

Поднялся шум.

Кто-то дал отповедь Плехотину:

— Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала! Калганов — настоящий разведчик, а ты — трус. Мы не забыли, как ты бросил пулемет в бою и сбежал с Балашовым в Брянский лес.

— От страха чуть штаны не потерял!

Люба еле утихомирила собрание. Очень уж накалились страсти после реплики Плехотина.

— Значит, вали на серого, серый все вывезет! — снова заговорил Анисименко. — Калганов виноват. Он заслуживает наказания. Но виноваты и мы с Наумовым, виноваты командиры и политруки, виноваты коммунисты и комсомольцы, все наше боевое партизанское братство. Надо строже спрашивать друг с друга. Надо укреплять дисциплину.

— Прошу слова, — раздался голос Дмитриева. — Вы знаете, Калганов мой самый близкий друг. Вместе ходим на задания. Хорошо изучил его. Верю в него. Уважаю. Хочу, чтобы он был лучше. И вот… — Вася посмотрел на комиссара, на товарищей. — И вот предлагаю наказать Калганова. Вынести ему строгий выговор. Если еще раз допустит своевольство, нарушит дисциплину, надо выгнать совсем из комсомола.

Несколько дней спустя «степной» отряд Ковалева и наумовцы разгромили волостную управу в Сальном. Но радость победы была омрачена нелепой гибелью ковалевского разведчика Мошкова. В начале боя полицаи отошли на противоположный конец села. Часть их спряталась в картофельном поле, часть — в посевах за селом. Мошков заметил передвижение полицаев, но принял за своих. Крикнул:

— Идите сюда, полицаи разбежались!

Те, в свою очередь, позвали партизана. Разведчик, по-видимому, почувствовал что-то неладное. Предложил выйти к нему без оружия. Сам тоже, дескать, отложит винтовку в сторону. Сойдясь вместе, разберутся, кто чей… Это и погубило парня. Несколько полицаев выскочили из-за домов, напали сзади, попытались скрутить. Он успел ударить прикладом одного, но сам упал с простреленной головой…

— Удивительно, почему Мошков не воспользовался паролем? Ведь пароль давался всем партизанам на эту операцию. Стоило спросить: «Куда идешь? — и сразу бы выяснил, кто перед ним. Если в ответ получил: «В Хинель!» — значит, встретил своих, — размышлял Дмитриев.

Мне тоже была непонятна оплошность Мошкова. Наумовцы понаторели на этом — везде и всюду, в любое время дня и ночи узнают своих. Более того, всем, кто приходит из Брянских лесов, — на разведку ли, на диверсию, — мы непременно сообщаем пароль. Тем более на боевую операцию, когда в темноте очень трудно опознать, кто свой, а кто — враг. Ковалевцы, видимо, не все к этому приучены. Иначе не было бы неоправданной жертвы.

Вторая операция на северном направлении — налет на Грудскую — вообще не удалась. Три наших взвода заблудились, к началу боя их не оказалось на месте. Ковалевцы понесли потери.

Мы пытались разобраться: в чем же наше упущение? И люди проверенные, и командиры обстрелянные, и смелости никому не занимать… А по боевому расчету людей не оказалось. На разборе операции с командным составом и в тот же день на партийном собрании Анисименко был резок, таким его никто из нас не видел.

— Бесчестье — хуже смерти! — говорил он. — На нас надеялись ковалевцы, были уверены в нашей помощи, а мы подвели. Никакими словами не прикрыть срама. Больше других повинны мы с Наумовым. Понадеялись на чужих проводников. Не зря говорится: чужим умом не будь умен. Мы с тобой, Михаил Иванович, сами, понимаешь, сами должны были вести три своих взвода в засаду. В крайнем случае, послать вперед разведку, опять же — свою…

Слушая комиссара, я ломал голову над этими же вопросами и неожиданно для себя пришел к выводу: наши бойцы безграмотны с военной точки зрения. То же можно оказать и о многих командирах. Кроме двух-трех разведчиков и Наумова, никто не может работать с топографической картой, проложить маршрут, вычислить поправку на магнитное отклонение, наконец, просто пройти по азимуту ночью. Значит, дело не в проводнике. Вечером пошел к комиссару. Высказал свои соображения.

— Люба была права, когда говорила о тренировках. Но ее больше интересовала спортивная сторона вопроса. Надо брать шире. Давайте будем создавать у себя «лесную академию», завтра же начнем учебу.

— Добре, лейтенант. Составь план занятий и расписание. — Анисименко молча обдумывает какую-то мысль. В глазах мелькнули веселые искорки: — «Партизанская академия» — это неплохо. Но этого недостаточно. Надо занять людей чем-нибудь таким… — комиссар поднимает вверх прокуренный до черноты палец, — возвышенным.

— Понял, товарищ комиссар! На первый случай — сатирический листок «На прицеле» с хорошим перчиком кое для кого из наших ухарей.

— Во, во! — насмешливо улыбается комиссар, — шпарь дальше.

— Выступление художественной самодеятельности: ансамбль песни и пляски под управлением Калганова. Потом…

— Стоп, лейтенант, хватит! А то пропляшем войну… Впрочем, самодеятельность готовь. И почаще выступайте с частушками на местном материале, освещайте нашу жизнь, борьбу. Люди должны знать новые советские песни. Слушают же радио в Брянском лесу, запоминают мелодии и слова. А наше дело — дальше их нести в народ.

— Ясно, Иван Евграфович. Теперь относительно программы занятий. Мне кажется, надо составить ее из расчета знаний, которые необходимы по топографии, тактике, стрелковой подготовке…

— По этой части тебе лучше посоветоваться с Наумовым. Он человек военный, знает, что к чему… Не простое дело затеваешь. Это, брат, не танцы…

Сам комиссар был человеком штатским, но война заставила и его постигать военное искусство. Со временем в «партизанской академии» Анисименко стал одним из лучших учеников. Не стеснялся спросить, если что не ясно. Спорил, когда ответ собеседника считал недостаточно обоснованным. Дискуссии втягивали в свою орбиту все новых слушателей. Комиссар был доволен.

Случались у нас и казусы с этой «академией».

Однажды поздним вечером мы втроем — Анисименко, Наумов и я — сидели в штабном шалаше, обсуждая текущие задачи. Нашу беседу нарушили возбужденные голоса, топот ног и веселый голос Калганова.

— Конники вернулись? — спросил комиссар. И сам же ответил: — Они… Что-то уж очень веселы. Не нашкодничали ли чего? На Калганова надежда… — Неожиданно прервал себя: — Пойдем-ка к ним, Михаил Иванович.

Анисименко не ошибся. Полтора десятка конников, а с ними Сокол, Калганов, Коршок и братья Астаховы, возвратились из Фотевижа, расположенного южнее Хинельского леса. Оказалось, разведчики потрепали тамошний гарнизон полицаев.

— Это мы проверяли знания на практике после партизанской академии, — доложил Коршок. — Так сказать, увязывали теорию с практикой. — Не без юмора Коршок рассказал: — Уже солнышко садилось, когда мы, подкрепившись в Журавейне, взяли для трофеев повозку и поехали в Фотевиж. На разведку вызвались Дмитриев и Калганов. Выяснили: полицаи в церкви лопают денатурку, закусывают бараниной. Подумали мы между собой да и решили: неплохо бы пугнуть этих пьянчужек. — Коршок улыбнулся: — Коровы помогли. — Заметив недоверчивые ухмылки слушателей, горячо стал уверять: — Ей-бо, не вру! Слово комсомольца! Слухайте!.. Прикрываясь стадом коров, мы с Соколом пошли прямиком в Фотевиж. Остальные конники по три-четыре человека направились в засады вокруг села. Наш маневр полицай с колокольни заметил, но уже поздно: денатурка помешала. Открыли они с церкви огонь из двух пулеметов и автомата, когда мы уже почти в село вошли. Решили с Соколом психическую атаку делать… Кричу громко, специально для полицаев:

— Миномет, на позицию!…

А Сокол говорит:

— Пушка, огонь бронебойным! Бить по окнам церкви и колокольни!..

Коршок, вспоминая подробности «атаки», хохотал.

— А тут и повозка влетела на окраину села, сделала «боевой разворот» и заняла «огневую позицию». — Коршок опять засмеялся. — Я и сам не знаю, что это у нас было — то ли пушка, то ли миномет?.. Снова поскакали. Опять командуем, что твой Суворов, в два голоса: «Пехота, отрезай с правого флангу!..»

Сокол не вытерпел:

— В село входило второе стадо. Оно поднимало столбы пыли. Полицаи, наверное, подумали черт те что. Бросили на колокольне оба пулемета и драпанули… марафон дали, на конях не угнались.

Ребята рассказали, что возле церкви обнаружили повозку, а в ней несколько винтовок и гармошку. Не думали полицаи, что партизаны могут ворваться в село. Расположились по-домашнему.

Коршок командовал операцией, ему и докладывать.

— Жители указали нам, где стояли полицаями привезенные молотилки, трактор и мотор от комбайна. Это они к обмолоту готовились. Мы решили всю полицейскую технику сжечь.

Конники в этом месте рассказа заулыбались. Коршок вдохновился.

— Поехал я к тому трактору, а от него дед какой-то побежал. Кричу ему: «Стой!» Он бежит. «Стой, — говорю, — стрелять буду!» Дед упал. Подскакиваю к нему, спрашиваю: «Кто ты таков?» Отвечает: «Не знаю!» — «Как не знаешь? Партизан небось? — Молчит.

Коршок рассмеялся.

— То, хлопцы, был мой дядька. С перепугу не узнал меня. А я его — тоже. Сумерки уже. Потом дядька поднял вверх глаза, узнал меня на коне. Расшумелся, кулаками замахал — драться полез.

— Ты, — говорит, — галчонок, помешал мне долг свой исполнить. Перепугал насмерть. Померещилось, будто ты полицай из волости. А я как раз трактор малость распотрошил, чтоб полицаям неповадно было нашу технику на гитлеров использовать.

— Вот это ты, дядька, молодец, настоящий партизан. Диверсант, одним словом!

— А что, — отвечает, — тебе одному воевать можно? Мы тоже не лыком шиты, знаем, что почем!..

— Знать-то знаешь, а зачем засветло к трактору полез? Такие дела ночью делаются.

— Мал еще учить меня, — снова рассердился дядька. — Ночью они, вражины, охрану выставляют вокруг машин. Не подлезешь. А в сумерках — в самый раз…

Потом дядька сказал мне такую новость. В селе открыли молочарню. Для гитлеровцев сливки собирают.

— Это непорядок, — горячился дядька. — Прикрыть бы эту лавочку.

— Спасибо, дядечка, прикроем. Только как найти ту хату, где молочарня?

— А у бабки Фетиньи. Знаешь, поди?

— Как же не знать? Очень даже хорошо знаю. — И поехал я в село. Сказал Калганову о молочарне. С ним Илюша Астахов. — Коршок улыбнулся. — А дальше пусть сами они рассказывают, как было дело.

— Чего рассказывать? — неохотно отозвался Илюша. — На той молочарне замок висел. Сбили мы замок, зашли. Калганов набросился на сепаратор, ломает его. Я подошел к кровати. Думаю: одеяло надо взять — для раненых сгодится. Стащил одеяло и присел с испугу: с кровати старуха выпрыгнула… Лохматая, страшная, как ведьма. Бабка Фетинья, начальница молочарни.

— Чого ж мени робыть? Чого ж мени робыть?… — запричитала.

— Ах, чертова бабка! — крикнул Калганов. Да ка-а-ак трахнет по сепаратору, на кусочки раскрошил.

— А Илюша?

— Его потом еле под кроватью нашли.

Все покатились от дружного хохота.

— Это ерунда. Слушайте, что было в Хомутовском районе, — рассказал Дмитриев. — Там немец-комендант созвал партизанские семьи на беседу. «Мы, — говорит, — партизанские семьи не будем уничтожать, пусть и партизаны не трогают нас… Будет лучше, если партизаны вольются в состав полиции. Им даруем жизнь, обещаем почет и славу. Кто перейдет к нам — получит деньги и продукты, как германский военнослужащий… Партизанские командиры станут полицейскими начальниками…»

Калганов ехидничает:

— Работенка у немцев не пыльная, а денежная. И опять же — харч.

— Какой, Коля?

— Известно, фрицевский. — Он встает в позу, экспромтом выпаливает:

Комиссар повернул беседу в нужное русло.

— Лейтенант, давай-ка нам свою бухгалтерию. Надо подвести итоги работы за месяц…

Я достал из полевой сумки дневник, начал перелистывать страницы. У тех, кто не принимал участия в партизанской борьбе, кто не испытал всех ее тягот и лишений, порой складывалось впечатление, будто партизанская война — это непрерывная цепь подвигов и героических поступков. Между тем, война — это повседневный тяжкий труд. В ней много изнуряющего, на первый взгляд, незначительного. Вот листочек бумаги из обыкновенной школьной тетради. На нем записаны результаты наших ратных трудов за минувший месяц — срок, который мы провели в Хинельских лесах. Для меня и моих товарищей это не просто сухие цифры. Кое-кому из партизан они стоили жизни…

— Ну, лейтенант, давай, о чем задумался?

И как он умеет угадывать настроение, дорогой наш Иван Евграфович!..

— Расскажи хлопцам, как они сработали за август месяц.

Каждый день по крупице, как пчела в улей, мы вкладывали свои усилия в общее дело победы над врагом.

Я стал читать свои записи, без комментариев. Да они и не нужны были.

— Ты как заупокойную молитву читаешь, — не выдержал Калганов, — надо короче. И неожиданно запел:

Сегодня Сокол раскрылся с новой, неожиданной стороны. Он прочел мне свое стихотворение «К тебе, Мордовия моя!». Я запомнил только начало стихотворения:

Скучает наш Сокол по родным местам. Нетрудно угадать, что творится на душе друга: все мы давно оторваны от дома, ничего не знаем о близких.

В редкие часы досуга, неожиданно помрачнев, уединялся Сокол, доставал небольшую фотографию.

Стася смеется, и мягкие ямочки на ее щеках делают ее очень привлекательной. Глаза большие, ласковые… Юная полька погибла, спасая Дмитриева от печей Освенцима.

Я знаю, не одна девушка вздыхает по нему в отряде. До сих пор, наверное, вспоминают на родине клявлинские девчата голубоглазого паренька… Да все это не то. Вот Стася… Кажется ему, будто росли вместе и любил он ее давным-давно… Даже стихи написал про нее и бережно хранит их вместе с фотографией в блокноте.

Вася не любил вспоминать того, что произошло в его жизни до встречи со Стасей. Да как забыть, когда память услужливо рисует годы детства, набеги на соседские огороды, ночевки с ватагой таких же сорванцов на берегу тихой речушки и такую вкусную, пропахшую дымком уху из пескарей…

Чаще других вспоминается Иосиф — Оська, сын мордовки и пленного австрийца, попавшего к ним в село в первую мировую войну.

Сначала австрияк был в работниках, потом стал хозяином, женившись на овдовевшей солдатке. Пошли дети. Самый младший — Оська — друг и участник всех Васькиных проказ.

Оська свободно говорил по-немецки, переняв от отца его язык. И так же хорошо изъяснялся по-мордовски, с детства вращаясь с мордовскими ребятами. Вася не хотел отставать хоть в чем-нибудь от приятеля и вместе с Оськой лопотал, с лету схватывая немецкие слова. И свободно усвоил немецкий.

Как давно и как недавно, в сущности, все это было!..

Служба на границе. Война. Окружение под Севском, контузия и плен.

Кошмарным сном теперь кажется день, когда Вася с двумя товарищами бежал из концлагеря, убив часового. Его поймали, жестоко избили и повели на расстрел. «Что, конец пришел? Ему, Дмитриеву? Разве для того он рос, учился, мечтал?» Нет, Дмитриев не мог примириться с этим. Неожиданный бросок!.. Штыком вражьей винтовки прикончены два солдата. Но третий — конвойный офицер полиции Тыхтало — успел сбить Дмитриева с ног. На удивление всем Васю не наказали. То ли дерзость пограничника подкупила лагер-фюрера, то ли у гитлеровцев возникли какие-то особые намерения. Он уцелел. И снова побег.

Шесть раз вырывался Вася из плена, пока, наконец, не попал в Польшу. Бреслау. Городки Верхней Силезии — Опельн, Беутен, Катовице… Лагерная баланда из брюквы и каторжная работа в подземелье. Диверсия на шахте, новый побег.

Дмитриев пробрался в эшелон с понтонами и доехал до старой польской границы. Голод вынудил его покинуть надежное убежище под брезентом. Его подстрелил охранник эшелона, когда он на ходу выпрыгнул возле виадука…

Дочь путевого обходчика — Стася — подобрала и спрятала Дмитриева на хуторе. Но сама погибла под пытками в гестапо. И остались Васе на память о девушке только стихи да маленькая фотография, случайно уцелевшая в разгромленном немцами доме обходчика.

Так было…

Мне вспоминалась еще одна пожелтевшая фотокарточка… С нее глядит, улыбаясь, лихой наездник, гордость наумовцев, партизанский разведчик Сокол. Белый чуб из-под смушковой кубанки — той самой, что сбил с Тыхтало ночью в сенях… Но теперь на ней красная лента и пятиконечная красноармейская звезда. На обороте выведено карандашом:

«Земляку-партизану, начальнику разведки Анатолию И. от Васи Д. 1942-й год. Хинельская база».

История этой фотографии довольно примечательна, и о ней стоит рассказать подробнее.

Дмитриев, зная немецкий, часто пользовался удостоверениями гитлеровских офицеров, гестаповцев, жандармов и других чинов немецкой администрации, захваченных в засаде. Никто из партизан, кроме нескольких разведчиков да работников штаба, не знал об этой его роли. Для него мы в потайной землянке держали специальный «гардероб» — несколько костюмов гитлеровских служителей с надежными документами. Фотографии немцев Вася мастерски заменял своими. Люба строго следила за его экипировкой, сама стирала сорочки, утюжила форму, чистила ему ногти и опрыскивала духами платочки.

Всякий раз, отправляясь в разведку под видом гитлеровца, Дмитриев брал с собой Любу. Она провожала его, укутанного в плащ, за линию партизанских застав и возвращалась на повозке обратно. В условленную ночь выезжала, чтобы встретить разведчика и проводить в потайную землянку.

Не обходилось и без ЧП: партизаны дважды стреляли в Сокола, переодетого в немецкую форму, но, к счастью, все обошлось благополучно. С тех пор наши посыльные стали встречать разведчика как можно дальше от базы. И все-таки каждый раз мы опасались, как бы Дмитриев не нарвался на партизан другого отряда.

В одну из вылазок Дмитриев перехватил матерого эсэсовца, сотрудника службы безопасности СД, ехавшего из Харькова в Орел. Теперь нужно было в удостоверении лейтенанта Отто фон Краусса заменить фотокарточку. Вот Вася и отправился к фотографу в город Севск. Но вместо одного снимка сделал два. Вторым был как раз тот, в кубанке. Попало же ему от меня за это, хотя Сокол и успокоил меня, сказав, что риска не было: он забрал пленку, никаких следов не оставил. И все-таки фотографию Васи я в этот раз не принял, решив показать этим другу, что осуждаю его неоправданную лихость.

В который раз припоминая историю жизни Сокола, пытаюсь разобраться в собственных делах и поступках. Как бы со стороны смотрю на себя и на Любу. Дружба с ней окрыляет меня, делает сильнее. А встречаемся так редко. Урывками. Когда мы в разлуке, хочется сказать, как дорога она мне. Но стоит остаться наедине, все слова вылетают из головы. Мне очень неловко перед Калгановым, как будто я похитил у него самое дорогое, его любовь. Но ведь я ни в чем не виноват перед другом.

— Хо, голова-елова! Чего это ты забрался в такую глухомань? Кабы не твой Воронок, не найти бы тебя. По коню разыскал. Стишки, что ли, сочиняешь? Или зазнобушке послание стряпаешь? Новости есть. Тебе, как начальнику разведки и начальнику штаба, знать надобно. Слушай.

Калганов, пыхтя самокруткой, лезет ко мне под ель и растягивается на расстеленной бурке.

— Перво-наперво, прибыли из Брянского леса радисты: Валя и Борис. При них маленькая станция «Север». Будешь, слышь, у нас собственная связь. Кстати, Валю ты знаешь — девушка из Погара… — Калганов перехватил мой недоумевающий взгляд. — Ну, та самая, что с цыганенком Петькой в партизаны ушла. Она была ранена и ее самолетом отправили в Москву. Там ее подготовили как радистку и снова забросили в Брянский лес.

— Откуда ты это знаешь?

— А я успел ее спросить.

Калганов знал, чем меня порадовать.

— А вот с засадой у нас ничего не получилось.

Смотрю в глаза Николая. В них обида и грусть. Кажется, понимаю его. Недоумевает человек, почему ему так не везет? Мрачен Калганов еще и потому, что сегодня погиб разведчик Чечель. Его обстреляли «украинские казаки» — дошли они и до нас. Чечель в перестрелке одного из них ранил, а тот бросил гранату. Напарнику Чечеля — Плехотину — не удалось вынести товарища. «А вдруг Чечель не убит, а только ранен и живым попал в руки врагов?» Калганов делится со мной сомнениями: кто же он, этот Плехотин? Просто трус или хитрый вражина, пригревшийся как гадюка у груди? Не много ли случайностей, связанных с Плехотиным? Сколько уже раз получалось: сам в кусты, а нас — под песты?

Калганов сообщил еще несколько новостей. Главная из них: полицаи Фотевижской и Марбудской волостей переодеты в немецкую форму — черные мундиры, черные шаровары и черные пилотки. Нацепили на петлицы обрубки молний — и будут выглядеть как заправские эсэсовцы. Этим маскарадом, должно быть, пытаются ввести нас в заблуждение.

— Нас не запугаешь, — сказал Калганов. — Нервы у нас крепкие, будем лупить полицаев во всяких нарядах.

— Верно, дружище. Нервы у нас выдержат.

Калганов обернулся, услышав шелест травы под чьими-то ногами.

— А-а, Сокол припожаловал. Давай, Вася, лезь сюда: и тепло, и светло, и мухи… — Калганов шлепнул себя по шее, где уселась здоровенная муха. — С новостями, голова-елова?

Сокол сообщил: приволок пленного «казака».

Мы быстро пошли в лагерь, посмотреть, что это за фрукт такой. По дороге Дмитриев рассказал, по обыкновению скупо, в нескольких словах, как захватил пленного.

— Когда ты послал нас с Астаховым в засаду, задание нам показалось слишком простым: не впервой брать «языков» на шоссейке возле Эсмани. Там и гарнизон, и комендатура, и прямая дорога в город. Полицаи и немцы мало опасаются, особенно днем. Чувствуют себя как дома на печке. Думали, так будет и на этот раз, да просчитались. «Казаки» осторожны и, с другой стороны, хорошо обучены. На рожон не лезут. Остерегаются. Решили мы с Астаховым в самой Эсмани побывать, на окраине пост накрыть. Дело к вечеру, коней мы оставили в овраге и потихоньку пошли. Идем по дороге, как полагается. При оружии и полной боевой форме. Глядь, навстречу из Эсмани человек. В бинокль видно: военный. При оружии. Ну, ясно, не партизан. Мы идем, он тоже. Сблизились. Он видит, на кубанке моей лента.

— Партизан? — спрашивает.

— Точно. А ты кто, не казачок ли, случайно?

— Он самый, — отвечает.

— И куда же тебя несет, господин казачок?

— А к вам, — говорит. — Убег я от своих.

— А зачем-почему, пусть он сам скажет. Только как-то все не по-настоящему у него получилось. — Сокол усмехнулся. — В плен угодил. Бывает такое. Откуда в «казаки» записался? Теперь вот к нам переметнулся. Это что: спектакль что ли? В жизни так не бывает.

Передо мной стоит смуглый, немного раскосый парень. Волосы черные, жесткие, щетинкой. Видно, недавно, острижен. Лицо монгольского, или, точнее, калмыцкого типа. Одет в старую немецкую рвань. Испуган, съежился, как будто в ожидании удара. Говорит по-русски плохо, спотыкается на каждом слове. Понять все же можно. Пытаюсь установить, откуда и каким образом появляются на свет божий эти «казаки». Нам вскоре предстоит с ними боевая встреча. Да и, наверное, не одна. Это ведь не просто полицаи — это каратели. От рук «казаков» пал наш товарищ — партизанский разведчик Чечель. «Не причастен ли к гибели Чечеля Плехотин? — снова кольнула мысль. — Не знает ли что-нибудь об этом пленный?».

Магометов, как он назвался, дважды выходил из окружения со своим полком. Попал в плен. Содержался в Полоцком концлагере, пробыв там около двух месяцев. Бежал с товарищем в Черниговскую область. В Дроздовицах Городнянского района полгода жил у местных жителей. В середине мая попал в список лиц, подлежащих к отправке в Германию. Решил уклониться от поездки в неметчину и бежал с тем же товарищем из села. На станции Сновск, куда они пришли, формировался отряд «украинских казаков», на который возлагались карательные функции. Магометов и его спутник записались в каратели. Там же получили немецкую форму и оружие. В течение трех месяцев «казаков» обучали тактике, строевой, огневой подготовке и уставам. В последних числах августа их привезли в Эсманский район Сумщины для действий против партизан и мирного населения.

Магометов решил сдаться в плен, поскольку не хочет воевать на стороне фашистов. Так вкратце выглядела история Магометова, если принять ее за чистую монету…

Мне с самого начала показалось: лукавит Магометов, неспроста он переметнулся к нам.

Наумов и Анисименко тоже присутствовали при допросе Магометова, но в разговор не вмешивались. «Разделяют ли они мои сомнения?»

— А ты не спеши с выводами, — посоветовал Наумов, когда я ему об этом сказал. — Оставим пока в группе, установим наблюдение, проверим через наших людей, как он вел себя в селах. Тогда и выводы сделаем. — Наумов задумался. — Да и Плехотин… Хотя и поддерживает его Балашов, а не по душе мне он…

Несколько дней прошли относительно спокойно. Магометов ничем не проявлял себя, и мы уже начали привыкать к нему, как к человеку, случайно попавшему к карателям. Тем более, что множество неотложных дел отвлекли наше внимание.

Все это время разведка усиленно работала на фронт. На Большую землю передавались сведения, очень нужные руководству армии. По заданию Центра мы готовили к отправке под Ворожбу, в глубь Сумщины, один из взводов. Партизаны должны помочь радистам Вале и Борису. Радистам нужно установить связь с партизанами юга Сумщины, с подпольными патриотическими группами и наладить разведку для добычи сведений о противнике в его стратегическом тылу…

Еще раньше мы отправляли туда четыре группы, которые возглавляли Сокол, Калганов, взводный командир лейтенант Сачко и Вася Буянов.

Вся наша разведка была брошена на помощь фронтовой разведке.

Все эти напряженные дни Валя была загружена до предела. «Северок» принимал и передавал радиограммы от нас в брянский край, от Москвы к нам и от брянского края опять же к нам… Поговорить с ней толком мне так и не удалось.

А теперь вот она уходит…

— Надо прощупать «казаков» и попытаться распропагандировать их, — пояснил замысел комиссара Наумов. — Может быть, кое-что прояснится в отношении Магометова… Да, лейтенант, — перебил себя Наумов, — отправьте-ка отделение с Калгановым в засаду. На опушке леса надо перехватить всех, кто появится там. Зачастили в Хинельский лес неизвестные субъекты.. Нужно проверить, не лазутчики ли?

Словно в подтверждение слов Наумова появились наши разведчики. Привели полицая, задержанного у лесокомбината.

— Кто ты, откуда, зачем сюда пожаловал? — стал его допрашивать Наумов. Вопросы ставились быстро, напористо.

Выяснилось: полицай ехал на велосипеде. За плечами болталась самозарядная винтовка. Ехал смело, распевая песню. Вроде бы старался привлечь к себе внимание — вот он, едет, знайте, хозяева! Назвался Тарасовым из села Круглая Поляна. Решил, видите ли, перейти из полиции к партизанам! Вот так, запросто…

— Люди меняют убеждения легче, чем перчатки, — не выдержал я.

— Может быть, обстоятельства привели, — вступился комиссар. — И крута гора, да миновать нельзя. — Сам сделал мне знак: молчи, мол, не высказывай своего мнения перед ним, полицаем…

— Верно, обстоятельства могут играть роль в жизни, — согласился я. — Парень пришел к нам с оружием, пусть и направит его, как подсказывает сердце…

Зачислили полицая Тарасова в первый взвод, к лейтенанту Сачко.

— Посмотрим, чем он дышит и с чем к нам пожаловал, — сказал в заключение Наумов. — Глаз с него не сводить, лейтенант, — предупредил он взводного. — Главное, установить, попытается ли он встретиться с Магометовым.

Так и есть! Тарасов встретился с Магометовым. Значит, ниточка одна. Подождем, что скажет Сокол. Он послан к «казакам» в районный центр Эсмань. Попытается выяснить от самих карателей, кто такой Магометов. Кажется, завязывается узелочек!

Сокол пришел с темными кругами под глазами — несколько суток почти не спал. Побывал в Эсмани, говорил с «казаками», полицаями, «инспектировал» их и давал «указания». Заехал в несколько сел, встречался с нашими связными, беседовал с жителями. И вот что ему удалось узнать: в поселке Смолень полицаи совместно с «казаками» убили жену нашего партизана Пятницкого с детьми, избили мирных жителей, сожгли семь дворов. Особенной жестокостью отличился Магометов.

— Михаил Иванович, что будем делать? — спросил Анисименко Наумова после обстоятельного доклада Сокола.

— Ликвидировать! — ответил одним словом Наумов.