— Лейтенанта Иволгина — к капитану! — закричал дневальный от штабной землянки.

Я поспешил на вызов. Капитан Наумов сидел над записной книжкой. Снарядный ящик, приспособленный под стул, жалобно скрипел проволочными стяжками. По бумаге торопливо бегал карандаш. Из-за плеча Наумова я прочитал:

«За два месяца наша группа в Хинельском лесу выросла на полторы сотни человек. Потери партизан составляют шесть убитых и схваченных врагами связных… Нами уничтожено волостных старшин, начальников полиции, старост, шпионов к тайных агентов гестапо, а также полицаев, гитлеровских солдат и украинских казаков-карателей 205 человек. Захваченными трофеями вооружено пополнение группы. Заложены продовольственные базы с зерном, мукой, медом, салом из расчета на весь Эсманский отряд. Проведено свыше 40 боев и засад. Сорвана хлебопоставка в ряде районов и предотвращена отправка молодежи на каторгу в Германию…»

Наумов машинально хлопнул себя по шее, прибив комара. И опять торопливо забегал карандаш.

«Были ошибки, неудачи и поражения. Но удач — больше. Командиры стали грамотнее. Калганову доверили взвод. Ответственность за подчиненных заставила его быть сдержаннее. Дмитриев по-прежнему выполняет особо важные задания по разведке».

Отмечаю про себя объективность Наумова, манеру изложения мысли — четко, сжато и… суховато. Места для лирики у него не находится. Даже о действиях Сокола сказано всего в нескольких словах.

«Он устроил так, что Степановский и Плехотин, перебежавшие от нас в полицию, обезврежены…»

Наумов поставил точку, устало потянулся.

— Ну, рассказывай, каков был твой поход в курские степи. Чем порадуешь?

— Можете приобщить к своим записям. — Я передал донесение.

— Это я для тебя старался. Цени, брат. Знаю, ведешь записи, Пимен-летописец. А что тут было в твое отсутствие, поди, не ведаешь. Вот мне и захотелось вспомнить да на карандашик взять.

Наумов достал кисет, отсыпал на закрутку.

— Кури.

Две тоненькие струйки голубоватого дыма растворились под крышей шалаша.

— На диверсию ходили впятером, — начал я, — лейтенант Василий Буянов, старшина Виктор Жаров и еще двое новичков. Я брал их впервые. Пусть, думаю, учатся. Опять избрали шоссейные и железные дороги на участках Льгов — Брянск и Льгов — Курск. Дорогу на Курск заминировали вечером 14 сентября, а через каких-нибудь сорок минут с шестиметровой высоты слетел под насыпь эшелон: пять пассажирских вагонов с живой силой и тринадцать грузовых с зерном нового урожая — тонн пятьсот. Гитлеровцев человек двести погибло, много раненых…

Наумов потер ладони:

— Неплохо, Анатолий, совсем неплохо! Но у тебя, кажется, еще в запасе что-то есть?

— Есть. Еще один «суставчик», как говорит Вася Буянов. Шел со Льгова на Брянск. Это было двумя днями раньше, 12 сентября. Насчитывалось до тридцати вагонов. Грузовой поезд. Мы его сбросили, но точных сведений, с чем он был, не имеем: сразу же после диверсии пришлось ретироваться, район окружили немцы, выставив возле места крушения сильную охрану. Организовали проческу местности, но мы уже ушли. Ущерб должен быть порядочный: насыпь достигала высоты трех с половиной метров, и мина была заложена на повороте… Потом три мины заложили на шоссейных дорогах. Сработали удачно. Подорвались две машины с зерном, одна с солдатами.

Я погасил цигарку. Крошки табака ссыпал в карман: сгодятся.

— Ну-ну? — нетерпеливо спросил Наумов.

— А дальше — мелочь: несколько уничтоженных полицаев, молотилок, сожгли четыре тока с завезенной для обмолота пшеницей.

— Как ведет себя противник?

— Гитлеровцы продолжают насильно мобилизовывать местных жителей, особенно молодежь, на службу в полицию… Те упираются, бегут кто куда…

Наумов оживился.

— Слушай, Анатолий! Мы уже говорили с Анисименко. А не провести ли нам тоже мобилизацию? Многие опасаются открыто к нам идти: семьи будут уничтожены. А тут без придирки: население, мол, не виновато: пришли партизаны, мобилизовали и — все! С них и спрашивайте!..

— А почему бы и нет, Михаил Иванович? Мысль добрая. Давайте предварительно набросаем основные пункты приказа. Потом согласуем с комиссаром. Ну, а там размножим на машинке и во всех селах вокруг леса вывесим…

— Действуй, лейтенант.

Вечером вернулся из поездки по селам Анисименко. Он вторую неделю агитировал колхозников саботировать уборку урожая. Такие поездки он шутливо называет «саботажными вылазками».

Как всегда, он и в этот раз оживленно делился новостями, рассказывал, где и что сделано, сколько спрятано хлеба, сколько сожжено на корню и в скирдах…

Я молча подал комиссару листок с подлинником приказа о мобилизации в партизанский отряд.

— Вот это — дело! — обрадовался Анисименко. — Расписали, как военные министры… — Он на минуту умолк. — А как население к этому отнесется? Как воспримет? — И сам же ответил: — Как приказ Родины!.. Как же еще?!

— Именно, — поддержал Наумов. — На то и пишутся приказы, чтобы они выполнялись!.. Верно говоришь, Иван Евграфович, придут люди!..

— Давайте загодя подбирать командиров на отделения и взводы, — предложил Анисименко. — Не зря же мы обучали хлопцев в «лесной академии»: вытянут!.. — Не дожидаясь ответа, повернулся ко мне. — Доставай, лейтенант, из своих сейфов списки личного состава. Посмотрим, кто на что гож… — Он задумчиво посмотрел на Наумова и тихо закончил: — Начальник — всему делу печальник!.. Верно старики говорили.

И вот подготовка к приему пополнения закончена. Командиры подобраны и проинструктированы. Дело за людьми, как мы и предполагали, не стало: уже на второй день после вылазки кавалерийского взвода в села, бесед коммунистов и комсомолии с жителями на пункт сбора в лесокомбинат стали стягиваться в одиночку, а затем и группами местные жители и те из военнослужащих, кто еще не успел прийти к партизанам. Комплектовались новые отделения, взводы и роты. И сразу же началось обучение новых бойцов партизанской тактике. Главное внимание уделялось действиям одиночного бойца в нападении, в обороне при встречном бое. Одновременно постигались основы стрельбы из ручного оружия, метание гранат на дальность и точность… Все были заняты до предела. Не партизанский лагерь, а учебный полигон.

Вместе со «стариками» на задания теперь ходили и новички. Действовали уже сноровисто, толково.

Однажды Наумов позвал меня в штабной шалаш.

— Есть идея, — сказал он. — Догадываешься?

— Это о чем?

— Надо узаконить наших новичков.

— Присягу?

— Точно, лейтенант. — Наумов передал мне листок с текстом. — Это событие должно стать праздником для каждого. И провести его надо как можно торжественнее.

Наумов прав. В жизни каждого военного присяга играет огромную роль, тем более важна она для партизан.

Соблюдая традицию, мы оповестили соседей — командование Степного и Хомутовского отрядов, пригласив их на торжество.

И вот на поляне выстроен отряд. В строю стоят все, кроме тех, кто несет охрану лагеря. К этому дню мы не отправили на боевые задания ни одного человека.

Анисименко поздравил новое пополнение с принятием в отряд, пожелал успешной борьбы с врагами и полной победы над фашизмом. Потом взял в руки лист с текстом присяги советского партизана. За ним, волнуясь, но четко и громко чеканя слова, партизаны повторяли:

— «Я, гражданин Советского Союза, верный сын героического народа, клянусь, что не выпущу из рук оружия, пока последний фашистский гад не будет уничтожен на нашей земле…»

Ясный осенний день, безоблачная синева и легкое колебание листвы — словно от единого дыхания людей в суровом строю народных мстителей.

— «Я обязуюсь беспрекословно выполнять приказы командиров и начальников, строго соблюдать военную дисциплину…»

Суровые лица, гневные слова…

— «За сожженные города и села, за смерть женщин и детей наших, за пытки, насилия и издевательства над моим народом я клянусь мстить врагу жестоко, беспощадно и неустанно. Кровь за кровь, смерть за смерть!..»

Набежало облако, пала тень на лица бойцов. От этого они кажутся еще более суровыми, а слова клятвы боевому партизанскому братству и верности матери-Родине — еще более грозными. В этих словах не только глубокий смысл, в них — основа жизни каждого из нас: стремление обрести свободу.

— «Я клянусь всеми средствами помогать Красной Армии уничтожать бешеных гитлеровских псов, не щадя своей крови и своей жизни.

Я клянусь, что скорее умру в жестоком бою с врагами, чем отдам себя, семью и весь советский народ в рабство кровавому фашизму…»

Голос комиссара звучал, как натянутая струна:

— «Если же по своей слабости, трусости или по злой воле я нарушу присягу и предам интересы народа, пусть умру я позорной смертью от руки своих товарищей!..»

Единым дыханием вместе с комиссаром произнесли партизаны последние слова: все они отныне связаны одними мыслями, одной судьбой.

Наши гости — хомутовцы — уехали тотчас же после торжественного обеда и концерта художественной самодеятельности. Им надо было готовиться к боевой операции. Зато партизаны Степного отряда, ближние наши соседи, задержались допоздна. Командир отряда Ковалев, молодой еще человек, все присматривался к нашим порядкам, расспрашивал о житье-бытье, о боевой подготовке, участии в боевых и хозяйственных операциях и, кажется, остался доволен. Может быть, действительно, соседям кое-что не мешало бы перенять у нас. Мы знали, что степняки живут не столь уж строго и порой не понимают вреда от той вольности, которая допускалась в их лагере.

Анисименко сказал однажды, возвратясь от Ковалева:

— Табор какой-то… Все перемешалось. Не поймешь толком. Семьями живут, не по-воински… Так и беды накличут. Приходи кто хочешь — никто и не спросит зачем. А еще в старину умные люди сказывали: согласного стада и волк не берет! — Анисименко задумался. Долго молчал. Потом предложил Наумову: — Надо бы поговорить с Ковалевым, подсказать ему. Командир он молодой, сразу все тонкости партизанской жизни не охватит. К тому же слаб после ранения, почти не поднимается. Вместо него всеми делами заворачивает Юрко, его заместитель.

Мне довелось присутствовать при этом разговоре, и я не мог не оценить наблюдательности комиссара. Он сделал неожиданное для нас заключение:

— Юрко действует в одиночку, не советуется с коммунистами. Иначе было бы в лагере по-другому. По всему видать, мало их в Степном отряде, коммунистов. И не так, мне кажется, поняли тамошние командиры задачи партизанской борьбы. Они подняли несколько сел да и переселили в лес. Вот вам и массовость!.. Мол, и будь без хвоста, да не кажись кургуз!

— В Степной район пошлем свою разведку, комиссар, — поразмыслив, решил Наумов. — Поможем соседям… А с Ковалевым, действительно, надо по душам поговорить. Предостеречь товарища, поправить…

Офицер полиции Тыхтало сидел за столом в самом мрачном настроении.

— Да плевать я хотел на Ковалева! — стукнул он кулачищем. На столе звякнул, опрокинувшись, стакан. — Тоже мне партизан! Собрал какую-то орду в Хинельском лесу и баламутит!.. Забыл, видать, как мы две сотни его приспешников из Подывотья в расход пустили! — Тыхтало зло хрупнул огурцом. — С Ковалева сам спущу штаны и плетью раскрошу евонную филею… Не его нам опасаться. Главный враг — отряд Наумова. Вот это орешек! Успели уже и мобилизацию провести и новичков обучить своему бандитскому ремеслу… Присягу намедни приняли! — Тыхтало сплюнул. Зло повторил: — Наумова бы схватить! Тогда никакой комендантишко не посмеет орать на меня да кулаками тыкать. Я сам умею руками махать — еще Петлюрой обучен… Вот так, господа! — губы Тыхтало кривятся, выражая крайнюю степень обиды. — Нет, за что мне, офицеру тайной полиции, паршивый германец в морду дал, а?! За Ковалева, да?! Так с Ковалева я и спрошу! Сам в лес пойду ловить его. Вот так, господа!

— Лучше не чеплять их, — возразил полицай, — отчаянные… ик! Лучше выпьем. — Он опустил голову в чашку с капустой.

Тыхтало презрительно оглядел захмелевших полицаев. «Разве это вояки? Так себе, слабаки! Вот он, бывало!» Впрочем, и сейчас Тыхтало пьет не пьянея. Только злости в нем прибавляется. На всех, на весь мир! Никому нельзя довериться, ни в ком правды нет — по себе знает. И никуда от этого не уйдешь. «Дурачье!.. Вот он — другое дело. Всякую драку умеет себе на пользу обратить. Вот этот мундир, например… Приятно было получить его за храбрость при поимке отчаянного пленного пограничника, который заколол двух немецких солдат… Тряпки, разумеется, мелочь. У меня припрятано кое-что поценнее. Неплохо бы лагерь Ковалева пощипать: там была бы пожива! Там бы я разгулялся, от всей души!»

Опрокинув в широко раскрытый рот стакан первача, Тыхтало насторожился: «Будто кто за дверью скребется? Кому бы это в сени попасть?» Прихлопнув на огненно-рыжей шевелюре белую смушковую кубанку, мельком оглядел себя в зеркало. Точь-в-точь подсолнух на заре!..

Тяжелой походкой двинулся из горницы, вытащив наган.

Гулкий револьверный выстрел, возня и топот ног в сенях всполошили полицаев. Захлопали выстрелы.

Два конника на широкой рыси проскакали в сторону леса: это партизанские лазутчики побывали в логове Тыхтало.

Тыхтало задыхался от ярости:

— И наган, сволочь, выбил, и кубанку сбил с головы!..

— Нашел о чем жалеть, пане начальник! Помешкай бы немного, вас самого уволокли бы в Хинельский лес. А там разговор короткий.

— Это все Ковалев!.. — бесновался Тыхтало. — Ну, погоди у меня. Только не переместил бы он свой табор! Возьмем подмогу из Севска и… Вот так, господа! — Тыхтало сжал огромный кулачище, словно сдавил в нем ковалевских партизан. — А наумовцы? Связь есть у них с Ковалевым? Должна быть. Непременно… Вот в чем закавыка… Тут ухо востро держать надо!

— Да уж не хлопать! Запросто можно голову потерять, не только кубанку! — захихикал полицейский.

25 сентября 1942 года мы встретились с командирами Степного отряда. Уединились на тихой солнечной поляне на берегу Ивотки, где проводились комсомольские собрания, принимали присягу и решали свои самые важные дела.

Говорил капитан Наумов — откровенно, без скидок на самолюбие.

— Вы плохую услугу оказываете населению. Собрали людей со всей округи, привязали себя к табору. А ведь даже охрану мирных жителей не можете обеспечить силами своего отряда, да еще расположились на опушке леса, в доступном для противника месте. Привлечете в лагерь врага, понесете неоправданные потери. Защищаться надо нападая. В этом — смысл партизанской войны. Надо теснить полицию, вышибать их гарнизоны из сел, а не тянуть жителей сюда…

Гостям неприятно выслушивать то, что говорит Наумов. Разве они мальчишки, чтобы их отчитывали? Особенно недоволен Юрко — он приехал за старшего. Хмуря тяжелые брови, он покусывает горький стебелек сухой полыни. Слова Наумова горше. Юрко выплюнул огрызок. Серые глаза горят недобрым огоньком.

— Капитан Наумов говорил здесь о какой-то группе. У нас, чтобы вы знали, не группа, а бригада! Бригада! Ясно вам?

— Колхозная бригада! — под смех наумовских командиров уточнил Коршок. Охраняя военный совет, он одновременно слушает и подает реплики.

— Не колхозная, а партизанская бригада! — повторяет Юрко. Перетянутый ремнями, с биноклем на шее, он держит себя важно. Испортила парня власть.

— Вы весной ушли из Хинели: ковпаковцы, ворошиловцы, ямпольцы… Вы тоже, капитан, драпанули с эсманцами… Велик Брянский лес, но до него от Хинели — добрая сотня верст. Вот туда за собой народ из Сумщины действительно не потащишь. Здесь его надо было защищать! И кто это сделал без вас? Наш Ковалев! Он один не ушел тогда из леса, от родных хат… Раненый, не испугался ни бомбежек, ни карателей! Ничего!.. Тогда нас, действительно, была группа — всего несколько человек. А теперь? Сотни!.. И мы не потерпим, чтобы кто-то вмешивался в наши внутренние дела. Тем более, что мы здесь — не гости, живем в своем, Хинельском лесу… Ясно?.. А вы в чужой монастырь со своим уставом лезете.

— Это местничество, — послышались возмущенные голоса наумовцев.

— Нет, хуже — зазнайство!

— Я понимаю, сосед, — обратился к Юрко Наумов, — обидно выслушивать о себе такое, но это правда. — Легкий ветерок мягко шевелит прядку светлых волос Наумова, бросает их на высокий крутой лоб. Капитан проводит ладонью по голове. — Дело кончится тем, что ваше воинство будет разгромлено десятком паршивых полицаев… Тыхтало готовит налет, — Наумов повел рукой в сторону Сокола. — Вот Дмитриев с Романом Астаховым побывали в его логове, сами слышали, как грозился Тыхтало напасть на вас.

Наумов замолчал.

— Давайте хотя бы обменяемся паролями, — предложил Анисименко. — А то блуждают по лесу неизвестно чьи люди, неизвестно зачем. Нам нужна определенность…

— И проверить невозможно, — подхватил Наумов. — Попадались в наши руки вражеские агенты и лазутчики. На допросе показывали сначала, будто из вашего лагеря они, партизаны… Уже потом оказывалось, что это — вражины. А был бы общий пароль — другое бы дело.

— Зато вы, как улитки в скорлупе, прячетесь, — взорвался Юрко. — За нас — люди, они всегда предупредят в случае чего… Без всяких паролей. Ясно вам? — Он вскочил в седло, огрел плетью коня. За ним поспешили остальные, командиры его отряда.

— И я хотел этому индюку подарить Тыхталову кубанку, — ругнулся Сокол. — Тоже мне, посланец комбрига… На месте Ковалева я своим заместителем подобрал бы другого человека. Не такого наполеончика.

— Да-а, если все командиры Ковалева думают так же, как Юрко, придется им лиха хватить, — заметил Анисименко. — Как говорится, у коротких ног и шаг короткий…

Детские зыбки, подвешенные к ветвям, сонное бормотанье кур на вершинах деревьев, утробные вздохи коров, пережевывающих жвачку. Затухающие костры «куреней» и дремлющий часовой возле штабного шалаша, влюбленная парочка в кустах возле ручья… Это лагерь соседей, ковалевцев.

Постепенно все звуки утихли. Лагерь погрузился в безмятежный сон. Тишина…

На болоте закричала ночная птица. С дерева дружно и разноголосо ответили петухи. Вскрикнул во сне младенец, но тут же, убаюканный ласковой рукой матери, заснул. И опять тишина…

Спит лагерь.

Спит часовой.

А в это время…

Командир маршевого батальона Генрих Битнер поднял ракетницу. Цепь солдат и полицаев, окружавших лагерь Ковалева, затаилась, ожидая команды.

— Штурм!

— Фойер!

Ракета, вторая, третья… Редкие щелчки ответных выстрелов, истошный вой баб, крики ребятишек… Местами завязывается рукопашная схватка, но это не бой, а беспощадная, яростная резня безоружных людей…

— Дмитриев!

— Здесь!

— Скачи к соседям, выясни обстановку. Ковалеву скажи — спешим на помощь.

Мы заранее подготовились к отражению противника на случай, если он вторгнется в расположение соседей. Поэтому выступили быстро, без проволочек.

Мы скачем через чащобу, без дороги — напрямик путь короче. Вот-вот должен вернуться Сокол. Он должен встретить нас возле развилки дорог — у лагеря Ковалева.

Над лагерем висят осветительные ракеты, ночное небо отражают темно-багровые сполохи разгорающегося пожара.

— Беда, лейтенант! — на рыси подскакал Роман Астахов.

Трещит кустарник… Тревожно ржет лошадь. Я понял, что означало восклицание Астахова. Боюсь поверить. Тревога передается и другим.

— Васина лошадь, ребята, — замечает Коршок. — Ласточка… Ржет, зовет хозяина.

— А где сам Дмитриев? Сокол где?

Сердце сжимается в предчувствии беды. Почему конь вернулся без всадника? Где Сокол?

Темный лес затаился враждебно. Ветки хлещут по лицу, цепляются за одежду. Скорее, скорее! Кони чувствуют нетерпение всадников: скорее, скорее!

Выстрелы внезапно смолкли — в лагерь ковалевцев ворвался наш кавалерийский взвод.

Поздно… Враги на машинах уже уходили на Севск.

Лагеря нет. Догорают шалаши. Дымится, тлея, одежда брошенных в огонь раненых и убитых… Изредка вспарывают тишину ночи одинокие выстрелы: рвутся патроны, накалившиеся в огне. То здесь, то там раздается стон, мольба о помощи, приглушенное проклятье…

— Ой, да что это такое? — шепчут посиневшими губами умирающие. — Ой, да что это?

Тяжело дышит затоптанная сапогом фашиста грудная девочка. Сломанная ручонка ее придавлена зыбкой.

А вот лежит на пепелище старик. Глаза вытекли, лопнув от жары. Чернеют страшные ямы пустых глазниц.

— Дедушка, дедуся! — всхлипывает на дереве мальчонка. — Мне страшно, дедуня! Почему ты молчишь?.. Сними меня отсюда, пойдем к маме…

При первых выстрелах дед посадил внука на дерево. Сам, сбитый пулей, упал в костер.

Втоптана в пыль белая смушковая кубанка с красной лентой и пятиконечной звездой… Валяется раскрытый блокнот и две выпавшие из него фотокарточки. На одной надпись:

«Земляку-партизану, начальнику разведки Анатолию И. от Васи Д. 1942-й год».

Погиб Вася Дмитриев, наш Сокол.

О том, как это произошло, нам рассказал мальчик, сидевший на дереве.

Вася Дмитриев влетел в самый центр лагеря, к штабному шалашу Ковалева.

— Где командир? — опросил он, осаживая Ласточку.

— Какой?

— Ковалев.

— Вот тебе Ковалев! — налетел на Дмитриева один из полицаев.

Вася выхватил шашку. Клинок, со свистом описав дугу, хрястнул полицая.

Выстрел… Второй… Третий…

Осыпаются ветки, сбитые пулями. Вася вздыбил Ласточку и нанес удар по стрелявшему в него офицеру.

Генрих Битнер упал под копыта коня. Но при ударе о каску клинок треснул пополам. Отбросив обломок, Вася пустил в ход плетку, отбиваясь от навалившихся солдат.

Сила ломит силу…

Васю стащили с лошади. Она дала свечку и вырвалась из круга.

Поверженный на землю, Вася признал Тыхтало по огненному чубу. Выхватил нож, всадил его в грудь наклонившегося над ним давнего врага. Отплатил за ковалевцев, за Стасю. За друзей. За все… Вцепился обеими руками в тыхталовскую шевелюру и застыл, пронзенный несколькими штыками.

Враги торопились, опасаясь нападения с тыла: вот-вот появятся наумовцы. Однако они успели отсечь голову Сокола и бросить ее в мешок. Насадив на кол, они возили ее потом по селам и городам Севского района, устрашая людей.

Нет Сокола… В душе пустота. Ни к чему не могу приложить руки, все немило… Ах, Вася, Вася! Как же ты не уберег себя?!. Вот еще одного сына потеряла земля родная… А сколько их еще будет, таких потерь?

Держу в руках фотографию. Всматриваюсь в знакомые черты. Кажется, вот-вот раздастся знакомый голос:

— Задание выполнено, прибыл…

Каждая ветка вокруг нашей стоянки, каждая тропка в лесу напоминает о славном разведчике.

Притих Калганов. Сидит возле меня хмурый, опустошенный, как и я. Все валится у него из рук.

— Был там… у него. Люба с девушками цветами украшают могилу…

Я молчу. Никакими цветами не оправдать нам этой потери.

Ах, Сокол, Сокол!..

В который раз подходит ко мне Люба.

— Не надо так. — Слезы льются из ее больших, тоскливых глаз. — Чего терзаешься и меня мучаешь?..

Николай Калганов изготовил скромный обелиск с пятиконечной звездой. Над рамочкой с Васиной фотокарточкой выжег раскаленным шомполом эмблему партизан: клинок, перекрещенный с автоматом, над ними — кубанка с красной лентой. Сбоку склонилась скромная дубовая ветвь. Ниже написал крупными, сразу бросающимися в глаза буквами всего два слова:

«ПОМНИТЕ, ЛЮДИ!»

В них, в этих словах, боль и скорбь, в них — крик души. И требование. Суровое, решительное требование к тем, кто после нас останется жить. Обращение нашего поколения к людям будущего.

Не было дня, чтобы кто-нибудь из друзей Сокола не побывал здесь, не посидел возле могилы, не погрустил о нем, не подумал бы о себе, о жизни — такой быстротечной и ненадежной…

Но пришло время нам расставаться с хинельским краем и со всем, что было с ним связано. Нас отзывали в Брянские леса.

Первого октября наумовцы выступили на север, к железнодорожной станции Знобь. Там нас ожидали две роты Эсманского отряда, которому подчинялась и группа Наумова. Мы уже знали о новости: украинские партизаны готовятся к перегруппировке сил и к выходу на оперативные просторы — за Днепр. Теперь, действительно, и нам надо быть там, среди своих.

Мне подумалось: не напрасно ходил по земле украинской Иван Бойко, посланец партии.

Мы пошли, как обычно, со всеми мерами предосторожности, быстро и скрытно. Ночевку сделали на выходе из рощицы — последней перед степью.

Возле поселка Дороновка встретился нам паренек лет пятнадцати. Возвращался с поля домой. Разговорились. Отец на фронте. Мать умерла. Остался с малолетней сестренкой. Приходится батрачить у полицая. С весны сестренку взяла тетка, а он перешел на жительство к полицаю. Неуютно одному-то в пустой избе сидеть.

— Поехал бы ты с нами, — пригласил Илюша Астахов.

Паренек малость подумал.

— А куда я лошадь дену?

— Лошадь тоже может к партизанам на довольствие стать, — поддержал Илюшу Калганов. — Звон, сколько их у нас, коней-то. Не чета твоей…

— Кто ж меня примет? — засомневался паренек.

— Я и приму, — рассмеялся Калганов. — Давай в мой взвод!

Глаза паренька засияли.

— Я радый партизаном стать.

— Как зовут тебя, партизан?

— Пашкой.

— А коня?

— Пегашкой.

— Значит, Пашка на Пегашке! — резюмирует Калганов. — Воюй на здоровье, парень. До самой победы!..

Ночью за Красичкой, несколько восточнее ее, показалось зарево, затем — чуть дальше и восточнее — другое. Донеслись приглушенные расстоянием выстрелы. Бой разгорался сразу в нескольких местах. Скоротечный, партизанский бой.

— Ну как там, разведка? — нетерпеливо справляется связной от Наумова.

Что ему ответить? Можно только предполагать. А разведчик обязан говорить только о том, что сам видел, или о том, что сам слышал. Не больше… Время идет, мы топчемся на месте в полном неведении. Надо послать связных в головную роту.

— Старшина Жаров! — зову в темноте.

— Есть!

— Коршок!

— Есть!

— Вместе со связными от головной роты разыщите лейтенанта Сачко — он где-то возле Красички. Передайте ему: мы изменили маршрут, идем на станцию Победа. Пусть Сачко ведет роту за нами. Мы будем оставлять на поле «маяков» из конной разведки. Свое появление на станции отметим серией условных ракет. Он знает.

С конными разведчиками Романа Астахова и взводом Калганова я двинулся впереди колонны — в головном охранении. Охранение пришлось сколачивать на ходу. Надо наверстывать упущенное время: и так потеряли минут сорок!..

Бой в Красичке становится напряженнее. Сквозь стрельбу и разрывы прорываются крики женщин, детей, мычание коров… И снова взрывы снарядов, мин и ручных гранат, очереди пулеметов и автоматов, вспышки ракет.

Мигнул фонарик: наши разведчики на окраине Победы.

В ложбине, возле крайних строений, Калганов, Коршок, братья Астаховы кого-то усердно тузили кулаками. Чуть в стороне, охраняя разведчиков, стояла Люба.

— Что тут происходит?

— Да вот, товарищ лейтенант, поймали возле пулемета… Один куда-то отлучился, а второго мы накрыли. — Астахов тяжело дышит.

Кое-как разобрались. Оказалось: на станции Победа в засаде находились пулеметчики из отряда «Смерть фашизму». Наша разведка захватила пулеметчика как полицая. Тот, в свою очередь, наших посчитал за врагов и не признавался, кто он… Когда недоразумение было устранено, а пострадавшему вместе с извинениями возвращен пулемет, он рассказал: в эту ночь украинские отряды наносят отвлекающие удары по нескольким вражеским гарнизонам в полосе нашего предполагаемого прорыва… Значит, связные добрались до Брянского леса вовремя и наумовцам открывают путь боевые друзья.

Тем временем подтянулась к нашим главным силам и рота Сачко вместе с «маяками» и нашей разведкой. Я с охранением опять выдвинулся вперед.

— И я с вами, хлопцы, — сказал Анисименко.

— Беспокоится, голова-елова, — шепнул Калганов. — Сам хочет быть впереди…

Партизаны снова выстроились в походную колонну. От Победы шли до самого утра безостановочно.

Огромное красное солнце вставало над дремлющей синевой далеких Брянских лесов. Медно-красные стволы сосен извилистым золотым поясом охватили южную опушку. Лежебока-ветер, наверное, все еще нежился в ветках молодых березок и увядающих духовитых травах.

Легкое облачко, залюбовавшись рождением нового дня, застыло над степью. Потом оно растворилось в синеве. Небо стало чистым и ласковым, как глаза ребенка.

Мы невольно замедляем шаг. Каждый из нас впитывает в себя очарование раннего утра, необыкновенно красивое сочетание ярких осенних красок.

— Возле села Лесное сделать привал! — передал нам приказ Наумова прискакавший Пашка на Пегашке.

— Ба, да это твой хлопец! — говорю Калганову.

— Тот самый, — улыбается Анисименко.

— И уже военную науку постигает, — не без гордости заявляет Калганов. — Моя школа!.. — Он кивает Пашке: — Успел и карабином обзавестись?

Тот засиял от удовольствия: сам взводный командир похвалил!

— Это вот он, Илюша Астахов, дал. У него автомат есть…

Договорить он не успел. Над растянувшейся колонной появились, пикируя, два звена вражеских бомбардировщиков.

Дрогнули, заметались партизаны, особенно новички, не обстрелянные в боях. Бывалые партизаны знают, что делать в подобных случаях: надо рассредоточиться и залечь. Но лежать под бомбами стало невмоготу: очень уж часто и густо ложились они…

Кажется, уже нет силы, которая была бы способна вернуть присутствие духа и уверенность.

Сила такая нашлась. Комиссар Анисименко и раненный в руку Калганов одновременно открыли огонь из пулеметов. Тут же заговорили все наши пулеметы, карабины и винтовки. Словно стая воронья, вспугнутая выстрелом, самолеты легли на обратный курс.

Пашка на Пегашке даже помчался по полю вслед уходившим самолетам. Отчаянно колотя пятками по брюху Пегашки, он кричал:

— Стой, гады! Кому говорю — стой!..

Пулеметная очередь — последняя в этом бою — перерезала всадника и его коня.

Калганов бежал по полю, махая раненой рукой, словно подстреленная птица перебитым крылом.

— Насмерть! А какой хлопец был!..

Стоим молча. Стоим, обнажив головы. И мне слышатся слова Пашки, простого деревенского паренька, которые он произнес накануне: «Я радый, что партизаном стал!..»

И вот нет Пашки…