В Брянский лес стягивались разрозненные партизанские группы и отряды. Пришли и мы, наумовцы.

Наши хинельцы выглядели молодцевато. У них и табачок водился, и обмундирование лучше, и боевого опыта поднакопили. Наверное, поэтому Балашов распорядился наше пополнение передать в другие группы, а самых боевых парней — к автоматчикам. У наумовцев осталось три взвода — всего полсотни человек.

— Как в сказке, — невесело пошутил Коршок. — Вернулся дед от синего моря к разбитому корыту…

— Да-а, голова-елова, здорово нас пощипали, — вздохнул Калганов. — Куда же теперь наших начальников определят?

А когда узнали, только руками развели. Капитан Наумов назначен начальником штаба, я — начальником разведки Эсманского отряда.

— Ладно хоть тебя, Иволгин, возле меня догадались оставить, — сетовал Наумов. — Расчихвостили хинельскую группу, черт возьми.

— Ничего, Михаил Иванович, орла видно по полету, а хинельцев — по делам.

Вскоре меня вызвали в Объединенный штаб партизанских отрядов Сумщины. Начальником разведки этого штаба был капитан Бессонов. Он приветливо улыбнулся, поднимаясь мне навстречу.

— Рад познакомиться! Садитесь, рассказывайте.

Выслушав доклад, Бессонов сказал:

— Район разведки для эсманцев намечается до Знобь-Новгородской. Устраивает ли он вас?

— Да, район удобен. Нам он более всего и подходит.

— Рад, что угодил! — Бессонов улыбнулся. — Значит, урожайное местечко попалось? Подавайте теперь побольше «языков», осваивайтесь. Очень полагаюсь на вас.

На мой молчаливый вопрос ответил:

— О хинельской группе наслышан много. Похвально отзывались партизаны о ней и о ее командирах — Наумове и Анисименко. — Бессонов покрутил в руках карандаш. — У нашего брата нелегко заслужить такую характеристику.

— Нет теперь этой группы. Не у дел и комиссар Анисименко. Да и Наумова пришпилили к бумажкам в штабе отряда, как бабочку под стеклышко, — для видимости.

Бессонов расхохотался:

— Весьма образно… и зло!..

Странно, только познакомились, а расставаться не хотелось обоим.

— Пойдем, лейтенант, поужинаем, — пригласил Бессонов к себе. — По пути зайдем к москвичкам.

— Каким москвичкам?

— Э-э, брат, у нас в штабе такие невесты…

— Догадываюсь. Из ЦК комсомола, наверное.

— Правильно.

— Вот видите: разведчики наши уже пронюхали.

В просторной пятистенной избе жили, по рассказу Бессонова, пять девушек, посланцев Центрального Комитета комсомола. Они все время разъезжали по отрядам, знакомились с молодежью, комсомольскими делами партизан, собирали материалы для газеты…

Бессонов тут был своим человеком.

— Приглашаю на банкет, девушки! — объявил он. — На сборы две минуты.

Вскоре веселой гурьбой мы ввалились к капитану.

Трапеза оказалась довольно скромной: по сухарику на брата и две банки консервов на всех. Но радушный хозяин так приветливо и от души угощал нас, что мы были буквально очарованы им. Время пролетело незаметно.

— Долго не могу задерживаться, — извинился я. — Мне бы хотелось заглянуть еще в редакцию газеты «Партизан Украины»: посылал заметки и стихи из Хинели с нашими связными — Шамановым и Латышовым. И с другими ребятами.

— Так вы и есть тот самый хинельский корреспондент? — опросила одна из девушек, Ася.

Получив утвердительный ответ, заметила:

— Информацию вашу мы получили. Кое-что отобрали для «Вестей с Советской Родины» и в «Совинформбюро»… К сожалению, не все материалы дошли до нас. — Печаль мелькнула на ее лице. — Жаль Шаманова и Латышова. Перехватили их враги, казнили…

За окнами потемнело. Надо спешить.

— Где располагается редакция газеты? Мне все-таки хотелось бы там побывать.

— А газеты здесь уже нет, — ответила Ася. — Редакция переехала в Ново-Васильевку.

— Туда не с руки, — пожалел я. — Да и времени в обрез.

— Куда, лейтенант, на ночь глядя? — попробовал отговорить меня Бессонов. — Завтра поутру и уехал бы…

— Нет, капитан, спешу. Дел — невпроворот… Спасибо за прием да за ласку.

— А ты напрасно, лейтенант, разъезжаешь один: в следующий раз изволь брать с собой двух-трех разведчиков посмекалистей.

— Спасибо, учту.

Тепло простился я с новыми знакомыми и, духовно освеженный, пустился в обратный путь. Воронок шел уверенно. Сколько раз он выручал меня!

Вдали врезаются в небесную темень немецкие ракеты: они всю ночь освещают подступы к населенным пунктам.

Надеются вовремя заметить партизан, когда они будут подкрадываться. И хоть ракеты, как неоднократно показывал опыт, не спасали гарнизоны от разгрома, а гитлеровцев — от смерти, но такова сила привычки…

Интересно, как закончится вылазка поисковой группы — Коршка, Калганова и братьев Астаховых? Перед отъездом в Объединенный штаб я направлял их за «языком» в Знобь-Новгородскую. Хотел с ними поехать, да не пришлось. Теперь вот думай — что там да как?

Но скоро буду в отряде, выясню… Уже рассветает.

Едва успел слезть с лошади, как вызвал Наумов. Приказал отобрать в отряде тяжелораненых для отправки на Большую землю. Самолеты придут на Смелижский аэродром следующей ночью.

— Дошла молитва до бога! — смеется Анисименко. — «Осадная» армия гитлеровцев крепко увязла возле Брянских лесов. Она тут простоит, пока наша наступающая армия не даст ей по зубам… А покамест с нее достаточно орловских да брянских партизан. Нам пора и честь знать: загостевались тут. Домой пойдем, на Украину!

— Да, Иван Евграфович, все очень верно, — заметил Наумов, — партия принимает меры по расширению партизанской войны на Украине. Значит, мы правильно делали, что не спешили сюда из Хинельских лесов.

— Там теперь хомутовские партизаны из курской земли и отряд Ковалева хозяинуют… Держат то, что им передали «по наследству». Теперь, поди, поумнели — узнали, почем фунт лиха!..

За повседневными хлопотами и не заметили, как подкралась чудесница осень. Бросила цветастую кружевную шаль на плечи брянского разнолесья. Пестрит солнечными бликами на полянах да на пойменных лугах. Всегда приносила осень людям полными пригоршнями свои богатые дары. Так было из века в век. Теперь же люди с голоду пухнут, умирают… Партизаны перебиваются кое-как с травки на толченую кору, а разве это харч? На такой пище долго не протянешь. В брянском крае нет мяса, нет соли, нет хлеба… Жители сел сбежали от родных пепелищ в леса, под защиту партизан. И голодают еще больше нас.

Надо что-то предпринимать. Мы надумали провести уборку хлебов в соседних с лесами деревнях. Мобилизовали жителей Знобь-Трубчевской и Знобь-Новгородской, стоящих табором неподалеку.

Днем ничего делать нельзя: вражеские самолеты кидают бомбы куда попало. Обстреливают опушки из пушек и пулеметов. Только вечером утихает канонада. Тогда-то и выходят из леса партизаны, оцепляют намеченный под уборку участок, занимая оборону. В ход идут серпы, косы. Свободные от охраны партизаны помогают жителям. Но редко такие вылазки обходятся без потерь. Движение на поле, скрип телег и конский топот привлекают внимание гитлеровцев. Они начинают освещать участки ракетами и бить из пушек и минометов. Когда — наугад, а больше — прицельно. На огороды тоже безнаказанно не пойдешь. Тут иная хитрость. Немцы ставят мины на картофельных полях, на табачных грядках и в капусте.

Горек хлеб партизанский, часто не лезет в горло…

Сегодня вот опять беда приключилась. Принесли на рассвете истекающего кровью партизана — Федю-баяниста. Взрывом фашистской мины вырвало ему внутренности.

— За ведро картохи помираю, — только и успел вымолвить парень.

Старшина Жаров и Коршок вынесли Федю на себе и сами чуть не разделили участь товарища.

Шумит угрюмо лес. Бьются под ветром листья. Протягивает деревцо руки-ветки к могильному холмику, еще одному на этой поляне. Прощай, Федя!

Суровые, печальные, возвращаемся каждый к своему повседневному делу. Живой должен думать о живущем!.. Я искоса поглядываю на друзей. Осунулись, похудели — кожа да кости. А в глазах — неуемная ненависть.

У разведчиков дел по горло: то поиск, то огневой бой, то вылазка в расположение «осадной» армии. И так изо дня в день, из ночи в ночь…

Сегодня я, по обыкновению, вернулся из поездки поздно. И сразу же прибежал связной от Наумова.

— Надо ехать, Анатолий, во второй Ворошиловский отряд.

— К Гудзенко? Далековато!..

— Знаю, устал ты, но… — Наумов развел руками. — Ничего, брат, не попишешь: такая доля у разведчика… Мы закурили.

— У тебя хоть дело-то живое. А меня впрягли в возок с бумажками. Вот и тяну… — Наумов подвинул мне карту: — Смотри.

Я наклонился над картой брянского края. Прикидываю измерителем. Приличный путь. Километров около десяти лесом, затем вдоль линии железной дороги на восток от разъезда Скрипкино, потом… Одним словом, маршрут трудный и запутанный. На пути — несколько сел, занятых гитлеровцами. Днем бы проще, а вот ночью… Да еще в ненастную погоду.

Наумов понимает, насколько опасен путь.

— Будь внимателен. — Крепко пожимает мне руку. — Действуй!

От Наумова направляюсь к разведчикам.

— Коршок, готовься в поездку!

— Может, я поеду? — вызвался Роман Астахов.

— Нет. Ты нужен для иного дела. Слушай…

Пока объяснял Астахову задание — надо взять контрольного «языка», — Коршок успел подседлать свою лошадь и доложил: готов хоть на край света!

— Мы поедем ближе, Коля. Но путь будет нелегкий. Харчишками запасся?

— А как же? Старшина Жаров дал по две картошки и травяную лепеху.

Дождь уныло стучит по немецкому прорезиненному плащу, стекает крупными каплями по лицу, забирается в рукава, лезет в сапоги. Дорога бесконечна, как мысли. До разъезда добрались глубокой ночью. В одной хатенке заметили свет. Мутное пятно его еле различалось сквозь густую сетку дождя. Решили зайти, перекурить.

В маленькой избенке располагалось начальство отряда имени Котовского. Мы называем этот отряд по месту его создания — Харьковским.

— Никак хинельцы? — ответив на приветствие, спросил Воронцов, командир отряда.

— Наумовские парни, — подтвердил долговязый, худой человек. Я узнал в нем Гуторова, комиссара харьковчан. О бесстрашии Гуторова ходили легенды.

— Проходи, лейтенант, к столу, — пригласил комиссар. — Может, чарочку опрокинешь? Наши хлопцы где-то раздобыли бутылочку. С такой окаянной непогоды не повредило бы, думаю. А?

— На такую компанию бутылочки-то маловато, наверное? — ответил шуткой на предложение Гуторова. — В честь чего пьете? Победу обмываете?

— Победу. Это ты верно подметил. Праздник на душе. К рейду готовимся. На Украину ридну пидем!.. — Воронцов указал на карту. — Вот, лейтенант, маршрут прокладываем.

Я снял плащ, бросил на лавку. Подошел к столу.

— А здесь, на вашем участке как? Располагаете какими-нибудь сведениями о противнике?

— Как же! — воскликнул Воронцов. — Загонял свою разведку. — Он пыхнул цигаркой, прикуривая от лампы. Видно, что и сам он, и комиссар Гуторов смертельно устали. А дел еще сколько!.. И сил уже нет. — Давеча прискакали двое наших, вот эту бутылочку попутно у фрицев отобрали. Думали хлопцы, на этом оставим их в покое. А не получилось. Опять угнали в непогодь такую… — Воронцов посмотрел на меня. — Наплюй, лейтенант, на все, дербалызни чарку. Помогает от усталости. Я своим разведчикам сохраняю… Вот только с закуской не того… Нет у нас закуски. Рукавом пользуемся. Зря отказываешься. Я ведь от души…

Дождь усилился. Мы спешили выехать с разъезда.

Уныло шумит лес, монотонно стучит дождь.

Где-то среди окопов, в гарнизонах и между передовых секретов «осадной» армии в эти минуты пробираются партизанские разведчики. Кто охотится за «языком», кто подслушивает телефонные разговоры между штабами, подключившись к кабелю полевого телефона…

Сколько бы нас, разведчиков, ни было, где бы мы ни действовали в эту темную ночь, задача у всех одна: помочь тем, кто уходит за Днепр.

Вот почему не спали Воронцов и Гуторов, ставя все новые задачи своей разведке. Вот почему не спал капитан Бессонов и не давал спать командирам других отрядов. Не довелось спать в эту ночь и нам с Коршком.

В редкие минуты одиночества я неизменно думаю о Любе. Все чаще мысли возвращаются к ней. После трагической гибели Сокола Люба стала внимательнее к Калганову, относится к нему по-сестрински. Разведчик тосковал по другу, не находил себе места и был признателен ей за внимание. Кажется, он примирился с мыслью о том, что Люба его не любит. А к Полине он так и не потянулся душой. Оба страдали порознь, каждый о своем… Да, так уж устроена жизнь…

— Мерзопакостная погодка, — ворчу вполголоса.

Коршок молчит. Под копытами коней чавкает грязь. Лошади скользят, оступаются. Того и гляди, свернешь шею… Мой Воронок за сегодняшние сутки прошел более семидесяти километров. И не просто прошел, а все рысью, скорее да скорее…

— Слезай, Коля. Дадим отдых коням. Пусть попасутся с полчасика…

— В такую чертову темень они и траву не увидят.

— Еще как! Ты, к примеру, разве пронесешь мимо рта свою лепеху? Конь тоже найдет, что ему надобно. Умное животное. Даже настроение чувствует: понурый, если хозяин печалится, и радостный, когда тот веселится.

— Сегодня ни нам, ни коням веселиться не с чего.

Коршок явно не в духе.

Мы жуем лепеху из какой-то смеси картофеля, вручную раздробленных зерен ржи и толченой сосновой коры. Диву даешься, как только ухитряются женщины выпекать подобие хлеба из этого суррогата? Долго еще будет после войны сниться партизанский хлебушек тем, кто вкусил его.

Разведчикам давно по-человечески не приходилось поесть. Все на ходу, все всухомятку. Многие болеют цингой. И все-таки никто не жалуется, каждый остается на своем посту, при своем деле.

— Подъем, Коля!

Побрели вперед, ощупью, коней ведем под уздцы. Наш путь — на лесное село Старая Погощь. Правильно ли идем?

Дождь все льет и льет из темной прорехи неба, словно жидкость из лопнувшего бурдюка.

Клонит ко сну. В последние дни я страшно измотался, спать почти не удается. И теперь иду, едва передвигая ноги. Нет сил бороться с усталостью… Так бы, кажется, растянулся прямо на дороге и уснул мертвым сном! А спать нельзя. Нужно во что бы то ни стало разыскать отряд Гудзенко, передать очень важную информацию и получить в обмен от них сведения о противнике.

Трудно назвать дорогой потоки грязи, которые растекаются по старой вырубке. Дальше идти нет сил. Мы сели на коней. И почти тут же их копыта застучали по настилу дряхлого, совсем сгнившего моста.

Конь Коршка передними ногами провалился между бревнами. Николай вылетел из седла, едва не свернув шею. Я ехал впереди, и мне удалось благополучно перебраться на противоположную сторону размытого дождями оврага. Остановил Воронка, поспешил на помощь. Включил фонарик, висевший на поясе, осветил место катастрофы. С трудом вместе с Колей подняли застрявшего в настиле коня. Осмотрели.

— Обе ноги переломил? — чуть не плача, спросил Коршок.

— Обе ноги целы. Конь ушибся и только. А как ты, джигит?

— Легкий испуг и… несколько синяков.

— Дешево отделался. Повезло тебе.

После происшествия на мосту удваиваем осторожность.

Впереди должен быть разъезд Новенький, но его что-то не видно. Мне стало казаться, что мы уклоняемся от заданного направления. Ориентиров нет. Ночь — темнее сажи. Лес мрачен, суров, шумит листвой, скрадывая звуки. На душе кошки скребут. Мне не приходилось бывать в этих местах, запросто можно сбиться с дороги…

Уже под утро вдали приметили огонек. Свет показался таким ярким, что мы приняли его за упавшую осветительную ракету.

Шепчу Коршку:

— Оставайся с конями. Я пойду вперед, узнаю, куда нас кривая вывела.

— Как вы еще умудряетесь шутки шутить? — нервничает Коршок.

— Спокойно, друже! Если все будет в порядке, я просигналю тебе вызов фонариком. Ну, а если будет стрельба, жди меня минут двадцать… В случае чего кони сами тебя в отряд привезут.

— Как бы не так, — ворчит Коршок. — Сразу и поскачу. Брошу на съедение…

Раздвигая густой бурьян, ползу к строениям.

Вот кто-то с головешкой в руке прошел в дом. Наверное, печку надумали разжигать: в такую мокреть и в доме, как в погребе. Здесь, по-видимому, сторожевой пост или застава. Чья? За углом сарая под листом старой жести тлеют угли потухающего костра. Шипит под дождевыми потоками головешка, сыплются под ветром искры.

«Кто же тот человек, вошедший в дом: наш или чужой? И выйдет ли он снова во двор?» Перевел предохранитель пистолета, нащупал нож и притаился сбоку от костра. Скрипнула дверь. Из сеней вышел тот же человек. Помешкал возле крылечка и побрел к сараю.

— Руки вверх! Ни звука! — вполголоса скомандовал я, выскакивая из засады.

Человек мгновенно сорвал с плеча винтовку, вскинул ее, щелкая затвором. Пригнувшись, резко бросаюсь ему под ноги. Винтовка летит в сторону. Услышав виртуознейшую русскую брань, я обрадовался. Для меня она оказалась лучшей музыкой: не фашист все-таки. Русский… Вспышка фонаря осветила лицо парня и фуражку с ленточкой!

— Ты кто? — спрашиваю парня. — Партизан?

— А кто же еще? Не фриц же!

— Я тоже. Лейтенант Иволгин. Из Эсманского отряда. Прости, брат. Думал — в пасть к гитлеровцам угодил…

— Ладно уж, — заворчал тот, — моя фамилия Карев.

Выяснилось, что мы наконец-то нашли тех, кого искали всю ночь. В поселке стояла застава батальона Азарьяна от второй ворошиловской бригады. До штаба отряда было еще далеко…

Вызвал сигналом Коршка. До утра решили отдохнуть и на рассвете поехать дальше.

Попросил Карева:

— Разбуди, крестничек, не забудь, пожалуйста…

— Через три часа разбужу, не сумлевайтесь.

Боится парень нахлобучки от начальства: дал себя застать врасплох. Но я не сказал никому о происшествии возле сарая. Просто посоветовал Азарьяну чаще проверять посты, особенно в такую окаянную непогодь. Тот, кажется, не догадался, почему я намекнул о бдительности. Скорее наоборот.

— Собак нэ выпускаэт хароший хазяин…

Наутро мы поехали в Стеклянную Гуту в штаб Гудзенко, куда-добрались часа через четыре.

Подполковник Гудзенко — спокойный, чуть медлительный здоровяк лет под тридцать пять — встретил нас приветливо.

— От Наумова? Спасибо за привет. Слышал, много вы нашумели в Хинельском лесу. Молодцы! Я знаю, у капитана есть ухватка… Раздевайся, разведчик, сушись. Раздели со мной завтрак… Как говорится, чем бог послал…

Илларион Гудзенко был веселым и остроумным собеседником. Он рассказал о недавней встрече с членами Правительства в Москве, о том, как их, партизанских вожаков Украины, Орловщины, Брянщины и курян принимали в Кремле.

— Вот, наградили. — На суконной гимнастерке подполковника блестел орден Ленина.

— Рад. Поздравляю от души! По заслугам и награда, — сказал я… — Проявили себя ворошиловцы в боях…

— Ладно, хватит, а то захвалишь…

После завтрака обменялись разведывательными данными. Сделали прогнозы на ближайшие дни. С удовольствием я отметил про себя: разведка у Гудзенко поставлена великолепно.

Расстались, весьма довольные друг другом.

Возвращаясь от ворошиловцев, я заехал в Старую Гуту, к ковпаковцам.

Ненадолго задержавшись у ковпаковцев, направился к середино-будцам. Этот отряд отпочковался от нашего, эсманского. Повидался с Сенем, комиссаром. Он в наумовской группе был политруком взвода. Теперь вот комиссарит и, кажется, успешно.

Сень пожаловался, что не знает толком, как организовать службу разведки. Пришлось на скорую руку рассказать.

— Оставайся на денек, лейтенант, — просит Сень. — Помоги разведку наладить.

— Помогу, комиссар, только не сейчас.

— Не надоело тебе рыскать, сутками не слезая с седла? Других нет, что ли?..

— Не могу. Надо побывать еще в Суземском отряде. И с ними обменяться разведывательными сведениями, самому полазить в их секторе.

— А для чего это нужно?

— Так полагается, комиссар. До скорой встречи!

Не мог я тогда сказать Сеню, что эти сведения готовились для рейдовых соединений. Для этого была поставлена на ноги вся партизанская служба разведки. Не мог сказать ему и о том, что с середино-будским отрядом я уже не встречусь скоро, как обещал: мы тоже уйдем из брянского края. Но придет время, комиссар Сень сам поймет и разберется в причинах строгой конспирации, которой была окружена подготовка похода партизан за Днепр.

Вести были утешительные: противник не обнаруживал наших активных действий, хотя и держался настороже. Прорыв ковпаковцев и сабурцев в рейд на запад должен быть успешным, но надо брать больше хитростью. На других участках нашей обороны обком разрешил делать «сабантуй» — отвлекающие бои. Под шумок рейдовики и выскользнут из кольца «осадной» армии.

— Иволгин, хорошо, что вернулся. Есть дело. — Наумов перехватил меня по пути в штабную землянку и на ходу объяснил задачу. — Надо военнослужащих отделить от цивильных, как у нас называют штатских лиц.

— Что, Михаил Иванович, началась дележка?

— Началась. — И ошарашил новостью: — Ванин берет из отряда три сотни военнослужащих. Создается Военный Эсманский отряд. Отряд вливается в соединение Сабурова и следует с ним за Днепр. Кстати, Анатолий, ты намечен начальником штаба Военного отряда. Значит, тоже идешь в рейд. — Он помолчал и тихо добавил: — С Ваниным… — И еще тише: — А мне приказано пока оставаться здесь.

Идти в рейд — моя давняя мечта. Триста обстрелянных бойцов, бывалых партизан — это же сила! Командир отрада эсманцев Леонид Ванин — знающий командир, с ним нетрудно сработаться. Но у него в помощниках Балашов — недалекий, самолюбивый карьерист. Чего греха таить, Балашова мы, хинельцы, недолюбливали. И он, зная об этом, отвечал всем нам вместе и каждому в отдельности тем же. Нет, не хотелось бы мне иметь дело с ним. И потом, я привык к Наумову. Просто не по-товарищески было бы оставлять Наумова и Анисименко в этот трудный для них час… Ведь и Люба не идет в рейд. А она… «Пойти к Ванину и сказать ему напрямик обо всем? Останусь, мол, здесь с Наумовым и Анисименко, буду создавать свой кавалерийский отряд, — с ним и пойду в рейд. Не только за Днепр, за Буг махнем! Ванин может расценить мой отказ как недоверие к нему, обидится. Я на его месте тоже бы обиделся. Как же поступить?»

Неожиданно судьбу мою решил сам комиссар. Анисименко встретился с Ваниным в штабе, куда нас пригласили на утверждение штатов.

— Слушай, Леня, — просто, как к товарищу, обратился Анисименко. — Отступись ты от Иволгина, оставь его с нами. Найди другого начальника штаба. Ведь у нас никого почти не осталось из кадровых. Всех лучших вам отдали…

— А как он сам? — подумав, спросил Ванин.

— Я бы уважил просьбу комиссара.

— Значит, хочешь остаться? Я понимаю, и тебя, и комиссара. Дружба — дело великое… Я мог бы приказать тебе, лейтенант, идти со мной… Но насильно мил не будешь. Оставайся! Это по-справедливому. У Наумова действительно специалистов почти не осталось. Ты здесь нужнее.

— Спасибо, командир. Возьми на память. — Я протянул свой бинокль. — И до встречи за Днепром!

Я был благодарен Ванину: как бы там ни было, мы снова будем вместе: Наумов, Анисименко, Люба, Коршок, братья Астаховы — Роман и Илюша…

Главное же, как мне казалось, я избавился от Балашова. Не того полета человек. Подделываться под его вкусы я бы не сумел, да и не захотел бы.

Довольный, ушел я из штаба, чтобы разыскать Калганова и поделиться с ним новостью.

— Счастливый ты человек, земляк, — погрустнел Калганов. — Остаешься с комиссаром Анисименко, с Наумовым, с Любой… А мне… в рейд.

— Ничего, друже, — попытался я, утешить Калганова. — Бог не выдаст, свинья не съест. И у Ванина ты будешь взводом командовать. Хлопот много, скучать не придется.

— В разведку тянет, — признался Калганов. — Люблю по неизведанным путям-дорогам бродить… Вот и с тобой, помнишь, — он оживился, — помнишь, как партизан искали, по курским степям бродили, от Покровского поворот получили? Разве такое забудешь? А вот теперь и тебя не станет… — Калганов увидел неторопливо шествующего Балашова. — А этот, — повел в его сторону головой, — слышал, куда определился?

— Тоже уходит с Ваниным?

— Ошибаешься, брат, он остается с вами. Балашов, конечно, рад. Кто знает, что ожидает партизан в далеком, неведомом пути? А здесь вроде бы поспокойнее…

Слова Калганова окатили меня, словно водой из ушата.

Взгляд невольно останавливается на нескладной фигуре Балашова. В нем нет ничего военного: холеный, самодовольный, обтянутый в хрустящий хром, он сверкает, как фальшивая монета.

Но, может быть, я не совсем справедлив к нему, может быть, он все-таки лучше? Дай бог, чтобы я ошибся!..

Лесная тропинка прихотливо вилась, огибая мочажину с поседевшей вокруг нее осокой, потом резво взбегала на бугорок, ныряла на дно широкого оврага, поросшего буйным ольшаником и молодыми зарослями рябины.

Я прощаюсь с лесом — благодатью брянского края. Увижу ли тебя еще когда? Наверное, не скоро. А может быть, и никогда…

Тропинка расширялась, деревья стояли реже. Будто разбежавшись, внезапно остановились они: впереди открывалась просторная поляна. На другом краю ее, под огромной разлапистой елью, горел костер. Возле него сидели на еловых ветвях партизаны, грели руки над огоньком. В стороне, под дубом, стоял часовой, наблюдал за воздухом. Увидев меня, поставил над головой руки крестом, потом махнул вправо. Это — сигнал. Он означал: «Не проходи по открытому месту, не оставляй следов на поляне: их могут заметить с самолета… Обходи поляну правым краем ее по лесу…»

От костра доносились взрывы хохота. Не иначе — Калганов там верховодил. Подошел. Так и есть. Николай сидел, поджав под себя ноги, и врал: вдохновенно и, как всегда, мастерски. Илюша Астахов смотрел ему в рот.

Дождавшись, пока ребята вдоволь нахохочутся, я отозвал Калганова в сторонку.

— Печаль развеять надумал?

— А что делать? В последний раз душу отвожу. Совсем теперь осиротею: «и тебя не будет, ни Васи Дмитриева… — он помолчал. — Такие дела, голова-елова… Разлука нам пришла.

Молча я снял пояс с трофейным пистолетом.

— Возьми. Давно тебе этот «вальтер» спокойно спать не дает. В далеком твоем пути пригодится. И не один раз… — Посмотрел в глаза друга. — Ты с умом воюй, теперь приглядывать за тобой некому.

Постояли. Помолчали. Обнялись по-братски.

— Прощай, Толя! Встретимся ли когда?

— Встретимся, Коля.

— Любу береги. Любит она тебя…

Вдали прозвучала команда… Отряды выстраивались в походную колонну. Их поведут прославленные партизанские вожаки Ковпак и Сабуров.

Горсточка разведчиков — хинельская молодежь — стояла возле меня и долго махала вслед.

Лучший цвет хинельской гвардии понес нашу боевую славу на Запад — туда, где стонала под гнетом земля украинская и где ждал помощи непокоренный народ.