Об авторе

ИЛЗЕ ИНДРАНЕ (1927) родилась в Лаздонской волости, училась в Рижском педагогическом институте, свыше двадцати лет учительствовала на селе, далеко от Риги. Не отсюда ли ее интонации — теплые, проникновенные, бережные? Быть может. И еще может быть, что влияние профессии — в ее призыве к добру, в стремлении остановить читателя на бегу и заставить его почувствовать, как скоротечен век человека и как много он может свершить за этот срок.

И. Индране приобрела известность уже с первым романом «Зыбкие мостки» (1963), с которого в латышской литературе начинается непривычное для тех времен романтическое, яркое и образное видение действительности. В следующих романах — «Каска с каштанами» (1966), «Водонос» (1971), «Донатов топор» (1984) все явственней звучит струна, позволяющая в судьбах главных героев уловить часть народной судьбы, пока наконец в романе «Час птиц» (1996) она не зазвучала всеобъемлющей болью за почти экзистенциальную безысходность человека перед жестокостью истории. Роман «Час птиц» стал первым крупным произведением И. Индране после нескольких лет молчания. В год опубликования книга получила главную премию конкурса романов, организованного журналом «Карогс» и предпринимателем Р. Геркенсом, и стала третьей по спросу у работников народных библиотек.

Перу И. Индране принадлежат также рассказы, пьесы, книги для детей, в которых неизменно сохраняются поэтическая выразительность, ясно обозначенное отношение автора к изображаемому, нередко слияние авторского голоса с голосом персонажа. Многие ее произведения драматизированы и экранизированы, отмечены различными премиями. Живя в отдалении от Риги, в Праулиене и Мадоне, писательница стоит как бы на отшибе от литературной жизни и столичной суеты, быть может, поэтому столь весомы и глобальны поднимаемые ею темы, столь щемяще осознание бытия.

 

СЕСТРА ЦИКЛАМЕНА

Звонит телефон! Звенит настойчиво и тревожно, испуская нервически вибрирующие голубые воздушные волны. Сейчас, сейчас! И все же рука в затянувшейся тишине на миг смятенно замирает. Вот-вот позовет он еще раз, мадам Беата переведет дух, соберется, поднимет трубку и скажет: «Говорите, я вас слушаю!»

Нет, это не привычный шум моря в левом ухе и не склеротическая трель жаворонка в голове. Мадам Беата стоит рядом с телефонным столиком и с самого утра пребывает в уверенности, что нынешний день — особенный, обещание некоего откровения или воскрешения. Удивительно глубокое дыхание жизни ощущается в атмосфере с того самого мгновения, когда на заре ее так неожиданно, так внезапно разбудил яркий оранжевый блик на лице, сквозь ресницы остро резанувший зрачки, — свет! Когда солнце всходит в 6.49, первый луч касается как раз среднего ряда книжной полки — колеи жизни Эмиля Дарзиня. И мертвая ночная пустыня подушки озаряется сиянием, словно от Янова огня, — свет! Нет, нынешней ночью мадам Беату не мучили ни бессонница, ни страх удушья. Сквозь привычную тяжесть тела ощущалась легкость полых птичьих костей. Может быть, это и есть то единственное, исполненное величия утро, когда белый мотылек, покинув теплую плоть на влажных ветхих простынях, вспорхнул и вознесся с порывом нового света? Может, этот миг уже позади, и счастливо ее миновали боль, страх и ужас неведения?

Мадам Беата поднимает руки, окунает их прямо в солнце. Узкие ладони почти прозрачны, с сеточкой синих жилок, проступающих под желтоватым сухим пергаментом кожи. Пальцы тонкие, изящные, без утолщений, словно взлетели в нежном грациозном изгибе над клавиатурой и застыли на миг перед шквалом оваций…

А что это за странный аромат в комнате? Не свечка ли на полке, так и не догоревшая на Рождество? Или просто платочек под подушкой? Или по ту сторону света на концерте некий граф или князь вручил Одилии редкую орхидею из таинственных джунглей и она взмахнула ею в эту сторону — в сторону Беаты? Запах!

Какое-то тревожное обещание витает сегодня в прохладной комнате, какой-то вопрос и многозначительная улыбка. Да, улыбка, именно улыбка! Мадам Беата рывком садится на кровати, спускает ноги, взгляд внимательно скользит по комнате — что? Вот оно! И чувствует себя чуть ли не виноватой оттого, что со сна не заметила и как слепая понапрасну гадала, в то время, как она — сестра Цикламена, сияя в проеме единственного окна, уже заполнила все тесное пространство комнаты глубоким дыханием жизни. Первый розовый клювик бутона этой ночью пробился сквозь темно-зеленые листья и царственно нежится в потоке солнечных лучей. Цветок будет как нежно-розовое облако с волнистой белой оторочкой по краям. Нет, тон удивительно изменился — лепесток покрылся, словно инеем, бархатистым серым пушком, а на самом кончике прозрачного лепестка крохотка вечерней зари. Цветок, врученный ей на прощанье на последнем уроке в музыкальной школе минувшей осенью, отцветший, но бережно пестуемый всю зиму, дышавший свежестью почти нетопленой комнаты, именно нынешней ночью проснулся как обещание будущих концертов. Кто знает, только ли цветку на пользу прохлада в комнате, может, и для ее астмы и костей тоже? Оба одеяла, старое зимнее пальто сверху, в ногах горячая бутылка из-под шампанского и молитва ледяных узоров на оконном стекле. Прошла, прошла, прожита эта зима ради нее, и вот она — сестра Цикламена, словно волшебная птица фламинго, гордо откинув головку, прищурив от солнца глаза, прижала клювик к серебристо-бархатной грудке бутона и замерла в ожидании великого чуда расцвета. В тайничках и завитках листьев, как и у человека, замысленное Создателем великое таинство жизни — маленькие белые зародыши цветка. Сердце замирает, когда смотришь, так и хочется согреть дыханием. Нельзя. «Гнездо любви, осмелиться взглянуть хотя б на миг, дыханье затаив…»

Сегодня мадам Беата позволит себе вымыться приберегаемым для особых случаев мылом из гуманитарных подарков. Пена нежно ласкает лицо, ладони не чувствуют на коже следов прожитых лет, если не станешь смотреться в зеркало, то и… Ну, и не будет смотреться! Лишь на секунду заглянет в приоткрытую дверцу шкафа, снимет голубую блузку в мелкую клеточку с жемчужно-серыми пуговками. Замерзнет? Цвет лица станет желтым? Не будет смотреться в зеркало! Солнце сейчас поднимется выше, появится над крестом оконной рамы, заиграет на пустынном голом полу, пока за окном еще не распушилась яблоня.

Нет, завтракать мадам Беата сегодня не намерена. В кухне, когда ни войди, обязательно наткнешься на мелкую пакость — то ли на селедочный нож, то ли на заплесневевший огрызок белого хлеба, а то и на мушиное крылышко в висящей под потолком паутине. Мадам Беату угнетает даже самая мысль о полном упрека молчании невидимого существа. Из пустого ящика для дров перед плитой на нее вопрошающе посмотрит сдохшая прошлой осенью мышь. Нет, в кухню мадам Беата не собирается, просто нальет в чашку чай из вчерашнего термоса, сядет рядом с фиалкой и погреет руки. Сидеть так будет весь день, разве же удивительный цветок не заслуживает этого? Если бы не оставила пианино музыкальной школе… Если бы директриса не обещала компенсацию… По крайней мере, приглашения на вечера воспитанников могла бы присылать…

Пианино… Нет, для одного дня всего этого было бы много. Появятся еще сомнения в истинности незаметного перетекания, смешения и растворения реальности в иной реальности. Нет, нет! В таком возрасте уже нельзя себе позволить ни благоговейного восторга, ни бурной любви, как и зажигательного танца. Мадам Беата после последнего аккорда лишь поднимает правую руку с лебединой грацией, и так рука схожа с изгибом цветочного стебелька, приникшим к серебристо-бархатной грудке бутона. Грешно было бы еще чего-то ждать и желать от дня, который уже заливает половодьем света распускающуюся вербу. Вот потому-то рука мадам Беаты мгновенно замирает над трубкой — извините, но этого не может быть! Разве телефон не отключен? Она же не внесла эту чудовищную абонентную плату за последний месяц. Все равно редко звонит, провода давным-давно запутались в яблоневых ветках, место подсоединения под стрехой поросло мхом. Не успели отключить, как грозились? А может все же? По крайней мере, сообщат, скажут. Беата стремительно берет трубку. Дыхание перехватывает и ударяется где-то в глубине о ребра. Почему бы не поверить в чудо, раз мир сегодня пронизан светом Воскрешения? Сообщат, что на одиноких хуторах… что отыскались благодетели… что снова звонят и разговаривают, и… Да, мадам Беата у телефона! Голос молодой, ясный, бархатистый мужской тенор, дикция четкая, словно прошел театральную школу Зелтматиса. Ну, конечно, теперь все через конкурсы, не пошлешь на деловые переговоры заику или шепелявого без вставных зубов. Вы, мадам, одинокая пенсионерка? Молодой человек наверняка представился, назвал свое имя, какое-то учреждение, но мадам Беата от волнения, да — скорее всего приложила трубку к плохо слышащему уху. Голос молодого человека завораживал, такой ясный, совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки, таинственный и проникновенный — мадам, вы одинокая пенсионерка? Очевидно, Латтелеком что-то скомбинировал, какие-нибудь скидки для тех, кто в дремучих углах да в древних летах. Хорошо еще, что не сказал — тетушка или мамаша, третий раз — мадам, как вы себя чувствуете? Как обходитесь? Спасибо и благодарение Богу! Вы относительно моего телефона? Нет, нет, мадам, у нас для вас маленькая радость, небольшой подарок. Ах, что вы! Трудно мне что-либо предложить. Пианино я оставила музыкальной школе. Разве что книгу… газету… поездку в театр… Дорога нынче обойдется втрое дороже. О, Боже, не произнесла же я это вслух? Не хватало еще выложить им свои неисполнимые желания! Благодарю за любезность! Я оптимистка — обхожусь, спасибо. Да, мадам, со всем уважением к вашей гордости латышки… но если люди от всего сердца… хотят порадовать… И впрямь, разве ж можно так отказывать? Разве что мыло какое-нибудь невиданное? Ароматную свечку? А то и витамины? Мадам Беата молчит и не смеет положить трубку, пока молодой человек на том конце то ли деликатно смущается, то ли советуется с кем-то — им, видите ли, пришла посылка со шведским бельем, понятное дело — новое, новое… хлопчатобумажное… здоровье… в специальной упаковке… не каждый такое сумеет оценить. Вот они подумали и решились, мадам Беата должна их извинить и не отказываться. О, Боже, мадам Беата краснеет и смущается, и молчит. Третий раз произносит «спасибо», а трубку положить не решается, ведь молодому человеку не очень-то удобно распространяться о женском белье. Но если он это делает, значит, человек ответственный. И в конце концов, почти все известные в мире дизайнеры — мужчины. Мадам Беата краснеет и смущается, потому что молодой человек чрезвычайно точен и корректен, как и полагается в правовом государстве, — просит назвать номер ее белья, размер груди, бедер. Закрытый или открытый? Господи, сжалься, трубка упала из рук и с грохотом повисла на черном витом шнуре. Извините, мадам, очевидно, мы ошиблись, какие вы назвали цифры? Назовите еще раз по буквам, у нас здесь иностранная документация, мы ведь хотим, чтобы каждому подошло, чтобы это был настоящий праздничный подарок, а не просто распределить по домам. Взгляд мадам Беаты лихорадочно ищет спасения, цепляется за цветок, залитый солнечным светом. Сестра Цикламена, милая! И язычки полураскрывшегося бутона откликнулись, раздвинулись с едва заметным дрожанием, освободив третий, совсем еще слабый и бледный росточек, вот-вот венчик цветка станет похож на личико ребенка с удивленно раскрытым ротиком. Сестра Цикламена, поддержи меня, укрепи меня в моем стыде и унижении! Как могла я так низко пасть в своем старческом бессилии и невежестве, что не в состоянии с той же легкостью, как Шумана и Рахманинова, отбарабанить этому господину несколько отрезвляющих штучек, которые каждая современная женщина знает наизусть, как свой гражданский код. Мадам Беата краснеет и взмокает как дебильная монашка-пуританка, телефонная трубка становится скользкой, словно в руку ей силком сунули гнилую морковку. Мерзкая соленая слюна заполняет рот, когда мадам Беата снова говорит спасибо и буду рада любому подарку, только, извините, — не могу никуда ни пойти, ни поехать. Что вы, мадам, мы все доставим вам домой и приносим извинения за беспокойство, за эти иностранные формальности, как говорится, демократия и правовое государство. Представитель Финляндии передает привет, и в трубке непонятно булькает, слышны как будто музыка и смех.

С минуту мадам Беата пытается справиться с дыханием, дышит глубоко, чтобы сердце вновь заработало в привычном ритме, и долго сидит, судорожно сцепив ладони, так долго, что даже косточки белеют, потом встает, встряхивает затекшими руками и с нарочитой безжалостностью подходит к зеркалу, взъерошивает кудряшки над ушами, плавным движением отшвыривает засохшую губную помаду, та закатывается под шкаф. Ну и пусть! Мадам Беата улыбается себе и громко произносит — ффу-у! Прямо в лицо. Никогда и ни за что не впадет она больше в тошнотворное пуританство столетней давности. Она, которая вот только что вывела в жизнь молодых пианисток, пила с ними шампанское и сплетничала о том, кто обладает наибольшей моральной свободой — миллионерша или служанка и куда пришить последнюю пуговку на мини-юбке, едва прикрывающей выпуклость, за которой начинается все по полному сервису.

Круглый столик мадам Беата выдвигает прямо на середину комнаты, одну за другой меняет три скатерти и все три сует обратно в ящик — нет и нет! Цикламене не подходит ни вышивка крестом, ни пожелтевшая шелковая кружевная, ни даже льняное полотенце в национальном стиле. Беата ставит горшочек в низкую хрустальную вазочку, которая тотчас откликается тремя розоватыми отблесками. Рядом такую же размером с ракушку жемчужницы с какими-то особыми прозрачными малюсенькими печеньицами из теста для облаток, ни больше ни меньше. Подносит к глазам — не пожелтели ли с девяностого года, когда Одилия вернулась из концертного турне за границей? Может, попробовать одно? Но сколько тогда останется? Разве ж такие безделицы предназначены для еды? Не для восхищенного любования? У одного уголок открошился, его она спрячет под остальными семью. А вот эту пылинку, ее-то уж она может позволить себе слизнуть. Растаяла как снежинка, так в рот и не попав. Кремовая шелковая кружевная салфетка сверху — и пусть теперь является хоть сам шведский король — у Цикламены ни одна ресничка не дрогнет от удивления и подобострастия. Ведь они обещали, не так ли? День назвали или нет? Нет, конец был вообще скомкан, она ничего не помнит — она положила трубку? Или там отключилось, в городе? Она закончила разговор пятым спасибо и извините? Или они сказали — пока? Назвали день, число, еще что-то? Когда? В пятницу? В субботу? Мадам Беата приведет в порядок свой мир, если уж этот иностранный корабль все-таки пришвартуется, если это не недоразумение или бредовый сон, что было бы предпочтительнее.

Но мадам Беате не везет — все ее предположения сплелись в клубок, побывавший в кошачьих лапках. В воскресенье вечером она уже укуталась в толстый махровый халат, надела меховые тапки, только дверь, наружную дверь, не успела закрыть на ночь. С грохотом и воплями, словно их только что смыло с палубы, в дом уверенно ввалились молодые люди. Ах, Боже, зачем же такой толпой? Мадам Беата боится проявить бестактность — поднять глаза и сосчитать. К тому же она чувствует себя очень неловко из-за прохудившегося халата, который на заду, вероятней всего, вытянулся и висит, как мешок. Она отступает в глубину комнаты, садится на тахту и поспешно забивается в самый угол, рядом с немым радиоприемником. Пожалуйста, пожалуйста, берите стулья, бормочет она, прекрасно зная, что их всего два. Можно бы взять еще две только что обитых мебельной тканью кухонные табуретки, если б только мадам Беате дали вставить хоть словечко и распорядиться. Но в этом нет необходимости — один из парней в черной куртке уже устроился на подлокотнике тахты рядом с мадам Беатой. Второй, правда, пятится, обеими руками вцепился в шапку, но не для того, чтобы снять, а натянуть прямо на глаза. Девушки тоже толпятся на пороге. Пожалуйста, пожалуйста, возьмите стулья! Одна тащит стул от стола поближе к двери, вторая бросает на пол то ли ящик, то ли мешок. Сквозняк лижет голые лодыжки Беаты, синие пупырышки поднимаются все выше и выше, коленки дрожат, трясутся полы халата. Ей кажется, что гости оставили входные двери настежь. Так спешат, времени в обрез? Что ж тогда усаживаются, бросили бы свою ношу и шли б себе, раз машина ждет на дороге. Извините, вы из-за меня, воскресным вечером. Ничего, мадам, такая работа, безвозмездная, бесплатная, не жалуемся. Давайте, примерим, мадам, вы нам свои номерочки… может, мы не расслышали… Девушки, разгружай манатки! Липкий взгляд ползет по голой шее мадам Беаты. Уж не дрожит ли посмеиваясь седая прядка возле левого уха от бесстыдного дыхания юноши? Мадам Беата пытается сдвинуться ближе к середине. Извините, молодые люди, там еще один стул! Что за чужой запах? Словно мокрый пес пробежал или пустые бутылки где-то валяются. И правда, дверь до конца не прикрыли! Мадам Беата нервно ерзает, поворачивается, надо встать и выйти — на улицу, во двор, в сад, откуда видны освещенные окна соседского хутора по ту сторону луга. Но парень, похоже, понял направление ее мыслей, от рукава мокрой куртки, который чуть ли не закрыл ей рот, мгновенно перехватывает дыхание. Мадам, у вас холодно, раздеваться будет неприятно. Да. Да. Редко топлю. Не люблю, когда дымом пахнет, пытается засмеяться мадам Беата, а у самой губы свело от холода, ну, курица и курица. Современная молодежь такая раскрепощенная, даже как-то неловко от их поведения! Нет, ничего страшного, нет, ноги на стол никто не кладет. Рука обнимает плечи мадам Беаты, и этот старый халат, эта тряпка, кажется, ни одной пуговицы и даже без пояса, — вот-вот соскользнет со спины. Пожалуйста, вот печенье, угощайтесь… это Одилия из Лондона… на редкость талантливая ученица… пожалуйста, не стесняйтесь… печенюшки… Разве ж это печенье — прозрачные как облатки, а сестра Цикламена уже тремя цветочными клювиками тянется к мадам Беате. Девочки, обратили внимание на мой цветок? Редкий, необыкновенный оттенок, не правда ли? Второй раз цветет… цвет изменила… Бархатистые цветочные стрелки напряжены, как и руки Беаты, судорожно вцепившиеся в расползающиеся на груди полы халата, вот-вот обнажатся плечи, опавшая грудь, ветхие бретельки рубашки, которые и без прикосновения соскальзывают с плеч. Сестра Цикламена, дорогая! Мадам Беата ничего больше не слышит и не видит, ее шея с звенящими жилами все тянется и тянется туда, откуда исходит теплый спасительный свет. Глаза не моргают, веки застыли, губы пересохли, только кудряшки подпрыгивают возле ушей. Милая сестра Цикламена, держись, дорогая! Ужасно! Не подвинул ли кто горшочек на край стола? Если бы можно было шевельнуть руками, взять цветок и прижать к лицу, к обнаженной груди. Нет, пальцы застыли, одеревенели и все же отчаянно держатся за отвороты халата, локти прижаты к обвисающим складкам.

Не волнуйтесь, мадам, так и до инфаркта недалеко! Ну, где это белье, девочки? Подкладки для лифчика захватили? О, извините, возможно, их называют протезами. Зарубежный коллега хочет посмотреть, годится ли. У вас есть зеркало, мадам? Какая-то девушка размахивает перед глазами чем-то розовым. Сестра Цикламена, дорогая, я тебя еще вижу, еще слышу. Нет, нет, цвета начинают таять, подниматься и растворяться в небе, как туман. Где ты, где ты, милая сестра! Извините, девушка, мои вторые очки, на полке, эти слабоваты… Пожалуйста, девушка, очки, очки, там, на книгах… И печенье, печенье берите, детки… Одилия… гениальная пианистка… пожалуйста… не стесняйтесь…

Чччерт, чего это старуха так уставилась? Глаза как у сумасшедшей. Она же парализована, не видишь, что ли? Хип, оставь! Делаем ноги!

Нет, мадам Беата не парализована, она чувствует, как дрожащие коленки стукаются друг о друга, гусиная кожа уже по всему телу, а тонкие длинные лодыжки стали иссиня-серыми. Во всем очки виноваты, девочки, извините, пожалуйста! Что они шушукаются и спорят? Разве их зарубежный коллега… или с языком проблемы… Похоже, подталкивают друг дружку к двери, вроде бы смеются… Вероятно, по-английски или по-немецки. Не стойте же, не стойте возле стола! Нет, нет, ноги не на столе! Правда, один зад в джинсах пытается примоститься рядом с цветочным горшком. Вазочка с печеньем исчезает в направлении двери, где голоса становятся все громче, — о, мадам, не волнуйтесь! У нас занятия, о социальной помощи, о христианской миссии… Иностранные инвестиции и прочее… Вы ж понимаете, мадам, приметы времени, как говорится! Холодные руки шарят по ее груди и впиваются в мякоть под ребрами. В животе у Беаты начинаются судорожные спазмы, внезапная икота сотрясает все тело. Обмеряющий дернулся и прянул в сторону — сейчас старуху с сумасшедшими глазами вырвет! И в тот же миг в лицо ее великого благодетеля летит цветочный горшок, разверзлась черная пашня, на полу выросла гора осколков. Вон, мерзавцы! Кретины! В прихожей слышны крики, громкий смех, стук словно от лошадиных копыт, — прежде чем раздается последний удар дверью, от которого дрожат все четыре стены.

Сестра Цикламена! Мадам Беата после последнего аккорда поднимает руку над клавиатурой, пока еще не раздались аплодисменты. Ладонь живая. Прозрачная. Пронизана синими жилками. Она подносит ее к лицу и нащупывает улыбку. Значит, и лицо живое. Цветок лежит тут же, у порога, с нетронутым корневищем у темно-зеленого пучка листьев. И, кажется, все три цветка живы. Нижний лишь спрятался в черной пашне песка, его и не разглядеть. Оставленной розовой хламидой мадам Беата собирает песок с пола и на вытянутых руках несет все в помойное ведро в прихожей.

Сейчас же, сразу же протопит печь, дровами, мокрая псина пробежала через дом. Комнаты выстыли, холодно, как в подземном переходе. Затопит дровами, заслонку лишь приоткроет, чтобы дым стоял до потолка, синий, ароматный. Ах да, дверь наконец надо захлопнуть, ящик от подарка сжечь, пусть горит со всеми его заграничными печатями и папиросными окурками. Дым на ночь, правда, грозит бессонницей. Но пока она спасет цветок, пока отыщет новый горшок, землю, воду, срежет обломанные листья, пересчитает все двенадцать белых зернышек жизни… Может быть, напишет еще веселое письмо Одилии, на сей раз назовет его — счастливые приметы времени. О, да!

Мадам Беата моет руки, поднимает их над тазом, как над клавиатурой, и долго смотрит, как с кончиков пальцев со звоном падают капли. Весна. Вода в тазу больше не замерзнет.

Перевела Ж. Эзите

 

ПИЩА ДЛЯ ВЕЛЕЙ

Мамуленька, тебе никуда идти не надо, там все в порядке, прибрали, приладили, все, как ты хотела. Да, само собой, старую краску содрали, два раза покрыли белой, которая быстро сохнет. Камни убрали, да, да — еловым веничком наросший мох содрали. Быстро? Да что там, мы вдвоем с Мурмулисом. Нет, на рыбалку не пошел, красил, красил скамеечку, я уж сказала — два раза, а я тем временем сухие листья сгребала. Слышишь, мамуленька, помни — тебе никуда идти не надо. Тебе нельзя — не забудь. У тебя все в холодильнике — смотри, чтоб рыбка не заплесневела, маринад очень нежный, нет — никакого хрена, помнишь, что доктор сказала, сыр чтоб не высох, сливки выпей сегодня же, на завтра не оставляй. Ну, бабуленька моя дорогая, почему глаза такие мрачные? Улыбнись же нам, чтоб обратный путь легким показался. В пятницу вечером приедем, еще засветло. Может, и девочки захотят поехать. Смотри, Мурмулис, как твоя мамочка странно улыбается. Загадочно так, словно девушка, правда? Ну? Держи ее крепче, ты самый близкий родственник — тебя послушает. Дверь, мамочка, и днем запирай. Вдруг кто случайно с улицы забредет — испугаешься. Если что — звони Арии или Рутыне, если Ригу не сможешь вызвать. Я уже просила ее новый рецепт выписать, у нас обо всем договорено, она каждый день к окну будет подходить. Каждый день, не забудь, так что — не пугайся! Мы тебе позвоним, как только доберемся. Ты еще что-то хочешь сказать, мамуленька?

Что я хотела сказать посреди этого половодья любви, внимания и забот? Всего лишь о могилке Дуте спросить. Кто-нибудь побывал там нынешней весной? Видно? Листья, как и под прошлогодним снегом, слежались? А старые флоксы у него всегда как метлы. Живая изгородь почти с нашей срослась. Жизнь по соседству прошла, и на кладбище рядом оказались. А с другого боку маленький мальчик, из реки его вытащили, могилка уже дерном поросла. В первое время братья и сестры, похоже, приходили, положат в траву конфеты да пасхальное яичко, а в прошлом году только лесные колокольчики раскачивались. В прошлом году говорила, в позапрошлом говорила, иной раз и сама полола у молодых на глазах, да так проворно, чтоб видели и поняли, что одна цена наемной работе — по приказу да по распоряжению — и совсем другая той, что по любви делается, что тихо и неприметно стоит себе в сторонке и надо всем. Вначале еще обе внучки шевелили грабельками, воду носили из пруда, что возле дороги, и вот уже одна школа за другой, в каникулы всё кружки да партии, все на жизнь нацеливают, и ни одна — велей, души предков наших, почитать.

Вот и нет машины, за гору перевалила, только пыль клубами в яблоневом саду. Не гоже мчащихся по земле обременять покинувшими этот свет. Да и что спрашивать? Еще в тот раз Мурмулис только плечами пожал, когда я про Дуте напомнила. Кто такой? Что с отцом рядом? Там же с четырех сторон кто-нибудь да рядом. Кто как хочет, тот так и убирает-украшает! Да кто ж убирать станет, если Дуте из богадельни в неструганом деревянном ящике привезли, не помнишь разве? Из богадельни? Да это в книжках Апсишу Екаба, мамочка! Такой уж он, и кто знает, девочки отцом его нынче называют или как и раньше — папулька Мур-мур-мур. Невестушка-то в четыре руки бы прополола, да если муж машину уже заводит, нога на педали, черная петля на животе, едем, едем, привет, мамуля, туман, темно, гололед…

Что еще я хотела сказать, чтобы прервать этот безумный поток любви и заботы? Чем дольше живешь, тем дольше искать приходится, из чего слова и предложения складывать да на голос перекладывать. Прежде-то бывала песня длинная-длинная, да хором, да с вершины горы; а тут вертится весь день в голове, зудит один-единственный мотив, не знаешь, откуда с утра взялся, в честь кого и кто вечером подхватит. Да, что еще могла бы я сказать, чего пожелать? Конфет? Крашеное яичко на зеленом дерне? Первым делом в газетный киоск. Через новый базар, где на прошлой неделе купила юбку. Слишком пышную? Слишком светлую? Кто сказал? Кто видел? Потом мимо клумб, что вдоль дома культуры, где на раскидистых кустах, укутавшись, как колючей проволокой, шипами-кинжалами, вот-вот зацветет моя любимица — роза ругоза. И посидеть в саду у Арии гораздо приятнее, чем ей названивать, раз правое ухо у меня словно ватой заложило, а в левом звенит громче, чем телефон.

На кладбище — обязательно! Не за тридевять же земель — пригородным автобусом, десять сантимов и сто двадцать шагов в гору мимо старой колокольни. Грабли нести не надо, разве что букетик поздних примул. Розовых. Подходит по цвету к новой юбке, жаль только, что в корзинке под газетой придется прятать. В городишке что ни шаг, то знакомец, разболтают невестке, двойная забота прольется словно теплый летний дождичек — мамулечка да мамулечка! Понятное дело, к Дуте никто не приходил, ни крот землю не рыл, ни еж листьями не шуршал. Да и кто сюда пойдет, если человек за всю свою жизнь не скопил вещей, которые моль да ржа не ест, — ни сыновей, ни дочерей, ни внуков нигде не оставил. Ни на чуток, ни на самую малость не чувствую себя грешницей, никому не должна, чтоб надо было мне тут рыться. Какая из девушек не загордится, что нравится и тому и этому, хоть и знает, что одному достанется. Дуте мог и не ходить плотовщиком до полста, не брать старую, когда узнал, что выхожу за Рендия. И обманулся, обманулся, слушая соседок-сорок, что мы, мол, живем-ссоримся. Пусть и громкий голос у меня, пусть стройка Рендия и была в соседней волости, так что домой только в банные дни являлся, пусть и не ждала я его на пороге с распростертыми руками, на шею не вешалась, прощаясь у автобуса. Разве ж в исступлении кому-то жаловалась? Разве ж кто-нибудь слезы мои видел, когда самой дрова приходилось колоть или корзины с картошкой из глубокого погреба тащить? Когда Ария или Рута мужьями своими гордились, я молчала и не раз думала — ну и что? Заботливый, непьющий — ну и что? Хорошо зарабатывает, брюки гладит, носки стирает — скука смертная. У меня и в пятьдесят поклонников хватало, один за мои черные косы зацепился, другой на мой дом да хорошую зарплату позарился, Эвису мой горячий норов по душе пришелся, с автобусом своим чуть в колодец не угодил. Потому и казалось соседкам, видно, что Рендий ни то ни се, не по мерке мне, не по комплекции, коли те осмеливались во дворе стоять да на мужнюю жену глаза пялить. Глянь, примулы завяли как быстро или от горячих мыслей моих зачахли? Встряхну, дохну на каждый цветочек и с той стороны поставлю, где сердце. А он — исподлобья, искоса поглядывает. Рендий? Это ты так сейчас сказал? В романе вычитала? Янис — имя это тебе всегда казалось батрацким. Ну, а что ты с латышом поделаешь: каждый третий — Янис! Давай не будем спорить, повернулась я к нему спиной и давай шуровать листья на могиле Дуте, только песок сыплется сквозь зубья, а из-под локтя все равно вижу, что мой розовый букетик беспокоится — стебельки коротковаты, вот-вот вывалится из мелкого стакана, макушкой вниз. Грабли тоже поперек упали, чуть ногой не зацепилась. Ну, кто сейчас ищет ссоры? Рендий! Понятное дело — вычитала в романе и влюбилась. Да не скалься ты так безбожно, знаю я твою пренебрежительную улыбку, ты вечно хотел доказать свое превосходство, потому я и отбивалась. Я же не сказала, что влюбилась в другого. Успокойся. И называть теперь я могу тебя любым именем, потому что больше ты мне не возразишь. Не первый раз, не первый роман. И сирень ты сам клал на мой подоконник, чтобы узнать, кого искать стану… А открытки со стихами и без подписи? После спектакля мы каждый сели в свой автобус — ты спорил о политике, я, понятное дело, о любви. И если б не уехал ты в понедельник на дальнюю стройку, я б тебе три дня суп пересаливала, вот так-то, Рендий, дорогой! Цветы вывалились из вазы, лежат на макушке с растопыренными вверх стебельками. Словно дохлые цыплята.

Шпильки из моей черной косы повысыпались, волосы липнут к мокрой шее и зудят о ножницах. Я вырвала три самых длинных волоса, крепко сплела их, перевязала цыплячьи лапы, закопала стакан поглубже. Старый передник под коленки, кухонный нож для сорняков, и через пару часов послеобеденной прохлады все будет по-людски — как уж у латышей, у кого могильные холмики цветут почти круглый год — настоящие святыни. Самое трудное потом встать с колен, листья и корни запихать в полиэтиленовый мешок и дотащить до помойки по ту сторону забора.

Но когда с этим молча, обдуманно и не спеша будет покончено и задолго до того, как автобус подойдет к остановке, вот тогда-то можно будет, можно вспомнить ласковый голосок невестки — мамулечка, тебе никуда, никуда ходить больше не надо! Сырок… сливочки… сегодня же… запрись изнутри… Ах, мамуленька, да ты не слушала, нарочно повернулась ушком ко мне, которое не слышит, ну, так посиди, по крайней мере, на лавочке на вечернем солнышке, как бы на автобус не опоздать. Ужас, мамочка, что еще ты собираешься делать?

Ну разве что руки позвольте вымыть и еще мешочек из-под земли, раз уж нынешним летом водой все луга, все канавы по обочинам полны. Слышала, слышала, невестушка, но не привыкла к такому елею, слова твои за чистое притворство приняла. Прости, Господи, грехи наши и дай соловью своим голосом распевать, да и ворону глотку не затыкай!

Как шагнула, оказалась по колено в том пруду, и хоть бы в воде, так нет — в скользкой, глинистой жиже. Старалась еще удержаться, нащупать локтем твердый берег, но рука увязла чуть не по плечо, так что и не шевельнуть. Только и всего, что правая рука хватается еще за поросшие травой кочки. Разве прошлым летом не строили здесь мостки, вроде бы даже и ступеньки цементировали, когда мы с внучками камыш резали и синих стрекоз фотографировали? Потоп нынешним летом не только в Германии и Польше, и наш старый кладбищенский пруд в озеро превратился. О, Господи, кричи же, мамуленька, зови на помощь! Хоть и вечер, но шоссе-то недалеко. Машины, так те несутся, словно о конце света спешат сообщить, а вдруг да окажется на дороге припозднившийся пешеход. Кричи, мамулечка, пока погибель твоя не пришла, сама понимаешь, со своими больными ногами ты только больше увязнешь. Да и как долго ты одной рукой удержишься, мамуленька, страдалица моя, зови на помощь, по шоссе вон какой-то мальчишечка на велосипеде мчится!

Ладонь еще крепче вцепилась в пучок острой осоки, пальцы то ли замерзли, то ли онемели, но сквозь исчертившие небо камыши виднеется на горе церковный шпиль. По крайней мере, стена белеет после весеннего ремонта. Подмога-то рядом. Он всегда с нами. Можно ли до Него докричаться, Его дозваться? Если Он так решит — свершится промысел Божий. Никто не заметит мою белую голову среди камышей и облаков, отражающихся в тихой воде. Ночью после изнуренного жарой дня налетит ливень грозовой, с церковной горки с одной стороны, с кладбищенской горки — с другой, от садов да с шоссе хлынет вода и сровняет впадину. Будь по-твоему, Рендий, будь по-твоему. Завтра Рита подойдет к окну… В пятницу еще засветло приедет Мурмулис с невестушкой и детьми… И все будет совсем не так, как я, гордячка, про себя решила и сама своей рукой вписала в завещание. Рукой, которая медленно стынет и все-таки не сдается. Недаром у меня пенсия северной выдержки, Ария меня все подзуживает, что только ради моих денег молодые со мной и возятся, в то время как другие матери чахнут в богадельнях или в своих домах брошены. Да, у меня есть деньги и я могу себе позволить. Да, и ПОСЛЕ ТОГО еще проявить свою волю. И — попрошу! Во-первых, никакого притворства, не гладить, не целовать стылый труп в гробу, разложившуюся старуху, к которой и к живой-то не очень хочется прикасаться, а к мертвой — лицемерное общество навязывает целый ворох обязанностей — на невестке черный платок вместо нарядной шляпки, траурные бантики на девочках, слезы прилюдно, чтобы родственники и соседи не говорили — не любила. Разве ж любила — не любила та влага, что всю жизнь корни питает и от которой крона зеленеет, или же как бурный поток пронесется, и нет ее. О прощать или не прощать мы, Рендий, сможем поспорить, когда встретимся там, где время на дни и годы не делится. Или ты о моих волосах? Да, волосы под землей дольше всего сохраняются. Ты, что, не видел, как три я обмотала вокруг стебельков? А похоронный парад да двуличие, представление для посторонних глаз не по душе мне, я могу позволить себе приехать в урне с огромного костра крематория, чтобы ни один чужой глаз не оценивал мое лицо или одежду, дорогой ли гроб да сколько венков. Господи, излишней роскошью кажется Тебе воля моя? Или Ты повелишь тащить меня чужим людям, сине-черную, распухшую и грязную, или разрешишь обмыть пожарным шлангом в городском морге на каменном полу, как моют машины? Мамуленька, чего ждешь ты, грешница, чего артачишься, зови на помощь, кричи, что есть силы, возле автобусной остановки стоит еще какой-то человек!

Вовсе и не стоит. Последний автобус уже скатился с горы. На церковном шпиле полощется алое закатное небо. Когда оно истает, там, внизу, в городе, начнут вспыхивать окна, и вот тогда… тогда уж не надо будет бояться собственной слабости. Может быть, начну стонать, даже громко всхлипывать, но кричать не достанет сил. И слава Богу — не достанет! Что за Божье благословение — чистая вода. В новом магазине теперь продают синие бутылки — с ведро. Воды! Куда подевался весенний паводок и ливни, раз вокруг бедер пузырится серая слизь? А может, это моя новая кремового цвета плиссированная юбка? Первый раз надела. И правильно, что надела. Хорошо сочетается с оранжево-розовыми примулами. Еще раз шевельнула локтем, чтобы найти опору для здоровой ноги, но в тот же миг острая боль пронзила колено, и вот уже вся я чуть ли не лежа заскользила вниз, как вдруг тут же рядом со щекой шлепнул большой сапог. Вода, что ли, уже так остыла? Холодные брызги в лицо, и я словно очнулась. Эй, девушка, что с тобой? Чертов бродяга! Рыбак! Нашел место для шуток. Хватает меня за единственную руку, тащит, тянет, сейчас вырвет, ведь ноги-то застряли, увязли в глине по колено. А еще издевается, хохочет и рассказывает, что он уже с час стоит наверху, на обочине да стережет мое имущество, чтоб какой мазурик не унес. Ну да — я там оставила зонтик, ключи в корзиночке и десять сантимов на автобус. Он и решил не мешать, коли человек в кустики по делам завернул.

Да долгонько что-то — пора и глянуть. На кладбище кто был, все давно ушли, шли да отворачивались. Гордые, не подступись, на денежку и не глядели, чтоб не подумали, что на чужое зарятся. Ух и важные, эти городские дамочки, просто жуть. На, затянись, сердце успокоится, а на юбку плюнь! Да погоди, погоди, вдохни воздуху, посиди рядом, раз уж довелось встретиться на краю могилки! Не побежишь же в пруд обратно, а? В этой жизни умирать не ново, но и жить, конечно, не новей! Держи ключи, не потеряй!

Перевела Ж. Эзите