Об авторе

ДАГНИЯ ЗИГМОНТЕ (1932–1997) — рижанка, которая многие годы проводила лето в Микельбаке Таргальской волости Вентспилсского района, блестящий прозаик. Направленность ее творчества уже в самом начале была надломлена резкой идеологической критикой, вследствие чего Д. Зигмонте в своих произведениях долгие годы отказывалась от обращения к острым проблемам, отдавая предпочтение бытовой проблематике и влиянию повседневной жизни на мироощущение человека.

Д. Зигмонте окончила отделение немецкого языка факультета языка и литературы Рижского педагогического института, работала журналистом и переводчиком. Она — автор целого ряда популярных романов — «Дети и деревья тянутся к солнцу» (1959), «Морские ворота» (1960), «Дай руку утренней заре» (1967). Многие произведения были драматизированы и экранизированы. Творческий труд писательницы увенчался автобиографической трилогией «Адиени». Подлинно живая, искренняя проза Д. Зигмонте — это ее рассказы для детей и книга «Неуемный нож», в которой собраны литературные обработки легенд Северной Курземе (1988). Не получил должной оценки вклад Д. Зигмонте в юмористический жанр, хотя она долгие годы была весьма плодовитым автором юморесок.

 

КАРШКАЛНСКИЙ ЛЕСНИК

Вилюм не хотел в лесники, нет и нет. Чем плохо быть конюхом? Конь — умное и ласковое животное. Подходишь к нему, и он с тихим ржанием прижимается к тебе мордой, здоровается. Кладет голову на плечо, стоит и стоит так, не думая даже, что его тяжелую голову ох как трудно удержать. Если ты будешь добр к нему, к жеребенку, то потом и он будет добр к тебе. Все кони в именье были спокойные и послушные, и управляющий терпеть не мог — для него это было горше смерти, — когда барин велел покупать коней на стороне. Иной попадался с такими мерзкими капризами, такой своенравный, что никуда ты его не приспособишь — ни в плуг не впряжешь, ни в телегу, так что приходилось втихую опять продавать. «Ни одного чужого коня в моей конюшне», — закричал бы управляющий так, что по всей округе бы разнеслось, да только в делах у него не было и не могло быть решающего слова, не смел он перечить барину, и не родился еще такой смельчак в этом краю, чтоб перечил. Стоило возразить хоть слово, как на лбу у барина набухала большая толстая жила, он взглядывал, словно грозовое облако, и тогда… Ну, тогда такое начиналось…

Вилюма барин, похоже, жаловал. Тихий, послушный парень, дело свое делает с душой, не спустя рукава. Когда весной умер каршкалнский лесник, не оставив преемника, барин подумал о Вилюме. Барин очень заботился о своих лесах, нечестного человека и близко к ним не подпустил бы. А этот — парень порядочный, не спутается с лесными ворами, которые в последнее время расплодились повсюду. Старый лесник был не без греха, рассуждал барин, да только за руку никто ни разу его не поймал.

Когда барин сам сообщил Вилюму радостную весть, тот так и съежился и робко глянул на господина.

— Дивишься, конечно, что такую честь тебе оказали? — барин засмеялся, по его мнению, смех должен был звучать добродушно. Но Вилюм испугался. Любому человеку, и даже самому управляющему, Вилюм осмелился бы объяснить, что это место не для него. Вилюм не любил все, что стреляет, да и не умел обращаться с ружьями, и когда все-таки случалось пострелять вместе с другими парнями из именья, он хорошо если в дверь сарая попадал. Как такому неумехе в лесники идти? И еще бегать денно и нощно, лесных воров отлавливать или же опять когда господа надумают охоту устроить… Нет, нет. Пусть ищет другого, настоящего, который может все и будет рад этой должности.

Но барину он не мог все это высказать, тут и одного слова было бы слишком. Слишком оказалось и его молчания, и барин, забыв про свое добродушие, воскликнул коротко и резко:

— Ну, что уставился как сова на солнце?

У Вилюма, и правда, было отдаленное сходство с совенком: волосы торчком, уши открыты и глаза — большие и чуть выпуклые. Но вообще-то Вилюм был парень хоть куда, и многие молодые прачки на него заглядывались.

— Я, барин…

Вилюм поцеловал барский рукав, барин, довольный, принял это за благодарное согласие и потому сказал, растянув губы под рыжими усами:

— Ну, тогда собирайся вступить в должность.

Так вот просто. У Вилюма, у бедолаги, даже матери не было, чтоб выплакать у нее на груди свое горе, Вилюм был один как перст. Одна голова, одна забота. Неси свою голову и свою заботу в Каршкалны и живи там в полном одиночестве, хотя здесь, в именье, так привычно среди людей, как грошу среди монеток в кошельке.

Кто-то невыносимо царапал сердце, разрывая его изнутри. Так Вилюм и не возразил ни слова, да и мог ли… Отправился восвояси, нацепив на лицо подобострастно-боязливую улыбку.

Молодые прачки, узнав о решении барина, в один голос заговорили, что, мол, этому симпатяге Вилюму счастье привалило. А псарь Янис, который в друзьях у Вилюма ходил, сказал со смехом счастливчику:

— Подумай, что за лесник из тебя, ежели не можешь из ружья путно пальнуть!

Да, это была самая большая беда Вилюма. Но Янис хлопнул его по плечу, пусть только друг накопит денег на пухалку, уж он выучит Вилюма — настоящим егерем станет. В свободное время они уходили подальше в лес и стреляли так, что дым клубился, и указательный палец Вилюма становился совсем бесчувственным, но проку от того было — что мяса на цыплячьей ножке. Вилюм ну никак не мог попасть в цель. Немножко ближе попадал, но в цель — никогда.

— Что за лесник из тебя, — сказал однажды Янис с осуждением, а несчастный Вилюм спросил:

— А что мне делать? Ну, скажи, что мне делать!

— Черт его знает, — Янис вздохнул, и они уныло побрели домой. По дороге встретились им молодые прачки, и Юленька, которая всегда казалась ему самой пригожей, окликнула:

— Вилюм, принеси свою рубашку, я ее выстираю — белей снега будет!

А молочница, вперевалку выбираясь из погреба — все молочницы и скотницы должны быть толстыми, как утки, — они же лицо именья, — сказала:

— Ты, Юленька, до времени хочешь в лесничихи записаться!

И Вилюм подумал, что это было бы славно. Почему бы и нет? Там, в Каршкалнах, вдоль самого края сада течет чистый ручей, в нем и стирать было бы хорошо! Почему всегда со счастьем так — одной рукой оно тебе дает, другой — отнимает? В именье все, должно быть, думали, что Вилюм возгордился от этакой удачи, и на сей раз так, наверно, подумала и Юленька — Вилюм молча прошел мимо.

Вилюм — счастлив? Если это было действительно так, то свое счастье он нес как облако тьмы. И никто, абсолютно никто не мог помочь ему. Подойти теперь и попробовать сказать что-то барину — нет, на это у Вилюма не было и не будет сил, это испортило все бы окончательно. Обратиться к священнику? Говорят ведь, что Божье слово все невзгоды утишает… Но священник толком по-латышски не умел. Захочет ли он выслушать Вилюма, вникнуть в его заботы? Священник был холоден, как топор на морозе, и, когда он читал проповедь, казалось, что с кафедры сыплется мелкий град. Нет, от Господа и его слуги здесь, на земле, Вилюму нечего было ждать помощи, это понятно. Искать помощи у черта? Но как Вилюм узнает, где черт живет? Его передернуло уж от одного того, что такая мысль пришла в голову, и он тайком перекрестился. Нет, нет, упаси Господи!

Но однажды он пошел в Каршкалны, где мастеровые из именья подправляли постройки. Хотя и не гоже говорить о покойниках плохо, старый лесник к концу дней своих жил как настоящая скотина. Однако все теперь здесь будет устроено, заходи, живи и горя не знай. Ах, если б только можно было! Вилюм завидовал тому неизвестному леснику, который и вправду придет туда и станет жить, он чувствовал — эти блага не для него…

А хутор — что цветок… И барин уже сказал веское слово: человеку не пристало жить одному, кто ж тогда дом вести будет? Юленька побежала бы вприпрыжку, предложи ей только Вилюм… Ну почему леснику надо уметь стрелять?

Приближался Янов день, самый, наверно, радостный праздник в году. По утрам расцветали на лугу цветы, у них было слишком мало времени покрасоваться, сенокос стоял на пороге. Ночи сделались такими короткими, солнце по утрам всходило совсем алое — не успевало высушить пот ушедшего дня. Люди в именье летали как на крыльях, каждодневная работа была им не в тягость, все радовались грядущему празднику, барин разрешал праздновать Янов день честь-честью. Девки в прачечной заливались соловьями, настоящие-то устали, им надо было детей кормить и о гнезде хлопотать. Тем молодые девки и отличаются от птиц, что поют круглый год. Но птица принимается за свою песню с каждой новой весной, а девушки, как выйдут замуж, умолкают совсем — им надо детей кормить и дом свой обихаживать.

Вилюму сообщили, что управляющий его ищет. Ну, что там опять стряслось? Вот-вот стемнеет.

Оказалось, конь управляющего захромал, подкова отвалилась.

— Вилюм, отведи к кузнецу!

Слово молвить против Вилюм не умел. Сказал только: — Хорошо! — и стал собираться.

— С кузнецом я сам рассчитаюсь! — крикнул вслед ему управляющий.

Мог и не говорить, с досадой подумал Вилюм, вместо тебя кошелек доставать не стану. Двумя пальцами он пошевелил в кармане, где лежало несколько мелких монеток.

Досада понемногу прошла. Предвечерье было таким славным! Все источало аромат, да, действительно, все — словно большой сосуд запахов, земля дымилась невидимыми сладкими испарениями в честь великой радости жизни. И невероятным казалось, что пройдет время, и каждая травинка на лугу, каждый колосок ржи будут скошены и свезены в сараи, с края канавы робко станет поглядывать какой-нибудь одинокий цветок, за которым никто больше не захочет наклониться. Осень приходит потому, что ничего иного в тот момент не остается, должен ведь кто-то прийти и оплакать исчезнувшее богатство, сорвать последний лист, ибо негоже наряжаться на похороны природы. Да, и в конце должна еще явиться зима с ее равнодушными бледными саванами.

Кузнец жил недалеко, на холме за церковной корчмой. Завидев Вилюма, он особо не удивился, хотя из именья к нему редко заворачивали. Кузнец был черен как черт, как черту и пристало, и в церковь он ходил очень редко.

— Что, ваш кузнец еще болеет?

— Болен еще, — и Вилюм подвел господского жеребца. Конь повернулся боком и уставился на кузнеца злым глазом. Ах, не нравится тебе это дело, добродушно подумал Вилюм, ну, конечно, кто ж доктора не боится. Он помог придержать жеребца. Кузнец смеялся, показывая белые зубы.

— Слыхал, тебя хотят в Каршкалны лесником поставить?

Вилюм молча кивнул.

— То-то тебе радость. Жениться сможешь. Без жены и детей ни порядочным лесником, ни хозяином в доме не будешь, — сказал кузнец и кивком указал на раскрытую дверь — там виднелась его избушка, маленькая, как горшочек, но полная радостной жизни. — Да, будет свое добро… будет что детям оставить.

В горне горел огонь. Кузнец действовал без спешки, как всякий знаток своего дела. Эх, хорошо же это, знать свое ремесло!

— Тебе нравится кузнецом? — спросил наконец Вилюм.

Кузнец глянул на него.

— Кузнецом, говоришь?

— Ну да, — ответил Вилюм. — Я хотел спросить, ты никогда не хотел быть кем-нибудь другим?

Кузнец не засмеялся вопросу, казалось, он обдумывал что-то, и затем ответил:

— Нет, я с самого детства хотел работать с огнем и железом.

— И с подковами.

— И с подковами. Э-э-э, кажется, ты вовсе не хочешь в лесники? — поколебавшись, заметил кузнец.

Во тьме кузни Вилюм прямиком выложил все — так тяжело было у него на сердце. Рассказал, что охотно всю бы жизнь провел в конюшне, да, конечно!

— Знал бы ты, какие они умные, — с жаром сказал Вилюм, — они все-все понимают!

Его руки, казавшиеся столь же растерянными, как и их хозяин, в поисках спасения ухватились за потную шею коня и гладили его гриву. Правда, это был чужой конь, господский конь. Вилюм даже представить не мог, что когда-нибудь у него будет свой. Но он готов был тихой своей любовью объять их всех — каурых и гнедых, серых и в яблоках.

— Вишь как, — задумчиво сказал кузнец.

— Да к тому же я никак не могу научиться стрелять, — Вилюм открыл свою беду, что ж, раз так, значит так, из его души излились ручьи сожаления, как бывает в лесу после сильного ночного ливня, когда вся земля, кажется, рокочет, а это всего лишь бегут желанные воды.

Кузнец вовсе не был сердобольным, Вилюм — не нытик. Но случаются минуты, когда надо выговориться. Огонь в горне радостно загудел, что это он себе вообразил?

— Да, тогда плохи твои дела.

— Мне бы хотелось туда, в Каршкалны. Вот бы жизнь была! И Юленька из именья, я знаю, она пошла б за меня, предложи я ей. Но если я не могу! Все могут, а я не могу даже в дверь сарая толком попасть!

Он помолчал, а потом бросил с горечью и злобой:

— К самому хозяину преисподней пошел бы, если б знал, что он поможет.

— Разве ж не знаешь: что очень ищешь, чаще всего где-то рядом, — услышал он голос кузнеца. Голос шел словно из-под земли, но это было не так, нет, просто кузнец склонился над копытом коня, прилаживая подкову. И тогда наступило молчание.

— Могу дать тебе один совет, — в конце концов сказал кузнец, почувствовав, что Вилюм ждет — чего? помощи? слова? — Я знаю, но это очень опасно. Тот, кто так сделает, может душу свою потерять.

— А что такое душа? — спросил Вилюм. — Я вот все время думаю, что, верно, у меня нет души вовсе, я же не могу, как другие… Ты видел когда-нибудь старого конюха? Если барин и не прогонит меня, придется есть хлеб, что подают из милости, так и так… Ты видел их, этих стариков со слезящимися глазами, этих старух с клюкой?

Конь был подкован, но Вилюм не собирался уходить, и кузнец не усылал его, однако прошло немало времени, прежде чем Вилюм во тьме кузни опять не услышал его голос.

Вилюм слушал, затаив дыхание. А снаружи звучал светлый голос женщины — она звала домой сытых коров.

В кузне пылал огонь, и тут был словно маленький ад — вовсе не такой уж неприятный.

У господского коня все четыре ноги были в порядке, и он спокойно мог бы плясать, если бы в именье предстоял лошадиный бал. Управляющий похвалил Вилюма и сказал, что, когда тот займет новую должность, здесь, в именье, его будет сильно не хватать. Но рыба ищет где глубже, а человек — где лучше. Вилюм слушал, ему, как и любому, нравились похвалы, и на сей раз мысли у него были легкими: ничего, если все пойдет, как я задумал, тогда уж пусть другой парень скребет умных лошадок и расчесывает им гривы. У Вилюма у самого будет конь, леснику нельзя без коня, такие площади ему объезжать. По дороге домой он нежданно повстречал Юленьку и перемолвился с ней парой слов. Юленька и вправду была красивая девица, а в последних лучах солнца была так хороша — ну, просто бери и целуй! Но Вилюм целовать не стал, девки потом невесть что выдумают, — он сдвинул шапку на затылок и ушел, задорно бросив «всего доброго», и Юленька с пылающим сердцем и щеками так и осталась стоять, глядя на свои ноги — они были вымыты добела и сейчас, в алом блеске зари казались розовыми, как у какой-нибудь благородной барышни. С такими ногами не стыдно улечься спать и на самые тонкие простыни. У Юленьки есть пара таких простыней с прошвами и кружевами, для свадебной ночи.

Вилюм уже завернул за угол пивоварни. Юленька вздохнула и пошла, и закат был так щедр, что озарил всю ее фигурку, алую как цветок яблони, алую, как стыдливая невеста.

В воскресенье Вилюм надумал пойти в церковь, но оказалось, священник заболел, вот, черт, в самый разгар лета. Так и не пришлось пойти в церковь, и товарищи его подивились, как близко к сердцу Вилюм воспринял это. До сих пор он вовсе не был таким уж богомольным. Но досада Вилюма не могла тягаться с окружающим благолепием, и, когда после обеда парни позвали его на реку, он согласился. Река текла темная под ольшаником, но когда она попадала на простор, где вдоволь солнечного света, оставалось лишь подивиться — каким разным может быть даже характер реки.

Неожиданно на берегу появилось несколько девиц из именья. Они улыбались и смеялись, и грешно было оставить их вот так стоять, когда плывет по реке послушная лодка. Лодка пристала к большой коряге, черной, как скопище бед, и девушки со смехом попрыгали в нее. Юленька тоже была среди них, и, хотя она сидела не рядом с Вилюмом, взгляды их то и дело встречались, вот диво-то! Девицы собирали водяные лилии и бросали их в лодку, а Юленьке нравились желтые кувшинки, они пахнут так сладко. Неужто и вправду пахнут, не верил Вилюм, и в доказательство получил прямо в лицо маслянисто-желтый цветок, тот коснулся кожи — прохладный и волнующий. Лодка скользила, девушки пели, и Вилюму казалось: хорошо все-таки жить на свете.

Да, в Янов день все благоухало и ликовало, барин не скупился для своих домочадцев, приказал экономке кормить всех до отвала — пусть знают и помнят, что такое праздник. К барину съехались гости, они веселились и в парке, где стоял застекленный павильон, и в самом барском доме, его окна сияли огнями, словно в зале зажгли маленькое солнце. Настоящее давно уже зашло, позолотив на прощанье макушки деревьев. Челядь веселилась возле людской, там для нее выставили две бочки пива и блюда с пирогами, а поначалу было даже мясо — вареное и жареное — не зря за два дня до того из свинарника доносился такой визг, как перед днем Мартина или перед Рождеством, когда наступает время забоя. Тогда последний тоненький визг откормка разносится далеко над замерзшей землей, не внушая никому горя по поводу ухода сытой души, ибо похороны свиньи — единственные радостные похороны, когда человеку дозволяется думать о вкусных кругах колбасы.

Коротка Янова ночь. К утру, когда упала прохладная роса и вокруг бродили серые тени, Вилюм почувствовал усталость. Парни из именья еще звали его куда-то, — то ли озоровать, то ли пиво пить, но Вилюму не хотелось ни того, ни другого, он тяжело зашагал в свою каморку. На шкафчик чья-то рука положила ночные фиалки, к утру у них тоже иссякли силы источать аромат, но всю ночь они пахли, и комната была наполнена самым летним, самым пьянящим запахом. Когда Вилюм проснулся, голова у него была совсем дурная.

Поскольку Янов день выпал на середину недели, через два дня было воскресенье, и священник — вот так счастье! — выздоровел. Хозяйка, узнав, что Вилюм пойдет к причастью, наказала девкам постирать и привести в порядок его одежду. Это сделала Юленька, Вилюм пошел в церковь в белой, как лебедь, рубашке, да, рубашка сверкала так ослепительно, что даже отбрасывала голубоватые блики.

Вместе с другими прихожанами Вилюм опустился на колени перед алтарем, а в середине стоял священник с большой серебряной чашей и блюдом облаток. Вместе с Вилюмом была и Юленька, она старалась держаться во храме как подобает и не смотреть на Вилюма, но глаза ее то и дело метали взгляд наискосок, и тогда она видела, как изыскан и благороден Вилюм — ни дать ни взять настоящий лесник. Такой мог бы держать несколько коров и возить масло в город. Лесник в волости большой вес имеет, перед ним даже те, что старше, хозяева, шапки снимают, чтобы благорасположения добиться. Мы будем как сыр в масле кататься, замечтавшись, думала Юленька и вздрогнула, когда к ней приблизился священник, лицо его над крахмальным воротничком выглядело таким суровым. Может, он умеет читать мирские мысли своих прихожан? Юленька быстро проглотила облатку и выпила несколько капель красного вина, сухая облатка долго сидела в горле и не хотела спускаться вниз, и Юленька с завистью глянула на Вилюма, как быстро и легко он справился.

Потом, светлые и обновленные, они вышли из церкви. И колокола на башне пожелали им успеха своими металлическими голосами.

Юленьке очень хотелось спросить, не возьмет ли Вилюм ее с собой посмотреть Каршкалны, но не смогла собраться с духом.

У ворот церкви они расстались сами того не желая, навстречу шла знакомая девушка и поздоровалась, а Вилюм тем временем был уже далеко. Слабыми еще были связи, соединявшие их.

По пути Вилюм встретил кузнеца.

— Ну, был у причастия? — спросил тот, и Вилюм кивнул.

— Хотел тебе сказать, — продолжал кузнец, — то, о чем мы с тобой тогда в кузне говорили…

— О чем? — спросил Вилюм с таким равнодушным видом, что кузнец не стал продолжать. Чтоб не обрывать разговор на полуслове, они обсудили виды на сенокос, дни стояли — лучше не придумаешь, а по весне долго держался холод и было сухо, конюх считал, что на взгорках с косой еще делать нечего.

— Своей-то буренке я по горстке наберу, — говорил кузнец, и в голосе его звучала уверенность, что уж больше будет, чем по горстке. Вилюма, казалось, не очень заботили виды на сенокос. Он выглядел занятым.

Да, Вилюм был занят. Ровным шагом он поспешил в именье, где было спрятано Янкино ружье. Резво взбежал на второй этаж к каморкам холостых батраков. По пути никто не встретился, это хорошо. Ничего запретного и тайного Вилюм не сделает, но и свидетелей он тоже не жаждал. Когда станет ходить с ружьем на плече и это будет его обязанностью, тогда дело другое. Разум Вилюма словно подменили после той встречи в кузне. Теперь препятствия ему создавали собственная нерасторопность и недостаток уверенности.

На шкафчике больше не было ночных фиалок. У летних цветов короткая жизнь, потому они так и хороши.

Солнце на небе поднялось в самый зенит, и с синих высот лился зной. Барин, должно быть, сокрушается, что не может в воскресенье заставить людей работать. Самое время для сенокоса, все, что сегодня скосишь, завтра можно в сарай складывать. Когда Вилюм поселится в Каршкалнах, в такие дни он воскресенье соблюдать не станет. Священнику это не понравится, но разве священник станет зимой заботиться о скотине Вилюма? В такое время сено сохнет, как табак. А уж душистое… еще душистее, чем табак!

В этакий зной трудно было идти, и Вилюм с нетерпением всматривался в синюю кромку леса, а та все не хотела приближаться. Как доберется до нее, будут ему и тень, и прохлада.

В еще не скошенных лугах стрекотали кузнечики, к Янову дню они и появляются, будто ждут, когда трава настолько вырастет, что в минуту отдыха можно на нее и скрипку повесить. Но кратки радости в покосных лугах, скоро здесь будет голое место, и кузнечикам придется столкнуться со всякими опасностями. К осени они начнут забираться на деревья и кусты, чтобы их самые последние песни разнеслись далеко-далеко и на всю жизнь остались в памяти слушателей. Говорят: беззаботный как кузнечик. Да, возможно, этакому кузнечику и неплохо живется, что с того, что в конце концов придут зима и мороз, зато все лето он поет в свое удовольствие!

Наконец вот она тень, но ружье по-прежнему давило плечо. Вилюму хотелось поскорее сделать дело, ради которого он пришел сюда, но непреодолимое желание гнало его прежде завернуть в Каршкалны. Здесь он будет жить, здесь останется. Он миновал большой муравейник, где все замерло, видно, и муравьи чтили полуденный час. Невольно Вилюм помрачнел. Это же тот самый час, когда всяких духов, добрых и злых, выпускают на волю, и они стремятся делать свои дела, для которых и созданы.

Вилюм усмехнулся. Дело, которое он задумал, тоже было не из самых светлых, точно — нет. Но раз так, то чем скорее он его сделает, тем лучше. Пальцами, огрубевшими от работы, он ощупал карман, где лежало нечто, завернутое в носовой платок. Все было на месте.

Каршкалны находились в красивом месте. Вдоль сада тек безмолвный ручей. Вилюм вдруг ощутил жуткую жажду, нагнулся и с наслаждением попил из своего ручья, конечно, кому же еще он будет принадлежать? Старый лесник на том свете, он больше не придет сюда воду пить. А если и придет, то в ночь предков, и Вилюм не поскупится, накормит его. Он посмотрел на сарай — на крыше желтели драночные заплаты. Кажется, мастеровые из именья на славу постарались, и, когда во время долгих осенних дождей все стрехи протекут и начнут писать, в Каршкалнах сквозь крыши ни капельки не просочится. Как он, Вилюм, мог быть таким дураком и сознательно уклоняться от новой должности? Это вовсе и не должность, это вся дальнейшая жизнь, которую Вилюм теперь проведет в тени могучих лесов. Он обнимет жену, вероятнее всего, ту же Юленьку, и она родит ему маленького лесничонка. И Каршкалны навсегда достанутся роду Вилюма, так как скорее всего и за много лет не смогут вырубить леса настолько, что дом лесника останется на голом месте. Ведь с лесом точно так, как с травой на лугу: руби ты его, руби, а новые побеги будут вырастать на том же месте, пусть и медленнее…

Вилюм потрогал дверь дома. Она открылась легко, и из комнат, откуда пока не убрали опилки, повеяло приятным запахом леса. Пусто здесь было, словно выметено начисто, и Вилюму нелегко придется, пока все необходимое не будет стоять на своих местах. Он вошел в комнату. Здесь встанет кровать, а сюда он хотел бы шкаф, точь-в-точь такой, как видел у поместного столяра, из желтого ясеня, с резным верхом. В нем будет висеть свадебный костюм Вилюма, щедро присыпанный весенним багульником — весенний-то самый крепкий! — чтобы моль не съела. Свадебный костюм, это мужчине на всю жизнь, потом он сможет ходить в нем и в праздники. И еще там будет одежда лесника и его зеленая шляпа, и ружье он тоже станет держать в шкафу, не так, как Янис из именья, — тот просто его на стенку вешает. Конечно, — в шкафу, и под ключом, много ли надо, чтоб беда стряслась, детишки расшалятся, доберутся до него…

Ну, и еще, конечно, там повесят Юленькины платья. У них всего будет вдосталь, и мяса, и колбас, копченных в трубе, а в амбаре — хлеб в закромах, чтоб, когда придет на землю корыстная зима, не пришлось печалиться о пропитанье и сосать лапу, как медведь в холодной берлоге. И тепло им здесь будет, тепло, как у Христа за пазухой, Вилюм загодя напасет самых лучших дров, которые будут гореть в печи с гулом, сухие, как лучина. Птицы зимой будут кружить над Каршкалнами, холода настанут такие, что, может, и ручей замерзнет, а они будут в тепле и достатке. А если забредет сюда какой-нибудь волк, Вилюм его спокойно из своего ружья — хлоп! — и серый лежит лапами кверху! И в санях у него тогда появится волчья полость, не хуже, чем у барина в именье.

Ружье! Вилюм сразу пришел в себя от ярких снов наяву и провел ладонью по лбу.

Что он медлит? То, ради чего пришел сюда, еще не сделано!

Вилюм решился и вышел во двор, хотя глазам его жаль было расставаться с комнатой, которую он в своем воображении уже обустроил для долгой и счастливой жизни. Казалось, вот закроет он дверь, и останется без присмотра и застеленная белым постель, и шкаф с резным верхом, и комод, где хранятся самые ценные вещи, так как в шкафу не для всего места хватит. Вилюм опять был во дворе, в обыденном мире. И тот принял Вилюма словно пылкая жена, обняв горячими солнечными руками. В висках сразу застучала молоточками кровь, и ремень от ружья врезался в плечо. Вилюм глянул на окно дома, странно, что не стоит на нем мирта в широком горшке, в комнате он будто бы чувствовал ее запах. Это — Юленькина, на невестин венок. Ах, ерунда, Юленькина мирта растет в именье, а здесь со временем появится совсем другая, которая потом украсит фату дочерей Вилюма.

Э-э, все это еще в Божьей воле.

Вилюм подумал так, когда проходил мимо распахнутой двери хлева: внутри ничего видно не было, кроме прошлогодней соломы. Ни корова не замычала ему навстречу, ни курица не заквохтала, только что снеся теплое яйцо. Да, все пока в руках Божьих, потому и надо молиться, чтобы все обошлось. Вилюм опять вспомнил, что должен делать, и его снова охватила робость. Он вознамерился проскользнуть между двумя большими господами. Не с честными намерениями он шел сюда… но раз не было иного пути? Право же, не было! Вилюм обратил взор к небу, неизвестно что желая увидеть там, но сейчас же опять потупился.

Раз иного пути не было, что ж, а Каршкалны так ему по сердцу…

С тех пор, как увидел, что Каршкалны восстанавливают, так помимо воли и загорелся ими. И не все равно оказалось — думать об этом месте, об этом доме в чисто выбеленной батрацкой каморке, что в именье, или здесь, где словно белозубый рот смеялась яркими драночными заплатами крыша. Здесь было хорошее место, здесь будет хорошая жизнь, зачем же оставлять это другим? И вообще смел ли Вилюм гневить барина? Он, если обидится, так и в именье не оставит, и тогда бродить Вилюму по свету, в каждый Юрьев день подыскивая нового хозяина получше, да так и не находя. Нет, нет, здесь счастье само шло к Вилюму в руки, поэтому он и должен сделать то, что намеревался.

Пекло невыносимо. Хоть бы облачко нашлось в этой выцветшей небесной выси, откуда так и лил жар! Вилюм собирался зайти поглубже в лес, но, чтобы попасть туда, сперва надо было перейти вырубку, где цвел ярко-сиреневый иван-чай да там-сям торчало по стебельку лесной земляники с плотно присохшими ягодками. Здесь, видно, некому было их собирать. Ну, когда у Вилюма подрастут дети… В ягодную пору в Каршкалнах к обеду всякий раз будет земляника с молоком. Вилюм в походах по лесу найдет самые ягодные места и покажет их детям.

Солнце жарило затылок, пробивая старую шапку. Могло оно быть и лютым, точно рассердилось на путника, что разгуливает в самый полдень. Точно! Полдень, наверно, еще не миновал.

Ну, наконец-то он в лесу и с каждым шагом углублялся в него все больше. Теперь можно бы и остановиться, но Вилюм все шел и шел, отыскивая чащу. Дело, что ему предстояло, должно делаться без свидетелей.

Сосны росли одна к одной. Стройные, гладкие стволы тянулись высоко-высоко, и надо было запрокинуть голову, чтобы увидеть, где кончается их бег в небо. Шуршал высохший на солнце олений мох, и, когда становилось совсем тихо, можно было услышать, как с шорохом отшелушивается от сосновых стволов кора. Во мху, среди раскрывшихся шишек, проскользнуло, изгибаясь, что-то коричневое. Ящерица. Вилюм улыбнулся, глядя вслед ее поспешному петляющему бегу. И опять стало совсем тихо.

Прямо напротив Вилюма росла сосна, и ствол ее был толще, чем у других, и это было действительно так, а не просто показалось. Заметив такое, Вилюм изумился: он знал, что в господских лесах все содержится в строгом порядке и что ни одно дерево не проживет здесь дольше отведенного на его зрелость срока, потом оно должно пасть под топором и превратиться в чистоган, которым барин сможет позвенеть в своем кармане. Эта же сосна росла, очевидно, по другим законам, и для остальных деревьев была признанной королевой. Ее Вилюм и выбрал для своей цели.

С минуту он еще постоял неподвижно, вслушиваясь в тишину, пока не зазвенело в ушах, потом достал из кармана тщательно сложенный носовой платок и развернул. Вишь ты, в нем действительно что-то было — облатка, которую в церкви Вилюм не проглотил, а спрятал, как учил его кузнец в кузне. Верил ли кузнец тому, что наговорил… что бы он, силач, сказал сейчас, если б наблюдал за Вилюмом? Удивился бы? Испугался и перекрестился? Но Вилюму в тот миг ничуть не было страшно, он видел только драночную крышу Каршкалнов и комнату, где на окне будет расти мирта.

Это надо было сделать, немедля надо было сделать, иначе Вилюма любой мог обозвать трусом, да он и заслужил бы того.

Так Вилюм снова и снова убеждал себя, но, когда пошел к сосне, ноги у него чуть-чуть дрожали.

Вилюм осторожно засунул один уголок облатки за отлупившийся кусок сосновой коры. Будет держаться? Да, держится. Он, не оборачиваясь, отступил назад, может, чего-то боялся, опасался увидеть кого-то у себя за спиной? Вилюм попытался считать шаги, но сбился. Ну, невелика беда, в свое время, когда он учился у Яниса стрелять, они тоже считали лишь приблизительно. Здесь главное не количество шагов, здесь важно только попасть, и Вилюм чувствовал, что на сей раз, да, на сей раз попадет!

«И если человек выстрелит в облатку, добыча всю жизнь будет идти к нему на мушку, и он никогда не промахнется…»

На всех охотах барин станет его хвалить, и Вилюм сможет гордиться, возвращаясь к жене и детям!

Сняв ружье с плеча, Вилюм долго и тщательно целился, но в какой-то момент пришлось опустить ствол, — сердце так колотилось, что тот уходил вбок.

Волнение, кажется, улеглось. Вилюм прицелился опять, и — вот счастье! — рука на сей раз не дрожала.

Он уже хотел нажать курок, но тут увидел: как раз напротив мишени остановился человек в белых одеждах, таких ослепительно-белых, что даже самая лучшая прачка не смогла бы так чисто выстирать рубаху для барина. И человек сам тоже будто светился. И разогретый воздух вокруг него трепетал и переливался. Это продолжалось только миг, а может, всего лишь миг мига, такой короткий отрезок времени, что его даже разумом не постичь, но этот сверкающий человек стоял здесь, как раз напротив места, куда Вилюм прикрепил облатку, вишь, теперь он руки поднимает…

Ружье, так и не выстрелив, само выпало из рук Вилюма на землю. Он заслонил лицо руками, он не мог смотреть на это нездешнее сиянье.

Когда руки Вилюма, устав, наверное, опустились сами по себе, он посмотрел вперед в великом страхе, но белоснежно-сверкающего чужака больше не было, и едва различимое на рыжей коре пятнышко облатки тоже исчезло. Лишь теперь Вилюм почувствовал, как по всему его телу течет пот. Он тупо глянул на ружье, лежавшее на земле, и пихнул его ногой. С горьким прозрением Вилюм понял, что никогда не быть ему лесником ни в Каршкалнах, ни где-нибудь еще. Он должен пойти и сказать об этом барину.

— Ты не хочешь? — спросит барин.

— Я не могу. — Вилюм ответит сущую правду, но барин не поймет, как это можно, чтоб человек родился для всего, чего угодно, но только не для стрельбы.

А если барин прогонит Вилюма?

Тогда Вилюм уйдет, не может ведь остаться тот, кого прогнали. И куда же уйдет? Вилюм не мог этого знать, стоя здесь, в лесной духоте. Ах, никто не ведает своего будущего!

Не дай ему Бог когда-нибудь забрести нищим к зажиточному каршкалнскому леснику, у которого огромные окорока в трубе и пышная мирта на подоконнике.

Перевела В. Семенова