Об авторе

АНДРА НЕЙБУРГА (1957) — уроженка Риги. Она окончила Рижское училище прикладного искусства и Латвийскую академию художеств, семья ее также связана с искусством: ее муж — поэт и художник Андрис Бреже. Детство А. Нейбурга провела в Задвинье, в районе Агенскалнса, а сейчас немало времени отдает управлению домовладениями своего деда Людвига Нейбургса.

А. Нейбурга рано приобрела известность как прозаик; живописные портреты героев, городские пейзажи и тонкая меланхолия — черты, которые ярко проявились уже в ее первом сборнике рассказов «Чучела птиц и птицы в клетках» (1988). Время от времени публикации А. Нейбурги — блестяще полемические и остро личные — появляются в периодике, а ее книга для детей «Рассказ о Тилле и Собачьем человеке» (1991) отмечена премией в области детской литературы.

 

КТО ЗНАЛ ЮРИТИСА?

* * *

В детстве неистребимое чувство уверенности рождал звон посуды в кухне за стеной, где бабушка готовила обед. А по вечерам — свет ночника. На абажур из вощеной бумаги был накинут красный платок.

Рос он мальчиком пухлым, но пока не ходил в школу, это его не волновало, да и в младших классах тоже, потому что таких, как он, толстяков, было трое, и они держались вместе. И так как один из них, несмотря на свой вес, был драчуном-задирой, в классе троицу уважали.

Потом все изменилось, и не в лучшую сторону. Толстяк-задира стал заниматься самбо, жир его превратился в мышцы, от него разило потными майками и резиновым физкультурным матрацем, в классе он ходил героем и окончательно перешел в команду худых. Третий, очкарик, не худел, однако не на шутку увлекся химией, посещал школьный научный кружок при университете, регулярно побеждал на школьных олимпиадах и всегда был чуть умнее своих учителей. Уже в тринадцать лет на его макушке проступили первые приметы будущей лысины, а на лице — печать славы будущих великих открытий. В классе его не любили, но уважали. Он давал списывать.

Ну, а Юрис, Юрчик, Юрасик, Юритис, как звала его бабушка даже при одноклассниках, оставался все таким же неприметным толстым парнишкой, каким и пришел в школу. Успехи посредственные, едва проклюнувшееся чувство юмора и справка об освобождении от физкультуры.

Ему нравилось вязать, но об этом знала только бабушка.

Сохранилась фотография: Юритис, ему лет десять, стоит посреди цветущего луга, толстые ножки упакованы в шорты, черные очки, на голове носовой платок с четырьмя узелками. На лице счастливая улыбка, потому что каникулы, а Юритис (как-никак) ребенок.

Летние месяцы Юритис проводил в Майори, это было замечательное время. Они снимали веранду и комнату в домике, ютившемся возле самой дюны, не было еще высотных зданий — домов отдыха, на улице Йомас слышна была латышская речь, пляж между железнодорожными станциями был белым и пустынным, вода в море прозрачной и невинной.

Игра солнечных зайчиков в цветных оконных переплетах веранды — одно из самых смутных и прекрасных детских воспоминаний Юритиса. И еще стук дождя по жестяной крыше.

Лето!

Тем летом, когда Юритису было годика три, случилось странное и печальное и долго еще до конца не осознаваемое им событие. Воспоминания о нем были будничными и отрывочными, а смысл произошедшего — загадочным.

Юритис помнит себя, тогда еще слабого, болезненного мальчика, за столом, ослепительно-белым, с мелькающими от трепещущей листвы солнечными зайчиками, в тарелке дымится гора блинов, кошачья рыжая шубка, зеленые прищуренные глаза и какая-то женщина, его мать, волосы картофельного цвета и белое пятно вместо лица — как лист бумаги, на котором кто-то стер сам портрет, оставив лишь глаза, темные и беспокойные.

Юритис гладит кота, который сидит у него на коленях.

— Ну, ешь же, ешь, — торопит его женщина и почему-то беспокойно ходит по комнате, время от времени останавливаясь возле окна.

Юритис не ест, он гладит кота, котика, кошачья шубка теплая и рассыпает медовые искры, мельничка в кошачьей грудке урчит в такт его дыханию.

— Ну, ешь же, ешь, — не перестает повторять женщина усталым голосом и при этом даже не смотрит на мальчика. — Я, честное слово, повешусь, — бросает она.

Кажется, Юритис так и не поел. Во всяком случае, точно он уже и не помнит. И в этом событии не было бы ничего необычного, если бы женщина, его мать, в тот же день не повесилась. В лесу на дюнах, в каких-то трехстах метрах от дома.

Как она висела, Юритис, конечно, не видел. Вернее, видел, но только во сне. Волосы картофельного цвета, и надето что-то желтое. И белое пятно вместо лица.

Шли годы, на лето бабушка снимала все ту же веранду, жилось ему привольно и спокойно, и у Юритиса прорезался невероятный аппетит.

Смутное чувство вины преследовало его всю жизнь, не помогло и пришедшее с годами понимание, что смерть матери никоим образом не связана с его аппетитом.

Там же, в Майори, пятнадцатилетним подростком, он впервые влюбился — девочка об этом так никогда и не узнала — и стал видеть атомные сны. Но к снам мы еще вернемся.

* * *

Юритис умер, когда ему не было еще и тридцати.

И хотя он не любил фотографироваться, все-таки сохранился любительский снимок, на котором Юритис запечатлен, можно сказать, за миг до смерти. Фотография сделана во время вечеринки в саду у его одноклассницы. Живет его одноклассница неподалеку от укрытого цветущей сиренью домика, в котором Юритис в детстве провел столько прекрасных летних дней. Кто хочет, может усмотреть в этом какой-то знак.

Снимок, тем не менее, совершенно обыкновенный. Юритис, сгорбившись, сидит в плетеном кресле за белым столиком, в полуоборот к зрителю, на нем светлый костюм, край стола глубоко врезался в мягкий живот, в вялой руке бокал с какой-то жидкостью, глаза в момент вспышки закрыты, черты лица опущены, словно бы наглядно подтверждая силу притяжения земли — и мешки под глазами, и складки возле носа, и опущенные уголки губ. Обвисшие, гладко выбритые щеки опираются на двойной подбородок. Самый обычный человек. На лице никакой печати обреченности, только сейчас, рассматривая фотографию, многие находят страдальческим выражение его лица, какую-то печать беспросветной усталости на нем. Другие же — чуть ли не потустороннюю отрешенность.

Вероятно, это случайность, но не премину заметить, что ни на одной фотографии вы не увидите глаза Юритиса. Они или закрыты в момент фотографирования, или Юритис неожиданно пошевелился, и снимок получился смазанным, или на лицо падает тень, или он вообще отвернулся. Я его глаз уже не помню.

Говорят, что после смерти Юритиса и исчезновения Карен в их квартире нашли несколько исписанных его рукой страниц, якобы фрагменты черновиков писем. Не верится, чтоб кому-то Юритис мог писать.

* * *

Из черновика письма:

«В сущности, парадокс: человечеству страх дан, чтобы уберечь его от исчезновения, а в одиночку обычно выживают именно бесстрашные».

* * *

На последней фотографии есть и кое-кто из гостей: два еврея, которых я не знаю, представительного вида толстяк с лысиной и в роговых очках — наш знаменитый химик, известный чуть не всей Европе, рядом с ним молодая, потрясающе красивая женщина.

Это не я, это жена доктора.

Карен на этой фотографии тоже нет. Карен — жена Юритиса. А может быть — сожительница. Никто не знает, оформили ли они свои отношения официально.

Да и о самой Карен мало что известно. Даже имя себе она выбрала сама, когда ей исполнилось восемнадцать. Прежнее, настоящее, она скрывала. Карен была из детского дома — сирота при живых родителях, брошенная в родильном доме. Так люди говорили, а Карен рассказывала каждому свое — что отец и мать погибли при авиакатастрофе, что отец работал за полярным кругом и там погиб при загадочных обстоятельствах, а мать умерла при родах, что оба на самом деле живы и выполняют секретное задание за границей. Словом, типичные выдумки подростка.

В отличие от Юритиса Карен была до удивления худая — кожа да кости. И — некрасивая. Серая, нездоровая кожа, тонкие, как лезвие ножа, губы. Черные волосы, которые быстро становились сальными. Зубы, хоть крепкие и здоровые, отсвечивали желтизной, росли криво, нижняя челюсть сильно выдавалась вперед, а плоский нос словно вдавлен в лицо. Да, и еще глаза больного Базедовой болезнью, в них таилось неуемное, живое любопытство ко всему, что происходит вокруг, и устойчивое недоверие к себе подобным.

И по характеру Карен была полной противоположностью Юритису: Юритис мог целыми днями молчать, особенно после смерти бабушки. Карен говорила почти без умолку. Юритис всегда говорил правду, Карен постоянно лгала. Юритис в быту был абсолютно беспомощным, Карен — и физически, и душевно была на редкость сильным человеком. Ей были неведомы ни страх, ни жалость, она прекрасно сознавала свои возможности, ставила перед собой вполне достижимые цели и всегда побеждала.

Одевалась она вызывающе безвкусно.

Что ж, в детском доме ведь этому не учат.

Кое-кто утверждает, что ей присуще некое обаяние, несмотря на все недостатки. С этим я никогда не соглашусь.

* * *

Из черновика письма:

«…и только после того, как этот метод уже начали применять на практике, я открыл, если можно так „деликатно“ выразиться, его теоретическое обоснование. Собственно, в этом нет ничего нового. Видишь ли, у каждого яда есть противоядие. Чтобы подавить страх, нужно каким-то образом деформировать саму причину страха. Значит — не пытаться забыть о нем или внушить себе, что страха вообще не существует (это безнадежно и смешно), а добиться, чтобы этот объект или явление вызывали иные, не столь унизительные для человека эмоции. Проще всего превратить страх в посмешище. Но есть и другой, более предпочтительный для меня путь — воспринять ужасное как составную гармонии мира и переживать сам страх как процесс, который возвышает над обыденностью».

* * *

В то утро, когда Юритис уходил в сторону моря, никому и в голову не пришло, что он уходит навсегда. Вообще, воспоминания всех очевидцев об этом моменте туманны и противоречивы. Естественно — столь раннее утро после столь длинной ночи.

Однако я могу себе представить монументальную фигуру Юритиса на фоне алеющего неба, с поднятой рукой и сверкающим нимбом над головой, но это всего лишь мои фантазии.

* * *

Из черновика:

«Тебе я могу сказать, что детство свое я основательно забыл, да так, что временами начинаю даже сомневаться, было ли оно у меня вообще. Если поразмыслить, я всегда видел взрослые сны» .

* * *

Бабушка Юритиса рассказывала, что рос он очень нервным мальчиком. Возможно, на его психику подействовала ранняя смерть матери или то, что у него никогда не было отца. Он многого боялся — темноты, призраков, атомной войны и электричества, железной дороги и теней.

Ночью его часто мучили кошмары, и тогда он кричал. И все же, когда он вырос, все это прошло, и однажды он сказал, что совсем не трудно заставить себя видеть сны со счастливым концом.

* * *

На похоронах Юритиса Карен была в ярко-желтом платье с огромными черными горошинами, на шее ярко-красный шарфик. Кому-то из дальних родственников Юритиса на поминках она рассказала, что она дочь знаменитого испанского художника и трагически погибшей латышской пианистки.

— А художника звали не Пикассо? — спросил родственник.

Карен надулась.

* * *

Из черновика:

«…Может быть, когда-нибудь я тебя с ней познакомлю. О Карен могу сказать не много хорошего». [12]

* * *

Сны по сю пору остаются неразрешимой загадкой. Никто еще не доказал их нереальность. Переселение душ? Просто вольное скитание души, можно сказать, бродяжничество? Юритис называл это явление не столь банально. «Сны — это мое творчество», — признался он в одном из черновиков. И еще: «Талант видеть сны можно взрастить так же, как любой другой талант».

* * *

Из черновика:

«…пришел в себя сидя на кровати, от волнения весь взмок, задыхался. В ушах все еще звучал этот голос, и я в деталях помню великолепный и жуткий конец сна.

Будто бы я нахожусь в космическом корабле. Невидимые, но я их ощущаю, вокруг меня копошатся еще какие-то существа. Все мы пребываем в состоянии напряженного ожидания, знаем, что вот-вот что-то должно произойти. Я нажал на желтую кнопку на сложной панели перед мной, и, повинуясь этому импульсу, блок огромных размеров медленно закрыл вход в корабль. Как только он мягко, бесшумно встал на свое место, на корабль обрушилась чудовищная стена воды, — но мы были в безопасности. Когда вода стекла, сквозь иллюминатор корабля я увидел огромную пустынную равнину без конца и края. Песок был красным, небо ярко-оранжевым, а на фоне пылающего неба высилась искореженная взрывом черная ракета, излучающая синий волнообразный свет. Понятно, что настоящий атомный взрыв выглядит совершенно иначе, однако я знал — это атомная катастрофа. Внезапно наш корабль начал медленно удаляться, вначале по окружности, если принять за центр терпевшую аварию ракету. Это было прощание, круг почета. Я сидел у окна и испытывал одновременно ужас и невыразимое щемящее чувство, и состояние неестественного подъема. В жизни, пожалуй, эти чувства никому испытать не удается. И тогда вдруг прозвучал этот голос, он заполнил пространство, хотя и был тихим, он все еще звучал в моей комнате, когда я проснулся, и я слово в слово записал сказанное им:

„…и тысячи, миллионы лет Богу придется отогревать эту землю, этот уголок земли, и мысли умерших должны превратиться в кристаллическую пыль, чтобы снова здесь могла зародиться жизнь… То, что вы называете временем, всего лишь миг — слишком краткий, чтобы его измерить. Время начнется тогда, когда вас уже не будет“.

Нет, я не могу описать, что почувствовал в этот момент.

Я был избранным.

Я отправляюсь туда, где Время не имеет границ».

* * *

Карен:

Чего отпираться? Юрис меня любил, очень. Хотя и не имел обыкновения открыто выражать свои чувства, может быть, поэтому вы и не замечали… Целый год он меня обхаживал, пока я не согласилась связать с ним свою жизнь. С моей стороны это была просто жалость. О, не для такой жизни я была рождена! Недаром мамочка-покойница сказала мне перед смертью: «Ты, дитя, все свои способности унаследовала от меня, не растрать их!» Что поделаешь, такова уж, видно, моя судьба. И мое доброе сердце.

Ну, что у меня осталось?

Воспоминания о снах.

Может, действительно махнуть на все рукой и уехать к бабушке в Гамбург?

* * *

Вероятно, образ матери снова начал преследовать Юритиса, когда он сблизился с Карен. Вот, наконец, женщина, вообразил бедняжка, — хрупкое существо, как бы неосторожным словом не причинить ей боль. К тому же появление Карен почти совпало со смертью бабушки, когда Юритис, очевидно, почувствовал себя совсем одиноким. Да, что внезапно бабушки не стало, так потрясло Юритиса, что он в некоторой степени утратил бдительность и способность действовать.

Все, что рассказывает Карен о годе ухаживания, сущие глупости, чтобы не сказать — ложь. Все происходило намного банальней — после какой-то вечеринки на работе она скользнула к Юритису в постель и уже не уходила. Вот и все.

Конечно, конечно, не мне судить, какие чувства испытывал Юритис к Карен. Говорят, Карен заботилась о нем не хуже покойной бабушки, но в отличие от этой чистой души требовала внимания и к себе. Она что, предугадала, что в этом внешне столь непривлекательном толстяке таится глубокая и чуткая душа?

* * *

Как уже говорилось, атомные сны Юритис стал видеть примерно лет в пятнадцать. Именно в это время к нему пришли и эротические сны. Ужас внушали толстому мальчику как те, так и другие. Иногда эротические сюжеты разворачивались на фоне атомной войны.

Юритис и раньше часто видел сны, но только сейчас стал обращать на них особое внимание. Он заметил, что часто видит сны в стихах. Однажды, например, ему приснилась целая опера на русском языке, в ней участвовали богатыри и девицы, солисты исполняли арии, в массовых сценах грохотал хор, все тексты были зарифмованы. Проснувшись, Юритис еще смог спеть несколько куплетов, но не записал их и вскоре забыл.

Что такое сны? Откуда они берутся? Кто заранее нашептывает слова? Кто эти незнакомые люди, населяющие его сны? Лежа в кровати при красном свете ночника, толстый мальчик погружался в томительные мечты, его переполняли предчувствия великих открытий. Бабушка вязала у себя в комнате, и мальчик вслушивался в ее прерывистое дыхание.

Может ли быть реальность страшнее сна?

Или во всем царит равновесие — и то, что пережил во сне, никогда не придется испытать в жизни?

И вообще, что такое эта реальность?

Книги и школа учили, что человек сам лепит свою судьбу. Решив однажды, что жизнь во сне столь же подлинна, как «реальная», и что именно эту «реальную» изменить он не в силах, Юритис, сначала инстинктивно, но с течением времени намеренно стал жить снами.

Можно сказать, для Юритиса началась новая жизнь. И новая жизнь совершенно не пересекалась с жизнью одноклассников, учителей, девчонок-гордячек. И даже бабушки.

* * *

Вначале Юрис тренировался в двух направлениях. Первое и самое простое — осмысление снов, или, как писал он сам, — «записывание». Тут главное было вовремя проснуться и суметь сконцентрироваться на виденном. Второе направление было гораздо сложнее — создание снов, их формирование, для начала — по меньшей мере — сознательное на них воздействие.

Результаты в первом направлении появились быстро и были блестящими. Очень скоро Юритис научился вспоминать чуть ли не каждый виденный сон. К сожалению, эта способность, бывало, и разочаровывала. Во-первых, оказалось, что сны его еще не совсем конкретны, несовершенны, сюжетно раздроблены. Во-вторых, пришлось самокритично признать, что поэзия его сновидений не имеет никакой литературной ценности. Рифмы были примитивными — такие, как «пью-лью», «поэт-силуэт» и т. п. Да и содержание не поднималось выше уровня бытовых ситуаций. Юритис это почувствовал и стал сознательно развивать образные сны, со временем (с годами) достигнув уровня, который позволял уже думать о таких нюансах, как цвет, форма и стиль.

* * *

Карен:

Я знаю, нехорошо так говорить о мертвых, но, в сущности, он был чудовищный эгоист. Себялюбец! Меня?! Никогда он меня не любил. Этот человек просто не знал, что такое любовь, и, пусть земля ему будет пухом, так и не узнает. И это ему я пожертвовала лучшие свои годы!

Никаких чувств, никакой романтики, никакого воображения. Есть и спать. Иногда мне казалось, что он и днем спит, с открытыми глазами.

Мне было нелегко.

Я, конечно, переживаю, что все так печально кончилось, но… может быть, так даже и лучше. И для меня тоже, я не стыжусь в этом признаться. Кто я была? Прислуга.

* * *

Зная Карен, не стоит удивляться, что она тут же отрицала все, что утверждала минутой раньше. Ее совершенно не волновали противоречия в собственных измышлениях, и она ничуть не старалась придать своим словам хоть подобие достоверности. Иногда даже кажется — она смеялась над нами всеми.

Трудно представить, как Юрис все это выдерживал.

* * *

Из черновиков:

«Последний сон (№ 318), в котором я слышал пророчество о времени, заставил меня в корне изменить отношение к самому процессу творчества. Если до этого я был убежден в возможности руководить этим процессом и полной его зависимости от меня, как его творца, то теперь я вынужден признать, что моя роль ограничивается функцией медиума… Возможен и такой вариант: художник настойчиво (и с глупейшей самоуверенностью) развивает свой талант до определенного уровня, который характеризуется высокой степенью мастерства и высокой степенью душевной открытости, и когда этот уровень достигнут, он становится приемником, медиумом, Оком Всевышнего (Ухом, Мозгом и пр.). И только с этого момента сотворенное им становится Искусством.

Радоваться или грустить по этому поводу?

Во всяком случае, один аспект этой проблемы приносит утешение в виде некоторых выводов:

1) если процессом руководят „сверху“, то царящий в мире искусства XX века хаос — только кажущийся, ибо на деле, руководимый высшим разумом, он движется к единой цели разными путями;

2) всеобщий творческий процесс никогда не зайдет в тупик; отмереть, исчерпать себя могут лишь некоторые жанры, но и они, исчезая, освоенную ими грань познания мира передают другому виду или жанру искусства.

Печально лишь, что, исходя из этой теории, чрезвычайно ничтожной становится роль художника, роль личности».

* * *

Собираясь в Майори на встречу с одноклассниками, Юритис и Карен повздорили. Однако эта ссора не могла стать ни причиной, ни поводом происшедшего. Я бы о ней и не вспомнила, если бы Карен сама не стремилась придать ей такое большое значение и не прожужжала бы все уши подробностями, рассказывая знакомым о ссоре.

* * *

Карен:

Я ведь вообще не хотела идти на эту встречу! Ну что в ней интересного, что? Соберутся и давай, кто во что горазд, кичиться друг перед другом, даже если есть хоть кажущийся повод для этого. Хвастаются, пытаются выглядеть моложе и щеголяют дурацкими школьными шуточками. Если честно, Юрис меня просто удивил — обычно его силком из дома не вытащить, а тут сразу — пойдем да пойдем. Мне, конечно, ничего другого не оставалось, как с ним поехать. Почему? Да ведь он такой доверчивый! Любая вертихвостка его вокруг пальца обведет! А как бы он домой один добирался?!

Ну, я и собралась, но тут Юрису не понравился мой красный костюм! Это китайский-то! В таком, мол, я идти не могу, красный мне не идет, в красном я похожа на больного попугая… Нечего удивляться, я от него и не такое слышала… Он, мол, лучше уж вообще не пойдет, чем идти с таким шутом гороховым. О, в быту он был таким брюзгой, таким мелочным, со стороны и не скажешь.

Я, конечно, сдалась.

Надела черный брючный костюм.

Но пока спорили, опоздали на поезд, да и настроение уже было испорчено.

Может быть, я предчувствовала несчастье, а?

* * *

Такова версия Карен. Придумана от начала до конца. Думаю, Юрису было совершенно все равно, что там надела Карен. И никогда, никогда он не позволил бы себе назвать женщину больным попугаем.

К тому же Карен на вечеринке была не в брючном костюме, а в джинсах и оранжевом джемпере. Просто жуть.

* * *

Окончив среднюю школу, Юрис, к великому огорчению бабушки, дальше учиться не захотел. Зачем? Быть толстяком среди студентов? Потеть и краснеть перед незнакомыми девушками?

Нет. Юритис пошел работать. Он нашел работу на каком-то складе никому не нужных деталей, сидел в каморке за кривым письменным столом и был доволен, хотя до конца жизни так и не уяснил для себя смысла названий этих странных деталей, которые он обязан был оприходовать в синих разлинованных тетрадях.

Все это не имело никакого значения.

Зато в свободное время можно было достать из ящика спрятанную под папками тетрадку и записать увиденные минувшей ночью сны. Или почитать кое-кого из философов (без системы и отбора), долго обдумывая какую-нибудь высказанную автором мысль.

* * *

Я представляю себе Юритиса на складе:

Скрипучий, колченогий письменный стол с потертой поверхностью, на котором когда-то оставил отпечатки горячий утюг, стул с бархатной в серых проплешинах подушечкой, сама комнатка размером с кладовку, пахнет пылью и промасленными нестандартными деталями, сваленными в четыре картонных ящика в углу, на стене план социалистического соревнования пятилетней давности между каким-то трестами, за ним торчит маленький красно-бело-красный флажок и поперек тушью кривая предупредительная надпись: «Не курить!», между грязными рамами трупики дохлых мух в ожидании весенней уборки, серый свет из окна не достает даже до стола, под потолком день и ночь горит голая лампочка в шестьдесят ватт, за окном складской двор, грузовики, под навесом сгрудились грузчики, потому что дождь, осенний беспрерывный дождь, урчат водосточные трубы, чавкает, гремит по жестяной крыше.

Юритис, в синем халате, сидит, думает.

* * *

Одного я не понимаю — в последние месяцы соседи Юритиса слышали в его комнате голоса, и как раз тогда, когда Карен не было дома. Кто мог его навешать?

* * *

Из черновиков:

«…раскрылись новые горизонты, я начал материализовать сны. Правда, пока лишь делаю первые шаги в этом направлении, но успехи уже есть, вчера удалось чуть ли не целиком (без левого плеча и руки, может быть потому, что они срезаны на фотографии) материализовать мою покойную мамочку.

Какие возможности! Все, чем я занимаюсь сейчас, только тренировка, упражнения, повторение гамм, со временем надо попытаться материализовать не знакомые мне, а реально не существующие образы, мною созданные…

С мамой получилось замечательно.

А что если попытаться материализовать Карен в присутствии Карен?! Ха, вот был бы номер! Хотя нет смысла стараться, можно „пригласить“ и женщину гораздо красивее».

* * *

К концу жизни у Юриса исчезла столь характерная для него в школьные годы нервозность, боязливость, он перестал смущаться незнакомых людей. Правда, он так и остался молчаливым, однако напряженность, которую он испытывал в обществе, исчезла. Свое массивное тело он носил с достоинством, на людей смотрел прямо и с каким-то пристальным удивлением, так что порой даже становилось неуютно. Взгляд его оставлял странное впечатление — глаза как зеркальные стекла — он тебя видит, ты его нет.

* * *

Карен:

В начале нашей совместной жизни Юрис иногда вел себя странно, его преследовал какой-то страх. Бывало, вздрогнет, если на улице вдруг у машины лопнет покрышка или вдали громыхнет. Он подбегал к окну, отдергивал занавески и пристально вглядывался в небо, потом во всей квартире зажигал свет и долго без остановки кружил по комнатам, лицо покрывалось потом, взгляд туманился, пока мне не удавалось уговорить его присесть рядом. Я его гладила и успокаивала как маленького ребенка, иногда он так и засыпал, сидя, уткнувшись лицом мне в колени. Это, может быть, были самые высшие мгновения нашей близости…

Возможно, благодаря мне он со временем стал намного спокойнее, уравновешеннее. Хотя — такую странную внутреннюю дрожь в нем я ощущала до самого конца. Посторонние, должно быть, даже не догадывались об этом.

* * *

Из черновиков:

«Сегодня материализовал созданный мною образ — мужчину высокого роста с арийскими чертами лица, блондина с голубыми глазами. При этом констатировал, что образ могут видеть и другие — неожиданно с работы вернулась Карен и смутилась, увидев такого красавца у нас в квартире. Я, правда, немедленно заставил его исчезнуть, зато потом спасу не было от ее вопросов.

Но самокритично должен признать, что лицо у мужчины получилось эмоционально расплывчатым, бесхарактерным, невыразительным. Намного легче создавать образы с южными чертами лица или, например, евреев. При такой гладкой внешности просто не за что зацепиться.

Завтра вызову врача и возьму больничный, чтобы никто не мешал работать».

* * *

Карен:

Иногда Юрис вел себя так, словно меня не видел. Началось это после того, как… Раньше он никогда не вспоминал свою мать, имя ее было табу в разговорах между нами. И вдруг — словно шлюзы открылись — он стал говорить о ней целыми днями. Да не со мной! Он обращался как бы ко мне, но на самом деле говорил сам себе. Часто изучал ее фотографии. Рассказывал, какая она была хорошая, умная и красивая. Как понятен ее отчаянный шаг. И что он, это правда, мать простил… Спустя пару недель Юрис перестал вспоминать о ней и все как будто бы встало на свои места. Но его отношение ко мне изменилось. Я это чувствовала.

Он больше не боялся меня обидеть, открыто выражать свое недовольство. Это что, неизбежный итог совместной жизни?

Мне было горько.

Я его ненавижу. Ненавидела. Точка.

* * *

Из черновиков:

«…мамочка со своими жалобами и слезами мне надоела. Решил ее больше не материализовать. И так дел полно».

* * *

В Майори они приехали с опозданием. Карен была в жутком настроении, Юритис же выглядел хорошо. Спокойный, довольный. Я радовалась, что он научился не принимать близко к сердцу выходки Карен.

В течение часа все успели слегка захмелеть, холодная водка в тени деревьев была великолепной, нежный ветерок с моря охлаждал разгоряченные лица, женский смех становился все раскрепощенней, в лучах заходящего солнца загорелые плечи и руки красновато отсвечивали, разговор зашел о политике, экономике, иномарках и обмене валюты. Юритис в разговоре не участвовал, лицо его невпопад озарялось внезапной улыбкой, те, кто был потрезвее, недоумевали, временами он пристально смотрел в сторону дюн, хотя видеть там было нечего, иногда беззастенчиво разглядывал евреев.

Зря сейчас придают этому такое значение.

Просто-напросто пустая болтовня одноклассников вряд ли могла заинтересовать Юритиса.

* * *

Карен:

Я теперь часто думаю о том вечере. Но совесть моя чиста.

Конечно, я не уделяла ему слишком много внимания, но — это было только нормально, после нашей ссоры, после всего, что мне в последнее время приходилось слышать.

Я не нахожу НИКАКОЙ причины для такого поступка.

Так что я остаюсь при своем — это был его очередной каприз, который закончился плачевнее, чем он сам того хотел.

НЕ СТАНЕТ ЖЕ НАКЛАДЫВАТЬ НА СЕБЯ РУКИ ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ТАК БОИТСЯ СМЕРТИ!

* * *

Вечером, когда сгустилась тьма, собравшиеся, можно сказать, совсем расслабились. Устав от умных рассуждений, кое-кто пытался танцевать, кто-то, ломая кусты черной смородины, бродил по саду, кружок единомышленников собрался в кухне, где хозяйка готовила кофе. Тут вдруг неожиданно выяснилось, что с евреями никто не знаком и никто их не приглашал. Они зашли вместе с докторской четой, просто подошли к ним на улице и спросили: — Вы тоже на встречу? — Да, — ответил доктор и решил, что мужчины — знакомые хозяйки дома, и пригласила их она. Хозяйка, в свою очередь, решила, что это друзья доктора, возможно, приехали откуда-то, и дома гостей оставить одних было неудобно. В первую минуту это открытие многих смутило, даже чуточку напугало, но очень скоро разгоряченные умы превратили все это в потрясающую шутку и веселой компанией отправились выяснять личности незнакомцев. К сожалению, они уже ушли — передали привет хозяйке и поспешили на последнюю электричку.

Некоторые утверждали, что Юритис весь вечер просидел за столом неподвижно, в полном одиночестве.

Кое-кто припомнил, что вдруг на него напал приступ смеха, он даже принялся рассказывать старые анекдоты.

Кое-кому показалось, что они видели Юритиса в темноте сада, где он танцевал с какой-то совершенно незнакомой женщиной, и эта женщина плакала на его плече.

Все это противоречиво и бездоказательно.

Во всяком случае, нельзя полностью доверять Карен, которая утверждает, что Юритис бесстыдно волочился за женой доктора, так как жена доктора и ее супруг с возмущением отвергли это обвинение.

* * *

Из черновиков:

«Я многое могу. Я почти всесилен! Скоро исчезнет и это „почти“… Да, да!.. Что, не ожидала такого от бывшего толстяка, заурядного Юритиса?..»

* * *

Уже под утро Карен и Юритис вошли в садовый домик. Одна из бывших одноклассниц проходила мимо и слышала резкую перепалку, смысл которой понять не могла, а потом как будто раздался звук пощечины.

Очевидно, Карен, доведенная до крайности своим вечным недовольством и подозрительностью, беспричинной ревностью, умудрилась все же устроить очередную сцену и вывалить на Юритиса всю накопившуюся в ней злость.

Несчастный человек.

Я вижу, как он стоит перед маленькой, разбушевавшейся фурией, с удивлением ощупывая пылающую щеку, и немая боль застыла в глазах этого большого ребенка.

* * *

Карен:

В ту ночь он впервые ударил меня. Так далеко он еще никогда не заходил.

Причина? Обычная ревность. Ему показалось, что я слишком долго разговаривала с плешивым профессором.

Он буквально втащил меня в будку и потребовал немедленных объяснений. Во время разговора он так крепко держал меня за запястье, что еще с неделю на руке держался синяк.

Может быть, на его обвинения я ответила чрезмерно резко… И тут он отвесил мне пощечину. Солидную.

Свинья.

А может быть, он все-таки меня любил? Нет, слава Богу, что все кончилось, сама бы я от него никогда не ушла.

* * *

Совершенно ясно, что Карен опять врет. Юрис не мог ударить женщину, и с профессором она к тому моменту и словом не перемолвилась, это подтверждают все. Придумывает, чтобы выглядеть романтичней. Чтобы ей поверили, что для покойного она что-то значила.

Правда, какой-то синяк Карен действительно потом всем показывала, но она могла и удариться, когда в подпитии шастала по саду.

* * *

Из черновиков:

«…если я в состоянии материализовать сон — увиденный мною образ, частично и атмосферу сна превратить в реально существующие, не смогу ли совершить и обратный процесс — свое реальное „я“ превратить в сон?..»

* * *

Карен:

Нет, не понимаю, не могу этого понять и никогда не пойму. Он так изменился! Стал таким самоуверенным, гордым, не знай я его, могла бы подумать — он отыскал в себе что-то, что позволило ему возвыситься над всеми, надо мной в первую очередь… Иногда таким он мне даже нравился… И именно сейчас совершить самоубийство? Как мне жить без него?!

* * *

В 3.30, перед восходом солнца, когда призрачный свет начинает одолевать ночную мглу, все как следует поднабрались. Кое-кто предпочел дом, там они попадали кто где и заснули, в саду за столом сидели Юритис, Карен, хозяйка и докторская пара. В темном саду среди яблонь бродила одноклассница З. в белой ночной рубашке, распевала песню об орленке и искала колодец, чтобы помыться. На столе остатками копченой вимбы лакомилась кошка. Было прохладно, как обычно перед рассветом. Хозяйка расчесывала искусанные комарами руки и, всхлипывая, жаловалась на неудавшуюся жизнь, жена доктора ее утешала. Тушь на глазах докторской жены потекла, обесцвеченные волосы падали на лоб слипшимися прядками. Карен, прислонившись к плечу доктора и положив ноги на стоявший напротив стул, тихо рассказывала о детстве, проведенном во Франции, доктор накрыл ее узкую ладонь своей рукой.

Юритис напряженно смотрел в сторону дюн, где видеть было совершенно нечего. Потом он засмеялся. Это был странный смех, может быть, потому, что прозвучал совершенно неожиданно.

В ту же секунду вспыхнул белый свет, такой ослепительный, что сидевшие в саду были вынуждены закрыть глаза, и женщины вскрикнули в один голос. Столь же внезапно, как появилось, белое сияние исчезло, и когда сидевшие осмелились открыть глаза, свет превратился в карминно-красный, в стороне дюн в небо вздымался кобальтово-синий столб дыма под конической цвета серы шапкой, основание его пульсировало золотисто-лимонно-желтым.

— Летающая тарелка! — вскричала хозяйка дома, и ее широко распахнутые глаза загорелись рубиновым цветом.

— Как красиво! Как красиво! Как красиво! — голосом, похожим на крик коростеля, повторяла в саду одноклассница З., и ее алая ночная рубашка то появлялась, то исчезала среди темно-синих теней деревьев.

Доктор, склонившись над столом, в голос плакал, Карен смеялись тихим, истерическим смехом.

На фоне карминно-красного неба во весь рост высился силуэт Юритиса с высоко поднятыми руками.

— Да свершится! — кричал он. — Да свершится!

Потом коротко, отрывисто засмеялся и, спотыкаясь и путаясь в зарослях вереска, бросился к дюнам, где и исчез.

— Юрис! — закричала Карен.

Огненный край неба бледнел и уже через минуту переливался нежными красками зари.

— Наглец! — расстроилась Карен. — Вот так взять и убежать!

Присутствующие, хоть и сострадали, но отводили взгляд.

— Хочу спать, — пробормотал профессор, и заботливая жена помогла ему подняться из-за стола.

— Заходи в дом, — обратилась хозяйка к Карен.

Карен отрицательно помотала головой.

Хозяйка пожала плечами и вслед за остальными, пошатываясь, вошла в дом, объятый тишиной и покоем, наполненный дыханием спящих людей.

В саду за столом сидела Карен и гладила кошку.

* * *

На следующий день кое-кто собрался было сообщить об удивительном явлении природы в некий научный центр, но поскольку воспоминания о происходившем были слишком противоречивыми, решили все же ничего не сообщать, памятуя и о немалом количестве принятого накануне вечером алкоголя.

Кстати, Карен ушла, говорили — уехала с первой электричкой.

* * *

Через несколько дней все узнали, что Юритис умер, найден в дюнах. Кто говорил — с перерезанными венами, кто — что повесился. Как было на самом деле, никто не знает и по сей день, потому что Карен, по своему обыкновению, каждому рассказывала другую историю.

Гроб несли бывшие одноклассники и удивлялись, что Юритис такой легкий.

Карен была в ярко-желтом в огромный черный горох платье и ничуть не походила на скорбящую. На поминках вела себя непристойно, смеялась, болтала что-то о каких-то оставленных Юритисом записях и в конце концов так напилась, что домой из ресторана пришлось везти ее на такси.

* * *

Три дня после похорон Юритис являлся мне во сне. Напоминал, что в школе был влюблен в меня, и обещал прийти снова.

* * *

Через неделю мне позвонил доктор и, выдав за шутку, сказал, что видел страшно похожего на Юритиса человека, который выходил из его дома. Чуть не поздоровался с ним, но вовремя вспомнил, что Юритис умер. — Фантастика, — сказал он, — точно такое же случилось со мной и после похорон отца.

* * *

Спустя месяц кто-то, кто не знал, что Юритис умер, всю дорогу в поезде из Риги в Юрмалу проболтал с каким-то похожим на покойного типом. Могу себе представить, как неловко чувствовал себя человек, который не мог припомнить, где и когда познакомился со своим собеседником.

* * *

Карен после смерти Юритиса стала одеваться еще экстравагантней, гуляла напропалую и рассказывала всем о своей связи с каким-то актером из Художественного театра, который «ну совершенно другой человек».

* * *

Через три месяца вдруг поползли дикие слухи, что Юритис вовсе не умер, что похоронили совсем другого, и потому-то гроб казался таким легким.

* * *

Карен:

— Это абсолютная чушь, я ведь сама в морге идентифицировала труп.

* * *

До какой же степени отчаяния может женщина довести мужчину с нежной душой!

Доктор, правда, утверждает, что Юрис, очевидно, страдал каким-то психическим расстройством, которое и привело его к столь печальному концу, но я в это не верю. Карен, одна Карен во всем виновата, и, может быть, еще неудавшаяся жизнь, и это он особенно остро ощутил в тот роковой вечер.

Минул уже год с того события, я иногда прихожу на кладбище, чтобы зажечь на могиле Юритиса свечку, иногда сижу там недолго, думаю, как хорошо я его знала и понимала и как бы могла сложиться наша жизнь, если бы не случилось так, как случилось.

* * *

Ах да, исчезла Карен.

В квартире нашли записку: «Отправляюсь искать». Что искать?

Ну, да Бог с ней.

Перевела Ж. Эзите