Об авторе

ЛАЙМА МУКТУПАВЕЛА (1962) родилась в Резекне, детство провела в Огре, училась в Рижском училище прикладного искусства и Латвийском университете, затем с четырьмя детьми решила уехать и вести хозяйство на селе. Сейчас живет в Тирзе. С 1988 г. — участница фольклорного ансамбля «Савиеши». Л. Муктупавеле удалось воплотить в жизнь то, о чем многие лишь мечтают, — объединить творческую работу журналистки с постоянным пребыванием среди людей села, среди родной природы.

Литература для Л. Муктупавелы — занятие для души и призвание, видимо, сельская среда порождает ту мирную, взвешенную атмосферу, которая присуща ее рассказам. Рассказ «Розы для Феклении» в 1994 г. был удостоен премии на конкурсе рассказов, проводившимся газетой «Литература ун Максла».

В 1996 г. в Германии прозвучала радиопостановка одной из пьес Л. Муктупавелы.

 

РОЗЫ ДЛЯ ФЕКЛЕНИИ

Вокруг царила кладбищенская тишина. Вполне возможно, на кладбище царит именно такая тишина, в которую в те минуты было погружено старое здание Архива, по крайней мере то его крыло, где сидел Мартыньш Либиетис. Документы подшиты в пухлые дела, дела разложены в картонные папки, папки разложены в аккуратные стопки. Когда перелистываешь страницы, бумага таинственно шуршит, и Мартыньш явственно представляет себе, что именно такие звуки раздаются на кладбище, если тишину вдруг нарушат могильные черви, пожиратели трупов и время.

И все же в Архиве не пахло ни старостью, ни немощью и тленом, ни нескончаемыми страданиями, разрухой и смертью-избавительницей. Здесь не разило и затхлой стоячей водой истории, а чем-то удивительно манящим, живым. Мартыньш так и не сумел найти этому названия, хотя вот уже больше года старательно исполнял обязанности архивариуса, листая страницы дел и иногда чихая от поднимающейся тучами пыли.

В отделе вместе с Мартыньшем трудились самые лучшие, самые отзывчивые коллеги, готовые в любую минуту дать совет, протянуть руку помощи, иногда у них можно было занять пятьдесят сантимов до получки — словом, оказаться в таком коллективе можно было только мечтать. Рассказывать о прекрасных качествах своих коллег Мартыньш принимался, стоило ему об этом только намекнуть, и все-таки, как бы это сказать, — он чувствовал, что женщина его мечты совсем иная, не похожа ни на одну из тех, что его окружают. Мартыньш мечтал встретить такую женщину, такое чудо, к которой он не смог бы подойти просто как к хорошему товарищу и спросить: «Ты не помнишь, номер фонда Школьной управы?» или что-нибудь в этом роде.

Часто он спускался в подвал, где хранились заграничные паспорта эпохи первой Латвийской Республики. Мартыньш толком и не знал — можно или нельзя туда заходить, но за весь год никто ему ни разу не сделал замечания. Ну и изменились времена, ведь когда-то этот фонд, эти самые паспорта Латвии с золотым львом и серебряным грифом под тремя звездами считались «закрытым» фондом, куда архивариус с каким-то там дипломом о высшем образовании так просто не допускался. Об этом и думать было нечего. Теперь, когда у каждого гражданина паспорт восстановленной республики в кармане, фонды эти открыты, приходи, бери ключи, пожалуйста.

Первое, кого он отыскал в этом фонде, были его дед и бабушка. Оба молодые, оба в одном паспорте, ну точно писатель Яунсудрабиньш с супругой. Потом он нашел паспорта и других родственников. Тетушки — все молодые, лица счастливые, довольные, глаза сияют. Когда родственники закончились, он принялся за знаменитостей — вот, например, мадам Беньяминь. У нее оказалось целых пять паспортов. Таким же образом он познакомился с госпожами Лилитой Берзиней, фон Медем и почти со всей оперной труппой. Вначале Мартыньш даже не понимал, что его завораживало и заставляло спускаться в подвал, открывать ящик за ящиком, листать паспорта и вглядываться в лица. Первое, что бросилось в глаза, — все дамы были в шляпах. В полном восторге от них Мартыньш сумел лишь выдохнуть нечто совсем нехарактерное для мужчины: О! Mon Dieux! или просто Super, так ведь и было от чего. Шляпы с лентами, цветами, висюльками, помпончиками, шляпы с широкими полями и в виде котелка, с вуальками и жемчужинками, плоские, как десертные тарелки, и высокие многоэтажные, как мамины бисквитные торты.

Женщины, эти воспетые ангелами небесные созданья, были запечатлены на фотографиях во весь рост, сидели в креслах или были сняты только по пояс, или свет падал только на лицо. Но какой это был свет! Он словно лился прямо с Олимпа, нет, из десницы Всевышнего, Он явился благословить этих живых и прекрасных людей. Потрясенный божественной женской красотой, Мартыньш рылся в ящиках, вынимая паспорт за паспортом, пристально вглядывался в каждое лицо, пытаясь понять, что делает их столь благородными, достойными и нравственными, в конце концов. Не в шляпах и позах же тайна! Мартыньш составил даже небольшую картотеку и в раздел «Клевая чувиха» поместил некую Мушу Фейгман с заметной щеточкой над верхней губой, которая стояла возле куста шиповника, расставив толстые ноги и скрестив руки на круглой, как дыня, груди. В графе «Род занятий» у Муши было написано «рубщица мяса». Случалось так вот развлекаться, но большей частью… ммм…

Мартыньш никогда не испытывал мужской потребности обладать, ни боже мой, но его охватывало нечто такое, перед чем логика пасовала. Возможно, это был какой-то социальный атавизм рыцарской эпохи, когда одна только возможность вдохнуть аромат случайно оброненного дамой носового платка делала тебя счастливым. Возможно, это было уникальное неповторимое чувство встречи с давно прошедшим, с телесностью звуков органа и хрупким ароматом ночной фиалки. Но скорее всего ни то, ни другое, а что-то совершенно иное. «Да, ради таких женщин можно не только умереть, но и совершить немыслимый поступок, — думал Мартыньш. — Эта духовная чистота, это неповторимое благородство сводит с ума и держит в узде, и ты волей-неволей становишься таким же, как они, — расправь плечи, подними голову и произнеси: „Я могу все!“ Стать директором Архива, нет, премьер-министром, нет — стать избранным народом президентом — я все это смогу».

Мартыньш разыскивал паспорт Жении Кайгаре. Медленно перебирал пронумерованные конверты в поисках нужного и бормотал: Кабата Илга… так, так, чуть дальше… Кадирике Гудруна… нет, еще дальше. Кайдарцева Фекления… Ха! Ну и имечко — Фёклушка… так, так, вот — Кайгаре Хилдегарде, Кайгаре Жения — вот он, наконец-то.

Довольно размахивая паспортом, он уселся за небольшой столик и принялся заполнять заявку на фотографию. Вот уж тетушка обрадуется, будет сюрприз для нее, когда она увидит себя молодую. Мартыньш раскрыл паспорт и с удовольствием смотрел на юное лицо тетушки Жении. Она тогда была студенткой и со своей сестрой Хилдегарде, бабушкой Мартыньша, уезжала во Францию, завернув по пути к подруге Элвире и ее мужу, художнику. «Как же его звали? — попытался вспомнить Мартыньш. — Роберт, Рудольф, Феликс?.. Фели… Федор… Феклушка… Интересно, как выглядела эта Фекла, наверняка русская». Мартыньш застыл, держа ручку на весу, потом энергично подошел к полке с паспортами и быстро нашел то, что искал. Кайдарцева Фекления. Раскрыв паспорт, он тут же потерял дар речи. С фотографии на него смотрел распахнутый грустный глаз, он вглядывался в Мартыньша из-под широкополой шляпы внимательно, пристально и даже, вдруг ему показалось, оценивающе. Вот так паспортная фотография! Мартыньш пролистал паспорт и прочел «Кайдарцева Фекления Прохоровна, год рождения 1905, 10 декабря. Национальность: русская. Вероисповедание: староверка. Род занятий:?». И в самом деле, в графе «Род занятий» не стояло ни домохозяйка, ни актриса, вообще ничего, только жирный вопросительный знак. Это было нечто из ряда вон выходящее в работе чиновников мирного времени.

В недоумении Мартыньш вертел паспорт в руках и чувствовал, что жаждет узнать об этой женщине все. Именно так — жаждет, и это поразило его самого. К женщинам он старался относиться прохладно, уважительно, соблюдать даже некоторую дистанцию. Он не спешил обременять себя всеми теми мелочами, без которых женщины непостижимым образом не в состоянии поддерживать «дружбу», «любовь» и все прочее, что связано с неистребимой потребностью размножаться, на что эстеты и церковь понавесили бирок, таких, как «любовь», «священный брак» и пр. Мартыньш почувствовал, как в ухо кольнула одна такая бирка, когда еще раз всмотрелся в чужое таинственное лицо, и его охватила томительная истома. Его обдало жаром, мысленно он снял с незнакомки шляпу, взъерошил ее волосы и вот уже расстегивал пахнущую лавандой шелковую блузку и срывал одежды, которые скрывали от него женское тело. Ее душа его не интересовала, но об этом Мартыньш в эту секунду и не подумал.

Схватив паспорта сестер Кайгаре и бланки запроса, Мартыньш, испытывая чувство неловкости, взбежал, перепрыгивая через ступеньки, по широкой лестнице на шестой этаж, где хранились «внутренние» паспорта. Этот фонд был доступен во все времена.

По этим паспортам можно узнать, где проживал человек, короче — здесь обычно разыскиваемый человек протягивал мизинец, за которым проступала не только рука, но и вся человеческая жизнь.

Добравшись до нужной полки, Мартыньш вытащил из ящика конверт с документами разыскиваемой, однако… паспорта в нем не оказалось. Только выписки из полицейских участков о том, что «Кайдарцева Фекления, проститутка, безграмотная, в результате утери удостоверяющего личность документа вынуждена обратиться в паспортный отдел за сведениями для восстановления паспорта». Мест проживания было много — дома на улицах Авоту, Дзирнаву, Валмиерас. На всех копиях документов вместо подписи Фекления ставила крестик… Мартыньш снова перебрал бумаги, вынутые из конверта, и увидел неизвестно как оказавшуюся здесь повестку о возбуждении уголовного дела, которое так и называлось: «Против Кайдарцевой Феклении, за подделку подписи». Ну и ну, вот так штука! Мартыньш, зажав в зубах номер уголовного дела, на всех парах понесся туда, где хранились уголовные дела. Дрожащими руками он раскрыл дело и, закончив читать, от негодования только раскрывал рот, как рыба на суше, — его мужское достоинство было оскорблено. Фекления и его поймала на крючок!..

«Ну, я и болван, делать мне, что ли, больше нечего?! Весь день ношусь по Архиву, как корова за быком, а эта, заманила меня, наобещала манны небесной, оставила с носом и в конце концов оказалась… форменной проституткой. Весь день возился с этой… с этой… профи…» В уголовном деле черным по белому было написано, что Фёкла уговорила своего клиента, чтобы тот подделал в медицинской книжке подпись врача, что якобы она была на осмотре. А у малого нога поскользнулась, рука вывернулась и потому чернильная клякса оказалась великовата, чтобы поверить в то, что врач такой грязнуля, ну и подпись вышла совсем раскоряка. К тому же в суде она, эта «проституированная», созналась, что попросила своего клиента подписаться, так как сама она писать не умеет. Как написано в деле — «грамотой не владеет».

«Не такая уж дура она была, если сумела так долго прослужить в гвардии „черных чулок“. Считай, с двадцатого года, когда ей пятнадцать, до 1939 года, когда по ней уже вовсю прощальные колокола звонили. O, Mon Dieux! так влипнуть, так опростоволоситься!» — бормоча и подвывая, Мартыньш медленно поплелся на свое рабочее место.

Домовитые коллеги уже кипятили воду для кофе, разворачивали бутерброды, заменявшие им обед, словом, готовились перекусить.

— Что, Мартыньш? Не нашел тетушкин паспорт? — поинтересовалась одна из них сочувственно.

— Что это с тобой? Тебя словно колесом переехало, — вторила ей другая.

— Да нет, вот они паспорта. — Мартыньш протянул паспорта коллегам и направился мыть руки. Он бы с удовольствием сейчас сходил в душ, нет, лучше всего в деревенскую баню, чтобы с паром улетучилась вся досада, что камнем лежала на сердце. Мартыньш чувствовал себя так, словно копался в помойном ведре, нет, еще хуже, словно он слизнул плевок с бородавчатой шкуры мерзкого животного, словно побывал в порногруппе, где мерзкие трясуны и развратники облили его своим белым тягучим семенем… Мартыньш тер руки и плескался на английский манер — в наполненной водой раковине, ибо его стошнило в унитаз.

«Фу, как низко я пал, столкнувшись с этой шлюхой, как испачкался! Словно одурманил меня кто, когда я читал о ее жалкой жизни». Мартыньш растирал щеки и пил воду из-под крана, не опасаясь ни вирусов, ни бацилл, всяких там кокков и стафилококков. Ну и пусть! И черт с ним! Лучше умереть, чем попасться на крючок к такой…

— Какой ты бледный! — воскликнула коллега, протягивая ему чашку кофе.

— Ты случайно не болен? В Архиве всегда так сыро, — вторая приложила прохладную ладонь к его лбу. — Да нет, не похоже.

Коротко и нехотя Мартыньш рассказал, что произошло, и стыдливо добавил:

— Если мне известно, что женщина занимается чем-то подобным, я даже и разговаривать с такой не могу.

— Мартыньш, а что если бы ты всего этого не знал? — спросила третья, которая за все время не проронила ни слова.

— Ну, знаешь ли, — огрызнулся обозленный Мартыньш, но, конечно же, к коллеге никакого зла он не испытывал.

Получив в лаборатории фотографию, Мартыньш вложил ее в розовый конверт, купил букет белых роз и отправился в дом юбилярши.

Да, вот с такой женщиной, какой была сестра его бабушки мадам Жения, да, рядом с такой женщиной он чувствовал бы себя достойным звания человека. Она всегда молча улыбалась и ласково разговаривала со своим внучатым племянником обо всем на свете — об учебе, литературе, истории, даже о политике и стране своей воплощенной юношеской мечты — Франции. Только не о ссылке и не о Сибири. Или очень уклончиво, как, впрочем, все, кто оттуда вернулся.

Толпа родственников и гостей шумно приветствовала вошедшего, и мадам Жения искренне поблагодарила за подарок и цветы. По ее изборожденному мягкими морщинками лицу скатилась слеза благодарности и удивления, но поскольку она была настоящей дамой, то взяла себя в руки. Гости от всей души поздравляли седую именинницу, произносили красивые слова о фотографии ее юности. Якобы она ничуть не изменилась, только вот волосы из золотистых стали серебряными.

Внуки распевали песенки, все весело аплодировали, и Мартыньш постепенно приходил в себя и все более сживался с ролью «гвоздя программы» компании. Звучал веселый смех, звенели бокалы, когда, кажется, отец Мартыньша, продолжая разговор, воскликнул:

— …нет, нет. Феллини в своем фильме «Амаркорд»… да? Это был «Амаркорд», да? Вспоминая о своем детстве, о любви-дружбе, вспомнил и спасшую городок «Лисичку». Или что-то в этом роде. — Родственницы спрятали улыбки в бокалах, а Мартыньш почувствовал, что все съеденное, словно медвежонок коала, карабкается вверх по пищеводу, как по скользкому стволу эвкалипта. Мартыньш влетел в туалет, захватив с собой стакан с водой. Выпил воду и готов был все извергнуть из себя, но вверх уже ничто не поднималось — ни шерсть, ни пища.

Ну и денек выдался!

Возвратившись к гостям, Мартыньш включился в популярную словесную игру, когда участники называют слово, начинающееся с одной и той же буквы, а тот, кто не смог назвать слово, оставлял залог, который потом должен был выкупить. Игра была в самом разгаре и, казалось, все известные слова на букву «Ф» уже были произнесены, и дочь мадам Жении, двоюродная сестра мамы Мартыньша, тетушка Эдите, пыталась произнести букву «Ф» подряд со всеми гласными, чтобы слово как бы само возникло на языке:

— Фа-а-а-фе-е-е-… — под ее приятные речитативы гости уже потирали руки, предвкушая момент получения залога, как вдруг Мартыньш, сердце которого трепыхнулось, как головастик, вытолкнул изо рта большую лягушку:

— Фекления!!!

Играющая громко поцеловала племянника.

— Дорогой, слово это спасло мою честь, мне не придется отдавать залог! — радостно захлопала она в ладоши, и по ее ухоженным рукам никто бы не сказал, что ей уже за пятьдесят.

Раздался звон разбитого стекла. Мадам Жения потеряла сознание и тяжело осела на пол. Воды! Врача! Таблетки! Откройте окно!

Врач нашелся среди гостей, воду принесли, таблетки тоже и широко распахнули окна. Мадам Жению уложили на ее диванчик. Обложенная со всех сторон мягкими подушками, она спустя минуту уже просила не обращать внимания, как сказала сама, на старую, упившуюся старуху, и перепуганные гости, несколько успокоившись, покинули ее комнату.

— Мартыньш, детка, задержись на секунду! — мягко попросила мадам Жения. — Скажи, пожалуйста, как ты догадался произнести это имя?

Успокоенный ласковым тоном и теплым взглядом тетушки, Мартыньш принялся бормотать что-то насчет «случайно», насчет золотых крыльев свободной мысли и русских довоенных фильмов по Останкинскому телевидению, однако мадам Жения крепко держала взмокшую от волнения руку юноши:

— Не лги, не пытайся меня обмануть. Как ты узнал о ней?

— Так получилось…

— Где?

— …в Архиве. Ее паспорт лежал как раз перед вашими.

— Фекления… Фекления… — нежно произнесла мадам Жения словно бы про себя, уносясь на волнах памяти. — Кайдарцева Фекления Прохоровна, да?

— Да, — с усилием вытолкнул Мартыньш и почувствовал удивительный покой, исходящий из твердой ладони тетушки.

— Вы ее… эту Феклению, знали? — словно сбрасывая тяжелый камень, выдохнул Мартыньш.

— Да. Она спасла всю нашу семью, Мартыньш. Всех, а не только Эдите в этой сегодняшней игре, — глаза тетушки увлажнились. — Она спасла нас всех в той игре, что зовется жизнь…

Неподдельная нежность, которая, Мартыньш это чувствовал, исходила от милой старушки, заставила его задать вопрос:

— Но вы же знаете, чем она, если можно так выразиться, занималась?

— Да!!! Да!!! Да!!! — с невиданной энергией старая дама сжала ладонь Мартыньша. — Все в жизни игра, мой сын.

— Вы с ней, с этой Фекленией, были знакомы?

Мадам Жения заговорила не сразу:

— Хорошо, я расскажу тебе, но, Мартыньш, ты должен молчать об этом всю свою жизнь, вот когда умрешь и встретишься с нами со всеми, тогда и сможешь рассказывать о том, что случилось давным-давно, — произнесла она строго, в нехарактерном для нее патетическом тоне. — Все вы напичканы предрассудками, как прокисшие эмансипатки, — она хитровато прищурилась и улыбнулась та-а-кой улыбкой, что Мартыньш не понял, где видел такую улыбку и такой взгляд.

— Встретились мы 14 июня, в Торнякалнсе, в вагоне для перевозки скота. Хилдегарде ждала ребенка. Эдите, которой едва исполнилось два года, только начала лепетать, а Эдмунд все время молчал и тупо глядел в пол. Нас оттеснили к параше.

— Что такое параша?

— Отхожее место, нечто вроде того, если это можно так назвать. Обо всем этом можешь прочитать в воспоминаниях, написанных слезами и кровью сердца.

Мы уже неделю были в пути, неизвестность породила апатию, всех охватило полное равнодушие к происходящему. Запасы еды таяли, хоть мы и экономили. Эдмунд все время шептал, что хочет есть, а Эдите сосала большой палец. И тут твоя бабушка собралась рожать. — Все это мадам Жения произнесла совершенно монотонно, точно так же, если бы сказала «Сегодня дождя не будет».

— Хилдегарде приготовилась к смерти, — точно таким же ничего не выражающим голосом продолжала она и посмотрела Мартыньшу в глаза.

— Как к смерти?

— Ну, так — она думала, что ребенок не выживет, жизнь для нее утратит смысл, ее Яниса арестовали так внезапно, что они даже не простились.

Так вот, когда она уже совсем измучилась и даже другие женщины устали от ее стонов и причитаний, к нам подошла красивая, начавшая уже увядать рыжеволосая женщина, но глаза ее по-прежнему оставались живыми. Она была одна, заботиться ей было не о ком.

— Меня зовут Фекления. Я тебе помогу. Ничего не бойся. Я сама себе аборты трубочкой делала, а уж роды-то — сущие пустяки!

— Бессмысленно, он не выживет, — безжизненным голосом ответила Хилда.

— Вот уж глупая так глупая! — засмеялась Фекления и собрала волосы в большой пучок. В ее латышском языке чувствовался сильный русский акцент. Смех заставил женщин, находившихся в битком набитом вагоне, поднять головы. Вдумайся, Мартыньш, в преддверии ада — и живой смех, когда хочется сжаться, исчезнуть с лица земли, чтобы страдания не жгли мозг, сознание и тело.

Родилась Анна.

— Моя мама?

— Да.

— Фекления, эта… эта… про… прикасалась к моей матери!?

— Представь себе, именно Фекления приняла твою маму и укутала малышку в красивое, вышитое красными цветами полотенце. И еще она сказала — пусть вырастет хорошей хозяйкой.

— Действительно, лучше мамы даже трудно себе представить. А что было потом?

— Больше ничего, — мадам Жения кусала бледные губы, словно бы сомневаясь, рассказывать дальше или нет.

— Как больше ничего?

— В вагоне становилось все свободнее — женщины умирали от поноса и других болезней, наши соотечественницы остались в России, вдоль железной дороги, и вот тогда именно Фекления своим неуемным жизнелюбием подбадривала начинавших вешать голову женщин. Ты не веришь?

— Ха! И вы, вы тоже, тетушка, разговаривали с такой женщиной?

— Конечно. Ты не поверишь, но спустя время мы с Хилдой все это обсуждали и пришли к выводу, что она как бы выплескивала всю отнятую у мужчин за годы их обслуживания энергию. Да! Да! В ней, как в аккумуляторе или в батарее, сохранились полные веселья ночи и дни с ароматом вина, водочным чадом и всем тем, что связано с азартом охотника за наслаждениями — поймать наивного мальчика или лощеную дамочку.

— Фу!

— Ладно, можешь сердиться, но все было именно так. Когда нас высадили ТАМ, в какой-то деревне, где единственным мужчиной был председатель совхоза, скользкий мужичонка с глазами и запахом хорька, Фекления тут же пошла с ним договариваться…

— Как! Она сразу же предложила себя? — вскричал Мартыньш.

— Да, — сдержанно ответила рассказчица и продолжала: — А уже вечером все мы оказались под крышей, в неказистых избенках, где нам предоставили отдельные комнаты. Конечно, по три семьи в одной комнате, но все это не имело значения, главное — дети были в тепле.

— И вы согласились? Я не смог бы принять жертву Христа, поэтому я не христианин. Но вы-то все, дамы, получившие прекрасное воспитание, вы воспользовались услугами такой женщины?

— Ну не горячись ты. Не кричи, не обязательно всем знать, о чем мы тут с тобой беседуем. Видишь ли, она на практике доказала мне превосходство духа над плотью. Да!

— O, mon Dieux! Еще и это…

— Пытаясь вдохнуть в нас жизнь, она сказала: «Плоть — дерьмо, плоти все едино, что происходит. Ударит тебя чем-нибудь по голове, но если ты себе скажешь: все это происходит не со мной, я выше боли, времени и всего, что не приемлю, но что не могу изменить, мне становится совершенно безразлично мое тело, и я говорю: все это происходит не со мной!» И даже самые страшные унижения, о которых в нормальной жизни мы и представления не имели, там, в Сибири, обретали значение флага и чуть ли не символа и лозунга.

— Как это?

— Видишь ли, Мартыньш… Только обещай, что никогда и никому об этом не расскажешь!

— Не-е-ет… — после всего услышанного Мартыньш решил, что у него от стыда вспыхнут волосы, но ничего подобного не произошло.

— Недалеко, всего в километрах двадцати от нашей деревни, находился лагерь. Не знаю, поймешь ли ты, но в Сибири сходить за сотню километров — то же самое, что сбегать к соседу за солью. Охрана из этого лагеря, так называемый персонал, приезжала в нашу деревню.

— …к девушкам?

— Нет, глупышка, мы уже были не девушки, — спокойно ответила мадам Жения.

— Тетушка, дорогая тетушка, мадам Жения! — Мартыньш бросился на колени перед убеленной сединами женщиной. Щеки его пылали, от волнения он стал даже заикаться, задергалось правое веко. — Вы продавались этим п-п-палачам, этим м-м-мучителям?

Красноречивое молчание.

— В-вы з-з-знали, что в концл-л-лагере есть и латыши? Может быть, и ваши мужья?

Тишина. Пугающая немая тишина.

— Подлые! Дряни! Вы, вы предали своих любимых! Вы предали свои идеалы! Вы предали Латвию! — кричал он как воинственный гражданин на митингах.

— Дитя. Выслушай меня, — мадам Жения взяла лохматую голову Мартыньша своими сухими руками и долго смотрела в его полные негодования и неприятия глаза. — Дитя, мальчик мой, выслушать меня ты согласился сам, ну, так слушай же до конца, испей полную чашу. Ни один человек из этого лагеря не был отправлен дальше по этапу. Ни один!

Лагерь как государство в государстве, со своими законами, менять которые мог любой начальничек. А вот их заскорузлые мозги изменить сумели только мы…

— …вы… — Мартыньш вырвался из объятий тетушки, но старая дама держала его цепко.

— Выжили все! Все, кто был в том лагере! Ты где-нибудь читал о таком? Самое главное — люди остались жить. Мы, как ты выразился, салонные благовоспитанные дамочки, мы делали все, что судьба, жизнь и совхозный начальник велели нам делать. Я хоронила мертвых, я с пилой и топором ходила в лес, доила коров, чистила уборные, допускала надругательство над своей плотью, к которой прикасался только мой муж!

Но, мальчик мой, мы все знали, что по-другому нельзя. Не улыбайся, у тебя пока что еще не усы — пушок! — она сильно сжала руку криво улыбавшегося Мартыньша.

— Ты понимаешь, что у нас была благородная цель — живыми вернуться в Латвию, наши дети и все, кому мы стремились помочь, не должны были стать калеками, не должны были умереть от голода. Мы выдержали.

— И бабушка делала то же самое?

— Да.

— И все собравшиеся на ее похороны друзья и знакомые знали, что вы делали?

— Да, они знали все.

— Я бы скорее умер или наложил на себя руки, чем позволил бы женщине жертвовать собой.

— Мальчик, в те времена главное было выжить. И верь мне, жертва стоила этих унижений. Когда я сейчас смотрю на наших детей, внуков и правнуков, слышу вокруг ни на минуту не умолкающую жизнь, я испытываю чувство удовлетворения от того, что ты называешь грехом, несмываемым грехом. Ха! Ха, обычно «после этого» я вставала и говорила себе: «Это произошло не со мной!»

— И вам, тетушка, не было противно?

— Было. Я тебе уже сказала, что сжав зубы, но улыбаясь мы делали все возможное, а порой невозможное, уму непостижимое. Слова, обращенные к Богу во время молитвы, звучали так: «…и не суди о мыслях наших по делам нашим, отдели наш духовный труд от наших телесных деяний…»

— Но это же были бандиты, убийцы, уголовники…

— Ты думаешь, медсестрам на фронте приходилось лучше? Только ни одна из них не осмелится в этом признаться, да и не надо. Эти генералы, командиры и всякие там лейтенанты, они тоже были такими же убийцами, маскировались за словом «война», когда появлялась возможность пустить бунтующую народную кровь и в самом начале выбить лучших… — взволнованно шептала тетушка Жения.

— Ну да, теперь о Второй мировой разное пишут. — Мартыньш обнял тетушку за плечи, и с минуту они сидели в полной тишине, и Мартыньш уже не чувствовал отвращения ни к себе, ни кому бы то ни было.

— Значит, всем заправляла Фекления?

— Нет. Она зажгла огонек в школе выживания, и мы сами, как могли, его поддерживали.

— А потом что случилось с Фекленией?

— Она умерла от разрыва сердца.

— Как? От разрыва сердца! Я считал, что ей было море по колено, никаких проблем.

— Она ушла жить в этот лагерь. Видишь ли, она по натуре своей была проститутка, она впитала в себя этот образ жизни, она по-другому и не могла. В лагерь приехала очередная группа начальников с какой-то инспекцией, и Фекления бросилась их ублажать.

И когда у одного из них она спросила, как же имя-отчество добра молодца, тот, качаясь на ней, ответил, что зовут его Петр Прохорович Кайдарцев. Это был ее брат, оставшийся в России еще с беженских времен, после первой мировой.

— Чего только на свете не бывает, — тяжко выдохнул Мартыньш.

— Мы похоронили Феклению на сельском кладбище, и все недоумевали, чего эти фашистки плачут.

Мартыньш чувствовал, что горло пересохло, как колючая ячменная солома, перестоявшая в стогу. Откуда-то вдруг возникла мысль, что в Архиве просто невозможно превратиться в сухаря, в человека в футляре, потому что любое дело, любой, даже самый ничтожный и вроде бы незначительный документ рассказывает о живом, о жившем человеке. Поэтому-то в Фонде церковных книг всегда пахнет ладаном — церковные книги, словно начало и конец, в них записаны рождение и смерть, словно зеркало, они подтверждают неповторимость каждого человека, кем бы он ни был.

— Что мне теперь делать?

— Как — что?

— С глазами Феклении?

— Подари ей что-нибудь. Ты же знаешь, как это можно сделать, не правда ли?

Ветер трепал полы модного длинного пальто Мартыньша, когда он стоял на Вантовом мосту и смотрел, как в водах Даугавы Фекления с достоинством, сдержанно протягивает руки, чтобы взять прекрасные белые розы.

Перевела Ж. Эзите