17
Эрленд проснулся рано; он, как был в одежде, так и спал поверх одеяла и долго не мог освободиться от ночных видений. Сон об отце смешался с утренней темнотой, и Эрленд силился вспомнить, что ему снилось, но уловил только обрывки: отец, почему-то совсем молодой и крепкий, улыбался ему в диком лесу.
В гостиничном номере было темно и холодно. До восхода солнца оставалось еще несколько часов. Эрленд лежа размышлял о приснившейся сцене, о своем отце и о потере брата. О том, что в его душе образовалась пустота от этой невыносимой утраты, и о том, что пустота непрерывно увеличивалась, а он избегал приближаться к ее краю, чтобы не смотреть вниз, в пропасть, которая могла поглотить его, если бы он в конце концов туда угодил.
Он стряхнул с себя утренние терзания и подумал о предстоящих днем делах. Что скрывает Генри Уопшот? Почему он солгал и предпринял тщетную попытку к бегству, напившись и бросив багаж? Поведение англичанина оставалось загадкой для Эрленда. Потом его мысли перенеслись к мальчику на больничной койке и к его отцу; к делу, которое Элинборг описала ему в мельчайших подробностях.
Элинборг заподозрила, что мальчик и раньше подвергался жестокому обращению. Явные признаки указывали на то, что это происходило с ним дома. Под подозрение попал отец. Элинборг требовала взять его под арест на время проведения расследования. Было решено поместить отца в изолятор на неделю, несмотря на горячие протесты со стороны обвиняемого и его адвоката. Как только вышло постановление, Элинборг отправилась за ним в сопровождении четырех полицейских в униформе и доставила его в участок на Окружной улице. Она провела его по тюремному коридору и сама закрыла за ним дверь на ключ. Потом заглянула в окошко на двери и увидела, что мужчина остался стоять на том же месте, спиной ко входу, потерянный и в каком-то смысле обезоруженный, как и все люди, вырванные из общества и запертые подобно зверю в клетке.
Он спокойно повернулся, посмотрел Элинборг прямо в глаза через стальную дверь, и она захлопнула окошко.
На следующее утро Элинборг вызвала его на допрос. Эрленд участвовал в процедуре, но коллега сама вела беседу. Оба следователя сидели напротив арестованного в служебном кабинете. На разделявшем их столе стояла пепельница, крепко ввинченная в столешницу. Папаша был небрит, его костюм помялся. Белая измятая рубашка была застегнута на все пуговицы до самого горла. Казалось, единственное, что осталось у него от собственного достоинства, — это безупречно завязанный галстук.
Элинборг включила магнитофон и проговорила сначала имена присутствующих и номер дела, потом началась запись допроса. Она хорошо подготовилась. Поговорила с классным руководителем мальчика, который сказал, что у ребенка дислексия, нарушение внимания и плохая успеваемость. Посоветовалась со своей подругой, психологом, которая объяснила ей, что это может быть вызвано огорчениями, давлением со стороны взрослых и чувством одиночества. Расспросила друзей мальчика, соседей, родственников, всех, кто, по ее мнению, мог что-либо рассказать о ребенке и его отце.
Мужчина не реагировал. Он заявил, что подвергается преследованию со стороны полиции, что собирается выдвинуть против них иск, и отказался отвечать на вопросы. Элинборг переглянулась с Эрлендом. Появился конвоир и увел арестованного обратно в камеру.
Через два дня его снова привели на допрос. Адвокат принес ему из дома более удобную одежду, и он переоделся в джинсы и футболку с фирменным логотипом на груди — ни дать ни взять медаль за необычайно дорогую покупку. Теперь этот человек выглядел совсем по-другому. Три дня в кутузке — словно это специально для того и было сделано — сбили с него спесь, и он понял, что вопрос о его дальнейшем пребывании в камере зависит от него самого.
Элинборг позаботилась о том, чтобы он пришел на допрос босым. У него забрали ботинки и носки без всяких объяснений. И теперь, сидя перед полицейскими, он старался убрать ноги под стул.
Эрленд и Элинборг невозмутимо сидели, как и прежде, напротив него. Слегка потрескивал магнитофон.
— Я разговаривала с учительницей вашего сына, — сказала Элинборг. — Несмотря на то что содержание ваших с ней бесед и личное дело ребенка не разрешается предавать огласке, педагог все же выразила желание помочь мальчику и следствию. Она рассказала, что однажды вы избили ребенка прямо в ее присутствии.
— Избил! Да я слегка шлепнул его. Какое там избиение! Он просто не слушался, постоянно крутился. Трудный ребенок. Вам этого не понять. Такой стресс.
— Разве это дает вам право наказывать его?
— Мы с сыном добрые друзья, — сказал отец. — Я люблю его. Один целиком и полностью забочусь о нем. Его мать…
— Мне известна история его матери, — оборвала Элинборг. — Воспитание ребенка в одиночку, естественно, может вызывать трудности. Но то, как вы с ним обращаетесь, это… не поддается описанию.
Мужчина молчал.
— Я ничего ему не делал, — в конце концов произнес он.
У Элинборг на ногах были сапоги на платформе с острыми каблуками, и, переставляя ноги под столом, она как бы нечаянно наступила на голую ступню допрашиваемого. Тот вскрикнул от боли.
— Прошу прощения, — извинилась Элинборг.
Он посмотрел на нее с перекошенным от боли лицом, не в силах определить, сделала она это преднамеренно или случайно.
— Учительница сказала, что у вас были завышенные требования к ребенку, — как ни в чем не бывало продолжала Элинборг. — Это правда?
— Что значит завышенные? Я хочу, чтобы он получил образование, стал человеком.
— Это понятно, — кивнула Элинборг. — Но ему только восемь лет, у него речевые нарушения, и он близок к показателям умственно отсталого. А вы сами даже гимназии не закончили.
— Я являюсь владельцем и руководителем фирмы.
— Которая прогорела. Вы вот-вот потеряете свой дом, джип и прочее имущество, которое обеспечивает вам известное положение в обществе. Вы привыкли к тому, что на вас смотрят снизу вверх. Когда старый школьный приятель увидел вас на поле для гольфа, где вы были с друзьями, вы выглядели преуспевающим бизнесменом. Но все это от вас уходит, и становится невыносимо, особенно когда вспоминаешь о том, что жена в психиатрической лечебнице, а сын отстает в учебе. Стресс накапливался, и наконец вы взорвались, когда мальчик, который наверняка всю свою жизнь проливает молоко и роняет на пол тарелки, разбил бутылку «Драмбуи» о мраморный пол гостиной.
Мужчина смотрел на Элинборг. На лице его не дрогнул ни единый мускул.
— Моя жена тут ни при чем, — отрезал он.
Элинборг навестила ее в психиатрической больнице «Клепп» в пригороде Рейкьявика. Она страдала шизофренией, и время от времени, когда появлялись галлюцинации и слышались голоса, ей требовалось проходить лечение в стационаре. Когда Элинборг увидела ее, женщина находилась под действием таких сильных препаратов, что практически не могла говорить. Она сидела и раскачиваясь взад и вперед. Только спросила, нет ли у Элинборг сигареты, так и не поняв, зачем та пришла к ней.
— Я пытаюсь растить его, как могу, — сказал отец ребенка.
— Втыкая иголки ему в руки?!
— Прекратите!
Элинборг поговорила с сестрой папаши, и та сказала, что мальчика, как иногда ей кажется, воспитывают слишком жестко. Она привела один пример, когда однажды зашла к ним в гости. Малышу тогда было четыре года, и он жаловался на боль. Ребенок так громко плакал, что она подумала, уж не грипп ли у него. Карапуз продолжал капризничать, и ее брат потерял терпение. Он поднял его и сильно сжал.
— В чем дело? — резко спросил он мальчика.
— Ни в чем, — ответил ребенок еле слышно и неуверенно, будто сейчас лишится чувств.
— Тогда тебе незачем плакать.
— Да, — сказал мальчик.
— Если незачем плакать, тогда прекрати капризничать.
— Да.
— Что-то еще?
— Нет.
— Все в порядке?
— Да.
— Хорошо. Не реви без причины.
Элинборг пересказала эту историю, но папаша и бровью не повел.
— У нас с сестрой не очень хорошие отношения, — возразил он. — Я не помню такого случая.
— Это вы избили сына до такой степени, что его пришлось отправить в больницу? — спросила Элинборг напрямик.
Мужчина поднял на нее глаза. Элинборг повторила свой вопрос.
— Нет, — ответил он. — Это сделал не я. Вы полагаете, что родитель способен на такое? Его избили в школе.
К этому времени мальчика выписали из больницы. Служба защиты детей нашла ему приемную семью, и Элинборг поехала туда после допроса. Она села рядом с ребенком и поинтересовалась его самочувствием. Он не проронил ни слова с того момента, как она впервые увидела его, но теперь паренек смотрел на нее так, будто собирался что-то сказать. Он неуверенно кашлянул.
— Я скучаю по папе, — прошептал он со слезами в голосе.
Эрленд завтракал, когда увидел приближающегося Сигурда Оли и следующего за ним Генри Уопшота. Их сопровождали двое полицейских — они присели за соседний столик. Британский коллекционер выглядел еще более помятым, чем прежде. Волосы всклочены и торчат во все стороны. На лице — выражение муки, свидетельствующее о полном уничижении и проигранной борьбе с похмельем за тюремной решеткой.
— Что происходит? — спросил Эрленд, вставая. — Зачем ты привел его сюда? И почему он не в наручниках?
— В наручниках?
— Да, в наручниках.
— По-твоему, это необходимо?
Эрленд оглядел Уопшота.
— Мне надоело ждать тебя, — сказал Сигурд Оли. — Мы можем держать его только до вечера, так что тебе придется принять решение об обвинении как можно быстрее. И он хотел встретиться с тобой. Отказывается со мной разговаривать. Только с тобой желает общаться. Будто вы друзья с детства. Он не требует освободить его из-под стражи, не просит адвоката или ходатайства из посольства. Мы объяснили ему, что он может связаться со своим посольством, но он только покачал головой.
— Ты раскопал что-нибудь на него у британцев? — спросил Эрленд, покосившись на Уопшота. Тот стоял позади Сигурда Оли с опущенной головой.
— Займусь этим, как только ты освободишь меня от него, — ответил Сигурд Оли, который еще и не приступал к работе. — Дам тебе знать, если что-то есть.
Сигурд Оли распрощался с Уопшотом, на секунду задержался около двух полицейских и исчез. Эрленд предложил англичанину присесть. Уопшот опустился на стул.
— Я не убивал его, — тихо сказал англичанин. — Я бы никогда не смог убить его. Я никого не могу убить, даже муху, не говоря уже об этом восхитительном юном хористе.
Эрленд взглянул на Уопшота:
— Вы говорите о Гудлауге?
— Ну да, естественно.
— Он больше не был похож на того мальчика-певца, — заметил Эрленд. — Гудлаугу было почти пятьдесят, и он изображал Деда Мороза на детских праздниках.
— Вы не понимаете! — воскликнул Уопшот.
— Не понимаю, — согласился Эрленд. — Но может быть, вы мне объясните?
— Меня не было в отеле, когда его убили, — сказал Уопшот.
— Где же вы были?
— Искал пластинки. — Уопшот поднял глаза, и на его лице появилось подобие улыбки. — На блошином рынке. Вынюхивал то, что вы привыкли выкидывать. Исследовал содержимое центральной помойки — вашей перерабатывающей станции. Там мне сказали, что им отдали «наследство» — среди прочего и пластинки, предназначенные для уничтожения.
— Кто?
— Что «кто»?
— Кто вам сказал про «наследство»?
— Рабочие. Я им дал кое-какую мелочь за информацию. У них есть моя визитка. Я вам уже говорил об этом. Мы обследуем антикварные лавки, встречаемся с другими коллекционерами и ходим по рынкам. «Угольный двор» — так, кажется, у вас называется блошиный рынок. Я поступаю так же, как другие коллекционеры, — пытаюсь найти что-то такое, что стоило бы приобрести.
— С кем вы были в тот момент, когда на Гудлауга было совершено нападение? Кто-то может подтвердить ваши слова?
— К сожалению, нет, — ответил Уопшот.
— Но кто-то, по крайней мере, должен вспомнить вас, если вы действительно там находились.
— Само собой разумеется.
— И вы нашли что-нибудь интересное для вас? Юных хористов?
— Ничего. В эту поездку я не нашел ничего.
— Почему вы пытались от нас сбежать?
— Захотелось домой.
— И оставили все свое барахло в отеле?
— Ну да.
— Кроме пластинок Гудлауга.
— Именно.
— Почему вы мне сказали, что никогда раньше не бывали в Исландии?
— Не знаю. Я не хотел возбуждать лишних подозрений. Я не имею отношения к убийству.
— Очень легко доказать обратное. Вы, когда солгали, должны были отдавать себе отчет в том, что я доберусь до правды и выясню, что вы уже останавливались в этом отеле.
— Я не причастен к убийству.
— Но вот теперь я почти уверен, что вы как-то замешаны в том, что произошло.
— Я не убивал его.
— Что за отношения у вас были с Гудлаугом?
— Я вам уже рассказывал эту историю, без всяких выдумок. Его голос пробудил во мне интерес и любовь к старым записям детского хорового пения, и, узнав, что он еще жив, я связался с ним.
— Почему вы солгали? Вы приезжали в эту страну и раньше, останавливались в этом отеле и наверняка встречались с Гудлаугом.
Уопшот задумался.
— Я не имею отношения к убийству. Услышав об этом, я испугался, что полиция пронюхает о нашем с ним знакомстве. Страх возрастал с каждой минутой, и мне приходилось сдерживаться изо всех сил, чтобы не сбежать сразу и не навлечь на себя подозрений. Надо было подождать еще несколько дней, но я не выдержал и бросился наутек. Нервы сдали. Но я его не убивал.
— Насколько хорошо вам были известны обстоятельства жизни Гудлауга? — спросил Эрленд.
— Так себе.
— Разве задача коллекционера не в том, чтобы найти информацию о потенциальной добыче? Разве вы не так поступали?
— Я знаю не так уж много, — сказал Уопшот. — Мне известно, что Гудлауг потерял голос на концерте и что он записал только две пластинки. И что он поссорился с отцом…
— Постойте-ка, откуда вы узнали, каким образом он умер?
— Что вы имеете в виду?
— Постояльцам отеля не говорили об убийстве, дело представили как несчастный случай, инфаркт. Как вы узнали, что он убит?
— Как я узнал? Вы мне сказали.
— Да, я сообщил вам об этом, и вы были в высшей степени удивлены, так мне помнится. Но теперь вы утверждаете, что, как только вам стало известно об убийстве, вас охватил страх, что мы найдем связь между вами. Это произошло до нашей встречи, до того, как мы установили факт вашего с Гудлаугом знакомства.
Уопшот уставился на полицейского инспектора. Эрленду была знакома ситуация, когда люди пытаются выиграть время, и он предоставил Уопшоту столько времени, сколько тому требовалось. Два полицейских спокойно сидели на некотором расстоянии от них. Эрленд припозднился на завтрак, и в ресторане почти никого не было. Перед ним промелькнул колпак шеф-повара, негодовавшего, когда у него хотели взять анализ слюны. Эрленд вспомнил Вальгерд с ее ватными палочками. Что-то она сейчас делает? Уколы детям, которые сдерживают слезы или пытаются пинать ее ногами?
— Может быть, вас связывает что-то еще, помимо увлечения пластинками? — спросил Эрленд.
— Я не хочу быть втянутым в это историю, — ответил Уопшот.
— Что вы скрываете? Почему вы не захотели обратиться в британское посольство? По каким причинам вы отказываетесь от адвоката?
— Я услышал разговор между гостями здесь, внизу, в холле. Они обсуждали убийство. Какие-то американцы. Таким образом я и узнал. И забеспокоился, как бы полиция не вышла на меня и как бы мне не попасть в то самое положение, в котором я сейчас нахожусь. Поэтому я попробовал уехать. Все проще простого.
Эрленд вспомнил пару из Штатов, Генри Бартлета и его супругу. Синди, с улыбкой представилась она Сигурду Оли.
— Сколько стоят пластинки Гудлауга?
— В каком смысле?
— Они должны дорого стоить, раз вы забрались сюда на север в зимний холод для того, чтобы их заполучить. Сколько они стоят? Одна пластинка? Какова ее цена?
— Если вы хотите продать пластинку, ее надо сначала выставить на аукцион, хотя бы в Сети, поэтому невозможно сказать, сколько за нее дадут в конечном счете.
— Ну, примерно. По вашим предположениям, за сколько она могла бы уйти?
Уопшот задумался:
— Не могу сказать.
— Вы встречались с Гудлаугом до его смерти?
Уопшот замялся.
— Да, — сказал он наконец.
— В записке, которую мы нашли, было указано: восемнадцать часов тридцать минут. Ваша встреча была назначена на это время?
— Да, за день до его смерти. Мы сидели у него в комнате. Разговор был короткий.
— О чем вы говорили?
— О его пластинках.
— И что именно вы обсуждали?
— Я хотел прояснить давно интересовавший меня вопрос: сохранил ли он другие пластинки, или те редкие экземпляры, которыми обладаю я и некоторые другие коллекционеры, единственные в мире. Но он почему-то не хотел отвечать. Впервые я осведомился об этом в письме несколькими годами ранее, и когда встретился с ним три года назад, в первую очередь спросил о том же.
— И что, у него были пластинки для вас?
— Он не хотел говорить на эту тему.
— Гудлауг знал, сколько стоят его пластинки?
— Я достаточно ясно дал ему это понять.
— И сколько же они стоят на самом деле?
Генри ответил не сразу.
— Когда я встретил его в этот раз, ну, два или три дня назад, он наконец согласился поговорить, рассказать о своих пластинках. Я…
Генри помешкал, оглянувшись на двух своих конвоиров.
— Я передал ему полмиллиона.
— Полмиллиона?
— Крон. Как аванс или…
— Вы же сказали, что речь не идет о колоссальных суммах.
Уопшот пожал плечами, и Эрленду показалось, что он усмехнулся.
— Вы лгали, — констатировал Эрленд.
— Да.
— Аванс в счет чего?
— За его экземпляры пластинок, если у него хоть что-то сохранилось.
— И вы передали ему эту сумму во время вашей встречи, даже не будучи уверенным, есть ли у него пластинки?
— Именно так.
— И что потом?
— А потом его убили.
— Никаких денег при нем не было, когда мы нашли его.
— Об этом мне ничего не известно. Я отдал ему полмиллиона крон в его комнате за день до убийства.
Эрленд вспомнил, что просил Сигурда Оли навести справки о состоянии банковского счета Гудлауга. Не забыть бы поинтересоваться, что там выяснилось.
— Вы видели пластинки у него в комнате?
— Нет.
— Почему я должен вам верить? Вы все время врете. С какой стати мне верить хоть одному вашему слову?
Уопшот пожал плечами.
— Значит, у него было полмиллиона крон в тот момент, когда на него напали?
— Этого я не знаю. Знаю только, что передал ему пятьсот тысяч, а потом его убили.
— Почему вы сразу не рассказали мне об этих деньгах?
— Я хотел, чтобы меня оставили в покое, — ответил Уопшот. — Зачем мне было наводить вас на мысль, будто я убил его из-за денег?
— Это правда? Вы убили его?
— Нет.
Они помолчали.
— Вы собираетесь обвинить меня? — спросил Уопшот.
— По-моему, вы еще что-то скрываете, — ответил Эрленд. — Я продержу вас до вечера. А там посмотрим.
— Я бы никогда не смог убить маленького хориста. Я восхищался им и до сих пор восхищаюсь. Никогда ни у какого другого мальчика я не слышал столь чудного голоса.
Эрленд посмотрел на Уопшота.
— Странно, что вы так в этом одиноки, — неожиданно вырвалось у него.
— Это вы о чем?
— Вы одиноки в этом мире.
— Я его не убивал, — повторил Уопшот, — не убивал.
18
Полицейские увезли Уопшота из отеля. Тем временем Эрленд узнал, что горничная Осп, которая обнаружила труп, работает на четвертом этаже. Он поднялся на лифте и, выходя на площадку, увидел, как она выносит из одного номера тюк с грязным бельем. Осп была погружена в работу и не замечала присутствия Эрленда, пока тот не подошел и не поздоровался. Девушка взглянула на него и тут же узнала.
— А, это вы, — произнесла она без всякого выражения.
Девушка казалась еще более уставшей и подавленной, чем в тот раз, когда он разговаривал с ней в кафетерии для персонала. Эрленд подумал, что Рождество для нее, как и для него, не самое счастливое время в жизни, и у него сорвалось с языка:
— Рождественские праздники утомляют вас?
Не ответив, она толкнула тюк к следующей двери, постучалась, подождала немного, прежде чем открыть своим ключом. Войдя в номер, Осп еще раз спросила, есть ли кто в помещении, на случай, если постоялец не услышал стука. Потом она приступила к уборке: застелила кровать, поменяла полотенца в ванной, побрызгала спреем зеркало. Эрленд блуждал по номеру, наблюдая, как она работает, и только через некоторое время Осп заметила, что он все еще тут.
— Вы не должны заходить в номер, — сказала она, — это частная территория.
— Ведь это вы убираете этажом ниже, в триста двенадцатом? — спросил Эрленд. — Там жил чудаковатый англичанин. Генри Уопшот. Вы не заметили в его номере чего-нибудь необычного?
Она взглянула на него, точно не понимая, о чем он говорит.
— К примеру, окровавленного ножа? — продолжил Эрленд, изобразив подобие улыбки.
— Нет, — ответила Осп, — ничего такого.
Потом, немного подумав, добавила:
— Какой еще нож? Это он убил Деда Мороза?
— Я не помню, какие именно слова вы употребили, когда мы с вами разговаривали в прошлый раз, но вы высказались в том духе, что некоторые постояльцы «лапают» вас. Мне кажется, вы имели в виду сексуальные домогательства. Он был тоже из таких?
— Нет, я видела его только один раз.
— И ничего…
— Он разозлился, когда я вошла в номер, — сказала Осп.
— Разозлился?
— Я побеспокоила его, и он выставил меня вон. Я поинтересовалась у администрации, что происходит, и выяснила, что он специально просил не убирать его номер. Но мне никто ничего не передал. Эти чертовы придурки никогда нас не предупреждают! Поэтому я и вошла в номер, а он, как увидел меня, вышел из себя. Набросился на меня, старый козел! Как будто это я устанавливаю правила в отеле. Пусть бы высказывал свои претензии директору.
— Он немного скрытный.
— Больной!
— Я говорю о Уопшоте.
— Оба больные.
— Так что, вы ничего необычного в его номере не заметили?
— Там был полный бардак, но в этом нет ничего необычного.
Осп оторвалась от работы, постояла некоторое время и задумчиво посмотрела на Эрленда.
— Вы что-то выяснили? По поводу Деда Мороза? — спросила она.
— Почти ничего, — ответил Эрленд. — А что?
— Этот отель со странностями, — сказала Осп, выглянула в коридор и понизила голос.
— Со странностями? — Эрленд вдруг почувствовал: не так уж она и самоуверенна. — Вас что-то пугает? В этом отеле?
Осп не ответила.
— Вы боитесь потерять работу?
Она взглянула на Эрленда:
— Ну да, конечно. Такую работу кому ж захочется терять.
— Тогда в чем же дело?
Поколебавшись, Осп, похоже, приняла решение. Как будто то, что она собиралась ему поведать, не стоило слишком уж напряженных размышлений.
— На кухне воруют, — сказала она. — Столько, сколько смогут. Не удивлюсь, если им целый год не нужно покупать для себя никаких продуктов.
— Воруют?
— Все, что не привинчено к полу.
— Кто «они»?
— Не говорите, что это я вам рассказала. Шеф-повар. Он в первую очередь.
— Как вы узнали?
— Мне сказал Гулли. Он знал обо всем, что происходило в отеле.
Эрленд припомнил, как он стащил говяжий язык из буфета, а шеф-повар застукал его и отчитал, и представил себе его суровый голос.
— Когда он вам сказал об этом?
— Месяца два назад.
— И что? Это беспокоило его? Он собирался жаловаться? Почему он поделился с вами? Я полагал, что вы были едва знакомы.
— Я плохо его знала.
Осп помолчала.
— Ребята с кухни подшучивали надо мной, — сказала она, — дразнились. «И как тебе внутри?» и все в таком духе. Всякие гадости, какие только можно выдумать. Это дошло до Гулли, и он поговорил со мной. Посоветовал не обращать внимания, потому что все они воры и он может, если захочет, их всех заложить.
— Он грозился их сдать?
— Да нет, просто хотел подбодрить меня.
— Что же они воровали? — спросил Эрленд. — Гудлауг упоминал что-то конкретное?
— Директор в курсе, но ничего не предпринимает. Он сам ворует — покупает контрабанду для бара. Метрдотель тоже замешан. Это мне все Гулли сказал.
— Гудлауг рассказал вам все это?
— Они прикарманивают разницу.
— Почему вы умолчали об этом, когда мы с вами разговаривали в прошлый раз?
— А разве это важно?
— Возможно.
Осп пожала плечами:
— Откуда ж я знала? К тому же я была не в себе, после того как нашла его, Гудлаута, заколотого ножом, да еще и с презервативом.
— Вы не заметили деньги в его комнате?
— Деньги?
— Незадолго до убийства он получил довольно солидную сумму, но я не знаю, были ли деньги при нем, когда на него напали.
— Я не видела ни кроны.
— Точно? Это ведь не вы взяли деньги, когда зашли к нему? — спросил Эрленд.
Осп снова прервала уборку и опустила руки.
— Вы хотите сказать, что я их украла?
— Так иногда бывает.
— Вы полагаете, что…
— Это вы взяли деньги?
— Нет.
— У вас была такая возможность.
— Так же как и у того, кто его убил.
— Верно, — заметил Эрленд.
— Я не видела ни кроны.
— Что ж, ладно.
Осп стала наводить порядок дальше. Она побрызгала чистящим средством на унитаз и принялась усердно его тереть, будто Эрленда и вовсе тут не было. Некоторое время он наблюдал за ней, потом поблагодарил за беседу.
— Что вы подразумевали под словами «побеспокоила его»? — спросил он уже в дверях. — Я о Генри Уопшоте. Вряд ли вы вошли бы в номер, если бы вначале не позвали хозяина, как вы сделали только что здесь.
— Он не услышал меня.
— Чем же он занимался?
— Не знаю, должна ли я…
— Это останется между нами.
— Он смотрел телевизор, — сказала Осп.
— Возможно, он не хотел, чтобы об этом узнали, — прошептал Эрленд тоном заговорщика.
— Скорее, видео, — поправилась Осп. — Порно. Омерзительное.
— В отеле показывают порнофильмы?
— Такие фильмы запрещены повсюду.
— Какие такие?
— Это было порно с детьми. Я доложила директору.
— Порно с детьми? Какого рода?
— Как «какого рода»? Вам в подробностях описать?
— В какой день это было?
— Чертов извращенец!
— Когда это было?
— В тот день, когда я нашла Гулли.
— Что сделал директор?
— Ничего, — сказала Осп. — Велел мне держать рот на замке.
— Вы знаете, кем был Гудлауг?
— О чем вы? Швейцаром он был. Или… кем-то еще?
— Да, кем-то еще, когда был маленьким. Он обладал очень красивым голосом. Я слушал его записи на пластинке.
— Он был певцом?
— Настоящим чудо-ребенком. Из-за этого вся его жизнь пошла кувырком. Он вырос, и все кончилось.
— Я не знала.
— Никто уже не помнит, кем был Гудлауг, — сказал Эрленд.
Они помолчали немного, думая каждый о своем.
— Вас не угнетает рождественская суматоха? — спросил Эрленд. Ему показалось, что он нашел родственную душу.
Она отвернулась:
— Рождество для счастливых.
Эрленд посмотрел на Осп, и едва заметная улыбка осветила его лицо.
— Вы бы сошлись с моей дочерью, — сказал он, вытаскивая телефон.
Сигурд Оли удивился, услышав от Эрленда о деньгах, якобы находившихся в каморке Гудлауга. Они решили, что необходимо проверить, действительно ли Уопшот бродил по антикварным лавкам в момент убийства. Звонок Эрленда застал Сигурда Оли как раз перед камерой, где сидел Уопшот. Он описал боссу, при каких обстоятельствах у англичанина взяли анализ слюны.
Камера, в которой пребывал Уопшот, предназначалась для разного рода неудачников, начиная с убогих пьяниц и заканчивая насильниками и убийцами. Они разрисовали стены граффити и исцарапали изречениями относительно своего жалкого существования в тюрьме. Унитаз находился прямо в камере, кровать была прикручена к полу. На ней лежал тонкий матрас и твердая подушка. Окно отсутствовало, но на потолке, прямо над заключенным, постоянно горел ослепляющий неоновый свет, чтобы тот не мог отличить день от ночи.
Генри Уопшот, выпрямившись, стоял у стены напротив тяжелой металлической двери. Его охраняли два полицейских. Элинборг и Сигурд Оли тоже присутствовали; у них было разрешение судьи на снятие отпечатков пальцев и прочие анализы. Здесь же находилась и Вальгерд с ватной палочкой в руке, готовая взять образец слюны.
Уопшот смотрел на нее так, будто она воплощение дьявола, явившееся за ним, чтобы унести в преисподнюю на вечные муки. Его глаза вылезали из орбит, он уворачивался от нее изо всех сил и, несмотря на все усилия полицейских, не давал открыть себе рот.
В конце концов его уложили на пол и заткнули ему нос, и тогда он был вынужден открыть рот, чтобы вдохнуть. Вальгерд воспользовалась моментом, сунула ватную палочку в раскрытый рот, основательно ею повозила и, как только появился рвотный рефлекс, мгновенно ее вытащила.
19
Когда Эрленд снова спустился в вестибюль, по дороге на кухню он увидел знакомое лицо. Марион Брим. Стоит у стойки регистрации в поношенном пальто и шляпе. Костлявые пальцы непрерывно дрожат. Эрленд поздоровался и предложил присесть в ресторане. За те годы, что они не виделись, бывшее начальство заметно сдало. Но глаза все еще живые, проницательные. Как и раньше, на пустые светские беседы не тратится ни минуты.
— Отвратительно выглядишь. Что тебя так сильно гложет?
Откуда-то из недр пальто вынырнули короткая сигарета и коробок спичек.
— Здесь вроде как запрещено курить, — сказал Эрленд.
— Скоро нигде нельзя будет курить.
Марион, что вы хотите. Ворчит и, разумеется, закуривает. Вид нездоровый. Кожа посеревшая, отвисшая, морщинистая. Бледные губы сжимают сигарету. Костлявые пальцы с обескровленными ногтями вытаскивают отраву изо рта, когда легкие получают свою дозу.
Знакомы они были давно, многое пережили вместе, и все же отношения между ними складывались не совсем гладко. Долгие годы Эрленд находился в положении подчиненного и ученика в этом тандеме. Он был несговорчив и плохо выполнял инструкции. В те дни он терпеть не мог начальство и до сих пор не выносил его. Это раздражало босса и часто приводило к конфликтам, но мудрость подсказывала: лучшего сотрудника, чем Эрленд, Марион никогда не найдет. Не последнюю роль здесь играло и то обстоятельство, что он не был связан семейными узами и поэтому располагал неограниченным количеством времени. У Эрленда не было в жизни ничего, кроме работы. Да и Марион Брим из тех странников, что до конца проходят свой путь в одиночку.
— Что с тобой происходит? — Очередная затяжка.
— Ничего, — буркнул Эрленд.
— Рождество на тебя плохо влияет?
— Никогда не понимал смысла этого праздника, — произнес Эрленд, думая о своем. Он смотрел в сторону кухни и искал глазами шеф-повара.
— Нет, — уж Марион просто так не отстанет, — для тебя в этом празднике слишком много веселья и радости, на мой взгляд. Почему бы тебе не сойтись с какой-нибудь женщиной? Ты еще не стар. Куча баб готова ухаживать за занудой и брюзгой вроде тебя. Поверь мне.
— У меня уже был опыт, — сказал Эрленд. — Что тебе удалось раскопать?
— Ты имеешь в виду свою жену?
Эрленду вовсе не хотелось обсуждать личную жизнь.
— Прекрати, — сказал он.
— До меня дошли слухи…
— Я сказал, прекрати, — разозлился Эрленд.
— Ладно. Меня не касается, как ты живешь. Единственное, что я знаю, так это то, что одиночество обрекает на медленную смерть.
Повисло молчание.
— Но у тебя есть дети, правда ведь?
— Может, сменим тему? — сказал Эрленд. — Ты…
Он не стал продолжать.
— Что я?
— Что ты тут делаешь? Не проще было позвонить?
Проницательные глаза изучали Эрленда; на старческом лице появился намек на улыбку.
— Мне сказали, что ты ночуешь в отеле и не вернешься домой на праздники. Что с тобой происходит? Почему ты здесь застрял?
Эрленд не ответил.
— Мы можем поговорить о чем-нибудь другом?
— Мне ли не знать, каково это — тяготиться собой. Когда не можешь выкинуть из головы собственную скотскую сущность. Бывает, забудешься ненадолго, но потом опять вспоминаешь и начинаешь заново пережевывать старую жвачку. Пытаешься заглушить вином, сменить обстановку, ночевать в отеле, когда становится совсем невыносимо.
— Марион, — попросил Эрленд, — оставь меня в покое.
— Владелец пластинок с записями Гудлауга Эгильссона сидит на золоте, — последовал внезапный переход к делу.
— Почему?
— Сегодня они стали редкостным сокровищем. Конечно, очень мало тех, у кого есть эти пластинки, или тех, кто хотя бы знает об их существовании. Но тот, кто в курсе, готов отдать за них невероятную сумму. Пластинки Гудлауга — настоящий раритет в мире коллекционеров и пользуются большим спросом.
— Насколько сумма «невероятна»? Несколько десятков тысяч крон?
— Может быть, несколько сотен тысяч. За каждый экземпляр.
— Несколько сотен тысяч? Ты шутишь?
Эрленд выпрямился на стуле и подумал о Генри Уопшоте. Он понял, зачем тот приехал в Исландию встречаться с Гудлаугом и для чего хотел получить его пластинки. Уопшотом руководило не только восхищение юным певцом, как он пытался это представить. Эрленд осознал, почему англичанин на авось передал Гудлаугу полмиллиона.
— По моим сведениям, мальчик выпустил только эти две пластинки. Благодаря маленькому тиражу и тому, что они почти не продавались, пластинки так и ценятся, не говоря уже о невероятном голосе ребенка. Мало у кого можно найти экземпляры сегодня.
— А сам голос-то имеет значение?
— Мне кажется, что качество записанной музыки не так важно, как сама пластинка. Музыка может быть дурной, но если подходящий отрывок должным образом воспроизведен известной студией звукозаписи в нужное время, ее ценность не будет знать границ. Так что вопрос таланта исполнителя не первостепенный.
— Что сталось с остатками тиража, ты не знаешь?
— Неизвестно. Потерялись в потоке времени или просто угодили на свалку. Такое случается. К тому же тираж был невелик, возможно, всего сотня-две экземпляров. Причина, по которой пластинки так дороги, как раз в том, что их сохранилось во всем мире лишь несколько штук. Вдобавок певческая карьера мальчика оборвалась рано, и речь идет только об этих двух пластинках, выпущенных в один и тот же год. Сдается мне, что потом он потерял голос и больше никогда не пел.
— Бедняга опозорился во время концерта, — сказал Эрленд. — Дал петуха — так это называется, когда ломается голос.
— И вот много лет спустя его находят убитым.
— Если цена этих пластинок достигает нескольких сотен тысяч?..
— Да?
— Разве это не подходящий мотив для убийства? Мы нашли у него в комнате по экземпляру каждой пластинки. В помещении больше практически ничего не было.
— Это указывает скорее на то, что его враг вряд ли представлял себе ценность пластинок.
— Ты полагаешь, он их не крал? — усомнился Эрленд.
— В каком они состоянии, эти пластинки?
— Как новенькие. Никаких пятен или загибов на конвертах, и я даже затрудняюсь сказать, слушал ли их кто-нибудь раньше…
Эрленд и Марион Брим переглянулись.
— Может быть, оставшийся тираж хранился у Гудлауга? — продолжил следователь.
— Почему бы и нет?
— Мы нашли у него ключи, но не можем определить, от чего они. Где он мог хранить эти пластинки?
— Совсем не обязательно, чтобы это был весь тираж. Возможно, только какая-то часть. У кого же еще они могли сохраниться, как не у самого исполнителя?
— Не имею представления, — сказал Эрленд. — Мы задержали одного коллекционера, приехавшего из Великобритании, чтобы встретиться с Гудлаугом. Скрытный старикан, пытался ускользнуть от нас. Почитатель юного хориста. Он единственный, насколько мне известно, представляет себе цену пластинок Гудлауга. Собирает пластинки с записями юных хористов.
— Он нигде не засветился?
— Сигурд Оли как раз сейчас это выясняет, — ответил Эрленд. — Гудлауг был Дедом Морозом при отеле, — добавил он таким тоном, будто назвал официальную должность покойного.
Старческое лицо скривилось в усмешке.
— Мы нашли у убитого записку. Там значилось имя Генри и время — восемнадцать тридцать. Похоже, у него была назначена встреча. Генри Уопшот признался, что виделся с Гудлаугом за день до убийства в половине седьмого вечера. — Эрленд замолчал и глубоко задумался.
— Эй, ты где завис?
— Уопшот сказал мне, что передал Гудлаугу полмиллиона крон в доказательство серьезности своих намерений купить пластинки. Что-то вроде того. Возможно, деньги были в комнате в момент нападения.
— Ты предполагаешь, что кто-то узнал о сделке между Уопшотом и Гудлаугом?
— Не исключено.
— Другой коллекционер?
— Возможно. Понятия не имею. Уопшот — человек со странностями. Я уверен, что он от нас что-то скрывает. Но не знаю, имеет ли это отношение к Гудлаугу или к нему самому.
— И эти деньги, естественно, исчезли, когда вы нашли его.
— Да.
— Мне пора.
Заметив, что Марион уже на ногах, Эрленд встал.
— Я теперь полдня еле протягиваю. Падаю от усталости. Как дела у твоей дочери?
— У Евы? Не знаю. Думаю, так себе.
— Тебе бы побыть с ней на праздники.
— Да, наверное.
— А как на любовном фронте?
— Отстань со своим любовным фронтом, — огрызнулся Эрленд, подумав о Вальгерд. Ему очень хотелось позвонить ей, но он никак не мог собраться с духом. Что он скажет? Как соединить ее со своим прошлым? Каким боком его жизнь может ее касаться? Что за вздор — приглашать ее в ресторан! Он сам не понимал, что на него нашло.
— Сдается мне, ты ужинал здесь с какой-то женщиной. Тысячу лет такого не случалось, насколько мне известно.
— Кто тебе донес? — спросил Эрленд, как громом пораженный.
— Что это за женщина? — Допрос продолжался как ни в чем не бывало. — Мне сказали, что она красивая.
— Никакой женщины, — рявкнул Эрленд и пулей вылетел из ресторана.
Как Марион Брим провожает его взглядом и медленно идет к выходу из отеля, усмехаясь себе под нос, он уже не видел.
По дороге в вестибюль Эрленд размышлял, как бы поделикатнее обсудить вопрос о воровстве с шеф-поваром. Но Марион разозлить умеет: как только Эрленду удалось увести повара в угол кухни, все его приличные манеры улетучились без следа.
— Воруем? — выпалил он без обиняков. — Все до единого, кто здесь пасется? Тащим все, что не привинчено к полу?
Шеф-повар уставился на Эрленда:
— О чем это вы?
— Я толкую о том, что, может быть, Деда Мороза прикончили из-за того, что он пронюхал о масштабном воровстве в отеле. Возможно, его пришили из-за того, что он знал, кто стоит за этим. Вы проскользнули в подвал и закололи его, чтобы он никому ничего не сболтнул. Как вам такая версия? И мимоходом грабанули его.
Шеф-повар не сводил с Эрленда ошеломленного взгляда.
— Чокнутый! — выдавил он наконец.
— Ну, так вы тырите продукты с кухни?
— С кем это вы поговорили? — серьезно спросил повар. — Кто вам лапши на уши навешал? Кто-то из местных?
— Вы сдали анализ слюны?
— Кто вам наплел такое?
— Почему вы отказывались открыть рот для анализа?
— Успокойтесь, анализ у меня взяли. Вы полный идиот, вот что я вам скажу. Брать слюну на анализ у всех, кто работает в отеле! Зачем? Выставить нас всех на посмешище?! А потом еще являетесь сюда и называете меня вором. Да я даже кочана капусты не унес с кухни! Ни разу! Кто оболгал меня?
— Если Дед Мороз узнал о вас нелицеприятные вещи, допустим, что вы подворовываете, могло так статься, что он принуждал вас оказывать ему кое-какие услуги, например, со…
— Заткнись! — заорал повар. — Это сутенер меня грязью облил?!
Казалось, он вот-вот набросится на Эрленда, уже придвинулся так близко, что их лица почти соприкасались. Его поварской колпак съехал на лоб, и полицейский смотрел на него снизу вверх.
— Так это был чертов сутенер? — шипел повар.
— Какой такой сутенер?
— Э-т-а-ж-и-р-н-а-я-г-а-д-и-н-а-д-и-р-е-к-т-о-р-о-т-е-л-я, — процедил повар сквозь зубы, не разделяя слов.
У Эрленда в кармане зазвонил телефон. Они смотрели друг другу в глаза — ни один не желал отступать первым. Наконец Эрленд достал телефон. Повар отпрянул, взбешенный до предела.
На проводе был начальник отдела криминалистики.
— Звоню по поводу слюны на презервативе, — сказал он.
— Ага, — обрадовался Эрленд. — Вам удалось определить хозяина?
— Нет, до этого еще далеко. С другой стороны, мы подробнее изучили состав слюны с презерватива и, помимо прочего, обнаружили наличие в ней табака.
— Табак? Ты говоришь о курительном табаке?
— Нет, скорее о прессованном, — сказали в телефоне.
— В смысле?
— Химическая смесь. Раньше его можно было найти в табачных лавках, а сейчас — не знаю. Возможно, в киосках, только я не уверен, разрешено ли до сих пор его продавать. Нужно это выяснить. Табак закладывают за губу, либо целиком, либо щепотками. Да ты наверняка о таком слышал.
Повар ударил ногой по дверце шкафчика и излил поток ругательств.
— А-а, ты говоришь о жевательном табаке, — дошло наконец до Эрленда. — В образце слюны с презерватива обнаружился жевательный табак, так?
— Точно, — подтвердил криминалист.
— И что это значит?
— Тот, кто был с Дедом Морозом, жует табак.
— Что мы можем отсюда извлечь?
— Ничего. Пока ничего. Просто хотел сообщить тебе об этом. И еще. Ты интересовался уровнем кортизола в слюне.
— И?..
— Немного. На самом деле в пределах нормы.
— О чем это говорит? О том, что обстановка была спокойная?
— Если уровень кортизола высок, значит, повышено кровяное давление вследствие напряжения или стресса. Тот, кто находился с убитым, был совершенно спокоен. Никакого стресса, никакого напряжения. Возможно, он дал себе слово ничего не бояться.
— До тех пор, пока чего-нибудь не произойдет, — добавил Эрленд.
— Да, пока чего-нибудь не произойдет, — подтвердил криминалист.
Эрленд попрощался с коллегой и убрал телефон в карман. Повар по-прежнему стоял и смотрел на него.
— Вы не знаете, кто тут в отеле пользуется жевательным табаком? — спросил он.
— Хватить нести чушь! — завопил повар.
Эрленд сделал глубокий вздох, закрыл лицо руками и устало помассировал его. Вдруг он представил пожелтевшие от табака зубы Генри Уопшота.
20
У стойки регистрации Эрленд спросил, где можно найти директора, и узнал, что того нет в отеле. Шеф-повар отказался дать объяснения по поводу якобы сутенерства э-т-о-й-ж-и-р-н-о-й-г-а-д-и-н-ы-д-и-р-е-к-т-о-р-а-о-т-е-л-я. Эрленду редко попадались вспыльчивые люди, и он вдруг понял, что в запале повар ляпнул лишнее, о чем не собирался говорить. Но на этот раз следователю не удалось вытянуть из него большего. Тот только огрызался и отшучивался, тем более что на кухне он был на своей территории. Для того чтобы немного уравнять позиции и, главным образом, чтобы еще больше разжечь злобу повара, Эрленд решил вызвать на подмогу четырех полицейских: пусть явятся в отель, препроводят строптивца к машине и отвезут на допрос в участок на Окружной улице. Некоторое время он обдумывал эту идею, но потом отложил ее до следующего раза.
Вместо этого детектив поднялся в номер Генри Уопшота и снял полицейскую печать с двери. Техники проследили за тем, чтобы ни один предмет не был сдвинут. Эрленд долго стоял без движения на одном месте, осматриваясь. Он искал какой-нибудь намек на упаковку от жевательного табака.
Номер был двухместный, с двумя кроватями, и обе были использованы, как будто Уопшот спал и в той, и в другой или принимал у себя ночных гостей. На одном столике стоял проигрыватель для пластинок, подключенный к усилителю и двум динамикам, на другом — четырнадцатидюймовый телевизор и видеомагнитофон. Рядом лежали две кассеты. Эрленд вставил одну из них в магнитофон и включил телевизор, но, как только появилось изображение, тут же выключил. Осп была права насчет порнографии.
Эрленд вытянул ящики прикроватной тумбочки и внимательно изучил содержимое дорожной сумки Уопшота. Осмотрел платяной шкаф, заглянул в ванную комнату, но никаких признаков жевательного табака не нашел. Окинул взглядом помойное ведро. Там было пусто.
— Элинборг права, — сказал Сигурд Оли, неожиданно возникший в комнате.
Эрленд обернулся:
— В каком смысле?
— Британцы наконец прислали информацию. — Сигурд Оли огляделся вокруг.
— Я ищу жевательный табак, — объяснил Эрленд. — Криминалисты нашли что-то такое на презервативе.
— Я догадываюсь, почему он не захотел связываться ни со своим посольством, ни с адвокатом и надеялся, что пронесет, — продолжал Сигурд Оли и изложил сведения о коллекционере пластинок, полученные от британской полиции.
Генри Уопшот, холостой и бездетный, родился незадолго до Второй мировой войны, в 1938 году, в Лондоне. Семейству его отца принадлежало несколько дорогостоящих объектов недвижимости в центре города. Некоторые из них были разрушены во время войны, но потом восстановлены под качественное жилье и офисные помещения, что обеспечивало значительный доход. Уопшоту никогда не приходилось зарабатывать себе на жизнь. Он был единственным ребенком и учился в лучших школах, в Итоне и Оксфорде, но университет не окончил. После смерти отца Генри взял на себя руководство семейным бизнесом, но, в отличие от старика, его мало интересовали сделки с недвижимостью, и вскоре он уже посещал только важнейшие собрания, а там и вовсе перестал этим заниматься и передал ведение дел в руки своих управляющих.
Уопшот жил в родительском доме. Соседям он казался эксцентричным холостяком, дружелюбным и вежливым, но своеобразным, скрытным и не сующим нос в чужие дела. Единственный его интерес заключался в собирании пластинок, которыми он заполнил свое жилище. Пластинки он покупал у наследников или на развалах. Уопшот много путешествовал ради приумножения своей коллекции и утверждал, что является обладателем самого большого собрания пластинок во всей Великобритании.
Дважды он нарывался на проблемы с законом, в результате чего был зачислен в группу сексуальных извращенцев, находящихся под особым наблюдением британской полиции. Первый раз его обвинили и посадили в тюрьму за изнасилование двенадцатилетнего подростка. Мальчик жил по соседству с Уопшотом. Они познакомились благодаря общему увлечению пластинками. Инцидент имел место в доме Уопшота, и когда его мать узнала о поведении сына, ее хватил удар. Дело муссировалось в британских газетах, особенно в желтой прессе, и Уопшот, выходец из привилегированного класса, был выставлен диким чудовищем. В ходе следствия выяснилось, что он платил мальчикам и юношам за разного рода сексуальные услуги.
Когда Уопшот отбыл срок, мать его уже умерла. Он продал родительский дом и переехал в другую часть города. Через несколько лет его имя снова попало в прессу, после того как два подростка рассказали о том, что Генри Уопшот предложил им за деньги раздеться у него дома. Ему снова предъявили обвинение в изнасиловании. Когда всплыло это дело, Уопшот находился в Баден-Бадене. Его арестовали в гостинице «Бреннер».
Однако факт второго изнасилования доказать не удалось, и Уопшот покинул страну. Он уехал в Таиланд, сохранив свой британский паспорт и оставив свою коллекцию пластинок в Англии, куда временами наведывается в рамках «собирательских экспедиций». Уопшот — фамилия матери, а его настоящее имя — Генри Уилсон. После того как он покинул Великобританию, у него больше не было проблем с законом, а о его жизни в Таиланде практически ничего не известно.
— Не удивительно, что он хотел скрыть свою личность, — сделал вывод Эрленд, когда Сигурд Оли закончил свой рассказ.
— Оказался оригиналом скверного толка, — добавил Сигурд Оли. — Нетрудно догадаться, почему он выбрал Таиланд.
— И сейчас у британцев на него ничего нет? — спросил Эрленд.
— Нет. Они, само собой разумеется, только рады от него избавиться, — сказал Сигурд Оли. — Элинборг была права.
— В чем?
— В том, что интерес Генри к Гудлаугу, точнее, к Гудлаугу — хористу, а не к Деду Морозу, носил сексуальный характер. Она обозвала нас старыми девственниками за то, что у нас нет такой силы воображения, как у нее.
— Таким образом, Генри запросто мог оказаться у Гудлауга в подвале и убить его? Мальчика-хориста, которого он боготворил? Ерунда какая-то получается!
— Я в этом не разбираюсь, — заявил Сигурд Оли. — Не понимаю людей, которые позволяют себе такое. Для меня они наихудшие из извращенцев.
— По нему так не скажешь, с первого взгляда, — заметил Эрленд.
— По ним никогда не скажешь. Чертовы уроды.
В это время они уже сидели в маленьком баре на первом этаже. Эрленд пил ликер «Шартрёз». У стойки толпились посетители. Иностранцы светились радостью и шумели. Было ясно, что они довольны всем, что видят и переживают. Раскрасневшиеся щеки и исландские вязаные свитера.
— Ты нашел какой-нибудь банковский счет на имя Гудлауга? — спросил Эрленд. Он зажег сигарету и, оглянувшись вокруг себя, понял, что он единственный, кто курит в баре.
— Еще не успел, но займусь, — сказал Сигурд Оли и отхлебнул пива.
В дверях появилась Элинборг, и Сигурд Оли помахал ей рукой. Она кивнула им и направилась к стойке бара, купила себе большую кружку пива и присела к ним за стол. Сигурд Оли кратко пересказал коллеге, что он выяснил по поводу Генри у британской полиции, и она позволила себе улыбнуться:
— Черт возьми, я так и знала.
— Что?
— То, что его интерес к юным хористам носит сексуальный характер. Интерес к Гудлаугу наверняка был того же рода.
— Ты подозреваешь, что они с Гудлаугом там внизу развлекались? — спросил Сигурд Оли.
— Возможно, Гудлауга вынудили принимать участие, — сказал Эрленд. — У кого-то из них был при себе нож.
— Подумать только! Рождественские праздники, а нам приходится ломать голову над такими вещами! — вставила Элинборг.
— Ничего веселого, — согласился Эрленд и допил свой «Шартрез». Ему хотелось заказать еще бокал. Он посмотрел на часы. Будь он сейчас в участке, его рабочий день уже бы закончился. Очередь у стойки бара немного рассосалась, и Эрленд подозвал к себе официанта.
— В таком случае их было по меньшей мере двое у него в комнате. Затруднительно угрожать человеку ножом, стоя на коленях.
Сигурд Оли с опаской покосился на Элинборг: не перешел ли он границы?
— Еще лучше, — хмыкнула та.
— Подпортим немного вкус рождественского пирога, — сказал Эрленд.
— Хорошо, но зачем он убил Гудлауга? — спросил Сигурд Оли. — И не один раз ударил ножом, а несколько раз. Как будто потерял над собой контроль. Если Генри напал на него, значит, что-то произошло между ними или Гудлауг что-то сказал, что взбесило британского чудика.
Эрленд собирался заказать еще выпивки, но его коллеги отказались и оба посмотрели на часы. Рождество приближалось семимильными шагами.
— Я все же думаю, что он был в компании женщины, — сказал Сигурд Оли.
— Криминалисты измерили уровень кортизола в слюне с презерватива, — вставил Эрленд. — Он был в пределах нормы. Особа, предававшаяся любовным утехам с Гудлаугом, могла уйти до того, как его убили.
— Мне кажется, это маловероятно, учитывая позу, в которой его нашли, — заметила Элинборг.
— Тот, кто был у него в гостях, ни о чем не беспокоился, — продолжал Эрленд. — Я думаю, это ясно. Если бы уровень кортизола был хоть немного повышен, это служило бы признаком чрезмерного волнения или давления.
— Ну так проститутка просто выполняла свою работу, — вставил Сигурд Оли.
— Может, поговорим о чем-нибудь приятном? — предложила Элинборг.
— Похоже, персонал отеля регулярно прикарманивает разное добро и Дед Мороз узнал об этом, — сказал Эрленд.
— И поэтому его убили? — поинтересовался Сигурд Оли.
— Не знаю. Также, возможно, в отеле под покровительством директора допускается проституция в умеренном масштабе. Я не совсем уверен, так ли обстоят дела, но нужно проверить и эту сторону медали.
— Гудлауг как-то в этом замешан? — спросила Элинборг.
— Если положение, в котором он был найден, что-нибудь да значит, то такая связь, естественно, не исключена, — откликнулся Сигурд Оли.
— Как идут дела с твоим подсудимым? — спросил Эрленд.
— В районном суде он сидел тише воды ниже травы, — сказала Элинборг, отпивая глоток пива.
— Мальчик так и не дал показаний против отца? — уточнил Сигурд Оли, который также был в курсе дела.
— Нем как рыба, бедный ребенок. А этот черт в человечьем обличье стоит на своем, категорически отрицает, что избил мальчика. К тому же у него хорошие адвокаты.
— И ему вернут ребенка?
— Вполне возможно.
— А ребенок? — спросил Эрленд. — Он хочет вернуться к отцу?
— Во всем деле это самое удивительное, — ответила Элинборг. — Он все еще привязан к отцу. Как будто ему кажется, что он заслужил взбучку.
Они помолчали.
— Ты все еще собираешься встречать Рождество в отеле, Эрленд? — спросила Элинборг с укором в голосе.
— Нет, думаю вернуться домой, — ответил босс. — Может быть, Ева зайдет. Потушу мясо.
— Как она, кстати?
— Да как… — промямлил Эрленд. — Вроде ничего. Он видел, что коллеги сразу раскусили его вранье. Они были прекрасно осведомлены о проблемах его дочери, но редко затрагивали эту тему. Понимали, что Эрленд старательно избегает разговоров о своих детях, и никогда не выспрашивали подробностей.
— Завтра месса святого Торлака, канун Рождества, — сказал Сигурд Оли. — У тебя уже все готово, Элинборг?
— Ничего еще не готово, — вздохнула та.
— Я вот все думаю об этом увлечении пластинками, — проговорил Эрленд.
— И что в этом такого? — спросила Элинборг.
— Разве интерес к коллекционированию не пробуждается еще в детстве? — спросил Эрленд. — Если я что-то в этом смыслю. Я сам никогда ничего не собирал. Но разве такое увлечение не рождается в детском возрасте, когда собираешь фотографии артистов или модели самолетов, почтовые марки, театральные программки, диски? Большинство перерастает эту детскую страсть, но некоторые продолжают собирать книги и диски до самой смерти.
— К чему ты клонишь?
— Я размышляю о коллекционерах вроде Уопшота, пусть и не все они с приветом, как он. Может, это у них тоска по юности так выражается? Может, их одержимость вызвана потребностью удержать нечто такое, что иначе может исчезнуть из их жизни? А им хочется это сберечь. Разве эксперименты с собиранием не служат сохранению каких-то моментов детства? Чего-то, связанного с воспоминаниями? Человек боится их растерять, постоянно культивирует и подпитывает подобными пристрастиями.
— Ты думаешь, что собранная Уопшотом коллекция пластинок с записями поющих мальчиков связана с какой-то его детской манией? — спросила Элинборг.
— А когда детское увлечение явилось ему во плоти в этом отеле, его переклинило, так, что ли? — добавил Сигурд Оли. — Мальчик трансформировался в мужчину не первой юности. Ты толкуешь о чем-то в этом роде?
— Не знаю.
Погруженный в свои мысли, Эрленд наблюдал за туристами около стойки бара и заметил мужчину средних лет с азиатской внешностью, который говорил по-английски с американским акцентом. Он снимал своих приятелей новой видеокамерой. Вдруг Эрленду пришло на ум, что отель наверняка оснащен камерами видеонаблюдения. Он не подумал об этом раньше. Ни директор отеля, ни старший администратор ничего ему не сказали по этому поводу. Эрленд взглянул на Сигурда Оли и Элинборг.
— Вы не узнавали, оснащен ли отель камерами видеонаблюдения? — спросил он.
Сигурд Оли и Элинборг переглянулись.
— Разве не ты собирался этим заняться? — растерянно отозвался Сигурд Оли.
— Я совсем забыл, — признался Эрленд. — Со всей этой рождественской возней… Начисто вылетело из головы.
Старший администратор посмотрел на Эрленда и покачал головой. Он сказал, что в отеле приняты особые правила на этот счет. В здании не установлено никаких камер видеонаблюдения, включая парадный вход, стойку регистрации, подъемные лифты, коридоры и номера. Особенно в номерах, разумеется.
— Иначе бы у нас не было клиентов, — объяснил он серьезным тоном.
— Да понятно, понятно… — протянул Эрленд разочарованно. На какое-то время он размечтался: вдруг камеры видеонаблюдения зафиксировали что-нибудь такое, что могло бы прояснить дело, которое никак не клеилось, что-нибудь неестественное или странное, что противоречило бы информации, собранной полицией.
Эрленд развернулся и собрался снова в бар, но тут администратор его окликнул.
— В южном крыле, с другой стороны здания, находится филиал банка. Там тоже есть сувенирные лавки, и через банк можно войти в отель, но мало кто пользуется тем входом. Банк наверняка оборудован камерами. Но вряд ли они покажут что-либо, кроме клиентов банка.
Эрленд нашел банк и сувенирные магазинчики и отправился прямо туда, однако отделение было закрыто. Он посмотрел наверх и увидел над дверью практически незаметный глазок видеокамеры. В помещении банка никого не было. Эрленд постучал в стеклянную дверь, так что она затряслась и задребезжала, но все без толку. Тогда он достал телефон и потребовал разыскать начальника отделения.
Чтобы убить время, Эрленд принялся изучать ассортимент сувенирных магазинов, продававших товар по завышенным ценам. Здесь были тарелки с Золотым водопадом и Гейзером, вырезанные фигурки бога Тора, брелоки с лисьим мехом, постеры с изображением китов, обитающих в прибрежных водах, куртки из тюленьих шкур ценой в его месячную зарплату. Он подумал было купить себе что-нибудь на память об этой удивительной «Исландии для туристов», существующей лишь в воображении богатых иностранцев, но не нашел ничего более или менее недорогого.
Начальником банковского отделения оказалась женщина лет сорока. Она собиралась ехать на рождественский ужин и была крайне недовольна тем, что ее побеспокоили. Когда два полицейских в форме постучались к ней в дверь и пригласили поехать с ними, она сначала решила, что банк ограбили. Ей не сообщили, зачем и кому она понадобилась. Выслушав объяснение Эрленда, что ему, дескать, нужно просмотреть записи камер видеонаблюдения, она метнула на инспектора свирепый взгляд. Банкирша прикурила новую сигарету от окурка предыдущей, и Эрленд подумал, что давно не встречал такого заядлого курильщика.
— До завтра нельзя было подождать? — спросила она так холодно, что Эрленду почудилось, будто от этого голоса аж сосульки попадали на пол. Не хотелось бы ему иметь долги перед этой женщиной.
— Это погубит вас, — сказал Эрленд, указывая на сигарету.
— Не сейчас, — отрезала банкирша. — Зачем вы вытащили меня сюда?
— Это связано с убийством в отеле.
— И-и?.. — протянула она, совершенно равнодушная ко всяким там убийствам.
— Мы пытаемся ускорить следствие. — Эрленд изобразил подобие улыбки. Зря старался.
— Черт-те что! — фыркнула она и велела Эрленду следовать за ней.
Оба полицейских уехали, довольные тем, что отделались от ведьмы, которая поливала их грязью всю дорогу. Эрленд прошел за ней в банк через служебный вход. Она ввела код, открыла дверь и велела следователю поторопиться.
Отделение оказалось скромным; в кабинете начальника были установлены четыре маленьких экрана, соединенные с камерами видеонаблюдения напротив двух банковских окошек, в зале и над входом. Женщина включила экраны и объяснила Эрленду, что камеры работают круглые сутки и все, что записывается на кассеты, хранится в течение трех недель, а потом кассеты используются заново. Видеопроектор находится в подвале под банком.
Начальница проводила Эрленда вниз, закуривая третью сигарету, и показала ему кассеты, на которых было аккуратно подписано место расположения камеры и день регистрации. Кассеты хранились в запертом сейфе.
— Каждый день банк проверяет охранник, — закончила она. — Он и занимается кассетами. Я не в курсе всех этих дел и настоятельно прошу не трогать того, что вас не касается.
— Очень вам признателен, — смиренно проговорил Эрленд. — Я бы хотел начать со дня убийства.
— Пожалуйста, — ответила женщина и бросила окурок на пол, ловко наступив на него.
Эрленд нашел кассету с нужной датой, на ней была подпись «входная дверь». Он вставил ее в видеопроектор, подключенный к небольшому телевизору. Про себя он решил, что нет необходимости просматривать кассеты, установленные напротив банковских окошек.
Начальница взглянула на свои наручные часы в золотом браслете.
— На каждой кассете записаны сутки, — со вздохом произнесла она.
— Как вы справляетесь с этим на работе? — спросил Эрленд.
— С чем? О чем вы говорите?
— С курением. Как вы поступаете?
— Разве вас это касается?
— Никоим образом, — выпалил Эрленд.
— Вы не могли бы забрать кассеты с собой? — попросила она. — Я не могу тут торчать. Я уже давно должна быть в другом месте и не собираюсь сидеть с вами, пока вы не просмотрите весь материал.
— Да, вы правы, — сказал Эрленд. Он взглянул на кассеты в шкафу. — Я возьму записи за две недели до убийства, четырнадцать кассет.
— Вы знаете, кто убийца?
— Еще нет.
— Я помню этого человека, швейцара. Я уже семь лет работаю в этом отделении, — объяснила она. — Неплохой мужик, мне кажется.
— Вы с ним не разговаривали в последнее время?
— Мы вообще никогда не разговаривали. Ни словом не обменялись.
— У него был счет в этом банке? — спросил Эрленд.
— Нет, мы не вели его дел, насколько мне известно. Я его ни разу не видела у нас в отделении. У него был капитал?
Эрленд принес кассеты к себе в номер и попросил установить телевизор и видеопроектор. Вечером, когда он начал просматривать первую кассету, зазвонил телефон. На проводе был Сигурд Оли.
— Мы должны либо предъявить Уопшоту обвинение, либо отпустить его, — напомнил он. — И у нас действительно ничего против него нет.
— Он жалуется?
— Не произнес ни единого слова.
— Попросил адвоката?
— Нет.
— Подготовь обвинение за хранение детской порнографии.
— Детской порнографии?
— У него в номере были кассеты с детской порнографией. Хранение подобного рода вещей запрещено. У нас есть свидетель того, что он просматривал эту гадость. Арестуем его за порнографию, а там посмотрим. Я не хочу, чтобы он отправился прямиком в Таиланд. Нам нужно выяснить, когда он уходил в город в день убийства Гудлауга. Заставим его попотеть еще немного в камере, а дальше — по обстоятельствам.
21
Большую часть ночи Эрленд просматривал записи.
Он перематывал пленку, когда на ней никого не было. Как и следовало ожидать, наибольшее оживление в банке царило между девятью утра и четырьмя пополудни, а потом оно заметно спадало, особенно после закрытия двух сувенирных магазинов в шесть часов вечера. Вход в отель был открыт круглые сутки, там располагался банкомат, которым иногда пользовались до поздней ночи.
Эрленд не обнаружил ничего примечательного в день, когда Гудлауг был найден мертвым. Людей, проходивших через вестибюль, было видно достаточно четко, но Эрленд никого из них не узнал. Когда он проматывал в ускоренном темпе пленку с ночной записью, люди вбегали в дверь со скоростью молнии, останавливались у банкомата и снова убегали. Некоторые из них проходили в отель. Он внимательно рассматривал этих людей, но не мог их связать с Гудлаугом.
Он обратил внимание на то, что этим выходом пользовался гостиничный персонал. Эрленд увидел старшего администратора, и толстяка-директора, и несущуюся вприпрыжку Осп и подумал, что она, похоже, рада убежать после работы домой. В одном кадре он различил Гудлауга, пересекавшего вестибюль, и остановил пленку. Это было за три дня до убийства. Он был один, медленно прошел перед камерой, взглянул на дверь банка, повернул голову, посмотрел в сторону сувенирных магазинов и снова исчез в отеле. Эрленд отмотал пленку назад и просмотрел запись с Гудлаугом еще раз, потом еще раз, и еще, и так четыре раза. Странно было видеть его живым. Эрленд остановил пленку на том месте, где Гудлауг заглядывал в банк, и принялся разглядывать его замершее на экране лицо. Так вот этот некогда юный хорист во плоти, человек, обладавший в свое время ангельски нежным детским голосом. Мальчик, своим пением заставивший Эрленда погрузиться в глубину самых болезненных воспоминаний.
Раздался стук в дверь, Эрленд выключил проектор и открыл Еве Линд.
— Ты спал? — спросила она и проскользнула мимо него. — Что это за пленки? — Ева Линд показала на стопку кассет.
— По делу.
— Продвигается?
— Нет, никак.
— Ты поговорил со Стиной?
— Со Стиной?
— Ну, Стина, о которой я тебе рассказывала. Ты спрашивал о проститутках в отеле.
— Нет, я не говорил с ней. Скажи-ка мне вот что. Не знаешь ли ты такую девушку, твоего возраста, по имени Осп, которая работает в этом отеле? У вас схожие взгляды на жизнь.
— Что ты имеешь в виду? — Ева Линд предложила отцу сигарету и огоньку и плюхнулась на кровать.
Эрленд сел у стола и посмотрел в окно, в непроглядную темноту ночи. Два дня до Рождества, подумал он. Потом все встанет на свои места.
— В плане негатива, — сказал он.
— Ты находишь, что я до такой степени отрицательна? — усмехнулась Ева.
Эрленд не ответил, и Ева, фыркнув, выпустила клубы дыма через нос.
— А ты, можно подумать, цветешь от счастья, — буркнула она.
Эрленд улыбнулся.
— Я не знакома ни с какой Осп, — сказала Ева. — Какое отношение она имеет к делу?
— Она не имеет отношения к делу, — ответил Эрленд. — То есть я так думаю. Осп обнаружила труп и, похоже, знает кое-что о том, что творится в этом отеле. Неглупая девочка. За словом в карман не полезет, да еще и покусает. Немного тебя напоминает.
— Я не знаю ее, — повторила Ева Линд.
Потом она молча уставилась прямо перед собой в пустоту. Эрленд смотрел на нее и тоже молчал. Так постепенно наступила ночь. Иногда им нечего было сказать друг другу. Иногда отец с дочерью бурно выясняли отношения. Но они никогда не говорили о том, что не имело для них значения. Никогда не обсуждали погоду или цены в магазинах, политику или спорт, моду и прочие подобного рода темы, на которые люди тратят уйму времени. В их глазах это была лишь бессмысленная болтовня. Только их прошлое и настоящее, семья, которая никогда не была семьей, потому что Эрленд бросил их, печальная история Евы и ее брата Синдри, ненависть их матери к Эрленду — только это имело для них значение, давало им темы для разговоров и питало их отношения.
— Какой подарок ты хочешь на Рождество? — вдруг нарушил тишину Эрленд.
— Подарок? — удивилась Ева.
— Ну да.
— Мне ничего не нужно.
— Что-то тебе все-таки да требуется.
— А что тебе дарили на Рождество, когда ты был маленький?
Эрленд задумался. Он вспомнил о варежках.
— Всякую мелочь, — ответил он.
— Мне кажется, что мама всегда дарила Синдри больше подарков, чем мне, — проговорила Ева. — Потом она вообще перестала делать мне подарки. Говорит, что я все продаю за дурь. Однажды мама подарила мне кольцо, которое я загнала. А твой брат получал больше подарков, чем ты?
Эрленд почувствовал, как осторожно Ева пытается достучаться до глубин его души. Чаще всего она брала быка за рога и сбивала его с толку своей прямотой. В других случаях — гораздо реже — она как будто хотела проявить деликатность.
Когда Ева лежала в реанимационном отделении в глубокой коме после того, как потеряла ребенка, врач посоветовал Эрленду почаще бывать у нее и говорить с ней. Вполне возможно, она услышит его голос и ощутит его близость, хотя и неизвестно, доходит ли до нее смысл его слов. Среди прочего Эрленд поведал тогда Еве историю исчезновения своего брата на горном плато и собственного спасения. Когда Ева пришла в себя, она переехала жить к нему. Эрленд поинтересовался, знает ли она, о чем он говорил ей в больнице, но она ничего не помнила. Однако он возбудил ее любопытство, и Ева приставала к отцу, требуя повторить все заново. Раньше Эрленд никогда и никому не рассказывал эту историю. Прежде он не говорил с дочерью о своем прошлом, и Ева, неустанно призывавшая его к ответу, чувствовала, что стала чуть ближе к отцу, что теперь может чуть лучше разобраться в нем, хотя и осознавала, что до полного понимания ей пока очень далеко. Оставался еще вопрос, мучивший Еву все время, доводивший ее до бешенства и злости на отца и задававший тон их бесед больше, чем что-либо другое. Разводы — дело вполне обычное, Ева отдавала себе в этом отчет. Люди постоянно разводятся. Одни разводы более болезненные, чем другие. В результате люди прекращают общаться. Ева понимала это, и тут ничего не скажешь. Но она почему-то никак не могла уяснить себе, из-за чего Эрленд покинул своих детей. Почему не проявлял к ним никакого интереса после ухода. Почему пренебрегал ими все время, пока Ева сама не разыскала его, одинокого, в темной квартире. Ева постоянно обсуждала это с отцом, но до сих пор не получила ответов на свои вопросы.
— Больше подарков? — переспросил Эрленд. — Да нет, все было одинаково. Точно как в стихотворении: «По крайней мере, свечи и открытки». Иногда хотелось получить что-то более дорогое, но мы были довольно бедны. Все были небогатыми в то время.
— А после того, как твой брат погиб?
Эрленд не ответил.
— Эрленд? — позвала Ева.
— После того, как он пропал, больше не было рождественских праздников, — ответил он.
После гибели его брата никаких праздников в честь рождества Спасителя больше не устраивалось. Целый месяц прошел с его исчезновения, и в доме не было ни веселья, ни гостей, ни подарков. Обычно в сочельник к ним приходили родственники матери. Пелись рождественские песнопения. Дом был небольшой, и люди садились вплотную друг к другу, излучая тепло и радость. В тот злополучный год мама отказалась кого-либо приглашать. Отец погрузился в глубокую депрессию и несколько дней пролежал в постели. Он не принимал участие в поисках младшего сына, будто знал, что это ни к чему не приведет. Будто ему было известно, что сын погиб. Он оказался бессилен, и ни он, ни кто-либо другой не смогут ничего с этим поделать, никогда. И виноват в этом только он, он один.
Мать была неутомима. Она следила за тем, чтобы Эрленда выхаживали как следует. Подбадривала поисковые группы и сама ходила в горы. Обессиленная, спускалась с плато уже в сумерках, когда продолжать поиски было бессмысленно, и снова шла в горы, как только рассветало. Когда стало ясно, что мальчик ее, скорее всего, умер, она продолжала искать его с неменьшей энергией. Только когда наступила зима и всей своей снежной тяжестью завалила двор, а погода сделалась непредсказуемой, мать прекратила свои походы. Нужно было посмотреть правде в глаза: ребенок погиб в горах, и ей придется ждать до весны, чтобы начать поиски его тела. Каждый день она смотрела вверх на плоскогорье и иногда шептала проклятие: «Чтоб вас тролли сожрали за то, что вы взяли моего мальчика!»
Мысль о гибели брата была невыносимой, и Эрленду стали сниться кошмары, в которых он пробивался сквозь метель, тонул в снегу, подставлял свою маленькую спину вьюге и умирал под ее завывания. Он просыпался с криками, в слезах.
Эрленд не понимал, как его отец мог сидеть спокойно дома, пока другие выбивались из сил. Казалось, трагедия уничтожила его, превратила в апатичную развалину. Эрленд размышлял о силе скорби — ведь отец его был человеком стойким и энергичным. Утрата сына мало-помалу высасывала из него жизненные соки, и он так никогда и не оправился полностью.
Позже, когда все вошло в свое русло, его родители в первый и последний раз поссорились по поводу случившегося, и Эрленд узнал, что мама не хотела отпускать отца в горы в тот день, но он не послушал ее. «Ну, раз уж ты все-таки уходишь, — сказала она, — оставь хоть мальчиков дома». Он лишь отмахнулся от ее слов.
И рождественские праздники больше никогда не были такими, как прежде. Родители со временем волей-неволей примирились с трагедией. Мать никогда не напоминала отцу о том, что он не прислушался к ее советам. Отец ни словом не обмолвился о том, что в нем взыграло упрямство, когда она запретила ему идти в горы и брать с собой детей. Погода не предвещала ничего дурного, и ее опасения казались ему необоснованными. Родители решили никогда не говорить о прежних временах, как будто нарушение молчания могло оборвать связи, соединявшие их. В этом безмолвии Эрленд боролся в одиночку со всепоглощающим чувством вины за то, что он выжил.
— Почему здесь так холодно? — спросила Ева Линд, запахивая поплотнее куртку.
— Отопление не работает, — ответил Эрленд. — Что у тебя слышно?
— Ничего. Мама сошлась с каким-то отморозком. Познакомилась с ним на вечере баянной музыки в «Пивной хижине». Ты даже представить себе не можешь, что это за прощелыга. Прикинь, до сих пор бриолинит волосы, да еще начес сооружает, носит рубашку со стоячим воротничком и начинает щелкать пальцами, как только услышит по радио какое-нибудь старье типа: «Гордо плывет мой корабль…».
Эрленд улыбнулся. Когда речь заходила об «отморозках» матери, которые, казалось, с каждым годом становились все ущербнее, Ева превосходила себя в язвительных комментариях.
Они снова помолчали.
— Все пытаюсь вспомнить, какой я была в восемь лет, — ни с того ни с сего сказала Ева. — На самом деле я ничего не помню, кроме дня рождения. То есть самого праздника тоже не помню, просто помню день. Я стояла на площади перед домом и думала: «Вот день моего рождения, и мне исполнилось восемь лет». И почему-то это совершенно незначительное воспоминание с тех пор преследует меня. Одна только мысль: «Вот мой день рождения, и мне восемь лет».
Она взглянула на Эрленда:
— Ты сказал, что твоему брату было восемь лет, когда он погиб.
— Мы отмечали его день рождения летом.
— Почему его никогда так и не нашли?
— Не знаю.
— Но он все еще там, на плоскогорье?
— Да.
— Его останки?
— Да.
— Восьми лет от роду?
— Да.
— Ты был виноват в этом? В том, что он погиб?
— Мне было десять лет.
— Да, но…
— Никто не был виноват.
— Но ты наверняка думаешь, что…
— Куда ты клонишь, Ева? Что ты хочешь выяснить?
— Почему ты не встречался со мной и с Синдри после того, как ушел от нас? — спросила Ева Линд. — Почему ты не пытался остаться с нами?
— Ева…
— Мы ничего не значили, так?
Эрленд не ответил и посмотрел в окно. На улице опять повалил снег.
— Ты связываешь эти два события? — спросил он наконец.
— Я до сих пор не получила объяснений по этому поводу. Мне пришло в голову…
— Что это как-то связано с моим братом? С тем, как он погиб? Ты хочешь провести параллель?
— Не знаю, — сказала Ева. — Я не понимаю тебя. Я с тобой познакомилась всего несколько лет назад, и это я тебя разыскала. Трагедия с твоим братом — единственное, что мне известно о тебе, исключая тот факт, что ты легавый. Я никогда не могла понять, как ты мог оставить нас с Синдри, своих детей.
— Я предоставил твоей матери право решать. Возможно, мне надо было проявить твердость, чтобы получить разрешение на встречи с вами, но…
— Ты не подумал об этом, — догадалась Ева.
— Неправда.
— Точно. Почему? Почему ты не позаботился о своих детях, как положено?
Эрленд молчал и смотрел в пол. Ева вытащила третью сигарету. Она встала, подошла к выходу и открыла дверь.
— Стина может встретиться с тобой завтра, здесь, в отеле, — сказала она. — В полдень. С этой новой грудью ты ее ни с кем не спутаешь.
— Спасибо, что поговорила с ней.
— Не за что, — бросила Ева.
В дверях она замешкалась.
— Что ты хочешь? — спросил Эрленд.
— Не знаю.
— Нет, я имею в виду рождественский подарок.
Ева взглянула на отца.
— Я бы хотела вернуть своего ребенка, — прошептала она и тихонько закрыла за собой дверь.
Эрленд тяжело вздохнул и долго сидел без движения на краю кровати, но потом вернулся к просмотру кассет. На экране мелькали человеческие существа, озабоченные предпраздничными хлопотами, большинство с пакетами и коробками с рождественского базара. Эрленд добрался до пятого дня перед убийством Гудлауга — и тут увидел ее. Он не сразу заметил эту женщину, но что-то сработало в его мозгу, и он остановил кадр, отмотал пленку назад и пересмотрел эпизод. Внимание Эрленда привлекло вовсе не ее лицо, но скорее ее поведение, походка. Высокомерие! Он снова нажал на «пуск» и разглядел отчетливее, как она вошла в отель. Эрленд заново прокрутил пленку в ускоренном режиме. Через полчаса она снова появилась на экране, выходя из отеля. Быстро прошла мимо банка и сувенирных магазинов, не оборачиваясь ни направо, ни налево.
Эрленд поднялся с кровати и уставился на экран.
Это была сестра Гудлауга.
Которая в глаза не видела своего брата уже много лет.