30
Эрленд удостоверился, что Осп работает этажом выше, и после завтрака (кофе с бутербродом) пошел по лестнице вверх.
Он связался с Сигурдом Оли, чтобы тот нашел для него кое-какую необходимую информацию, и позвонил Элинборг, чтобы узнать, не забыла ли она о женщине, с которой Стефания якобы встречалась в отеле в тот день, когда ее сняли камеры видеонаблюдения. Элинборг выехала из дому и не отвечала на звонки.
Эрленд провел бессонную ночь, лежа на кровати в кромешной темноте. Поднявшись наконец, он выглянул в окно. Самая настоящая рождественская погода. Снег валил вовсю. Тяжелые хлопья кружились в свете фонарей и выглядели праздничным украшением сами по себе.
Ева Линд распрощалась с отцом в подвале. Они договорились встретиться у него дома сегодня вечером, на сочельник. Решили отварить баранину, и Эрленд с самого момента пробуждения пытался придумать подарок для дочери. Он дарил ей всякие мелочи с тех пор, как она стала приходить к нему отмечать Рождество. Ева преподносила ему носки, которые она, по ее признанию, воровала. Однажды принесла перчатки, якобы честно купленные, но Эрленд их быстро потерял. А она никогда не спрашивала о них. Возможно, больше всего Эрленду нравилось в дочери как раз то, что она никогда не задавала бессмысленных вопросов.
Сигурд Оли отзвонился и сообщил интересующую Эрленда информацию. Выяснить удалось мало, но Эрленду этого было достаточно. Он не знал точно, что искать, но чувствовал, что стоит проверить гипотезу.
Как и в прошлый раз, Эрленд какое-то время наблюдал за работой Осп, прежде чем она заметила его присутствие. Горничная не слишком удивилась его появлению.
— Вы уже на ногах? — приветствовала его она, будто он был самым знаменитым соней в отеле.
— Бессонница замучила, — ответил он. — Я, кстати, всю ночь думал о вас.
— Обо мне? — переспросила Осп, бросив груду полотенец в корзину с грязным бельем. — Надеюсь, ничего непристойного? Похотливых старикашек тут и без вас выше крыши.
— Нет-нет, ничего подобного, — уверил ее Эрленд.
— Толстяк донимал меня вопросами, что такое я вам на уши навешала. А повар наорал на меня, будто это я воровала с его стола. Они пронюхали о нашем разговоре.
— В этом отеле каким-то образом все обо всех всё знают, — заметил Эрленд. — И при этом никто ничего толком не говорит. Довольно трудно общаться с такими людьми. Вот с вами, к примеру.
— Со мной? — Осп вошла в номер, который она убирала. Эрленд, как и в прошлый раз, последовал за ней.
— Вы отвечаете на все вопросы, и вам верят, каждому слову, потому что вы производите впечатление честного человека, и кажется, что вы говорите правду. Но вы сообщаете только часть того, что вам известно, и это тоже своего рода ложь. Для нас, полицейских, подобная форма лжи не менее предосудительна, чем обычная. Вы понимаете, о чем я?
Осп молчала, целиком и полностью сосредоточившись на смене постельного белья. Эрленд наблюдал за ней. Он не мог догадаться, о чем она думает. Осп вела себя так, будто его не было в номере. Будто она могла избавиться от Эрленда, притворяясь, что его не существует.
— К примеру, вы мне не рассказали, что у вас есть брат, — продолжал Эрленд.
— А это вам зачем?
— Затем, что у него проблемы.
— Нет у него проблем.
— Есть, но не по моей вине, — не отступал Эрленд. — Я их ему не создавал. Он в трудном положении и время от времени приходит к своей сестре, когда нуждается в поддержке.
— Не понимаю, к чему все это, — сказала Осп.
— Я вам объясню. У него уже были две короткие отсидки, за взлом и кражу. Что-то всплывает, что-то, как водится, нет. Типичная мелкая уголовщина, характерная, в частности, для погрязших в долгах наркоманов. Он подсел на дорогие средства, и ему вечно не хватает денег. А наркоторговцы непреклонны в делах. Они уже неоднократно ловили вашего брата и нещадно избивали. Один раз дилеры даже угрожали размозжить ему колени. Поэтому, помимо воровства, чтобы купить наркотики, он вынужден еще как-то подрабатывать, чтобы расплатиться с долгами.
Осп отложила простыни в сторону.
— Он использовал любые средства, чтобы оплачивать свою привычку, — продолжал Эрленд. — Вам это известно не хуже, чем мне. Так поступают все юные опустившиеся наркоманы.
Осп не отвечала.
— Теперь догадываетесь, о чем я?
— Вам Стина рассказала? — спросила она. — Я видела ее вчера в отеле. Я часто вижу ее здесь. Вот уж всем шлюхам шлюха.
— Она мне ничего не говорила, — отрезал Эрленд, не давая Осп сменить тему. — Ваш брат недавно был в подвальном коридоре, где жил Гудлауг. Возможно, сразу же после убийства. В коридоре темно, туда никто не ходит. Не исключено, что он наведывался туда буквально вчера. Оставил после себя запах, хорошо знакомый тем, кто в этом смыслит. Кто курит гашиш, или злоупотребляет экстази, или колется Героином.
Осп пристально смотрела на полицейского. Когда Эрленд собирался поговорить с ней, у него на руках было мало козырей. Разве только тот факт, что закуток коридора был тщательно вымыт. Но по ее реакции он видел, что недалек от истины. Эрленд размышлял, не стоит ли пойти еще разок ва-банк. Поколебавшись немного, он решил продолжить наступление.
— Также мы нашли оставленный вашим братом жевательный табак, — ляпнул наобум Эрленд. — Он давно им пользуется?
Осп все так же молча не сводила с него глаз. Наконец она опустила взгляд на простыню, которую держала в руках. Долго смотрела на нее; потом, словно сдаваясь, выпустила из рук.
— С пятнадцати лет, — произнесла Осп едва слышно.
Эрленд ждал, что она продолжит, но Осп молчала. Они стояли лицом к лицу в гостиничном номере, и Эрленд не хотел первым нарушать воцарившуюся тишину. Осп тяжело вздохнула и села на кровать.
— У него никогда нет денег, — сказала она тихо. — Одни долги. Всегда. Они и угрожали ему, и били его, а он продолжает накапливать долги. Иногда у него появляются деньги, и он старается кое-как расплатиться. Папа с мамой уже давно открестились от него, выставили его вон в семнадцать лет. Они послали его на реабилитацию, но он сбежал. Наверное, с неделю его не было дома, и родители стали разыскивать его через объявления в газетах. Но ему было наплевать. Так он стал бродяжничать. Из всей семьи только я поддерживаю с ним связь. Иногда пускаю его погреться в подвале, когда холодно. Он спал в углу, когда ему приходилось прятаться. Я запрещала ему таскать туда наркотики, но он меня не очень-то слушает. Он никого не хочет слушать.
— Вы давали ему деньги? Чтобы расплатиться с теми людьми?
— Иногда, но этого было мало. Они даже приходили к родителям домой, угрожали, разбили папину машину. Отец пытался откупиться от них, но сумма слишком большая. Они взыскивают невероятный процент с его долгов. И хотя родители обратились в полицию, ваш коллега им ответил, что ничего нельзя сделать, это ведь только угрозы. Как будто запугивать людей — в порядке вещей.
Она посмотрела на Эрленда.
— Если они убьют папу, вы, возможно, соблаговолите вникнуть в дело.
— Ваш брат был знаком с Гудлаугом? Они наверняка встречались в коридоре.
— Они были знакомы, — вздохнула Осп.
— Каковы были их отношения?
— Гулли платил ему за… — Осп замолчала.
— За что?
— За разные услуги.
— Сексуального характера?
— Да.
— Откуда вам это известно?
— Брат сказал.
— Он был у Гулли в тот вечер?
— Не знаю. Я не видела его уже несколько дней, с тех пор как… — Она осеклась. — Я не видела его с того дня, когда Гудлауга зарезали, — сказала Осп наконец. — Он не выходил на связь.
— Вполне вероятно, что ваш брат наведывался в коридор не так давно. После убийства Гудлауга.
— Я не видела его.
— Вы не думаете, что это он убил Гудлауга?
— Не знаю, — повторила Осп. — Но, насколько мне известно, брат никогда ни на кого не нападал. И он постоянно в бегах, а сейчас уж точно залег на дно, даже если он тут и ни при чем. Он никогда никому не делал ничего плохого.
— А вы знаете, где он сейчас?
— Нет, у меня нет новостей от него.
— А вы не в курсе, был ли он знаком с этим англичанином, о котором я вам говорил, с Генри Уопшотом? Который смотрел порно с детьми.
— Нет, они не были знакомы. По-моему, не были. Почему вы спрашиваете?
— Ваш брат проявляет гомосексуальные наклонности?
Осп взглянула на него.
— Я знаю, что он на все готов ради денег, — сказала она, — но не думаю, что он гомик.
— Передайте, пожалуйста, брату, что я очень хочу с ним встретиться. Если он заметил кого-то в подвале, мне необходимо расспросить его об этом. Я должен также поговорить с ним о его отношениях с Гудлаугом и узнать, не встречались ли они в день убийства. Вы можете передать ему это? Сказать, что он мне нужен?
— Вы подозреваете, что это он убил Гудлауга?
— Не знаю, — пожал плечами Эрленд. — Но если в ближайшее время у меня не будет о нем вестей, я объявлю его в розыск.
Осп и бровью не повела.
— Вы знали, что Гудлауг был гомосексуалистом? — спросил Эрленд.
Осп снова подняла на него глаза:
— Если верить рассказам брата, похоже на правду. Учитывая, что Гудлауг платил ему за…
Девушка замолчала.
— Вы уже знали, что Гудлауг мертв, когда вас попросили спуститься за ним? — вдруг спросил Эрленд.
Она смотрела прямо:
— Нет, не знала. Не пытайтесь повесить на меня убийство. Вы к этому ведете? Думаете, это я его прикончила?
— Вы утаили от меня, что ваш брат прятался в подвале.
— У него постоянно какие-то проблемы, но я уверена, что он не убийца. Он никогда не смог бы совершить подобное. Никогда.
— Должно быть, у вас близкие отношения, раз вы так заботитесь о нем.
— Мы всегда дружили, — подтвердила Осп, вставая. — Я передам ему, если он появится. Объясню, что вам необходимо переговорить с ним о случившемся.
Эрленд кивнул и сказал, что пробудет в отеле до вечера и что она в любой момент может найти его.
— И чем скорее, тем лучше, Осп, — заключил он.
31
Спустившись в вестибюль, Эрленд увидел Элинборг у стойки регистрации. Старший администратор как раз указывал ей на него. Элинборг повернулась, нашла взглядом босса и направилась к нему быстрыми шагами. Эрленд не часто видел ее такой озабоченной.
— Что случилось? — поинтересовался он, когда она приблизилась.
— Мы можем присесть где-нибудь? — спросила она. — Бар уже открыт? Боже, что за мерзкая работа! Не знаю, зачем люди этим занимаются.
— Что происходит? — Эрленд взял ее под руку и повел к бару. Дверь была закрыта, но не на ключ, и они прошли внутрь. Хоть и не запертый, бар, похоже, еще не работал. Эрленд посмотрел на объявление: кафе-бар откроется не раньше чем через час. Они уселись в уголке.
— Да, и рождественский вечер грозит накрыться медным тазом, — возмущалась Элинборг. — Еще никогда у меня не было так мало времени на праздничный ужин. А к нам приходит сегодня вся родня мужа…
— Скажи мне, что случилось, — повторил Эрленд.
— Проклятая работа! — негодовала Элинборг. — Я не понимаю его, просто не понимаю!
— Кого?
— Мальчика! Не понимаю, о чем он думает.
Она рассказала Эрленду, что накануне, вместо того чтобы поехать домой и заняться готовкой, она отправилась в психушку «Клепп», сама не зная зачем. Но история с этим мальчиком и его отцом не выходила у нее из головы. Когда Эрленд в шутку заметил, что ей просто надоело кормить своих родственников, она даже не улыбнулась.
Элинборг до этого уже приезжала в психиатрическую клинику, чтобы поговорить с матерью ребенка. Но женщина была в таком состоянии, что из нее ничего не удалось вытянуть. И на сей раз картина была прежняя. Женщина сидела, качаясь взад-вперед, в полной прострации. Элинборг не знала, что именно она хочет услышать от матери мальчика, но предполагала, что та может сказать что-то новое об отношениях отца с сыном. Ведь в клинике она лежала лишь время от времени. Ее госпитализировали периодически, когда дома она спускала в туалет свои лекарства. Если больная принимала медикаменты, то вела себя вполне адекватно, занималась домашним хозяйством. Школьные учителя, когда Элинборг беседовала с ними, благожелательно отзывались о ней, утверждая, что она хорошо заботится о ребенке.
Элинборг сидела в комнате отдыха. Медсестра привела туда мать мальчика, которая безостановочно наматывала свои волосы на указательный палец и что-то неразборчиво бормотала себе под нос. Элинборг пыталась заговорить с ней, но это было все равно что обращаться к пустому месту. Женщина никак не реагировала на вопросы. Она походила на лунатика.
Элинборг просидела с ней довольно долго, пока не вспомнила о рождественском печенье, которое ей еще предстояло испечь. Она поднялась, ища глазами кого-нибудь, кто мог бы отвести больную обратно в отделение, и углядела санитара в коридоре. На вид около тридцати, сложен как культурист, одет в белые штаны и белую рубашку. Здоровенные бицепсы напрягаются при каждом движении. Коротко остриженные волосы округляют и без того полное лицо. Маленькие глазки глубоко посажены. Элинборг не стала спрашивать, как его зовут. Санитар прошел за ней в комнату отдыха.
— А, вот и старушка Дора, — произнес он, подходя к женщине и подхватывая ее под локоть. — Что это ты такая спокойная сегодня?
Женщина встала, все такая же безучастная.
— Накачали тебя лекарствами, бедняжка, — продолжал мужчина.
Элинборг не понравился его тон. Как будто он обращался к пятилетней девочке. И что это значит — она сегодня спокойная? Элинборг не сдержалась.
— С какой стати вы говорите с ней как с маленьким ребенком? — заявила она несколько резче, чем собиралась.
Санитар посмотрел на нее.
— А ваше какое дело? — не остался в долгу он.
— Она имеет право на уважительное обращение, как любой другой человек, — возмутилась Элинборг и прикусила язык, чтобы не сказать, что она из полиции.
— Безусловно, — ответил санитар. — Но я не согласен с тем, что не выказываю ей должного почтения. Вот так, Дорочка, — ворковал он, уводя ее в коридор.
Элинборг последовала за ними.
— Что вы имели в виду, когда сказали, что она сегодня спокойная?
— Спокойная? — переспросил санитар и повернул голову в сторону Элинборг.
— Вы сказали «ты сегодня такая спокойная», — гнула свое Элинборг. — Обычно она по-другому себя ведет?
— Я иногда называю ее Дора Беглянка, — сказал санитар. — Она все время убегает.
Элинборг не уловила юмора.
— В смысле?
— Вы не смотрели фильм?
— Она сбегает? Отсюда, из больницы?
— Или когда мы ездим на прогулку в город. Во время последней поездки вот улизнула. Мы с ума сходили, пока вы не обнаружили ее на центральной автобусной станции в Рейкьявике и не привезли обратно в клинику. Вы не очень-то с ней церемонились.
— Мы?
— Да вижу я, что вы из полиции. Ваши ребята просто швырнули ее нам.
— Когда это было?
Охранник задумался. Он сопровождал Дору и еще двух пациентов на прогулке по городу. Вот тогда она и ускользнула от них, на Ручейной площади. Он хорошо помнил дату, потому что в тот день поставил личный рекорд со штангой. Тогда же избили мальчика.
— Ее мужа известили о побеге? — спросила Элинборг.
— Мы собирались позвонить ему, но тут вы ее и нашли. Мы всегда даем пациенту время вернуться. Иначе нам пришлось бы постоянно висеть на телефоне.
— Ее муж в курсе, что вы прозвали ее Беглянкой?
— Не мы. Только я. Муж не знает об этом.
— Но ему известно, что она убегает отсюда?
— Я ему ничего не сообщал. Она всегда возвращалась.
— Ушам своим не верю! — воскликнула Элинборг.
— Чтобы она не убегала, надо пичкать ее сильнейшими препаратами, — пояснил санитар.
— Но это все меняет!
— Пойдем, Дорочка, — позвал мужчина, и дверь больничного покоя закрылась за ними.
Элинборг смотрела на Эрленда.
— Я была совершенно уверена, что это он. В смысле — отец. Теперь выходит, что его жена явилась к себе домой, избила ребенка и смылась. Если бы только этот глупый мальчишка открыл рот!
— Зачем ей было избивать родного сына?
— Понятия не имею, — сказала Элинборг. — Может, она голоса слышит.
— А сломанные пальцы, а синяки? Все это на протяжении нескольких лет? Тоже она?
— Не знаю.
— Ты поговорила с отцом?
— Только что от него.
— И?..
— Естественно, мы с ним не лучшие друзья. Он не виделся с ребенком с тех пор, как мы устроили у них дома обыск и все перевернули вверх дном. Этот тип ругал меня на чем свет стоит…
— А что он сказал по поводу своей жены? — нетерпеливо оборвал коллегу Эрленд. — Он же должен был что-то подозревать.
— Мальчик ничего не говорит.
— Кроме того, что скучает по отцу, — заметил Эрленд.
— Да, только это. Отец обнаружил ребенка в детской и решил, что тот пришел из школы в таком виде.
— Ты ведь ходила к мальчику в больницу, спрашивала, не папа ли так его покалечил, и реакция малыша убедила тебя в том, что это он и был.
— Должно быть, я неправильно его поняла, — огорченно вздохнула Элинборг. — Не так истолковала его поведение…
— Но у нас нет никаких доказательств, что это была мать. Или, раз уж на то пошло, что это был не отец.
— Я рассказала ему, что ездила в клинику поговорить с его женой и что Дора бродила неизвестно где в тот день, когда был покалечен их сын. Он очень удивился. Будто и не догадывался о том, что она может сбежать из больницы. Папаша все еще полагает, что виноваты школьники и что, если бы это была мать, мальчик сказал бы нам об этом. Он уверен.
— Почему малыш не выдает ее?
— Он в шоке, бедняжка. Но я не знаю, почему он молчит.
— Любит маму? — предположил Эрленд. — Несмотря на то, что она с ним сделала.
— Или боится, — добавила Элинборг. — Может, он умирает от страха, что это повторится. Или пытается защитить мать. Трудно сказать.
— И что ты предлагаешь? Прекратить дело против отца?
— Я собираюсь обсудить это в прокуратуре. Посмотрим, что там скажут.
— Да, начни с этого. Слушай, а ты звонила подружке, с которой Стефания встречалась здесь за несколько дней до смерти Гудлауга?
— Да, — с отсутствующим видом кивнула Элинборг. — Стефания просила прикрыть ее, но подруга не смогла, когда дошло до дела.
— Она должна была прикрыть Стефанию своим враньем?
— Эта самая подруга начала было рассказывать, как они со Стефанией тут посидели, но она совершенно не умеет врать. Все время сбивалась, а когда я пригрозила вызвать ее в полицейский участок для дачи показаний, расплакалась прямо в трубку. И призналась, что Стефания позвонила ей и попросила подтвердить, что они встречались в отеле, если спросят. Это старая приятельница Стефании по какому-то музыкальному кружку. Она хотела отказаться, но, видимо, Стефания чем-то ее припугнула. Правда, я не смогла из нее вытянуть, чем именно.
— Да этот обман с самого начала был шит белыми нитками, — сказал Эрленд. — Мы с ней оба знали, что тут она прокололась. Не понимаю, зачем ей играть с нами в такие игры, если она невиновна.
— Ты думаешь, Стефания убила своего брата?
— Или знает, кто это сделал.
Коллеги посидели еще некоторое время, отхлебывая кофе и обсуждая трудные семейные обстоятельства избитого мальчика и его родителей. Естественно, Элинборг спросила Эрленда, как он собирается встречать Рождество. Он ответил, что к нему придет Ева Линд.
Он рассказал Элинборг о своей находке в подвальном коридоре и о подозрениях насчет брата Осп, который мог быть причастен к делу. Совершенно опустившийся тип, не вылезающий из финансовой дыры. Эрленд поблагодарил Элинборг за приглашение на рождественский ужин и предложил ей взять отгулы до начала праздников.
— Да ведь дней больше не осталось! Сочельник уже сегодня, — улыбнулась Элинборг и пожала плечами, будто праздник со всеми уборками, выпечкой и родственниками утратил для нее всякое значение.
— Подарок-то ты получишь? — спросила она.
— Наверное, носки, — ответил Эрленд. — Надеюсь.
Помедлив, он добавил:
— Не принимай эту историю с папашей слишком близко к сердцу. Так бывает. Нам кажется, что мы знаем правду, а потом непременно всплывает новая деталь и все переворачивает с ног на голову.
Элинборг кивнула.
Эрленд проводил ее до вестибюля, и они попрощались. Он собирался подняться к себе в номер, чтобы собрать свои пожитки. Отель ему надоел. Он вдруг страшно соскучился по своей пустой «норе, где ничего нет», по своим книгам, креслу и даже по развалившейся на диване Еве Линд.
Эрленд ждал лифт, когда к нему незаметно подкралась Осп.
— Я нашла его.
— Кого? Брата? — опешил Эрленд.
— Пойдемте, — сказала она и направилась к лестнице, ведущей в подвал.
Эрленд медлил. Подошел лифт, и двери открылись. Он заглянул в кабину. Возможно, разгадка убийства уже у него в руках. Может быть, брат пришел, чтобы сдаться по настоянию сестры. Парень, жующий табак. Но Эрленд не ощущал никакого волнения по этому поводу и ничего не ждал. Он не испытывал ни предвкушения, ни триумфа, обычных по завершении расследования. Только усталость и омерзение, потому что эта история вызвала массу ассоциаций с его собственным детством. Оказалось, в его личной жизни царит такой бардак, что он просто не знает, с чего начать наведение порядка. Больше всего ему хотелось забыть о работе и очутиться дома. Побыть с Евой Линд. Помочь ей выпутаться из ее вечных проблем. Прекратить думать о других и задуматься наконец о себе и о своей семье.
— Вы идете? — тихо окликнула его Осп, уже с лестницы.
— Иду, — ответил Эрленд.
Он спустился за ней вниз, в кафетерий для персонала, где они беседовали в первый раз. Там было все так же грязно. Девушка заперла дверь на ключ. Ее брат, сидевший за одним из столов, вскочил, когда вошел Эрленд.
— Я ничего ему не сделал, — визгливо запричитал он. — Осп сказала, что, по-вашему, я прикончил его, но я ничего не сделал. Я ничего ему не сделал!
Его засаленная синяя куртка была порвана на одном плече, так что виднелась белая подкладка. Давным-давно не стиранные джинсы казались черными. На ногах высокие бутсы со шнуровкой до икр, но, отметил Эрленд, без собственно шнурков. В длинных, потемневших от грязи пальцах парень сжимал сигарету. Он затягивался и выпускал из себя дым. Его голос выдавал нервное возбуждение. Он ходил из угла в угол, как загнанный зверь, настигнутый беспощадным охотником.
Эрленд посмотрел на стоявшую у двери Осп, потом на ее брата.
— Ты, должно быть, очень доверяешь своей сестре, раз решился прийти сюда.
— Я ничего не сделал! — повторил парень. — Осп сказала мне, что вы порядочный и что вам нужны только показания.
— Мне надо знать, в каких отношениях ты состоял с Гудлаугом, — сказал Эрленд. — Я не утверждаю, что это ты его зарезал.
— Не резал я его, — поспешил подтвердить парень.
Эрленд рассматривал его. Малый явно застрял между подростковым возрастом и зрелостью. Детская непосредственность сочеталась в нем с ожесточенностью и горькой злостью на что-то, о чем Эрленд не имел ни малейшего представления.
— Никто и не говорит, что это ты, — спокойно сказал он, пытаясь разрядить атмосферу. — Как вы познакомились? Какого рода были ваши отношения?
Парень покосился на сестру, но Осп молча стояла у двери. Тогда он бросил взгляд на Эрленда.
— Время от времени я оказывал ему услуги, за которые он мне платил, — сказал брат Осп.
— А как вы познакомились? И давно ли?
— Он знал, что я брат Осп. Как и всем, ему казалось забавным, что мы брат и сестра.
— Почему?
— Меня зовут Рейнир.
— И что же тут смешного?
— Осп и Рейнир, «осина» и «рябина», сестра и брат. Папины с мамой остроты, тоже мне, садоводы-любители.
— Так что же Гудлауг?
— В первый раз я увидел его здесь, в отеле, когда пришел навестить Осп. Это было примерно полгода назад.
— А дальше?
— Он знал, кто я. Осп, наверное, рассказывала ему обо мне. Она разрешала мне иногда спать в отеле, в коридоре у Гудлауга.
Эрленд повернулся к Осп и сказал:
— Вы очень основательно подготовили угол.
Горничная озадаченно посмотрела на полицейского и ничего не ответила. Эрленд снова повернулся к Рейниру:
— Итак, он знал, кто ты какой. Ты спал в его коридоре. Что было дальше?
— Я был ему нужен. Он сказал, что будет мне платить.
— Зачем ты ему был нужен?
— Для того, чтобы сосать ему иногда и…
— И?..
— Иногда он у меня сосал.
— Ты знал, что он гей?
— Разве это не очевидно?
— А презерватив?
— Мы всегда пользовались презервативом. У него была паранойя. Он говорил, что не хочет рисковать. Что, может быть, я заразный. Я не заразный, — с какой-то чрезмерной горячностью заверил Рейнир и взглянул на сестру.
— И ты жуешь табак.
Он удивленно вытаращился на Эрленда:
— А это тут при чем?
— Не важно. Ты пользуешься жевательным табаком?
— Да.
— Ты был у него в тот день, когда его убили?
— Да. Гулли попросил меня встретиться с ним, обещал заплатить.
— Как он разыскал тебя?
Рейнир достал из кармана мобильный телефон и показал Эрленду.
— Когда я пришел, он надевал костюм Деда Мороза, — объяснил парень. — Сказал, что торопится на елку, заплатил мне то, что был должен, посмотрел на часы и добавил, что у него есть немного времени, чтобы позабавиться.
— У него в комнате хранилась большая сумма денег?
— Насколько мне известно, нет. Я видел только то, что он мне дал. Но он хвастался, что получит целую кучу денег.
— Откуда?
— Не знаю. Он сказал, что сидит на золотой жиле.
— Что он имел в виду?
— Он собирался что-то продать. Но я не знаю, что именно. Он мне не говорил. Сказал только, что рассчитывает получить кучу денег или, скорее, просто много денег. Гулли никогда не употреблял слова «куча». Никогда так не выражался. Он всегда изъяснялся очень изысканно и употреблял сложные слова. Гулли был ужасно вежливый. Добрый малый. Всегда платил. Ничего плохого мне не делал. Иногда ему хотелось просто поболтать со мной. Он был одинок или, во всяком случае, так говорил. Жаловался, что у него нет ни одного друга, кроме меня.
— Он тебе что-нибудь рассказывал о своем прошлом?
— Нет.
— Он ничего не говорил о том, что когда-то в детстве был знаменит?
— Нет. Был знаменит? Чем?
— Ты видел у него нож, вроде тех, какими пользуются на кухне?
— Да, нож я у него видел, но не знаю, откуда он. Когда я пришел, Гулли что-то отрезал от своего наряда. На следующий год, сказал, справит себе новый костюм Деда Мороза.
— И у него не было других денег, кроме тех, что он заплатил тебе?
— Нет, по-моему.
— Ты его не грабанул, часом?
— Нет!
— Забрал у него из комнаты полмиллиона?
— Полмиллиона?! У него было полмиллиона?
— Мне известно, что тебе всегда не хватает денег. Совершенно очевидно, каким способом ты их добываешь. Кое-кто охотится за тобой. Ты им задолжал. Они угрожали твоим родителям…
Рейнир дико воззрился на сестру.
— Что ты на нее пялишься? Смотри на меня. У Гудлауга в комнате были деньги. Гораздо больше того, что он был должен тебе. Может быть, он уже успел продать свою «золотую жилу». Ты увидел деньги и захотел продаться подороже. Ты вытворял для него разные штучки, за которые, как тебе казалось, следовало бы заплатить побольше. Он отказался. Вы поссорились. Ты схватил нож и попытался ударить его, но он защищался, пока тебе не удалось наконец всадить в него нож по самую рукоятку и убить его. Потом ты забрал деньги…
— Что за чертовщина! — зашипел Рейнир. — Чушь какая-то!
— А потом выкурил косячок, укололся или что там у вас еще…
— Старый мудак! — заорал Рейнир.
— Давай, расскажи ему все! — крикнула Осп. — Скажи ему то, что ты мне говорил! Выкладывай всю историю!
— Какую еще историю? — вмешался Эрленд.
— Гудлауг попросил меня доставить ему маленькое удовольствие, перед тем как он пойдет на елку, — признался Рейнир. — Он сказал, что времени немного, но у него есть деньги и он хорошо заплатит. И вот когда мы начали, появилась старуха и набросилась на нас.
— Старуха?
— Да.
— Что за старуха?
— Она помешала нам.
— Скажи ему, кто это был! — услышал Эрленд голос Осп за своей спиной.
— О какой еще старухе ты толкуешь?
— Мы забыли запереть дверь, потому что торопились. И вдруг дверь открылась, и она набросилась на нас.
— Кто?
— Я не знаю кто. Какая-то тетка.
— И что произошло?
— Не знаю. Я смылся. Она стала орать на него, и я дал деру.
— Почему ты сразу не рассказал нам?
— Я стараюсь не встречаться с легавыми. За мной гоняются разные типы, и если они пронюхают, что я якшаюсь с полицией, подумают, что я сболтнул чего-нибудь, и проучат меня за это.
— Кто была эта женщина, которая вам помешала? Как она выглядела?
— Я не очень хорошо рассмотрел ее. Торопился. Гудлауг совершенно растерялся. Оттолкнул меня, закричал и съежился, как будто до смерти испугался. До смерти!
— Что он выкрикнул?
— Стеффи.
— Что?!
— Стеффи. Это единственное, что я услышал. Он назвал ее Стеффи, и она его напугала до смерти.
32
Она стояла у двери его номера, спиной к нему. Эрленд остановился и смотрел на нее некоторое время. Она сильно изменилась с того дня, когда он впервые увидел ее, стремительно входящую в отель с инвалидной коляской. Теперь это была просто унылая, уставшая, одинокая, стареющая женщина, которая всю жизнь прожила со своим калекой-отцом. По непонятным ему причинам эта женщина пришла в отель и убила своего брата.
Словно почувствовав его появление, она резко повернулась и встретилась с ним глазами. По ее лицу Эрленд не мог понять, о чем она думает. Он только знал, что именно эту женщину искал с того момента, когда вошел в отель и увидел Деда Мороза, сидящего в луже собственной крови.
Стефания спокойно стояла у двери и молчала, пока Эрленд не подошел к ней.
— Я должна сообщить вам еще кое-что, — проговорила она. — Вдруг это как-то поможет.
Эрленд решил, что она пришла к нему из-за неудавшейся истории с подругой, так как убедилась, что деваться некуда и пора рассказать ему правду. Он открыл перед ней дверь. Она прошла в номер и встала у окна, глядя на падающий снег.
— А говорили, что снега на Рождество не будет, — заметила она.
— Вас когда-нибудь называли Стеффи? — спросил Эрленд.
— Когда я была маленькой, — ответила она, продолжая смотреть в окно.
— Брат звал вас Стеффи?
— Да, всегда. А я называла его Гулли. Почему вы спрашиваете об этом?
— Что вы делали в отеле за пять дней до убийства вашего брата?
Стефания не отвечала.
— Я знала, что не стоит вас обманывать.
— Зачем вы приходили?
— По поводу его пластинок. Мы считали, что тоже имеем на них право. Мы знали, что у него их много, практически весь тираж, который не удалось продать в свое время, и хотели получить часть суммы, если бы он собрался их продать.
— Каким образом он получил все эти пластинки?
— Отец скупил их и хранил в нашем коттедже в Портовом Фьорде, и когда Гудлауг сбежал из дому, он прихватил ящики с собой. Брат считал, что пластинки принадлежат только ему и никому больше.
— Откуда вы узнали, что он собирается их продать?
Стефания замялась.
— Я соврала насчет Генри Уопшота, — объявила она. — Я с ним немного знакома. Очень поверхностно, но мне следовало рассказать о нем сразу. Он вам не говорил, что встречался с нами?
— Нет, — ответил Эрленд. — У него проблем по горло. Есть ли хоть немного правды в том, что вы мне тогда рассказывали?
Стефания ничего не ответила.
— Почему я должен верить вашим словам теперь?
Женщина молча смотрела, как снег ложится на землю, погруженная в свои мысли, словно вспоминала свою давно ушедшую жизнь, в которой не было лжи и все было правдиво и чисто, как только что выпавший снег.
— Стефания? — позвал Эрленд.
— Они поссорились не из-за музыки, — вдруг сказала она. — Когда папа упал с лестницы. Это произошло не из-за музыки. Вот последняя и самая большая ложь.
— Вы говорите о том, что произошло на лестничной площадке?
— Вы знаете, как дети обзывали его в школе? Какое у него было прозвище?
— Кажется, догадываюсь, — подтвердил Эрленд.
— Они называли его «маленькая принцесса».
— Потому что он пел в хоре, был неженкой и…
— Нет, они видели его в маминых платьях, — оборвала его Стефания.
Она отвернулась от окна.
— Это началось после маминой смерти. Он ужасно тосковал по ней, особенно после того, как перестал петь и стал обыкновенным мальчиком с заурядным голосом. Папа не знал, что происходило, но я видела. Когда папы не было дома, он надевал мамины украшения и иногда наряжался в ее платья, вертелся перед зеркалом и даже красился. И однажды летом проходившие мимо дома мальчишки засекли его. Некоторые были из его класса. Они подсматривали через окно гостиной. Они так иногда делали, потому что считали нас странными. Мальчишки начали смеяться. После этого в школе к нему стали относиться как к законченному кретину. Ребята прозвали его «маленькой принцессой».
Стефания помолчала.
— Я думала, что ему просто не хватало мамы, — продолжила она, — что все эти переодевания в ее наряды и украшения были своего рода способом ощутить ее близость. У меня и мысли не возникало, что у него… противоестественные потребности. Это выяснилось позже.
— Противоестественные потребности? — переспросил Эрленд. — Вы смотрите на это таким образом? Проблема в том, что ваш брат был гомосексуалистом? И вы не могли простить ему этого? По этой причине вы оборвали всякие отношения с ним на многие годы?
— Он был еще довольно юн, когда отец застукал его за не поддающимися описанию действиями в компании сверстника. Я знала, что Гулли со своим приятелем находились в его комнате, но думала, что они готовят вместе уроки. Отец вернулся неожиданно и стал что-то искать, вошел к нему в спальню, и перед ним открылся весь этот ужас. Он не захотел ничего мне рассказывать. Когда я прибежала, парень сбегал по лестнице вниз со спущенными брюками, а папа и Гулли вышли в коридор и кричали друг на друга. Я видела, как Гулли грубо пихнул отца. Папа потерял равновесие, покатился вниз по лестнице и с тех пор больше никогда не вставал на ноги.
Стефания снова повернулась к окну, за которым рождественский снег медленно падал на землю. Эрленд молчал и пытался представить, о чем она думает, когда погружается в себя, но воображение ему отказывало. Он решил спросить, но тут она сама прервала молчание.
— Я никогда ничего не значила для отца, — сказала Стефания. — Все, что я делала, было второстепенно. Я говорю это не для того, чтобы вызвать жалость к своей особе. Смею заверить, я уже давно от этого отказалась. Мне скорее хочется попробовать понять и объяснить, почему я прервала отношения с братом. Иногда мне кажется, что я восторжествовала от того, что все так обернулось. Можете себе представить?
Эрленд покачал головой.
— После того, как Гулли ушел, я стала значима. Не он, а я! Он больше никогда ничего не значил. И я была почему-то странным образом довольна, довольна тем, что он так и не достиг тех вершин, которые ему прочили. Наверное, я, сама того не сознавая, завидовала ему с самого начала. Завидовала вниманию, которым его окружали, завидовала его голосу. Но голос и вправду был божественный. Точно его сверх меры одарили талантом за мой счет. Я играла на пианино, как слон. Так говорил папа, когда пытался заниматься со мной. Он считал, что я полная бездарность. Вместе с тем я боготворила отца, считала, что он всегда прав. Чаще всего он был добр со мной, а когда он стал инвалидом, моих способностей хватило, чтобы ухаживать за ним. Я вдруг сделалась незаменимой. И так утекали годы, один за другим, без всяких изменений. Гулли ушел из дома. Папа был парализован, и я заботилась о нем. Мне никогда не приходило в голову подумать о себе, о собственных нуждах. Порой человек десятилетиями не видит вокруг ничего, кроме тех условий, в которые он сам себя поставил. Год за годом.
Стефания замолчала, наблюдая за снегом.
— Когда человек осознаёт, что это все, что у него есть, он начинает ненавидеть свою жизнь и ищет виноватых. И я решила, что во всем виноват мой брат. Со временем я стала относиться к нему враждебно, и мне казалось, что наша жизнь разрушена из-за его извращенности.
Эрленд хотел было вставить что-то, но она продолжала:
— Не знаю, как лучше это объяснить. Человек замыкается в собственной монотонной повседневности вследствие некой причины, которая годы спустя уже не имеет никакого значения. Абсолютно никакого.
— Насколько мы поняли, Гудлауг считал, что у него украли детство, — сказал Эрленд. — Он не мог стать тем, кем хотел, потому что его заставляли быть кем-то другим: певцом, чудо-ребенком. И он расплачивался за это в школе, над ним насмехались. К тому же у него ничего не вышло, да еще проявились его «противоестественные потребности», как вы изволили выразиться. Не удивлюсь, если он был несчастен. Может, его вовсе не радовало все то внимание, о котором вы так мечтали.
— Украли детство? — повторила Стефания. — Вполне возможно.
— Ваш брат когда-нибудь пытался поговорить о своих сексуальных наклонностях с отцом или с вами? — спросил Эрленд.
— Нет, но мы могли бы и сами догадаться. А вот он вряд ли отдавал себе отчет в том, что с ним происходило. Не знаю. Думаю, он и сам не знал, почему наряжался в мамины платья. Я понятия не имею, каким образом и когда такие люди осознают, что они… другие.
— Живительно, но ему это прозвище нравилось, — заметил Эрленд. — Он повесил плакат у себя в комнате, и потом, нам известно, что…
Эрленд прикусил язык на полуслове. Он не был уверен, что стоит рассказывать о любовнике Гудлауга, которого тот просил называть себя «маленькой принцессой».
— А мне ничего не известно, — сказала Стефания, — кроме, разумеется, того, что у него на стене висело это изображение. Может быть, он мучился воспоминаниями о случившемся. Может быть, у него в душе творилось что-то такое, о чем мы никогда не узнаем.
— Как вы познакомились с Генри Уопшотом?
— Он заявился к нам однажды, чтобы поговорить со мной и с отцом о пластинках Гудлауга. Этот англичанин хотел выяснить, есть ли они у нас. Он приходил в прошлом году на Рождество. Сказал, что узнал о Гудлауге и его семье через каких-то коллекционеров, и сообщил нам, что пластинки Гудлауга очень дорого стоят за границей. Он уже говорил с моим братом. Тот отказался продавать ему свои записи, но потом передумал.
— И вам захотелось получить часть барыша, не так ли?
— Мы считали это в порядке вещей. С нашей точки зрения, у него было не больше, пусть и не меньше, прав на пластинки, чем у отца. Ведь папа приобрел остаток тиража на свои деньги.
— Речь шла о значительной сумме? Сколько Уопшот предлагал за пластинки?
Стефания задумчиво кивнула:
— Миллионы.
— Это совпадает с нашими данными.
— Этот Уопшот довольно богат. Мне показалось, что он не хотел, чтобы пластинки попали на коллекционный рынок. Если я его правильно поняла, он собирался стать владельцем всех имеющихся в наличии экземпляров и воспрепятствовать тем самым их широкому распространению. Уопшот не скрывал своих намерений и был готов заплатить невероятную сумму за все пластинки. Думаю, ему удалось уговорить Гудлауга как раз перед Рождеством. Но похоже, что-то изменилось, раз Уопшот напал на моего брата.
— Напал на вашего брата? О чем это вы?
— Ну, вы ведь его арестовали?
— Да, но у нас нет никаких доказательств его виновности, — возразил Эрленд. — Что вы имели в виду, говоря, что что-то изменилось?
— Уопшот приезжал к нам в Портовый Фьорд. Он сообщил, что ему удалось договориться с Гудлаугом о покупке пластинок, и, по-моему, хотел удостовериться, что других экземпляров нет. Мы сказали ему, что у нас ничего не осталось и что Гудлауг забрал весь тираж, когда ушел из дома.
— Поэтому вы и приехали в отель, чтобы встретиться с братом, — подытожил Эрленд, — чтобы получить свою часть от прибыли?
— На нем была швейцарская ливрея, — ответила Стефания. — Он стоял в дверях и помогал иностранцам носить чемоданы в автобус. Я довольно долго наблюдала за ним, прежде чем он заметил меня. Я сказала, что нам надо поговорить о пластинках. Он спросил об отце…
— Это отец послал вас к Гудлаугу?
— Нет, он бы никогда так не поступил. После травмы он не хотел слышать даже имени Гудлауга.
— Однако Гудлауг, увидев вас в отеле, первым делом спросил о нем.
— Да. Мы спустились к нему в комнату, и я поинтересовалась, где пластинки.
* * *
— Они в надежном месте, — ответил Гудлауг и улыбнулся сестре. — Генри сказал, что говорил с тобой.
— Он сообщил, что ты собираешься продать ему пластинки. Папа считает, что ему принадлежит половина экземпляров, и мы хотим получить пятьдесят процентов от суммы, которую ты за них выручишь.
— Я передумал, — ответил Гудлауг. — Никому я ничего не продаю.
— А как же Уопшот?
— Был ужасно недоволен.
— Он предложил за них солидную сумму.
— Я смогу получить больше, если сам стану продавать их по одной. Они вызывают бешеный интерес у коллекционеров. По-моему, Уопшот собирается сделать то же самое, а все его заверения, будто он хочет приобрести пластинки, чтобы они не дошли до рынка, — чушь собачья. Он намерен продать их и обогатиться за мой счет. Как и раньше, все так и норовят на мне нажиться, и не в последнюю очередь — папочка. Ничего не изменилось. Ничего.
Они долго смотрели друг другу в глаза.
— Приходи домой и поговори с отцом, — предложила Стефания. — Ему недолго осталось.
— Уопшот до него тоже добрался?
— Нет, они разминулись. Но я рассказала о нем папе.
— И что он сказал?
— Ничего. Только то, что он хочет свою долю.
— А ты?
— Что я?
— Почему ты так и не ушла от него? Почему не вышла замуж и не создала собственную семью? Это ведь не твоя жизнь, которой ты живешь! Это его жизнь! А твоя где же?
— Думаю, она в инвалидном кресле, в которое ты усадил отца, — выкрикнула в сердцах Стефания. — И не смей спрашивать о моей жизни!
— Он получил над тобой ту же власть, какую когда-то имел надо мной.
Стефанию охватил гнев.
— Кто-то должен был позаботиться о нем. Его любимец, его звездочка оказался безголосым педиком, который столкнул папочку с лестницы и с тех пор не осмеливается поговорить с ним. Который по ночам приходит домой, сидит там и смывается, пока отец не проснулся. Какую власть он имеет над тобой? Ты думаешь, что освободился от него целиком и полностью? Но посмотри на себя! Посмотри на себя самого! Что ты из себя представляешь? Скажи-ка мне! Ты ничтожество! Тряпка!
Она замолчала.
— Прости меня, — сказал он. — Я не хотел начинать этот разговор.
Стефания не стала ему отвечать.
— Он спрашивает обо мне?
— Нет.
— Никогда обо мне не говорит?
— Никогда.
— Его раздражает мой образ жизни! Его раздражает мое естество! Он не переносит меня! До сих пор!
* * *
— Почему вы мне сразу не рассказали? — спросил Эрленд. — Зачем было играть в прятки?
— В прятки? А разве это не очевидно? Я не имела никакого желания перетряхивать грязное белье своей семьи. Мне казалось, что таким образом я смогу защитить нас, нашу частную жизнь.
— Это был последний раз, когда вы виделись с братом?
— Да.
— Вы в этом совершенно уверены?
— Да.
Стефания посмотрела на него:
— Что у вас на уме?
— Разве вы не застукали его в компании молодого человека за тем же занятием, за каким его некогда застал ваш отец? И вы взорвались. Именно в этом была причина ваших несчастий, и вы решили положить этому конец.
— Нет, что вы?..
— У нас есть свидетель.
— Свидетель?
— Парень, который был с ним в тот момент. Молодой человек, оказывавший вашему брату различные услуги за вознаграждение. Вы обнаружили их в подвале. Парень сбежал, а вы набросились на брата. Увидели нож на столике и всадили ему в грудь.
— Нет, это ложь! — вскричала Стефания, понимая, что Эрленд говорит то, что думает, и чувствуя, как сети неудержимо стягиваются вокруг нее. Она смотрела на Эрленда так, словно не верила своим собственным ушам.
— Есть свидетель…
Она не дала ему закончить:
— Какой свидетель? О каком свидетеле вы говорите?
— Вы отрицаете свою причастность к убийству брата?
Вдруг зазвонил стационарный телефон в номере, и прежде чем Эрленд успел снять трубку, у него в кармане завибрировал мобильник. Он виновато посмотрел на Стефанию, которая отреагировала колким взглядом.
— Я должен ответить, — извинился Эрленд.
Стефания отошла в сторону, и он увидел, что она вынула из конверта одну из пластинок, лежавших на письменном столе. Пока Эрленд разговаривал по телефону, Стефания рассматривала пластинку. На стационарной линии был Сигурд Оли. Эрленд попросил звонившего по мобильному минутку подождать.
— Со мной только что связался какой-то человек по поводу убийства в отеле, и я дал ему номер твоего мобильного телефона, — объяснил Сигурд Оли. — Он уже звонил тебе?
— Как раз звонит, — ответил Эрленд.
— Сдается мне, что дело близко к завершению. Поговори с ним и перезвони мне. Я выслал три машины. Элинборг с ними.
Эрленд повесил трубку и взял мобильник. Он не узнал голос, но человек представился и стал говорить. Мужчина только начал свой рассказ, а подозрения Эрленда уже подтвердились, он понял, как все произошло. Они беседовали довольно долго, и под конец Эрленд попросил свидетеля зайти в полицейский участок и оставить Сигурду Оли свои показания. Потом он позвонил Элинборг, чтобы дать ей некоторые распоряжения. Наконец следователь отключил телефон и повернулся к Стефании, которая положила пластинку Гудлауга на диск проигрывателя и включила его.
— Раньше, когда создавались эти пластинки, вместе с музыкой записывались и различного рода шумы. Люди, похоже, работали не слишком аккуратно, а техника и студии записи были далеки от совершенства. Иногда можно даже услышать шум проезжающих на улице машин. Вы обратили внимание?
— Нет, — отозвался Эрленд, не понимая, к чему она ведет.
— Вот, к примеру, в этом произведении. Если прислушаться. Наверное, никто этого не замечает, кроме тех, кто точно знает, чего ждать.
Она увеличила громкость. Эрленд прислушался и уловил посторонний звук в середине песни.
— Что это? — спросил он.
— Это папа, — ответила Стефания.
Она проиграла отрывок еще раз, и Эрленд уже отчетливее услышал чью-то речь, хотя не мог разобрать слов.
— Это ваш отец? — спросил он.
— Говорит Гудлаугу, что он чудо, — отрешенно произнесла Стефания. — Папа стоял недалеко от микрофона и не удержался.
Она взглянула на Эрленда.
— Отец умер вчера вечером, — проговорила она. — После ужина он прилег на диван и задремал, как бывало с ним временами, но не проснулся. Когда я вошла в гостиную, то сразу же поняла, что он ушел из жизни. Поняла еще до того, как прикоснулась к нему. Врач объяснил, что он перенес сердечный приступ. Поэтому я и пришла сюда, в отель, к вам, чтобы выплакаться. Все это больше не имеет никакого значения. Ни для него, ни для меня. Больше ничего не имеет значения.
Она в третий раз проиграла отрывок, и на этот раз Эрленд различил произнесенные слова. Только одно слово, которое прилипло к песне, как подстрочное примечание.
Чудо.
— Я спустилась к Гудлаугу в комнату в тот день, когда он был убит, чтобы сообщить ему о желании отца встретиться с ним и помириться. Я рассказала папе о том, что у Гудлауга остался ключ от дома и что он тайком приходил к нам и сидел в гостиной, незаметно исчезая под утро. Я не знала, как воспримет это Гудлауг, захочет ли он повидаться с папой, или примирение невозможно. Но я решила попробовать. Дверь в его комнату была открыта…
Ее голос задрожал.
— И он там лежал в луже собственной крови…
Она прервалась.
— В этом наряде… со спущенными брюками… весь в крови…
Эрленд подошел к ней.
— Боже мой, — выдохнула она. — Никогда в жизни я не… это было так жутко, что словами не выразить. Не знаю, о чем я думала. Я была так напугана. Кажется, сосредоточилась на том, как бы поскорее уйти и забыть все это, как страшный сон. Забыть, как и все остальное. Я убеждала себя, что меня это не касается. Мол, не важно, была я там или нет, это произошло, и я не имею к этому никакого отношения. Я отмахнулась от этой истории, как маленький ребенок. Ничего не хотела знать, ничего не сказала отцу о том, что видела. Никому ничего не сказала.
Она взглянула на Эрленда.
— Я должна была позвать на помощь. Должна была, разумеется, вызвать полицию… Но… это… это было так мерзко, так противоестественно… что я сбежала от него. Это единственное, что мне пришло в голову. Поскорее уйти. Покинуть это жуткое место так, чтобы меня никто не заметил.
Она помолчала.
— Я думаю, что всегда убегала от него. Всегда, так или иначе, бросала его. Все время. К тому же…
Стефания зарыдала.
— Мы должны были попробовать уладить все это гораздо раньше. Мне следовало давно устроить их встречу. Вот мое преступление. Папа тоже хотел помириться, пока жив.
Наступила пауза. Эрленд посмотрел в окно и заметил, что снегопад стихает.
— Самое ужасное, что…
Стефания умолкла, точно сама мысль была невыносима.
— Он не был мертв, так?
Она тряхнула головой.
— Он произнес одно слово и умер. Гулли увидел меня в дверях и выговорил мое имя. Так, как он называл меня, когда мы были детьми. Он всегда звал меня Стеффи.
— А они услышали, как он назвал ваше имя перед смертью — Стеффи.
Она изумленно взглянула на Эрленда:
— Кто «они»?
Дверь в номер вдруг распахнулась, и на пороге появилась Ева Линд. Она уставилась на Стефанию, потом на Эрленда и снова на Стефанию. Покачала головой.
— И сколько же баб в твоем расписании? — вопросила она, бросая на отца испепеляющий взгляд.
33
Эрленд не заметил никаких изменений в поведении Осп. Он стоял и смотрел, как она работает, гадая, проявит ли она когда-нибудь хоть тень раскаяния или угрызений совести за содеянное.
— Вам удалось найти эту Стеффи? — спросила Осп, увидев Эрленда в коридоре.
Горничная вывалила груду полотенец в корзину для грязного белья, взяла чистые и шагнула с ними в номер. Эрленд подошел ближе и встал в дверях с рассеянным видом.
Он думал о своей дочери. Ему удалось втолковать ей, кто такая Стефания, и когда та ушла, он попросил Еву Линд подождать его. Он отлучится ненадолго, а потом они пойдут вместе домой. Ева уселась на кровать, и Эрленд сразу же понял, что в ней что-то изменилось, мгновенно почувствовал, что она вернулась к старым привычкам. Ева была возбуждена. Она с ходу принялась обвинять его во всем, что шло наперекосяк в ее жизни, а он стоял и слушал, ничего не говоря и не перебивая ее, чтобы не разозлить еще сильнее. Он прекрасно понимал, отчего она бесилась. Ева злилась не столько на него, сколько на саму себя, потому что не выдержала. Утратила контроль над собой.
Эрленд не знал, какую дрянь она приняла. Он посмотрел на часы.
— Ты куда-то торопишься? — скривилась Ева. — Бежишь спасать мир?
— Ты можешь подождать меня здесь?
— Исчезни, — огрызнулась Ева. Голос у нее был хриплый, неприязненный.
— Зачем ты это делаешь?
— Заткнись!
— Ты дождешься меня? Я ненадолго, а потом пойдем домой. Хорошо?
Ева не ответила. Сидела опустив голову и тупо смотрела в окно.
— Я скоро вернусь, — повторил он.
— Не уходи, — попросила она, и голос ее смягчился. — Почему ты все время уходишь?
— Что случилось? — спросил он.
— Что случилось?! — взорвалась Ева. — А то! Все! Чертова жизнь! Вот что — эта чертова жизнь! Все дело в этой жизни! Я не знаю, зачем она нужна. Я не знаю, зачем надо жить. Зачем?! Зачем?
— Ева, всё…
— Боже, как мне ее не хватает, — вздохнула она.
Эрленд обнял дочь.
— Каждый день, когда я просыпаюсь и когда ложусь спать, я думаю о ней. Каждый божий день. И о том, что я с ней сотворила.
— Это хорошо, — ответил Эрленд. — Ты должна думать о ней каждый день.
— Но это так тяжело, и отсюда никак не выпутаться. Никогда! Что мне делать? Что тут вообще можно сделать?
— Не забывай ее. Думай о ней. Всегда. Таким образом она тебе помогает.
— Боже, как же она мне нужна! Что я за человек такой? Каким чудовищем надо быть, чтобы так обойтись с собственным малышом?
— Ева!
Эрленд обнял ее крепче, и она прижалась к нему. Так они и сидели на краешке кровати, а снег тем временем тихо укутывал город.
Просидев так довольно долго, Эрленд шепнул Еве, чтобы она подождала его в номере. Он заберет ее, и они пойдут домой встречать Рождество. Эрленд посмотрел дочери в глаза. Ева, успокоившись, кивнула.
И вот теперь он стоял в дверях номера этажом ниже и следил за ловкими движениями Осп, но не мог отбросить мысли о Еве. Эрленд понимал, что нужно как можно скорее забрать ее и пойти домой, быть рядом с ней и отпраздновать вместе Рождество.
— Мы поговорили со Стеффи, — ответил он, проходя в номер. — Ее зовут Стефания, и она сестра Гудлауга.
Осп вышла из ванной:
— И она все отрицает, или как?..
— Нет, она ничего не отрицает, — сказал Эрленд. — Она признает свою вину и пытается понять, что сбило ее с пути, когда и почему Она не очень хорошо себя чувствует, но хочет разобраться в себе. Трудная задача, поскольку исправлять ошибки уже поздно.
— Так она призналась?
— Да, — подтвердил Эрленд. — В общем и целом. По большому счету. Она сознается не напрямую, но все же признает долю своей вины в произошедшей трагедии.
— По большому счету? Что это значит?
Осп прошла мимо Эрленда в коридор, чтобы взять моющие средства и тряпку, и снова скрылась в ванной. Эрленд прошелся по номеру, наблюдая за тем, как девушка приводит комнату в порядок, так же как он делал раньше, когда преступление еще не было раскрыто и они общались почти по-дружески.
— Собственно, она призналась во всем, — объяснил Эрленд, — кроме убийства. Это единственное, что она не хочет брать на себя.
Осп побрызгала спреем на зеркало в ванной и тут же принялась его тереть.
— Но ведь мой брат видел ее, — напомнила она. — Он видел, как она набросилась на Гулли. Она не может отрицать этого. Не может отрицать того, что была там.
— Да, — согласился Эрленд. — Она была в подвале, когда Гудлауг умирал. Только это не она зарезала его.
— Как так? Ведь Рейнир все видел, — удивилась Осп. — Она не может отпираться.
— Сколько вы им должны?
— Должна?
— Большую сумму?
— Кому должна? О чем вы?
Осп терла зеркало, точно это был вопрос жизни и смерти, как будто, если она остановится, все будет кончено, маска слетит и ей придется сдаться. Так что она продолжала брызгать спреем и полировать зеркало, избегая смотреть себе в глаза.
Эрленд наблюдал за ней, и ему на ум пришла фраза из книги, которую он однажды читал о несчастных бедняках прошлых времен: «Она была выродком этого мира».
— Мою коллегу зовут Элинборг, и она только что навела справки о вас в Службе помощи жертвам, — сказал Эрленд. — Жертвам насилия. Это случилось примерно полгода назад. Их было трое. Вы оказались в хижине около Красного озера. Больше вы ничего не рассказали. Только утверждали, что они вам незнакомы, что они схватили вас в пятницу вечером во время прогулки по центру города, привезли в эту лачугу и там по очереди надругались над вами.
Осп продолжала тереть зеркало, и Эрленд не видел, произвели ли его слова какое-нибудь впечатление.
— Вы так и не сообщили, кто это был, и отказались подавать заявление.
Осп не отвечала.
— Вашей работы в отеле недостаточно, чтобы отдавать долги и удовлетворять ваши потребности. Вам удается удерживать кредиторов на расстоянии благодаря маленьким выплатам и даже получать от них товар, но эти люди продолжают запугивать вас, и вы знаете, что они выполнят свои угрозы.
Осп не смотрела на Эрленда.
— Никто ничего не ворует в отеле, не правда ли? — продолжал Эрленд. — Вы специально придумали это, чтобы обмануть нас и направить по ложному пути.
Эрленд услышал шаги в коридоре и увидел Элинборг в сопровождении четырех полицейских, подходивших к номеру. Он дал им знак подождать.
— Ваш брат в таком же положении, как и вы. Возможно, у них на вас общий счет, я не знаю. Его уже ловили и нещадно били. Ему угрожали. Вашим родителям угрожали. Вы не осмеливаетесь выдать этих людей полиции, и полиция не может ничего сделать, поскольку пока речь идет только об угрозах. И даже после того, как они нападают на вас в центре города и насилуют на берегу Красного озера, вы не говорите, кто они такие. И ваш брат поступает так же.
Эрленд помолчал, наблюдая за ней.
— Мне сегодня позвонил один человек. Он работает в полиции, в отделе по борьбе с наркотиками. Ему звонят иногда, так скажем, «слухачи», люди, которые докладывают, о чем говорят на улице, в среде наркоманов. Вчера поздно вечером, практически ночью, он принял звонок от осведомителя, слышавшего, будто одна молодая особа, которую изнасиловали полгода назад и у которой были проблемы с покупкой товара, вдруг расплатилась по всем долгам два дня назад или около того. За себя и за своего брата. Вам что-нибудь об этом известно?
Осп покачала головой.
— Вам это о чем-то говорит? — спросил Эрленд снова. — Звонивший в отдел по борьбе с наркотиками сообщил имя девушки и добавил, что она работает в отеле, где был убит Дед Мороз.
Осп продолжала качать головой.
— Мы знаем, что в комнате у Гудлауга лежали полмиллиона крон, — сказал Эрленд.
Осп прекратила начищать зеркало, и ее руки безвольно повисли вдоль тела. Она смотрела на свое отражение.
— Я пыталась завязать.
— С наркотиками?
— Ничего не вышло. А они не ведают жалости, если ты им должен.
— Вы скажете мне наконец, кто они такие?
— Я не хотела его убивать. Он был всегда приветлив со мной. Но тут…
— Вы увидели деньги?
— Мне нужны были деньги.
— Вы убили его из-за денег?
Осп не ответила.
— Вы не знали о связи Гудлауга и вашего брата?
Осп молчала.
— Вы убили его из-за денег? Или из-за брата?
— Возможно, по обеим причинам, — тихо проговорила Осп.
— Вы позарились на деньги.
— Да.
— К тому же Гудлауг использовал вашего брата.
— Да.
* * *
Краем глаза Осп увидела стоящего на коленях брата и кучу денег на кровати. И нож. Не раздумывая ни секунды, она схватила нож и попыталась зарезать Гудлауга. Он выставил перед собой руки, но она, будто не замечая их, продолжала наносить ему удары, пока он не перестал сопротивляться и не привалился к стене. Кровь хлынула из раны на груди, в области сердца.
Нож был весь в крови, и ее руки тоже. Халат был забрызган кровью. Рейнир, ее брат, вскочил с пола и бросился в коридор к лестнице.
Гудлауг глухо застонал.
Потом в комнате воцарилась мертвая тишина. Она уставилась на Гудлауга, затем на нож в своих руках. Вдруг Рейнир снова появился в комнате.
— Кто-то спускается по лестнице, — прошептал он.
Рейнир сгреб деньги, схватил сестру, стоявшую в оцепенении на том же месте, и потянул ее вон из комнаты в тупик в конце коридора. Они только успели затаить дыхание, как появилась женщина. Она вглядывалась в темноту, но не увидела их.
Едва переступив порог, женщина вскрикнула, и они услышали голос Гудлауга.
— Стеффи? — простонал он.
Больше до них не донеслось ни звука.
Женщина вошла в комнату, но тут же вышла. Она пятилась назад, пока не наткнулась на стену коридора, потом поспешно развернулась и быстро пошла прочь, не оборачиваясь.
* * *
— Я выбросила халат и взяла другой. Рейнир испарился. Мне ничего не оставалось, кроме как снова взяться за работу. Иначе вы бы сразу обо всем догадались. Во всяком случае, я так думала. Потом меня попросили позвать его на елку. Я не могла отказаться. Мне нужно было держаться так, чтобы не привлекать к себе внимания. Я спустилась вниз и подождала в коридоре. Дверь по-прежнему была открыта, но я больше не заходила в комнату. Потом я поднялась наверх и сказала, в каком виде я нашла его и что, по-моему, он мертв.
Осп смотрела в пол.
— Самое ужасное, что он мне никогда не делал ничего плохого. Может быть, поэтому я и набросилась на него. Потому что он был одним из немногих, кто был добр со мной в отеле. А моего брата использовал, как шлюху. Я потеряла разум. После всего, что…
— После всего, что с вами сделали? — закончил за нее Эрленд.
— Разве имеет смысл выдвигать обвинения против свиней? Насильники, совершившие самые жестокие, самые кровавые преступления, отсидят, может, год, от силы полтора, а потом снова выйдут на свободу. Вы не можете ничего сделать. Бесполезно просить у вас помощи. Надо только платить. Не важно, откуда деньги. Я взяла деньги и расплатилась. Наверное, я убила Гулли из-за денег. Возможно, из-за Рейнира. Я не знаю. Ничего не знаю…
Она замолчала.
— Я потеряла разум, — повторила Осп. — Со мной такого никогда раньше не случалось. Я никогда не доходила до бешенства. Перед глазами встало все, что произошло там, в лачуге. Я все увидела, увидела заново, будто это все повторилось. Я схватила нож и попыталась его всадить в Гудлауга, всюду, куда могла достать. Я пыталась порезать его, а он защищался, но я все колола, колола и колола, пока он не перестал двигаться.
Осп посмотрела на Эрленда:
— Я не думала, что это так трудно. Что так трудно убить человека.
Элинборг появилась в дверях и жестами объяснила Эрленду, что не понимает, почему они не могут сейчас же арестовать девушку.
— Где нож? — спросил Эрленд.
— Нож? — повторила Осп, подходя к нему.
— Нож, которым вы воспользовались?
Она задумалась на мгновение.
— Я положила его на место, — ответила она. — Как следует вымыла его в служебном кафетерии и избавилась от него до вашего появления.
— И где же он находится?
— Я положила его на место.
— На кухню, где хранятся все ножи?
— Да.
— В отеле около пяти сотен таких ножей, — в отчаянии произнес Эрленд. — Как прикажете его искать?
— Можете начать с ресторана, — посоветовала Осп.
— С ресторана?
— Наверняка им сейчас кто-нибудь пользуется.
34
Эрленд передал Осп в руки Элинборг и других полицейских и поспешил наверх за Евой Линд, ждавшей его в номере. Он вставил пластиковую карту в щель замка, распахнул дверь и увидел, что Ева Линд открыла настежь окно и, сидя на подоконнике, смотрит, как снег падает на землю несколькими этажами ниже.
— Ева, — тихо окликнул ее Эрленд.
Она что-то ответила, но он не расслышал.
— Пойдем, дорогая, — сказал он, тихонько приближаясь к ней.
— Кажется, что так легко это сделать, — проговорила Ева Линд.
— Ева, пойдем, — ласково позвал Эрленд. — Пойдем домой.
Она обернулась и посмотрела на него, потом кивнула.
— Надо идти, — еле слышно сказала она, спрыгнула на пол и закрыла окно.
Эрленд подошел к дочери и поцеловал ее в лоб.
— Как ты думаешь, я украл у вас детство, Ева? — тихо спросил он.
— Что?
— Так, ничего.
Он долго смотрел ей в глаза. Иногда он видел в них белых лебедей.
Но сейчас они были черными.
В лифте у Эрленда зазвонил телефон. Он сразу же узнал голос.
— Я только хотела пожелать вам счастливого Рождества, — прошептала Вальгерд в трубку.
— И вам того же, — ответил Эрленд. — Счастливого Рождества.
Когда они спустились в вестибюль, Эрленд заглянул в ресторан, переполненный иностранными туристами, которые брали праздничное угощение в буфете и болтали одновременно на всевозможных языках, так что радостный гам разливался по всему первому этажу. Эрленд никак не мог избавиться от мысли, что кто-то из них держит сейчас в руке орудие убийства.
Он сообщил старшему администратору, что, возможно, Розант подослал к нему женщину, с которой он провел ночь и которая потом потребовала оплаты. Администратор ответил, что и сам подозревал нечто подобное. Он уже доложил владельцам гостиницы о самоуправстве директора и метрдотеля, но не знал, что они намерены предпринять.
Эрленд заметил, как директор изумленно разглядывает Еву Линд издалека. Следователь решил притвориться, будто не видит его, но толстяк на удивление шустро преградил им путь.
— Я лишь хотел поблагодарить вас. Вы, разумеется, не должны платить за проживание в отеле!
— Я уже заплатил, — ответил Эрленд. — Будьте здоровы.
— А что с Генри Уопшотом? — спросил директор, следуя за ним по пятам. — Что вы с ним сделаете?
Эрленд остановился. Ева Линд, которую он держал за руку, взглянула на директора пустыми глазами.
— Мы отошлем его британцам. Что-то еще?
Толстяк в нерешительности переминался с ноги на ногу.
— Вы намерены что-либо предпринять в связи с тем, что горничная ввела вас в заблуждение относительно командированных?
Эрленд чуть заметно ухмыльнулся.
— Вас это беспокоит? — спросил он.
— Это ведь ложь!
Эрленд обнял Еву за плечи, и они направились к выходу.
— Посмотрим, — бросил следователь.
Пока они пересекали вестибюль, Эрленд заметил, что люди останавливаются и растерянно оглядываются по сторонам. Слащавые американские рождественские песенки стихли, и Эрленд порадовался в душе. Похоже, старший администратор внял его пожеланиям и поменял музыку, доносившуюся из громкоговорителей. Он вспомнил о непроданных пластинках Гудлауга. Эрленд спросил Стефанию, где, по ее мнению, они могут храниться, но она не знала. Не могла даже вообразить, где брат мог их спрятать, и не особенно надеялась, что они когда-нибудь найдутся.
Постепенно шум в ресторане стих. Гости удивленно переглядывались и запрокидывали головы, пытаясь определить, откуда исходит это восхитительное ангельское пение, ласкающее слух. Официанты замерли, прислушиваясь к музыке. Точно само время на мгновение остановилось.
Эрленд и Ева Линд вышли из отеля. Эрленд напевал про себя псалом, так замечательно исполненный юным Гудлаугом, всей душой откликаясь на страстную мольбу в голосе мальчика.
«Отче, зажги во мне огонек жизни на миг…»