Покинув посольство, Эрленд отправился в больницу, где очень долго сидел в молчании у постели Евы Линд. Все думал, о чем бы с ней поговорить. Представления не имел, о чем. Со дня, когда врач сказал ему, что с дочерью надо разговаривать, Эрленд все пытался выбрать тему, но ни к какому решению так и не смог прийти. И вот настал момент.

Первые несколько попыток начать рассказ успеха не имели. Сначала Эрленд попробовал поговорить про погоду. Не получилось. Потом попробовал рассказать ей, кто такой Сигурд Оли и как он выглядит. Удалось выдавить из себя: мол, выглядит коллега в последнее время несколько уставшим. Но больше про Сигурда Оли ему сказать было нечего. Решил рассказать что-нибудь про Элинборг, но и этот номер не прошел. Тогда Эрленд поведал дочери о невесте Беньямина Кнудсена, которая якобы утопилась в море, и о его любовных посланиях, которые он прочел в подвале.

Добавил, что видел, как у ее кровати сидит ее мама.

На сем темы кончились.

— Что у вас с мамой вообще такое? — спросила его как-то Ева Линд в один из своих визитов. — Почему вы не разговариваете?

В тот раз с ней был Синдри Снай, но просидел у папы недолго, так что остались они с Евой одни, в вечерней декабрьской полутьме. По радио передавали рождественскую музыку, Эрленд было выключил ее, но Ева Линд врубила радио снова, мол, хочу слушать. Примерно на четвертом месяце, сменила сколько могла привычки, вымылась-почистилась и, как всегда, завела разговор про семью — которой на самом-то деле и не было. Синдри Снай эту тему старался не затрагивать — ни слова ни о матери, ни о сестре, ни о прочем, чего не существовало в действительности. Он вообще был молчун, то ли стесняется, то ли просто весь в себе. Эрленд мало что мог из него вытянуть. Но сын хотя бы не жаловался отцу на отца же. В этом между братом и сестрой была большая разница. Ева Линд только и знала, что обвинять отца в том да в сем да возлагать на его плечи ответственность за что ни попадя.

— С твоей мамой? — спросил Эрленд. — Слушай, давай выключим эту рождественскую дребедень, а?

Это он чтобы время выиграть. Очень не любил отвечать на вопросы Евы о прошлом. Не понимал, как должен рассказывать ей про свой недолговечный брак, про то, как завел детей, про то, почему ушел. Не умел правильно отвечать на ее вопросы, а она от этого все больше злилась. Как только речь заходила о семье, терпения у Евы не оставалось ни на грош.

— Нет, я хочу слушать музыку, — сказала Ева Линд, и услужливый Бинг Кросби продолжил свое вытье про «снег под Рождество». — А с мамой вот что. Она ни разу в жизни, сколько я помню, не сказала о тебе доброго слова, как тот крокодил, и все-таки должна же она была в тебе что-то найти, нет? Ну в смысле, когда вы только познакомились. Что это было?

— А ты ее об этом спрашивала?

— А то!

— И что она сказала?

— А ничего. Ведь ей бы пришлось в таком случае сказать про тебя что-то хорошее, а у нее в этом вопросе кишка тонка. Она прежде сдохнет, чем скажет про тебя что-то хорошее. Так все-таки, что там было-то? С чего это вы взяли да поженились?

— А черт его знает, — искренне ответил Эрленд.

Он очень старался всегда говорить дочери чистую правду.

— Мы познакомились на танцах. А дальше — черт его знает, как это получилось. Мы точно ничего не планировали заранее. Все как-то само собой сложилось.

— Не, ну а ты-то как на все это смотрел?

Эрленд не ответил. Он все думал о детях. Ведь дети же на самом деле не знают своих родителей. Понятия не имеют, что это за люди, их родители. Они ведь появляются на свет, когда родители прожили с полжизни — откуда же им знать их, как они знают, допустим, друзей? В родителях они видят только маму да папу, защитников да повелителей. И никогда детям не узнать, что за тайны эти два человека хранят вместе и по отдельности. В итоге выходит, что родители детям ничуть не ближе, чем любые другие люди, встретившиеся им на жизненном пути. Родители же держат детей, так сказать, на расстоянии вытянутой руки все их детство и юность, и постепенно от связи между ними не остается ничего, кроме взаимной вежливости, взаимного уважения, которое происходит более из опыта совместной жизни, чем от подлинной любви. Или это только у некоторых родителей? У некоторых детей?

— Так я чё спрашиваю, ты-то как на все это смотрел?

Вот же приспичило ей ковыряться в старых ранах. И не отстанет, это к бабке-гадалке не ходи.

— Да не знаю я, — отмахнулся Эрленд.

Нет, не пущу. Всегда так делал. Ей от этого больно. Наверное, она ради того, чтобы испытать эту боль, и задает свои вопросы. И чтобы получить еще одно доказательство, что он ей чужой, что между ними океаны и моря. Что ей никогда его не понять.

— Но должен же ты был что-то такое в ней найти, а?

Нет, ну как она рассчитывает понять его, когда он порой сам себя не понимает?

— Мы познакомились на танцах, — повторил он. — Не думали, что из этого что-нибудь выйдет на долгий срок.

— Ну а потом ты просто взял и сбежал.

— Да нет, не просто, — сказал Эрленд. — Все было не так. Но в итоге я ушел, и на этом все кончилось. Мы не… Не знаю. Может, и не было для нас никакой верной дороги. А если была, мы не сумели ее найти.

— Но это же неправда, что все было кончено, — сказала Ева Линд.

— Нет, — кивнул Эрленд.

Послушал, как ноет из динамика Кросби. Посмотрел в окно, как большие снежинки лениво падают на землю. Посмотрел на дочь. В бровях — кольца. В носу — металлический шарик. Ноги лежат на столе, обуты в тяжелые ботинки. Грязь под ногтями. Пузо торчит из-под черной футболки, делается все больше.

— Это никогда не кончится, — сказал он.

Хёскульд Тораринссон жил у дочери, в подвальной квартире очаровательного особняка на Речном хуторе, и, по его же собственным словам, был этим обстоятельством, как и жизнью вообще, весьма и весьма доволен. Невысокого роста, седой, бородатый, проворный, несмотря на возраст, одет в плотную рубашку в клетку и бежевые вельветовые брюки. Адрес его без особого труда нашла Элинборг — пенсионеров по имени Хёскульд оказалось совсем немного. Обзвонив по очереди всех, она выяснила, что именно Хёскульд из Речного хутора снимал в былые годы дом у Беньямина Кнудсена, добрейшей души человека, и как жаль, что с ним приключилась такая история. Хёскульд все отлично помнил, хотя прожил в доме предпринимателя совсем недолго.

Открыв дверь Эрленду и Элинборг, радушный хозяин проводил их в гостиную, усадил в удобные кресла, сварил и налил кофе и принялся болтать. Были обсуждены всевозможные темы, как то: температура воздуха, направление ветра, относительная влажность, текущее состояние транспортной системы в столице и окрестностях, место рождения Хёскульда (город Рейкьявик), место, где он провел юность (город Рейкьявик), текущий политический климат в стране (отвратительный), партия, находящаяся у власти (консерваторы), политика партии, находящейся у власти (проклятые черти только и думают, как бы выдоить побольше из несчастных пенсионеров и вышвырнуть их, а равно и всех прочих, кто не может сам заработать себе на жизнь, на обочину современности). На этом повестка дня, судя по выражению лица хозяина, была еще далеко не исчерпана, но Эрленд решил, что пора включить в нее несколько вопросов, интересующих и гостей.

— А скажите, любезнейший, за каким чертом вы отправились в такую глушь, на Пригорок? Для коренного рейкьявикца в те времена это ведь был совсем не ближний свет?

— Это вы верно говорите, жутко неудобно и далеко, — сказал Хёскульд и отхлебнул из чашки. — Да только что ж нам оставалось делать? Сущий, как говорится, цугцванг. В Рейкьявике в те годы даже крысиной норы нельзя было снять. В войну сюда столько народу понаехало, что под завязку забились самые последние халупы. Тут, конечно, ничего удивительного. Посудите сами — вдруг ни с того ни с сего всякой неотесанной деревенщине начали платить настоящие деньги! Деньги! Раньше-то им как выдавали жалованье? То-то и оно, самогоном да кислой сывороткой! А тут — деньги! Да что там, люди не гнушались даже палаток. Цены на жилье подскочили до небес, и пришлось нам выметаться на Пригорок. А кстати, что это вы за кости там откопали?

— И в котором же году вам пришлось, как вы говорите, «выметаться»? — спросила Элинборг.

— Если не ошибаюсь, где-то в сорок третьем. А может, и в сорок четвертом. В общем, осенью. В самый разгар войны.

— И долго вы там прожили?

— Один год, вот прямо до следующей осени.

— Вы говорите — «мы»?

— Ну да, нас было двое, я и жена. Бедная моя, дорогая Элли. Ее уж с нами нет.

— А когда она умерла?

— Три года назад. Думаете, это я ее там закопал, на Пригорке? Что, по-вашему, я похож на головореза?

— Но согласно архивам в этом доме никто никогда не регистрировался, — сказала Элинборг, и не думая отвечать на дурацкие вопросы. — Ни вы, ни другие жильцы. Вы, стало быть, не извещали власти о том, что живете на Пригорке?

— О, я не помню, как это тогда было устроено. Мы никаких бумаг никуда не подавали, где бы ни жили. Да и зачем, когда такая напряженка с жильем. Всегда находились люди, которые были готовы платить больше нас, так-то я и прослышал про Беньяминов домик и поговорил с ним. У него тогда как раз съехали предыдущие жильцы, и он над нами с Элли сжалился.

— А вы знаете, кто были эти жильцы? В смысле, которые снимали у него дом перед вами.

— Нет, представления не имею, но точно помню, что дом они оставили в образцовом виде.

Хёскульд допил кофе, налил себе еще, отхлебнул и продолжил:

— Все было чисто, подметено и вымыто.

— И что в этом примечательного?

— Ну, может, и ничего, да только моя Элли не переставая нахваливала предыдущих жильцов за это. Очень ее чистота впечатлила. Самые последние углы надраены до блеска, ни соринки, ни пылинки, все просто сверкает. Мы вошли туда — и подумали: словно в гранд-отель въехали. Вы не подумайте, что мы какие-то там грязнули. Что вы, вовсе нет. Но тот дом отчистили просто на отлично, явно очень старались, никогда такой чистоты нигде не видывал. Элли так и сказала — мол, хозяйка, что была тут до нас, знает свое дело, как мне не снилось.

— Значит, никаких следов борьбы или чего-нибудь в этом духе вы не обнаружили? — спросил Эрленд, до этого мига не проронивший ни звука. — Там, кровь на полу или стенах?

Элинборг подняла брови. Босс что, решил старичка подразнить?

— Кровь? На стенах? Нет, ничего подобного.

— Все в полном порядке?

— Да, все в чистоте и порядке.

— А рядом с домом не было никаких кустов?

— Да, рядом росла смородина, точно. Я хорошо помню — мы когда приехали, кусты просто сияли, а уж какое мы варенье сделали из ягод!

— Значит, это не вы их посадили?

— Нет, мы их не сажали. Они там были до нас.

— А скажите, как по-вашему, кому принадлежит обнаруженный скелет? — спросил Эрленд.

— Так вот зачем вы ко мне пожаловали! Интересуетесь, не убил ли я кого?

— Судя по всему, обладателя скелета закопали на Пригорке во время войны или чуть позднее, — сказал Эрленд. — Но вас мы, конечно, ни в чем таком и не думаем подозревать. Даже близко, что вы. Нас вот что интересует — вам не случалось беседовать с Беньямином о людях, которые снимали дом до вас?

— Еще как случалось, — хитро подмигнул гостям Хёскульд. — Да только он не очень-то хотел распространяться на эту тему. Я вам уже говорил, я, когда отдавал ему аренду, очень хвалил предыдущих жильцов. Думал, он подхватит и выскажется в том духе, что вот, в самом деле, какие были отличные люди, — но нет, пару слов только обронил, и все. Рубахой-парнем его никак было не назвать, неразговорчивый и даже мрачный. Впрочем, это и понятно — у него же жена погибла, не дай бог никому. Утопилась, так говорили.

— Невеста. Они не успели обвенчаться. А британцев на Пригорке вы помните? — спросил Эрленд. — Или скорее американцев, вы же в сорок третьем туда попали?

— От британцев деться было некуда, столько их понаехало в сороковом году. На другой стороне холма они построили казармы, а еще и укрытие для зенитной пушки сделали, чтобы, если что, защищать Рейкьявик от бомбежек. Мне-то все это шуткой казалось, а вот Элли твердила, мол, тут не до шуток. А потом англичане уехали, и их место заняли янки. Там они и были, когда я жил на Пригорке. Британцы давно вернулись домой.

— Вы с кем-нибудь из военных были знакомы?

— Разве совсем немного. Они вообще нос задирали о-го-го. Впрочем, как говорила моя Элли, лучше янки, от них не воняет, не то что от джонбулей. Все было чисто, как полагается. Все сияло. У американцев вообще все сияет. Вот как в кино. Видишь там Кларка Гейбла или Кэри Гранта, и ясно — это американцы.

Грант-то как раз был англичанин, подумал Эрленд, но не стал разбивать сердце всезнайке Хёскульду. Глянул на Элинборг — она тоже едва заметно усмехнулась.

— Да и казармы они получше построили, — продолжил токовать Хёскульд. — Куда там англичанам! Янки все делали из бетона, а не из гнилых дров, как джонбули. Не сравнить, у янки жилье так жилье. До чего бы янки ни дотрагивались — все обращалось в шик и блеск. Все стало гораздо лучше и чище.

— А вы помните, кто после вас жил в Беньяминовом доме? — спросил Эрленд.

— Да, мы их встретили и показали им дом. Какой-то рабочий с Хутора Туманного мыса, с женой, двумя детьми и собакой. Очаровательная пара, но вы меня хоть на дыбу вешайте, не вспомню, как их звали.

— А о тех, кто жил в доме до вас и оставил его в таком потрясающем виде, вы что-нибудь знаете?

— Только ту пару слов, что мне бросил Беньямин, когда я с ним завел разговор про то, как вылизали его дом предыдущие жильцы. Я-то просто хотел сказать, мол, уж мы постараемся не оплошать после таких чистюль.

Эрленд навострил уши, Элинборг наклонилась вперед. Хёскульд молчал.

— И что же он вам рассказал? — подчеркнуто вежливо произнес Эрленд.

— Да уж сказал так сказал. Как раз про хозяйку, которой моя Элли так восхищалась.

Хёскульд снова замолчал и отхлебнул кофе из чашки. Эрленд нетерпеливо ждал, когда тот продолжит свой рассказ. Меж тем нездоровый интерес гостя от хозяина не укрылся, и тот понял, что пленил свою аудиторию. Словно гости — его собачки, и он протягивает им сахарок, и они уже виляют хвостом, что твой вентилятор, но хозяин ждет, пока те не встанут на задние лапки.

— Признаться, жутко интересную вещь он мне про нее рассказал, вот какая штука, — сказал Хёскульд.

Нет, эти легавые не уйдут от него с пустыми руками! Нет, всезнайка Хёскульд приготовил для них шикарное блюдо! Но надо же подать его как следует! А такие вещи быстро не делаются. Хёскульд еще отхлебнул кофе, но рта так и не раскрыл.

О боже ж ты мой, взвыла про себя Элинборг. Чертов старый кретин, ты родишь сегодня или нам делать тебе кесарево сечение?! Эти старикашки уже сидят у нее в печенках! То отбрасывают коньки прямо у нее на глазах, то тянут кота за хвост! Что за дьявол?!

— Беньямин сказал, мол, похоже, муженек-то женушку бивал, — не стал дожидаться хирургической помощи от Элинборг Хёскульд.

— Бивал? — переспросил Эрленд.

— Как это нынче принято называть? Семейное насилие?

— Говорите, предыдущую хозяйку бил муж? — повторил Эрленд.

— Это не я говорю, это Беньямин мне так сказал. Видимо, был этот муженек мразь из тех, что поднимают на жен руку, а там, глядишь, и на детей. Я свою Элли пальцем ни разу не тронул.

— А он не сказал, как его и ее звали?

— Нет, или, если даже он называл имена, я их давно позабыл. Но он еще кое-что сказал, и я частенько про это вспоминал. Он сказал, мол, жена этого подонка была зачата в газгольдере, ну, знаете, что был на улице Красной реки. Там, где сейчас Крышка. Так якобы говорили соседи. Впрочем, они же говорили, мол, это Беньямин пришиб свою зазнобушку. Ну, на которой собирался жениться.

— Беньямин? Газгольдер? О чем вы? — Эрленд не знал, как продолжить. — И что, вы говорите, ходили слухи, будто Беньямин убил свою возлюбленную?

— Некоторые так считали, в те времена. Да он сам так говорил.

— Признавался в убийстве?

— Господь с вами. Он говорил, что ходят слухи, будто бы он ее убил. Стал бы он признаваться в убийстве, вот еще. Ничего такого он мне никогда не говорил. Я с ним знаком-то считай что не был. Но он точно знал, что соседи его подозревают, и, помнится, ходили слухи, что тут не обошлось без ревности.

— Слухи?

— Конечно слухи. Мы же ими живем и дышим. Нас, исландцев, хлебом не корми, дай рассказать какую-нибудь гадость про ближних.

— Так, хорошо. А что там с этим газгольдером?

— О, это же самая восхитительная сплетня за всю историю Рейкьявика! Вы разве не знаете эту историю? Люди ждали конца света, и в один прекрасный день, точнее ночь, толпа народа устроила в газгольдере оргию, и ходили слухи, будто после этой оргии родились дети, и среди них — та женщина. Ну, то есть я хочу сказать, так мне говорил Беньямин. Этих детей еще прозвали светопреставленцами.

Эрленд в удивлении посмотрел на Элинборг, затем на Хёскульда.

— Вы мне лапшу на уши вешаете? — спросил он.

Хёскульд отрицательно покачал головой.

— Это же все из-за кометы. В газетах писали, мол, она столкнется с Землей.

— Какая еще комета?

— Ну вы даете! Комета Галлея, ясное дело! — воскликнул всезнайка Хёскульд, в ужасе от необразованности Эрленда. — Комета Галлея! В газетах писали, что она столкнется с Землей и Земля сгорит, что твоя спичка!