Двери в дом отворились, и в фойе вошел человек, на вид лет семидесяти с небольшим, сутулый, седовласый, лысоватый, с приятным, улыбающимся лицом. Одет в плотный вышитый свитер и серые штаны. Его сопровождал сотрудник учреждения, он знал, что к этому пациенту посетители, и проводил старика в гостиную.

Эрленд и Элинборг встали, Миккелина вышла ему навстречу и обняла. Старик улыбнулся ей. Лицо — как у маленького мальчика, который так рад видеть маму.

— Миккелина! — воскликнул он.

Какой странный голос! Как будто ему лет десять.

— Привет, Симон, — сказала Миккелина. — Я сегодня не одна, а с гостями. Вот, познакомься — это Элинборг, а это Эрленд.

— Меня зовут Симон, — представился старик, пожимая полицейским руки. — А Миккелина моя сестра.

Эрленд и Элинборг кивнули.

— Симону здесь очень хорошо, он счастлив, — обратилась к своим спутникам Миккелина. — Мы про себя не можем этого сказать, никогда не могли, а вот Симон — может. И это самое главное. Все остальное не имеет ни малейшего значения.

Симон присел рядом с ними, держа Миккелину за руку и улыбаясь ей. Погладил ее по щеке, улыбнулся Эрленду и Элинборг.

— Что это за люди? — спросил он.

— Это мои друзья, — ответила Миккелина.

— Тебе здесь хорошо? — поинтересовался Эрленд.

— Как тебя зовут? — спросил Симон.

— Меня зовут Эрленд.

Симон задумался:

— Я, наверное, плохо расслышал. Ты ирландец?

— Нет, нет, я исландец, — усмехнулся Эрленд.

Симон улыбнулся:

— А я — Миккелинин брат.

Миккелина погладила его по руке:

— Эти люди из полиции, Симон.

Симон посмотрел сначала на Эрленда, потом на Элинборг.

— Они все-все знают, — сказала Миккелина.

— Мама умерла, — пожаловался Симон.

— Да, мама умерла, — кивнула Миккелина.

— Лучше ты расскажи, — умоляющим голосом попросил ее Симон. — Ты им все расскажи, хорошо?

Смотрит только на сестру, прячет глаза от Эрленда и Элинборг.

— Все в порядке, Симон, — сказала Миккелина, — беспокоиться не о чем. Я к тебе еще зайду, чуть попозже.

Симон улыбнулся, встал, неторопливо вышел в коридор и скрылся у себя в комнате.

— Вот видите, это и есть гебефрения, — пояснила Миккелина.

— Гебефрения? — переспросил Эрленд.

— Мы не знаем, как так вышло, отчего. Но он вдруг перестал взрослеть. Остался таким же милым, добрым мальчиком, и хотя телом рос, как все другие люди, эмоционально навсегда остался четырнадцатилетним. Гебефрения — это разновидность шизофрении. Вот наш Симон — он как Питер Пэн. Болезнь иногда начинается в период полового созревания, но кто знает, может, Симон заболел и раньше. Он всегда был очень эмоциональный, чувствительный, ранимый мальчик, и когда на его долю выпало пережить весь этот ужас, что-то в нем сломалось. Он всю жизнь прожил в смертельном страхе и всегда чувствовал, будто виноват. Считал, что его долг — защищать маму, просто потому, что, кроме него, этот долг некому взвалить на плечи. Ведь он старший из братьев и самый сильный из нас. Хотя, может, все было наоборот и на самом деле он был из нас самым маленьким и несчастным.

— И он всю жизнь с юности провел в этом учреждении? — спросила Элинборг.

— Нет, он жил с нами со всеми вместе, пока мама не умерла. Это было, так, сколько же, двадцать шесть лет назад. Больные вроде Симона очень послушные, с ними легко находить контакт, но за ними требуется постоянный, круглосуточный уход. Мама все это обеспечивала до самой своей смерти. Он работал сборщиком мусора, когда в округе, когда в городе. Исходил весь Рейкьявик вдоль и поперек с палкой с гвоздем на конце, собирал брошенные бумажки в пакеты, пересчитывал их, всегда знал, сколько положил их в мешок…

Посидели, помолчали.

— И Давид Уэлч никогда больше не постучал к вам в дверь? — спросила Элинборг.

Миккелина заглянула ей в глаза.

— Мама ждала его до самой смерти, — сказала она. — Не дождалась.

Помолчали.

— Она позвонила ему с Хутора Туманного мыса в день, когда отчим вышел из тюрьмы, — продолжила она. — И дозвонилась, они поговорили.

— Но почему, — спросил Эрленд, — почему же в таком случае он не пришел? Ведь ему из казармы было до Пригорка идти не дальше, чем вашей маме с Туманного мыса?

Миккелина улыбнулась.

— Потому, что они заранее простились, — сказала она. — Его дорога лежала в Европу. Корабль отплывал в тот самый день, после полудня, и она звонила ему не рассказать об опасности и позвать на помощь, а попрощаться и пожелать удачи, уверить его, что с ней все в порядке. Он пообещал вернуться, как война закончится. И вероятнее всего, погиб в бою. Никаких вестей на этот счет ей приходило, но ввиду того, что он обещал, а с войны к ней так и не вернулся…

— Но почему же…

— Она считала, что Грим его убьет. Поэтому и вернулась домой одна. Не хотела звать его на помощь. Решила — это ее дело, ее и больше ничье.

— Но он знал, когда ваш отчим должен освободиться! И не мог не понимать, что Гриму известно о его романе с вашей матерью, — возразил Эрленд. — Как-то же ваш отчим про это прознал. Непременно ходили слухи.

— Вовсе необязательно. Про то, что у них любовь, в округе никто даже и не подозревал. Соседи не шушукались и так далее. Мы так и не сумели выяснить ни кто сказал отчиму, ни было ли это вообще. Скорее всего, Грим просто сам догадался.

— Но ребенок?..

— А что ребенок? Мама и Дейв понятия не имели, что она беременна.

Эрленд и Элинборг замолчали, пытаясь справиться с шоком от рассказа Миккелины.

— А что Томас? — спросил, тряхнув головой, Эрленд. — Что с ним стало?

— Томас умер. Не дожил и до пятидесяти двух. Дважды женился, дважды развелся. У него трое сыновей. Я не поддерживаю с ними связь.

— А почему? — удивился Эрленд.

— Он был как отец.

— В каком смысле?

— Прожил ужасную жизнь.

— В смысле?

— Стал таким же, как отец.

— Вы хотите сказать?..

Элинборг вопросительно посмотрела на Миккелину.

— Не умел держать себя в руках. Избивал жен. Избивал собственных детей. Пил.

— А что между ними было, между Томасом и вашим отчимом? Неужели?..

— Мы точно не знаем, — сказала Миккелина. — Едва ли это то, на что вы намекаете. По крайней мере, я надеюсь. А вообще стараюсь на эту тему не думать.

— А что он хотел сказать, я имею в виду, ваш отчим, когда лежал в могиле? «Ну давай же, пожалуйста!» — о чем это он просил? О пощаде?

— О, мы много раз об этом говорили с мамой, много-много раз, и мама пришла к определенному мнению. А я с ней согласилась.

— И на чем же вы сошлись?

— На том, что он знал, кто он такой.

— Не понимаю, — сказал Эрленд.

— Он прекрасно знал, кто он такой, что он за чудовище, и глубоко внутри понимал почему. Пусть даже никому никогда в этом не признавался. Теперь нам достоверно известно — у него была трудная юность. Но до того он был обыкновенный маленький мальчик, и даже когда вырос, связь с этим мальчиком не оборвалась. Что-то от этого мальчика осталось в его душе. И даже когда он обращался в исчадие ада и ярость и злоба его не ведали пределов, даже тогда тот маленький мальчик звал его, кричал что есть мочи, просил остановиться.

— Ваша мать была самая стойкая и бесстрашная женщина на всем белом свете, — сказала Элинборг.

— Могу я с ним поговорить? — нарушил молчание Эрленд.

— В смысле, с Симоном?

— Вы не против? Чтобы я зашел к нему, один?

— Понимаете, он никогда ни с кем не говорил об этом. За все эти годы — ни разу. Мама считала, что оно и к лучшему, притвориться, что ничего этого и в помине не было. Когда она умерла, я попыталась уговорить Симона раскрыться, но сразу же поняла, что надежды тщетны. Такое впечатление, будто он ничего не помнит — словно до того дня и не жил. Все, что было раньше, исчезло, растворилось в воздухе. Хотя, если я поднажму, он нет-нет да вспомнит что-нибудь. Но обычно он — как банковский сейф. Захлопнут наглухо. Живет в другом мире, счастливом, который сам себе выстроил.

— Так вы не против? — повторил Эрленд.

— Ну что вы, конечно нет, — сказала Миккелина.

Эрленд встал и вышел в коридор. Двери в палаты пациентов были большей частью открыты. Симон сидел у себя в комнате на кровати и смотрел в окно. Эрленд постучал по притолоке, Симон обернулся.

— Можно я у тебя посижу? — спросил Эрленд.

Не стал входить, пока Симон не позволит. Тот посмотрел на гостя, кивнул и повернулся обратно лицом к окну. На что он там смотрит?

В комнате был маленький письменный стол и рядом с ним стул, но Эрленд сел подле Симона на кровать. На столе лежали фотографии. Эрленд узнал Миккелину, а женщина постарше, видимо, мать семейства. Эрленд взял со стола фотографию женщины постарше — сидит за кухонном столом, одета в тонкое нейлоновое платье с цветным узором, какие были популярны несколько десятилетий назад, в народе их звали «экономные мешки», по названию сети супермаркетов, чуть улыбается, но выражение лица задумчивое, загадочное. Рядом с ней сидит Симон, согнулся пополам от смеха. Интересно, где снято? Похоже на кухню у Миккелины.

— Это твоя мама? — спросил он Симона.

Симон посмотрел на фотографию:

— Да. Это мама, она умерла.

— Я знаю.

Симон повернулся лицом к окну, а Эрленд положил фотографию обратно на стол. Помолчали.

— Что ты там разглядываешь? — спросил Эрленд.

— Мама сказала мне, что все в порядке, беспокоиться не о чем, — сказал Симон, не отводя взгляда от окна.

— Так оно и есть, — подтвердил Эрленд.

— Так, значит, ты никуда не собираешься меня уводить?

— Нет, что ты, никуда я не собираюсь тебя уводить. Мне просто хотелось с тобой познакомиться.

— Может, мы подружимся.

— Обязательно, — ответил Эрленд.

Замолчали, оба повернулись лицом к окну.

— У тебя был хороший папа? — ни с того ни с сего спросил Симон.

— Да, — сказал Эрленд. — Лучший на свете.

Помолчали еще.

— Хочешь рассказать мне про него? — нарушил молчание Симон.

— Да, конечно, когда-нибудь я тебе все про него расскажу, — сказал Эрленд. — Он…

Эрленд замолчал.

— С ним что-то случилось?

— Он потерял сына.

Помолчали, посмотрели в окно.

— Я только одну вещь хотел у тебя спросить, — сказал Эрленд.

— Что же?

— Как ее звали?

— Кого?

— Твою маму.

— Зачем тебе это знать?

— Миккелина мне все про нее рассказала, но так и не назвала имени.

— Ее звали Маргрета.

— Маргрета, — повторил Эрленд.

В этот миг в дверях палаты появилась Миккелина, Симон заметил ее, встал с кровати и шагнул ей навстречу.

— А как же ягоды? — спросил он. — Неужели ты не принесла мне ягод?

— Я принесу тебе ягод осенью, — ответила Миккелина. — Осенью обязательно принесу тебе ягод.