Эрленд поехал в самый старый район столицы, близ порта, размышляя о Еве Линд и о Рейкьявике. Он-то сам «приезжий», всегда так о себе думал, несмотря на то что прожил в городе, считай, всю сознательную жизнь и был свидетелем, как столица расползается все шире и шире, через заливы и холмы, по мере того как пустеют в стране хутора. Новый город, новые районы, все чуть не лопается от народа, которому больше не любо или невмоготу жить в рыбацких поселках, в долинах и горах, который приезжает в столицу, чтобы строить новую жизнь, но отрывается от корней своих и оказывается в единый миг и без прошлого, и без ясного будущего. Впрочем, ему-то, Эрленду, в этом городе всегда сопутствовала удача — но так, как сопутствует она предприимчивому иностранцу.

Атли лет двадцать, тощий, что твой скелет, рыжий, весь в веснушках, на верхней челюсти недостает зубов, лицо вытянутое, вообще выглядит болезненно и кашляет, как туберкулезник или заядлый курильщик. Бадди не подвел — Эрленд нашел его там, где тот подсказал, в «Кафе на Восточной улице». Атли сидел один за пустым столом с пустым же бокалом из-под пива. Кажется, спит, голова свисает на грудь, руки перекрещены. Одет в грязную зеленую зимнюю куртку с кожаным воротником. Точь-в-точь как описал Бадди.

Эрленд присел к спящему за стол:

— Это ты будешь Атли?

Ноль реакции.

Эрленд огляделся — в заведении темно, народу почти нет, занята пара столиков. Из динамиков льется песенка в стиле кантри, печальный певец печальным голосом печально поет о былой любви, которой уж больше нет. За стойкой на высоком табурете сидит бармен и читает томик «Ледяных людей».

Эрленд повторил вопрос, с тем же результатом, после чего схватил юношу за плечо и хорошенько тряхнул. Тот очнулся и тупо уставился на Эрленда.

— Еще пива? — предложил Эрленд и попробовал улыбнуться. Получилась, как обычно, гримаса.

— Ты кто такой? — спросил Атли.

Если по лицу судить, дебил дебилом.

— Я ищу Еву Линд. Я ее отец, и у меня очень мало времени. Она позвонила и позвала на помощь.

— Ты что, тот самый легавый?

— Да, я тот самый и есть.

Атли расправил плечи, уселся поудобнее и огляделся вокруг.

— А почему ты меня спрашиваешь?

— Мне известно, что ты с Евой знаком.

— Откуда?

— Знаешь, где она сейчас?

— Пивка мне нальешь?

Эрленд посмотрел на Атли и подумал, а правильно ли он поступает, но решил, что в таком цейтноте сойдет. Встал, в два шага подошел к бару и потребовал большой бокал пива. Бармен нехотя оторвал глаза от злоключений «Ледяных людей», с выражением нескрываемого сожаления на лице отложил книгу и слез с табурета. Эрленд потянулся за кошельком и обернулся — Атли и след простыл. Что такое? А, смотри-ка, входная дверь только что захлопнулась. Бармену оставалось только удивленно наблюдать, с полным бокалом в руке, как заказчик выбегает на улицу.

Атли что было сил мчался в сторону Каменного поселка. Сил этих, однако, имелось немного, поэтому вскоре ему пришлось перейти на шаг. Оглянувшись, он увидел преследователя и попытался ускориться, но не тут-то было, дыхалка не та.

Настигнув Атли, Эрленд с разбега хорошенько его толкнул, и тот с воплем рухнул наземь. Из карманов выкатились две склянки с таблетками, Эрленд их поднял. Похоже на экстази. Стащил с Атли куртку, тряхнул ее — раздался звон, ага, значит, у него еще есть. Опустошил карманы, пересчитал добычу — с таким количеством медикаментов можно аптеку открывать.

— Они… меня… убьют, — пропыхтел Атли, пытаясь перевести дух и одновременно встать на ноги.

Народу на улице почти нет. По другой стороне прогуливается пара средних лет — сначала наблюдали за погоней, но как увидели, чем Эрленд занят, поспешили ретироваться.

— Ты даже представить не можешь, как глубоко мне на это плевать, — сказал следователь.

— Не забирай у меня склянки. Ты не знаешь, они же…

— Кто они?

Атли прислонился к стене дома, его стало трясти, из носа потекло.

— Это мой последний шанс, — сказал он.

— Срать я хотел, какой это у тебя шанс, последний или предпредпоследний. Где ты видел Еву?

Атли втянул носом воздух и истекающие сопли и поднял голову. Выражение лица вдруг стало осмысленным — кажется, у него появился план.

— О'кей.

— Ты о чем?

— Если я скажу тебе, где в последний раз видел Еву, ты вернешь мне склянки?

Эрленд задумался.

— Если ты не соврешь и я правда найду Еву, отдам тебе твое добро. Если соврешь, я вернусь и закатаю тебя в асфальт.

— О'кей, о'кей. Ева заходила ко мне сегодня. Кстати, встретишь ее, напомни, она мне должна. Херову тучу бабла должна. И я ей ничего не дал. Я беременным телкам таблетки не продаю.

— Ну еще бы, — сказал Эрленд. — По тебе сразу видно, ты человек с принципами.

— Пришла ко мне с этим своим пузом, что твой барабан, и стала мне плакаться, а как я ей дал от ворот поворот, устроила скандал, а потом ушла восвояси.

— Знаешь куда?

— Представления не имею.

— А где она живет?

— Пизда с ушами, денег у нее нет, понимаешь. Пришла ко мне и хнычет «у меееняяяя неееет деееееенег». А как я буду отдавать товар без денег, они ж меня без денег укокошат.

— Ты знаешь, где она живет?

— Живет? Да нигде она не живет. Бродяжничает, валяется тут и там. Поживет где-нибудь пару дней, потом съебывает. Думает, ей товар полагается бесплатно.

Атли аж фыркнул от возмущения пополам с презрением.

— Думает, на халяву это ей будут давать. По доброте душевной. А мне оно достается за просто так, что ли?

Говорит с присвистом, что неудивительно при таком дефиците зубов. Видок-то поменялся, только стал еще смешнее — этакий мальчишка-переросток в загаженной курточке изображает из себя мужчину.

Из носа опять потекло.

— Ну и куда она могла от тебя направиться? — не отставал Эрленд.

Атли заглянул ему прямо в глаза, опять втянул носом сладкую смесь из соплей и воздуха.

— Так ты вернешь мне склянки?

— Где она?

— Если я тебе скажу, вернешь?

— Где она?

— Если скажу тебе, где Ева Линд.

— Только если не соврешь. Где она?

— Она ко мне не одна приходила сегодня, а с подружкой.

— Кто такая?

— Я знаю, где живет эта подружка.

Эрленд сделал шаг вперед.

— Получишь все обратно сполна, — сказал он почти что на ухо Атли. — Что еще за подружка?

— Зовут Рагга. Живет в двух шагах отсюда. На улице Трюггви. Знаешь большой дом, с набережной видно? Вот в нем, на самом верхнем этаже.

Атли несколько нерешительно протянул руку:

— Ну, о'кей? Ты же пообещал. Отдавай товар. Ты же обещал.

— Дурачок, ну как я могу отдать тебе «товар»? — горько усмехнулся Эрленд. — Никак не могу. А кабы у меня было время, я бы проводил тебя вместе с товаром на Окружную улицу и сдал с потрохами в каталажку. Так что можешь быть доволен, кое-что ты все-таки выиграл — остался на свободе.

— Нет, ты чего, они же меня прирежут! Ты чего! Пожалуйста, плиииииз, отдай мне таблетки! Отдай!!!

Эрленд повернулся спиной к скулящему барыге и пошел прочь. Тот же остался дрожать у стены и, чтобы скоротать время, принялся ругаться на чем свет стоит да колотить в бессильной ярости собственной башкой о серый бетон. К удивлению Эрленда, объектом брани, разносившейся по окрестностям, был не обманщик-следователь, а сам Атли.

— Чертов придурок ты, Атли, мудило грешное, тупица, сраный кусок говна, дурак, дурак, дурак, дурак, понял, мудило, ты дурак, ты идиот, ты кретин…

Эрленда так заинтересовала тирада, что он обернулся — и увидел, как Атли со всех своих невеликих сил съездил самому себе по челюсти.

Дверь ему открыл маленький мальчик, от силы лет четырех. Волосы грязные и нечесаные, из одежды только пижамные штаны. Эрленд наклонился и протянул руку, чтобы погладить мальчика по голове, тот отстранился. Эрленд спросил его, дома ли родители, но мальчик лишь смотрел на него подозрительным взглядом и молчал.

— Хорошо, приятель, а скажи тогда, дома ли Ева Линд? — продолжил Эрленд.

Черт, ну почему все так медленно. Уже два часа прошло после звонка Евы. Я же не успею, и она… Нет, нет, эту мысль надо гнать к чертям. А что, если она… нет, ни к чему воображать, в какие именно она могла попасть неприятности, я же сам себя мучаю, а мне надо ее искать. Да и то, я уже знаю, с кем она была сегодня у Атли. Стало быть, скоро ее найду.

Мальчишка не проронил ни слова, повернулся спиной к гостю и скрылся во тьме квартиры. Эрленд пошел было за ним, но куда ему. Темно, как бы не споткнуться, лучше сначала свет зажечь. Пошарил руками по стенам, нашел несколько выключателей. Ни один не работал. Пришлось идти на ощупь. Зашел в ближайшую комнату, пытался зажечь свет там — получилось, под потолком загорелась одинокая лампочка. Пол, оказывается, ничем не покрыт, голый цемент. Повсюду валяются грязные матрасы, а на одном из них — еще и девушка в придачу. По виду немного моложе Евы, в протертых до дыр джинсах и футболке без рукавов. Рядом с ней на полу — открытая металлическая коробка, в ней два шприца. Чуть поодаль — бухта чего-то пластикового, то ли шланг, то ли непонятно что. С обеих сторон бухты по матрасу, на каждом — по спящему мужику.

Эрленд тихонько подошел к девушке и тряхнул ее за плечо. Ноль эффекта. Поднял ей голову, легонько потрепал по щекам. Так, вроде оживает. Эрленд поднял ее на ноги, попробовал выйти с ней в коридор — и тут она вдруг очнулась, открыла глаза. В полумраке Эрленд заметил стул, усадил ее. Девушка тут же уронила голову обратно на грудь. Эрленд дал ей еще одну пощечину, она снова пришла в себя.

— Где Ева Линд? — спросил Эрленд.

— Ева, — промямлила девушка.

— Ты с ней сегодня гуляла по городу. Куда она ушла?

— Ева…

Голова снова упала на грудь, тут Эрленд заметил, что в дверях стоит уже знакомый ему мальчишка, в одной руке кукла, в другой — пустая пластиковая бутылка. Он протянул ее Эрленду, а потом засунул горлышко себе в рот и стал втягивать в себя воздух. Эрленд посмотрел на мальчика, сжал зубы, а затем достал мобильный и вызвал подмогу.

Вошел врач «скорой помощи». Эрленд его и ждал.

— Мне нужно, чтобы вы сделали ей инъекцию, — сказал Эрленд.

— Инъекцию? — переспросил врач.

— Думаю, она под кайфом, скорее всего на героине. У вас налоксон какой-нибудь, или как его там еще называют, нарканти, есть? Я имею в виду, с собой?

— Ну да, но…

— Мне нужно с ней поговорить. Немедленно. Моя дочь в опасности, и эта девушка знает, где она.

Врач посмотрел сначала на девушку, потом на Эрленда и, подумав, кивнул.

Эрленд заранее уложил наркоманку обратно на матрас. Врач сделал свое дело, и через некоторое время она пришла в себя. В дверях стояли санитары из «скорой» с носилками в руках. Мальчишка прятался где-то в квартире. Двое мужчин как лежали бревнами на соседних матрасах, так и продолжали лежать.

Эрленд встал на колени рядом с головой постепенно приходящей в сознание девицы. Раскрыв глаза, та с удивлением уставилась на Эрленда и людей с носилками.

— Что происходит? — сказала она едва слышно, словно говорила сама с собой.

— Ты что-нибудь знаешь про Еву Линд? — спросил Эрленд.

— Про Еву?

— Вы с ней сегодня выходили в город. Я полагаю, она в опасности. Ты не знаешь, куда она направилась?

— С Евой что-то не в порядке? — спросила она и огляделась. — А где Кидди?

— Ты про мальчишку? Он прячется в другой комнате, ждет, когда ты очухаешься. Скажи лучше, где мне найти Еву Линд.

— А ты кто такой?

— Ейный папаша.

— Легавый?

— Он самый.

— Она тебя на дух не выносит.

— Я знаю. Так где она?

— Ей стало плохо. Я сказала, ей надо в больницу. Она и пошла туда.

— Плохо? В смысле?

— Живот заболел, так она сказала.

— И куда она пошла? И откуда?

— Мы мимо Крышки проходили.

— И куда она от Крышки направилась?

— В Националку, там как раз недалеко. Что, не дошла?

Эрленд поднялся на ноги и попросил у врача номер справочной Национального госпиталя. В справочной ответили, что никакой Евы Линд за последние часы к ним не поступало. Равно как и вообще женщин ее возраста, ни по «скорой», ни самостоятельно. Эрленд позвонил в родильное отделение и описал дочь, как смог, но дежурная сестра ответила, что похожих пациенток у них нет.

Не теряя больше времени, Эрленд выскочил наружу и на всех парах полетел к Крышке. Улицы совершенно опустели. Автобусная станция закрыта — уже полночь. Эрленд бросил машину и побежал на юг по Снорриеву шоссе, заглядывая в каждый переулок, в каждый дворик. Почти дойдя до госпиталя, он стал кричать и звать Еву по имени, но никто не отзывался.

Наконец он нашел ее — в луже собственной крови, в пятидесяти метрах от входа в старое здание родильного отделения. С учетом всего, что ему пришлось совершить, он не потерял много времени — и все равно опоздал. Трава вокруг красная, а джинсы можно выжимать.

Эрленд встал на колени рядом с дочерью и посмотрел в сторону госпиталя. Словно вчера он стоял под дождем на пороге, у этой самой двери, с Халльдорой под руку, в день, когда Ева появилась на свет. Неужели ей здесь же предстоит и умереть?

Эрленд погладил Еву по голове, размышляя, стоит ли пытаться поднять ее.

На каком она месяце? Кажется, на седьмом…

* * *

Она пробовала сбежать. Не однажды, дважды. Но с тех пор прошло много, много лет. Они тогда еще жили на Ключевой улице.

Второй раз, когда он, по его собственному выражению (в те времена с ним еще можно было поговорить про это), «потерял контроль над собой», отделил от первого целый год. Кстати, насчет «потери контроля над собой» она всегда была того мнения, что это чистейшей воды самообман. Ей, наоборот, казалось, что никогда он с такой абсолютной уверенностью не держит себя в руках, как когда поднимает на нее руку, когда вышибает из нее последнее дерьмо и поливает оскорблениями. Какие бы чудовищные вещи он ни говорил, какую бы нечеловеческую боль ни причинял, всегда в такие моменты он был холоден, бесстрастен, спокоен, расчетлив, наносил удары сознательно, четко понимая, что и как делает. Всегда, без исключений.

Со временем она поняла, что и ей надлежит стать такой же — холодной, расчетливой, — если она хочет иметь хоть малый шанс одержать над ним верх.

Первая попытка сбежать была заранее обречена на неудачу. Она совсем не готовилась, не понимала, что и как надо делать, какие возможности имеются, не знала, куда податься, и все же одним прекрасным февральским вечером взяла да и вышла на мороз и ветер с двумя своими детьми. Симон держал ее за руку, Миккелина висела на спине. Куда идти, она понятия не имела. Знала только, что в подвале оставаться больше не может.

Она поговорила со священником. Тот сказал, хорошая жена никогда не разведется с мужем. В глазах бога узы брака священны, пускай людям и приходится порой много терпеть, дабы узы эти не разорвались.

— Подумай к тому же о детях, — добавил священник.

— Я о них и думаю, — ответила она, а священник только расплылся в умильной улыбке.

Идти в полицию? Ну уж нет. Соседи вызывали полицию дважды, когда он ее бил, те приезжали, говорили, что семейная ссора зашла слишком далеко и ее надо прекратить, и уезжали. Оба раза она представала перед ними с разбитой губой и гигантским синяком под глазом, на что гости в форме говорили, мол, надо держать себя в руках. Соседям, понимаешь, жизни нет от криков из вашего подвала. Во второй раз, два года спустя после первого, полицейские решили провести с ним воспитательную беседу, вывели наружу. Она кричала, что он бьет ее, что хочет ее убить, что это уже не в первый раз. Полицейские в ответ спросили, что она пила. Она не поняла вопроса. Что ты пила, повторили они. Ничего я не пила, никогда в жизни не брала в рот ни капли! Что-то сказали ему снаружи у дверей и распрощались, пожав ему руку.

Когда полиция уехала, он хорошенько полоснул ее бритвой по щеке.

И вот вечером, когда он спал как убитый, она посадила Миккелину себе на спину и вывела потихоньку малыша Симона из подвала. Для Миккелины соорудила специальную коляску — нашла старую сломанную коляску на свалке и починила, — но тем самым вечером он в припадке ярости разломал ее к чертям собачьим, словно подозревал, что она решила сбежать.

Побег, как сказано, был совершенно не подготовлен. Пораскинув мозгами, она решила отправиться в Армию спасения, где ее и приютили на ночь. Родственников у нее не было — ни в Рейкьявике, ни где-либо еще. Он же, как проснулся утром и обнаружил, что дома никого нет, отправился на поиски. В бешенстве носился по городу в одной рубашке в дикий холод и наткнулся на них в тот самый миг, когда они выходили из здания Армии. Она его и не заметила — только вдруг кто-то взял и вырвал мальчика у нее из рук, а затем и девочку, и просто пошел обратно домой, молча, не проронив ни слова. Не посмотрел ни налево, ни направо, не говоря уже о том, чтобы оглянуться. Дети были слишком перепуганы, чтобы оказать сопротивление, только Миккелина протянула к ней руки и заплакала — но тоже беззвучно.

О чем она, в самом деле, думала? На что рассчитывала?

Ей ничего не оставалось, как поплестись вслед за ними.

А после второй попытки он пообещал ей убить детей, так что больше она уже не пыталась. Но во второй раз неплохо подготовилась. Решила, что начнет новую жизнь. Уедет в рыбацкий поселок на севере вместе с детьми, снимет комнату или маленькую квартиру, наймется работать на рыбзаводе и уж как-нибудь будет сводить концы с концами. Дала себе труд и время все спланировать. Для начала куда ехать? Конечно, в Мачтовый фьорд. Там полно работы, самые тяжелые годы минули, и туда устремился поток людей, ее с детьми никто и не заметит. Жить они сначала будут в общежитии с другими работниками, а там, глядишь, накопится денег и на собственную комнату.

Главное — это купить билет на автобус себе и детям, а он, дьявол, следит за каждой кроной, что приносит домой с работы в порту. Ей пришлось собирать деньги по крупицам, и долго ли, коротко ли, она насчитала, что на дорогу должно хватить. Сложила детям одежду в небольшую сумку, какие-то свои вещи, взяла заранее починенную коляску для Миккелины и вышла из дому, торопясь побыстрее добраться до автобусной станции, и на каждом перекрестке в ужасе оглядывалась по сторонам, словно ожидая увидеть за углом ненавистное лицо.

Как всегда, он вернулся домой в полдень и сразу же понял, что жена сбежала. Она хорошо знала, что еда обязательно должна быть готова к его приходу, и никогда не позволяла себе нарушать это правило — а сейчас еды нет. Коляски для маленькой уродки нет. Платяной шкаф стоит раскрытый. Куда-то подевалась сумка. Он тут же побежал в Армию спасения, помня, куда она направилась в прошлый раз. В Армии его ждала новость, что она там не появлялась, и «солдаты» сразу поняли — услышанное гостя не обрадовало. Посетитель не только не поверил, а решил проверить, для чего вломился в каждую комнату в здании, включая подвал, а не найдя нигде искомого, накинулся на предводителя Армии, по званию капитана, сбил его с ног и грозился убить, если ему не скажут, где она и дети.

Прошло некоторое время, прежде чем он смирился с фактом, что в Армии спасения она таки не появлялась. Тогда он отправился искать ее по городу, но на улицах она ему не попалась. Он заходил и в лавки, и в столовые, но ее словно след простыл. Ярости его и одновременно отчаянию не было предела, и к вечеру, раскаленный от гнева, он был вынужден вернуться в подвальную квартиру. В бешенстве перевернул все вверх дном, пытаясь обнаружить хоть что-нибудь, хоть какой-то намек, куда она могла направиться. Снова не найдя ничего, вломился в дом к ее двум подругам по работе, кричал, звал ее и детей по имени, а не получив ответа, убежал прочь, не попрощавшись и не извинившись.

Она добралась до Мачтового фьорда к двум часам ночи, почти весь день проведя в дороге. Автобус три раза останавливался, дабы пассажиры могли выйти, подышать свежим воздухом, размяться и пообедать, а может, и купить что-нибудь в придорожном ларьке. Она заготовила себе и детям провизию, хлеб и бутылку молока, но к концу поездки они все едва не умирали с голоду. Последняя остановка автобуса была в Приречье, у Залива Лугового мыса, — оттуда в Мачтовый фьорд ходил катер. И вот она стоит с двумя детьми у пристани, холодной ночью. Как-то ей удалось найти начальника рыболовецкой артели, тот отвел ей место в одном из домиков, выдал одеяла и два матраса для детей — в комнатке была кровать. Так они впервые спали на свободе. Дети заснули сразу же, а она лежала в кровати, и смотрела во тьму, и никак не могла справиться с дрожью — ее так трясло, она не выдержала и зарыдала.

Он нашел ее несколько дней спустя. Решил, что, быть может, она уехала из города, а уж если уезжать, то подальше, стало быть, надо идти на автобусную станцию. Там он расспросил народ и выяснил, что жена и дети сели на автобус, отправлявшийся на север, в Мачтовый фьорд. Он даже с самим водителем поговорил, а тот хорошо запомнил и женщину, и детей, особенно девочку-инвалида. Он тогда сел на следующий автобус в том же направлении и после полуночи оказался в Мачтовом фьорде. Порыскав по рыбацким домикам, он нашел начальника, разбудил его, и тот указал ему на нужный. Начальнику он объяснил все так — они собирались сюда вместе, но ему пришлось задержаться. Впрочем, возможно, надолго они тут не останутся.

Потом он пробрался в домик, где спали она и дети. Сквозь маленькое окошко с улицы лился слабый свет. Он перешагнул через детей и наклонился над ней, так что почти коснулся ее носа своим. Затем пихнул ее. Она спала как убитая. Тогда он пихнул ее еще раз, грубее, сильнее. Она открыла глаза — и он улыбнулся до ушей, увидев в ее глазах смертный ужас. Она думала закричать, но он зажал ей рот рукой.

— Неужели ты думала, что тебе в самом деле удастся сбежать? — угрожающе прошипел он.

Она смотрела на него глазами полными страха.

— Думала, все будет так просто?

Она отрицательно покачала головой.

— Знаешь, что мне больше всего хочется сейчас сделать? — прошипел он, не разжимая зубы. — Мне хочется взять твою уродку и утащить ее в горы, убить ее там и закопать, так что никто никогда ее не найдет. А людям скажу, мол, бедняжечка полезла купаться в море и утонула. И знаешь что? Я прямо сейчас это и сделаю. Чего ждать-то? А если ты хоть пикнешь, я убью и мальчишку. А людям скажу, мол, он тоже полез купаться и утонул.

Она глянула на спящих детей и завыла. Он снова широко улыбнулся и отнял руку.

— Я больше не буду, — зарыдала она. — Никогда! Больше не буду, обещаю. Прости меня. Пожалуйста. Прости. Не знаю, что на меня нашло. Прости. Я сошла с ума, я знаю. Я сошла с ума. Только детей не трогай. Бей меня, бей меня! Бей так сильно, как только сможешь. Так сильно, как только сможешь. Если хочешь, уедем сегодня же!

Он глядел на нее с отвращением. Дрожит, как сопля, блядь такая!

— А, вижу, ты хочешь, чтобы я это и правда сделал, — сказал он, заводясь. — Я понял, ты этого хочешь. Ну раз так, я пошел.

Он протянул руку — туда, где рядом с Симоном спала Миккелина. Она схватила его за плечи — ее трясло от ужаса.

— Смотри, смотри, — сказала она и ударила себя по лицу. — Вот, смотри.

Она стала рвать на себе волосы.

— Смотри!

Она уселась в кровати и со всех сил откинулась назад, головой об заднюю решетку. Так сильно, что потеряла сознание и рухнула на пол перед ним. Может быть, она не хотела так сильно удариться, но уж как получилось.

Они уехали наутро. Все эти дни она проработала на рыбзаводе, брала туда и детей, они играли там неподалеку или в каморке. Ей причиталась зарплата; разумеется, он отконвоировал ее в контору и сам забрал деньги. Начальнику сказал, что они с женой решили уехать обратно в Рейкьявик — с юга пришли кое-какие известия, и их планы изменились. Тот что-то написал на листке бумаги и велел отнести в контору; протягивая ей листок, посмотрел в глаза. Она хочет что-то сказать или ему только кажется? Стеснительная девушка, подумал начальник, но ошибся — это был страх.

— Что-то не так? — спросил начальник на всякий случай.

— Она в полном порядке, — сказал он и вытолкнул ее в дверь перед собой.

Вернувшись в подвал в Рейкьявике, он почему-то не тронул ее и пальцем. Она стояла посреди гостиной в своем плаще и ждала, что сейчас он изобьет ее так, как еще ни разу не бил, но ничего не произошло. Его, видимо, немного вышибло из колеи, когда она ударилась головой о кровать и потеряла сознание. Звать на помощь он не собирался, поэтому пришлось ему приводить ее в чувство самостоятельно — первый знак внимания с его стороны со дня, когда они поженились. Только она очнулась, он сказал ей, мол, она должна понять, ей никогда от него не уйти. Прежде он убьет и ее, и ее детей. Она — его жена, и так будет всегда.

Всегда.

Никогда больше она не пыталась от него сбежать.

Шли годы. Его мечты заделаться рыбаком разбились о скалы всего-то после трех выходов в море. Оказалось, у него ужасная морская болезнь, и к качке он так и не смог привыкнуть. Но мало того — оказалось, он жутко боится океана, и от этого животного страха он тоже не смог избавиться. Его трясло при одной мысли, что баркас пойдет ко дну. Он скулил, как забитый пес, при одной мысли, что его смоет за борт. Слово «шторм» при нем лучше было не произносить — как бы в штаны не наложил. В последний свой рейс его команда попала в отличную исландскую погодку — он перепугался до смерти, решив, что корабль как пить дать перевернется, заперся в кают-компании и плакал, как мальчишка, в голос, кричал, мол, настал последний час. Больше его в порту не видели.

Что до жены, то даже на жалость к ней он был не способен. В лучшем случае просто ее не замечал. Первые два года брака он, казалось, периодически испытывал хотя бы угрызения совести за то, что бьет ее, оскорбляет и доводит до слез. Но с годами даже слабые намеки на это растворились в воздухе, и то, что он с ней вытворял, перестало казаться ему неправильным, чудовищным, невозможным между супругами, а, напротив, стало в его глазах естественным и даже необходимым. Со временем она пришла к выводу, что побои и оскорбления, которыми он ее одаривает, демонстрируют его слабость и трусость как ничто другое. Чем сильнее он бил ее, тем слабее делался сам. Возможно, он тоже это понимал, где-то очень глубоко внутри. Но говорил, конечно, что это она во всем виновата. Орал на нее, мол, она заставляет его так с собой обращаться. Это ее вина, она получает от него по заслугам — потому что не умеет делать так, как он говорит.

Знакомых у них было мало, общих — и вовсе никого, и с тех пор, как они стали жить вместе, она очень быстро растеряла связи с внешним миром. В те редкие дни, когда ей встречались на улице давние подружки по работе, она не решалась рассказать им о том, что ей приходится терпеть от собственного мужа, и постепенно они перестали говорить о чем-либо важном. Ей было стыдно. Ей было стыдно за себя, что ее бьют и оскорбляют без малейшего повода. Ей было стыдно за синяки под глазами, за разбитые губы, за кровоподтеки по всему телу. Ей было стыдно за жизнь, которую она вынуждена вести, за жизнь, которую другим не понять, ужасную, уродливую, чудовищную. Она хотела скрыть все это от окружающих. Хотела спрятаться в каменном мешке, в который он же ее и заточил. Хотела запереться там изнутри, выбросить к черту ключ и молиться, чтобы этот ключ никто никогда не нашел. Она смирилась с его обращением. Каким-то немыслимым образом пришла к выводу, что такова ее судьба. Так ей на роду написано. И ничто не может этого изменить.

Дети — вся ее жизнь. Они стали ей друзьями, товарищами по несчастью, ради них она и жила, прежде всего ради Миккелины, а потом — ради Симона, особенно когда он подрос, и ради самого младшего, Томаса. Она сама выбрала детям имена. Он же их считай что не замечал — ну только если нужно было их чем-нибудь попрекнуть. Жрут, как свиньи, не напасешься на них. Вопят все время что есть мочи, спать не дают. Дети места себе не находили, когда видели, что он делает с их матерью, и сами до смерти его боялись. Когда он ее колотил, она думала только о них, и это помогало ей держаться.

И он сумел-таки вышибить из нее ту малую толику самоуважения, что у нее была. От природы скромная, непритязательная, она всегда всем хотела доставлять радость, всем стремилась помогать, вела себя любезно и даже услужливо. Застенчиво улыбалась, когда с ней заговаривали, ей требовались недюжинные усилия воли, чтобы не покраснеть. Для него все это были признаки слабости, а на слабость, единственный свой источник силы, он кидался как коршун — оскорблял и поносил ее, так что в конце концов от нее самой не осталось и следа. Вся ее сущность стала относительной, отсчитывалась от него. Кто она? Его прислуга, внимательный наблюдатель за его настроением. Дело зашло так далеко, что за собой она следить бросила. Перестала причесываться, перестала думать, как выглядит. Ссутулилась, под глазами появились мешки, лицо избороздили морщины, кожа стала серой, голова поникла — казалось, она боится даже смотреть прямо перед собой, как люди. Некогда пышные, красивые волосы теперь выглядели мертвыми, бесцветными, лежали на темени кучей грязного белья. Она обрезала их как попало кухонными ножницами, когда ей казалось, что они слишком отросли.

Или когда ему так казалось.

Блядь подзаборная. Уродина. Вот кто она такая.