Эрленд оставил коллег следить за делами на Северном болоте и отправился на Баронскую улицу встречаться с патологоанатомом. Тот заканчивал исследование тела Хольберга, как раз закрывал его простыней, когда вошел Эрленд. Тела Ауд нигде не было видно.

— Ну что, нашли девочкин мозг? — спросил врач.

— Нет, — ответил Эрленд.

— Я поговорил со своей старинной подругой, она профессор на медицинском факультете Университета Исландии, объяснил ей, в чем дело. Я вас не спросил, но, надеюсь, вы не против. Она не удивилась, что мозга мы не нашли. Помните, есть такой рассказ у Халльдора Лакснесса?

— Про Навуходоносора? Конечно, я как раз вспоминал его в последние дни, — сказал Эрленд.

— Называется «Лилия», кажется, не так ли? Я давно его не перечитывал, но там, кажется, такой сюжет — два студента-медика похищают тело, а вместо него в гроб кладут камни. В те дни никто не следил за органами и телами, Лакснесс совершенно прав. Тем, кто умирал в больницах, делали вскрытие, если только это не запрещала полиция, собственно, вскрытия проводились в анатомических театрах для студентов. Иногда изымались органы, какие угодно и в любом количестве. А потом тело зашивали и покойника хоронили, как полагается. В настоящее время все совсем по-другому. Аутопсию делают только в случае согласия родственников, а органы изымаются, только если соблюден ряд обязательных условий. Так что в наши дни никто ничего не ворует.

— Вы в этом уверены?

Врач пожал плечами.

— Мы ведь не об органах для трансплантации ведем речь? — уточнил Эрленд.

— Это совершенно другое дело. Как правило, люди соглашаются отдать органы покойных родственников, если речь идет о жизни и смерти.

— А где находится исландский банк органов?

— Да в одном этом здании их тысячи, — ответил врач. — Прямо здесь, на Баронской улице. А самая большая коллекция в Исландии — коллекция Нильса Дунгаля, он был деканом медицинского факультета в первой половине двадцатого века.

— Вы можете меня проводить туда? — спросил Эрленд. — Ведь там, наверное, есть список, откуда органы?

— Разумеется, все тщательно задокументировано. Я взял на себя смелость проверить сам, но для вас ничего не смог найти.

— Ну и где же тогда мозг нашей девочки?

— Вам лучше поговорить с моей подругой, посмотрим, что она скажет. Думаю, в университете тоже есть свои реестры органов.

— Почему вы мне сразу об этом не сказали? — спросил Эрленд. — Сразу, как поняли, что мозга в черепе у девочки нет? Вы что-то подозревали, не так ли?

— Поговорите с моей подругой. Думаю, я вам и так рассказал больше, чем должен был.

— Значит, в университетской коллекции есть свой реестр?

— Да, насколько мне известно.

Врач записал для Эрленда координаты своей знакомой и попросил оставить его в покое — ему нужно работать.

— То есть вы знали про Кунсткамеру, — сказал Эрленд.

— Да, один из залов в этом здании называли Кунсткамерой, — ответил врач. — Его закрыли некоторое время назад. Не спрашивайте меня, что стало с содержимым, я не имею ни малейшего понятия.

— Мне только кажется или вам неудобно об этом говорить?

— А ну прекратите немедленно!

— Что?

— Прекратите, я сказал!

Профессора, к которой Эрленда послал патологоанатом, звали Ханна, она возглавляла медицинский факультет Университета Исландии. На Эрленда смотрела таким взглядом, словно он раковая опухоль на нежном теле ее кабинета и его следует удалить при первой же возможности. Немного моложе Эрленда, очень строгая, говорит быстро и отвечает, не задумываясь, сразу дает понять, что никаких шуточек или разговоров вокруг да около терпеть не намерена. Едва только Эрленд принялся издалека излагать, зачем пришел, как его перебили и потребовали выкладывать все начистоту, да побыстрее. Эрленд улыбнулся про себя — Ханна сразу ему понравилась, не пройдет и получаса, подумал он, как мы перегрызем друг другу глотки. Одета в темный костюм, несколько полновата, невысокого роста, никакой косметики, блондинка, выражение лица серьезное, взгляд пронзительный.

Хорошо бы увидеть, как она улыбается.

Этому его желанию сбыться было не суждено.

Когда он пришел, Ханна читала лекцию. Эрленд постучался в аудиторию и спросил, не здесь ли она, — словно заблудился в коридорах университета. Профессор попросила его подождать окончания занятий, и Эрленд добрую четверть часа простоял в коридоре, как будто его выставили из класса за плохое поведение. Затем дверь аудитории распахнулась, и Ханна вышла оттуда маршевым шагом, не оглядываясь на Эрленда, прошествовала мимо, бросив на ходу, чтобы он следовал за ней. Это было не так легко — казалось, за каждый его шаг она успевает сделать два.

— Представления не имею, чего полиция может от меня хотеть, — произнесла она в воздух, лишь немного обернувшись, как бы проверяя, что Эрленд не слишком далеко отстал.

— Скоро узнаете, — задыхаясь, сказал Эрленд.

— Весьма на это рассчитываю, — ответила Ханна и открыла следователю дверь в свой кабинет.

Эрленд изложил ей, зачем пожаловал. Слова гостя на миг повергли хозяйку кабинета в задумчивость, и пока она молчала, Эрленд воспользовался моментом и коротко рассказал ей историю Ауд и ее матери, добавив несколько слов о диагнозе и собственно о том, что мозга в черепе девочки не обнаружено.

Молчание длилось еще некоторое время, после чего Эрленда спросили:

— Повторите, в какую больницу ее госпитализировали?

— В Кевлавикскую. Скажите, откуда вы берете образцы органов для занятий со студентами?

Ханна ошеломленно посмотрела на Эрленда:

— Не понимаю, к чему вы клоните.

— Если я правильно понимаю — ведь я не эксперт, — сказал Эрленд, — у вас на факультете используются человеческие органы, для обучения. Кажется, вы их называете биообразцы. Мой вопрос очень простой — откуда вы их получаете?

— Мне кажется, что я совершенно не обязана что бы то ни было сообщать вам на этот счет, — ответила Ханна и принялась разбирать бумаги у себя на столе, словно пытаясь показать, что у нее и без Эрленда дел хватает и его вопросы не заслуживают ее внимания.

— Нам очень важно понять, — сказал Эрленд, — нам в полиции очень важно понять, где находится мозг девочки, если он не уничтожен. Вероятно, какая-то информация содержится в ваших архивах. Мозг поступил на исследование после смерти девочки, но на положенное место его не вернули. Вполне возможно, что история тут простая — для качественного изучения опухоли потребовалось длительное время, а девочку нужно было уже хоронить. Я полагаю, что ее мозг оказался у вас — где же еще храниться органам, как не в университете и больницах. Так что не думайте, будто можете задирать передо мной нос, — я могу вам и вашему каменному личику устроить массу неприятностей, а заодно университету и всем остальным. Вы прекрасно знаете, журналисты умеют вынуть душу из кого угодно — так вот я, по случаю, хорошо знаком с парой людей из прессы и телевидения, и мне стоит только попросить, как они запросто организуют вам очень веселую жизнь.

Ханна посмотрела Эрленду прямо в глаза, тот и не подумал тушеваться. Так они смотрели друг на друга некоторое время.

— Сколько веревочке ни виться… — выдохнула Ханна.

— А все конец будет, — закончил Эрленд за нее. — Разумный подход, рассказывайте.

— В таких делах руководствовались лишь одним правилом, но вы сами понимаете, я ничего не могу вам сказать. Все эти вопросы крайне деликатные.

— Поймите, я не занимаюсь расследованием пропажи мозга девочки как таковым, — сказал Эрленд. — Я не утверждаю даже, что эта пропажа — преступление, у меня нет никаких оснований предполагать, что мозг украли. По мне, вы можете делать с трупами все, что вам заблагорассудится, если только эти действия не выходят за пределы разумного.

Выражение лица у его собеседницы стало еще свирепее.

— И если готовить будущих врачей иначе нельзя, то я уверен, многие люди согласятся считать ваши действия оправданными. Но это все высокие материи, а у меня дело очень простое и приземленное. Мне нужно найти один конкретный орган для проведения нового его исследования, так что если вы можете помочь мне отследить его судьбу с момента извлечения из тела умершей и до сего дня, то я буду вам чрезвычайно признателен. Эта информация нужна мне лично, в частном порядке.

— В каком смысле «вам лично»?

— В том смысле, что я не намерен давать этому делу ход, что бы там ни выяснилось. Нам нужно найти этот мозг, вот и все. Плюс меня интересует, почему нельзя было взять образец, почему потребовалось извлекать мозг целиком.

Ханна задумалась.

— Я, разумеется, не знаю подробностей истории, которой вы занимаетесь, но сегодня действуют более строгие правила насчет аутопсий, чем тогда, — сказала она, помолчав. — И если вас интересует практика шестидесятых годов, то ничего нельзя исключать. Вы говорите, что девочку вскрыли, несмотря на протесты матери. Таких случаев в те годы было сколько угодно. Сегодня — другие правила, родственников немедленно извещают о смерти и сразу же испрашивают разрешения на аутопсию. И если они возражают, ничего не делают — за исключением каких-то абсолютно особых случаев. Случай, о котором вы говорите, однако, относится как раз к числу таких исключений, самых тяжелых. Потерять ребенка — жуткая трагедия для родителей, и в этой ситуации не у всех врачей хватает смелости официально испросить у них разрешения на вскрытие.

Помолчали еще.

— Кое-какие записи у нас уже оцифрованы, — продолжила она, — остальное в архивах в нашем же здании. Записи весьма подробные. Самая крупная больничная коллекция органов расположена на Баронской улице — как вы сами понимаете, основное обучение проходит не в университете, а в клиниках. Знания получают из практики.

— Патологоанатом почему-то не захотел показывать мне банк органов, а сначала попросил поговорить с вами, — сказал Эрленд. — Я не понимаю почему, при чем здесь вы и университет?

— Давайте посмотрим, что у нас есть в компьютерной базе, — сказала Ханна, пропустив вопрос Эрленда мимо ушей.

Она встала и подошла к не замеченной ранее Эрлендом двери в боковой стене, отперла ее ключом и ввела пароль на клавиатуре рядом с замком. Дверь открылась, и Ханна предложила Эрленду последовать за ней в просторный зал без окон, где вдоль стен стояли шкафы с ящиками, а посередине — столы с компьютерами. Профессор еще раз спросила у Эрленда имя девочки и дату ее смерти, ввела их в поисковую систему.

— В базе ее нет, — задумчиво сказала она, глядя в монитор. — Покамест оцифрованы лишь данные с 1984 года. Мы собираемся перевести в электронную форму все архивы, но пока дошли только до 1984-го.

— Значит, то, что меня интересует, хранится вот в этих шкафах, — сказал Эрленд.

— Вообще-то у меня на все это нет времени. — Ханна посмотрела на часы. — Мне давно пора читать следующую лекцию.

Все же она окинула взглядом ящики, подошла к одному из них, прочла надпись над ручкой, перешла к другому, затем к третьему. Тут и там она вынимала ящики, проглядывала папки, но все быстро задвигала на место.

И что только хранится в этих папках?

— У вас тут истории болезни?

Ответом ему был раздраженный стон.

— Только не говорите мне, что вы к нам по делам Комитета по неприкосновенности частной жизни, — добавила она и с грохотом закрыла очередной ящик.

— Я просто спросил.

Ханна открыла еще один ящик.

— Вот, смотрите, тут есть что-то на тему биообразцов, — сказала она. — 1968-й год. Есть кое-какие имена, но вашей девочки тут нет.

Она задвинула ящик на место, вытащила соседний.

— А тут еще несколько дел на ту же тему. Так, постойте-ка. Вот она, кажется, ваша Ауд, и ее мать тоже. Да, это они.

Ханна пробежала глазами бумаги.

— Да, изъят один орган, — произнесла она, словно говорила сама с собой. — Место изъятия: Кевлавикская больница. Разрешение родственников — прочерк. Отметок об уничтожении органа нет.

Ханна закрыла папку.

— В нашем банке ее мозг не числится.

— Можно я гляну? — спросил Эрленд, даже не пытаясь скрыть свой жаркий интерес к папке.

— Вы ничего нового не узнаете, — сказала Ханна, убирая папку в ящик и задвигая его на место. — Я сообщила вам все, что вам следует знать.

— Что там сказано? Что вы от меня скрываете?

— Ничего. А теперь мне пора к студентам.

— Хорошо, не смею вас задерживать. Но через час-другой вернусь — и не один, а с ордером на обыск. Так что, если не хотите оказаться за решеткой, позаботьтесь, чтобы эта папка была на своем месте.

И Эрленд направился к выходу.

— Вы обещаете, что никто, кроме вас, не узнает о содержимом этой папки? — прозвучал вопрос, когда Эрленд уже почти закрыл за собой дверь.

— Я вам все уже сказал. Эта информация нужна мне лично, в частном порядке.

— Хорошо, смотрите. — Ханна вынула папку из ящика и вручила ее Эрленду.

Эрленд вернулся и погрузился в изучение содержимого. Ханна достала из кармана пачку сигарет и закурила — не обратив ни малейшего внимания на табличку «Курить запрещено». Вскоре комната наполнилась табачным дымом.

— Кто такой этот Эйдаль? — спросил Эрленд, дочитав до конца.

— Один из самых знаменитых медиков-исследователей в Исландии.

— Очень мило. И это вы хотели от меня скрыть? Не понимаю зачем. Могу я с ним поговорить?

Ответа не последовало.

— В чем дело? — повторил свой вопрос Эрленд.

Ханна тяжело вздохнула. Ясно, обдумывает, говорить или нет.

— Говорят, у него дома хранится известное количество органов, — сказала она, помолчав.

— Он коллекционирует органы? — удивился Эрленд.

— Не знаю, но говорят, у него дома есть нечто вроде коллекции.

— Коллекционер органов, любопытно.

— Не знаю, коллекционер он или нет, но говорят, что у него дома есть сколько-то склянок.

— Надо полагать, мозг девочки хранится у него, — сказал Эрленд. — В этих бумагах написано, что он получил ее мозг для исследования. В чем проблема, почему вы не хотели, чтобы я это знал?

— Эйдаль — один из ведущих наших исследователей, — процедила Ханна сквозь сжатые зубы.

— Который держит у себя на полке мозг четырехлетней девочки!!! — заорал Эрленд.

— Я сразу смекнула, вы не из тех, кто способен понимать ученых.

— Чего тут понимать-то?!

— Зачем только я пустила вас к себе в кабинет!!! — рявкнула Ханна.

— Эту фразу мне уже приходилось слышать, — парировал Эрленд.