В глубине студёного моря, рассекая воду могучими винтами, глухо и тяжело рокоча машинами, шёл корабль, который мы привыкли называть подводной лодкой. Всё в корабле было необычным — и его размеры, и форма, и зализанные обводы его боевой рубки, и отсутствие всяких выступающих частей, и даже окраска корпуса. Она была не шаровой, серой, какой обычно красят военные корабли, а тёмной, почти чёрной. И скорость корабля была необычно большой для подводных лодок, и шла она таким ходом необычно долго.

В её отсеках, у пультов управления стояли матросы, старшины и офицеры и, как на всяком военном корабле, чётко выполняли команды, отрывисто докладывали и не произносили лишних слов. Необычным было то, что лица всех без исключения выражали торжество, глаза возбуждённо блестели, и люди обменивались друг с другом короткими взглядами, как бы говоря: «Ну как, старина? Знай наших!»

Из динамиков корабельной трансляции раздавались команды вахтенного офицера, а потом все услышали не по-уставному взволнованный и радостный голос командира корабля:

— Товарищи! Друзья! Нас впервые движет сила покорённого атома!

Началась эпоха настоящего подводного плавания!

До этого, откровенно говоря, не было настоящих подводных кораблей — подводных лодок, а были ныряющие корабли, способные находиться и двигаться под водой различное, но ограниченное запасами энергии время. Поэтому и форма корпуса таких подводных лодок напоминала корпус надводного корабля, который должен рассекать волны и противостоять качке. И на корпусе лодки была хоть и узенькая, но палуба, чтоб по ней могли ходить люди, на палубе стояли одна или две пушки, чтоб лодка могла вести бой с надводными кораблями или самолётами противника.

С рождением атомного подводного флота многое на подводных кораблях в корне изменилось — они по-настоящему стали подводными, а не ныряющими, какими были все ранее строившиеся лодки. Запас энергии, заключённой в ядерном реакторе, позволил кораблю почти неограниченное время плавать под водой, требовалось лишь пополнять время от времени запасы, необходимые для нормальной жизни и боевой деятельности экипажа — провизии, пресной воды, боезапаса, уточнять своё местонахождение по солнцу или звёздам.

Ныне подводники стали единственными в мире моряками, которые, плавая в океане и море в самые сильные штормы и ураганы, не подвергаются качке. На глубине океан невозмутимо спокоен.

А раз так, то незачем делать форму корпуса подводной лодки приспособленной для рассекания волн на поверхности, и конструкторы придали корпусу такую форму, чтоб лодка могла легко, с наименьшими затратами мощности машин двигаться под водой. Всякий надводный корабль расходует часть мощных своих машин на рассекание поверхности воды и образование волн. На глубине волн не образуется, и лодка, как и рыбы, не испытывает волнового сопротивления. А раз лодке выгодно плавать под водой, то зачем ей верхняя палуба?

Главное оружие современных атомных подводных лодок — баллистические ракеты, или торпеды, или мины. Этим оружием лодка может поразить врага, не всплывая на поверхность. Поэтому нынешним подводникам пушки на палубе так же не нужны как шофёру — вожжи, танкистам — сабли, а мотоциклистам — шпоры и плётки.

И зачем покрывать корпус подводного корабля шаровой краской? Этот цвет близок к цвету поверхности моря, а вода, если смотреть на неё сверху, всегда тёмная, и поэтому у всех рыб спинки тёмные, почти чёрные, чтоб труднее различали чайки и бакланы, а снизу брюшко любой рыбы серебристое, так как поверхность воды блестит. Но на подводную лодку снизу смотреть никто не будет, а сверху во время войны за лодкой будут охотиться самолёты и вертолёты, и поэтому корпус лодки, наподобие спинок рыб, окрашивается в очень тёмный цвет.

С появлением атомного подводного флота многое изменилось в жизни подводников: от них потребовалось большое мастерство и знание самых передовых, самых последних достижений науки и техники. И наши подводники с честью справились со своими задачами.

В июне 1962 года атомная подводная лодка «Ленинский комсомол» под командованием капитана 2 ранга Жильцова прошла к Северному полюсу подо льдом. Руководитель этого похода контр-адмирал А.И. Петелин, командир подводного корабля капитан 2 ранга Л.М. Жильцов и механик капитан 2 ранга инженер Р.А. Тимофеев стали Героями Советского Союза. А через год подводники капитана 2 ранга Сысоева, всплыв точно на Северном полюсе, водрузили над торосами советский флаг.

Для того чтобы в море вышли такие корабли, понадобились годы упорной работы учёных, инженеров, рабочих...

В послевоенные годы один из наших учёных-атомников заявил:

«Если бы не война, не прекращение в связи с нею исследований, ни в чём бы мы не отстали от США, а, вполне вероятно, имели бы цепную реакцию и раньше 1942 года. Ведь уже в 1939 году в Ленинграде обсуждали всё то, что Энрико Ферми делал в 1942 году в США»

Ещё в 1940 году на общем собрании Академии наук СССР академик В.Г. Хлопин сообщил об открытии научными сотрудниками Радиевого и Ленинградского физико-технического институтов К.А. Петржаком и Г.Н. Флёровым явлений самопроизвольного деления ядер урана. В этом же году на всесоюзном совещании по физике атомного ядра И.В. Курчатов и Ю.Б. Харитон выступили с докладами об условиях осуществления цепной реакции. Курчатов направил в президиум академии план развития работ по высвобождению энергии атомного ядра.

С началом второй мировой войны со страниц иностранных научных журналов полностью исчезли сообщения о ядерных исследованиях. Это означало, что зарубежные учёные вплотную занялись созданием нового оружия — ядерного, — так решили многие наши физики, которые перед войной занимались решением этой проблемы.

* * *

В машине мчались трое, вобрав головы в плечи и ругаясь сквозь зубы. Они проклинали ясную погоду, этот полуразрушенный город с острыми черепичными крышами, его бесчисленные узорчатые железные ограды, его улицы. Улицы! Узкие, кривые, выложенные мелкой, аккуратной, как мозаика, каменной брусчаткой. На ней не дашь полный газ — врежешься на повороте в поваленный железный столб.

«Вот попали! Вот угораздило. Не проскочить».

Даже сквозь рёв автомобильного мотора и свист ветра в ушах был слышен вибрирующий гул бомбардировщиков.

«Гады, свой же город размолотят до конца!»

Регулировщица на перекрёстке, зажав под мышкой флажок, встревоженно смотрела в небо и срывающимися пальцами пыталась застегнуть на груди шинель.

Машина, обдав регулировщицу грязью, круто развернулась и некоторое время ехала на одних правых колесах.

— Гони! Гони! — кричал старшина Разлётов.

На заднем сиденье старшину подбрасывало так, что над бортом «виллиса» показывались голенища его сапог. Старший лейтенант Каравашкин держал левой рукой шофёра за затылок, не давая ему озираться и глядеть в небо, а сам пристально следил за бомбардировщиками. Их стая уже охватила полнеба.

Сколько же их! Действительно, сотрут город в порошок. Зачем? Ведь наши войска ушли дальше. В городе нет важных объектов. Неужели будут бомбить своё население? Правда, из-за нехватки металла гитлеровцы много бомб делают с железобетонными корпусами, эти бомбы взрываются плохо, а то и вовсе не взрываются... А может, это американцы? Разведка не сработала? Начнут швырять десятитонные бомбы, а взрыв каждой разносит вдребезги, целый квартал.

Шофёр, сжав зубы, подавшись вперёд, касался подбородком баранки и думал об этом чёртовом старшем лейтенанте Каравашкине. Носит его по немецким городам. И обязательно находит какие-то институты, лаборатории, копается в шкафах, листает бумаги, записывает и ничего не берёт. Что ему надо? А сегодня ему вздумалось ехать сюда — проверять, как легли снаряды нашей дальнобойной артиллерии, накрывшей тяжёлую батарею, окопавшуюся на городском кладбище. А зачем проверять? Ясно, что батарею подавили, если после огневого налёта она замолчала навсегда. Нет. Поехал — доказал начальнику штаба, что надо. Вот и попали. До этого кладбища своих лохмотьев не довезти.

— Наши! Наши! — закричал Разлётов.

Сквозь гул автомобильного мотора прорвался вой истребителей и трескотня авиационных пушек.

— Свернули! — крикнул Разлётов. — От бомб освобождаются.

Судорожно затряслась земля, с крыш домов посыпалась черепица. Каравашкин снял руку с затылка шофёра. Машина пошла тише. Старший лейтенант раскрыл планшетку и начал разглядывать карту города. В это время донёсся истошный вопль:

— Герр обер-лейтенант! Шнелль! Шнелль!

Машина остановилась. По тротуару, усыпанному битым стеклом и черепицей, спотыкаясь, бежал человек в разорванном лабораторном халате, его седые волосы растрепались, лицо было красным, глаза навыкате. Он стал вытаскивать Каравашкина из машины, бессвязно крича:

— Герр обер-лейтенант!.. Русиш зольдатен... Радиум! Радиум! Шнелль! Шнелль!

Визжало и трещало в небе, грохотало на окраинах; под ногами хрустело стекло. Каравашкин и Разлётов вслед за стариком спустились в подвал, прошли по длинному коридору, заваленному ящиками и тюками. Открыли стальную дверь.

В комнату проникал свет через два зарешеченных оконца под потолком. Кафельный пол, кафельные стены, покрашенный белой эмалью потолок; у стены плоские стеклянные шкафы, щиты с приборами, небольшая пирамида кирпичей тёмного цвета и снова заколоченные ящики. В углу возле квадратного колодца — чёрный сундук. В крышку его было ввёрнуто кольцо, от него к потолку шёл стальной трос. Перекинутый через блок, он спускался вниз к электрической лебёдке.

Старшина Разлётов с автоматом наготове встал в дверях, чтобы видеть комнату и коридор. Каравашкин подошёл к сундуку, потрогал, скребнул ногтем. Свинец. В одном месте металл блестел, словно обрызганный ртутью, — видимо, только что тут ковыряли чем-то острым. Звуки боя проникали в подвал вздрагивающим неровным гулом, словно за стеною вразнобой работали тяжёлые машины. Каравашкин смотрел на шкафы. На полках кое-где ещё стояли приборы. Он узнавал их постепенно, с трудом, как человек, только что пришедший в сознание. «А «гейгер» в точности такой же. Ну, конечно: все пользовались такими приборами. Камера Вильсона...» Каравашкиным завладели воспоминания. Профильтрованные временем, они были чистыми, как память детства.

Разлётов, цокая подковами сапог, подошёл к старику и, почему-то коверкая русские слова, мешая их с немецкими, стал расспрашивать, что «русиш зольдатен» делали и куда они сейчас делись. Каравашкин встряхнул головой, поправил портупею и посмотрел на старика. Разлётов прошёл в угол, к пирамиде кирпичей, взял один и выругался:

— Чёрт знает! С ума сошли, что ли? Бомбы чуть ли не из глины лепят, орудийные гильзы из кровельного железа делают, а кирпичи — из свинца!

Лицо Каравашкина очерствело, знакомое ощущение тревоги подымалось в его душе. Эта тревога зародилась ещё в прошлом году, когда он случайно встретился на обочине фронтовой дороги с Георгием Николаевичем, до войны заведовавшим отделом лаборатории... Каравашкин узнал его с трудом. Обросший, с воспалёнными глазами, на плечах помятые майорские погоны. Покурили, поговорили около часа — с той поры и зародилась смутная тревога, липкая и душная, как запах хлороформа.

— Так этот старик говорит... — прервал размышления Каравашкина Разлётов. Он подкинул кирпич в руке и швырнул его в угол. Пол вздрогнул, кафельные плитки треснули, как взорвавшийся капсюль-детонатор. Разлётов подошёл к Каравашкину. — Какие-то солдаты, в общем наши, по тревоге зашли сюда. Увидели что-то в колодце, вытащили и стали ковырять штыками. Старик не мог их отговорить и побежал за помощью.

«Ведь это же узко отраслевой технологический институт, а тут занимаются проблемами атомного ядра?.. А недавно в другом городе выяснилось, что в биологическом институте много последних работ было связано с радиоактивностью...» — размышлял Каравашкин. Старшина тронул его за рукав:

— Я его спрашиваю: куда делись солдаты? Старик не знает.

Каравашкин пожал плечами и сказал:

— Найдите кусок мела или что-нибудь вроде этого.

Старик присел на ящик, тяжело дыша, челюсть у него отвисла, глаза стали безучастными.

Старшина принёс кусок штукатурки. Каравашкин взял его, присел перед сундуком и стал выцарапывать. Разлётов вслух читал:

— Кон-тей-нер... Что это такое?

Каравашкин стёр рукавом буквы, подумал и решительно вывел: «Не трогать! Не вскрывать! Смертельно!» Выпрямился и строго взглянул на Разлётова:

— Стойте здесь до моего возвращения. Никого не пускать. И показал старику на дверь:

— А ну поехали в комендатуру.

Комендант города, капитан-связист, был только что назначен на эту должность, суетился и орал на всех без разбору, распираемый двумя чувствами: властью и растерянностью. Он отсылал Каравашкина в трофейную команду, но не знал, где она находится. Каравашкин требовал кого-нибудь из контрразведчиков. Капитан утих и послал связного...

А через несколько часов Разлётов и шофёр Кочкин, уставшие и голодные, в пудовых от налипшей грязи сапогах, перешагивали через поваленные деревья, обдирая руки о края разбитого мрамора и гранита, измеряли шагами расстояние до воронок от развалин часовни. Разлётов вспомнил сегодняшнюю встречу со стариком и тотчас прозвал своего начальника «герр обер-лейтенантом Каравашкиным» — здорово смешно звучит. Надо рассказать ребятам.

Стоя возле развалин, Каравашкин покрикивал то на старшину, то на шофёра, спрашивал, сколько шагов намеряли, в уме переводил шаги в метры и что-то отмечал остро отточенным карандашом на планшете. Он не замечал побелевших от усталости и злости глаз Разлётова и Кочкина, когда они подходили к нему, грязные и потные, и давал новые задания.

После тротиловой вони воронок, кислого запаха пожарищ, горелого тряпья воздух за городом казался особенно чистым. Из узорчато-прозрачных рощиц наплывали свежесть последнего снега, аромат прелой листвы, и всюду царил какой-то приятный, неуловимый, волнующий запах весны. Высоко в небе пролетела галка. В лучах садящегося солнца она поблескивала, как медная. Каравашкин, сидя с шофёром, смотрел на текущую под колёса машины дорогу, на причудливую длинную тень от машины, бегущую по рыжему краю поля, и думал о своём.

Вспоминались университетские товарищи, первые дни в научно-исследовательском институте. Как тогда спорили по поводу статей Энрико Ферми и Иды Ноддак. Первый заявил, что обнаружил ядра трансурановых элементов после облучения урана нейтронами. А вторая предполагала, что в этом случае ядра урана, вероятно, распадаются на ядра более лёгких элементов. Многие физики заявили, что это абсурд.

И только молодым фантазёрам, вроде Каравашкина, хотелось верить в вероятность невероятного. Когда это было? Кажется, давным-давно. А потом физики вдруг обнаружили появление бария в уране и тории после бомбардировки их нейтронами. Вновь разгорелись споры и в печати и в лабораториях. Спорили видные учёные и новички. Вспоминали опыты Ирен Кюри и югославского физика Савича, доказывавших, что ядра урана делятся. Их опровергали другие учёные. А потом, перед самой войной — да нет, война в Европе уже началась,— стали поступать вести из Копенгагена, где в лаборатории Нильса Бора укрылись от Гитлера немецкие физики Луиза Мейтнер и Фриш. Фредерик Жолио-Кюри опубликовал в Париже результаты своих работ по делению ядер урана. За полгода до нападения Гитлера на Советский Союз в «Журнале экспериментальной и теоретической физики» Академии наук СССР появилась статья наших учёных «Кинетика цепного распада урана». А потом грянула война. В раздумья Каравашкина ворвались вести с фронта, гомон райвоенкомата.

«Куда мне вас деть? — возмущался военком. — Ну, раз образование высшее — идите на ускоренные курсы младших лейтенантов».

...Да, тогда спорили, и всё-таки не верилось, что в глубине вещества сконцентрированы огромные силы, такая невероятно большая энергия. Это никак не укладывалось в обычном человеческом сознании, как не может уложиться в нём понятие о бесконечности мира, Вселенной, времени.

Каравашкин вытянул шею, подставляя разгорячённое лицо встречному ветру. «Неужели это скоро станет реальностью? Неужели эти спорные длинные и сложные расчёты, заканчивающиеся девятизначными цифрами выводов, действительно превратятся в тепло, свет, силу?» Это казалось далёким, как полёт на Луну.

...Однажды Игорь Васильевич, руководитель научно-исследовательских работ, заявил, что цепная реакция деления ядер урана близка к реальности, но ещё совершенно неясно, сможем ли мы ею управлять. Если не сможем, то произойдёт взрыв с бесполезным рассеиванием делящегося вещества, не успевшего вступить в реакцию, выделится так много тепла, что температура взрыва достигнет миллионов градусов. Вспышка окажется в сотни раз ярче Солнца, тепло пойдёт на расширение воздуха, и возникнет чудовищная ударная волна. Надо учесть и радиоактивные осколки деления. Потоки нейтронов вызовут радиацию окружающих предметов и почвы. Всё это будет более страшным и опасным, чем извержение вулкана...

Каравашкин оглянулся. На горизонте, на фоне заката, зловеще чернели развалины города.

А ведь этот маленький лейтенант из контрразведки, за которым посылал растерянный комендант, сразу встрепенулся, взял с собой троих автоматчиков и вместе с Каравашкиным помчался на машине. Значит, нашим кое-что известно. А знал ли тот старик, что и для чего он исследует? Наверняка нет. Проводил опыты по узкой программе. Все сбежали, а он остался с контейнером. Если б знал — удрал бы тоже. Каравашкин достал папиросу, начал щёлкать зажигалкой. Но ветер куролесил в машине и сдувал крохотное пламя.

Каравашкин вспомнил, что так же безуспешно он пытался прикурить в прошлом году. То ли дрянной был бензин, то ли истёрся кремень. День тогда был тусклый, накрапывал мелкий дождь. Рядом стонала, гудела, ругалась и грохотала фронтовая дорога. Прижавшись друг к другу, Каравашкин и Георгий Николаевич сидели на одном пеньке. Вокруг была мокрая трава, а ноги ныли от усталости.

Вспоминали общих знакомых. Георгий Николаевич становился всё рассеяннее и рассеяннее, смотрел куда-то мимо деревьев, тяжёлые покрасневшие веки, вздрагивая, опускались на глаза. Он вдруг сказал, перебив собеседника:

— Послушайте, Каравашкин, что вы думаете о заявлении Геббельса: «В глубоких шахтах Германии куётся новое оружие»? А?

Каравашкин хотел что-то ответить, но Георгий Николаевич не слушал.

— Или... как это... «Гитлер сожжёт Москву двумя литрами»? Они, видимо, считают, что произойдёт выделение огромного количества тепла? Почему литры, а не килограммы? — Он повернул к Каравашкину худое обросшее лицо, но смотрел куда-то вдаль, как бы сквозь собеседника. Мокрая плащ-палатка нелепо топорщилась на его плечах.

Георгий Николаевич достал папиросу, вытащил из кармана коробку спичек. Она размокла. Он скомкал её и выбросил. Каравашкин стал щёлкать зажигалкой. Из-под колесика вылетали белые искры и гасли.

— Постой, — сказал Георгий Николаевич, усмехнувшись, — у меня в сумке чудо техники есть, солдаты в день рождения подарили:

Он раскрыл плоскую баночку из полированной латуни, установил её на колене, потом достал серый камешек и обломок драчового напильника, резко им ударил по камню, густой сноп белых искр брызнул в баночку, и в её чёрном нутре появилось расширяющееся алое пятно. Георгий Николаевич протянул баночку Каравашкину, тот с папироской склонился к ней. В ноздри ударил едкий запах жжёной тряпки.

Закурив и закрыв баночку, Георгий Николаевич снова усмехнулся:

— Видал? Ударь посильнее — и, чего доброго, начнётся цепная реакция.

Сделав несколько затяжек, он снова задумался, снова прикрыл глаза и покачал головой.

Неимоверно трудно доказывать что-либо тем, кто себе верит больше, чем другим, и признаёт реальным только то, что можно пощупать рукой. Разве фотографии с короткими белыми штрихами и полосками могут быть для них доказательством, подтверждением сложных и непонятных расчётов? Но кажется, самые смелые прогнозы сбудутся, и в самом зловещем варианте.

...Машина остановилась возле аккуратного хутора, совершенно не тронутого войной. Он походил на пряничный домик из старинной немецкой сказки.

— Давайте, товарищ старший лейтенант, остановимся здесь, перекусим, водой машину заправим, — предложил шофёр.

Каравашкин молча кивнул, жуя папиросу. Щёлкнул зажигалкой. Она сразу загорелась.

— Я тоже пойду, — сказал Разлётов и посмотрел на старшего лейтенанта. Тот, не вынимая изо рта папиросы, громко раздельно произнёс:

— Герр обер-лейтенант Каравашкин...

Разлётов испуганно отпрянул, оторопело глядя на своего начальника. От него чего угодно можно ожидать, но читать чужие мысли...

Каравашкин задумчиво усмехнулся, и Разлётов понял, что тот тоже вспоминает сегодняшнего старика.

Залаяла собака, донёсся стук в дверь.

«Н-да. Порой учёному легче сделать открытие, чем доказать людям его практическую ценность...» И снова перед глазами мокрый лес и утомлённое лицо Георгия Николаевича. Он тогда сказал:

«Хоть гитлеровцы и разогнали всех лучших учёных, они рано или поздно должны были прийти к мысли о ядерной энергии. А особенно теперь, когда им надеяться больше не на что. Но это их не спасёт. Они всё равно не успеют. Мы их разгромим. А то, над чем они лихорадочно бьются, рано или поздно сделают другие и сделаем мы. Я написал несколько писем Игорю Васильевичу. Надо как можно скорее развёртывать работы в этой области. Изложил свои практические предложения. Пока хоть этим поможем ему. Я не сомневаюсь, что он по-прежнему настаивает на своём...»

Спустя несколько дней Каравашкин приехал в штаб армии по делам и зашёл в отдел кадров, чтобы узнать, где находится Георгий Николаевич. Вчера, промучившись всю ночь, Каравашкин тоже написал письмо своему учителю, которое, как и письмо Георгия Николаевича, начиналось словами: «Уважаемый Игорь Васильевич!» Но он не знал адреса профессора.

В коридоре и комнатах особняка стояла обычная штабная суета. Вошёл генерал, строго оглядел всех, заметил Каравашкина:

— Вы кто?

Каравашкин доложил.

— Здесь зачем?

Каравашкин стал объяснять, что вот ищет товарища по прежней работе на «гражданке». Генерал было пошёл в свой кабинет, но, услышав слово «физик», остановился, позвал Каравашкина к себе и потребовал у писаря какое-то дело. Ему тотчас принесли папку. Полистав бумаги, генерал испытующе посмотрел на старшего лейтенанта.

— Что вы делаете в этой артбригаде?

— Как что? — растерялся Каравашкин. — Служу, то есть воюю. Ну, занимаюсь инструментальной разведкой.

Генерал крикнул:

— Матюхина ко мне!

Прибежал высокий подполковник и застыл перед генералом. Тот показал большим пальцем на старшего лейтенанта и сказал:

— Его фамилия Каравашкин. Почему он здесь, у нас?

Подполковник сбивчиво объяснил, что командир артбригады просил штаб армии не откомандировывать Каравашкина, так как он хорошо организовал инструментальную разведку, а без него бригада ослепнет...

Генерал поднёс к самому лицу подполковника раскрытую папку и рявкнул:

— Смотрите, кто подписал шифровку!

Подполковник отшатнулся, опустил плечи и сразу вспотел. А генерал приказал:

— Немедленно оформить предписание и все документы. Личное дело вышлем потом. — И повернулся к Каравашкину: — Марш в бригаду. Два часа на сборы и сдачу дел. Чтоб через три часа вас не было в пределах дислокации армии.

— А куда?

— В Москву, в распоряжение Совета Обороны. Дальше не знаю.

Сидя в кузове трофейного бронетранспортёра, держа вещмешок на коленях, Каравашкин курил в кулак, смотрел на проносящиеся мимо силуэты развалин. Иногда их освещал трепетный свет: не то вспышки дальнобойных орудий, не то зарницы.

* * *

Руководство работами по освоению ядерной энергии правительство возложило на учёного-физика Игоря Васильевича Курчатова. С тех пор за ним закрепилось прозвище Генерал. И на самом деле, в тяжёлые военные годы Игорь Васильевич сумел разыскать разбросанных по всем фронтам и заводам страны физиков-атомников и собрать их в свой временный штаб, расположившийся в Пыжевском переулке Москвы. Каждого человека приходилось вырывать с боем, никто из начальников не хотел отпускать с фронта или работы хороших специалистов.

Первым практическим шагом было создание циклотрона. Его решили монтировать в пригороде Москвы Покровско-Стрешневе, в недостроенном здании травматологического института. Материалы и оборудование с началом войны были закопаны в землю в Ленинграде и сохранились. Уцелел и семидесятипятитонный электромагнит. Рабочие и инженеры «Электросилы» подготовили его к отправке, но вывезти такое сооружение из осаждённого Ленинграда оказалось невозможным.

Кстати, одной из главных причин, по которой немецкие физики не смогли создать атомное оружие, было то, что они не имели циклотрона. По этой же причине тормозились работы английских физиков в Кембридже. А американские учёные с помощью циклотрона получили хотя и ничтожное, но достаточное для исследований количество плутония.

На московских заводах, до предела загруженных военными заказами, стали изготовлять новый мощный электромагнит.

«Трудные были дни. Некоторые даже говорили: на фронте легче, там хоть на отдых отводят, — вспоминал впоследствии один из создателей циклотрона Л.М. Неменов. — Частыми были такие сцены. Группа специалистов рассматривает чертежи. Один из участников обсуждения вдруг опускает голову на руки и засыпает... Остальные забирают чертежи, отходят в сторонку и продолжают работать».

П.Т. Асташенков в книге «Академик И.В. Курчатов» сообщает, что в историю освоения ядерной энергии вошло имя А.К. Кондратьева. В те годы, когда он начал работать в лаборатории Курчатова, ему шёл только четырнадцатый год. Знакомясь с Курчатовым, он представился, стараясь говорить басом:

— Алексей Кузьмич Кондратьев.

— Значит, Кузьмич... Ну хорошо, работай, — ответил Игорь Васильевич новому сотруднику.

С тех пор, даже тогда, когда Курчатов приходил в ЦК партии, его обязательно спрашивали:

— Ну как поживает Кузьмич?

— Кузьмич растёт, как и наше дело, — обычно отвечал Игорь Васильевич.

Осенью 1944 года, когда сотни тысяч наших орудий обрушивали на фашистов ливень снарядов, к их победному грохоту присоединилась беззвучная стрельба в Покровско-Стрешневе. Разогнанные циклотроном, построенным в немыслимо короткие сроки в невероятно трудное время, ядра тяжёлого водорода — дейтроны — бомбардировали бериллиевую мишень. Под их ударами бериллий испускал нейтроны, которые замедлялись в парафине и били в ядра урана. Работы велись круглосуточно.

Почти одновременно с началом строительства циклотрона учёные занялись созданием урано-графитового реактора. Расчёт реакции был сделан Курчатовым, начинать работу он поручил И.С. Панасюку. По теоретическим расчётам, нужно было около пятидесяти тонн урана и несколько сотен тонн графита такой чистоты, о какой даже не думали на графитовых заводах. Надо было организовать работу цепи предприятий, производящих уран, начиная с рудников и кончая получением металлического урана.

21 декабря 1946 года в лаборатории начался большой аврал. Все сотрудники превратились в каменщиков. Они складывали из графитовых кирпичей полусферическое сооружение в бетонном котловане под зданием. Затем Курчатов просто сказал:

— Приступаем к активной зоне.

Начали выкладывать из кирпичей внутреннюю сферу, но теперь в кирпичах имелись гнёзда для цилиндриков урана, похожих на гирьки. В кладке оставили вертикальные каналы, куда ввели регулирующие стоп-стержни из кадмия, заключённого в металлическую оболочку.

Вечером 25 декабря 1946 года Курчатов приказал включить все приборы, световую и звуковую сигнализацию, проверить систему управления и защиты. Затем разрешил И.С. Панасюку поднять из активной зоны два стоп-стержня и держать их наготове, чтобы в любой момент, если разбушуется ядерная реакция, нажатием кнопки уронить стоп-стержни в активную зону и остановить цепную реакцию. Затем стали поднимать регулирующий стержень. Приборы забеспокоились, всё чаще и чаще мигали сигнальные лампочки, сильнее гудели звуковые сигнализаторы, стрелки приборов стронулись с места.

— Атомное пламя зажгли, — сказал Курчатов, — попробуем теперь погасить. — И нажал кнопку сброса стоп-стержней.

Звуковые сигналы стали реже и реже, реже мигали сигнальные лампочки, а потом и совсем погасли. В наступившей тишине прозвучал голос Игоря Васильевича:

— Атомная энергия подчинилась воле советского человека!

Так был пущен в работу первый в Европе урано-графитовый ядерный реактор.

* * *

Космонавты рассказывают, что когда они смотрят в иллюминатор космического корабля, Земля представляется им громадной водной поверхностью, кое-где разделённой островами суши. Может быть, нашу планету правильнее было бы назвать не Землей, а Океанией? Ведь почти три четверти её поверхности покрыты водой.

Все знают, как велико значение океана для связи между собой самых отдалённых частей планеты. Тысячи судов бороздят его просторы, перевозя самые различные грузы. Не меньшее число судов ловит рыбу. Десятую часть пищи люди получают из морей и океанов. И всё же Мировой океан отдаёт человечеству лишь малую часть своих богатств.

На поверхности и в толще его дна находятся громадные запасы полезных ископаемых. На прибрежном шельфе, участке дна океана от берега до глубины в двести метров, обнаруживают россыпи золота и платины, некоторых других минералов, драгоценные камни: алмазы, рубины, сапфиры, изумруды.

Но самые большие богатства на дне океана нашли около ста лет тому назад. Странные круглые шарики подняли на поверхность с больших глубин. Оказалось, что они состоят из железа, марганца, меди и многих других металлов. Запасы таких шариков (их называют конкреции) так велики, что они удовлетворят нужды человечества в металлах на сотни лет. Добыча конкреций только начинается. А вот нефть, залегающую под дном в прибрежных районах, добывают уже во многих странах. В СССР стальные платформы с буровыми вышками шагнули в море на Каспии и у берегов острова Сахалин, у полуострова Ямал в Северном Ледовитом океане. Добывают нефть с морского дна и у берегов Северной Америки, Аравийского полуострова...

Для добычи полезных ископаемых с больших глубин, осмотра и ремонта оснований стальных платформ и бурового оборудования, для исследований учёными толщи вод и океанского дна не обойтись без специальных глубоководных подводных лодок и подводных аппаратов. Много лет советские учёные вели наблюдения жизни рыб с подводной лодки «Северянка». С помощью советских исследовательских подводных лодок «Пайсис» и «Север-2» можно опускаться на глубину до двух километров. Не думайте, что подводные путешествия легки. В глубинах океана полная тьма и холод, сотни тонн давят на каждый сантиметр поверхности корпуса подлодки. Исследователей глубин, тех, кто работает в их толще, называют акванавтами, потому что аква по-латыни — «вода». Акванавты мужественные люди! Ведь они должны действовать в среде, не менее враждебной, чем космос.

В 1980 году подводная лодка «Аргус» с тремя советскими акванавтами на борту изучала подводное ущелье на дне Чёрного моря около Геленджика. Случилось так, что «Аргус» попал в ловушку: он застрял между толстым подводным кабелем и дном ущелья. Почти двое суток акванавты не могли всплыть. К счастью, на помощь пришёл корабль-кабелеукладчик. Он поднял кабель и освободил «Аргус».

Океан исследуют и подводные аппараты, опускающиеся на ещё большие глубины. Швейцарский учёный О. Пикар и его сын Ж. Пикар построили глубоководную подводную лодку — батискаф. В 1960 году их батискаф «Триест» опустился на 11 километров, достигнув дна Марианской впадины в Тихом океане, самого глубокого места на планете. Дело, однако, не в том, чтобы ставить рекорды на глубину погружения. Подводные аппараты должны работать. Ими управляют с поверхности воды, подавая команды по кабелю, соединяющему подводный аппарат с кораблём-маткой, или с помощью гидроакустических сигналов. И подводные роботы, подобно аппаратам в космосе, получающим команды по радио, выполняют приказания человека. Их механические руки-манипуляторы собирают конкреции или моллюсков, бурят дно и берут пробы грунта, ремонтируют подводные сооружения — нефтевышки, трубопроводы... Возможно, что управлять такими роботами будут акванавты из подводных домов, установленных на дне. А если понадобится, акванавты выйдут из них и поплывут над дном в небольших подводных лодках.

Можно ожидать в скором времени и появления больших грузовых подводных атомоходов. Они будут плавать под льдами Арктики.

Трудно кратко рассказать о замечательном будущем подводной техники. Важно понять, что освоение подводного мира только начинается. И может быть, тебе, дорогой читатель, предстоит в будущем стать акванавтом, чтобы раскрыть тайны океана, чтобы спуститься в таинственные глубины за его сокровищами.

Океан — будущее человечества, и путь в него проложат подводники. Поэт-подводник Алексей Лебедев писал: