Очарование не рассеивалось. Иззи больше не уединялась в спальне со скрипкой – из школы она шла в дом на Уинслоу, за полторы мили, где у Мии кипела работа. Иззи наблюдала, училась кадрировать, проявлять пленку, печатать снимки. Пёрл тем временем поступала ровно наоборот – со Сплином шла пешком к его дому, болталась в солярии с тремя старшими детьми Ричардсонов. В глубине души она была признательна Иззи за то, что отвлекает мать: Пёрл столько лет провела с матерью наедине и теперь блаженно растягивалась на огромном диване Ричардсонов. В пять вечера Иззи запрыгивала на пассажирское сиденье “кролика”, и Мия ехала к Ричардсонам, где Иззи пристраивалась на краешек кухонной столешницы, а Мия готовила ужин, чутко прислушиваясь, что творится за стенкой, у дочери и остальных. Лишь когда Мия уезжала домой – на сей раз увозя на пассажирском сиденье Пёрл, – Иззи выходила к братьям с сестрой и плюхалась на диван.

– Кое-кто влюбился в Мию, – нараспев произносила Лекси, а Иззи закатывала глаза и удалялась наверх.

Но, пожалуй, да – влюбилась. Иззи ловила каждое слово Мии, спрашивала ее мнения по любому поводу – и доверяла. Вместе с основами фотоискусства впитывала эстетику Мии, училась у нее восприимчивости. Когда спросила, откуда Мия знает, какие образы друг с другом сочетать, та покачала головой.

– Я не знаю, – сказала она. – Это всё… так я понимаю, о чем думаю.

Она обвела рукой канцелярский нож на столе и фотографию, которую аккуратно резала: вереница машин мчится по мосту Лорейн-Карнеги под бдительным взглядом двух громадных статуй, выточенных в опорах моста. Мия тщательно вырезала все машины, оставляя только их тени.

– У меня нет плана, увы, – сказала она, снова берясь за нож. – Но плана нет ни у кого, кто бы что ни говорил.

– У моей матери есть план. Она считает, у нее спланировано все.

– Наверняка ей от этого легче.

– Она меня ненавидит.

– Ой, ну Иззи. Не может такого быть.

– Нет, правда. Ненавидит. Поэтому ко мне цепляется, а к остальным нет.

Работая у Ричардсонов, Мия и впрямь уже успела понаблюдать странные отношения Иззи с родными, особенно с матерью. Честно говоря, мать с Иззи и в самом деле обходилась строже: вечно критиковала поступки, быстрее раздражалась на ошибки и изъяны. Она будто задавала Иззи планку выше, чем остальным, требовала больше, но замечала не успехи, а промахи. А Иззи в ответ только больше изводила мать, давила на кнопки мастерски, как умеют только дети.

– Иззи, – сказала Мия, – я знаю один секрет. Очень часто родители видят своих детей не очень-то отчетливо. А в тебе столько прекрасного.

Она слегка пожала Иззи локоть, смахнула горсть бумажных обрезков в корзину, а Иззи просияла. В эти часы, когда они с Мией оставались вдвоем, так легко было вообразить, будто Мия – ее мать, будто спальня дальше по коридору – ее спальня, и когда наступит ночь, Иззи уйдет туда, и уснет, и проснется там поутру. Будто Пёрл – которая в полутора милях отсюда смотрит телик с братьями и сестрой Иззи – вообще нет на свете, будто эта жизнь принадлежит Иззи, и только Иззи. Вечерами дома, слушая, как в спальне у Сплина скрежещет джаз, у Лекси завывает Аланис Мориссетт, а приемник Трипа подкладывает под этот саундтрек басовую пульсацию, Иззи представляла себе, что лежит в спальне на Уинслоу: читает в постели, скажем, или пишет стих, а Мия работает в гостиной, засиживается до поздней ночи. Фантазия приводила Иззи в эту жизнь петляющими тропами: Иззи и Пёрл перепутали при рождении; Иззи забрали ее родители, которые, выходит, вовсе не ее родители, вот почему дома ее никто не понимает, вот почему она так не похожа на остальных. А теперь в прихотливом плетении грез она воссоединилась со своей настоящей матерью. Я так и знала, что однажды тебя отыщу, скажет ей Мия.

В семействе Ричардсон все заметили, что Иззи стала лучше себя вести.

– С вами она почти любезна, – как-то раз сказала Лекси Мие.

Иззи не ограничивалась полумерами ни в чем – и в своем обожании тоже: ради Мии она была готова на все. И вскоре обнаружила то, чего Мие наверняка захочется.

В середине ноября Пёрл и Сплин с классом новейшей истории Европы поехали в музей смотреть живопись. Экскурсовод, пожилой и тощий, выглядел так, будто все жизненные соки из него высосали трубочкой через поджатые губы. Школьные группы он недолюбливал: подростки никогда не слушают. Подростки ничего не замечают, кроме сексуальности друг друга – пышут ею, как паровозы. Веласкес, решил экскурсовод; какие-нибудь натюрморты, может, Караваджо по верхам. Никакой обнаженки. Он повел группу в итальянские залы, сделав большой крюк через центральный вестибюль с гобеленами и латами в стеклянных витринах.

Школьники – впрочем, как и все школьники на экскурсиях – искусством особо не интересовались. Энди Кин тыкал Джессику Кляйнман между лопаток и прикидывался, что это не он. Клейтон Бут и Дэвид Шёрн обсуждали футбол – какие шансы у “Рейдеров” против Святого Игнатия на предстоящем матче. Дженни Леви и Таниша Макдауэлл усердно игнорировали Джейсона Грэма и Данте Сэмюэлза, а те волочили ноги и любовались голыми грудями на картинах, мимо которых гнал группу экскурсовод. Сплин, любивший живопись, наблюдал за Пёрл и жалел – уже не впервые, – что он не фотограф: он бы запечатлел, как свет из матового стеклянного потолка галереи бьет в ее запрокинутое лицо и как оно сияет.

Пёрл старалась сосредоточиться на пожухшей лекции экскурсовода, но мысли ее разбегались. Она шагнула вбок, в соседний зал, что отвели под выставку, посвященную Мадонне с Младенцем. Сплин, старательно делая пометки о Караваджо, понаблюдал через зал, как Пёрл уходит. Она не возвращалась три минуты, четыре, пять; Сплин сунул карандаш в пружинку тетради и направился следом.

Зал был небольшой, всего несколько дюжин работ, и на всех Дева с Иисусом на коленях. Средневековые работы в позолоченных рамах, немногим больше коробки от CD; условные карандашные наброски статуй эпохи Возрождения; громадные полотна маслом, больше человеческого роста. Был один постмодернистский коллаж – фотографии из светских журналов, у Девы голова Джулии Робертс, у Иисуса – голова Брэда Питта. Но взгляд Пёрл был прикован к фотографии – черно-белому отпечатку восемь на десять, женщина на диване улыбается новорожденному ребенку. И женщина эта – Мия.

– Но как?.. – начал Сплин.

– Не знаю.

Некоторое время оба молча смотрели на фотографию. Прагматик Сплин приступил к сбору данных. Работа, судя по табличке, называлась “Дева и дитя № 1” (1982), художницу звали Полин Хоторн. Все это он записал в тетради под забытыми заметками о Караваджо. Никаких комментариев куратора – сообщалось только, что фотографию одолжили для выставки у лосанджелесской “Галереи Эллсуорт”.

А Пёрл разглядывала снимок. Это ее мать – чуть моложе, чуть худее, но такой же призрачной конституции, с теми же высокими скулами и острым подбородком. Крошечная родинка прямо под глазом, шрам, белой ниточкой пересекающий левую бровь. Тонкие материны руки – вроде бы такие хрупкие, птичьи, вот-вот надломятся под тяжким весом, хотя Пёрл не встречала женщин, способных столько вынести. Даже волосы те же: небрежный пучок прямо на макушке. Мия испускала красоту волнами, как жар, на фотографии она словно сияла. В камеру не смотрела – все ее внимание целиком, безраздельно поглощал ребенок. Я, подумала Пёрл. Конечно, на фотографии она. Какое еще дитя станет обнимать Мия? У Пёрл не было младенческих снимков, но в этом ребенке она узнавала себя – свою переносицу, и уголки глаз, и стиснутые кулачки, которые она сжимала и в два года, и в пять, и сейчас, сосредоточившись, сжимала снова, даже не замечая. Откуда взялась фотография? Диван, где сидит мать на черно-белом снимке, – может, бежевый, или бледно-голубой, или даже канареечный; в окне у матери за спиной – размытые высоченные дома. Снимали изблизи – точно фотограф присела на подлокотник кресла у дивана. Кто снимал?

– Мисс Уоррен, – позади нее сказала миссис Джейкоби. – Мистер Ричардсон.

Пёрл и Сплин развернулись, лица у них горели.

– Если вы готовы двигаться дальше, весь класс вас заждался.

И в самом деле, под строгим надзором экскурсовода класс сгрудился в дверях, позакрывав тетрадки; Сплина и Пёрл встретили хиханьками и шепотками.

В автобусе по дороге обратно одноклассники перешучивались о том, чем эти двое занимались в музее. Сплин побагровел и сполз по сиденью, делая вид, что не слышит. Пёрл смотрела в окно и ничего не замечала. Ни слова не произнесла, пока автобус не затормозил на школьной стоянке и все не потянулись наружу.

– Я хочу обратно, – сказала она Сплину, когда они вылезли из автобуса.

И они вернулись, в тот же день после школы, уговорили Лекси их отвезти, потому что иначе до музея неудобно добираться, и прихватили с собой Иззи, потому что она настояла, едва услышав Мия и фотография. Сплин взял на себя уговоры, но не сказал Лекси, что они хотят посмотреть, и, когда они шагнули в зал, у Лекси отпала челюсть.

– Ничего себе, – сказала она. – Пёрл… это же твоя мама.

Вчетвером они разглядывали фотографию: Лекси – из центра зала, будто издали ей лучше видно; Сплин – носом едва не тычась в стекло, будто надеясь отыскать разгадку в зернистости фотографии; он наклонился так близко, что сработала сигнализация. Пёрл просто смотрела. А Иззи застыла – портрет Мии ее заворожил. Мия сияла, точно полная луна в ясную ночь. “Дева и дитя № 1”, прочла Иззи на табличке и на миг дозволила себе вообразить, будто на руках у Мии лежит она сама.

– Рехнуться можно, – в конце концов сказала Лекси. – Господи, можно просто рехнуться. Почему твоя мама на фотографии в музее? Она что, звезда, а мы не в курсе?

– Люди на фотографиях не звезды, – возразил Сплин. – Звезды – те, кто снимал.

– Может, она была музой знаменитого художника. Как Патти Смит и Роберт Мэпплторп. Или Эди Седжвик и Энди Уорхол. – Прошлым летом Лекси ходила в музей на историю искусств. – Давайте ее спросим, – прибавила она. – Возьмем и спросим.

И они спросили, едва приехали домой, гуськом зашли в кухню, где Мия как раз приправила курицу к ужину.

– Вы куда подевались? – спросила она. – Я приехала в пять, а тут ни души.

– Мы из музея, – сказала Пёрл и осеклась.

Что-то не так – под ногами шатко, будто ступила на разболтанную ступеньку и спустя миг она треснет под ногой. Сплин, Иззи, Лекси сгрудились вокруг, и Пёрл представила, какими их видит мать – раскраснелись, распахнули глаза, полны любопытства.

Лекси пихнула ее в спину:

– Спроси.

– Что спросить? – Мия уложила курицу в сотейник, пошла к раковине помыть руки, и Пёрл заговорила – словно шагнула с высоченного трамплина.

– Там твоя фотография, – выпалила она. – В музее искусств. Ты на диване с ребенком на коленях.

Мия стояла к ним спиной, вода лилась ей на руки, но все четверо заметили: она вся слегка закаменела, будто у марионетки натянули веревочку. И не обернулась – терла и терла между пальцами.

– Моя фотография? В музее искусств? – переспросила она. – То есть модель на меня похожа?

– Нет, это вы, – сказала Лекси. – Точно вы. Точечка под глазом, и шрам на брови, и вообще.

Мия костяшкой коснулась брови, словно забыла про шрам, а теперь вспомнила, и по виску потекла теплая мыльная капля. Мия сполоснула руки и закрутила кран.

– Ну, может, и я, – сказала Мия. Она развернулась, бодро растирая руки полотенцем, и Пёрл огорчилась, увидев, что лицо у матери застыло, закрылось. Это сбивало с толку – точно внезапно захлопнулась дверь, всегда стоявшая нараспашку. Какой-то миг Мия вовсе на себя не походила. – Фотографы, знаете, постоянно ищут моделей. Художники, пока учатся, только и делают, что позируют.

– Но вы бы запомнили, – не отступила Лекси. – Вы сидите на диване, в красивой квартире. У вас на коленях Пёрл. А фотографа звали… – Она обернулась к Сплину: – Как ее звали?

– Хоторн. Полин Хоторн.

– Полин Хоторн, – повторила Лекси, словно Мия могла и не расслышать. – Наверняка вы помните.

Мия резко встряхнула полотенце.

– Лекси, я где только не подрабатывала. Всего и не упомнишь, вот правда, – сказала она. – Когда денег в обрез, хватаешься за все подряд, только чтобы сводить концы с концами. Ты вообще можешь представить, каково это?

Она снова отвернулась к раковине, повесила полотенце, и Пёрл поняла, что сваляла дурака. Не надо было спрашивать здесь, в кухне Ричардсонов с гранитными столешницами, и с холодильником из нержавейки, и с итальянской терракотовой плиткой, перед детьми Ричардсонов в развеселых ярких куртках “Норт фейс”, и уж тем более перед Лекси с ключами от “эксплорера” в руке. Надо было подождать, пока Пёрл с Мией останутся одни, у себя дома, в сумрачной кухоньке верхнего этажа на Уинслоу-роуд, устроятся на разномастных стульях за единственной целой секцией стола с обочины, – вот тогда мать, может, и рассказала бы. Пёрл осознала свою ошибку: это личное дело, это касается только их двоих, а она, подключив Ричардсонов, нарушила границу, которую нельзя было нарушать. Глядя на выпяченный подбородок матери, на ее тусклые глаза, Пёрл понимала, что от дальнейших расспросов толку не будет.

А вот Лекси объяснения Мии устроили.

– Какая ирония, да? – заметила она, когда они выходили из кухни, и Пёрл прикусила язык, не сказала даже, что “ирония” означает совсем другое. Лишь порадовалась, что тема закрыта.

По дороге домой и весь вечер мать была необычайно молчалива, и Пёрл жалела, что открыла рот. Она всегда помнила про деньги – как не помнить, в их-то обстоятельствах? – но прежде не задумывалась, каково было матери перебиваться с новорожденным ребенком. Интересно, чем еще в те первые годы приходилось заниматься матери, чтобы выжить – чтобы выжили они обе. Пёрл ни разу не ложилась спать без поцелуя на ночь, но в тот вечер Мия ее не поцеловала, осталась сидеть в гостиной, в луже света, погрузившись в раздумья, с затворенным лицом.

Наутро Пёрл вышла из спальни и вздохнула с облегчением: Мия в кухне, как обычно, жарила тосты, вела себя как ни в чем не бывало, словно вчерашнего дня и не случалось. Но история с фотографией вонью висела в воздухе, и Пёрл запихала вопросы подальше и решила больше о фотографии не поминать – ну уж точно не сейчас.

– Заварить чаю? – спросила она.

* * *

А вот Иззи намеревалась найти разгадку. Фотография скрывала некий секрет о Мие, это было ясно, и Иззи пообещала себе, что его раскроет. У девятиклассников не было “окон”, но несколько больших перемен Иззи посвятила разысканиям в библиотеке. Проверила Полин Хоторн по каталогу и обнаружила книги по истории искусств. Оказалось, Полин Хоторн была знаменита. “Пионер современной американской фотографии”, – называли ее в одной работе. А в другой – “Синди Шерман, прежде чем Синди Шерман стала Синди Шерман”. (Тут Иззи ненадолго отвлеклась, проверяя, кто такая Синди Шерман, засмотрелась на фотографии и чуть не опоздала на урок.)

Работы Полин Хоторн, узнала Иззи, славились своей непосредственностью и задушевностью, раскрывали вопросы женственности и идентичности. “Полин Хоторн открыла дорогу мне и другим женщинам-фотографам”, – говорила сама Синди Шерман в одном очерке. Иззи разглядывала репродукции – больше всего ей нравился снимок с домохозяйкой и девочкой на качелях: ребенок так брыкался, что цепи изгибались дугой, бросая вызов гравитации, а женщина тянула руки, словно отталкивала дочь или отчаянно ловила. Фотографии будили чувства, не подвластные словам, – значит, решила Иззи, это, видимо, подлинное искусство.

Она прошерстила все книжки из каталога, где упоминалась Полин Хоторн, и наконец составила общее представление о ее биографии: родилась в 1947-м в Нью-Джерси, училась в Колледже Садового штата, впервые выставлялась в Нью-Йорке в 1970-м, первую персональную выставку провела в 1972-м. Ее фотографии были крайне востребованы в семидесятых. В энциклопедии был портрет Полин Хоторн – худой женщины с большими темными глазами и серебристыми волосами в строгом пучке. Она походила на какую-то учительницу математики.

Полин Хоторн умерла от рака мозга в 1982 году. Иззи устроилась за одним из двух библиотечных компьютеров, подождала, когда подключится модем, и вбила имя в “АльтаВисту”. Обнаружила еще фотографии – одну в фотобанке “Гетти”, три на сайте Музея современного искусства, а также несколько аналитических статей и некролог в “Нью-Йорк таймс”. Больше ничего. В обоих отделениях публичной библиотеки нашлось еще несколько фотоальбомов и статей на микрофишах, но ничего нового Иззи там не узнала. Полин Хоторн и Мия как-то связаны – как? Может, Мия сказала правду и просто была моделью; может, так сложилось, что она позировала Полин Хоторн. Но такой ответ не устраивал Иззи – слишком невероятное совпадение, сочла она.

В конце концов она обратилась к единственному источнику, до которого додумалась, – к матери. Мать журналистка – ну, хотя бы по названию. Да, в основном мать писала о ерунде, но журналисты умеют доискиваться правды. У них есть связи, есть методы, которые не каждому доступны. С ранних лет Иззи была яростно, упрямо независима; не просила помощи никогда и ни в чем. К матери ее подтолкнула лишь острая жажда распутать тайну загадочной фотографии.

– Мам, – сказала Иззи как-то вечером, несколько дней потратив на бесплодные поиски, – можешь помочь?

Как обычно, миссис Ричардсон слушала Иззи вполуха. Надвигался срок сдачи материала – заметки про ежегодную распродажу растений в Центре природы.

– Иззи, скорее всего, это даже не мать Пёрл. Кто угодно может быть. Похожая женщина. Наверняка совпадение.

– Не совпадение, – заупрямилась Иззи. – Пёрл узнала мать, и я тоже видела. Проверь, а? Позвони в музей, я не знаю. Поспрашивай. Пожалуйста. – Канючить она никогда не умела, всегда считала, что лесть – разновидность вранья, но сейчас уж очень приперло. – Ты же это умеешь. Ты же репортер.

Миссис Ричардсон сдалась.

– Хорошо, – сказала она. – Я попробую. Но придется подождать, пока не сдам текст. У меня срок завтра… Но ты особо-то не надейся, – прибавила она, когда Иззи, еле скрывая ликование, протанцевала к двери.

Слова Иззи “Ты же репортер” задели гордость миссис Ричардсон, точно палец вдавили в застарелый синяк. Миссис Ричардсон мечтала быть журналисткой всю жизнь, задолго до того, как профориентолог провел тест на способности в старших классах.

“Журналисты, – вещала она в докладе о профессии своей мечты на обществознании, – ведут хронику повседневной жизни. Они обнажают истины и факты, которые публика вправе знать, составляют летопись для истории, дабы будущие поколения учились на наших ошибках и совершенствовали наши достижения”. Сколько миссис Ричардсон себя помнила, ее мать вечно работала в таком или сяком комитете, добивалась увеличения финансирования для школ, беспристрастности, справедливости и всегда брала с собой дочь. “Перемены не случаются сами, – твердила мать, вторя девизу Шейкер-Хайтс. – Перемены надо планировать”. На уроках истории юная Элена узнала выражение noblesse oblige – и мигом прочувствовала. Журналистика виделась ей благородным призванием, которое изнутри меняет систему к лучшему; в фантазиях ей представлялся гибрид Нелли Блай и Лоис Лейн. Четыре года она проработала в школьной газете и к выпускному классу доросла до главного соредактора – журналистская карьера казалась не просто возможной, но неизбежной.

Она окончила школу, заняв второе место в рейтинге по классу, и у нее был выбор: полная стипендия в Оберлине, частичная – в Денисоне, документы приняли по всему штату, от Кеньона до Кента и Вустера. Ее мать склонялась к Оберлину, уговаривала поступать туда, но Элена съездила в кампус и поняла, что ей там не место. Общаги совместные, парни ходят в трусах и майках, девушки в халатах, в любой момент парень может зайти в комнату – или, хуже того, в ванную. На крыльце корпуса сидели трое длинноволосых студентов в дашики и играли на цуг-флейтах; за газоном молча протестовали студенты с плакатами: “КИСЛОТА, А НЕ БОМБЫ”, “МНЕ ПЛЕВАТЬ НА ПРЕЗИДЕНТА”, “БОМБИТЬ РАДИ МИРА – КАК ТРАХАТЬСЯ РАДИ ДЕВСТВЕННОСТИ”. Будто чужая страна, куда не дотягивались правила. Элена давила желание ерзать, словно этот кампус – чесучий свитер.

Поэтому осенью, наметив себе честолюбивое и блистательное грядущее, она отправилась в Дени-сон. На второй день занятий познакомилась с Билли Ричардсоном, высоким и красивым, эдаким Кларком Кентом, и к концу месяца они уже встречались. Целомудренно планировали будущее после выпуска – традиционная свадьба в Кливленде, дом в Шейкер-Хайтс, куча детей, юридический факультет для него, начало репортерской карьеры для нее – и тщательно следовали этому плану. Поженились, поселились в съемном дуплексе в Шейкер-Хайтс, мистер Ричардсон вскоре пошел учиться юриспруденции, миссис Ричардсон предложили должность младшего репортера в “Сан-пресс”. Газетка маленькая, новости местные, зарплата соизмеримо низка. Но, решила миссис Ричардсон, для начала довольно многообещающе. Может, со временем удастся перейти в “Плейн дилер”, кливлендскую “настоящую” газету, – хотя, разумеется, из Шейкер-Хайтс она никуда не поедет, в голове не укладывается, что можно растить детей где-то еще.

Она старательно освещала местные пресс-конференции, муниципальную политику, влияние новых указов на городскую жизнь, от строительства мостов до древесных посадок, и делила эту обязанность с другим младшим репортером Дуайтом, на год ее моложе. Хорошая должность, дали полтора месяца отпуска, когда родилась Лекси, и когда родился Трип, и Сплин. Но к рождению Иззи миссис Ричардсон все еще трудилась в “Сан-пресс” – правда, старшим репортером, но ее по-прежнему отряжали писать мелкие заметки, мелкие новости. Дуайт переехал в Чикаго – его позвали в “Трибьюн”. Потому ли, что миссис Ричардсон брала отпуска, или – как она уже заподозрила – потому, что ей ничуть не хотелось вкладываться в серьезные сюжеты и горькие трагедии? Наверняка она так и не узнает, но чем больше проходило времени, тем менее вероятной становилась смена работы, и вся история свелась к вопросу о курице и яйце. Уже под сорок, четверо детей и сопутствующие обязательства, в жизни не написала ни одной большой статьи – в “Плейн дилере”, да и вообще нигде такая репортер никого не интересовала; курица это или яйцо – уже неважно.

Короче, миссис Ричардсон осталась. Писала оптимистические заметки, панегирики прогрессу: новый проект переработки мусора, ремонт в библиотеке, открытие новой игровой площадки за библиотекой. Отчитывалась о присяге нового городского управляющего (“торжественно”) и параде на Хэллоуин (“воодушевленно”), об открытии “Книг за полцены” в Центре Ван Эйкена (“очень нужное дополнение к торговому району Шейкер-Хайтс”), о дебатах вокруг спреев против непарных шелкопрядов (“бурные с обеих сторон”). Рецензировала постановки “Бриолина” в Унитарианской церкви и “Парней и куколок” в старших классах:

“разухабистая”, сообщала она про одну, и “сядьте, они раскачивают лодку!” – про другую. Славилась обязательностью и грамотностью, хотя – вслух этого, впрочем, не говорили – тексты ее были скучны, и весьма банальны, и страшно милы. Шейкер-Хайтс – город надежный, поэтому и новости здесь (уж какие были) тоже скучны. Снаружи в мире извергались вулканы, правительства возносились, и рушились, и торговались из-за заложников, взрывались ракеты, ломались стены. Но в Шейкер-Хайтс жизнь мирно текла своим чередом, а бунты, и бомбы, и землетрясения доносились издалека, приглушенными толчками. Дом у миссис Ричардсон был велик; дети в безопасности, и счастливы, и получают хорошее образование. В общих чертах, говорила она себе, много лет назад я это и планировала.

Однако просьба Иззи привнесла в эту жизнь нечто новое. Интригу – ну хотя бы интерес. Пожалуй, теперь наконец-то есть что расследовать.

* * *

Миссис Ричардсон сдержала слово: сдав заметку, занялась таинственной фотографией. Назавтра в обеденный перерыв она зашла в музей и глянула на снимок.

Она была уверена, что Иззи насочиняла, но нет, дочь не ошиблась: на фотографии безусловно Мия. На фотографии Полин Хоторн! О Полин Хоторн миссис Ричардсон, конечно, слыхала. Что тут за история? В раздумьях миссис Ричардсон сунула пятерку в музейный ящик для пожертвований и, весьма заинтригованная, направилась к машине.

Первым делом она позвонила в художественную галерею, одолжившую фотографию для выставки. Да, сказал владелец, они купили фотографию в 1982-м у арт-дилера в Нью-Йорке. Было это вскоре после смерти Полин, и художественные круги страшно всполошились, когда на продажу выставили эту прежде неизвестную фотографию. Аукцион был зверский, галерея получила работу за пятьдесят тысяч – задешево, можно сказать, большая удача. Да, это точно фотография Полин Хоторн: за многие годы арт-дилер продала немало ее работ, а на обороте снимка – единственного отпечатка, сказали им – стоит автограф Полин. Нет, владелец фотографии неизвестен, но галерея рада сообщить миссис Ричардсон имя арт-дилера.

Миссис Ричардсон его записала – какая-то Анита Риз – и, звякнув в нью-йоркскую справочную, добыла телефон “Галереи Риз” на Манхэттене. Когда дозвонилась, Анита Риз оказалась прямо-таки воплощением нью-йоркского духа: резкая, трескучая и невозмутимая.

– Полин Хоторн? Да, наверняка я и продала. Я представляла Полин Хоторн много лет.

Миссис Ричардсон расслышала в трубке далекий визг сирен, что промчались мимо и растворились вдали. В ее воображении Нью-Йорк всегда звучал так – клаксоны, грузовики, сирены. Она бывала там лишь однажды, в колледже, – в те времена сумочку приходилось держать обеими руками, а в подземке нельзя было ни к чему прикоснуться, даже к поручням. В памяти Нью-Йорк таким и зацементировался.

– Но эту фотографию, – сказала миссис Ричардсон, – продали после смерти Полин. Кто-то другой продал. Фотография женщины с ребенком на коленях. Называется “Дева и дитя № 1”.

В телефоне вдруг стало очень тихо – миссис Ричардсон подумала даже, что их разъединили. Но после паузы Анита Риз ответила:

– Да, помню.

– Я что хотела спросить, – сказала миссис Ричардсон. – Вы не скажете, кто продал фотографию?

Тут в голосе Аниты полыхнуло что-то новое – подозрение.

– Откуда вы, напомните?

– Меня зовут Элена Ричардсон. – На миг она замялась. – Я репортер из “Сан-пресс”, в Кливленде. Мне это нужно для статьи.

– Ясно. – Снова пауза. – Простите, но первый владелец фотографии пожелал остаться неизвестным. По личным причинам. Я не вольна сообщить вам имя продавца.

Миссис Ричардсон в досаде загнула уголок блокнота.

– Я понимаю. Меня, собственно, больше интересует модель. Вы случайно не знаете, кто она?

На сей раз ошибки быть не могло – откровенно настороженное молчание, а когда Анита Риз заговорила, голос ее подернулся инеем:

– Боюсь, мне нечего сказать. Удачи вам со статьей. – Тихий щелчок – и тишина на линии.

Миссис Ричардсон положила трубку. Она была журналисткой, и собеседники бросали трубку не впервые на ее памяти, но на сей раз она разозлилась беспримерно. Быть может, здесь что-то кроется – ждет разгадки некая диковинная тайна. Миссис Ричардсон глянула на экран монитора, где ее саму ждало полчерновика статьи “Стоит ли Гору баллотироваться в президенты? Спрашиваем местных жителей”.

Коллекционеры искусства – нередко затворники, подумала она. Тем более если речь идет о деньгах. Может, эта Анита Риз про фотографию и не знает ничего, кроме суммы своей комиссии. И вообще, кто толкнул миссис Ричардсон на эту садовую тропку? Иззи. Ее безрассудная дочь – оголенный провод, вечный двигатель, перегретый реактор, что впадает в яростное негодование из-за малейшей ерунды.

Сразу ясно, рассудила миссис Ричардсон, что перед нами кроличья нора. Она полистала блокнот, открыла заметки о вице-президенте и принялась печатать.