Мия не посоветовалась ни с родителями, ни с соседками, ни даже с Полин и Мэл. Впоследствии, вспоминая, поймет, что, значит, все решила уже тогда. На следующий день после письма из колледжа Мия завела речь о прибавке с менеджером кафе. – Я бы рад, милая, – ответил тот, – но платить больше я вам, девочки, не могу – разве что цены повышать и терять клиентов.

Менеджер “Дик Блик” сказал то же самое, и после этого Мия не стала даже спрашивать владельца бара. Неделю она снова и снова уклонялась от приглашений Полин на ужин; Мэл, да и, наверное, сама Полин мигом заметят ее состояние. Вместо обычного воскресного визита обошлась запиской – мол, желудочный грипп, придется остаться дома. Неделю только и думала, что о плате за обучение – и о Райанах. Засветила целую пленку, вытащив ее из проявочного бачка при свете, – никогда такого не бывало. В кафе уронила тарелку с яичницей, об осколок порезала палец, посмотрела, как на белый фарфор струйкой сочится кровь. С утра до ночи снова и снова ладонью оглаживала плоскую равнину живота, будто надеялась нащупать внутри источник ясности.

Как-то днем в перерыве Мия достала из кармана визитку Джозефа Райана – ту, что он выдал ей в первый день, – и направилась к подземке. Может, он мошенник. Откуда Мие знать, что эти Райаны сдержат слово и заплатят, что их вообще зовут Райаны? Но адрес на визитке и в самом деле привел ее к мерцающему стеклянному зданию “Дикман, Стросс и Тэннер” на Уолл-стрит. Мия помялась перед стеклянным вестибюлем, посмотрела, как в стекле заплывают и уплывают отражения прохожих на тротуаре, посмотрела на тени людей внутри. А затем толкнула крутящуюся дверь и направилась к телефонным кабинкам, окаймлявшим вестибюль. Скормила телефону десять центов и набрала номер с визитки. Спустя миг ей ответил женский голос.

– “Дикман, Стросс и Тэннер”, – сказали ей. – Офис Джозефа Райана. Чем могу помочь?

Мия повесила трубку и взвалила на колени телефонную книгу. На Манхэттене значилось шесть Джозефов Райанов, но на Риверсайд-драйв – ни одного. Она отпустила телефонную книгу дальше болтаться на цепочке и выудила из кармана еще десять центов. На сей раз позвонила в справочную, где ей сообщили адрес. Уже почти пора было ехать в бар, но Мия все равно села на поезд к северу и очутилась перед довоенным домом красного кирпича, с черным навесом и швейцаром. Те, кто жил здесь, безусловно заплатят десять тысяч долларов за ребенка.

Назавтра, когда Мэделин вышла из дома, Мия двинулась за ней. Следила час: до самой 86-й улицы, и по району, и обратно домой. Видела, как Мэделин кивнула швейцару, когда он распахнул ей дверь, как задержалась на тротуаре, обернулась и что-то ему сказала, а он заулыбался, как она похлопала его по руке и пошла своей дорогой. Как замедляла шаг, встречая женщин с детскими колясками, как улыбалась малышам в колясках – и веселым, и расстроенным, и спящим, – как улыбалась и здоровалась с женщинами, спрашивала, как дела, болтала о погоде, хотя – Мия видела – в глазах у нее полыхал нутряной голод. Как Мэделин бросалась распахивать дверь перед этими женщинами, даже няньками, что везли в колясках явно не своих белокожих детей, и придерживала дверь, пока женщина с ребенком не исчезала в глубине продуктового, или кафе, или пекарни, а затем медленно, с задумчивым, почти скорбным лицом отпускала. Когда мимо процокала очередная мать – встрепанная, на каблуках, – Мэделин Райан подняла соску, выброшенную из коляски, и бегом кинулась следом. Мия прежде не замечала, сколько же на свете младенцев: они повсюду, город ими прямо кишел, улицы кипели беззастенчивой плодовитостью, и жалость к Мэделин Райан пробивала Мию до печенок. Мэделин Райан зашла в цветочный киоск и купила букет пионов в зеленой бумаге – бутоны не распустились, тугие, как крепкие кулачки. Мэделин Райан зашагала домой; пусть идет.

В итоге Мия сказала себе, что математику не переспоришь. Денег Райанов хватит на три семестра. Мия выиграет время и успеет заработать на остаток. Если согласится – сможет продолжать. Не согласится – не сможет. Если так ставить вопрос, выбор очевиден. И она сделает им доброе дело. Они хорошие, искренние люди, видно же. Как отчаянно они хотят ребенка, думала Мия. Она в силах им помочь. Она поможет. Так она твердила себе снова и снова, а потом сняла телефонную трубку и набрала их номер.

* * *

Три недели спустя она выходила от гинеколога с бумагой, удостоверявшей ее доброе здравие, полную свободу от заразных заболеваний и правильное анатомическое строение.

– С такими бедрами только и рожать, – пошутил гинеколог, когда она снимала ноги со стремян. – Все у вас прекрасно. Если хотите забеременеть, проблем быть не должно.

Спустя еще неделю она подала заявление на годичный академический отпуск. А затем, когда начался апрель, а занятия пошли на спад, Мия очутилась в гостевой комнате изысканной квартиры Райанов. Мэделин купила ей роскошный розовый махровый халат.

– Турецкий хлопок, – сказала Мэделин, выложив халат на постель вместе со шлепанцами. – Мы хотим, чтобы вам было удобно.

На кровать постелили свежие белые простыни, будто Мия – желанная гостья. За окном на Гудзоне поблескивало солнце. Дальше по коридору, знала Мия, Джозеф занят у себя в спальне – готовится.

Тихонько постучали, и Мия плотнее запахнула халат. Ее одежда аккуратной стопкой лежала на кресле в углу. Мэделин снова постучала и открыла дверь.

– Готовы? – спросила она.

Мэделин принесла деревянный поднос на ножках – накрытая чайная чашка и спринцовка с ярко-желтой грушей. Поставила все это на тумбочку, а затем неуклюже опустилась на колени, обхватила Мию руками и прошептала:

– Спасибо.

Когда Мэделин ушла, Мия глубоко вздохнула. Уверена? Она взяла спринцовку; теплая. Мэделин, наверное, сполоснула ее в горячей воде, согрела, и от этого крохотного великодушного жеста у Мии навернулись слезы. Она сняла крышку с чашки, распустила пояс халата и легла на кровать.

Спустя полчаса (“Надо держать ноги повыше минимум двадцать минут, – объяснила Мэделин, – чтобы повысить шансы зачатия”) Мия вышла; Мэделин и Джозеф сидели в гостиной, держась за руки. Мия переоделась в свое, но когда они разом подняли головы – устремили на нее распахнутые глаза, словно испуганные дети, – ей вдруг почудилось, что она голая.

– Готово, – сказала она и похлопала по поясу джинсов.

Мэделин текуче поднялась с дивана и обеими руками сжала ее ладонь.

– Не могу описать, как мы вам благодарны, – сказала она. – Будем надеяться, что получилось. – Она возложила руки Мие на живот, точно благословляя, и мускулы у Мии затвердели, напряглись. – Я вызову машину… Джои вас отвезет, – сказала Мэделин, а затем: – Конечно, мы понимаем, что пытаться нужно не раз. Тут требуется упорство – всем нам. До послезавтра?

Мия подумала про поднос, что так и стоял в гостевой; вообразила, как Мэделин споласкивает спринцовку и чашку в кухонной раковине, готовит к следующему заходу.

– Конечно, – сказала Мия. – Конечно.

Всю дорогу до Виллидж она молчала, а Джозеф Райан щебетал о том, как они с Мэделин познакомились, и где он вырос, и какую жизнь они планируют для своего ребенка.

Так оно и шло все лето. Гинеколог дал Мие табличку – планировать самые фертильные дни, – и в эту неделю она приходила к Райанам через день. Потом еще неделю наблюдала за собой – ждала сигналов. Всякий раз ныла спина, болела голова, сводило живот, но затем – ну естественно – никакого ребенка.

– Это все не сразу, – сказала Мэделин, когда к концу подходил июль. Четыре месяца – и ничего. – Мы всегда это знали. Сразу не бывает.

Но Мия тревожилась. Они подписали договор: если беременность не наступит спустя полгода, Райаны могли все отменить. Мия оставила за собой работу в кафе, и в баре, и в художественном магазине – и увиливала от вопросов других студентов, что вернулись с каникул, закупали расходники к следующему семестру, удивлялись, отчего она не возвращается в колледж.

– Взяла академ на год, зарабатываю, – отвечала она, и не врала, и то же самое сказала Полин и Мэл, когда они тактично намекнули, что могут помочь ссудой, которую Мие гордость не позволила принять. Но еще она знала, что если ребенок не родится, она ничего не получит, год пройдет впустую и ее академ, вероятно, затянется навсегда.

А потом, в сентябре, она все ждала. Ждала – и дождалась. Крови нет. Живот не болит. Лишь мучительная усталость, всепоглощающее желание заползти в постель и зарыться под одеяло, как кошка. Мэделин чуть не заплясала от восторга, когда спустя два дня Мия приехала к ней в таком состоянии. Мэделин укутала ее в свое пальто, словно Мия и сама ребенок, погнала в лифт, а потом в такси до аптеки на Бродвее. Из непонятной выставки коробок с самоуверенными названиями – “Предсказатель”, “Факт”, “Аккурат-Тест” – выбрала одну и сунула Мие в руки.

Тест оказался непрост. Стеклянная пробирка, специальный держатель, зеркало под углом. Мия наносит несколько капель мочи и ждет час. Если появится темное кольцо – значит, беременна. Они с Мэделин сорок пять минут молча просидели бок о бок на краю ванны, а потом Мэделин схватила Мию за руку.

– Смотрите, – прошептала она, склонившись к туалетному столику, и в зеркальце Мия увидела, как медленно проступает яблочко мишени металлического цвета.

* * *

Дальше все менялось стремительно. Соседки Мии ничего не замечали, пока ее не начало тошнить по утрам в ванной.

– Хорошо устроилась, – сказала одна.

А другая:

– Я бы и за миллион баксов на такое не согласилась.

Шли недели. Райаны переселили ее в маленькую студию в тихом доме без лифта неподалеку от Уэст-Энд-авеню.

– Мы ее обычно сдаем, но жильцы только что съехали, – сказала Мэделин. – Вам тут будет потише. Места побольше. Народу вокруг поменьше. И вы будете гораздо ближе к нам, когда все начнется.

Мия ушла из художественного магазина – у нее уже округлялся живот, – но две другие работы сохранила, хотя не развеивала впечатление Райанов, будто она больше не работает. После каждого визита к врачу приходила к ним с новостями; когда одежда становилась ей мала, Райаны дарили новую.

– Я тут увидела платье, – говорила Мэделин и протягивала Мие тканую магазинную сумку с цветастым платьем для беременных. – Я подумала, вам пойдет идеально.

Мэделин, понимала Мия, покупает платья для беременных, которые купила бы себе, – и Мия улыбалась, и принимала подарок, и надевала платье, направляясь к Райанам в следующий раз.

Родителям она не обмолвилась ни словом; перед Рождеством сказала только, что домой не приедет. Слишком дорого, объяснила она, зная, что они ни за что не спросят про учебу, если сама не заговорит, – и они не спросили. Но в конце января она все-таки выложила правду Уоррену.

– Ты больше совсем не рассказываешь про колледж, – как-то вечером заметил он ей по телефону.

Мия носила ребенка уже пять месяцев, могла бы все скрыть – как бы Уоррен узнал? – но неприятно было от него таиться.

– Ворон, обещай, что маме с папой не скажешь, – начала она и вдохнула поглубже.

После в телефоне повисло долгое молчание.

– Мия, – сказал он, и она поняла, что брат серьезен: он никогда не называл ее полным именем. – У меня в голове не укладывается, что ты на это согласилась.

– Я все продумала. – Мия положила ладонь на живот – в последнее время там завелось слабое трепетание. Живчик, говорила Мэделин, кладя руки на кожу Мии, – старомодное слово приводило на ум живость ртути, гибкую рыбку, что бьется внутри. – Они очень хорошие люди. Добрые. Я их выручаю, Ворон. Они так хотят ребенка. И они меня тоже выручают. Они столько для меня сделали.

– А ты не думала, каково будет этого ребенка отдавать? – спросил Уоррен. – Я бы вряд ли смог.

– Так его и рожать не тебе, правда?

– А ты не огрызайся, – сказал Уоррен. – Если б ты меня спросила, я бы тебя отговорил.

– Только маме с папой не рассказывай, – повторила Мия.

– Не буду, – после паузы ответил он. – Но тебе скажу вот что. Я этому ребенку дядя, и мне все это не нравится.

Она не припоминала его в таком гневе – во всяком случае, в таком гневе на нее.

После этого они с Уорреном некоторое время не разговаривали. Каждую неделю Мия думала ему позвонить и решала, что не стоит. Зачем звонить и опять препираться, рассуждала она. Еще несколько месяцев, и ребенок родится, она вернется к прежней жизни, и все станет по-прежнему.

– Не привязывайся, – говорила она своему животу, когда ребенок пинал ее пяткой. И даже тогда не знала наверняка, кому это говорит – ребенку, животу, себе.

Мия с Уорреном все еще не разговаривали, когда очень рано поутру позвонила мать и рассказала про несчастный случай.

* * *

Было снежно – это Мия поняла. Уоррен и Томми Флаэрти поздно возвращались домой – мать не сказала откуда – и слишком быстро свернули, и “бьюик” Томми пошел юзом, а потом перевернулся. Мия не запомнит подробностей: что крышу вдавило внутрь, что спасателям пришлось резать “бьюик”, как жестяную банку, что ни Уоррен, ни Томми не пристегивались. Она не вспомнит – по крайней мере, не сразу – про Томми Флаэрти на больничной койке, с пробитым легким, сотрясением мозга и семью переломами, хотя Томми жил от них по соседству, выше по холму, хотя Томми с Уорреном дружили годами, хотя Томми когда-то был в нее влюблен. Мия запомнит только, что Уоррен был за рулем, а теперь умер.

Билет на самолет стоил как самолет, но невыносима была мысль ждать лишние несколько часов. Мие хотелось, чтоб ее окутал дом, где они с Уорреном росли, и играли, и спорили, и строили планы, где Уоррен больше ее не ждет, куда он больше не войдет никогда. Хотелось пасть на колени у холодной обочины – там, где он умер. Хотелось увидеть родителей, не сидеть одиноко в кошмарном онемении, что грозило поглотить ее с головой.

Но когда она приехала на такси из аэропорта, и вышла, и перешагнула порог, родители застыли, сверля глазами холм ее живота, который так раздулся, что уже не застегивалась молния на пальто. Рука Мии легла на талию, будто ладонь могла заслонить то, что росло внутри.

– Мам, – сказала Мия. – Пап. Вы не то подумали. Долгая тишина серой лентой распустилась в кухне.

Мие показалось – на долгие-долгие часы.

– Расскажи мне, – в конце концов произнесла мать. – Расскажи нам, что мы подумали.

– Ну то есть. – Мия опустила взгляд на живот, точно и сама растерялась, его обнаружив. – Это не мой ребенок. – Ребенок в животе яростно дрыгнул ногой.

– Что значит – не твой ребенок? – переспросила мать. – Как это может быть не твой ребенок?

– Я суррогатная мать. Я его ношу для одной пары. И Мия принялась объяснять: про Райанов, и какие они добрые, и как хотят ребенка, и как будут счастливы. Напирала на то, как сильно им поможет, будто вся история – чистой воды альтруизм, благотворительность, как волонтерить в столовке для бедных или взять собаку из приюта. Но мать мигом все поняла.

– Эти Райаны, – сказала она. – Я так понимаю, ты им помогаешь только по доброте душевной?

– Нет, – признала Мия. – Они мне заплатят. Когда ребенок родится.

Лишь сейчас она заметила, что так и не сняла шарф и шапку. С подошв сапог на кремовый линолеум натекла мелкая лужица серой жижи.

Мать развернулась и направилась к двери.

– Это я сейчас не могу, – сказала она; голос ее затихал – она шла через гостиную. – Не сейчас. – У подножия лестницы она остановилась, зашипела – и ее злоба потрясла Мию: – Твой брат умер – умер, ты это понимаешь? – а ты являешься домой в таком виде? – И по лестнице загрохотали шаги.

Мия глянула на отца. Вот так же бывало в детстве, когда Мия что-нибудь ломала, или портила, или тратила на пленку деньги, которые мать давала на одежду: в такие минуты мать бесилась, и кричала, и убегала к себе, оставляя Мию с отцом, а тот сжимал ей руку, и обоих омывала молочная тишина, а потом отец тихонько говорил: “Купи новый” или: “Погоди час, потом сходи и извинись”, а порой просто: “Исправляй”. Так они всегда ругались. Но на сей раз отец не взял ее за руку. Не сказал: “Исправляй”. Он лишь смотрел на ее живот, будто ему невыносимо смотреть ей в лицо. Глаза влажные, зубы стиснуты.

– Пап? – наконец сказала Мия. Лучше крики, чем это затянувшееся молчание острее ножа.

– У меня в голове не укладывается, что ты продаешь своего ребенка, – сказал он и тоже вышел.

* * *

Они не велели ей уехать, но не заговорили с ней, даже когда она повесила пальто в шкафу в прихожей, поставила сумку в своей прежней спальне. За ужином она сидела на своем прежнем месте за столом, и мать поставила перед ней тарелку, положила вилку, а отец передал запеканку, которую принес кто-то из соседей, но оба не сказали Мие ни слова, а когда она задавала вопросы – когда похороны? а они видели Уоррена? – отвечали как можно короче. Наконец Мия сдалась и принялась накручивать на вилку лапшу с тунцом. В холодильнике стоял целый штабель запеканок – косая башня завернутых в мятую фольгу жаропрочных стеклянных сотейников. Будто никто не знал, как себя вести перед лицом такой трагедии, только и мог состряпать тяжелейшее, сытнейшее, прозаичнейшее на свете блюдо – поплотнее, чтобы скорбящим было за что цепляться. Никто ни словом не помянул и даже не посмотрел на пустой стул Уоррена у окна.

Всё решили без нее – какие цветы, какая музыка, в какой гроб положить Уоррена (ореховый с синей шелковой обивкой). Тактично посоветовали Мие не выходить из дома – она, наверное, устала, сказали они, не хватало еще поскользнуться на льду, – но она поняла: они не хотели, чтоб ее увидели соседи. Когда Мия выбрала Уоррену рубашку и галстук – те, что он всегда выбирал, если его заставляли наряжаться, – мать выбрала другие, белую рубашку и галстук в красную полоску, которые купила ему, когда он перешел в старшие классы; Уоррен говорил, что похож в них на биржевого маклера, и не надевал их никогда. Оба ни словом не обмолвились ни об интересном положении дочери, ни о ее тяжелых обстоятельствах. Но когда они сказали, что на похоронах ей лучше не появляться – “Не хотелось бы, чтоб у кого-то сложилось ложное впечатление”, как выразилась мать, – Мия сдалась. Вечером накануне похорон собрала вещи. Из глубин гардероба выволокла старый вещмешок, взяла стеганое покрывало с кровати, несколько старых одеял. А потом на цыпочках прокралась через коридор в спальню Уоррена.

Постель его стояла разворошенная; интересно, заправит ее мать или просто оголит матрас, оголит комнату, все закрасит белым и притворится, будто здесь ничего и не было? Что они сделают с вещами Уоррена? Раздадут? Сложат в ящики на чердаке – плесневеть, и блекнуть, и стареть? На пробковой доске висела фотография, которую Мия подавала с документами в колледж: выцарапанные силуэты – они вдвоем, дети, карабкаются на гору шлака. Мия отцепила фотографию и тоже упаковала. А потом на столе нашла то, что искала: ключи от машины Уоррена.

Родители спали; мать по вечерам пила снотворное, успокаивала нервы, и щель под дверью их спальни была темна. “Кролик” завелся, гортанно заворчав. «“Порше” мурлычет, – как-то раз сказал Мие Уоррен, – а “фольксваген” как бы тарахтит”. Чтобы доставать до сцепления, пришлось сдвинуть сиденье вперед до упора: ноги у Уоррена всегда были длиннее. Мия переключила передачу, нащупала задний ход, и потемневший дом растворился в свете ее фар, а машина попятилась с дорожки.

Она ехала всю ночь и добралась до Верхнего Уэст-Сайда на рассвете. Ей раньше не приходилось парковаться на Манхэттене, и она десять минут кружила, пока не втиснулась на стоянку на 72-й улице. У себя в квартире она опустилась на чужую кровать и завернулась в лоскутное одеяло. Она знала: в следующий раз ей не скоро удастся поспать в такой удобной постели. Когда проснулась, предвечернее солнце уже опускалось за Гудзон, а Мие предстояла работа. В мешок отправилось только то, что она принесла с собой, только то, что взаправду ее: слишком узкая одежда, груда разноцветных свободных платьев из “Гудвилла”, несколько старых стеганых одеял, какие-то потертые простыни, горсть столовых приборов. Коробка с негативами и фотоаппараты. Модные платья для беременных, купленные Райанами, она аккуратно сложила и убрала в бумажный продуктовый пакет.

Закончив, села, взяла ручку и лист бумаги. Всю долгую дорогу из Питтсбурга она думала, что сказать Райанам, и в конце концов решила соврать. “Нелегко это говорить, а иначе не получается, – написала она. – Я потеряла ребенка. Мне ужасно стыдно и ужасно жаль. По нашему уговору вы мне ничего не должны, но мне кажется, что я должна вам. Здесь деньги – возвращаю вам плату за врача. Надеюсь, этого хватит – больше я отдать не могу”. Записку она положила поверх пачки купюр – девятисот долларов, отложенных с жалованья. Потом запихала их в груду платьев в пакете.

Обычный швейцар в тот вечер не работал, а поскольку Мия прижимала к себе пальто, ночной швейцар, кажется, не заметил ее живота. Взял посылку для Райанов, ни разу не глянув Мие в лицо, и она зашагала назад к “кролику”, припаркованному за несколько кварталов от дома. Ребенок в животе разок брыкнул ногой и перевернулся, будто устраиваясь на ночь.

Она снова ехала до зари, через Нью-Джерси и Пенсильванию, и в темноте за окном отщелкивали мили дороги. Когда занялся рассвет, Мия свернула с шоссе за Эри и катила, пока не отыскала тихую сельскую грунтовку. Припарковавшись подальше от обочины, она заперла все двери, перебралась на заднее сиденье и завернулась в свое детское покрывало. Ждала, что оно пахнет стиральным порошком, как дома, и приготовилась к натиску ностальгии. Но покрывало весь последний год пролежало на ее кровати нетронутым и не пахло ничем – ни пылью, ни чистотой, вообще без запаха, и Мия, натянув его на голову от солнца, уснула.

Она ехала всю неделю, как в лихорадке: гнала, пока ее не тормозило изнеможение, спала, пока не отдохнет и не сможет ехать дальше, плевала на часы, на свет и темноту, день за днем. Иногда останавливалась в каком-нибудь городке, покупала хлеб, арахисовое масло, яблоки, наполняла водой из фонтана галлоновую канистру, стоявшую на пассажирском сиденье. В своих пожитках она попрятала две тысячи долларов, что откладывала с жалованья и чаевых с самого приезда в Нью-Йорк: в коробке с негативами, в бардачке, в правой чашке лифчика. Огайо, Иллинойс, Небраска. Невада. А потом вдруг – кипящий вихрь Сан-Франциско, и Тихий океан заворочал перед нею серо-голубым и белым, и дальше ехать стало некуда.

* * *

Что еще тут рассказать? Мия нашла жилье – комнату на Сансет, в доме, где штукатурка была цвета морской соли; суровая престарелая домовладелица воззрилась на ее живот и только спросила:

– А через неделю-другую ко мне постучится взбешенный муж?

Последний триместр беременности Мия гуляла по городу, вдоль лагуны в парке Золотые Ворота, взбиралась на башню Койт, как-то раз переходила по мосту Золотые Ворота в таком густом тумане, что слышала, но не видела, как мимо проносятся машины. Туман так точно отражал состояние ее ума, что ей мерещилось, будто она гуляет в собственном мозгу, в дымке бесформенной всепроникающей эмоции – никак не уловить, но в глубинах маячат мысли, что пугают, являясь из ниоткуда, и растворяются в белизне, не успевает она понять, что это было. Домовладелица миссис Дилейни никогда не улыбалась, встречаясь с Мией в коридоре или сталкиваясь на кухне, но шли недели, и Мия нередко приходила домой и обнаруживала в духовке тарелку, а на столешнице записку: “У меня тут осталось. Неохота выбрасывать”.

Когда родилась Пёрл – не по сезону теплым майским днем, в больнице, роды длились четырнадцать часов, – Мия взяла у медсестры карточку регистрации рождения. Мия уже не первый месяц думала, как назвать этого ребенка, мысленно прочесывала толпы знакомых людей, книжки, прочитанные в школе. Ничто не подходило, пока она не вспомнила “Алую букву”, и нужное имя пришло мигом: Пёрл. Округлое, простое, цельное, как звон колокольчика. И, разумеется, она рождена в тяжелых обстоятельствах. Рядом, в графе “Имя матери”, она аккуратно вывела: МИЯ УОРРЕН.

А потом потянулась в кроватку возле койки и взяла дочь на руки.

В первую ночь в съемной комнате Пёрл все плакала и плакала, пока не заплакала и Мия. Она думала: может, там, в Нью-Йорке, Райаны в своей блистающей квартире еще не спят – что они ответят, если снять телефонную трубку и сказать: я солгала. Ребенок родился. Приезжайте, забирайте. Прилетят первым же рейсом, понимала она, прибегут к ней под дверь, готовые умчать Пёрл прочь. Мия сама не поняла, сокрушительна эта мысль, или соблазнительна, или то и другое, и они с Пёрл взвыли дуэтом. Тут в дверь тихонько постучали, появилась строгая миссис Дилейни и протянула руки.

– Дай сюда, – сказала она таким непререкаемым тоном, что Мия, ни на миг не задумавшись, отдала ей мягкий сверток. – А ты ляг и отдохни, – велела миссис Дилейни, уже закрывая за собой дверь, и во внезапной тишине Мия хлопнулась на постель и мгновенно заснула.

Затем проснулась и, жмурясь сквозь марево, вышла на кухню, а оттуда в гостиную, где миссис Дилейни сидела в круге лампового света и качала спящую Пёрл.

– Отдохнула? – спросила миссис Дилейни, а когда Мия кивнула, сказала: – Хорошо, – и уложила ребенка Мие на руки. – Она твоя, – прибавила миссис Дилейни. – Позаботься о ней.

Еще несколько недель Мия провела в тумане, но что-то уже менялось. Миссис Дилейни больше ни разу не приходила забрать Пёрл, как бы та ни голосила, но вечерами стучалась в дверь с тарелкой супа, сырным сэндвичем, куском мясного рулета. Остатки, неизменно заявляла она, но Мия узнавала подарок в подарке и понимала, что хочет сказать миссис Дилейни, когда та сопровождала свои подношения ворчливым “В четверг платить за комнату” или “Не таскай грязь в коридор”.

Пёрл минуло три недели – личико по-прежнему стариковское, сплюснутое, – туман только-только начал рассеиваться, и тут позвонила Мэл.

Обустроившись, Мия разок написала Полин и Мэл – сообщила новый адрес и телефон. “У меня все хорошо, – поясняла она, – но в Нью-Йорк я не вернусь. Если понадоблюсь, я здесь”. И теперь она понадобилась Мэл. Несколько недель назад у Полин начались головные боли. Странные симптомы.

– Ауры, – сказала Мэл. – Сказала, что я похожа на ангела и вокруг меня сияние.

Томография обнаружила у Полин в мозгу опухоль размером с мячик для гольфа.

– Я думаю, – произнесла Мэл после долгой паузы, – если ты хочешь с ней увидеться, тебе, наверное, стоит приехать срочно.

Вечером Мия купила билет на самолет – второй раз в жизни. Это сожрало почти все ее сбережения, но на автобусе через всю страну – это не один день. Слишком долго. Она явилась в квартиру Полин и Мэл с рюкзаком на плече и Пёрл на руках. Полин, похудевшая на двадцать фунтов, как будто сгустилась – вся съежилась, вся свелась к самой сути.

Они провели вместе полдня, Мэл и Полин ворковали над ребенком, и Мия осталась у них ночевать в первый и последний раз, в гостевой комнате, с Пёрл под боком. Утром она проснулась рано, кормила Пёрл на диване в гостиной, и тут вошла Полин.

– Замри, – сказала она. Глаза ее горели почти лихорадочно, и Мие хотелось вскочить и заключить ее в объятия. Но Полин замахала руками – сиди, мол, – и поднесла к глазу камеру. – Прошу тебя, – сказала она. – Я хочу снять вас обеих.

Потратила целую пленку, снимала и снимала, а потом вышла Мэл с чайником чаю и шалью Полин на плечи, и Полин убрала камеру. К вечеру, когда Мия с Пёрл села в самолет обратно в Сан-Франциско, она уже напрочь забыла про эти снимки.

– Делай, что должна, – сказала Полин, обнимая Мию на прощанье. И впервые поцеловала Мию в щеку. – Я от тебя ожидаю великих свершений.

Она говорила в настоящем времени, словно это обычное прощание, словно она уверенно рассчитывает десятилетиями наблюдать за развитием Мииной карьеры, – и голос застрял у Мии в горле. Она притянула Полин ближе и вдохнула ее запах, ее особый аромат лаванды и эвкалипта, и отвернулась, пока та не заметила ее слез.

Спустя полторы недели Мэл позвонила снова – Мия знала, что этот звонок грядет. Одиннадцать дней, думала она. Мия знала, что все случится быстро, но не верилось, что еще одиннадцать дней назад Полин была жива. Все еще тепло, все еще июнь. Даже страница на календаре не перелистнулась. А спустя еще несколько недель пришла бандероль. “Это она отобрала для тебя”, – значилось в записке угловатым почерком Мэл. Внутри лежал десяток отпечатков, восемь на десять, черно-белые, и все они сияли, будто подсвеченные сзади, – уникальное свойство всех работ Полин. Мия баюкает Пёрл. Мия поднимает Пёрл высоко над головой. Мия кормит Пёрл, складка блузки едва скрывает бледную округлость груди. На обороте каждого снимка – безошибочно узнаваемый автограф Полин. И записка, скрепкой прицепленная к визитке: “Анита их продаст, если тебе понадобятся деньги. Когда будешь готова, посылай свои работы ей. Я ее предупредила – она будет ждать. П.”.

После этого Мия вновь начала фотографировать – с жаром, почти с облегчением. Она снова гуляла по городу, порой часами, примостив Пёрл на спине в слинге из старой шелковой блузки. Ее сбережения почти подошли к концу, каждая пленка на вес золота, и работала Мия осторожно, снова и снова кадрировала в уме, прежде чем спустить затвор. При каждом щелчке затвора думала о Полин. Когда настало лето, у нее набралось семь фотографий, и Мия сочла, что в них есть, как выражалась Полин, нечто.

Анита не вполне разделила ее мнение. Многообещающе, отозвалась она. Но пока нет. Рискуй больше. В ответ на это Мия отослала ей первую фотографию Полин. Тогда мне нужно больше времени, написала она. Добудь мне за это как можно больше времени. Никому не говори, кто я. После бурного аукциона Анита добыла Мие два года времени, даже после пятидесятипроцентной комиссии. (И из этого времени Мия выжмет все до капли; пройдет еще пятнадцать лет, прежде чем, увидев больничный счет за пневмонию Пёрл, она продаст следующую фотографию Полин.) Не прошло и года, Мия отослала Аните еще серию отпечатков – хронику медленного распада: мертвого тополя, дома под снос, ржавеющего автомобиля, – которую Анита готова была продавать.

– Поздравляю, – сказала она Мие, позвонив месяцем позже. – Продала одну, с машиной. Четыреста долларов. Немного, но какое-никакое начало.

Мия решила, что это знак. Уже некоторое время ей грезились пустыни, кактусы и распахнутые красные небеса. В голове складывались новые образы.

– Я позвоню через неделю-две, – ответила она, – и скажу, куда перевести деньги.

Из окна гостиной миссис Дилейни смотрела, как Мия складывает вещи в багажник “кролика”, поплотнее запихивает корзинку Пёрл вниз, под пассажирское сиденье. Мия сняла ключ с кольца, отдала домовладелице, и та изумила ее, весьма для себя нехарактерно заключив в объятия.

– Я тебе про дочку свою никогда не рассказывала, да, – севшим голосом пробормотала миссис Дилейни, и, не успела Мия ответить, забрала ключ, и взбежала на парадное крыльцо, и за ней с лязгом захлопнулась металлическая калитка.

Мия раздумывала об этом всю долгую дорогу, до самых окраин Прово, где решила остановиться, – для них с Пёрл то была первая в череде многочисленных стоянок за многие годы. Всю дорогу Пёрл гулила рядом в корзинке, словно даже в столь юном возрасте не сомневалась, что впереди их ждут великие и важные дела, словно сквозь время и всю страну видела, что им предстоит.